Блуд на Руси (Устами народа) - 1997

ПОКАЗАНИЯ СВИДЕТЕЛЕЙ И ЭКСПЕРТОВ

Петра можно назвать народным явлением настолько, насколько он выражал в себе стремление народа обновиться; дать более простору жизни — но только до сих пор он и был народен. Выражаясь точней, одна идея Петра была народна. Но Петр как факт был в высшей степени антинароден Во-первых, он изменил народному духу в деспотизме своих реформаторских приемов, сделав дело преобразования не делом всего народа, а делом своего только произвола. Деспотизм вовсе не в духе русского народа. Он слишком миролюбив и любит добиваться своих целей путем мира, постепенно. А у Петра пылали костры и воздвигались эшафоты для людей, не сочувствовавших его преобразованиям То самое, что реформа главным образом обращена была на внешность, было уже изменою народному духу. Русский народ не любит гоняться за внешностью: он больше всего ценит дух, мысль, суть дела. А преобразование было таково, что простиралось на его одежду, бороду и т.д. Народ и отрекся от своих доброжелателей — реформаторов, не потому, конечно, что любил бороду, гонялся за одеждой, а потому, что такой преобразовательный прием был далеко не в его духе. И чем сильнее было на него посягательство сверху, тем сильнее от сплачивался, сжимался. Борода и одежда сделались чем-то вроде лозунга. Может быть, именно под влиянием подобных обстоятельств и сложилась в нашем мужике такая неподатливая, упорная, твердая натура...

Народ не мог видеть окончательной цели реформы, да вряд ли кто-нибудь понимал ее даже из тех, кто пошел за Петром, даже из так называемых «Птенцов гнезда Петрова»; они пошли за преобразователем слепо и помогали власти для своих выгод. Если не все, то почти так. Где же было тогда народу угадать, куда ведут его? До него и теперь-то достигла только одна грязная струя цивилизации. Конечно, невозможно, чтобы хоть что-нибудь не прошло в народ живо и плодотворно, хоть бессознательно, хоть только в возможности. Но то , что было в реформе нерусского, фальшивого, ошибочного, то народ угадал разом, с первого взгляда, одним чутьем своим, и так как повторяем не мог видеть хорошей, здоровой стороны ее, то весь, одним разом от нее отшатнулся. И как стойко и спокойно он умел сохранить себя, как умел умирать за то, что считал правдой!

Высасывая себе хитростью и властью сок и силу крестьян, дворяне не хотят в то же время колоть глаза своими награбленными богатствами, и оттого, по примеру крестьян, запирают все золото в ларцы, где оно и ржавеет, или же (как разумно делают теперь некоторые из них) посылают свое золото в банки, в Лондон, Венецию или Амстердам. Вследствие всего этого, так как деньги дворян и крестьян скрыты, то они и не могут быть в обращении и не приносят стране никакой пользы! И хотя царю не раз советовали отменить рабство, пробудить и ободрить большинство своих подданных дарованием им некоторой умеренной свободы и тем доставить выгоду и себе, но, ввиду дикой натуры русских, а также того, что без принуждения их ни к чему не поведешь, он имел достаточные причины отвергать до сих пор эти советы и предложения...

Поездки многих молодых русских бояр, предпринимаемые с полными кошелями, но без надлежащего указания руководства, ни к чему иному не служат, как к заимствованию из Германии и других стран всего дурного лишь с приправой добра из чего, по возвращении в Россию, образуется такое смешение с русскими пороками, которое влечет вполне к духовной и телесной испорченности и с трудом дает место в России действительной добродетели и истинному страху Божию.

Иные русские, в свои заграничные поездки, за вежливость свою и заимствованное доброе обращение, приобрели себе любовь и уважение некоторых немцев, которые, основываясь на таких примерах, вывели заключение, что русский, вообще, почтенный и добропорядочный человек, и что, следовательно, царь мог сделать своих подданных истинными людьми. Но послать хоть одного такого немца в Россию, и пусть он отыщет сказанных путешествовавших молодцев, которых там не одна тысяча, и затем спросить его: узнает ли он всех их? Он наверное скажет в ответ, что большая часть их (не говорю все) очень похожи на древние поэтические превращения, что они не только отбросили заимствованную в чужих странах вежливость и лишь заученными движениями тела (души они не воспитывают) выражают какую-то невыносимого рода дворскую любезность, но и вполне продолжают вести свой прежний образ жизни.

При всем том полагаю, что отдельные, по природе добрые, русские люди, оставаясь в Германии, могут очень хорошо воспитать себя и усовершенствоваться, и неоднократные примеры доказывают, что можно русского юношу, вследствие присущих почти всему русскому народу хитрости и смышлености, при хорошем воспитании и руководстве вне отечества, довести до такого же совершенства, как и детей других христианских народов. Те знатные русские, которые до сих пор проживают в Германии или возвратились уже домой и сделались известными своими способностями, разумностью и благонравным поведением, подтверждают это и служат укором своим одноземцам.

Русские жены и дочери содержатся очень уединенно и выходят только в церковь и к самым близким родственникам. Я видел много женщин поразительной красоты, но они не совсем еще отвыкли от своих старых манер, потому что в отсутствие двора за этим нет строгого наблюдения. Знатные одеваются по-немецки, но поверх надевают свои старые одежды и в остальном держатся еще старых порядков, например, в приветствии они по-прежнему низко кланяются головой до самой земли. Те русские женщины, которые побывши с мужьями своими за границей, возвратились домой в Москву, бросают здесь заимствованные ими в чужих странах обычаи, не желая, чтобы старики смеялись над ними. В Петербурге же, напротив того, по строгому приказу обычаи эти удерживаются.

Пять лет назад было предположение, чтобы самых молоденьких и красивых русских девиц, по примеру их братьев и за счет родителей их, посылать на хлеба к кому-нибудь в Кёнигсберг, Берлин, Дрезден и в другие города для обучения иноземным нравам и языкам, равно и работам, необходимым для девицы. Но родители возражали, что эти юные дети не устоят перед иноземной галантностью и часть их может подвергнуться опасности, и тем отклонили исполнение этого предположения.

Строительные работы в Петербурге проводились «с крайним поспешением». Работников подгоняли офицеры, определенные на стройки, за ними надзирали солдаты. Солдаты стояли на карауле у ворот, не выпускали мастеровых людей с работы. Сложная система мелкого надзора и понукания, система принуждения, без которой казенные предприятия не могли нормально функционировать, вызывала стихийный протест мастеровых, выливавшийся в отдельные эксцессы.

Существовала установленная законом шкала штрафов за прогулы. В Канцелярии от строений за прогул одного дня из заработка рабочего человека вычитали сумму, равную трехдневному заработку. За штрафами следовали телесные наказания Посещения работными и мастеровыми церкви вводилось правительством в обязательном порядке, и администрация предприятия следила за тем, чтобы рабочие люди исправно посещали церковь. В церкви мастеровым внушали, что они должны работать прилежно, не гневаться, почитать всех вышестоящих.

Положение казенных мастеровых определялось в первую очередь тем, что они были фактически прикреплены к заводу, выполняли обязательную пожизненную работу и были полностью подчинены начальству как в рабочее, так и в послерабочее время.

Весьма характерным представляется стремление заводской администрации полностью регламентировать досуг мастеровых. Как записано в Проекте о должностях, мастеровые люди не имели права отлучаться из слободы, где они жили, ни в праздничные дни, ни вечером в рабочие дни. Запрещалось не только самим уходить со двора, но и принимать у себя постояльцев, «держать посторонних людей в своих домах, ниже ночевать пускать». Запрещалось пускать в слободу бродячих торговцев. В пределах слободы разрешалось лишь в урочные часы идти в кабак или шинок, принимать гостей или играть в карты. В неурочное время мастеровые люди были обязаны находиться на своем дворе Они не были вольны в использовании своего жалования, не имели права продать или заложить свою личную вещь, купленную на жалованье. Каждую купленную вещь полагалось объявлять комиссару, «дабы он знал, что у кого платья есть нового и обувей». Регламентировалось даже количество водки, которое разрешалось выпить в день получения жалования.

Помимо гнета фабрикантов, мастеровые частных мануфактур в полной мере испытывали на себе полицейский гнет, особенно сильный в столице. Московские мастеровые, переведенные в Петербург на позументную фабрику, очень скоро познакомились с обхождением санкт-петербургским. Однажды они запели песни на улице, за что были тотчас арестованы и.биты кошками. Из-за отсутствия поручителей они долго не могли освободиться из полиции.

При длинном рабочем дне досуг мастеровых был коротким. Но и немногие свободные часы занять было нечем. Работных людей не подпускали к разбитым в столице садам, кунсткамере и библиотеке. Единственным общественным местом, доступным для простонародья, был, помимо церкви, кабак.

По праздникам множество народа собиралось на большом лугу в окрестностях столицы, они разбивались на две партии и дрались с ожесточением, до крови. Хотя кулачные бои и были запрещены, в кабаках мастеровые нередко пробовали силу своих кулаков в полюбовном бою. Во хмелю такие бои заканчивались иногда трагически.

Непременной принадлежностью быта мастеровых была баня. Парились по многу часов до одури. Столяр В. Гаврилов рассказывал, как во втором часу пополудни на двор к нему пришли работники и просили «ево, чтоб для их истопить баню, а за дрова, и за веники, и за работу рядили дать ему три копейки. Работники парилися и ночевали во оной же бане, а один из них там же на полке и умер».

Беглых солдат было так много, что не было возможности всех казнить, и было принято за правило из трех пойманных одного повесить, а двух бить кнутом и ссылать на каторгу. С неменьшею суровостью преследовали беглых крестьян и людей. Передерживавшие (скрывавшие) беглых такого рода подвергались смертной казни. Беглецы составляли разбойничьи шайки и занимались воровством и грабежом. Принято было за правило казнить из пойманных беглых крестьян и холопов только тех, которые уличены будут в убийстве и разбое, а других наказывать кнутами, налагать клейма, вырезывать ноздри. Последний способ казни был особенно любим Петром. В его бумагах остались собственноручные заметки о том, чтобы инструмент для вырезывания ноздрей устроить так, чтоб он вырывал мясо до костей. Неудовольствие было повсеместное, везде слышался ропот; но везде бродили шпионы, наушники, подглядывали, подслушивали и доносили. За одно неосторожное слово людей хватали, тащили в Преображенский приказ и подвергали неслыханным мукам. С тех пор, как Бог этого царя на царство послал, говорил народ русский, так и светлых дней мы не видим: все рубли, да полтины, да подводы, нет отдыха крестьянству. Это мироед, а не царь — весь мир переел, переводит добрые головы, а на его кутилку и перевода нет!

Села пустели от многих поборов. Беглецы собирались в разбойничьи шайки, нападали на владельческие усадьбы и на деревни, грабили и сжигали их, истребляли лошадей, скот, рассыпали хлеб из житниц, увозили с собою женщин и девиц для поругания Около Твери и Ярославля разбойничьи шайки разгуливали совершенно безнаказанно, потому что, за отправкою дворян молодых и здоровых на службу и за взятием множества людей в Петербург на работу, некому было ловить их В 1714 году поведено казнить смертию только за разбой с убийством, а за разбои без убийства, ссылать в каторгу, с вырезкою ноздрей.

Народ естественно склонялся к бунту. Но в середине государства, где было войско и где высший класс был за царя, взрыву явиться было неудобно. Бунты начали вспыхивать на окраинах, как то и прежде не раз делалось в истории Московского государства.

Лишь бы я был цел, да не дурно мне было, а там хоть волк траву ешь! — таков девиз российского шляхетства. Если подчас иной в дружеском кругу отваживался рассуждать о расширении общественных прав, то не иначе, как озираясь вокруг себя, и, при малейшем признаке опасности, съеживался и, как улитка, вползал в свою скорлупу. Русский человек способен легко воспламениться и отважиться на подвиг истинно-геройский, требующий почти нечеловеческого терпения, но он мало способен последовательно идти по пути, избранному однажды и одобренному рассудком. В старых наших судебных архивах мы встречаемся с изумительными примерами отваги и терпения лиц, которые часто не за поступки, а за неосторожно произнесенные слова выносили тяжкие муки; но мало видим случаев выносливости и терпения, когда приходилось крепко стоять за давно обдуманный план перемен в общественном строе.

Все распоряжения тогдашнего времени, касавшиеся внешней стороны жизни, столько же раздражали современников Петра, сколько принесли вреда России в последующее время. Они-то приучили русских бросаться на внешние признаки образованности, часто с ущербом и невниманием к внутреннему содержанию. Русский, одевшись по-европейски, перенявши кое-какие приемы европейской жизни, считал себя уже образованным человеком, смотрел с пренебрежением на свою народность. Между усвоившими европейскую наружность и остальным народом образовалась пропасть, а между тем в русском человеке, покрытом европейским лоском, долго удерживались все внутренние признаки невежества, грубости и лени. Русские стремились более казаться европейски образованными, чем быть ими. Это печальное свойство укоренилось в русском обществе и продолжает господствовать до сих пор; его внедрил в русские нравы Петр Великий своим желанием поскорее видеть в России подобие того, что он видел за границей. С другой стороны, его деспотические меры, внушая омерзение в массе народа ко всему иностранному, только способствовали упорству, с которым защитники старины противились всякому просвещению.

На первом плане до Петра был Великий Государь, его личность, а не государство. У Государя были холопы служилые люди, имевшие в виду главным образом свои интересы и очень равнодушные ко всему тому, что прямо не касалось их личной выгоды. После этого вполне естественно, что масса служилых людей не понимала, чего собственно хочет их царь Петр, этот странный и необыкновенный человек, столь похожий на своих предков, не понимала и не могла понять, к чему он стремился с такою страстной энергией. А он, первый из русских царей, поставивший задачи государства выше своей личности, ясно сознавая государственные нужды и потребности, со своей стороны недоумевал, почему это его бескорыстные стремления не находят ни в ком искренней поддержки, почему почти все, холопствуя перед ним, в то же время постоянно обманывают его и расхищают государственную казну, совершенно не заботясь о цели его жизни — государственной пользе. Горько жалуясь на апатию своего народа к общегосударственным делам, Петр Великий видел причину этой апатии исключительно в невежестве русского человека. По условиям своего положения и как современник, он, конечно, не мог видеть более глубокой причины народной апатии, причины, которая заключалась именно в том, что русские люди привыкли все исполнять только по принуждению со стороны правительства и притом принуждению, проявлявшемуся в резких формах. Царь Петр сам употреблял приемы, завещанные ему историей.

Нужно быть русским, чтобы понять, какую власть имеет взор монарха. В его присутствии астматик начинает свободно дышать, к парализованному старцу возвращается способность ходить, больные выздоравливают, влюбленные забывают свою страсть, молодые люди перестают думать о партиях. Место всех человеческих стремлений, помыслов и желаний занимает одна всепоглощающая страсть — честолюбие, одна всепобеждающая мысль — выдвинуться во что бы то ни стало, подняться на следующую ступень, ловя улыбку властелина. Одним словом, царь — это бог, жизнь и любовь для этих несчастных людей.

Но каким путем пришли русские к такому полнейшему самоотрицанию, к такому полному забвению человеческого достоинства? Каким средством достигли подобных результатов? Средство весьма простое — чин. Чин, это гальванизм, придающий видимость жизни телам и душам, это единственная страсть, заменяющая все людские страсти. Я показал вам действие, оказываемое чином. Теперь нужно рассказать, что он собой представляет.

Чин это нация, сформированная в полки и батальоны, военный режим, примененный к обществу в целом и даже к сословиям, не имеющим ничего общего с военным делом. С тех пор, как введена эта иерархия, человек, никогда не видевший оружия, может получить звание полковника.

Петр Великий — к нему мы всегда должны возвращаться, чтобы понять современную Россию, Петр Великий почувствовал однажды, что некоторые национальные предрассудки, связанные с доисторическим строем, могут помешать ему в осуществлении его планов. Он заметил, что кое-кто из его стада склонен к чрезмерной независимости, к известной самостоятельности мышления. И вот, дабы покончить с этим злом, самым неприятным и тяжелым для ума проницательного и энергичного в своей области, но слишком ограниченного и не понимающего преимуществ известной доли свободы для самих правителей, этот великий мастер в деле произвола не придумал ничего лучшего, как разделить свое стадо, то есть народ, на ряд классов, не имеющих никакого отношения к происхождению соответствующих индивидуумов. Так, сын первого вельможи империи может состоять в последнем классе, а сын его крепостного, по прихоти монарха, может дойти до первых классов. Словом, каждый получает то или иное место в зависимости от милости государя. Таким образом, благодаря чину, одному из величайших дел Петра, Россия стала полком в шестьдесят миллионов человек.

Кругом Петра все, по его выражению, играли в закон, как в карты, подбирая масть к масти, и неустанно подводили мины под фортецию правды. Все это не могло не ожесточать Петра, по натуре человека снисходительного, доброжелательного и доверчивого, и он потерял веру в людскую честность. И Петру стало казаться, что эту «ложь человечу» можно обуздать только «жесточью». Отсюда необыкновенная строгость его законодательства и обилие в нем угроз страшными казнями. Отсюда и та быстрота его на всякую расправу, на «поступанье руками» от битья знаменитой дубинкой до смертной казни включительно.

Он не стеснялся в 1721 году назначить гвардейских майоров надзирателями даже за сенатом, и эти надзиратели получили от него полномочие не только доносить ему прямо о замеченных нарушениях закона, но и сажать собственной властью господ сенаторов под арест, в крепость в случае несомненной вины. Младшие гвардейские офицеры и даже нижние чины сержанты, капралы, унтер-офицеры, солдаты посылались с чрезвычайными поручениями в провинцию.

В этих карательных посылках гвардейских солдат и офицеров, может быть, всего ярче сказалась завешанная Московской Русью России императорской основа властвования страхом. Розги и побои регулировали семейные отношения, плеть и плаха — отношения гражданина к государству. Оно всегда в московское время являлось устрашающим и карающим, и иным не могло сделаться и за время господства Петра. Люди не так-то скоро меняются, как их одежда и внешний житейский обиход. На устрашении, в конце концов, было построено при Петре управление, на устрашении был устроен и суд; всякая инструкция, всякое распоряжение, исходящее от власти к подчиненному, всегда заключает при Петре в себе угрозу штрафом или даже жестоким истязанием. Опасение является в те времена основой в отношении низшего к высшему, и всякий свой поступок каждый подчиненный старается обставить так, чтобы не быть в ответе перед пославшим его. Делать дело не так, как велит долг и собственное искреннее разумение, а так, как приказано начальством, чтобы прежде всего избежать его гнева, а не нарушения закона, — вот основа всех поступков подчиненного в московское время, такой же она осталась при Петре, сделавшись только более регламентированной, вогнанной в рамки инструкции, разработанной по западному образцу и стремившейся новые идеи общего блага и благоденствия вводить «путем истязания и весьма живота лишения».

Петра часто упрекают в слишком узком прикладном понимании науки, от которой он якобы хотел только технической пользы для государства, но, думается, такие факты, как общение с Лейбницем и Вольфом, стремление основать и основание библиотеки и Академии Наук в Петербурге, обоснование самой теории своей власти на основании выводов тогдашней науки о государстве, позволяют думать о Петре иначе: если не сразу, то к концу жизни он понял европейскую науку и просвещение шире, чем вначале, и увидел в них не только двигателей промышленной техники. За то же говорят печатавшиеся по его распоряжению книги. Среди его питомцев, учившихся за границей, мы знаем таких, которые, не удовлетворившись Лейбницем, искали науки у Бейля, интересовались итальянской литературой, пробовали сами сочинять и писать, умели любоваться художественными сокровищами Италии.

А так, в смысле толпы, кучки русских за границей в петровское время представляли из себя довольно- таки безотрадное явление. Первое посольство оставляло занимаемые им помещения обыкновенно в столь загрязненном виде, что иностранцы только руками разводили, как это люди могли так загрязнить комнаты и мебель в такой короткий срок. Сам Петр оставлял тогда отведенные ему комнаты с испачканными диванами, изрезанной и истыканной бессмысленными ударами шпаги или кортика мебелью, изорванными обоями и коврами, с вытоптанными цветниками, поломанными решетками садов, разбитыми статуями. Его навигаторы представляли из себя в этом отношении какую-то толпу необузданных дикарей...

Относительно плутовства французский посланник Кампредон писал уже в конце царствования Петра после того, как миновали годы упорной борьбы царя с этим широко распространенным пороком: «Наклонность россиян к обману родится вместе с ними и развивается в них воспитанием и примером родителей. Их плодовитость в изобретении средств обманывать бесконечна; не успеют открыть одного, как они тотчас же выдумывают десять других. Это главный рычаг их деятельности. Можно сказать, они любят обман больше жизни, ибо каждый день можно наблюдать, что пытка, претерпеваемая одними, и конфискация нажитого воровством богатства у других не в состоянии никого удержать от искушения воспользоваться самой ничтожной выгодою, которую им предлагают, в ущерб честности их самих и против интересов монарха.

«Упрямцы» ненавидели Петра как антихриста и людомора и в своей ненависти всегда были готовы перейти от слов и мыслей к делу. Заговоры против Петра и покушения на его жизнь — не плод фантазии: сын его желал ему смерти, духовник его, которому царевич поведал свою мысль, не остановил его, а лишенный сана за прикосновенность к этому делу архиерей ростовский Досифей, глухо, но уверенно ссылаясь на то, что говорят о Петре в народе, при самом обряде лишения сана намекал, что в народе ждали смерти царя.

Русский простого звания во всех своих делах с иноземцами имеет в виду одну только цель свою выгоду, и не дает заходить в свою голову никакой другой мысли, кроме той, как бы дать выгодное понятие о самом себе. От того-то он и является на глаза к ним с большой осмотрительностью, с совершенно простоватым, даже глупым видом; но под этим притворным простодушием старается залезть к ним в самую душу и мастерски умеет пользоваться самой малейшей слабой стороной, какую выставят ему. А так как вообще не слишком бывают осторожны с таким человеком, у которого предполагают немного ума, то обыкновенно выходит в подобных случаях, что иностранец остается внакладе.

Это с большим вредом чувствовали многие из иностранцев, особливо нанимавшиеся в Русскую службу: сверх всяких своих ожиданий, они видели, что их подчиненные, смотревшие простачками, так провели их, что само они не в силах себя выручить, а должны обращаться к ним же с просьбами и позволить им руководить собою. По той же причине случалось, что многие иноземцы, ездившие в Россию и судившие о русских поверхностно, в таких дурных чертах изображали их рассудок. Зато другие никогда не видевшие России и изучавшие русских только по их поступкам и переговорам, как, например, Пуф- фендорф в жизни Карла Густава, и другие, сколько они ни жалуются на их ложь и плутовство, однако ж не отказывают в похвале, следующей их рассудку и остроумию.

Впрочем, все это не могло не обуздать жадности русских, ни помешать продолжать по-прежнему тайное воровство в казенных доходах и притеснение подданных, особливо когда еще походило на то, как будто Петр тогда только наказывал подобные преступления, когда хотел придраться к преступнику по скрытым причинам. Потому что большие преступники, не раз уличенные в самом крупном грабительстве, как, например князь Меньшиков, великий адмирал Апраксин и все, принадлежащие к ним, всегда находили способы укрощать его неудовольствие значительными пожертвованиями и получать его прощение.

Но в последнем году своего царствования казалось, что он совсем вышел из терпения и решился наказывать по строгости законов всех и каждого, несмотря на лицо, кого только поймают в казенных кражах. Для того он с особенным старанием занимался розыскными делами, сам прочитывал до конца все бумаги и отвел Главному Фискалу Мякинину, хотя и честному, но очень строгому человеку, особенную комнатку у себя во дворце, недалеко от своей спальни, чтобы поживее сноситься с ним. Когда упомянутый Фискал спросил его: отсекать ли ему только сучья, или наложить топор и на корень? — он отвечал, чтобы искоренял все до тла, так что, если б Петр I прожил еще несколько месяцев дольше, то, по-видимому, пришлось бы услыхать о многих и великих казнях.

Все вредное, все бедственное для России в последние два с половиной столетия имело главным источником, главною причиной закрепощение крестьян. В России, конечно, многие признавали несправедливость рабства в нравственном и христианском смысле; многие находили даже, что оно вредно и в хозяйственном отношении. Но весьма немногие следили за всеми многоразличными последствиями, которые оно имело для характера народного, для нравственности народной, для понятия о праве, о правде, о справедливости, для понятия достоинства человека и гражданина.

В иных государствах, несмотря на чисто монархический образ правления, образовалось и существовало в народе чувство и понятие законности. Сего чувства, сего понятия не было и нет в России. Произвол, произвол, везде и во всем вот главный, преимущественный инстинкт русского человека. С теми нравами, с теми обычаями, с теми привычками, кои возникли в русском народе при существовании рабства, можно ли было ожидать какого бы то ни было здравого, утешительного развития в жизни народной? Справедливо было признано, что рабство портит и развращает еще более властителя, нежели подвластную ему жертву. А сии-то самые властители и стояли во главе народа и руководили им на пути гражданственности!

Петр I пользовался полнейшей свободой. Но душе его недоставало гения и творческой мощи: он был порабощен Западом и стал копировать его. Ненавидя все относящееся к старой России, хорошее и дурное, он подражал всему европейскому, дурному и хорошему. Половина иностранных форм, пересаженных им в Россию, была в высшей степени противна духу русского народа.

Возмущенный всеобщим застоем и апатией, он захотел обновить кровь в жилах России и, чтобы произвести это переливание, взял кровь уже старую и испорченную. Кроме того, при всем своем темпераменте революционера, Петр I все же любил Голландию и воспроизводил свой милый Амстердам на берегах Невы, однако заимствовал лишь весьма немногие из свободных нидерландских установлений. Он не только не ограничил царскую власть, но еще более усилил ее, предоставив ей все средства европейского абсолютизма и сокрушая все преграды, воздвигнутые ранее нравами и обычаями.

Становясь под знамена цивилизации, Петр I в то же время заимствовал у отвергаемого им прошлого кнут и Сибирь, чтобы подавлять всякую оппозицию, всякое смелое слово, всякое свободное действие.

Представьте себе теперь союз московского царизма с режимом немецких канцелярий, с инквизиционным процессом, заимствованным из прусского военного кодекса, и вы поймете, почему императорская власть в России оставила далеко позади деспотизм Рима и Византии.

Около Петра собирается куча голи дворянской, не помнящей родства, иностранцев, не помнящих родины, денщиков и сержантов, впересыпочку со старыми боярскими детьми и вечными интригантами, ползающими у ног всякой власти и пользущимися всякими милостями. Круг этот растет и умножается быстро, давая всюду свои чужеядные побеги.

Мало-помалу по всей России распространяется эта плесень, она тащится по грязи и снегу, с офицерским дипломом, с сенатским указом о месте, с купчей крепостью, голодная и алчная, свирепая с народом и подлая с начальством. Из нее составляется какая-то сеть, охраняемая солдатами, собирающаяся вверху в узел Зимнего дворца и уловляющая внизу каждой петлей мужиков и горожан. Эго какое-то рассеянное дворянски-чиновничье государство с общим армейски-помещичьим характером. В нем все сбрито борода, областная самобытность, личная особенность. Оно одевается по-немецки и старается говорить по-французски.

С ужасом и отвращением смотрит народ на изменников, но сила с их стороны, и как он ни стонет и как ни восстает, ревизии и рекрутчины, барщины и оброки, кнут и розги идут своим чередом. Он роптал, делая опыты частных восстаний; сговорившись с казаками и татарами, поднялся было в целом крае но войска, войска и пошла опять кнутовая расправа. Народ сломился. Без ропота, без бунта, без упованья пошел он, стиснув зубы, следующую тысячу розог, изнуренный падал, умирал, гнали его детей, и так одно поколение за другим. Тишина водворилась, оброки платились, барщины исполнялись, трубила псовая охота, играла крепостная музыка.

Между дворянством и народом стоял чиновный сброд из личных дворян продажный и лишенный всякого человеческого достоинства класс. Воры, мучители, доносчики, пьяницы и картежники, они были самым ярким воплощением раболепства в империи. Класс этот был вызван к жизни крутой реформой суда при Петре I.

Введенные по примеру немецких канцелярий мелочные формальности усложнили судопроизводство и дали крючкотворам страшное оружие. Совершенно свободные от предрассудков, чиновники извращали законы, каждый по-своему, с необычайным искусством. Это величайшие в мире мастера кляузы! Они имеют в виду только личную свою ответственность: если ей ничто не угрожает, для них нет недозволенного. И крестьянин, как и чиновник, совершенно не верит в законы. Первый почитает их из страха, второй видит в них свою кормилицу-поилицу. Святость законов, незыблемость прав, неподкупность правосудия все это слова, чуждые их языку. Даже всей императорской власти не под силу остановить, уничтожить зловредную деятельность этих чернильных гадин, этих притаившихся в засаде врагов, которые подстерегают крестьянина, чтобы вовлечь его в разорительные тяжбы.

Я смотрю на дело исключительно с точки зрения существенных интересов русскою населения тогдашнего государства. Оно было бедно и невежественно. Ему было нужно облегчение лежавших на нем тяжестей. Петр увеличил их. Русским нужно было просвещение. Но было ли нужно принуждать их учиться у западных народов? Я полагаю, нет, потому что они сами имели, по-моему, влечение к этому О том свидетельствует еще Флетчер. Россию держали в положении, в каком до недавнего времени держали Японию. Достаточно было, чтоб снято было запрещение, и русские сами стали б учиться Меры, принимаемые Петром для так называемого просвещения народа, имели характер отталкивавший русских от просвещения, возбуждали ненависть к просвещению А то так называемое просвещение, о котором заботился он, было просто технической муштровкой специалистов по военной службе и другим официальным надобностям Русским времен Петра была нужна только свобода учиться; принуждение не было нужно. Приобрели ль они от Петра хотя маленькую свободу учиться? Нет. Он знал во всем только муштровку. Муштровка у него была и в школах такая же, как в казармах. И отправляемых за границу учиться он посылал лишь муштроваться по его инструкциям. Свободы учиться он не допускал Палка за всякое движение, не предписанное регламентом, была одна и та же в учебном кабинете и на плац-параде. Россия была бедна; Петр разорил ее (это засвидетельствовано помощниками, собравшимися на совещание о делах после его смерти). Русский народ имел уже влечение учиться; Петр, насколько мог, внушил ему ненависть к просвещению.

Простолюдины, встречаясь на улице с попами, почтительно их просят дать им поцеловать крест и благословить их, что те, гордясь своим священным саном, и допускают их всенародно исполнять этот обряд. Несмотря на то, сами священники едва ли степеннее черни. Поведение их, от частого шатания в пьяном виде на перекрестках улиц, является более предосудительным, чем поведение прочих людей, так как по самому уже своему званию попы должны собственным примером наставлять других на путь добродетели и благочестия. Без креста попы и шагу нигде не делают, хотя иногда попадается он им и под ноги. Жаль, что драгоценнейший знак нашего Спасителя находится в руках недостойнейших людишек, которые, ослабев и шатаясь от излишнего употребления водки, часто таскают крест по нечистоте и грязи. Я думаю, ни один народ в свете не отличается таким числом внешних знаков, выражающих истинное благочестие, таким числом благовидных личин честности, как этот, который в то же время, без сомнения, легко превосходит народы всего света лицемерием, обманом, вероломством и необузданным дерзновением на всякого рода преступления. И это я говорю не из ненависти: это правдивое, естественное свидетельство, в истине которого каждый, несомненно, уверится, кто только будет иметь случаи войти с русскими в более частые сношения.

Так как Москвитяне лишены всяких хороших правил, то, по их мнению, обман служит доказательством большого ума. Лжи, обнаруженного плутовства, они вовсе не стыдятся. До такой степени чужды этой стране семена истинной добродетели, что самый даже порок славится у них, как достоинство. Но нс думайте, однако ж, что я желаю внушить вам то убеждение, что все жители этого царства, по их невежеству и гордости, имеют такое понятие о добродетели. Между таким количеством негодной травы растут также и полезные растения, и между этим излишеством вонючего луку, алеют розы с прекрасным запахом: в этих людях процветают тем большие добродетели, чем труд их развитая был тяжелее. Но мало таких, которых или праведный полюбил Зевс, или вознесла блестящая добродетель в эфирные области, где эти редкие светила кроются пред взглядом прочих, коснеющих в невежестве и пороках. Прочие необразованны, слабы и тупы умом. Они иногда, разинув рот и вытаращив глаза, с таким любопытством глядят на иностранцев, что даже себя не помнят от удивления.

Русские вообще крепко не жаловали иноземцев: все обычаи их, самые невинные, казались нам частью смешными, частью омерзительными. Мы, например, не постигали, как могут немцы есть траву (салат), подобно скотине. Купечество досадовало на дарованные многим из них преимущества и неоднократно жаловалось царям на свое разорение коварными иноземцами. Простой народ при всяком удобном случае осыпал их бранью и насмешками, так что правительство, в охранение их от обид и оскорблений, не раз издавало строгие указы. Ненависть и презрение к ним черни выражались прозвищами самих мест, где они жили: пруд на Покровке, около которого они выстроили себе дома при царе Михаиле Федоровиче, прозван был Поганым. Немецкая Слобода слыла под презрительным именем Кукуя. Немец! Шиш на кукуй! кричали лавочники, торговые сидельцы, извозчики, мальчишки, завидев на улицах Москвы какого-нибудь немца-горемыку. Редкий сановник, даже из среднего круга, не говоря о высшем, водил хлеб- соль с обывателями Немецкой Слободы В жалованных войскам грамотах, по окончании походов, иноземные генералы и полковники упоминались ниже городовых дворян, жильцов и детей боярских; при торжественных выходах они занимали место ниже гостей и купцов.

Вообще у русских нет недостатка в уме. Заботы Петра I об образовании народа не простиралось никогда на мещан и на крестьян, однако стоит только поговорить с человеком этого сословия, чтобы найти в нем здравый смысл и рассудительность сколько нужно, но только в таких вещах, которые не касаются вкоренившихся в него с детства предрассудков относительно его родины и религии. Он весьма способен понимать все, что ему ни предлагают, легко умеет находить средства для достижения своей цели и пользуется представляющимися случайностями с большою сметливостью. Наконец, можно с уверенностью сказать, что русские мещане или крестьяне выкажут во всех обстоятельствах более смышленности, чем обыкновенно встречается у людей того же сословия в прочих странах Европы.

Но подобные исследования невозможно делать, не зная языка страны, и немногие иностранцы приняли на себя труд изучать его. От этого и возникли столь неосновательные рассказы об этом народе, который, со своей стороны, много способствовал распространению их, оказывая в разных случаях свое презрение к иностранцам и ко всему, что походило на моду или обычай чужих краев. К этому присоединялось еще то обстоятельство, что в начале текущего столетия обычаи и нравы русских были совершенно иные, чем у всех прочих европейских наций, и в этом народе вовсе не знали ни правил благопристойности, ни даже общего права людей и иностранных министров, которые соблюдаются при прочих дворах Европы.

Страсть или привычка к доносам есть одна из самых выдающихся сторон характера наших предков. Донос существует в народных нравах и в законодательстве. В которой из этих двух сфер он первоначально зародился: из жизни ли проник в законодательство или из законодательства привился к народным нравам я не берусь разрешать; да и сомневаюсь, чтоб это было разрешено положительным образом.

Общественное мнение было никак нс против закона о доносах, и между законами, изданными Петром, едва ли был более популярный, чем закон о фискалах. Звание фискала, как в наше время могли бы подумать, вовсе не какое-нибудь тайное и с невольным стыдом принимаемое обязательство: это служебная должность, подобная всякой другой, официально признаваемая и правительством, и людьми, в нее поступающими. Имена их были известны, точно так же, как и их обязанности. Места фискалов искали даже купцы первой гильдии. И нечего этому удивляться, ибо фискал был более или менее вознаграждаем за свою службу, никого не боялся сам, тогда как, напротив, все его боялись, все в нем нуждались! Мало того, можно подумать, что фискал был лицо довольно уважаемое в своей местности и что к его содействию нередко прибегали люди, утесняемые воеводами, волочимые по судам и т.п. Словом, фискалы были в понятии народа, как и в понятии законодателя, истинными очами и ушами государевыми.

Страсть или привычка к доносам, — так начинает г. Щебальский, — есть одна из выдающихся сторон характера наших предков. Вопрос, следовательно, в том, что такое донос: страсть или привычка? . . Если донос есть страсть, то ясно, что он не что иное, как произведение народного духа, ибо страсть зарождается всегда внутри человека и, распространяясь на внешние предметы, подчиняет их своему влиянию. Привычка же, наоборот, образуется от влияния на человека внешних сил и предметов, которых он устранить и подчинить себе не может и неизбежному присутствию которых сам мало-помалу подчиняется. Следовательно, если донос есть привычка, то первоначального зарождения его следует искать вне народной жизни, вне свободного творчество его духа.

Итак, что такое донос?

Во-первых, несомненно, донос есть нечто само по себе столь гнусное и омерзительное, что порядочные люди всех времен и наций почитают за ужас и крайнее бесчестие быть не только участниками, но даже подозреваемыми в учинении доноса. Всего же замечательнее то, что люди, сами занимающиеся доносами по ремеслу, каковы шпионы и лазутчики, считают оскорблением для себя название доносчика. На днях нам случилось читать мемуары одного знаменитого испанца, дона Хуана де Либрандос, известного своим анафемским иезуитством и доведшего в прошлом веке систему шпионства до неслыханного в этой стране совершенства. Сам дон Хуан считает ненавистным имя доносчика и сознается, что в Испании отыскание благонадежного шпиона сопряжено с величайшими затруднениями. А г. Щебальский не затруднился заподозрить всех наших предков в искренности и ничем не удержимом расположении к подобной благонадежности! Ведь если б такое расположение действительно было искренним, то зачем же было Петру Великому ограждать своих фискалов, обер-фискалов, инквизиторов и протоинквизиторов теми постановлениями, на которые указывает сам же г. Щебальский? Зачем давать половину штрафа тому, кто делает донос из одного непреодолимого влечения, зачем угрожать жестоким наказанием и разорением имения за досадование на доносчиков, там, где донос любимое чадо народа?

Если б это чадо действительно было таковым, то отчего же народ не почтил его ничем, кроме пословицы: доносчику первый кнут? Как объяснить такое суровое отношение к благонадежному ремеслу со стороны того народа, который снисходительно смотрел на самые беззаконные отклонения от порядка, например, на разбой, считая его простым пошаливанием и воспевая в своих песнях удалых разбойничков? Где же песни наши о доносах и доносчиках? До сих пор мы их нс слыхали.

Давно уже замечено, что русские, по своей широкой натуре, способны более болтать и доносить на самих себя, чем шпионить и доносить на других. Из этого вытекает прямое решение, что к доносу привыкнуть нельзя, что донос не может быть привычкой. Стало быть, это страсть? Нет, не стало быть.

Еще давние философы заметили, что нет такой страсти, которая бы не могла обратиться в привычку, и нет такой привычки, которая бы не обращалась в страсть. Между тем к доносу никто от сотворения мира привыкнуть не может: значит это не страсть. Если б донос был страстью, ему бы прощали люди, как прощают всем человеческим страстям. Мы видели, что даже разбойники прощаются; одни только Иуды предаются вечному проклятию. Это потому, что разбойник раб страсти или привычки, что в нем видят зверя, способного нанести только личную обиду; в лобзаниях же предателя оскорбляется все человечество, все, что в нем есть наиболее святого.

Что же такое донос, если не страсть и не привычка? Ответ очень прост: донос есть язва, зараза, происходящая от дурного влияния атмосферы. Донос, как мы уже заметили, есть не что иное, как предательство, то есть такое действие, посредством которого слабый предастся в руки сильного. Если происходит действие обратное, оно тотчас получает обратный смысл и даже название; в этом случае говорится просто, что слабому оказывается помощь против сильного

Как и всякая другая язва, донос способен видоизменять свои формы, согласно постепенным изменениям атмосферы, и пускать от себя многочисленные отпрыски, которых первоначальное происхождение не сразу познается неопытным глазом. Так, например, бывают доносы безымянные, прямо указывающие на чувство мести, которое их породило; бывают другие, проистекающие из различных чувств; но у всех у них основа одна: желание нанести врагу поражение, а себе удовольствие, а потом не в открытом бою, а из неприступного убежища, не собственными силами, а посредством посторонней непреоборимой силы, следовательно, не под влиянием страсти, а по дьявольскому расчету, наверняка.

На всех гульбищах, постоялых дворах, питейных кружалах, улицах, случайных и неслучайных сходках шныряли шпионы фаворита (императрицы Анны), обязанные доносить о каждом неосторожном, неодобрительном о ней отзыве. Во все дома проникали доносчики. В Зимнем дворце службу доносчиков ревностно исполняли камер-медхены, камер-фрау, а в особенности шуты и шутихи. Каждое слово императрице передавалось во всей точности. Доносилось обстоятельно, кто бывал у молодой принцессы, когда, зачем и о чем были конверсации. В особенности же сторожились дома подозрительных вельмож и дворец цесаревны Елизаветы Петровны, возле которой постоянно сновалась паутинная сеть лазутчиков.

Добытые или придуманные доносы складывались в общее казнохранилище канцелярии тайных розыскных дел, помещавшейся в одном из деревянных строений, за Летним садом, под крылышком неутомимого генерала Андрея Ивановича Ушакова. Эти доносы рассматривались, иногда оставлялись, что случалось редко, без последствий, но вообще же отдавалось распоряжение о посылке за обвиняемым, в сопровождении воинской команды, самого доносчика , который получал техническое название языка.

Язык — это народный бич, который, с словом и делом составляет позорное клеймо в нашей истории XVIII столетия. На доносчика надевался черный мешок, охватывавший его во весь рост, с отверстиями только для глаз и рта, и в таком наряде его отправляли с командою за жертвою. При появлении на улице языка ужас охватывал мирных обитателей; все прятались, лавки запирались, разговаривающий разбегались в разные стороны. Приблизясь к жертве, язык выговаривал «слово и дело», и тогда команда схватывала обвиняемого и вела его в канцелярию.

Не один серый люд попадался в когти тайной канцелярии, нс церемонились и с лицами, занимавшими видное положение в обществе, и с женщинами.

При блестящем дворе императрицы Анны, поразивших французских пленных своим великолепием, европейскими манерами и вежливостью, мы находим в числе шутов князя Голицина, записанного в эту должность за принятие католицизма. Почти в то же время, когда в тайной канцелярии истязали архиепископа Феофилакта Лопатинского за сочинение книги в защиту «Камня веры» Яворского, в Петербурге публично жгли на площади флотского капитан-лейтенанта Возницина за отступничество от христианской веры. Вельможа Екатерины падал в обморок, когда читал следственное дело Волынского. Основана академия и вызваны знаменитые европейские ученые, а профессор считался поставщиком од на случаи, обязан был устраивать фейерверки и маскарады и подвергался всевозможным оскорблениям. Это эпоха со своим характером, эпоха перехода, брожения, где на каждом шагу сталкиваются и перекрещиваются самые противоположные явления. То было время внешнего блеска и славы России* славы, купленной настоящей ценой, время тяжелой, грустной борьбы с закоснелым невежеством, с азиатскими нравами.

Старинные формы быта, где каждому происхождением указывалось его место в обществе, где известные роды назначались к боярству, а другие к окольничеству и т.д. рухнули без возврата. Безродный казак становился на ступенях трона (Разумовский); сын пастора (Остерман), беглый студент, клал по своему произволу тяжесть России в ту или иную чашу европейского равновесия; презренный разночинец (Бирон), которого курляндское дворянство отказалось занести в свои списки, сделался герцогом и почти самовластным повелителем огромной империи. На добро или зло перед каждым раскрывался безграничный простор, полный разгул страстям и надеждам. Но человек без крепкого закала воли, без мужества и решимости в сердце остановился бы на первых шагах этого поприща. Слабым нс было места. Каждая сторона, добрая или злая, выказывалась со всею энергией. В действии были титанические силы. Такое явление, как Бецкий, явление исключительное и возможное только при Екатерине. Большая часть исторических лиц отмечается какой-то удалью, жаждой наслаждений, незнанием меры ни в добре, ни в зле. В самых развитых натурах, в лучших людях этого времени заметна грубость. Как язык еще не выделился, не освободился от своей церковнославянской основы, с трудом прилаживался к чуждым для него формам европейской жизни и еще более чуждому содержанию, как в эротических песнях Анакреона, переведенных Ломоносовым и даже Державиным, отражалась еще жестокость и грубость, точно так же характеры действующих лиц еще хранили на себе резкие следы старого быта.

Варварство публичных казней шло рука об руку с деспотизмом и грубостью семейной жизни. Общественные удовольствия удовлетворяли прежде всего грубым наклонностям. Самая наука мало смягчала нравы. Припомним, какая жестокость заметна в характере лучшего се представителя Ломоносова. На первом плане повсюду стояла по преимуществу физическая, материальная сторона человеческой природы, в явный ущерб духовному и нравственному развитию. Если высшее общество представляло так мало гуманных начал, чего же можно требовать от низших классов? Большая часть населения мало почувствовала выгоду от сближения с образованным миром. Европейски устроенное управление давало себя чувствовать низшему классу разве лишнею тяжестью.

По первому взгляду, — впечатление и вправду ошеломительное! Личность Екатерины, этой Северной Семирамиды, ее жизнь, се быт, изумляют. Рядом с ней скромными девушками являются и много видавшая Елисавета Петровна и многоопытная Екатерина Алексеевна. Робкими младенцами кажутся и Клеопатра и Мессалина.

Подумать только: одни официальные любовники, всенародно и торжественно объявленные в роли фаворитов, исчисляются десятками! Сам Дон-Жуан — мальчишка и щенок, по сравнению с этим огнедышащим вулканом, с этим непрестанно-дымящимся Везувием в юбке.

Трудно запомнить не только особые приметы, но даже просто фамилии всех временщиков этой императрицы. Это какой-то адрес-календарь, телефонная книжка, прейскурант товаров на разные цены!

Больше всего поражает какой-то особый, оптовый масштаб. В роли любовников выступают не только одиночки, но еще и семьи: два брата Орловы, два брата Салтыковы, два брата Зубовы, три брата Чернышевы. Целыми семьями, целыми пачками действует этот усовершенствованный пулемет!

Долгие годы продолжается этот своеобразный шик. Екатерине уже 63 года, а братьям Зубовым, имевшим счастье именно в это время воссиять в роли фаворитов, одному 22, а другому всего 18 лет. Воистину сорок тысяч братьев, о которых говорил Гамлет, так любить не могут.

Достаточно всмотреться в самую судьбу любовников Екатерины II-й Ланской умер от злоупотребления возбуждающими средствами, от чрезмерных приемов порошка из шпанских мух. Григорий Орлов помешался впав в слабоумие на своем славном посту. Вот какая судьба постигала старательных братьев. А ведь беспристрастные историки прибавляют к этому еще и пылкие отношения императрицы к женскому полу. Это ли не бурный темперамент, это ли не вулкан!

Стоит, однако, внимательно и серьезно всмотреться в подлинный характер этой Мессалины, чтобы убедиться, что перед нами в сущности вовсе не вулкан, а всего только аккуратная немка, мещанка, больше всего на свете любящая именно порядок.

Может ли быть? Откуда же тогда весь этот прославленный оргиазм? Исследователи жизни и быта Екатерины II подробно рассказывают, например, об особых двух салонах, устроенных рядом со спальней императрицы. Екатерине недостаточно огромных зеркал, какими сплошь покрыты стены и потолок спальни. Она желает увековечить картины, отражающиеся в этих зеркалах. Стены одного из прилегающих к спальне салонов сверху донизу покрыты художественными миниатюрами в золотых рамках, изображающими сладострастные сцены.

Стены другого салона покрыты такого же рода украшениями, но здесь все эти специфические миниатюры сделаны по особому заказу, и представляют собой подлинные портреты тех многочисленных мужчин, какие были близки самой императрице. Не просто порнография, а, так сказать, исторические документы. Да ведают потомки православных земли родной минувшую судьбу!

Даже во время своих путешествий Екатерина считает необходимым сохранять эти привычки и полностью блюсти именно этот род комфорта. Во время ее поездки в Крым в 1787 году, по всему пути от Петербурга для императрицы заранее строятся особые дома. Спальни Екатерины устраиваются во всех этих домах по одному плану: возле ее кровати помешается огромное зеркальное панно, двигающееся посредством огромной пружины. Когда оно подымается, за ним оказывается другая кровать, ее фаворита Мамонова. Не забудем, что все эти приспособления в специально выстроенных на пути домах устраиваются по приказу императрицы в то время, когда ей исполнилось уже 59 лет!

Именно эти черты характера неизменны в течение всей долгой жизни Екатерины. Еще в молодости, задолго до того, как она успела стащить с престола своего слабоумного мужа, когда она скромно жила еще в ораниенбургском дворце, она и тогда уже, при жизни строго следившей за ее поведением императрицы Елисаветы, умудрилась устроить в своей спальне особый, закрытый ширмами и драпировками, секретный уголок, в котором уже и тогда принимала близких ей Понятовского, Нарышкина и других. Этот кабинет из драпировок, судя по заметкам современников, был устроен так искусно, что вошедший в спальню не мог и предположить, что Екатерина не одна. Петр Шувалов является, например, к Екатерине с поручением, строгим наказом от императрицы Елисаветы Петровны. Екатерина почтительно принимает его, смиренно выслушивает наказ — и Петр Шувалов удаляется в полной уверенности, что в спальне Екатерины никого из посторонних не было. Но вот Петр Шувалов ушел, Екатерина подымает драпировку, отодвигает ширмы, и там оказывается целое общество: здесь и граф По- нятовский, и оба Нарышкина, и Синявин, и Измайлов. Вот сколько людей принимала в своей спальне Екатерина уже в молодости!

В этом именно отношении се принципы и убеждения остаются неизменными до старости, до самой смерти. Можно ли говорить, в таком случае, об ее умеренности и аккуратности, о мещанской любви к порядку во что бы то ни стало?

Несть ни почтения от чад к родителям, которые не стыдятся открытно их воле противоборствовать и осмеивать их старого века поступок. Несть ни родительской любви к их исчадию, которые, яко иго с плеч слагая, с радостью отдают воспитывать чуждым детей своих, часто жертвуют их своим прибыткам и многие учинились для честолюбия и пышности продавцами чести дочерей своих. Несть искренней любви между супругов, которые часто друг другу хлодно терпя взаимственные прелюбодеяния, или другие за малое что разрушают собою церковью заключенный брак, и не токмо не стыдятся, но паче яко хвалятся сим поступком.

Стечение многих страстей может произвести такое повреждение нравов, а, однако, главное из них я почитаю сластолюбие. Ибо оно рождает разные стремительные хотения, а дабы достигнуть до удовольствия оных, часто человек ничего не щадит.

Разврат в женских нравах, угождение государю, всякого роду роскошь и пьянство составляло отличительные и умоначертания двора, а оттуда они уже некоторые разлилися и на другие состояния людей, в царствование императрицы Елисаветы Петровны, а другие разливаться начали, когда супруга сего Петра Третьего, рожденная Принцесса Ангальт-Цербская Екатерина Алексеевна, взошла с низвержением его на российский престол.

К коликому разврату нравов женских и всей стыдливости — пример ее множества имения любовников, един другому часто наследующих, а равно почетных и корыстями снабженных. Видя храм сему пороку сооруженный в сердце Императрицы, едва ли за порок себе щитают ей подражать; но паче мню почитает каждая себе в добродетель, что еще столько любовников не переменила.

Царствование Екатерины II имело новое и сильное влияние на политическое и нравственное состояние России. Возведенная на престол заговором нескольких мятежников, она обогатила их на счет народа и унизила беспокойное наше дворянство. Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивления потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве.

Со временем История оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовникам, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России...

От канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно. Таким образом развратная государыня развратила и свое государство.

Светские власти видели, как многостороннее дело проповеди, наказаний и взысканий за небытие и особенно суд у духовных властей, что называется ни в короб не лезет, ни из короба не идет, и иронически относились к умению духовных деятелей вести эти дела.

Особенно сильный повод к критике подавали судебные приговоры духовных властей, на которые светские должностные люди указывали как на очевидные образчики неспособности судей.

Духовный суд в самом деле постановлял приговоры невероятные: был, например, в Сибири некто мичман Хмелевский, и он жил в связи с крестьянскою женою Екатериною. По какому-то случаю это открылось и дошло до митрополита Сильвестра, и тот определил мичману такую епитимию: в праздничный день стоять ему среди церкви во время литургии на коленях с возженною свечою, а когда время выходу из церкви народу приспеет, тогда положить его (мичмана) на праг в трапезе ниц и лежать (ему) потоле, пока через его весь народ из церкви пройдет, в которое время просить ему проходящих через него, да помолятся Господу Богу в отпущении грехов его; а по исполнении сего отослать в воинскую команду для наказания, чему достоин по воинским артикулам. А женку Екатерину, кроме такой же епитимии, на страх другим, наказать кошками (Указ Тобольской духовной консистории от 3 сентября 1752 года).

Другой случай: в Сибирь следовала из России по этапу женщина Ефросиния Михайлова, которая до высылки ее была уже замужем за тремя мужьями. По дороге она имела несчастье понравиться отбывавшему вместе с нею путину ссыльному Захару Федорову, но Захар Федоров Ефросинье не понравился и она не хотела отвечать его любовным посягательствам. Да притом же Ефросиния была богобоязлива и уважала церковный брак, а прелюбодеяния не хотела. Тогда ссыльный Захар обратился с своею незадачею к партионному сержанту Логвинову, и тот за небольшую мзду уладил дело. Он, во-первых, несколько раз нещадно бил Ефросинию Михайлову батожьем, чтобы она была сговорчивее, и когда та, изнурясь от жестокого боя, стала подаваться и отпиралась только тем, что боится блудного греха, то сержант сказал, что за этим дело не станет, и, приведя партию в село Абалоцкое, близ Тобольска, обвенчал ее по принуждению четвертым браком.

Нещадно избитая батожьем, Ефросинья покорилась принуждению и сделалась женою ненавистного ей поселенца Федорова, и пока шла в партии она под страхом батожья исполняла для его желания супружеские обязанности, но, придя на место поселения в Колыоновскую волость Томского округа, подала жалобу в томское духовное правление, и в той жалобе разъясняла всю свою нестерпимую обиду и доводила, что как брак ее с поселенцем Федоровым есть насильственный и четвертый (для нее), а потому, стало быть, очевидно незаконный, то он по существу своему совсем не есть брак, а прелюбодейская связь, и она этого прелюбодеяния продолжать не допустит.

Духовное правление разлучило временно этих супругов и донесло о событии тобольской духовной консистории, которая «с докладу его преосвященству определила: жену Ефросинию Михайлову оставить в замужестве при поселенце Захаре Федорове, впредь до рассмотрения, а о состоянии ее взять от оного мужа ее известие». Как должна была чувствовать себя эта несчастная женщина, опять насильно отданная консисториею поселенцу на подержание, да еще с докладу его преосвященству!.. И в чем от этого поселенца о состоянии ее требовалось известие — из дела этого не видно, но что Ефросинья была призвана исполнять супружеские обязанности и в четвертом браке, обвенчанном под батогами, это закреплено самым документальным образом. И эта женщина жила и терпела!

Москва разнообразна, пестра и причудлива как сама природа: гнуть и теснить ее столь же трудно, как и бесполезно. В ней выдуманы слова приволье, раздолье, разгулье, выражающие наклонности ее жителей. Как в старину, так и нынче, никто почти из них не мечтал о политической свободе, зато всякий любил совершенную независимость как в общественной, так и в домашней жизни. Между ними и западными вольнодумцами та же разница, что между поэтом, составившим себе идеал совершенства, которого он всю жизнь проищет напрасно, и простым человеком, который скоро найдет любимую женщину, без великих затруднений женится на ней и преспокойно в любви и совете проведет с нею век. Только не касайся их вседневных привычек, их безвинных предрассудков, и москвичи предовольны. Но коль скоро самодержавие вздумает слишком распрямлять своевольную старушку, она закричит голосами тысячи вралей своих, тысячи своих болтуний, и правительство если без уважения, то не совсем, однако же, без внимания может оставить бессмысленный сей шум. Даже в царствование Павла удары его самовластия, которые так метко, так разительно на всех упадали в Петербурге и в целой России, смягчались над царственной Москвой Голубушка-Москва любит маленький беспорядок; она почитает себя заключенною в монастыре, коль скоро видит вокруг себя порядок, слишком строго соблюдаемый. Хорошо ли это? Худо ли это? Бог знает! Бирон с Анной Ивановной бежали из нее, Елисавета Петровна проводила в ней половину жизни. Первые терзали Россию, при последней она блаженствовала.

В обычай вошло во многих российских пределах, а особливо по деревням, что малых ребят, к супружеской должности неспособных, женят на девках взрослых, и часто жена могла бы по летам быть матерью своего мужа. Сему, с натурою спорному поведению следуют худые обстоятельства: слезные приключения и рода человеческого приращению вредные душегубства. Первые после женитьбы лета проходят бесплодны, следовательно, такое супружество — не супружество и сверх того вредно размножению народа. Мальчик, побуждаем будучи от задорной взрослой жены, усиливанием себя прежде времени портит и впредь в свою пору к детородию не будет довольно способен, а когда достигнет в мужской возраст, то жена скоро выйдет из тех лет, в кои к деторождению была способна...

Бедственному младенческому началу жизни следуют приключения, нападающие на здравие человеческое в прочем оныя течении. И, во-первых, невоздержание и неосторожность с уставленными обыкновениями, особливо у нас в России вкоренившимися и имеющими вид некоторой святости. Паче других времен пожирают у нас масленица и св. неделя великое множество народа одним только переменным употреблением питья и пищи. Легко рассудить можно, что, готовясь к воздержанию великого поста, во всей России много людей так заговливаются, что и говеть времени не остается. Мертвые по кабакам, по улицам и по дорогам и частые похороны доказывают то ясно. Разговенье тому же подобно. Да и дивиться не для чего. Кроме невоздержания в заговенные дни питием и пищею, стараются многие на весь великий пост удовольствоваться плотским смешением законно и беззаконно и так себя до чистого понедельника изнуряют, что здоровья своего никоею мерою починить не могут, употребляя грубые постные пищи, которые и здоровому желудку тягостны Христос воскресе! только в ушах и на языке, а в сердце какое ему место, где житейскими желаниями и самые малейшие скважины все наполнены. Как с привязу спущенные собаки, как накопленная вода с оторванной плотины, как из облака прорвавшиеся вихри, рвут, ломят, валят, опровергают, терзают. Там разбросаны разных мяс раздробленные части, разбитая посуда, текут пролитые напитки, там лежат без памяти отягченные объядением и пьянством, там валяются обнаженные и блудом утомленные недавние строгие постники. О, истинное христианское пощение и празднество! Не на таких ли бог негодует у пророка: Праздников ваших ненавидит душа моя и кадило ваше мерзость есть предо мною! Неоспоримое есть дело, что неравное течение жизни и крутопеременное питание тела не токмо вредно человеку, но и смертоносно, так что вышеописанных строгих постников, притом усердных и ревностных праздниколюбцев, самоубийцами почесть можно.

В своем сочинении «Путеводитель к истинному человеческому счастию, или опыт нравоучительных и отчасти философических рассуждений о благополучии человеческой жизни» Болотов подводит даже теологическое основание для необходимости наказывать непокорных рабов: подобно тому как Бог наказывает нас для нашего исправления, так и дворяне облагают рабов кандалами, морят голодом и т.п. для блага самих рабов.

Некуда было идти дальше в оправдании помещичьего произвола, и в этой идеологии его собственно и заключается разгадка того, почему с такой голубиной наивностью, какую обнаружил Болотов, рассказывая о своем методе сеченья — с легким сердцем и без малейших угрызений совести нежестокосердые, уравновешенные люди совершали по отношению к крепостным выдающиеся жестокости. К этому вел самый крепостной порядок, при котором людьми торговали, как скотиной, продавая их оптом и в розницу отдельно от земли, разлучая мужей и жен, родителей и детей, тот порядок, при котором и соединяли отдельные пары, как скотину для приплода, превращая таинство брака в недурное подспорье своему хозяйству; тот, наконец, порядок, при котором возводилось чуть ли не в догму всячески ежедневно оскорблять рабов и попирать в них элементарнейшие человеческие чувства. В обществе, жившем на крепостном труде, вся социальная атмосфера была насыщена опаснейшими микробами произвола, от болезнетворного действия коих не мог уйти никто из власть имеющих.

В крестьянской атмосфере особенно тяжко было жить дворовым, из коих в XVII столетии составился целый многочисленный класс людей, оторванных от земли, удовлетворявших не только потребностям, но всем малейшим и часто психопатическим барским прихотям и капризам, людей, находившихся ежеминутно под ближайшим действием барского произвола, постоянно стоявших перед барскими очами и руками. Тяжела была, как видно из вышеприведенных примеров, барская, то и дело вспыхивающая немилость, но нс легка была и барская милость, в высшей степени обязывающая и ревнивая, а потому очень часто ведшая лишь к вящим истязаниям. Наиболее же чувствительна была барская милость, разумеется, женской половине дворни: сколько было тут погублено девичьих жизней, сколько совершено насилий, растлений и даже кровосмешений, сколько тут было горя, терзаний, ужаса и сколько скоплялось негодования, презрения и ненависти!

Да, в крестьянских сердцах было нечто неблагополучное для дворян. Тот же Болотов положительно свидетельствует, что в разгар пугачевщины «дворяне удостоверены были, что вся подлость и чернь, а особливо все хамство и наши слуги, когда не въявь, так втайне, сердцами своими были злодею сему преданы, и в сердцах своих вообще все бунтовали, и готовы были при малейшей возгоревшей искре произвести огонь и полымя». Действительно, как это хорошо было понятно дворянам, наступило для них страшное время прекровожаждущий на благородных рыск, по выражению поэта Державина, состоявшего и в числе усмирителей.

Этот «рыск» был энергичнее и беспощаднее от уверенности в том, что истреблять помещиков приказано государем. Сам Пугачев, объявивший смертный приговор всему российскому дворянству, при каждом удобном случае подчеркивавший свою ненависть к помещикам и боярам, с самого начала и до конца своей императорской карьеры показывал бесчисленные примеры того, как надо поступать с захваченными начальствующими лицами, офицерами, помещиками, их женами и детьми Вешая и убивая благородных всяческими способами, Пугачев нередко прибегал к таким формам казни, какие только и можно объяснить именно той глубокой ненавистью его к господам, которая клокотала в его сердце и которую он это знал разделяет весь смотревший на него, как на царя-мстителя за прежние обиды черни, весь простой народ. Горе было особенно тем благородным, на которых их подчиненные или крестьяне доносили как на людей жестоких: таким не было ни малейшей пощады, их ждала страшная кара. Генерал Цыплятов, выданный своими собственными крепостными Пугачеву за жестокое обращение с ними, был казнен так: ему сначала отесали бока, а когда он упал, то в рот воткнули кол; с несчастным вместе погибло его семейство: детей и жену повесили. Повешенье было излюбленной «императором» формой казни.

Это была месть народа своим насильникам и обидчикам; все теперь припомнилось, припомнилось немало помещичьих преступлений против женской чести. Радищев рассказывает, что однажды крестьяне, связав своего господина повели на казнь. Какая тому была причина: спрашивает наш автор и отвечает: Он был господин человеколюбивый, но муж не был безопасен в своей жене, отец в дочери: каждую ночь посланные его приводили к нему на жертву бесчестия ту, которую он того дня назначил. Известно же было в деревне, что он омерзил 60 девиц, лишив их непорочности. Этого человеколюбивого господина, история которого была известна Екатерине, выручила подоспевшая команда, но другие многие подобные женолюбивые помещики не избежали своей лютой участи.

Любопытная черта образованного человека екатерининской эпохи: в его голове необыкновенная масса общих идей, но он совсем не размышляет, и ум его переполнен готовыми понятиями, зачем же в таком случае и размышлять о них; не размышляя, он совсем не понимает того, что его окружает. Это — любопытная патологическая черта, отличающая екатерининских людей В екатерининском образованном человеке было два яруса: ярус идей и ярус поступков; наверху, в своем умственном бельэтаже, он был высокообразованным европейцем, а когда спускался в нижний этаж, он оправдывал острое слово одного француза: поскоблите русского, и перед вами явится татарин. Черствость гражданского и нравственного чувства — печальное явление, с которым всюду встречается изучающий общественные нравы того времени.

Почувствовав отвращение к родной действительности, русский образованный ум должен был почувствовать себя одиноким в мире: у него не было почвы. Есть и печальные образчики.

В первом ряду надо поставить княгиню Дашкову. Это очень характерная представительница русского образованного общества того времени. Она еще в детстве зачитывалась Вольтером, Бейлем и другими, зачитывалась до головокружения, до нервного расстройства. Потом, как известно, за свое знакомство с французской философией она даже было посажена на президентское кресло в Академии наук. Когда она разошлась с Екатериной и удалилась в частную жизнь, то стала нелюдимой и, поселившись в Москве, редко с кем виделась, еще реже с кем разговаривала и ничем не интересовалась. Чтобы наполнить свой досуг, она, президент Академии наук, приручила к себе несколько домашних крыс, которые составляли все ее общество. Смерть детей ее трогала мало, но судьба ее крыс делала тревожной на целые дни. Только высокообразованные люди екатерининского времени могли начать Вольтером и кончить ручными крысами.

Гораздо печальнее другой представитель екатерининского вольнодумства. Это был богатый помещик Николай Еремеевич Струйский. Он был высокообразованный юрист и устроил у себя в деревне настоящий, правильно организованный по-европейски суд над крестьянами. Мужика ставили в кабинете барина, сам барин произносил обвинительные акты и защитительные речи по всем правилам западной юриспруденции, только эпилог этих судебных заседаний был в чисто русском вкусе: обвиненного крестьянина он пытал по древнерусскому, для чего имелся у него в подполье огромный арсенал орудий пытки.