Благословение

ГЛАВА 7

С одеревеневшими руками и ногами, неуверенно держась левой рукой за стену, Дженни открыла дверь. Свет из комнаты упал на высокую молодую девушку. Волосы – первое, что увидела Дженни. Копна великолепных вьющихся светло-каштановых блестящих волос. Волосы цвета меди. Рыжие. Рыжие волосы.

Дженни прислонилась к стене и смотрела. Она прижала руку к груди, туда, где стучало сердце, готовое вот-вот остановиться.

– Простите, – мягко сказала девушка. – Простите. Вам плохо?

Дженни выпрямилась. В какое-то мгновение ей показалось, что она видит кошмарный сон, и что, проснувшись, она увидит дневной свет и вернется к реальности. Но потом, в следующее мгновение, придя в себя, она увидела, что это и была реальность: девушка была живой и настоящей и намеревалась войти в дверь. Она посторонилась, едва держась на ногах, которые внезапно стали ватными.

– Входи, – прошептала она.

Они стояли посередине комнаты, на расстоянии трех-четырех метров, глядя друг на друга. Дженни ничего не чувствовала, кроме того, что она оцепенела. Обрывки мыслей метались в разные стороны, как листья по голой земле. «Что же я должна делать, чувствовать? Я оцепенела, я совершенно не способна что-либо делать или ощущать, разве не видно? И, кроме того, это может оказаться ошибкой. Да, конечно, это ошибка. Да».

Но волосы. Разве у многих людей могут быть такие волосы? Теперь взгляни на ее лицо. Вглядись в лицо незнакомки.

– Вы не совсем уверены, кто я? Но я не ошиблась. Меня зовут Джилл. Виктория Джилл. Вам говорили обо мне.

– Да, – ответила Дженни, но ее голос прозвучал совершенно неслышно, поэтому ей пришлось повторить. – Да, говорили.

Они продолжали стоять друг против друга на довольно значительном расстоянии в ее небольшой комнате.

– Вам нужно сесть, – сказала девушка. – Вы вся дрожите.

Они подошли к креслам, стоявшим возле софы. Теперь их разделяло всего полтора метра.

«Она разглядывает меня, – подумала Дженни. – Ее взгляд скользит по моему лицу, как бы ища чего-то. Она хочет встретиться с моими глазами, но я видела влажный блеск в ее глазах, но я не могу это вынести, я не готова к слезам, я должна отвернуться.

Мы даже не дотронулись друг до друга, даже не пожали руки. Если бы это был фильм, то мы бы обнимались и плакали, но я чувствую, что внутри у меня пусто. Она отвернулась и посмотрела в темное окно, где только тонкий луч света пробивается с улицы там, где занавеска немного отодвинута. Она смотрит на свет. Ее белая шелковая кофточка низко открывает шею, поэтому я могу видеть, как содрогаются мускулы ее горла, когда она глотает. У нее узкое, тонкое лицо, со светлыми аккуратными веснушками на носу, мелкими, но выступающими, не такими, как у меня или у него. У нее темные глаза с густыми ресницами и такими светлыми белками, что они кажутся голубыми. Черточку за черточкой, все еще не веря своим глазам, я разглядываю ее».

Вдруг девушка резко обернулась.

– Это ужасно для вас. Простите меня.

И Дженни, которая должна была быть более сильной из них двоих, гордившаяся тем, что легко справляется с любыми трудностями, не нашла, что ответить.

– Вам что-нибудь нужно? Воды? Бренди?

– Нет. Спасибо. Сейчас все будет хорошо.

– Вы уверены?

– Я в порядке. Правда.

Дженни вслушивалась в тишину, пытаясь собраться с мыслями. Пожарная сирена тревожно прозвучала на улице; когда она умолкла, воцарилась полная тишина. Мысленно она продолжала разговаривать сама с собой: «У меня начала болеть голова; кажется, будто сотни молотков стучат по ней ото лба до затылка. Я кладу руку на лоб, как будто рука может унять боль. До меня только сейчас дошло, что, если бы Джей не заболел, он появился бы минуту назад, когда прозвенел звонок, и сейчас был бы здесь, с нами. Сцена абсолютно невообразимая… И я снова смотрю на девушку – дочь – в моем кресле. Она кажется озабоченной, боится, что испугала меня, что мне станет плохо, и она не будет знать, что со мной делать. Она не понимает, да и откуда она может знать, что из-за нее моя жизнь может разорваться на части».

Девушка заговорила:

– Вы ничего не скажете? Не собираетесь же вы только сидеть и смотреть на меня, а?

Легкий упрек сопровождался извиняющейся, довольно грустной улыбкой; на лбу, который едва было видно под челкой, появились беспокойные складочки.

Дженни непроизвольно ответила:

– Тебе не нравится, что я разглядываю тебя?

– Нет, конечно, нет. – Джилл наклонилась к ней, подставив руку под подбородок. – Ну, что вы думаете обо мне?

Глаза у Дженни застыли, она широко распахнула их, чтобы не потекли слезы. Она ответила:

– Ты хорошенькая…

– Вы тоже хорошенькая… А, нет ли у вас чувства, что это все происходит как бы не с вами? Можете ли вы поверить, что мы жили в этом городе весь последний год и не знали этого? Я и представить себе не могла. Я всегда думала, что вы должны были быть где-то на Среднем Западе, раз я родилась в Небраске.

Как спокойно она говорит! Такая уравновешенность! Можно подумать, что мы просто знакомые, которые после долгих лет разлуки случайно встретились. Она, должно быть, дрожит внутри так же, как и я, но она скрывает свое волнение и держится в этой ситуации гораздо лучше меня. Мои руки все еще трясутся, а ее спокойно лежат на подлокотниках кресла.

– Я родилась и выросла в Балтиморе.

Будь готова теперь к сотням вопросов. Ответы, вот зачем она пришла. Она хочет попытаться распутать целый клубок вопросов.

И теперь Дженни начала ощущать боль девушки, как свою собственную. «Представь, каково это, не знать, кто произвел тебя на свет! Всю свою жизнь я буду помнить папу: его усы; его добрые, волосатые руки; его голос, грубоватый, даже когда он смеялся. И маму, полную, веселую, вечно что-то говорящую».

– А мы живем в Альбукерке.

– Я знала, что ты живешь где-то на Западе. Я не знала только точно, где.

– Там красиво, но Нью-Йорк просто чудо. Я была в опере, в Музее современного искусства, везде. Просто чудо.

Сомнения постепенно отступали. Не в силах еще выслушать правду, как она есть, она хочет сначала коснуться каких-то нейтральных тем, просто поболтать, чтобы затем подобраться к сути дела. «Для меня тоже, – подумала Дженни, – это единственно возможный путь».

– Так колледж дал тебе возможность увидеть Нью-Йорк?

– Я уже была здесь раньше. Моя бабушка возила меня в Европу перед окончанием школы, и мы останавливались здесь на несколько дней.

– Какой чудесный подарок! – «Я говорю какие-то банальности, а мое сердце буквально готово выпрыгнуть из груди!»

– Это так. А вот и второй подарок, эта сумка. Она купила ее мне в Париже.

Просторная сумка стояла на полу возле ног девушки.

– Я знаю, что она красивая, но я совсем не этого хотела.

Париж. Девочка – она должна прекратить даже в уме называть ее «девочкой» – носила хорошие часы с браслетом и маленькие серьги с бриллиантами в ушах, вещи, которые никогда не имела Дженни, и никогда не могла бы дать ей.

Но все же что-то надо сказать.

– Она подходящего размера. Можно носить в ней книги.

– О, я и ношу ее с собой почти всегда, даже в колледж. У нас прекрасный студенческий городок в колледже. Вы, наверное, видели его, да?

– Нет, – ответила Дженни. Я была там сегодня днем, надеясь увидеть тебя. Боясь увидеть тебя.

– Ну, когда-нибудь вы побываете там.

«Мы кружим, ходим по спирали, вокруг каких-то мелочей, со страхом приближаясь все ближе и ближе к центру, где лежит кинжал».

Джилл открыла рот и закрыла, затем открыла его снова:

– Как раз перед окончанием школы мама дала мне ваше письмо.

– Мое письмо?

– То, которое вы написали до моего рождения, оно было в свертке с детской одеждой.

– То письмо. Ах, да.

Она действительно забыла о нем. Правду говорят, что из памяти можно вычеркнуть все, что хочешь, то, что причиняет боль.

– Мы были одни в доме в тот день. Она сидела возле меня и ждала, пока я прочитаю его. Мы обе плакали.

– Я не могу вспомнить, что я написала.

– Хотите, я перескажу его вам? Я знаю его наизусть. Дженни подняла руку.

– О, нет! Пожалуйста, не надо.

«Я не позволю разорвать себя на кусочки.

Теперь, после того, как она рассказала мне это, я буду пытаться представить их, ее и женщину, которая стала ее мамой… На веранде, сказала она. Скалистые вершины. Красные столовые горы. Альбукерке расположен на горе, интересно? Ветер звенит. Кактус растет на лужайке. На веранде софа, где они обе сидят, и руки женщины обнимают плечи девушки; мне кажется, что у нее задумчивое умное лицо, седые пряди в темных волосах. Не знаю, почему я представляю себе ее такой».

– В этот день я впервые решила, что должна обязательно найти вас, – сказала Джилл.

– Не раньше?

– Нет, по правде говоря. Но, как только эта идея возникла, я не могла больше выкинуть ее из головы. Я поняла, что должна узнать, откуда я.

– А твои… родители?

– Возражали ли они? Да нет. Они поняли. – Джилл замолчала. – Мои рыжие волосы… Я казалась такой заметной в моей семье. Вы понимаете, что я имею в виду.

Такие великолепные волосы. Бедное дитя, разыскивает, откуда они появились.

– У тебя волосы твоего отца, – сказала Дженни. И она тоже замолчала. – Это черта их семьи. Может быть, ты даже немного похожа на них… Я не слишком хорошо их знала. – Потом она отвернулась. – Для меня слишком больно говорить о них.

– И не нужно. Просто расскажите мне о себе.

– Рассказать о себе? – повторила Дженни, ощущая чувство горечи. – Целую жизнь за один вечер?

– Будут и другие вечера, Дженни. Вы не возражаете, если я буду так называть вас? Мне кажется неправильным называть двух людей мамой.

– Я не возражаю.

«Говоря по правде, абсурдно называть меня мамой. Я не была мамой. И „другие вечера“, говорит она. Этого следовало ожидать. После первого шага должны последовать другие; никто не останавливается на достигнутом. Так дорога расширяется, конец ее трудно представить, кроме, вероятно, каменной стены для меня. Теперь она ждет моего рассказа. Она сидит, скрестив ноги, поза кажется сдержанной, хотя я уже знаю, что эта девочка – Джилл – не такая и сдержанная. Но я и сама такая».

– Вы сказали, что приехали из Балтимора.

– Мои родители были бедными евреями из Европы, одними из немногих выживших в лагерях смерти. У нас был небольшой, но очень хороший дом. Мой папа умер, моя мама живет во Флориде, у меня нет ни братьев, ни сестер… – Она задохнулась от волнения и замолчала.

«Безумие все это, мы двое здесь, этот разговор, все, как в сюрреалистической картине Дали с тающими часами и вереницей сновидений, удаленными домами, потерянным временем. И я, с неохотой, словно в кабинете у психоаналитика, вынуждена извлекать из памяти давно забытые воспоминания».

– Прости меня, – сказала Дженни, вытирая слезы. – Я обычно не плачу.

– Почему не плачете? В этом нет ничего плохого.

– Если я дам волю слезам, то боюсь, что не смогу остановиться.

«Она сильная, эта девочка, и разумная к тому же. Она лидер сегодня, я лишь подчиняюсь. Я не привыкла к этому».

Дженни скомкала мокрый носовой платок и выпрямилась в кресле, произнеся почти застенчиво:

– Я даже не знаю, что еще сказать тебе. Ответ последовал незамедлительно.

– Я хочу, чтобы вы рассказали мне, почему вы не хотели видеть меня, почему вы все время отказывались от встречи. Я не хотела врываться к вам таким образом, но иного пути просто не было.

– Понимаешь ли, – ответила Дженни, запинаясь. – Очень трудно снова ворошить все в памяти…

«Она загоняет меня в угол. В суде я хотя бы могу защищаться и нападать сама; меня довольно трудно загнать в ловушку. Но от этой девочки так легко не отделаешься. Да и я теперь не смогу забыть ее. Передо мной всегда теперь будет ее лицо, я буду слышать ее голос. Она хорошо говорит, четкая дикция так важна, все молодые люди часто разговаривают невнятно в наше время, они так плохо говорят… И сидит она с таким изяществом, кажется высокой и в кресле. Она бы легко вошла в семью Питера… Что за ирония судьбы? Ох, боль в голове не прекращается».

Как раз в этот момент Джилл сказала:

– А я так хотела войти в вашу жизнь, стать ее частью.

Дженни вздохнула.

– Разве это возможно теперь? Слишком поздно. Слишком поздно для нас обеих. Ты не можешь – я имею в виду, мы не можем войти в жизнь друг друга.

– Ваша оговорка была не случайна. Вы можете войти в мою. Вы только не хотите, чтобы я вошла в вашу. Вы сказали это тем людям, которые звонили вам.

– Я говорила не так.

«Как жестоко, как глупо с их стороны сказать ей это! Неужели я говорила так? Я сказала, чтобы они оставили меня в покое. Посмотри на нее… Ее кожа как молоко, и голубые жилки на висках, там, где волосы откинуты назад, такие тонкие, кровь пульсирует в них… Теперь она огорчилась, обиделась… Я была права с самого начала. Было бы лучше для нас обеих никогда не знать друг друга».

И Дженни очень мягко заговорила:

– Я только имела в виду, что трудно, да, я сказала, что невозможно установить какие-то родственные отношения через девятнадцать лет. Вот что я хотела сказать.

– Мы можем попытаться. Мы можем попытаться прямо сейчас найти общий язык. – Джилл взглянула на часы. – Сейчас только девять. У нас еще час или два в запасе. Если бы вы захотели, конечно, – закончила она.

Дженни вздохнула.

– Давай сделаем так. Я нарисую генеалогическое дерево и пришлю его тебе. Я опишу несколько случаев из своей жизни, все, что я вспомню о своих родных. Что касается твоего отца, боюсь, тут я мало что знаю. Он говорил мне лишь, что они южане, полагаю, их можно даже назвать еврейскими аристократами. Я ничего больше не знаю.

– Не имеет значения. Я уже разговаривала с Питером, и он рассказал мне кое-что.

Дженни опешила.

– Ты… ты… что? Джилл взглянула на нее.

– Я нашла его, так же, как я нашла вас. Мы много разговаривали по телефону в эти последние несколько недель. Он в Чикаго, и он приглашал меня прилететь на следующие выходные. Он был взволнован, когда я позвонила ему. Он хотел узнать обо мне как можно больше.

Дженни как холодной водой окатили.

– У нас много общего. – В голосе девушки слышались нотки торжества. – Он археолог. Вы не знали этого? Он профессор. А я была однажды на раскопках в Израиле, так что нам есть о чем поговорить. Он производит впечатление замечательного человека. Я жду не дождусь, когда увижу его.

Несколько оправившись после потрясения, Дженни начала понимать, что за молодая особа сидит напротив нее. Чрезвычайно решительная, это правда, и умная, оставила напоследок все связанное с Питером, выслушав сначала, что ей скажет Дженни.

Очень осторожно она сказала:

– Я рада за тебя, Джилл. И за него тоже, если ты это хочешь от меня услышать. Надеюсь, вы поладите.

– А почему бы и нет?

– Ну, не могу сказать ничего определенного, потому что я ничего о нем не знаю. Я только знаю, что жизнь порой бывает очень запутанной.

– Как и ваша жизнь? – Джилл вопросительно посмотрела Дженни прямо в глаза.

В этот раз Дженни не отвела взгляда.

– Да. Как и моя.

– Но почему бы вам не рассказать мне о ней?

– Нет, моя жизнь – это моя жизнь.

Внезапно наступившее молчание пугало Дженни, и она уже собиралась было что-то сказать, но Джилл опередила ее.

– Он хочет видеть вас. Дженни обомлела:

– Кто? Питер? Хочет видеть меня?

– Да, он говорит, что я сделала первый шаг, и что так будет лучше для всех нас. Он прилетит в Нью-Йорк сразу же по окончании семестра.

– О, нет! О, нет! Вы не можете так поступить со мной, вы оба.

– Я уже и не знаю, что может помешать этому. Он хочет видеть вас, он так сказал мне.

– Но я не хочу, ты слышишь? – в гневе закричала Дженни. – Это просто какое-то надругательство над личностью!

Она оказалась в ловушке. Питер, воскресший из небытия. В соседней комнате на кровати разложена одежда для медового месяца. Сплошной обман… Джей… о, мой дорогой, мой дорогой, неужели я потеряю тебя? О, я так этого не хочу, но я уже знаю, что так будет. Это буквами на стене написано. Я вижу это.

– Что вы собираетесь сделать со мной? – вскричала она.

Джилл подняла с пола сумочку и встала. Ее глаза были полны слез, но она довольно сухо сказала:

– Вы совсем не такая, как я думала. Я никогда и помыслить не могла, что вы окажетесь такой.

Дженни тоже встала:

– А какой я должна была быть по-твоему?

– Я не знаю, но не такой.

Напряженные, взвинченные, дрожащие, они стояли друг против друга.

– Нет, знаю, – с горечью произнесла Джилл. – Я думала, что, в конце концов… в конце концов, вы меня поцелуете.

И Дженни зарыдала. Горе как бы выплеснулось наружу.

– О, – всхлипывая, произнесла она, – ты пришла сюда так… так, что я не могу даже поверить, что я вижу… девятнадцать лет. Я открываю дверь. А теперь и он тоже… Я даже не могу представить. Конечно, я поцелую тебя.

Джилл отступила назад.

– Нет. Не так. Не после того, как я попросила об этом.

Слезы и у нее хлынули из глаз и стекали теперь по ее щекам. Она распахнула дверь и выбежала в коридор.

– Подожди! – закричала Джилл. – Ты не должна так уходить! Пожалуйста.

Но девушка уже убежала. Ее быстрые шаги раздавались на лестнице, входная дверь хлопнула, и эхо разнеслось по всему дому. Дженни долго стояла, прислушиваясь, потом вернулась в комнату и села, закрыв лицо руками.

Снова ее охватило чувство нереальности всего происходящего. Этого не было и быть не могло. Но на полу лежала губная помада девушки. Она выпала из ее сумочки, вероятно, когда та хотела достать платок, чтобы вытереть слезы.

Дженни подняла ее с пола: Марселла Боргезе, Рамини Роуз Форст. Она зажала ее в руке и держала так долго, что она стала теплой, а Дженни все думала об улыбке девушки, ее сердитых прекрасных глазах и горьких слезах.

«Я прочитала письмо, которое лежало в детской одежде…»

Ребенок, который ищет свою мать. Бедный ребенок. Но у нее есть мать, у нее всегда была она. Зачем сейчас ей понадобилась я?

Ты знаешь, зачем. Не спрашивай. Бедный ребенок.

Но они все разрушат, она и Питер, Питер, воскресший из мертвых.

Разве я смогу все время держать их на расстоянии от Джея? Как смеет он, как смеют они оба поступать так со мной?

Прошло много времени, прежде чем Дженни встала, выключила лампу и взяла таблетку валиума из аптечки. Только раз в своей жизни, в состоянии стресса после хирургической операции, она принимала успокоительное. Этой ночью она проглотила бы что угодно, что помогло бы ей как-то снять эту полную растерянность и отчаяние.

Утром она почувствовала себя лучше.

– Самое важное, – вслух сказала она, обращаясь к самой себе, сидя на маленькой кухне за чашкой кофе, – не терять головы ни при каких обстоятельствах.

Но Джилл убежала вся в слезах в ночь, в темноту. Надо попытаться что-то сделать! «Не помню точно, что я говорила, – подумала Дженни. – Я только помню, что была вне себя. Что-то нужно сделать, однако. Спокойный, рассудительный разговор. Мы можем пойти куда-нибудь пообедать, и я смогу объяснить все гораздо лучше. Мы обе будем менее эмоциональными во второй раз, я полагаю».

Она листала телефонную книгу, когда раздался пронзительный звонок.

– Доброе утро, – произнес Джей. Удивительный человек, он может быть бодрым и энергичным с самого утра. – Просто чудо! У меня упала температура, и я чувствую себя прекрасно, как насчет того, чтобы пробежаться в парке? Дети весь день будут с бабушкой.

Нужно было срочно что-то придумать.

– О, дорогой, я думала, ты болен, и у меня другие планы.

– О, черт, какие еще другие планы?

– Я… здесь приехала одна подруга моей матери из Майами. Я хотела повести ее в музей или куда-нибудь еще. Мы собирались пообедать с ней.

– Ну что, я могу присоединиться к вам. Я приглашаю вас обеих на обед.

– Она пожилая женщина, Джей, тебе будет скучно.

– Почему ты думаешь, что мне будет скучно? И ты когда-нибудь будешь пожилой женщиной, и мне не будет скучно.

– Честно, это будет ужасно. Дело в том, что их двое, и одна из них с мужем. Они чудесные, но просто очень нудные.

– Юрист постоянно имеет дело с нудными людьми. Я привык к этому.

– Да, но зачем они тебе в воскресенье? Кроме всего, у тебя вчера вечером была температура, и тебе лучше остаться дома еще на день.

– Меня явно отвергают, – шутливо посетовал он.

– Да, но только на сегодня. Отдохни и почитай газету. Я позвоню тебе попозже.

Она повесила трубку. «Ложь и увертки. Я ненавижу себя за это. Вот к чему ведет ложь. К еще большей лжи».

И все же она набрала номер телефона Барнардского колледжа. Пока Джилл шла к телефону, ей вдруг припомнились запахи студенческого общежития – сладковатой гигиенической пудры, резкий запах дезинфицирующей жидкости; звуки музыки, телефонных звонков, стука каблучков.

Она представляла Джилл, торопливо идущую по коридору, – ее волосы развеваются при ходьбе, – в ожидании звонка от какого-то молодого человека или из дома.

– Джилл, – сказала она, – это Дженни. – Да? – Тон был холодным. Говори смелее.

– Я очень беспокоилась вчера вечером, благополучно ли ты добралась назад?

– Я добралась благополучно.

– Я очень сожалею, что все так вышло. Я думаю, может быть, мы с тобой сможем поговорить немного по душам и прояснить все. Как ты к этому относишься?

– Хорошо… – Теперь тон был осторожным. – Когда?

– Сегодня. В обед, я думаю. Где-то около часа. – Она быстро соображала; лучше всего назначить встречу где-нибудь в западной части города, там, где маловероятна встреча с кем-либо из друзей Джея, которые живут, в основном, в восточном районе и имеют обыкновение выходить в город по выходным. – В «Хилтоне» на пересечении Шестой авеню и Пятьдесят Третьей улицы. Там хорошо. Я подожду тебя возле регистрационной стойки, хорошо?

– Я буду там.

– И, Джилл… нам обеим будет легче на этот раз.

– Я очень надеюсь. – Колебание. – Я рада, что ты позвонила, Дженни.

Мы все обсудим спокойно и решим, что нам делать, говорила себе Дженни. Она уже достаточно взрослая и довольно рассудительная, чтобы понять, что у людей бывают разные обстоятельства, что нужно считаться с интересами другого человека.

Исполненная самых радужных надежд, Дженни стояла в вестибюле отеля. У нее был острый глаз. И она всегда любила наблюдать за людьми.

Вот красивая, но всем недовольная женщина, у мужа которой измученный вид, там мужчина средних лет, толкающий инвалидную коляску с молодой девушкой; а вот молодая пара с сияющими лицами и недорогим новым багажом явно для медового месяца, рядом о чем-то спорили два бизнесмена, а молодая мать никак не могла угомонить своего расшалившегося малыша. Взлеты и падения, и преодоление.

Она увидела Джилл прежде, чем девушка заметила ее. Она не обратила внимания вчера, какая Джилл высокая. Рост, как и волосы, достались ей от него. У нее была хорошая осанка, широкий и свободный шаг, она была одета в" теплую клетчатую юбку и пушистый жакет из верблюжьей шерсти. На какое-то мгновение мужчины с дипломатами перестали спорить и проводили ее взглядами.

Что-то промелькнуло в голове у Дженни. «Удивленный радостью».[4] Кто это написал? Я удивлена радостью. Эта девушка, направляющаяся ко мне, теперь принадлежит мне! Она протянула руки и обняла подошедшую Джилл.

Так они и стояли, немного смеясь, немного плача, пока Дженни не заговорила. Чувствуя огромный прилив энергии и радости, она сжала руки Джилл.

– Разве я не говорила, что сегодня все будет лучше? Я знала, что так будет! Пойдем, поедим, поговорим.

Но в обеденном зале они вдруг замолчали.

– Смешно, я не знаю, с чего начать, – сказала Джилл. – Это вы так вчера говорили?

– С того, что придет на ум.

– Ничего не приходит.

– Хорошо, у меня есть идея. Расскажи мне о твоем первом посещении Нью-Йорка.

«Она кажется моложе, чем вчера вечером, – подумала Дженни. – Я не должна так смотреть на нее», – сказала она себе и размазала кусочек масла.

– Мне нравится все французское. Конечно, я рада, что я американка, но если бы я не была американкой, то хотела бы быть француженкой. Моя бабушка преподавала французский, пока не ушла на пенсию.

– Да? Моя мама говорит по-французски, правда, не слишком хорошо. Она жила во Франции до прихода нацистов, но она уже многое забыла. Если не говоришь на языке, он забывается…

– Мне бы хотелось побольше узнать о ней.

– Хорошо, я расскажу. Но это долгая история. Мама была бы поражена всем этим, а потом разрыдалась бы.

– Мы чудесно провели время во Франции вместе с бабушкой, – заканчивая рассказ, сказала Джилл. – Лучше не бывает. Она всегда знала, что где находится.

– С ней, вероятно, не соскучишься.

– У нас всегда весело в семье. Вам бы не хотелось взглянуть на некоторые семейные фотографии? Я принесла целый пакет. – Джилл наклонилась к ней через стол. – Вот здесь мы все, сняты прошлым летом на дне рождения папы.

Восемь или десять человек стояли и сидели на ступенях возле двери, увитой цветущей гирляндой. В углу был виден краешек решетки для приготовления мяса. Типичная американская семейная сцена. Дженни почувствовала приступ ревности и удушья одновременно.

– Все эти дети… – начала она.

– Разве не удивительно? У мамы родилось четверо ее собственных детей после того, как они взяли меня. Но такое часто случается. Вот это Джерри рядом со мной, он на полтора года моложе. Это Люсиль, ей пятнадцать лет, Это Шарон, ей двенадцать, а вот Марк, младший. Ему семь.

– А это твоя мама?

– Нет, это тетя Фей. Мама вот здесь, возле папы. Вот они, этот мужчина средних лет и женщина в футболке и шортах, улыбающаяся и щурящая на солнце глаза. Вот родители, которые держали и холили эту ручку, которая теперь протянута к Дженни, передавая фотографии и откладывая их потом в сторону. Нужно что-то сказать подходящее.

– Они молодо выглядят. Джилл согласилась.

– Да, моложе, чем на самом деле. И они ведут себя, как молодые. Счастливые люди… Знаете, я всегда жалею людей, у которых что-то не в порядке в семье. Половина людей, с которыми я встречалась, кажется, вышли из семей, где никто никогда не смеется. Или где просто ненавидят друг друга, представляете?

– Представляю.

– Вы когда-нибудь были замужем, Дженни? – Тон и взгляд были по-детски наивными; у взрослого этот вопрос прозвучал бы просто грубо.

– Нет, – ответила Дженни, почувствовав себя несколько неловко, что она поскорее постаралась скрыть. – У тебя есть еще фотографии?

– Ну, давайте посмотрим. Вот одна. Мы любим кататься на лыжах. Это всего в часе езды от нас.

Группа была снята на фоне гор, пологих и остроконечных, топорщащихся, как газеты, которые кто-то скомкал и бросил на землю, темную и сухую; они были цвета пепла там, где не было снега.

– Я как-то представляла себе, что ты в Калифорнии, – сказала Дженни. – Я все время видела Тихий океан.

– Нью-Мексико прекрасен по-своему. Небо такое необъятное, весь день голубое, и закат солнца розово-красный, такой яркий, что больно смотреть на него.

Дженни улыбнулась.

– Ты говоришь, как поэт.

– Я пишу стихи. Очень плохие, я уверена.

Эта девушка, как и большинство людей, была сложной, многогранной натурой, полной противоречий. Прошлым вечером она казалась холодной и сдержанной. Сегодня она была очаровательно-наивной.

– Вам действительно нужно побывать в Нью-Мексико. Вы катаетесь на лыжах?

Дженни покачала головой.

– Это слишком дорогое удовольствие.

– О, вы, что, не очень богаты? Вопрос несколько позабавил Дженни.

– Некоторые люди могут назвать меня и бедной. Квартира в многоэтажке, простая обстановка. Но я довольна тем, что у меня есть, поэтому я и не чувствую себя бедной.

– Тогда вы должны быть счастливы на своей работе.

– Да. Я защищаю права женщин, бедных женщин, в основном. А теперь у меня появился и еще один интерес, я и не думала, что буду этим заниматься. – Гордость прозвучала в ее голосе, которая была вызвана, к ее немалому удивлению, стремлением показать, кто она и чего достигла. – Я сейчас в гуще борьбы, от исхода которой зависит очень многое.

– Мне бы хотелось узнать об этом, – сказала Джилл, отложив вилку.

И Дженни, не называя имен и места действия, пересказала историю Грин-Марч. Рассказ получился очень живым; впервые она говорила о деле с человеком, который не был вовлечен в него, и Дженни чувствовала, как у нее крепнет убежденность в своей правоте.

– Примерно то же самое происходит и у нас дома, – сказала Джилл, когда Дженни закончила, – создалось своего рода движение, чтобы спасти горы от застройщиков. Папа активно участвует в нем. Он бывает на всех заседаниях комитета по защите окружающей среды. У каждого из нас есть свои интересы. Меня привлекают индейцы, их общественное устройство, древнее и современное. – Она взглянула на Дженни из-за чашки кофе. – Работа Питера посвящена юго-западным индейцам тоже. Странное совпадение, вам не кажется? – И когда не последовало никакого комментария, она спросила: – Вам хотелось бы, чтобы я совсем не упоминала о нем?

Ответ Дженни был спокойным:

– Джилл, именно так. Я не хочу думать о нем. Пожалуйста, пойми это.

– Если вы так ненавидели его, почему же не сделали аборт?

– О, Боже мой, ну и вопросы ты задаешь! Речь идет не о ненависти. Я не ненавидела его ни тогда, ни сейчас. – Она опустила свою руку на руку девушки. – Я даже никогда не думала об аборте. – Ей пришлось добавить: – Они хотели, чтобы я сделала это. – Она содрогнулась. – Никогда.

Джилл взглянула в зал поверх головы Дженни. Дженни подумала, что уже начинает узнавать ее привычки. Она смотрит в сторону или вниз на пол, как вчера вечером, когда обдумывает свои следующие слова.

– Меня удивляет, что вы никогда не были замужем. Разве вы не хотели?

Ожидался честный ответ. Но Дженни могла быть только наполовину честной в этом.

– Однажды.

– За моего отца?

– Но ничего не получилось.

– Как это ужасно для вас!

– В тот момент – да, так оно и было.

– Только в тот момент? Разве вы не любили его?

– Если можно назвать это любовью. Я думала, что так оно и было.

Джилл, не ответив ничего, снова смотрела вниз. И Дженни, вздохнув с облегчением, начала опять изучать ее. Что она уже может знать о любви? Мужчины, вероятно, находят ее привлекательной; конечно, красавицей в классическом смысле ее назвать нельзя, ее красоте недоставало симметрии и чего-то того, что когда-то считалось мерилом красоты; но вкусы меняются. Одни такие волосы чего стоят, а еще уверенные манеры, ум. «Восхитительная девушка» – так отозвался о ней мистер Рили, или, может, это была Эмма Данн.

– Ну, было это любовью или нет, но вы получили меня.

Дженни ответила твердо:

– Да, я поступила по-своему и родила тебя. Я была одна. Мои родители ничего не знали.

– Почему?

– Это слишком ранило бы их. Все это трудно объяснить. Нужно знать их, чтобы понять, почему.

– Я не могу представить, как можно иметь ребенка в моем возрасте.

– Я была моложе, чем ты сейчас.

– Как, должно быть, вы были испуганы. Нет, я не могу себе этого представить, – тихо прошептала Джилл.

– Я тоже не могла представить это.

Снова то облако, то тяжелое серое покрывало придавило Дженни, повисло над радужным залом. Люди вокруг весело разговаривали друг с другом, много было и целых семей. Все были в праздничном, приподнятом настроении.

Джилл воскликнула:

– Какой вы были смелой!

– Когда нет иного выбора, каждый может быть смелым.

– Как тяжело было для вас отдать своего ребенка!

– Если б я увидела тебя и просто подержала в руках, этого бы не случилось, и я это знала. Поэтому я даже ни разу не взглянула на тебя, когда ты родилась.

– Вы часто думали обо мне потом?

Где же мне найти силы, чтобы выдержать эту пытку, спрашивала себя Дженни.

– Я старалась не думать. Но иногда я пыталась представить, где ты живешь, какое у тебя могло быть имя.

– Это глупое имя, правда? Глупое сочетание. Виктория в честь маминой сестры, которая умерла. Джилл – это имя, которым они назвали меня.

Джилл улыбнулась, показав безукоризненно ровный ряд зубов, что свидетельствовало о хорошей работе ортодонта. Да, о ней действительно хорошо заботились.

– Я не могла позволить себе думать о тебе. Дело было сделано. Ты находилась в хороших руках, а мне нужно было продолжать жить. Ты можешь понять это, да? – И Дженни услышала мольбу в своем вопросе.

– Вы собрались с силами и поступили на юридический факультет. Вам удалось добиться чего-то в жизни. Да, я могу понять.

Это было такое замечание, на которое у Дженни просто не нашлось ответа, и она промолчала. Да и сам диалог, подразумевающий вопрос-ответ, казалось, замер.

Джилл заговорила снова.

– Но все же, вы так мало рассказали мне о себе.

– Я не знаю, что еще рассказать тебе, я лишь представила факты. Их не так много.

Внезапно какое-то новое выражение промелькнуло на лице Джилл: замешательство в ее глазах, плотно, почти сурово сжатый рот. Как-то незаметно между двумя женщинами возникла другая атмосфера. Но это и понятно, не так ли? При таком всплеске эмоций, различии в жизненном опыте, возрасте, месте жительства… да и во всем остальном.

Чтобы как-то разрядить обстановку, Дженни решила заказать десерт. Подошел официант с тарелками на подносе и порекомендовал пирожные с тележки.

– Я правда больше ничего не хочу, – сказала Джилл. – Я возьму его, только чтобы подольше длился обед.

Дженни была тронута.

– Мы найдем место, чтобы посидеть и поговорить еще в одном из холлов. Мы ведь не торопимся, – спокойно заметила она.

– Я подумала, что вы, возможно, торопитесь. Тогда почему бы нам не пойти к вам домой?

Дженни вздрогнула. Они сидели за обедом уже более полутора часов, и она все еще не сделала того, что собиралась сделать. Джилл должна понять, что не может больше приходить в ее квартиру. Она должна. Что, если, например, Джею взбрело бы в голову навестить ее именно в этот день? Или в какое-нибудь другое время?

– Джилл, я должна сказать тебе, мне очень жаль, но мы не можем пойти ко мне.

Ясные глаза широко распахнулись и стали встревоженными и пытливыми, как в прошлый вечер.

– Почему?

«Можно ли испытывать доверие к человеку, который годами скрывает правду, а потом внезапно решает все рассказать? – подумала Дженни. – Будешь только думать, что он многое еще утаил…»

Дрожащими руками она попыталась сделать протестующий жест.

– Ужасно трудно говорить об этом, объяснить все. Но существуют обстоятельства, глубоко личные причины. – Почувствовав беспомощность под испытующим взглядом Джилл, она замолчала.

Джилл ждала, ничего не говоря, и это заставило Дженни начать снова.

– Видишь ли… я пыталась сказать это вчера, но у меня ничего не получилось. Я знаю, у тебя сложилось неверное представление, что я не интересуюсь тобой. Но у меня так складываются обстоятельства… Существуют причины. – Она судорожно сжала дрожащие руки и опустила на колени. – Я пытаюсь сказать, что ты не должна встречаться со мной. Ты не должна приходить ко мне домой или звонить. Я сама буду связываться с тобой.

– Я не понимаю, – ответила Джилл. Ее щеки пылали.

Теплота, возникшая было между ними, когда они обнялись в фойе и разговаривали за столом, чувство близости, нежность, воодушевление от встречи – все сейчас бесследно исчезло.

– Мне не нравится это, Дженни. Сначала дать, а потом отобрать, так получается. Но почему?

– Я знаю, это трудно понять. Если бы только ты могла поверить мне…

– Но вы же не доверяете мне!

– Как ты можешь говорить так? Я верю тебе. Конечно, верю.

– Нет, вы что-то скрываете.

Как она непреклонна! И какой боевой характер. Она борется за принципы и выступает за права, свои собственные и других. В одно мгновение Дженни поняла, какою была Джилл.

Глаза Джилл наполнились слезами и заблестели.

– Это из-за меня? – настаивала она. – Вы стыдитесь меня?

Слово «стыдиться» заключало в себе долю истины (не стыжусь тебя как человека, но твоего появления, ведь я скрывала, отрицала правду), вместе с этой атакой, да, этой яростной атакой со стороны того, кому Дженни никогда не причиняла вреда, для кого, видит Бог, она сделала все, что могла, все вместе заставило ее разозлиться. И она знала, что злилась на себя за то, что причинила боль, вызвала эти слезы.

Она вынуждена была защищаться.

– Стыд не имеет ничего общего с этим, поверь мне, Джилл. Разве ты не можешь попытаться принять то, что я предлагаю? Я хочу, чтобы моя жизнь принадлежала мне одной. – Необходимость подталкивала ее, она заговорила быстро, торопливо: – У тебя своя жизнь. У Питера своя. Я никогда не беспокоила его ничем. Разве я не заслужила права иметь свою собственную, ни от кого не зависящую жизнь?

Из глаз Джилл хлынули слезы. Она с горечью заговорила сквозь слезы:

– Независимая жизнь! Неужели я как-то помешаю этому, если буду приходить к вам домой?

– Конечно, даже если б ты и не хотела, но все равно…

Джилл перебила ее.

– Этот обед, это все сплошной обман. Вы пришли сюда сказать мне по возможности вежливо держаться от вас подальше. Вот и все, ради чего вы пришли. – И она резко отодвинула стул, вставая.

– Сядь, Джилл, сядь. Давай будем благоразумными. Я прошу тебя. Ешь десерт.

– Дженни… я не ребенок, которого можно успокоить сладким.

– Ты несправедлива ко мне! Я же сказала, я буду звонить тебе, ведь так? Когда смогу, я позвоню. Я только сказала, чтобы ты…

– Я не позвоню, не беспокойтесь. Вам не придется бояться меня. Но я кое-что скажу вам. За Питера я не отвечаю. Он был прямо-таки шокирован, когда узнал, что вы сказали комитету по усыновлению. Он будет еще больше поражен, когда я позвоню ему и расскажу о том, что произошло сегодня.

Джилл резко поднялась, опрокинув стул. Официант быстро подскочил, чтобы поднять его, головы повернулись к ним, и Дженни дотронулась до руки Джилл.

– Не уходи так, – умоляла она, понизив голос. – Не убегай снова. Позволь мне оплатить чек, и мы посидим где-нибудь и поговорим.

Джилл собрала сумочку, взяла перчатки и шарф.

– Не о чем разговаривать, пока вы не скажете мне, что мы можем нормально общаться друг с другом. Что я могу звонить вам по телефону как всякий другой человек и… можете вы мне сказать это?

Официант стоял, держа счет, а женщина за соседним столиком уставилась на них с нескрываемым любопытством. Побледневшая и дрожащая, Дженни подыскивала какие-то слова, чтобы остановить ее.

– Вы можете? – повторила Джилл.

– Нет, не совсем. Но постой, послушай меня.

– Я уже слушала вас, и я не хочу слышать ничего больше. Спасибо за обед.

Дженни смотрела, как она уходила. Не имея сил броситься за ней и сознавая, что это будет бесполезно в любом случае, она села, глядя на тарелку Джилл, на которой мороженое уже начинало таять прямо на пирог. Клубничный пирог. Розовая лужица. Вот и нет у нее больше дочери, она пришла и ушла, и все это в течение суток. Злые глаза, ссутулившаяся спина и лужица мороженого в тарелке.

Официант кашлянул, напоминая о своем присутствии. Она взяла счет, оплатила и вышла на улицу. Такси стояли у тротуара перед входом в отель, но у нее не было желания побыстрее попасть домой. Хотелось где-то посидеть в одиночестве. Поэтому она повернула в другую сторону от дома и пошла пешком.

В парке, темно-коричневом зимой, тускло блестели ветвистые деревья, все еще мокрые после дождя. Быстро мелькали облака в холодном небе. И воскресный вечер будет уныл, независимо от погоды, если с вами нет любимого человека.

Но сейчас она была не в состоянии находиться рядом с Джеем. И, встав, не зная, куда еще можно пойти, кроме дома, она поспешила к себе. Уже возле дома она ускорила шаг, взбежала по лестнице в свою квартиру, села, запыхавшаяся и ослабевшая.

Ей слышались голоса: Джилл, Джея, мистера Рили, ее собственного отца, ее матери и матери Джея, горестно причитавших: Дженни, Дженни, что с тобой происходит?

Когда она включила телевизор, голоса утихли, заглушенные щебетом энергичной молодой женщины, радующейся новому моющему средству. Она выключила телевизор и легла на софу.

«Я устала. Так устала. Тяжело на сердце, как говорят. Я думала, мы сможем все уладить, что я смогу найти какой-то компромисс. Я действительно верила, что смогу, и посмотрите, что получилось! Какой, однако, вспыльчивый характер у девочки. Она не оставила мне и шанса. Вероятно, с ее точки зрения, моя скрытность – все равно что захлопнувшаяся перед носом дверь. Но я хотела, чтоб она стала частью моей жизни, и я так и сказала, разве не так? Я бы стала звонить ей иногда; и это действительно так и было бы. Я ведь не могу теперь прожить остаток своей жизни так, словно я никогда не видела ее. Как же так?

И все же то, что я ей предложила, нельзя назвать более или менее нормальными отношениями, разве не так? Она знала это. И это не получится в любом случае. Нет, выйдя замуж за Джея, в его доме, с его детьми, я превращусь в жонглера, который должен удержать в воздухе одновременно дюжину шаров; случайно уроню один – и все остальные разом упадут…»

В изнеможении она погрузилась в забытье и проснулась, когда уже было темно в комнате, от звонка телефона.

– Привет, – раздался голос Джея. – Как прошел день?

– Мой день? – повторила она и потом вспомнила о друзьях своей мамы, музее и обеде. – О, не так уж и плохо. Только немного утомительно. Я уже спала сейчас.

– Не забудь о завтрашнем вечере.

Клиент Джея был спонсором группы современного танца, которые Дженни, будучи любителем балета, не очень-то и любила. Но, чувствуя необходимость собраться, она заставила себя ответить с воодушевлением.

– Конечно, нет. Я с нетерпением жду этого.

Она плохо спала, часто просыпаясь от шума городского транспорта, который сначала затихал, а потом, когда темнота начала сереть, затем бледнеть и наконец, когда желтые лучи стали пробиваться через жалюзи, возобновился с прежней силой.

Как много может сделать косметика. Заботы оставляют свои следы даже на молодом лице, даже после тщательного подкрашивания ресниц, бровей, губ и щек. Повязанный красно-белый шарф, быстрая походка и улыбка; но это не очень помогало.

Дайна, машинистка, поинтересовалась, хорошо ли Дженни себя чувствует. Ее первый клиент посоветовал беречь себя, потому что кругом грипп. К середине дня она начала сомневаться, не заболела ли она в самом деле. Невидящим рассеянным взглядом она скользнула по разложенным на столе записям и уставилась в окно, наблюдая, как в здании напротив по мере наступления темноты зажигались огни. В какое-то мгновение ей представилась Джилл, которая сидит за каким-то столом и тоже никак не может собраться с мыслями. Затем ее охватило острое чувство жалости, снова перешедшее в злость и раздражение. Нельзя, нельзя так долго находиться «между молотом и наковальней», как любила говорить ее мама.

В дверях появилась Дайна, чтобы сообщить Дженни, что ее хочет видеть доктор Кромвелл.

Кромвелл. Что ему нужно? Мысли Дженни витали очень далеко от Грин-Марч.

Старик, с завязанным галстуком-бабочкой, вошел с тем же любезным выражением лица, которое ей запомнилось с их первой встречи. Аккуратный и элегантный, он точно выглядел тем, кем и был – провинциальным джентльменом в большом городе.

– Ну и ну! – вырвалось у него. – Я ожидал увидеть один из тех офисов с километровыми коридорами, коврами и написанными маслом картинами на стенах. Мне довелось однажды побывать в таком месте, я сам показался себе таким маленьким. Даже стоматологические кабинеты в Нью-Йорке такие… – Боясь показаться пренебрежительным, он тут же поправился. – Здесь очень мило, однако. Удобное место для работы. Ну, как вы? Наверное, заняты приготовлениями к свадьбе?

– О, все будет достаточно скромно, – ответила она.

– Если бы и так, мне бы не хотелось отвлекать вас надолго. Я по поводу телефонного звонка. – На его приветливом лице появилось испуганное, обеспокоенное выражение. – Сперва мы получали эти анонимные письма, вы знаете об этом.

Дженни кивнула.

– Анонимные, но не секрет, что их, вероятно, написал Брюс Фишер.

– Возможно. Не секрет также, что он наполовину сумасшедший.

Недавние события отодвинули дела на второй план, но Дженни вдруг явственно представила себе подлый толчок на ступенях лестницы и кривую ухмылку человека, прошмыгнувшего мимо нее.

– Но что я хочу сказать вам… Ох, я даже не знаю, имел ли он к этому отношение, может, и нет, откуда теперь узнать? Мне припомнился один случай, это было лет двенадцать или пятнадцать назад, наверное, пятнадцать все-таки, когда он и еще группа…

Дженни, едва скрывая нетерпение, мягко сказала:

– Вы собирались рассказать мне о телефонном звонке.

– Да, конечно. Ну, мне уже дважды звонили. Это может и ничего не значить, хотя, с другой стороны… Да и Артур Вулф говорит, что я должен рассказать вам о них. Артур, может, и зря беспокоится. Хотя, в сложившихся обстоятельствах…

– Кто вам звонил? Вы думаете, это был Фишер?

– Это совершенно не похоже на Фишера. Я знаю его голос. Кроме того, этот человек назвал свое имя. Джон Джоунз.

Дженни криво усмехнулась.

– Джон Джоунз!

– Да, звучит фальшиво, не правда ли? Но он был очень вежлив, даже дружелюбен. Он сказал, что заинтересован в предложении компании «Баркер»…

– Что это значит, «заинтересован»? Он партнер или что-то еще?

– Ну, он не уточнил. У меня создалось впечатление, что он работает на них или что-то в этом роде.

– Что он хотел от вас?

– Ну, он узнал, что я являюсь членом городского совета, понял, что принимаю близко к сердцу интересы города, и подумал, что было бы неплохо для нас обоих встретиться и поговорить. Он сказал, что мы убедимся, что у нас не такие уж и большие расхождения во взглядах.

– И что вы ответили?

– Ну, я сказал, что не думаю, что нам нужно встречаться, но если у него есть что сообщить, то ему следует прийти на следующее заседание городского совета.

Дженни одобрила.

– Совершенно правильно ответили, Джордж.

– Но он отказался, сказав, что большинство идей рождается в устных беседах. Он сказал, что много слышал обо мне и глубоко уважает за ту большую работу, которую я провожу в совете, и ему хотелось бы встретиться со мной лично. Я не могу представить себе, откуда он так много знает обо мне. – Старик покраснел.

– Почему? Что еще он узнал о вас? – спросила она, чувствуя себя так, словно она допрашивает ребенка.

– Ну, меня крайне удивило, что он узнал, что Марта больна раком. Марта – моя жена, вы знаете. Три года находилась на лечении, а теперь говорят, что ей нужна другая операция. Кстати, она сейчас со мной в городе. Нам надо встретиться кое с кем завтра.

И Дженни, увидев сморщенную кожу на шее под аккуратным узлом галстука, на что она раньше не обращала внимания, почувствовала жалость.

– Интересно, как он узнал? Ведь у вас нет общих знакомых.

– О, нет. Он приехал из Нью-Йорка.

Вероятно, выведал у кого-то в самом городке, подумала она и спросила:

– Что точно он сказал о вашей жене?

– Только то, что он слышал о ее болезни, и что я, должно быть, очень озабочен. Что у меня должны быть большие расходы.

– Да?

– Конечно, и они действительно огромные. Это святая правда. Не так, чтобы мне приходилось тратить последний цент на Марту. Но я всего лишь провинциальный дантист… Послушайте, вы думаете, что это может иметь что-то общее с подкупом? Да? Потому что Артур Вулф сказал…

– А вы как думаете? – спросила Дженни. Бедный старик. Бедный ребенок.

– Ну, я удивился. И Артур Вулф…

– Не надо больше удивляться. Конечно, ясно, что именно к этому и идет дело.

– О, Боже, – произнес Джордж. Он подумал минуту. – Я полагаю, он так обрабатывает каждого в совете, в разное время.

– Нет, Джордж. Это делается не таким образом. И, конечно, не в этом случае. Я скажу, почему не так. Дело в том, что сейчас в совете голоса разделились четыре к четырем. С одной стороны, мэр и трое близких ему людей. Мэр говорит, что он еще не решил, но мы все знаем, что он решил. И с другой стороны, четверо тех, кого, вероятно, трудно сдвинуть с места. Среди них двое дачников, которые, по всей вероятности, не желают строительства возле своих загородных владений; Генри Поуп, юрист, у которого богатая жена, и пресвитерианский священник. Так что остаетесь только вы. Говоря откровенно, вы единственный, как считают они, кого легко подкупить, и у вас девятый голос, решающий.

– Как вы все разложили по полочкам. – Кромвелл глубоко вздохнул.

– Это моя работа.

На какое-то мгновение воцарилось молчание, пока Кромвелл не воскликнул:

– Так все, что я должен сделать, – это отказаться от встречи с ним! И о чем мне тогда беспокоиться? Не о чем!

– Я бы так не сказала. Я повторяю, что есть четверо, которых, вероятно, трудно будет сдвинуть с места. Вероятно. Так, священника не подкупить, но я не думаю, что можно и других, хотя… все возможно. Взять, к примеру, Генри Поупа. Вулфы говорили мне, что его юридическая практика не так уж и велика. Кто знает, что он может сделать, если предложение окажется очень заманчивым?

Кромвелл казался растерянным.

– О, я не поверю, чтобы Генри, когда-нибудь… Дженни перебила его.

– Вы не поверите, но вы и не можете поручиться, ведь так? Так что, если так называемый Джоунз потерпит неудачу с вами, он попытается с Поупом или с кем-то еще, и он сможет получить свой пятый голос, не так ли?

– Полагаю, что так. Но к чему вы клоните?

– С вами он не должен потерпеть неудачу. Мы должны записать на пленку попытку подкупа.

– Как мы это сделаем?

– Я еще не знаю точно. Я должна подумать над этим.

На полках в комнате стояли ряды толстых коричневых томов. Дженни достала тот, который искала, и с грохотом опустила его на стол. Она прочитала, сделала несколько пометок и позвонила Дайне.

– Принесите мне, пожалуйста, материалы по делу Филлипо.

Один из ее клиентов был оправдан в деле о торговле наркотиками, когда его уже приговорили к тюремному заключению. В документах была сделана запись, припоминала она, хотя дело было закрыто уже четыре года назад, о том, что обвиняемого смогли уличить с помощью записанного разговора.

Джордж, явно нервничая, следил за ней, пока она перелистывала страницы; когда она на мгновение подняла глаза, то увидела, что его ноги беспрерывно двигаются, отстукивая какой-то ритм.

Наконец она отложила бумаги в сторону.

– Вы согласитесь сделать запись, Джордж? Пойти на обед с Джоунзом и записать разговор?

Джордж испугался. Его голос дрожал, когда он отвечал.

– Это – я имею в виду, это ужасно опасно, да? Если он обнаружит…

– Это не исключено. Я не могу ответить вам по-другому, – серьезно произнесла Дженни. – Но это маловероятно. Это довольно часто делается в криминальных расследованиях, знаете ли.

– Как это делается? – перестук участился.

– Честно сказать, я до конца не знаю всего. Мы все узнаем, когда встретимся с окружным прокурором.

Последовала выжидательная пауза, во время которой старик изучающе поглядывал в лицо Дженни. Она открыто встретила его взгляд.

– Хорошо. Я верю вам, Дженни. Я сделаю это. Если бы я не верил вам, я бы не сделал этого.

Она была тронута.

– Спасибо за доверие, Джордж. Он колебался.

– Это дело принципа, – сказал он. – Быть порядочным гражданином. Полагаю, что это звучит банально в наши дни.

– Но не для меня.

– Хорошо, тогда давайте. Каким будет мой следующий шаг?

– Только это. Когда он позвонит снова, что он обязательно сделает, вам нужно будет договориться о встрече. Тем временем я побываю у окружного прокурора. Если он одобрит это, тогда вы запишете все на пленку. Вот и все.

Она видела, что Джорджа, несмотря на его опасения, начало распирать от гордости.

– Запись на пленке, – проговорил он, – это как в кино.

– Как в кино и как в жизни. Джордж взглянул на часы и встал.

– Черт возьми! Я должен заехать за Мартой в четыре, через десять минут.

Дженни тоже поднялась и протянула руку.

– Постарайтесь не очень волноваться, если только сможете, – сердечно сказала она.

– Я уж постараюсь. Просто слишком много всего навалилось разом, а это трудно.

– Да, – сказала она себе, когда дверь за стариком закрылась. – Я знаю это очень хорошо. Слишком много всего одновременно.

– Я сильно подозреваю, что это наш замечательный мэр навел Джоунза на Джорджа Кромвелла, – сказал Джей. – Совершенно ясно, что кто-то, у кого есть на то причины, рассказал ему о проблемах Джорджа.

После танцевального выступления они зашли в кафе перекусить и выпить кофе. Уединившись в одном из задних кабинетов с высокими стенами, они почувствовали подлинное облегчение после концерта, который лишь усилил у Дженни головную боль. Грохочущая музыка, резкие движения танцоров, угловато выступающие колени и локти должны были, как она считала, показать раздробленность современной жизни. Но она сама чувствовала себя раздробленной на кусочки, чтобы еще интересоваться этим у других.

– Да, – произнес Джей, – чем больше я думаю об этом, тем больше я в этом убеждаюсь. Это Честный Чак, мэр, стоит за всем этим.

– Здесь слишком много всего, чего я никогда не смогу понять. Какая разница для такой фирмы, как «Баркер», если они проиграют это дело, когда они делали и делают миллионы на чем-то другом?

– Какая разница? Семь или восемь миллионов долларов, по моим подсчетам. Но есть нечто большее, чем деньги, Дженни. Весь вопрос в нежелании проиграть. Это своего рода демонстрация силы. Они не хотят, чтобы их одолела какая-то горстка тупоголовых любителей природы, как они расценивают таких людей, как мы. А эти люди держатся стойко.

– Полагаю, именно поэтому они и находятся там, где они есть.

– Именно поэтому многие и многие умные и порядочные тоже там, где они есть, потому что их предки были стойкими.

Грустное чувство охватило Дженни. В какой-то момент ей показалось, что весь мир предстал перед ней, как на карте: лабиринт пересекающихся дорог, изощренная игра, где все игроки пытались столкнуть один другого; не имело значения, кто чего хотел достичь, даже самое простое желание – просто побыть одному – становилось невозможным без борьбы.

Джей продолжал развивать свою мысль.

– Существует еще один вариант, который мы можем использовать, ты знаешь, через Комитет по защите окружающей среды. Ведь половину трассы составляют болота.

Это замечание вывело ее из задумчивости и вернуло к предмету разговора. Она согласилась.

– Это еще один вариант.

– Но на все требуется время. Пока же мы должны остановить их. Или пусть старый Джордж остановит их. Я был очень удивлен, что он захотел пойти на это.

– Он испуган до смерти, бедняга. Но он считает это своим долгом. Он сказал, что это дело принципа. Просто замечательный старик.

– Когда ты собираешься встретиться с окружным прокурором?

– Я позвоню еще завтра и надеюсь встретиться после обеда.

– Ты должна вовлечь в это дело и моего отца, тебе так не кажется?

– Конечно. Джордж может подойти позже. Он собирается остаться здесь на день или два, пока Марте делают анализы в больнице. Джей отодвинул тарелку.

– Я не столь голоден, как мне казалось.

– Ты просто устал, – нежно сказала Дженни.

– Говоря по правде, так и есть. Сегодня произошла неприятная вещь. Один из наших молодых сотрудников сорвался и потерял контроль над собой. Его жена ушла от него вчера, и ему нужно было кому-то поплакаться, полагаю, вот он и выбрал меня.

– Что заставило ее уйти?

– Он говорит, она сказала ему, что устала от замужества, что хочет свободной любви, все это так тяжело. Но кто знает? Я не был там и не жил с ними. Но я должен сказать тебе, его слезы тронули меня. – Джей потянулся через стол и сжал ее руки. – О, Дженни, какое блаженство верить в кого-то полностью и абсолютно, знать другого человека так же хорошо, как самого себя! Я так хочу жениться на тебе, я просто не могу ждать.

Что отдала бы Ширли, она сама, да и все другие за то, чтобы услышать это.

– Ты не отвечаешь мне, – сказал он. Две маленькие морщинки залегли между его бровями.

– А разве нужно? Дорогой, тебе даже не нужен ответ. Ты должен знать.

– Я, знаю, знаю. Давай пойдем к тебе?

Она почувствовала прилив страстного желания и сожаление одновременно, потому что желание не было столь всепоглощающим, как прежде, и потому что его знакомые руки, ногти с белыми лунками, ямочка на подбородке и темная волна волос, спадающая на виски, не принадлежали ей больше. У нее иногда возникало такое странное чувство, как будто все это исчезает прямо у нее на глазах.

И только из-за Джилл, молоденькой Джилл, возникало это странное чувство. Когда она плакала вечером, слезы текли по ее щекам и попадали даже за воротник. Будет ли она думать о ее слезах сегодня вечером? Увидит ли ее снова? Сможет ли выдержать и никогда не видеть ее больше? «Но я не думаю, что она захочет видеть меня снова – на моих условиях, по крайней мере. И я не могу видеться с ней – на ее. Как я могу?»

Джей ждал.

– Но ты же сказал, что устал, – напомнила она ему.

– Хорошо. Тогда никакой любви сегодня.

Они вышли на улицу. Под фонарем он приблизил ее лицо к своему.

– Ты прелесть. Пусть и не сегодня. Я могу ждать. Через какие-то несколько недель мне больше никогда не придется ждать, да?