Безнадёжная любовь

СНЕГОВАЯ НАГРУЗКА

Вода лилась упругой ровной струей, становилась ледяной и обжигала руку, а Данька автоматически прикладывал к распухающей губе замерзшие пальцы и смотрел на кафельные плитки, розовые и голубые. Вода все лилась и лилась, а он все смотрел и смотрел, и на гладкой поверхности кафеля появлялись щербинки, трещинки и царапинки.

Ему не хотелось выходить из ванной, показываться на глаза родителям. Глупо рассчитывать, что мама оставит без внимания его разбитые губы. Даже сейчас. Она не будет кричать, стыдить, к тому же ему нечего стыдиться, она посмотрит с болью и упреком и, не дай бог, еще начнет вздыхать и жалеть. Его не надо жалеть! Он победил. Он мог гордиться собой.

Всего несколько минут назад Лысый сидел в грязной черной луже и, размазывая по щекам слезы и сопли, тупо повторял: «Ты мне заплатишь за все! Кровью плакать будешь!»

Данька только улыбнулся ему прямо в лицо, хоть очень больно было кривить разбитые губы, а Лысый, увидев его улыбку, замолчал. И тогда Данька легко прочитал в его глазах свой смертный приговор и ужаснулся. Он не испугался, он знал, что сильнее Лысого, но никто никогда еще не смотрел на него с такой ненавистью.

Он победил сегодня, но, возможно, было бы лучше, если б не Лысый, а он, Данька, сидел сейчас в луже и плакал. Он победил, а значит, приобрел смертельного врага, значит, теперь должен каждую минуту ожидать жестокой, безжалостной мести, потому что Лысый никогда не простит ему своего унижения.

— Дань! Ты что, заснул там? — услышал он из-за двери слегка рассерженный мамин голос, нехотя завернул кран, поднялся с края ванны, щелкнул шпингалетом и вышел, предусмотрительно закусив губу.

Мама все равно мгновенно заметила его искалеченный рот, но лишь нахмурилась и махнула рукой.

— Нам надо поговорить, Даня.

Данька вроде бы должен был радоваться, что все так легко обошлось, а он насторожился. Значит, есть еще что-то более серьезное, чем его разбитые губы. И он знал, что.

Мама провела рукой по его мягким волосам.

— Данька, ты знаешь, отцу надо делать операцию.

Он кивнул согласно.

— Но в нашей больнице нет нужной аппаратуры.

Мама немножко помолчала, ожидая, что сын скажет хоть слово, но он только осторожно потрогал пальцами распухшую губу.

— Его перевезут в другую клинику, в другой город, и я должна поехать с ним. Его нельзя оставлять одного, ему нужен уход. Эта ужасная болезнь!

Данька все понял. В жизни всегда так бывает: приходится выбирать. Чтобы получить одно, надо отказаться от другого, чтобы находиться рядом с кем-то, необходимо оставить кого-то еще. И маме сейчас пришлось выбирать, и она выбрала отца. Все правильно. Отец сильно болен, он может умереть, ему будут делать сложную операцию. А Данька… Что ж, не такой уж он и маленький, сможет прожить один две-три недели, а когда отцу станет легче, мама вернется. А пока тетя Валя, соседка, за ним присмотрит: накормит, разбудит утром в школу. Даже интересно какое-то время пожить одному, без родителей, словно взрослому.

— Даня, что ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь! — мама была расстроена.

— Мне больно, — Данька осторожно шевельнул губами и поймал на себе изумленный мамин взгляд.

— Губа, — пояснил он. — Разговаривать неудобно.

Мама почему-то отвела глаза.

Странно было засыпать и просыпаться в пустой квартире, только в самый первый день — интересно. Вот он, Данька, совсем один, никого рядом нет, не будят рано утром тихие голоса родителей, жужжание электрической бритвы и далекий звон посуды, никто не спрашивает, как дела в школе, не интересуется уроками. Только тетя Валя крикнет иногда вечером: «Ты собираешься домой или нет? Словно дел у меня других нету, только тебя пасти!» Данька усмехнется: «А вы не пасите!» «А что я твоей матери скажу?» Зато часто встречается злобный ненавидящий взгляд, но Данька старается не замечать его. Все равно Лысому с ним не справиться.

Но Лысый и сам об этом знал, а потому вышел однажды навстречу не один, с приятелем, который по виду был намного старше и сильнее Даньки.

— Ну что, Данечка! — злорадно пропел Лысый, и глаза его многообещающе сверкали.

Данька подобрался, напрягся, а у Лысого мгновенно исчезла из голоса вся сладость, и он зло выругался.

Данька чуть отступил, успел подумать: как хорошо, что родителей дома нет. Приятель Лысого улыбнулся и как-то странно оглядел Даньку, прощупал взглядом с головы до ног.

Данька прекрасно знал, чем закончится драка. Конечно, можно попробовать убежать, но что будет, если догонят, поймают, пусть не сегодня, пусть потом, завтра, послезавтра или когда-то еще? Он никогда раньше не дрался так часто и серьезно. Он еще думал, что двое — это не так уж много. И пусть один сильнее и опытней, зато другой — всего лишь Лысый, Лысый, который несколько дней назад сидел в грязной луже и хлюпал разбитым носом. Но он и представить не мог, чем все в действительности обернется.

Что-то звонко треснуло за углом, и рыже-черная молния мелькнула в воздухе.

Приятель Лысого заорал, отскочил в сторону. Лысый застыл на месте, удивленно пяля глаза. А возле Данькиных ног поджарый красавец-доберман возил по лужам какую-то тряпку.

— Сволочь! Убью! — прохрипел дружок Лысого и замахнулся на собаку.

Доберман бросил тряпку и угрожающе зарычал. Ряд острых белых зубов предупреждающе сверкнул под вздернутой влажной губой, но обезумевший парень кинулся к псу, зло поднимая огромный кулак.

Доберман прыгнул и повис у него на рукаве. Тот опять заорал, замахал руками, изо всех сил пнул собаку ногой. Доберман отлетел, но тут же вскочил.

— Ерхан, сидеть! — раздался громкий возглас.

Подбежал мужчина, схватил вздрагивающую от возбуждения собаку за ошейник, недобро глянул на ребят.

— А ну, катитесь отсюда! А то снова спущу!

Лысый с приятелем заматерились, кроя хозяина и его собаку.

— Кому сказал?

Доберман опять оскалил зубы.

— Убью твоего пса, — прошипел искусанный дружок, развернулся и пошел.

Данька улыбнулся: у парня от левой штанины осталась жалкая половинка, второй победно размахивал довольный доберман. А вместо темной джинсовки предательски белела покрытая пупырышками дрожи кожа.

— Не простудись, голубчик! — заботливо крикнул вдогонку растерзанному хозяин собаки, и глаза его весело блеснули.

Данька не выдержал и захохотал.

Наверное, не было произошедшее таким уж смешным, скорее всего, совершенно не было смешным, потому как за проделки четвероногого блюстителя порядка потом придется ответить не кому-нибудь, а ему, Даньке. Но хохот безудержно рвался наружу, унося с собой напряжение и противный страх, и его звонкие раскаты, словно ножом, резали ухо того, кто покидал поле битвы бесславно поверженным, оборванным и покусанным. И тогда он обернулся.

Данька не видел его взгляда, он вытирал рукавом слезы. Он все еще смеялся до изнеможения, до бессилия, так, что пришлось прислониться к кирпичной стене.

А назавтра выпал снег. Он сыпал и сыпал с неба, медленно и осторожно ложился на землю, дома, деревья, запутывался в мягких Данькиных волосах, когда тот шел в школу, а потом возвращался домой. Снег был крупен и пушист. Он беззвучно и почти неощутимо опускался на ладонь и таял на глазах, превращаясь в чистую прозрачную каплю. Люди думали, он и на земле так же легко и быстро растает, но на следующий день грянули непривычные морозы, и снег мертво застыл, сковав все вокруг своими хрупкими белыми оковами.

— Оболтус! Навязался на мою голову, — проворчала тетя Валя. — Сделал бы доброе дело — сходил за хлебом. Заодно и себе купишь.

Данька не обиделся, не возмутился, а сразу согласился.

— Хоть бы шапку надел! — крикнула вдогонку соседка.

Данька только хмыкнул.

А когда, вернувшись, вошел в квартиру, увидел, как из-под двери в комнату пробивается узкая полоска электрического света.

«Забыл выключить, — подумал Данька. — Вот чучело». Он оставил пакет с хлебом под вешалкой, не глядя, проскочил в комнату, протянул руку к выключателю и… замер.

— Ну наконец-то! — воскликнул Лысый. — А мы уж заждались.

Данька внутренне съежился, изо всех сил стараясь выдержать насмешливый взгляд холодных глаз — нет, вовсе не Лысого, а его здорового приятеля. Тот, растянув тонкие губы, приоткрыл рот, будто хотел что-то сказать, но так и не сказал, промолчал, лишь чуть заметно улыбнулся.

Данька попятился и неожиданно уперся спиной во что-то, легко качнувшееся от его толчка, а потом услышал позади ехидный смешок.

— Куда же ты?

Еще один. Высокий, длиннорукий, наверное, где-то прятавшийся раньше, а сейчас преградивший дорогу к отступлению.

И Данька испугался. Нет, совсем не того, что их было трое, что они были сильнее. Весь ужас заключался в том, что они проникли сюда, в его квартиру, своим присутствием испоганили его родной дом. Дом, который принадлежал лишь Даньке и его родителям, их маленькое царство, их скромную крепость, их мир, в который никому не разрешалось вступать, особенно так, как сделали эти трое, нагло развалившиеся на родительском диване, бросившие под ноги мамину любимую плюшевую подушку. Если они пришли сюда, значит, они будут не просто его бить, значит, они задумали еще что-то более страшное.

— Что, Кабан? — обратился Лысый к своему здоровому дружку. — Хозяин пришел — пора начинать, — и хихикнул.

— Да он, я вижу, вовсе нам и не рад, — разочарованно протянул Кабан.

— Отчего же… — выдавил из себя Данька. — Давно хотел узнать, как твои штаны, — он даже сумел усмехнуться, пусть не так уверенно и надменно, как хотелось бы.

— Какие еще штаны? — удивленно раздалось за спиной, и Данька обернулся.

— А ты не знаешь? — почти радостно крикнул он и невинно спросил: — Я расскажу, ладно?

У Лысого вылезли из орбит глаза.

Данька опомнился, когда со всего размаху ткнулся лицом в стол, почувствовал животом его гладкую полированную поверхность. Теперь у него появилась возможность прийти в себя и оценить ситуацию, потому как внезапно наступило затишье, и не только он, а и его враги переводили дыхание.

Крепкие безжалостные руки прижимали Даньку к столу, и он лежал тихо, стараясь не смотреть по сторонам, туда, откуда доносилось хриплое усталое дыхание его врагов.

— Клиент готов! — крикнул Лысый, и его голос взволнованно сорвался на высокой ноте и превратился в нервный визг.

А потом раздался хорошо узнаваемый, но такой непривычно громкий и пугающий скрежет расстегиваемой молнии, а еще через мгновенье кто-то с силой рванул ремень так, что металлическая пряжка больно впилась в живот.

— Никак! — зло прорычал Кабан и дрожащим голосом заорал: — Снимите с него штаны!

Холодный пот прошиб Даньку, сердце остановилось, и он не в силах был даже вздохнуть.

— Сам сними! — Лысый выругался. — Мы же держим.

Данька обострившимися вдруг чувствами ощутил дрожь и неуверенность державших его рук и рванулся.

Они не смогут с ним ничего сделать! Не смогут! Нет!

Данька извивался, метался, бился, он царапался и кусался, словно бешеный зверек, не чувствовал обрушившиеся на него удары.

Всеми силами, всем своим существом, слившимися в единый комок душой и телом он желал одного — вырваться. Вырваться во что бы то ни стало. Полуживым, да пусть даже мертвым, вырваться, вырваться, вырваться…

— А-а-а! Лысый — сволочь! — взревел Кабан. — Да держи же его!

Поздно. Данька уже вывалился из дверей, метнулся вниз по лестнице, и только далекий отзвук нагнал его:

— А-а-а!

Морозный воздух обжег щеки, но сначала Данька принял как облегчение суровый холод и подставил под его ледяное дыхание разгоряченное лицо, даже положил в пересохший рот белый комок снега. Аж зубы заныли от внезапной свежести. И сразу ледяной ветер проник под слишком легкую одежду, прогнал по коже волну мерзлой зяби, и Данька почувствовал, как вздыбился на руках маленький, чуть приметный пушок, а от этого внутри что-то затрепетало, словно мороз проник до самых костей.

Он оглянулся. Нет! Домой идти нельзя. Не спасет дом от мороза и ветра, как не спас от злых людей. Ищи, Данька, другое место, где будет спокойно и тепло, где не изломают тебя безжалостные чужие руки, где согреют и обласкают.

«Мама! — хотелось заорать Даньке. — Мамочка, милая, помоги мне!» Да что толку орать среди пустоты, среди чистого снега, среди прозрачного воздуха, где нежное касание снежинки, опускающейся на руку, словно удар холодным ножом.

Данька прижал к груди вырванный рубашечный лоскут. Может, будет теплее?

Сделал пару шагов и опустился на заснеженную скамейку, подобрал ноги, обнял колени, сжался, закрыл глаза.

Пожилая женщина трясла за плечо сидевшего на белой от снега скамейке полураздетого мальчишку.

— Вставай! — повторяла без конца. — Ты же замерзнешь!

Мальчишка что-то твердил то ли во сне, то ли в беспамятстве и не шевелился. Тогда женщина немного отошла в сторону и позвала громко:

— Сережа!

Из темноты вышел парень лет двадцати-двадцати трех, перепрыгнул через низкую витую чугунную ограду и подошел к скамейке.

— Бог мой! — удивленно уставился он на мальчишку. — Ну и нюх у тебя, мать, на душещипательные зрелища!

— Не болтай, Сережа! — с укором посмотрела на него женщина. — Он же здесь замерзнуть может до смерти.

— Вызови «скорую», — чуть морщась, словно видя нечто противное, посоветовал парень.

— Пока твою «скорую» дождешься, весна наступит.

— Ну, скажем, моя-то «скорая» поблизости.

Женщина уловила в словах негодование и вызов и посмотрела на сына ласково и нежно, как будто он был маленьким и несмышленым.

— Вот и сделай что-нибудь. Не оставлять же его.

Парень хмыкнул и сильно тряхнул мальчишку за плечо.

— Эй! Пора вставать!

Мальчишка, не открывая глаз, резко и как-то испуганно стряхнул чужую руку и сжался еще больше. Губы его беззвучно зашевелились.

— Эй! Не спи — замерзнешь!

— Сережа! — опять укор в голосе матери.

— Что?

— Машина в пяти шагах.

— Ага! И я его туда отнесу.

Женщина посмотрела одновременно умоляюще и требовательно, но ничего не сказала.

— А говорят, детей нынче трудно воспитывать! Так и заставляют совершать подвиги, — парень прошел вдоль скамейки, разглядывая мальчишку со всех сторон, потом со вздохом подошел и попробовал поднять его на руки.

Мальчишка закричал и попытался вырваться. На мгновенье распахнулись глаза, полные ужаса и боли.

— Ну и зрелище! — напряженно усмехнулся парень. — Но если он будет лягаться…

Кое-как он донес мальчишку до стоявший на обочине дороги машины и не очень-то бережно бухнул его на заднее сиденье.

— Не рано ли мне с младенцами возиться?

Женщина устроилась рядом с мальчиком, погладила его мягкие волосы.

Данька открыл глаза и увидел белый потолок и люстру, совершенно незнакомую люстру. Он скосил глаза и наткнулся на насмешливый пронзительный взгляд.

— Эй, мам! Твой найденыш пришел в себя.

Слишком громкий голос отозвался болью в ушах, и Данька страдальчески свел брови.

В дверь заглянула женщина, совершенно чужая, никогда ранее не виденная, но она отчего-то показалась Даньке знакомой.

Женщина подошла к кровати.

— Как ты?

Даньке хотелось спросить: «Где я?», но насмешливые глаза парня удерживали его.

— Что же ты молчишь? Не бойся, — женщина посмотрела ласково, а Данька помрачнел: он никого не боялся.

Тогда парень придвинул стул к самому краю кровати, поудобней сел и обратился все так же насмешливо:

— Эй, молчун! Ты, возможно, не в курсе, но в общем-то тебе тут было худо пару дней. Жар, бред и все такое. А у тебя дома, наверное, с ума сходят. Надеюсь, ты помнишь, где живешь?

Сейчас Данька помнил только мучительные сны, обрывки которых все еще витали вокруг отяжелевшей головы. Холод, холод, боль и холод. Он вновь почувствовал озноб, натянул одеяло. Кругом снег, мороз жжет огнем. Может, он еще спит и видит этих людей во сне, они ведь снились ему однажды среди холода и тьмы.

— Эй! Ты меня слышишь? — прозвучало весьма реально и явственно. — Ты адрес-то свой помнишь?

Конечно, он знал свой адрес. Только зачем беспокоиться? Дома-то никого нет. Никто его не ждет. Разве только соседка, тетя Валя, вспомнит утром, когда наступит время идти в школу.

Парень обернулся и вопросительно посмотрел на женщину.

— Может, он немой?

— Ну и трепло же ты! — женщина ласково толкнула парня ладонью в затылок.

Данька разлепил губы. И сразу же, заметив это движение, на него с вниманием нацелились две пары глаз. Данька шевельнул языком. Ему показалось, он не сможет говорить, потому что голос куда-то пропал, исчез, нет его больше. Но сквозь сдавленный хрип прорвался звук, тихий, глухой, и Данька кое-как рассказал об отце, о маме, о пустой квартире и соседке тете Вале. Он очень устал, даже пот крупными каплями выступил на лбу.

— Теперь отдохни. Поспи, — женщина осторожно отерла Данькин лоб мягким полотенцем. — Хочешь пить? — угадала его желание. — Сережа, принеси воды.

— Ты возьмешь меня к себе медбратом работать?

Женщина вздохнула.

— Да угомонись же ты!

— Ну вот! — притворился обиженным парень. — Неси я, вези я, спасай я. А поговорить нельзя.

Данька закрыл глаза. Он слышал, как в соседней комнате кто-то суетился, собирался, потом хлопнула входная дверь.

Данька заснул, но спал он недолго, что-то мешало, что-то притаившееся в памяти и ждущее подходящего момента, чтобы выбраться наружу. Оно все время твердило: «Я здесь! Я здесь! Ты не сможешь меня забыть!», но пока не открывало своего истинного смысла и никуда не исчезало. И Данька вспомнил. Вспомнил Лысого, Кабана и того, третьего, который прятался за спиной, ощутил животом гладкую поверхность стола и острый край пряжки на ремне.

— Эй! Ты живой? — внезапно раздался вопросительный шепот, и в комнату прокрался парень, которого раньше Данька видел не во сне, нет, вовсе не во сне, а наяву, когда беспомощно замерзал на одинокой заснеженной скамейке, и уже с того момента запомнил его имя, потому что часто слышал сквозь беспамятство, как женщина повторяла: «Сережа! Сережа!»

А Сережа опять удобно устроился на том же стуле и, весьма довольный собой, без лишней скромности поведал Даньке, как они с матерью нашли его, привезли домой и как, в общем-то, ему здорово повезло, потому что Серегина мать врач-педиатр, причем самый классный специалист в местной детской поликлинике. Надумай Данька помирать, ничего бы у него не вышло. И еще интересно, отчего это рожа у героически спасенного была такой, словно ею трамбовали асфальт?

Данька глянул на своего благодетеля уничтожающе, а тот заявил, что с подобной физиономией бросать такие взгляды довольно смешно («ты еще не видел, но стоит посмотреть…»), и он, естественно, сам догадывается о случившемся.

Потом вернулась Серегина мать и сказала, что была у тети Вали, говорила с ней, и Данька еще некоторое время, пока не поправится, может пожить у них. Как раз этого времени и хватило Сереге, чтобы вытянуть у Даньки некоторые подробности недавних событий.

— Ты домой? — поинтересовался Серега у Даньки, заправляющего в брюки его рубашку, хотя прекрасно знал, что услышит в ответ. — Хочешь, я пойду с тобой?

Серега был старше на целых десять лет и обычно обращался к Даньке насмешливо-снисходительно. Но мало ли кто каким старается казаться со стороны!

Данька виду не подал, что рад предложению, но про себя облегченно вздохнул. Казалось, выше его сил войти в родную квартиру, в комнату, где произошло…

Теплая Серегина курточка, которую тот носил десять лет назад, любовно сохраненная матерью, тщательно вычищенная и почти новенькая, лежала перед Данькой. Серега смотрел на нее с каким-то особым выражением.

— Я, кажется, становлюсь сентиментальным, — вздохнул он. — Эх, старость не радость!

Данька без особых ощущений натянул куртку. Он же вернет ее, когда переоденется в свою.

Когда они подъехали к дому и мрачный Данька вылез из чистенькой, только что вымытой машины, бабульки на лавочке у подъезда настороженно вытянулись и замолкли.

Морозы бесследно исчезли, ласковое солнышко растопило снег, нагрело зябкий воздух, и бабушки, словно мышки из норок, выбрались из своих квартир понежиться в жарких лучах и погреть свои старые косточки. И торжественный приезд простого соседского мальчишки подарил им тему для оживленных разговоров на ближайшие часы.

Данька остановился у двери, поиграл ключами. Ранее желательное присутствие Сереги на какое-то мгновенье стало лишним. Даньке не хотелось, чтобы кто-то видел его замешательство и робость.

Но Серега тактично пялился на голубые стены и лампочку под потолком, не торопил, не лез с вопросами и восклицаниями. Он просто присутствовал, просто своим видом намекал на то, что Данька не один.

Как там, внутри? Может, все привычно и чинно, словно ничего не случилось? Может, войдешь, как всегда, почувствуешь, что дома, и станет тепло и уютно, спокойно и надежно, и на каждом шагу будут тебя приветливо встречать предметы, с детства тебе родные и знакомые, и говорить: «Здравствуй! Все хорошо! Вот ты и вернулся!»

Данька открыл дверь, и первое, что бросилось в глаза, — полиэтиленовый пакет под вешалкой с засохшим батоном, и словно опять вернулся в тот день и все пережил заново. Он не глядя проскочил в комнату и даже протянул руку к выключателю.

Свет! Он же должен был гореть. Ведь никто не мог его выключить. Разве только соседка, тетя Валя. Они всегда оставляли у нее свой ключ. На всякий случай.

Данька стоял, прислонившись к косяку, и вспоминал.

Кабан вскочил с дивана и зацепился ногой за торшер, тот рухнул, одна лампочка взорвалась с треском, и осколки, как снаряды, застучали по пластиковому абажуру. Маленькие тонкие стеклышки до сих пор блестели на полу. Стулья валялись, и стол был сдвинут со своего обычного места, а скатерть клетчатым комком валялась у окна рядом с черепками разбитой вазы и затоптанными, изломанными сухими травинками осеннего букета; и темные пятна крови на светлом линолеуме.

Данька подумал: если у него когда-нибудь будет свой дом, то он станет недоступным для врагов, никто не сможет войти в него без Данькиного разрешения, никто. Или дома не будет совсем.

Серега прошел вперед, поднял торшер, поставил стул, сел на него, вытащил из кармана сигареты.

— Надо? — спросил у Даньки серьезно, и тот согласно кивнул.

— А ты умеешь? — чуть вспыхнули прежние насмешливые искры в глазах и тут же погасли.

Данька глянул мрачно. Первый раз он попробовал курить, когда ему было лет семь, и потом изредка выделывался перед пацанами, пуская дым. Пока не узнал отец.

Он кричать и возмущаться не стал, протянул Даньке почти полную пачку: «На! Кури!» Данька опешил, долго отнекивался, но отец настаивал: «Кури! Я буду уверен, что ты не глотаешь всякую дрянь и не подбираешь чинарики». Он сам поджег сигарету, всунул ее в дрожащие Данькины руки. И тот закурил.

Он чувствовал себя жутко неудобно, краска залила щеки, дыхание сбивалось, и он кашлял, переглатывал, а отец уже готовил следующую сигарету.

Желание курить даже ради рисовки после того дня начисто исчезло на несколько лет. Данька боялся, что на людях опять смутится, задохнется или закашляется и выставит себя полным идиотом. Но в последнее время он иногда позволял себе подымить в «мужской» компании.

Данька прикурил от протянутой Серегой зажигалки, и некоторое время все его мысли и силы были заняты лишь тем, чтобы не ударить в грязь лицом и смотреться опытным, профессиональным курильщиком. Иногда он ловил на себе быстрый внимательный взгляд и напрягался, в очередной раз проверяя, все ли правильно он делает.

— У тебя когда родители приезжают?

Данька вынул сигарету изо рта, стряхнул пепел на пол.

— Она должна позвонить.

Его вдруг перестало волновать, как он выглядит и достаточно ли умело курит.

— Поживи пока у нас, — предложил Серега.

Он произнес это спокойно, пожалуй, даже равнодушно.

Даньке показалось, слишком уж жалостливо, неприятно, обидно жалостливо, намекая на его, Данькину, беспомощность и слабость да на собственное превосходство, недоступную силу. Только не нужна Даньке такая унизительная жалость. И он нарочито громко, вызывающе спросил:

— Зачем?

Серега мельком глянул на внезапно распетушившегося мальчишку. Он смотрел лишь мгновенье, но Данька так остро ощутил его цепкий взгляд, словно тонкие иглы укололи прямо в глаза, проникли в мысли и выведали там нечто такое, что Данька сам о себе не знал.

Серега отвернулся, сделал вид, что обозревает перспективы комнаты.

— У вас же телефона нет! — довольно натурально изображая недоумение и совершенно не собираясь отвечать на Данькин вопрос, воскликнул он. — Как же она позвонит?

Данька, мгновенно забыв о своем недавнем стремлении к ссорам и неприятностям, снисходительно улыбнулся.

— Соседке. У соседки есть, — Данька вспомнил про тетю Валю, и ему очень захотелось рассказать, как осенью у той сильным ветром унесло с балкона сушившееся после стирки покрывало, и он рассказал.

Рассказал, как извивалось и кружилось покрывало в воздухе, словно пестрый осенний лист, и ветер пытался играть им, но не рассчитал своих упрямых сил. Покрывало тяжело опустилось на высокий тополь, перекинулось через ветку и затрепыхалось родовым флагом соседского семейства где-то на уровне третьего этажа, а несчастная тетя Валя, не желая расставаться с любимым покрывалом, причитала, чуть не плача, и все порывалась лезть на дерево. С ее-то комплекцией! Ни один тополь в городе не выдержал бы таких перегрузок.

Пацаны покатывались со смеху, пока новый порыв ветра не сорвал злосчастное покрывало с бледной ветки и не швырнул его прямо на беспутные мальчишеские головы.

Данька хихикнул, вспомнив, как захлебнулся смехом разошедшийся Лешка Попов, когда влажная холодная тряпка захлестнула его разрумянившееся, раздувшееся от хохота лицо.

А Серега даже не улыбнулся.

— Ты бы только видел! — повторял Данька, удивляясь его серьезности.

Разве было не смешно?

— Слушай! — Серега смял окурок. — Ты сходи к этой соседке, оставь наш телефон. Пусть звякнет, если что.

— Ага! — Данька все еще улыбался. — Сейчас.

Серега услышал его шаги в прихожей, звук открываемой двери. Чисто автоматически, сам не замечая своих движений, он поднял с пола скатерть, расстелил ее на столе, задвинул стулья. Под ногой что-то зашуршало. Он посмотрел вниз и увидел сломанные сухие стебли.

Весь день Данька улыбался, зато вечером помрачнел, насупился, на все вопросы отвечал коротко и, сразу видно, без особого желания. Серегина мать хлопотала вокруг него, словно он по-прежнему был болен или только что вырос из пеленок. Даньку это раздражало, Серегу бесило. И когда за окном сумеречный воздух стал похож на густые фиолетовые чернила без проблеска, без капли света, он поставил кассету с невероятно жутким «ужастиком», который еще ни разу не видел, и сел смотреть в надежде испытать, как обычно, тревожное напряжение нервов, захватывающее ожидание, когда больше ни о чем нет сил думать.

Но вместо экрана почему-то почти все время глядел на Даньку.

Тот смотрел в телевизор невидящими глазами и презрительно кривил губы. Серега не решился бы с уверенностью утверждать, что мальчишка уловил суть и разобрался в мелькающих кадрах.

Внезапно замеченное на экране невообразимо безобразное лицо вдруг рассмешило Серегу, страшный сюжет показался надуманным и глупым, и он рассерженно выключил аппаратуру.

— Пойдем спать!

А сам долго не мог заснуть.

Данька все ворочался да метался, и Серега впервые с досадой и злобой заметил, какой у него скрипучий диван. Пронзительный скрип и жалобное кряхтение диванных пружин и досок ужасно мешали, во всяком случае, Серега так думал, да громкое неровное дыхание Даньки, который никак не мог угомониться.

Очередное шевеление, скрип, и Серега взбешенно вскочил, хотел заорать, но, увидев, как ярко блеснули в темноте странно большие глаза, сдержался, проскрежетал зубами, полез в стол, вытащил из ящика пузырек и высыпал на ладонь несколько таблеток.

— На! Ешь! — приказал он Даньке, но тот неприязненно вскинулся.

— Зачем?

— Отравить тебя хочу! — прорычал Серега. — Достал ты меня!

Данька смотрел недоверчиво и возмущенно.

— Что это?

— Снотворное.

— А… — глаза у Даньки вопросительно блеснули.

— Бог мой! — простонал Серега, угадав образы его разошедшейся фантазии. — Ну и мучайся!

С этими словами он сам проглотил пару таблеток, тихонько выругался и поплелся на кухню запивать разъедающую рот горечь.

Данька немного посидел неподвижно, потом встал, подошел к столу, взял в руку пузырек, попробовал прочитать надпись на этикетке, но, конечно, ничего не разобрал в темноте, высыпал на темную столешницу немножко белых кругляшков, пальцем осторожно отодвинул два в сторону, потом еще один, сбросил их на ладонь и опрокинул в рот.

В дверном проеме появился Серега со стаканом в руке.

— На! Запей!

А утром Данька не мог проснуться. Повинуясь требовательному и уже довольно раздраженному голосу Сереги, он старательно выплывал из невидимых, но крепких объятий сна, барахтался, силился, но тот все равно легко и властно затягивал его обратно. Даже глаза не открывались, будто были намертво зашиты прочными нитками.

Данька почувствовал, как Серега не очень ласково тряхнул его за плечи, потом усадил, привалив спиной к диванной подушке, и еще раз тряхнул. Голова качнулась, упала на грудь, и тяжелые веки, не успевая за ее порывистыми движениями, по инерции распахнулись. Сквозь сонный туман возник темный силуэт на фоне окна, где-то рядом сверкнул солнечный блик.

— Съешь это!

Данька послушно открыл рот. Серега что-то положил ему на язык (мальчишка не почувствовал вкуса), приставил к губам стакан, наклонил. Стекло звонко стукнуло о зубы, и маленький солнечный блик метнулся прямо Даньке в рот.

Только позже он догадался, что Серега опять давал ему таблетки.

— Дубина! — ругался тот, наблюдая, как Данька приходит в себя. — Сколько же ты вчера сожрал? Ни на секунду нельзя оставить без присмотра! Так и тянет его концы отдать!

— Чего? — не понял Данька.

— Ничего! В школу пора!

И все вернулось в прежнее русло, потекло так, как и было ему положено. Подъем, завтрак, школа, возвращение из школы, кастрюля с супом на плите, а потом вечер, все как раньше, только теперь из школы Данька шел совсем в другую сторону и немного дальше, чем обычно. И квартира была совсем на другом этаже, и дом выше, с лифтом, и много новых непривычных вещей (хотя бы тот же видеомагнитофон), и белый автомобиль, и Серега.

Однажды Серега пришел мрачнее тучи, злой и раздраженный, и Данька сразу замкнулся, насторожился. Сегодня он видел Лысого, правда, издалека, и тот тоже заметил его и заулыбался, так заулыбался, так…

Дурное настроение совершенно не влияло на Серегину проницательность, и, когда Данька случайно попал под его пронзительный взгляд, он, еще больше раздосадованный тем, что кому-то сейчас тоже может быть плохо, а значит, нет дела до его, Серегиных, страданий, недружелюбно спросил:

— Что с тобой?

— Ничего! — в тон ему ответил Данька.

Серега, несомненно желая что-то сказать, промолчал, отыскал в столе пачку, закурил, сел и только тогда повернулся к Даньке.

— Будешь?

Сначала Данька из чувства противоречия решил отказаться, а потом плюнул, вспомнив, что курение вроде бы разгоняет тоску, и согласился.

Вспыхнула спичка, шибанула в нос запахом горелой серы, подожгла кончик сигареты. Данька затянулся, вкус дыма был какой-то особенный, непривычный, и он вопросительно посмотрел на Серегу.

— Заметил? — удивился тот. — Не хотелось тебе говорить, — и вдруг, поняв, что перед ним всего лишь тринадцатилетний мальчишка, к тому же так необъяснимо милый его холодному сердцу, опомнился. — Ну и болтун же я! Мать права.

Все эти вопли и фразы навели Даньку на странные мысли, и он пораженно уставился на сигарету.

— Ты, кажется, догадался? — расстроенно спросил Серега. — Ох, мой язык! — он серьезно заглянул Даньке в глаза. — Я не хочу, чтобы ты знал, что это, и еще раз попытался к этому вернуться.

Данька затянулся сильнее. Чувство запретного, никогда ранее не опробованного возбужденной дрожью отдалось внутри, на какое-то время затмив остальные переживания.

— А что это? — нахально спросил он.

— Не важно! — резко отрубил Серега. — Обойдешься без точных названий, — он испытывал досаду на себя и на Даньку. — Я, конечно, не должен был тебе это давать. В любом случае. Даже если бы я так глупо не проговорился и ты бы не догадался.

Здесь Даньке захотелось заметить, что именно он сначала догадался, а потом уже Серега проговорился, но сейчас тот был глух к желаниям требующей справедливости самоуверенной души и говорил сам.

— Все равно это ни черта не помогает. Я-то ведь знаю. Так что не обольщайся, мальчик. Никакого толку, — Серега увидел перед собой пораженные Данькины глаза. — И не смотри так на меня. Бог мой! — он усмехнулся. — За кого ты меня принимаешь? Данечка! У тебя такая буйная фантазия. Что ты еще придумал?

Данька отчего-то испытал неловкость и чуть не покраснел, но все-таки спросил:

— А тогда, дома?

— И тогда. Представляешь! — Серегины глаза насмешливо блестели.

— А таблетки?

Серега едва не расхохотался.

— Ты что, никогда не слышал про снотворное? — он отбросил докуренную сигарету, уставился на Даньку. — Ну-ну-ну. Ты хочешь предъявить мне счет за то, что я напичкал тебя «травкой» и «колесами»? Валяй!

Серегины насмешливые, издевающиеся интонации заставляли Даньку чувствовать себя виноватым в том, что никак нельзя было назвать виной, в том, что он испугался, узнав, как, ничего не подозревая, наглотался наркотиков, в том, что теперь он противился этому.

— Знаешь, мне самому иногда хотелось попробовать, — будто оправдываясь, тихо произнес Данька.

— Тогда скажи мне «спасибо»! — Серега опять смеялся над ним, и тут Данька не выдержал.

— Да пошел ты! «Спасибо» ему понадобилось. Что ты все скалишься? Я-то думал ты… ты такой…

Данька не мог подобрать слов. Он хотел сказать, что был благодарен и рад Сереге, что относился к нему как к старшему брату, уважал за его насмешку, его силу, его невозмутимость, что готов был подражать ему, а он оказался всего лишь слегка сентиментальным наркоманом с претензиями на всезнание и вседозволенность, глупым мальчишкой-переростком, не представляющим, что делать с самим собой. Даньке никогда бы не удалось точно высказать все свои мысли, и он сбился, растерялся, только зло, глубоко дышал.

Серега, видя его замешательство, заботливо и печально улыбнулся.

— Не силься, мой мудрый маленький друг. Я и так все знаю. Но напрасно ты думаешь столь серьезно. Две сигареты в месяц — это еще ничего не значит. Так что не пугайся. Ни за себя, ни за меня. А если тебя еще когда-нибудь к этому потянет, вспомни свой сегодняшний страх, — он назидательно поднял палец. — И последний вопрос. С тобой все в порядке?

— В порядке, — огрызнулся Данька и долго потом ни о чем другом не мог думать, ощущая непреодолимую тягу вновь попробовать странную сигарету, чтобы еще раз проверить ее невероятное, манящее запретностью и опасностью действие.

Через несколько дней вернулись родители. Данька встречал их на вокзале и только вместе с ними впервые после долгих дней отсутствия переступил порог квартиры. Тетя Валя заблаговременно навела порядок, не оставив никаких следов памятного кошмарного вечера. Жалко, что в душе у Даньки она не могла сделать такую же блистательную уборку, смыть грязные следы чужих рук и ног.

Только время могло запорошить их пылью давности и забвения. А пока Данька старался как можно реже заходить в комнату к родителям.

Операция прошла удачно, и все, конечно же, надеялись на самые благоприятные перспективы. «Еще курс лечения, и все будет в порядке, — говорили. — Да, да! Надо подождать, потерпеть немного. Все наладится. Вот увидите!»

Отцу опять стало хуже.

Он прожил только несколько месяцев, на глазах угасая, медленно умирая изо дня в день. И однажды просто перестал дышать, по-прежнему тихо лежа в кровати под белым пододеяльником. Данька с мамой даже не заметили сначала, что отца с ними больше нет.

Отец не просто умер, он унес с собой часть маминой души, маминых сил. Наверное, и Данькиных тоже, но он не замечал в себе никаких перемен. Да, было больно, было тяжело, ныло сердце и хотелось плакать, но больше ничего не изменилось, а вот мама… Она стала совсем другой: осунулось лицо, исчез блеск из глаз, раньше ловкие и быстрые руки стали вялыми. И к сыну она стала относиться совсем по-другому, бережно, словно он был хрупким, нежным цветком, грозящим сломаться от любого неловкого прикосновения.

Данька понимал: мама потеряла папу и теперь боится потерять и его, страшится каждой случайности, внимательно следит за ним и сильно беспокоится, когда он долго не возвращается домой.

Однажды ее привезли с работы на «скорой», сделали укол, выписали кучу рецептов. Данька сам бегал в аптеку, и там ему выдали множество коробочек, пузыречков, упаковочек. А мама даже не взяла больничный.

Летом, когда у Даньки начались каникулы, когда подошел срок очередного маминого отпуска, ей выделили путевку в санаторий. Она отказывалась, боялась расстаться с сыном, но ее все-таки уговорили, и она поехала подлечиться, а Данька с удовольствием отправился в гости к старинной бабушкиной подруге бабе Вере.

Раньше они почти каждое лето ездили к бабушке, уж Данька-то точно. Хотя бы на несколько недель, чтобы родители хоть маленько могли отдохнуть от любимого, но не слишком послушного чада. А потом бабушка умерла, и родной, хорошо знакомый, большой ее дом, изученный вдоль и поперек сверху донизу, стал чужим. Его продали кому-то, и с тех пор Данька не мог бегать, лазать и жить там, где привычно бегал, лазал и жил каждое лето. А баба Вера, старинная-старинная (ну конечно, какие же еще бывают у бабушки) бабушкина подруга, с которой они еще в школу когда-то ходили вместе, уже не раз приглашала Даньку к себе в гости. Она любила Даньку, словно своего внука, хотя у нее были взрослый сын и две внучки-близняшки, но они жили далеко-далеко, на побережье огромного Тихого океана на закрытом военном объекте.

Данька, стройный, гибкий, загорелый, беззаботно растрачивал время, то где-то пропадал целыми днями, то примерно сидел возле дома, послушно помогал в огороде, на все вопросы отвечал возбужденно и кратко, дулся, смеялся, а баба Вера частенько смотрела на него странным, непонятным взглядом.

Данька внезапно замечал: вот она, мгновенье назад чем-то занятая, теперь стоит неподвижно и не сводит с него задумчивых глаз, чуть улыбается, почти незаметно, ласково и тепло, и почему-то все время пытается погладить его лохматую голову.

Данька сидит на берегу реки и смотрит, как из воды выходит девочка Вика. Она приехала на лето к своей тетке. Вика подбирает по пути полотенце и идет прямо к Даньке.

Концы ее волос намокли и тесно прилипают к шее, капли речной воды сверкают на смуглой коже, словно драгоценные камни. Данька следит за одной, блеснувшей на солнце. Вот капля от легкого движения вздрагивает, срывается с места и катится вниз по руке.

Вика подходит к Даньке, садится рядом, полотенце плавно обхватывает ее плечи.

— Дань! Почему ты не купаешься? — спрашивает Вика, хотя прекрасно знает, что Данька лишь минуту назад вылез из реки, даже губы у него до сих пор синеватые и мурашки проступили от холода.

— Ты хорошо плаваешь, — тут же добавляет она, не дожидаясь ответа.

— Угу, — соглашается Данька.

Ничего удивительного. Он родился и вырос у моря да еще когда-то серьезно тренировался в бассейне. Но он не рассказывает горделиво об этом девочке Вике, а та смотрит на белесое, выгоревшее небо.

— Как сегодня жарко! Из реки вылезать не хочется.

Данька уже прошел эту стадию, докупался до посинения, так что раскаленный берег и беспощадно палящее солнце кажутся ему раем, но он все равно согласно кивает.

— А как здесь зимой? — отчего-то вспоминает в такое пекло о зиме Вика. — Здесь, наверное, и снега-то никогда не бывает. Только дождик, — сама Вика живет в среднерусском городе Туле. — Ну что это за зима без снега?! Кругом сырость и грязь, ни на лыжах не покататься, ни на коньках, — Вика улыбается и чуть насмешливо спрашивает: — Ты умеешь на лыжах кататься?

Данька ежится и внезапно чувствует холодные, безжалостные уколы снежной крупы.

— Ненавижу снег.

Вика смотрит удивленно, некоторое время молчит. Она умная девочка и тактично забывает о зиме, снеге и лыжах, но, не удержавшись, вновь спрашивает:

— Дань, а тебя как полностью зовут? Данила?

Данька немного обижается за свое имя.

— Вот еще! — возмущенно хмыкает он. — Богдан.