(без) Право на ошибку

ГЛАВА 17

Зачем я пришла? Могла бы и обойтись без этого…

Без того чтобы снова стеклом в деревянные башмачки, чтобы каждый шаг отдавался болью.

Но. видимо, не только преступников тянет на место преступления.

Да и вообще… тянет.

Я все решила с юристами. С помощником Веринского. Договорилась о времени и дне. Придумала для няни с Радой целую программу — нет, по музеям я таскать дочку не собиралась, теория о раннем развитии пока не нашла отклика в моем сердце. Но им надо было где-то гулять, где-то есть, пока я буду занята, потому заранее продумала маршруты и гостиницу заказала исходя из этого.

И тогда появилась возле такого знакомого офисного здания.

Даже не посмотрела на те кусты, где чуть ли не пряталась пять лет назад — они были другими, да и я совсем другой. Но все равно сердце билось гулко-гулко. Будто я была все той же только-что-студенткой и пришла на собеседование.

На должность жертвы.

Я вздохнула, решительно зашла в здание и пересекла холл. Мне не нужно было сопровождение, я и так все прекрасно помнила — даже слишком. И пропуск у меня был, об этом позаботились заранее.

Поднялась на нужный этаж и даже не обратила внимание на дежурную улыбку секретарей. Секретари были другие — а улыбались как прежде. Я лишь кивнула и прошла в приемную Веринского. А потом и в его кабинет. С размаху, с разбегу — иначе сбежала бы на трясущихся ногах.

Не знаю, что меня так трусило. Не знаю, зачем я вдруг решила объясниться. Или не объясниться, а увидеться. Может потому, что поняла, что я не единственная, пострадавшая в этой войне. И пусть именно Миша стал во многом причиной моих страданий, все, что он делал последнее время заслуживало, по меньшей мере, определенного уважения.

И да, объяснений.

Закрыла дверь и оробела.

От его вида за столом, такого привычно-непривычного. От его взгляда. От двойственности ситуации.

Я играла уверенность — играла свою роль хорошо.

А у самой ноги подкашивались и внутри дрожало все мелко-мелко.

Не знаю, чего я боялась. Скорее всего, себя. Но я не собиралась отступать. И правда решилась. Решила поднять со дна всю ту муть, что осела там за несколько лет. Пусть. Пусть снова забьет мне глотку и глаза — я знала, что потом придет облегчение. Я должна была это сделать, сделать так, чтобы Горильский получил по заслугам.

Должна была поддержать Мишу.

Да, я одна боролась со своими демонами. Долго. Упорно. И поборола не всех. Но это вовсе не значило, что я хочу оставить его одного бороться со своими. В чем-то я готова была ему помочь — даже если эта помощь не слишком-то была важна и нужна для дела.

Она была важна для меня. И для него.

Я понимала, что должна избавиться от старого, чтобы впустить новое в свою жизнь. Понимала, что судьба перестала брать и начала давать именно тогда, когда я сама, лично, начала отпускать. Все и всех. Когда окончательно осознала себя новым человеком. Который живет Любит. Которому не все равно. Который готов нести в мир что-то более приятное, чем боль и наказание.

Нет, я не стала снова добренькой и хорошей для каждого. Это была бы уже не я — зачем возвращаться к тому, что давно уже осталось в прошлом? Мне нравилось то новое, что я ощущала в себе. Мне нравилась та женщина, которую я видела в зеркале. Мне нравилось, что я и была этой женщиной. И что я снова хотела и ждала чего-то… Чего-то большего, чем у меня было.

С Володей я познакомилась случайно. До смешного просто — отправила Раду гулять с Тамарой, а сама побежала по мамским делам — справку забрать, купить памперсы, игрушек каких-то, книг. В аптеку. Хорошо хоть в пределах одного торгового центра. Выбегала из лифта на стоянке — Тома не звонила, но я тогда еще с напрягом их оставляла одних, торопилась. И, что закономерно, когда не смотришь по сторонам, врезалась в кого-то так, что мои пакеты полетели в разные стороны.

Я и сама едва удержалась на каблуках. Точнее, меня удержали. А я невольно вдохнула дорогой парфюм, оценила гладкость кашемирового мужского пальто и сама же про себя рассмеялась.

Ну не глупость ли?

Мне помогли собрать пакеты и сгрузить их в машину. А потом и попросили телефон, который я дала впопыхах, просто не веря, что кто-то может заинтересоваться женщиной, таскающей памперсы. Но он позвонил. И умудрился развеселить меня по телефону. А потом осторожно поинтересовался, действительно ли у меня нет обручального кольца или это, буквально, «пальцы распухли после родов» и я не могу пока его носить?

Я долго хохотала. Почему-то мне было ужасно смешно. А потом согласилась встретиться.

Выпить кофе.

Вместе прогуляться в сквере.

Сходить все в тот же торговый центр, но уже изображая примерную семью. И я упивалась в тот день ощущением нормальности.

У меня ведь не было «нормальной» семьи, взросления, первой любви, которая платоническая, которая в розовых мечтах и дрожащих пальцах, бабочек в животе и первых поцелуев. Не было нормального брака, нормальной беременности. Нормальных взаимоотношений с мужчинами. И сейчас все казалось очень непривычно, не просто социально приемлемо, а по-взрослому правильно, как должно. И я просто радовалась, что этому нашлось место и в моей жизни.

Нет, я отдавала себе отчет, что Володя, хоть сколько он ни был бы замечательным, не вызывает во мне и части тех эмоций, которые раздирали при мысли о Веринском. Но я также отдавала себе отчет, что все меняется, что все можно выстроить — и пусть даже не с ним, но с другим мужчиной. И я вполне могу получить свое женское счастье, полноценную семью.

Я не делала Володе громких заявлений по поводу собственной неполноценности, но не скрывала ни статуса «разведенки», ни откуда Рада. Остальное он додумывал сам — не идиот. И если уж придет то время, когда мы станем друг другу близки, то спросит подробности.

Но сейчас я сидела перед Веринским и понимала — пройдет еще много времени, прежде чем я действительно смогу жить отдельной жизнью. Отдельной даже в мыслях. О другим мужчиной.

Раньше даже проще было — я его ненавидела, он был где-то далеко. Можно было с легкостью затыкать пасти голодным псам, что выли у меня внутри, затыкать сколько угодно долго. А сейчас, когда мы снова столкнулись, как два метеорита, и разлетелись на осколки, и снова вынуждены были собирать себя заново — в каких-то аспектах быстрее, в каких-то медленней — сейчас было сложнее.

Но мне ли бояться сложностей? После них, зато, жить становится проще.

Именно потому я говорю ему то, что говорю. Что он прощен. Что моя вина тоже есть — пусть мне и сложно это признать.

И что это ничего не даст.

И искренне верю в это. В свои слова и свою правоту. Но меня почему-то отравляет один только факт что на мгновение в его глазах вспыхивает такая боль, что дыхание перехватывает.

Потому я ухожу, бегу практически — так быстро, насколько это вообще возможно.

Осознание, что ему больно, что он страдает, гонит меня прочь. Я понимаю, что он справится, так же, как справилась когда-то я. И справляюсь сейчас. Это Веринский. Мужчина, в которого я влюбилась за его силу. За звериные инстинкты, позволяющие ему выжить любой ценой при любых обстоятельствах. Найти пятый угол в четырехугольной комнате.

Но почему же тогда его боль на то мгновение, что я видела, стала вдруг моей? Огненным росчерком пронеслась по внутренностям, оставляя тянущее чувство незаживающей раны?

Возвращаюсь в отель, где уже агукает переодетая и наевшаяся малышка и заваливаюсь с ней на постель, отправив помощницу в соседний номер. Тискаю кроху, которая меня начала узнавать и даже неловко улыбаться. Широко открывать глаза на мои простейшие действия и прибаутки, на то, как я дую на ее пальчики, как щекочу животик. Она немного отстает в развитии, не может всего того, что положено детям в ее возрасте, но я знаю, это все наживное, что она у меня умница и красавица.

«Как и мать», — так всегда говорит Дима при встрече. И я в очередной раз радуюсь, что перестала тянуть к ноге с помощью веревки, привязанной к его шее.

Он уже несколько раз с Инессой были у меня в гостях и, судя по их взглядам, всерьез озадачились созданием собственного наследника.

И если я за кого и рада, так это за Серенина.

Я же ловлю фантастический кайф, бесконечно нюхаю теплую макушку на которой наконец-то появились темные вихры, поглаживаю крохотные пальчики и пухлые плечики, обнимаю теплое тельце и счастлива от малейшего ее продвижения вперед.

Я знаю, что ни на что не променяю эти ощущения.

И благодарна Веринскому, что он помог мне в том, что для меня на самом деле сейчас определяющее.

Еще и потому я иду спустя два дня в суд.

Унылая, блеклая, холодная комната, которую хотя бы на это заседание удалось закрыть от любопытствующих. Но все равно людей очень много. И я вдруг понимаю, что сейчас, при них, мне придется рассказывать о том, о чем я не рассказывала практически никому.

Я вижу знакомые лица — Егор Константинович, корпоративные юристы — но выдыхаю только тогда, когда ко мне подходит Веринский. Подходит и на секунду, каким-то порывом, берет мою руку и крепко сжимает.

А я не выдергиваю ее.

Время до того момента, как меня вызывают в качестве свидетеля сжимается в пружину. Я почти ничего не слышу и не соображаю от волнения, хотя мы уже не раз проговаривали все с юристами, репетировали вопросы и ответы, они мне рассказывали, что именно могут начать расспрашивать адвокаты Горильского. И все равно мне страшно — что-то чуть ли не генетическое, на уровне подкорки. Страх попасть в систему. Что-то наше русское, сделавшее поговорку «от тюрьмы и от сумы не зарекайся» общепринятой.

Я почти не смотрю на скамью подсудимых. Отметила, что Артем выглядит блеклой копией себя, и отвернулась. Он же прожег меня взглядом. И продолжал — я чувствовала этот взгляд и сжималась еще больше.

И пошла, когда меня вызвали, на деревянных ногах.

Мне удалось сосредоточиться на вопросах адвоката и судьи не с первого раза. Я рассказывала, как есть про те договора. Про свою работу. Про замещение должности личного помощника. Про смену имени. Про собственное образование, которое позволило мне увидеть странности в финансовой отчетности. Я почти сумела отгородиться от собственных эмоций, от того, что я чувствовала тогда — и сейчас. От боли за последствия.

Почти.

Потому что когда к вопросам приступил второй адвокат Горильского меня начало мутить. Хлесткие, жесткие слова и суждения, к которым я должна была быть готова — но не была. Они будто иссекали мою кожу и заливали туда соляной раствор, а я изворачивалась, как червяк, пытаясь хоть немного защититься, закрыться от этого скальпеля, которым меня препарировали без наркоза.

А потом стало совсем плохо.

— Мой клиент утверждает что вы все это придумали, поскольку были обижены на него из-за того, что он вам отказал.

— Возражаю, — это даже не я. Меня, кажется, всю перекосило. — Личная жизнь свидетельницы не может…

— Может, если ее личное отношение сделало ее предвзятой.

— Продолжайте, — это уже судья, взрослая, крупная женщина с колючим взглядом.

— Он мне не отказывал, — мой голос звучал хрипло. — Он меня даже не интересовал.

— И вы с ним не встречались?

— Нет.

— Серьезно? Значит тот факт, что господин Веринский застал вас в кабинете в однозначно определяемом положении вместе с господином Норильским и уволил по статье, ни о чем вам не говорит?

Меня тряхнуло.

Я ведь даже не знала этого. По статье?

На Мишу я сейчас не смотрела.

И ведь трудовую книжку, в которой тогда была единственная запись, даже не удосужилась забрать — незачем.

Я не испытывала обид по этому поводу. Но воспоминание о том, что именно происходило в кабинете заместителя генерального в тот день, и что происходило дальше вдруг сжало мне горло и я почувствовала горечь, поднимающуюся из желудка.

Сука.

Вот на чем решил сыграть?

Прерывисто вдохнула воздух, чувствуя как спина покрывается холодным потом, а руки начинаются трястись. Опустила голову и судорожно сжала ткань юбки.

— Я…

И дальше ни звука.

— Что, против фактов вам нечего сказать?

— Возражаю! Это давление на свидетельницу! Формулировка слишком расплывчата чтобы быть понятной и…

— Пусть свидетельница ответит.

Ответит?

Да я почти не могла дышать.

Я оплывала, как свечной огарок и готова была уже растечься по полу, потому что пережитое мной в те месяцы одной мощной волной хлынуло в приоткрытую дверь моей души, на хрен снося ее с петель.

— Госпожа Серенина? Вам плохо?

Очень.

В панике я подняла глаза и наткнулась на взгляд Веринского.

Которым он как-будто обнял меня, оторвал от стены, к которой я оказалась приколочена, и унес прочь из этого гадкого места.

Миша весь подался вперед, и я осознала, что он вскочит по малейшему моему знаку, чтобы помочь и вытащить меня из колодца, наплевав на правила поведения в суде и на последствия. Уведет и заругает за то, что я полезла во все это. Осознала, что ему плевать, насколько на судью повлияют мои показания или их отсутствие.

И это не из жалости и не из чувства вины. А потому что он считает меня личностью, которая достойна любой помощи, любых, даже сумасшедших поступков и действий.

И вдруг подумала, что впервые ощущаю его кем-то равным. Человеком, с которым я нахожусь на одной плоскости. И не только мировоззрения.

Потому что я больше не была девочкой Настей, которую надо водить за ручку. Учить, уговаривать. Которую можно вышвырнуть или заставить делать то, что она не хочет. Смутить или напугать.

Расслабленно выдохнула и распрямила спину.

А потом холодно улыбнулась придурку, хорошо делающему свою работу.

— Нет мне не плохо. И да, я отвечу.

Михаил

Я ждал этого суда каждую секунду того времени, что прошли с момента, как Настя вышла из моего кабинета.

Увидеть ее снова. Вот что мне хотелось.

А еще хотелось перестать быть таким нормальным — кем я старался быть или хотя бы казаться ради нее. Вместо этого приехать в отель, схватить в охапку так, чтобы затрещали кости и целовать, ласкать ее до тех пор, пока она бы не взмолилась о пощаде.

Пока бы не согласилась бы снова впустить меня в свою жизнь. Не важно для чего.

Но я сдерживался. Договаривался с собой, а это было гораздо сложнее, чем договориться с любым другим человеком. Уговаривал себя, что ей это не нужно, что раньше ей от меня доставались только боль и унижение, и что следует учитывать ее желания и просьбы.

Сдерживался, а сам дурел от мыслей, что мы с ней в одном городе. И каждое утро просыпался с таким стояком, что не мог даже выйти в таком состоянии из дома. Матерясь, сбрасывал напряжение, запрещая себе даже думать о ней — и тем не менее представлял ее губы вокруг моего члена, раскинутые ноги, руки, которые впивались в мою задницу, притягивая к себе так близко, словно она хотела, чтобы мы слились в одно существо.

И в несколько движений кончал, как мальчишка.

Мне надо было завести себе новую постоянную любовницу. Хотя бы. С прошлыми было что-то не то — они быстро надоедали, и я сваливал в закат, неизменно награждая дорогим подарком. Высматривать девок в клубах тоже уже не хотелось. Это в тридцать меня развлекала возможность снять быстро кого-то — одним только взглядом, парой возбуждающих словечек и шампанским.

В сорок это умение отчего-то не радовало.

И глядя сегодня на Настю я понимал, отчего.

Она растерялась поначалу, когда зашла. Потрясающе красивая и яркая. Мне тут же захотелось обнять и увести ее, утащить прочь от всей этой мерзости, что сейчас будет твориться. Но я только ободряюще пожал ей руку, чувствуя как растекается тепло от этого прикосновения по всему телу.

Я даже не думал, что так замерз.

А потом ее проводили на место. И мир замер. Я видел только Настю, только ее волнение, которое она даже не показывал — но я чувствовал его, будто мы были сиамскими близнецами, связанными каким-то каналом, по которому передавались наши эмоции.

Смотрел, не отрываясь. Я уже давно не гордился тем, что могу одним только взглядом заставить человека испытывать страх, заставить нервничать или просить, что могу показать собственную власть или похоть. Но сейчас мне захотелось воспользоваться собственным умением и дать ей возможность ощутить мою поддержку. Передать ей уверенность на расстоянии.

Хотя, нужна ли ей эта уверенность? Настя и так была великолепна. По силе, духу. Я не встречал раньше кого-то, подобной ей — именно такой, какая она есть сейчас.

Как-будто прозрел. Если так можно назвать ощущение, будто я напросился на встречу с Гудвином и получил от него то, что так хотели Страшила, Железный дровосек и Лев. Будто именно сейчас у меня вдруг появились мудрость и способность ценить эту женщину. Сердце, которое вопило от любви.

И храбрость, чтобы принять ее отказ.

Я не отрывался от ее лица. Но она смотрела в сторону. А потом этот мудак, которого мне захотелось просто разорвать, начал прямым текстом поносить ее, и я увидел, как она сжалась, побледнела, осела на этом долбанном твердом деревянном стуле.

Ну же, девочка, только скажи слово — или моргни — и я вытащу тебя отсюда и тебе не придется отвечать на уродские вопросы, не придется снова вспоминать произошедшее!

Почувствовала и подняла голову. На мгновение ее глаза расширились и она вцепилась в меня взглядом, запойно выпивая все, что я мог передать ей, наполняясь и распрямляясь, и уже уверенно вскидывая подбородок.

Выдохнула.

И вместе с ней я.

Храбрая, сильная, яркая. Женщина, которой можно гордиться, которую нужно любить и защищать.

Которую хотелось присвоить себе одному без остатка.

И она начала отвечать. Остро и холодно, наотмашь, не жалея ни себя, ни своих чувств. Адвокат Горильского даже не сразу понял, что он вскрыл. И когда попытался остановить Настю, получил в ответ свою же фразу.

Он ведь сам настаивал, что суду нужны подробности о ее личном отношении к Артему. И отношениях со мной. И она с удовольствием все расскажет, чтобы у суда была полная картина произошедшего. Адвокат попытался возразить, но было поздно. Судья заинтересовалась этой историей. Историей, про которую до конца не знал ни Горильский, ни его юристы. Историей рассказанной сухо и кратко — и оттого еще более болезненно.

Она вменяемая тетка, эта судья. Я не чувствовал особой поддержки с ее стороны — да мне и не надо было, я был в своем праве. И знал, что даже после всех возможных апелляций сумею сделать так, как я хотел. Но подробности произошедшего заставляли ее хмуриться. И, похоже, сопереживать Насте.

Я перевел взгляд на Горильского и удовлетворенно замер, упиваясь ужасом и безысходностью, которые застыл в его глазах. Да-да парень, теперь ты знаешь, что я не выпущу тебя за то, что ты сделал. Я буду мстить до последнего при любом раскладе. Не только я буду наказан, но и ты. Потому что дело не только в деньгах.

Дело вообще не в деньгах, не так ли, Артем?

Он заметил, что я на него уставился, и посерел, прочитав, видимо, на моем лице приговор, который прозвучал гораздо раньше, чем его озвучил суд.

А я уже снова смотрел на Настю. Ей не нужна была моя поддержка — но это единственное, что я мог ей дать в эту секунду. Значит, она получит ее в полном объеме.

Наконец, ее отпустили. Я прошептал Глебу Владимировичу чтобы он не смел дальше задавать вопросы — тот был не доволен, но понятливо кивнул. Хватит. Настя сделала что хотела — но чем раньше она отсюда выйдет, тем лучше. Всему есть предел, даже ее силам.

И когда она вывалилась, фактически, в казенный коридор и пошатнулась, я понял, насколько был прав.

Придержал ее за плечи, а она даже не вырывалась. И я позволил себе больше — заполнить свои легкие ее запахом. Прижать к своему боку и увести прочь, на морозный воздух, который она жадно глотала, закрыв глаза и откинув голову. Привлечь к себе, прислонив спиной к своей груди и тоже закрыть глаза, наслаждаясь короткими мгновениями, когда можно было почувствовать себя по одну сторону баррикад.

Не врагом.

Только не врагом.

Она завозилась передо мной, неуютно и смущенно. Мне хотелось пробить каменную стену от злости на самого себя и происходящее, но я сдержался и только сделал шаг назад. Отстранился.

— Отвезу тебя в отель.

Кивнула.

Мы едем в машине, оба на заднем сидень, и не смотрим друг на друга.

Я боюсь на нее смотреть. Боюсь, что глянув раз, не отпущу — ни взглядом, ни так. Вцеплюсь в нее, размажу по себе, заставлю растаять, как будто я горячий тост, а она сливочное масло. Прикую к себе наручниками и буду таскать с собой всю оставшуюся жизнь.

Она отвернулась к окну. Наверняка, я ей противен как и все, что происходило сегодня. Как Горильский и его адвокат. Чем мы отличаемся?

И это единственное, что останавливает меня от порыва присвоить себе Настю. Здесь и сейчас. Навсегда.

Водитель открывает ей дверь и она принимает его руку. Это так напоминает мне картину четырехмесячной давности, когда мы были возле другого отеля, в другом городе — но так же далеки друг от друга — что я мешкаю. Но все таки выхожу, стискивая зубы, и провожаю ее в вестибюль, где оба замираем, не зная что сказать. И стоит ли говорить вообще.

Она, наверное, торопится к дочке. А я боюсь дернуться лишний раз, будто это вызовет дуновение ветра и ее, как пушинку, понесет прочь — и я ее не увижу больше.

— Мы улетаем завтра, — говорит.

— Я знаю, — киваю. А потом добавляю зачем-то, — После того как я поговорил с помощником и охраной, они больше не рискуют не сообщать мне о том, что тебя касается.

— Значит, присматриваешь? — чуть иронично улыбается.

А я мычу что-то оправдательное. Кому понравится слежка? Но Настя меня удивляет:

— Спасибо. За… за все.

Я откровенно теряюсь. Ей ли меня благодарить?

Она смотрит на лифт, потом на часы и трет чуть дрожащими пальцами лоб.

— Все еще потряхивает, — объясняет. — Может… выпьем?

Я сглатываю и киваю.

Мы идем в роскошный лобби-бар, в самый его темный и уютный угол. И Настя, неожиданно, заказывает себе виски. И делает большой глоток, а я оторваться не могу от движения ее рук, которые она поправляют волосы, повлажневших губ, горла.

Выпиваю свой стакан залпом и заказываю еще.

Она не смотрит на меня. Вытаскивает телефон и звонит няне. Предупреждает, что не далеко и может появиться в любой момент, если маленькая радость — так и говорит «радость», не Рада — закапризничает.

Та уверяет, что все в порядке, что они с малышкой сейчас пойдут купаться и читать книжку и потом будут укладываться. Динамик у телефона хороший.

Настя довольно откидывается и заказывает еще порцию.

— Ань. — я вовремя вспоминаю, что ее теперь зовут по-другому, — если тебе что-то понадобится…

Морщится на это. Кивает — типа, знаю. А потом вдруг говорит:

— Я решила вернуть свое имя. Закончим дела в Испании или еще где понадобится — и верну. Придется ведь все документы менять.

Шумно выдыхаю. Я только могу предполагать, почему она сменила имя тогда. И это понимание гложет меня, как языки пламени.

А еще я хочу предложить ей сменить и фамилию. На девичью, а лучше — на мою. Потому что то, что она Серенина, а Рада — Дмитриевна бесит меня неимоверно.

Но я знаю, что не предложу этого. Мне нельзя, запрещено. И запрет горит огромными светящимися буквами в темноте бара.

— Настя подходит тебе больше, — киваю, тщательно контролируя свой голос.

— Да. Настя со многим справилась — а вот Аня все время жила в страхе, — она мельком усмехается. И вдруг начинает рассказывать про Раду, про то, как она счастлива с ней. Про то, как она беспокоится, что та в чем-то будет ограничена в жизни по состоянию здоровья.

Я впитываю каждый звук, который направлен — впервые за долгое время — в мою сторону. Наслаждаюсь им как любимой музыкой и не двигаюсь, боясь вспугнуть этот неожиданный приступ откровенности.

А потом она спрашивает про «Волну» и живо интересуется новыми проектами. Отвечаю с трудом, почти скриплю, не потому, что мне не хочется рассказать или нечем гордиться — для меня просто настолько ошеломителен ее интерес, что я теряюсь. Чуть ли не впервые в жизни.

Мы говорим. Потом молчим — вполне уютно. И даже заказываем какие-то закуски. Мне хочется, чтобы это длилось вечно, но я вижу, что Настя устала. Расслабилась под воздействием алкоголя, откинулась, и чуть ли не дремлет.

Я лучше откушу себе язык, чем предложу разойтись.

Наконец, она вздыхает и снова смотрит на часы:

— Пойду уже.

Я подаю ей руку. И не могу заставить себя отпустить, даже когда она встает и начинает двигаться к лифту. В том месте где наши пальцы соприкасаются все горит, и этот жар распространяется дальше и дальше. Мы заходим в лифт, и она поворачивается ко мне. И стоит близко-близко. Будто и не дышит. Не смотрит.

Уставилась куда-то в район моей груди, а я любуюсь ею сверху, пытаюсь насытиться этой нечаянной близостью, мечтаю сказать что-то такое, что позволит мне пройти на следующий уровень этого самого сложного в моей жизни квеста «заслужи прощения».

Она вдруг вскидывается, и я вижу в ее глазах смешинки:

— Слушай, Веринский, а что за статья, по которой ты меня уволил?

Это как удар под дых. Не ее слова — а это чуть насмешливое лицо и откровенно-невинный взгляд. Этот острый подбородок и разметавшиеся по плечам волосы, в которые я так хочу погрузить свои руки.

Я неуверенно улыбаюсь в ответ. Просто потому, что это совсем не весело.

— Нарушение трудовой дисциплины, — бурчу, наконец.

— Что-то из того, куда включено аморальное поведение на рабочем месте?

— Да, — мне стыдно. Я бы на месте Насти пришиб себя тут же, а она лишь удивляется.

— О…

И так округляет рот, что мне стоит неимоверных усилий не впиться в него губами. Не сломать эту идеальную букву, не вонзить в нее свой язык.

Уже смеется.

Лифт останавливается. И даже двери открылись, но мы не торопимся выходить. Настя может и торопится — но между ней и выходом стою я, и я и не готов пока сделать шаг в сторону.

Еще секунда, пожалуйста, еще всего одна секунда…

Она с легкостью вытаскивает свою руку из моей и кивает насмешливо:

— Это точно, я знаю толк в аморальном поведении.

И подмигивает. А потом огибает меня, чуть задев плечом, и уходит, бросив напоследок, что дальше она сама.

А я только и могу, что проводить ее взглядом.

А потом спуститься вниз и сесть в машину, приказав ехать домой.

В голове ни молекулы столь нужного сейчас хмеля. Точнее я пьян, но точно не из-за коньяка. Меня колбасит от желания и потребности быть рядом с единственной женщиной, которая настолько идеально мне подходит, что становится страшно.

И от невозможности это сделать.

Я захожу в темную квартиру и включаю везде свет. В голове тяжело бухает жажда, и от нее можно избавиться единственным способом, не доступным мне.

Я иду в ванную, надеясь, что контрастный душ хоть немного успокоит меня. Но становится еще хуже. Струи бьют настолько чувствительно, будто по содранной коже, а капли, стекая к вздыбленнному члену, делают эту идиотскую затею похожей на муку.

Я зло выдыхаю и плотно сжимаю член в кулак.

Представляю, что это не я, не моя рука. Провожу раз, другой, третий, закидываю голову, подставляя лицо струям воды, и вбиваюсь в собственную ладонь, зажмурившись, выдыхая с каждым рывком мучительное желание, Настино имя, воображая ее нежность и стоны, которые почти реально звучат в моих ушах, ее запах, отравой проникающий в мои легкие. Мне одновременно сладко и горько, почти запредельно. Я чувствую нарастающее напряжение и выгибаюсь дугой, взрываюсь с рыком и дрожу, переживая последние секунды охватившего удовольствия.

Стою под потоком воды, прислонившись лбом к холодному кафелю.

А потом чуть истерически смеюсь.

Потому что понимаю, что даже такой суррогат с незримым присутствием Насти всегда будет круче секса с какой-нибудь девкой из бара.