Блуд на Руси (Устами народа) - 1997

ПОКАЗАНИЯ СВИДЕТЕЛЕЙ И ЭКСПЕРТОВ.

Эти московские и все столбовые сановники окружены женами, дочерями, внучками, нарядно одетыми, сидящими в раззолоченных будуарах. Перед ними курится фимиам, пляшут бедные рабы и разносят конфеты посетителям. Здесь везде французская одежда, повсюду молодые питомцы французских девчонок и аббатов; и за всем тем они воспитаны большею частию худо, в рабском подражании, занятые одной наружностью, не имея даже приятных манер, столь свойственных французской гостиной. Когда московская барыня осмотрит вас с головы до ног, измучит своими поцелуями, наговорит вам тысячи уверений в вечной дружбе, без церемонии расхвалит вас, спросит о цене вашего платья, перечтет все ордена на своих соседях — за тем от нее больше ничего не ожидайте. Едва ли она имеет какое-нибудь понятие выше этой болтовни, за исключением похвал французским ювилирам на счет русских бриллиантщиков...

Образование нашего века очень заметно выражается в различии молодого Московского поколения и их матерей. Последние плохо знают иностранные языки, но почти всегда кокетки...

Подчинение в высшей степени господствует в Москве. Здесь собственно нет того, что называют джентельменом; каждый измеряет достоинство мерой царской милости. Поэтому старые идиоты и женщины, выжившие из ума, всемогущи, это естественно, имея на себе более лент и чинов, чем люди молодые. Что касается до молодых людей светского тона, их очень мало, потому что большая часть гоняется за счастием при Петербургском дворе или служит в армии. Место их заступила толпа молокососов напудренных, напомаженных, одетых по последней моде, с французскими гувернерами, посвящающими их в тайны светского общества. Помилуй, господи, глупость этого юного поколения и меня в кругу его, как лягушку на камне...

Да, я знаю хорошо роскошь Москвы и цивилизацию Петербурга. Но разве вы никогда не видели деревенскую, грубую, невежественную девушку двенадцати лет с парижской шляпой на голове? В таком виде представляется мне это императорское правительство. В несколько столетий, нет сомнений, Россия войдет в общую систему Европейских народов; время должно разорвать обручи, которые связывают дерево, прежде чем оно окрепнет и утвердится на своем собственном корню; слишком поспешные меры лишили бы его последней жизни; то же можно сказать о Русской политической свободе и цивилизации. Впрочем, это не мое дело...

По мнению большинства, порок и добродетель здесь служат синонимами милости или немилости. Личный характер заменяется службой;уважение определяется придворным календарем, но не оценкой заслуг. Если б мне нужно было знать добродетели Русского куртизана, мне стоит только взглянуть на его мундир, счесть эти четыре главные и неопровержимые добродетели, т.е. красную Александровскую ленту, голубую Андреевскую, орден св.Георгия, св.Владимира. Неусыпное соискание милости, истекающей от лучезарного трона, приближает каждого чиновника к принятию императорского знака, на чем бы он ни положил свой оттиск — на осле или змее.

Вследствие всего этого на самых манерах лежит соответственная печать; люди вообще алчны до приобретений дармовых, тем более Московские дворяне, блеск которых уменьшается по мере расстояния от Петербурга и императорского двора.

Были случаи, когда, среди умственного мрака и разбуженной бедствиями человеческой ненависти вдруг блеснет луч милосердия и осветит незлобивую русскую душу, но были единичные случаи. Большинство же, ожесточенное разорением и насилием от врага, относилось к нему без всякой пощады. В редких деревнях, гласит белорусское Предание о 1812-м годе, жители не делали своих расправ над французами. Тот только не убивал, кто Бога боялся. Банды крестьян, вооруженных топорами, вилами, ножами, охотничьими ружьями и, вообще, чем ни попало, выслеживали замерзающих французов, захватывали их и приводили в свои селения. Причем не боявшиеся Бога не только убивали, но и бесчеловечно мучили своих пленных. Даже баб и ребятишек охватывал прилив необузданной ненависти, и они жестоко издевались над несчастными, отданными им на потеху. Порою женщины проявляли какую- то особенную кровожадность. Бывало, рассказывал впоследствии один старик-крестьянин, наткнемся мы, парни, на одного, возьмем и приведем в деревню. Так бабы купят его у нас за пятак, сами хотят убить... Одна пырнет ножом, другая колотит кочергой, опять другая тычет веретеном.

Иногда ненависть к французам доводила человека до исступления прямо патологического свойства, и он, видимо, готов был смотреть на свой зверский поступок как на богоугодное деяние. Например, генерал Левенштерн видел, как один часовых дел мастер, осенив себя трижды крестным знамением, схватил большой кухонный нож, бросился на улицу и убил пять или шесть французов. Мастер совершил этот патриотический подвиг на глазах упомянутого генерала и притом так быстро, что он не успел ему помешать. После убийства часовщик снова перекрестился, а затем спокойно вытер и убрал нож. Так туземный народ помогал туземной жительнице — столь же беспощадной к пришельцам — русской зиме. Очевидно, при высшей степени темном, патриархальном мировоззрении русского народа, при сохранении им примитивных привычек и чувств борьба его и с внешним врагом неизбежно приобретала типические черты пугачевщины, черты всякого стихийного, хотя и не бессмысленного, народного движения с его варварством и злодеяниями... Подобно взбушевавшейся волне, эта поднявшаяся война оставила в психике русского крестьянства чувство жгучей обиды.

Те казаки, над которыми при наступлении посмеивались наши солдаты, на которых когда-то, не считая их числа, весело ходили они в атаку, эти самые казаки теперь стали не только что предметом уважения, но и предметом ужаса всей армии, и число их при содействии придорожных жителей значительно увеличилось. Почти все придорожные крестьяне в надежде на добычу вооружились пиками — этим национальным русским оружием, или же просто кольями с железными остриями на конце. Верхом на маленьких лошадках, в бараньих шубах и черных барашковых шапках,они следовали вдоль колонны и немедленно на нее бросались, как только замечали, что встреченная теснина задерживала войска... В сущности, эти импровизированные, жаждавшие грабежа отряды не представляли ничего опасного, так как малейшее сопротивление останавливало их и обращало в бегство и целью их была не борьба, а только добыча трофеев. Но ужас, производимый их появлением, был таков, что при первом крике: «Казаки!», перелетавшем из уст в уста вдоль всей колонны и с быстротою молнии достигавшем ее головы, все ускоряли свой марш, не справляясь,есть ли в самом деле какая-либо опасность...

Из Москвы с императором, гвардией, армией и учреждениями двигалось и казначейство. Остается сожалеть, что не все суммы полевого казначейства были разданы армии, что предотвратило бы расхищение фургонов, наполненных по преимуществу кожаными мешочками с золотом. Впоследствии, когда казаки напали на эти фургоны, то было замечено: наши обозные грабили их вместе с казаками и, нагрузившись, убегали с этими мешками в руках или на спине.

Русские различно толкуют о своем полководце и своем Императоре. Мы же, как враги, можем судить о наших врагах лишь по их действиям. Каковы бы ни были их слова, но они согласовывались с поступками. Товарищи, воздадим им должное! Они все принесли в жертву без колебаний, без поздних сожалений. Впоследствии они ничего не потребовали в оплату даже посреди вражеской столицы, которой они не тронули! Их доброе имя сохранилось во всем величии и чистоте, они познали истинную славу.Когда во все слои их общества проникнет цивилизация, этот великий народ создаст великую эпоху и овладеет скипетром славы, которому должно быть суждено переходить от одной нации к другой!

Аракчеев был не только жесток, но не раз проявлял признаки зверства. Он вырывал усы у солдат и на первом же разводе при императоре Павле откусил у солдата ухо. В определении наказаний он не знал меры. Сотня палок за несоблюдение какой- нибудь мелочи в строю или казарме, прогнание десяток раз сквозь тысячу шпицрутенов — было обычными мерами наказания. По отношению к офицерам грубость Аракчеева доходила до пощечин в строю. Даже император Павел удивился жестокости и грубости своего любимца...

По требованию Аракчеева, вотчинный голова во всякой деревне должен был иметь верных людей для тайного наблюдения за поведением крестьян. Граф всячески поощрял доносы, причем его рескрипты бывали милостивы к доносчикам и разъясняли им богоугодность их дела. Как и во всем, граф был точен и в системе наказаний, по которым велись особые журналы. Кроме того, у каждого из дворовых была в кармане особая винная книжка, в которую заносились всякие малейшие упущения.

Брань и личное воздействие Аракчеева были лишь самыми незначительными, пустыми наказаниями. Он часто прибегал к ссылке крестьян на целые недели на кирпичные заводы, на женщин и девушек надевал самую грубую одежду, на шею рогатку и в таком виде заставлял их молиться в соборе перед народом...

В графском арсенале всегда стояли кадки с рассолом, в котором мокли розги, палки. Для наказания дворовых у него была такая градация. За первую вину он наказывал дворовых на конюшне. За вторую отправлял в Преображенский полк, где виновного наказывали особыми толстыми "аракчеевскими” палками. За третью вину наказание производилось пред кабинетом графа особенными специалистами: это было самое ужасное истязание... За физическим наказанием следовало нравственное. Наказанный писал графу письмо, в котором "презренный преступник" выражал сокрушение о своей вине и давал обещание, как "презренный и верноподданный раб", исправиться.

При всей своей жестокости Аракчеев проявлял склонность к сентиментальности: любил слушать пение соловьев и в заботах о них в 1817 году был издан приказ графа повесить в его вотчине всех кошек.

Народ принял эту меру (образование военных поселений, чтобы дать войскам оседлость и присоединить к ним семейства) со страхом и трепетом, просил избавить его от зачисления в военные поселяне, и когда просьба не была уважена, то пытался оказать сопротивление, но, испытав за то жестокое наказание, онемел.

Осенью 1817 года, когда императорская фамилия отправилась в Москву, крестьяне остановили императрицу Марию Федоровну и просили ее защиты. Сверх того, несколько сот человек, вышедших из леса, остановили великого князя Николая Павловича и просили его о том же. Они говорили, что у них все отобрано и сами они изгнаны из домов. Они готовы были отдать все свое имущество, все, что нажили струдом, лишь бы только не делали их всех солдатами.

Желания и просьбы не были исполнены: им дали форменную одежду и расписали по ротам, устроили в гумнах манежи и стали учить строю. Крестьянин, которого хотели облагодетельствовать, принужден был обрабатывать поле, ходить на продолжительные строевые учения и кормить на свой счет от 8 до 12 солдат.

В такой стране, как Россия, тайные общества, может быть, и неизбежны. Только тот, кто жил в России, способен понять, с какими трудности сопряжено в этой стране выражение личного мнения. Если хочешь говорить свободно и безопасно, необходимо нс только замкнуться в тайный кружок, но и тщательно выбирать его членов. При этом только условии возможен искренний обмен мыслей. Зато с каким неизъяснимым наслаждением мы позволяли себе в наших собраниях говорить откровенно, не боясь того, что наши слова плохо поймут, перетолкуют, и говорить так нс только на политические, но и на всякие темы. Наш родной язык так легко приспособлялся к выражению истины, идеи свободы, и человеческого достоинства; он облагораживался, выражая благородные и возвышенные мысли.

Было бы ошибкой думать, что во время этих тайных собраний составляли заговоры; заговорами вовсе не занимались. Если кто из членов общества и думал раньше об этом, он скоро увидел бы, что здесь никакие заговоры немыслимы. Обыкновенно начинали с жалоб на то, что общество неспособно начать какое-либо серьезное дело. Затем разговор переходил на политику вообще, на положение России, на настроения, обременяющие се, на злоупотребления, разъедающие ее, наконец, на ее будущие судьбы: как бы оно ни было отдалено, все же, даже и для России наступит лучшее будущее. Обсуждали европейские события и с радостью приветствовали успехи цивилизованных стран на пути к свободе. Если я когда-нибудь жил жизнью существ, сознающих свое назначение и желающие его выполнить, то именно в эти редкие часы общения с людьми, одушевленными разумным и самоотверженным энтузиазмом на пользу ближнего.

Понятно, и в тех разговорах, которые приходилось вести с посторонними членами тайного общества, они, решившись свободно мыслить, говорили так же свободно. но при этом они выражались обыкновенно с достоинством, хотя и не боялись, что слова их могут возбудить в ком-нибудь неудовольствие, кого-нибудь задеть или же скомпрометировать их в глазах правительства.

Если бы это было им разрешено, они и писали бы точно так же. Виноваты ли они, если в глазах развратных и огрубелых людей принципы нравственности являлись разрушительным, вредным и дерзким вызовом.

Военные события, тяжести походя, заграничные наблюдения, интерес к родной действительности — все это должно было чрезвычайно возбуждать мысли; эстетические наблюдения отцов должны были превратиться в более определенное и практическое стремление быть полезными. Легко понять, в каком виде должна была представиться окружающая действительность, как только эти люди стали вникать в нее. Она должна была представить им самую мрачную картину: рабство, неуважение к правам личности, презрение общественных интересов — все это должно было удручающим образом подействовать на молодых наблюдателей, производить в них уныние; но они были слишком возбуждены, чтобы уныние могло их заставить складывать руки.

Один из немногих невоенных участников движения 14 декабря — Кюхельбекер на допросе верховной следственной комиссии откровенно признавался, что главной причиной, заставившей его принять участие в тайном обществе, была скорбь его об обнаружившейся в народе порче нравов как следствии угнетения. «Взирая, — говорит он, — на блистательные качества, которыми Бог одарил русский народ, единственный на свете по славе и могуществу, по сильному и мощному языку, которому пет подобного в Европе, по радушию, мягкосердечию, я скорбел душой, что все это задавлено, вянет и, быть может, скоро падет, не принесши никакого плода в мире". Это важная перемена, совершившаяся в том поколении, которое сменило екатерининских вольнодумцев; веселая космополитическая сентиментальность отцов превратилась теперь в детях в патриотическую скорбь. Отцы были русскими, которым страстно хотелось стать французами; сыновья были по воспитанию французы, которым страстно хотелось стать русскими. Вот и вся разница между отцами и детьми. Настроением того поколения, которое сделало 14 декабря, и объясняется весь ход дела.

Инсургентов было до 2000 человек, окруженных целыми массами сочувствующей им "черни". Такие силы в руках одного вождя могли решить все дело тем более, что из рядов правительственных войск постоянно приходили от солдат советы продержаться до ночи, а тогда и они перейдут на сторону восставших. Но тут-то и обнаружилась в рядах инсургентов полная дезорганизация. Ждали диктатора,он не появился. Не было единства действий, единства распоряжения. Наступил вечер, вечер декабрьский, холодный, солдаты утомились, озябли, проголодались, а А. Трубецкой все не являлся.

Перед инсургентами показались жерла пушек. В качестве прикрытия к ним был поставлен взвод кавалергардов под командою, опять обстоятельство, Которе могло бы иметь решающее значение, члена тайного общества, бывшего накануне на революционных совещаниях у Рылеева, поручика кавалергардского полка Анненкова... Артиллерийсая прислуга, как это тут же обнаружилось, не хотела вначале стрелять по своим... Перейди в этот момент инсургенты в наступление, и при создавшемся положении орудия легко могли очутиться в их руках, а тогда дело, конечно, приняло бы другой оборот.

Но за отсутствием единого ответственного руководителя, распорядиться было некому, а при таких обстоятельствах неизбежно должно было случиться то именно, что и случилось в действительности...

За первым выстрелом орудий последовал второй, третий, четвертый, и на этот раз картечь делала свое губительное дело в самой гуще инсургентов и народа. Все бросились бежать врассыпную. Михаил Бестужев хотел построить остатки своих войск на льду Невы и броситься с ними на Петропавловскую крепость, но по ним стали стрелять ядрами, и в довершение лед не выдержал тяжести массы народа и проломился. Раздались крики "тонем”. Трагедия приходила к концу. Лейб-гренадеры и моряки стали бежать по узкой Галерной улице. Но и туда послали орудия, которые открыли продольный огонь... Насколько в течение целого дня в правительственном стане было растерянности и нерешительности, настолько теперь в нем было силы и энергии.

Как могли подобные люди родиться и вырасти в России, в среде дворянства, которое не знало других традиций, кроме самого отвратительного холопства перед царем и самого варварского деспотизма по отношению к крестьянам — своим рабам, которое всеми своими интересами, всем своим существованием противоречило свободе и гуманности. Если бы в этой среде случилось несколько исключений, в этом не было бы ничего удивительного; но что несколько сот человек, родившихся, живших в привилегированной обстановке и занимавших более или менее блестящие и доходные места в обществе, принесли себя в жертву, отдали себя на заклание, чтобы, уничтожить привилегии и освободить своих рабов, вот чего никогда не видано было ни в одной стране и что действительно имело место в России. Как объяснить это странное явление? Я его объясняю себе варварской нетронутостью их натуры. Они еще нс были развращены длительным влиянием буржуазной цивилизации Запада, не имели времени пресытиться ею...

В личной жизни своей Николай I не представляет собой исключения в роду Романовых. И при нем во всей силе остаются те нравы, какие издавна прочно укоренились в доме Романовых. Если век Екатерины или Елизаветы Петровны своим бесшабашным, подчеркнутым каким-то цинизмом и распутством весьма успешно бил все рекорды, установленные при дворе Людовиков XIV и XV, если Екатерина и Елизавета навсегда связали свое имя с этой особой, юнкерской, какой-то ухарской, мозги набекрень развращенностью, и прославили этим свое имя, то Николай Павлович имеет все права обижаться за невнимание к нему. Он, со своей стороны, всемерно старался проявить себя и в этой области не менее, чем та же Екатерина. Вина не его, а только неблагодарного потомства в том, что имя Николая не сделалось в этой области нарицательным. Только жестокость Николая Палкина могла затмить эти его заслуги.

Среди хранящихся в Пушкинском доме в Петербурге материалов Добролюбова, не пропущенных царской цензурой, имеется статья, которая так и называется «Разврат Николая Павловича и его приближенных любимцев».

Всякому известно, что Николай пользовался репутацией неистового рушителя девических невинностей, рассказывает Н.А. Добролюбов. Можно сказать, что нет и не было при дворе ни одной фрейлины, которая была бы взята ко двору без покушения на ее любовь со стороны или самого государя, или кого-нибудь из его августейшего семейства... Обыкновенный порядок был такой: брали девушку знатной фамилии в фрейлины, употребляли ее для услуг благочестивейшего самодержавнейшего императора нашего, а затем императрица Александра начинала сватать обесчещенную девушку за кого-нибудь из придворных женихов.

Любопытная черта нравов того времени. Жениться на любовнице императора это считалось не только наилучшим путем к придворной карьере, но еще и честью. Иной взгляд очень редок. Когда, например, очередную "жертву" Николая Павловича, дочь барона Фредерикса, выдали замуж за полковника лейб-гвардии гусарского полка Никитина, и муж позволил себе упрекать жену за предшествовавший свадьбе ее роман с венценосцем, мужа, по жалобе жены, немедленно сослали, и только после того, как его жене надоел петербургский климат и она уехала развлекаться за границу, не в меру требовательному супругу было разрешено вернуться в Петербург.

Жалобы представляли собой исключение. Обычно же порядки такого рода считались вполне нормальными. Когда некая фрейлина Рамзай, дочь финляндского генерал-губернатора, позволила себе уклониться от обычных знаков внимания императора Николая и заперла на ключ двери своей спальни, ее отец был немедленно устранен от должности генерал-губернатора.

Ошеломительные карьеры, дающие любимцам государя власть над миллионами верноподданных, легко и просто создаются в царствование Николая путем услуг по женской части.

Наружность Николая, прятавшегося от России плотной стеной тайной полиции, составленной из филеров, битых офицеров и воров, пойманных на краже казенных денег, Герцен рисует чертами незабываемыми. Николай, превративший всю Россию в острог, свирепый часовой в ботфортах, со свинцовыми пулями вместо глаз, с бегущим назад малайским лбом и звериными выдающимися вперед челюстями... Он заводит бесконечные интрижки в театрах, где появляется в уборных актрис. На этих театральных амурах царя делает свою карьеру заботящийся об их интересах директор театров Гедеонов. Николай ездит с той же целью и в Смольный монастырь, и так как здесь его амурам помогает начальница института для благородных девиц графиня Адлсрберг, то ее сын, сотоварищ Николая в их похождениях, делает блестящую карьеру. По началу он назначен адъютантом Николая, а затем министром двора. Николай ездит по маскарадам, устраивает ряд веселых интрижек и пышную карьеру делает А.Ф. Орлов, которому надлежит при таких поездках наблюдать за местностью и охранять покой самодержца.

Сохранились рассказы современников, красочно описывающие те меры, какие применял глава Третьего отделения, гроза всей России, граф Клейнмихель с целью покрепче привязать Николая к своей жене. Николая было решено объявить отцом клейнмихелевых детей, дабы этим путем укрепить государево внимание и благосклонность. Но детей у Клейнмихелей не было. Способ, какой они придумали в виду этой причины, по сообщаемым Добролюбовым сведениям, был классически прост. Графиня Клейнмихель надевала на себя "подвязное брюхо", чтобы показать свою беременность. В свое время графиню объявляли больной, потом приносили ей разысканного на стороне младенца, и все оказывалось в порядке. Николай горячо благодарил усердного Клейнмихеля за то, что он так услужливо воспитывает незаконных царских детей. К этому способу прибегали не раз. Общее количество фабрикатов, поддельных детей такого рода, свелось к числу 8: пять сыновей и три дочери.

Во всех этих многочисленных и типично-казарменных амурных похождениях Николая I чрезвычайно отчетливо проявляется, что перед нами не просто похождения савраса без узды, но разгул и разврат именно его императорского величества, самодержца всероссийского. Такова сущность его манеры ухаживать. Любой комплимент по адресу смазливенькой дамы произносится Николаем I так авторитетно и увесисто, как будто под ним следует подпись: Дан в городе Санкт-Петербурге, в лето от рождества Христова 1851-е, царствования же нашего в 26-е...

Эти цифры, указание лет в данном примере не случайны. Именно в этом, 1851 году Николай I на дворянском балу встретил 18-летнюю красавицу Жадимировскую. Встреча оказалась чревата последствиями. В порядке высочайшей милости Николай I не только соизволил сказать Жадимировской несколько комплиментов, но и запомнил ее, и в обычном порядке до ее сведения было доведено о чувствах, какие его величество изволит питать по ее адресу. Ко всеобщему изумлению, Жадимировская, незадолго до того выданная замуж за нелюбивого мужа, вместо того, чтобы возликовать, резко уклонилась от амурных предложений царственного селадона. Горе несчастной ! Злобный, высокомерный, желчный Николай I сумеет отомстить наивной женщине, посмевшей — вы подумайте! — уклониться от объятий его величества.

О повышенной эротической чуткости и отзывчивости Пушкина единогласно говорят все отклики современников.

«В Лицее он превосходил всех чувственностью, а после, в свете, предался распутствам всех родов, проводя дни и ночи в непрерывной цепи вакханалий и оргий. Должно дивиться, как и здоровье, и талант его выдержали такой образ жизни, с которым естественно сопрягались и частые гнусные болезни, низводившие его часто на край могилы. Пушкин не был создан ни для света, ни для общественных обязанностей, ни даже, думаю, для высшей любви или истинной дружбы. У него господствовали только две стихии: удовлетворение чувственным страстям и поэзия; и в обеих он. ушел далеко. В нем не было ни внешней, ни внутренней религии, ни высших нравственных чувств, и он полагал даже какое-то хвастовство в отъявленном цинизме по этой части: злые насмешки, часто в самых отвратительных картинах, над всеми религиозными верованиями и обрядами, над уважением к родителям, над родственными привязанностями, над всеми отношениями общественными и семейными — это было ему нипочем, и я не сомневаюсь, что для едкого слова он иногда говорил даже более и хуже, нежели в самом деле думал и чувствовал... Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в близком знакомстве со всеми трактирщиками, непотребными дамами и прелестницами петербургскими, Пушкин представлял тип самого грязного разврата».

Автор этих строк — холодный, чопорный бюрократ, барон (впоследствии граф) МА. Корф — знал родителей Пушкина, учился с ним в одном классе, постоянно встречал его в различных петербургских гостиных и некоторое время снимал квартиру в том доме, где жил недавно обвенчавшийся и мечтавший остепениться поэт... Показания лиц, душевно близких к поэту, разумеется, гораздо мягче и выдвигают на первый план более симпатичные черты...

Алексей Николаевич Вульф приятель, собутыльник и сосед по имению дополняет в своем дневнике этот беглый портрет: Пушкин говорит очень хорошо; пылкий, проницательный ум обнимает быстро предметы; но эти же самые качества причиною, что его суждения о вещах иногда поверхностны и односторонни. Нравы людей, с которыми встречается, узнает он чрезвычайно быстро; женщин же он знает, как никто. Оттого, не пользуясь никакими наружными преимуществами, всегда имеющими большое влияние на прекрасный пол, одним блестящим своим умом он приобретает благосклонность оного.

А вот воспоминания женщины тем более драгоценные, что из всей многоликой толпы красавиц, которым Пушкин посвящал свои помыслы, только две удосужились описать свои встречи и беседы с ним...

«Трудно было с ним вдруг сблизиться, — рассказывает Анна Петровна Керн. — Он был очень неровен в обращении: то шумно весел, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен; и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту... Вообще же надо сказать, что он не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно и был неописанно хорош, когда что-либо приятно волновало его. Когда же он решался быть любезным, то ничего не могло сравниться с блеском, остротою и увлекательностью ее речи...

Живо воспринимая добро, Пушкин не увлекался им в женщинах; его гораздо более очаровывало в них остроумие, блеск и внешняя красота. Кокетливое желание ему понравиться привлекало внимание поэта гораздо более, чем истинное глубокое чувство, им внушенное; сам он почти никогда не выражал чувств; он как бы стыдился их, и в этом был сыном своего века».

Теоретическое пренебрежение к женщине и к любви на практике ведет с необходимостью к половой распущенности. Покорный своей страстной природе, Пушкин принес много жертв Афродите Общенародной. В этом нет ничего неожиданного, особенно если вспомнить нравы и привычки среды, к которой он принадлежал. Гораздо удивительнее, что ему ни разу и ни при каких обстоятельствах не пришло в голову усомниться в естественности и законности представленного мужчине права покупать женское тело за деньги...

После ссылки и до самой кончины Пушкин находился под бдительным надзором жандармов и полиции. Но на его галантные похождения начальство глядело сквозь пальцы...

Говорят, ревность сгубила Пушкина. Это мнение, конечно, справедливо, но требует некоторых оговорок.

Ревность Пушкина нельзя сопоставлять с ревностью Отелло, как это неоднократно делалось. Венецианский мавр был доверчив и слеп. Сперва верил в любовь своей жены, потом поверил в ее измену. Пушкин, напротив, при необычайно ревнивом нраве и большой подозрительности, не допускал мысли, что Наталья Николаевна изменила ему с Дантесом. Но он не мог не видеть, что она держит себя недостаточно тактично и осторожно с дерзким молодым кавалергардом. И это зрелище было для него нестерпимо. Отвергая правдивость городских толков о падении Натальи Николаевны, он приходил в бешенство, когда отзвуки их достигали его слуха. Наталья Николаевна не умела поставить наглеца на надлежащее место. В таком случае, это сделает он, ее муж!

В ухаживаниях Дантеса, пусть неудачных, он видел личное для себя оскорбление. Еще бы! Ведь по собственному опыту он знал, что можно волочиться за женщиной совершенно спокойно и цинично, без тени уважения к ней;и он хорошо помнил, что роль обманутого мужа (такая трагическая по существу) навеки останется смешною в людских глазах. Вероятно, ему приходили на память фигуры А.Л. Давыдова, Ризнича, Воронцова, Керна, Закревского и других злополучных супругов, которых жены обманывали при его собственном участии или при участии его друзей. И он дал себе слово не уподобиться даже в глазах света этим жалким людям. Его положение напоминало отчасти положение Мольера, который после стольких насмешек над рогатыми мужьями, должен был сам принять рога, которыми наделила его Арманда Бежар. Но камер-лакей Людовика XIV проявил больше покорности судьбе, нежели камер-юнкер Николая I.

Хотел я сказать, во-первых, что в нашем обществе сложилось твердое, общее всем сословиям и поддерживаемое ложной наукой убеждение в том, что половое общение есть дело необходимое для здоровья и что так как женитьба есть дело не всегда возможное, то и половое общение вне брака, не обязывающее мужчину ни к чему, кроме денежной платы, есть дело совершенно естественное и потому долженствующее быть поощряемым. Убеждение это до такой степени стало общим и твердым, что родители, по совету врачей, устраивают разврат для своих детей; правительства, единственный смысл которых состоит в заботе о нравственном благосостоянии своих граждан, учреждают разврат, то есть регулируют целое сословие женщин, долженствующих погибать телесно и душевно для удовлетворения мнимых потребностей мужчин, а холостые люди с совершенно спокойной совестью предаются разврату.

И вот я хотел сказать, что это нехорошо, потому что не может быть того, чтобы для здоровья одних людей можно бы было губить тела и души других людей, так же как не может быть того, чтобы для здоровья одних людей нужно было пить кровь других.

Вывод же, который, мне кажется, естественно сделать из этого, тот, что поддаваться этому заблуждению и обману не нужно. А для того, чтобы не поддаваться, надо, во-первых, нс верить безнравственным учениям, какими бы они ни поддерживались мнимыми науками, а во-вторых, понимать, что вступление в такое половое общение, при котором люди или освобождают себя от возможных последствий — его детей, или сваливают всю тяжесть этих последствий на женщину, или предупреждают возможность рождения детей, — что такое половое общение есть преступление самого простого требования нравственности, есть подлость, и что потому холостым людям, не хотящим жить подло, надо не делать этого.

Для того же, чтобы они могли воздержаться, они должны кроме того что вести естественный образ жизни:не пить, не объедаться, не есть мяса и не избегать труда (не гимнастики, а утомляющего, не игрушечного труда), не допускать в мыслях своих возможности общения с чужими женами, так же как всякий человек не допускает такой возможности между собой и матерью, сестрами, родными, женами друзей.

Доказательство же того, что воздержание возможно и менее опасно и вредно для здоровья, чем невоздержание, всякий мужчина найдет вокруг себя сотни.

Это первое.

Второе то, что в нашем обществе, вследствие взгляда на любовное общение не только как на необходимое условие здоровья и на удовольствие, но и как на поэтическое, возвышенное благо жизни, супружеская неверность сделалась во всех слоях общества (в крестьянском особенно, благодаря солдатству) самым обычным явлением.

И я полагаю, что это нехорошо. Вывод же, который вытекает из этого, тот, что этого не надо делать.

Для того же, чтобы не делать этого, надо, чтобы изменился взгляд на плотскую любовь, чтобы мужчины и женщины воспитывались бы в семьях и общественным мнением так, чтобы они и до и после женитьбы не смотрели на влюбление и связанную с ним плотскую любовь как на поэтическое и возвышенное состояние, как на это смотрят теперь, а как на унизительное для человека животное состояние, и чтобы нарушение обещания верности, даваемого в браке, казнилось бы общественным мнением по крайней мере так же, как казнятся им нарушения денежных обязательств и торговые обманы, а не воспевалось бы, как это делается теперь, в романах, стихах, песнях, операх и т.д.

Это второе.

Третье то, что в нашем обществе, вследствие опять того же ложного значения, которое придано плотской любви, рождение детей потеряло свой смысл и, вместо того, чтобы быть целью и оправданием супружеских отношений, стало помехой для приятного продолжения любовных отношений, и что потому и вне брака и в браке, по совету служителей врачебной науки, стало распространяться употребление средств, лишающих женщину возможности деторождения, или стало входить в привычку и обычай то, чего не было прежде и теперь еще нет в патриархальных крестьянских семьях: продолжение супружеских отношений при беременности и кормлении...

В нашем обществе, в котором дети представляются или помехой для наслаждения, или несчастной случайностью, или своего рода наслаждением, когда их рождается вперед определенное количество, эти дети воспитываются не в виду тех задач человеческой жизни, которые предстоят им как разумным и любящим существам, а только в виду тех удовольствий, которые они могут доставить родителям. И что вследствие этого дети людей воспитываются как дети животных, так что главная забота родителей состоит не в том, чтобы приготовить их к достойной человека деятельности, а в том (в чем поддерживаются родители ложной наукой, называемой медициной), чтобы как можно лучше напитать их, увеличить их рост, сделать их чистыми, белыми, сытыми, красивыми (если в низших классах этого не делают, то только по необходимости, а взгляд один и тот же). И в изнеженных детях, как и во всяких перекормленных животных, неестественно рано появляется непреодолимая чувственность, составляющая причину страшных мучений этих детей в отроческом возрасте. Наряды, чтения, зрелища, музыка, танцы, сладкая пища, вся обстановка жизни, от картинок на коробках до романов и повестей и поэм, еще более разжигают эту чувственность, и вследствие этого самые ужасные половые пороки и болезни делаются обычными условиями вырастания детей обоего пола и часто остаются и в зрелом возрасте...

В нашем обществе, где влюбление между молодыми мужчиной и женщиной, имеющее в основе все-таки плотскую любовь, возведено в высшую поэтическую цель стремлений людей, свидетельством чего служит все искусство и поэзия нашего общества, молодые люди лучшее время своей жизни посвящают:мужчины на выглядывание, приискивание и овладевание наилучшими предметами любви в форме любовной связи или брака, а женщины и девушки — на заманивание и вовлечение мужчин в связь или брак.

И от этого лучшие силы людей тратятся не только на непроизводительную, но на вредную работу. От этого происходит большая часть безумной роскоши нашей жизни, от этого — праздность мужчин и бесстыдство женщин, не пренебрегающих выставленным по модам, заимствуемым от заведомо развратных женщин, вызывающим чувственность частей тела.

И я полагаю, что это нехорошо.

Нехорошо это потому, что достижение цели соединения в браке или вне брака с предметом любви, как бы оно ни было опоэтизировано, есть цель, недостойная человека, так же как недостойна человека представляющаяся многим людям высшим благом цель приобретения себе сладкой и изобильной пищи...

Мне казалось, что не согласиться с этими положениями нельзя, во-первых, потому, что положения эти вполне согласны с прогрессом человечества, всегда шедшем от распущенности к большей и большей целомудренности, и с нравственным сознанием общества, с нашей совестью, всегда осуждающей распущенность и ценящей целомудрие; и, во-вторых, потому, что эти положения суть только низбежные выводы из учения Евангелия, которые мы или исповедуем, или, по крайней мере, хотя и бессознательно, признаем основой наших понятий о нравственности.

Но вышло нс так.

...Церковные, называющие себя кристианскими, учения по отношению ко всем проявлениям жизни вместо учения идеала Христа поставили внешние определения и правила, противные духу учения. Это сделано по отношению власти, суда, войска, церкви, богослужения, это сделано и по отношению брака: несмотря на то, что Христос нс только никогда не устанавливал брака, но уж если отыскать внешние определения, то скорее отрицал его (оставь жену и иди со мной), церковные учения, называющие себя христианскими, установили брак как христианское учреждение, то есть определили внешние условия, при которых плотская любовь может для христианина будто бы быть безгрешною, вполне законною.

Но так как в истинном христианском учении нет никаких оснований для учреждения брака, то и вышло то, что люди нашего мира от одного берега отстали и к другому не пристали, то есть не верят, в сущности, в церковные определения брака, чувствуя, что это учреждение не имеет оснований в христианском учении, и вместе с тем не видят перед собой закрытого церковным учением идеала Христа, стремления к полному целомудрию и остаются по отношению к браку без всякого руководства. От этого-то и происходит то, кажущеся странным, явление, что у евреев, магометан, ламаистов и других признающих религиозные учения гораздо низшего уровня, чем христианское, но имеющих точные внешние определения брака, семейное начало и супружеская верность несравненно тверже, чем у так называемых христиан.

У тех есть определенное наложничество, многоженство, ограниченное известными пределами. У нас же существует полная распущенность и наложничество, многоженство и многомужество, не подчиненное никаким определениям, скрывающееся под видом воображаемого единобрачия.

Только потому, что над некоторой частью соединяющихся совершается духовенством за деньги известная церемония, называемая церковным браком, люди нашего мира наивно или лицемерно воображают, что живут в единобрачии.

Христианского брака быть не может и никогда не было, как никогда не было и не может быть ни христианского богослужения (Мф. 5,5-12; Иоанн. 4,21), ни христианских учителей и отцов (Мф. 23,8- 10), ни христианской собственности, ни христианского войска, ни суда, ни государства. Так и понималось это всегда истинными христианами первых и последующих веков.

Идеал христианина есть любовь к богу и ближнему, есть отречение от себя для служения богу и ближнему; плотская же любовь, брак, есть служение себе и потому есть; во всяком случае, препятстие служению богу и людям, а потому с христианской точки зрения падение, грех...

Неправда то, что мы не можем руководствоваться идеалом Христа, потому что он так высок, совершенен и недостижим. Мы не можем руководиться им только потому, что мы сами себе лжем и обманываем себя.

Ведь если мы говорим, что нужно иметь правила более осуществимые, чем идеал Христа, а то иначе мы, не достигнув идеала Христа, впадем в разврат, мы говорим не то, что для нас слишком высок идеал Христа, а только то, что мы в него не верим и не хотим определять своих поступков по этому идеалу.

Говоря, что, раз павши, мы впадем в разврат, мы ведь этим говорим только, что мы вперед уже решили, что падение с неровней не есть грех, а есть забава, увлечение, которое необязательно поправить тем, что мы называем браком. Если же бы мы понимали, что падение есть грех, который должен и может быть искуплен только неразрывностью брака и всей той же деятельностью, которая вытекает из воспитания детей, рожденных от брака, то падение никак не могло бы быть причиной впадения в разврат...

«Человек слаб, надо дать ему задачу по силам», — говорят люди. Это все равно, что сказать: «Руки мои слабы, и я не могу провести линию, которая была бы прямая, то есть кратчайшая между двумя точками, и потому, чтоб облегчить себя, я, желая проводить прямую, возьму за образец себе кривую или ломаную. Чем слабее моя рука, тем нужнее мне совершенный образец».

Нельзя, познав христианское учение идеала, делать так, как будто мы не знаем его, и заменить его внешними определениями. Христианское учение идеала открыто человечеству именно потому, что оно может руководить его в теперешнем возрасте. Человечество уже выжило период религиозных, внешних определений, и никто уже не верит в них...

Плавающему недалеко от берега можно было говорить: держись того возвышения, мыса, башни и т.п.

Но приходит время, когда пловцы удалились от берега, и руководством им должны и могут служить только недостижимые светила и компас, показывающий направление. А то и другое дано нам.

Пушкин и Лермонтов не боялись женщин и любили их. Пушкин, доверявший своей натуре, любил много раз и всегда воспевал тот род любви, которому он предавался в данную минуту... Не лучше обстоит дело и с Лермонтовым. Он всегда бранил женщин, но... больше всего на свете любил их — и опять-таки не женщин какого-нибудь определенного типа и душевного склада, а всех интересных и увлекательных женщин: дикую Беллу, милую Мери, Тамару, словом, без различия племен, наречий, состояний... Каждый раз, когда Лермонтов любит, он уверяет, что его любовь очень глубокая и нравственна, и так горячо и искренно об этом рассказывает, что совестно его судить.

Один Владимир Соловьев не побоялся выступить с обличениями. Он и Пушкина и Лермонтова привлекал к ответственности по поводу нарушения различных правил морали и даже утверждал, что это не он сам судит, что он только глашатай судьбы. И Лермонтов, и Пушкин заслужили смерти своим легкомыслием. Но кроме Вл. Соловьева, никто не тревожил памяти великих поэтов. Граф Толстой, разумеется, не в счет. Граф Толстой не может простить Пушкину его распутной жизни и даже для приговора не считает нужным обращаться к судьбе за се согласием. У Толстого мораль достаточно сильна, чтобы справиться даже с таким великаном, как Пушкин, и обходиться без всяких союзников... Если бы приговоры Толстого приводились в исполнение давно были бы уже разрушены все памятники, поставленные Путину. И главное за пристрастие поэта к вечно женственному. В таких случаях Толстой неумолим. Он понимает и признает еще любовь, которая имеет своей целью основание семьи. Но не больше. Любовь Дон-Жуана кажется ему смертным грехом. Помните рассуждения Левина по поводу падших, но милых созданий и пайка? Левин затыкает глаза и уши, чтоб только не слышать рассказов Стивы Облонского. И негодует, возмущается, забывает даже обязательное для него сострадание к падшим, которых он грубо называет тварями. С представлением о вечно женственном у Толстого неразрывно связана мысль о соблазне, грехе искушении, о великой опасности. А раз опасность, следовательно, прежде всего нужно остерегаться, то есть по возможности дальше держаться. Но ведь опасность — это дракон, который приставлен ко всему, что бывает важного, значительного, заманчивого на земле. И ведь затем, как человек ни оберегайся, рано или поздно судьбы ему не миновать: придется столкнуться с драконом. Это ведь аксиома.

Пушкин и Лермонтов любили опасность и потому смело подходили к женщинам. Они дорогой ценой заплатили за свою смелость — зато жили легко и свободно. В сущности, если бы они захотели заглянуть в книгу судеб, то смогли бы предотвратить печальную развязку. Но они предпочитали без проверки полагаться на свою счастливую судьбу.

В нашей литературе Толстой первым (о Гоголе здесь не может быть и речи) начал бояться жизни и не доверять ей. И первый начал открыто морализовать. Поскольку того требовало общественное мнение и личная гордость — он шел навстречу опасности, но ни на шаг дальше. Оттого-то он и избегал женщин, искусства и философии. Любовь an sich, то есть не приводящая к семье, как и мудрость ап sich, то есть размышления, не обусловленные практическими целями, или искусство ради искусства представлялись ему величайшими соблазнами, неминуемо губящими человеческую душу. Когда он слишком далеко заходил в своих размышлениях — его охватывал панический ужас. «Мне начинало казаться, часто я схожу с ума, и я уехал на кумыс к башкирам». Такие и подобные признания вы встречаете очень часто в его сочинениях. Ведь иначе с соблазнами бороться нельзя: нужно сразу, резко оборвать себя — иначе будет поздно. Толстой сохранил себя только благодаря врожденному инстинкту, всегда своевременно подсказывавшему ему верный выход из трудного положения. Если бы не эта сдерживающая способность, он, вероятно, плохо кончил бы, как Пушкин и Лермонтов. Правда, могло случиться, что он выведал бы у природы и рассказал бы людям несколько важных тайн вместо того, чтобы проповедовать воздержание, смирение и простоту. Но это счастье выпало на долю Достоевского.

Достоевский, как известно, тоже имел очень сложные и запутанные дела с моралью. Он был слишком исковеркан болезнью и обстоятельствами, для того чтобы правила морали могли пойти ему на пользу. Душевная, как и телесная, гигиена годится только для здоровых людей — больным же, кроме вреда, она ничего не приносит. Чем больше путался Достоевский с высокими учениями о нравственности, тем безысходнее он запутывался. Он хотел уважать в женщине человека, и только человека, и доуважался до того, что не мог видеть равнодушно ни одной женщины, как бы безобразна она ни была. Федор Карамазов и его история с Лизаветой Смердящей — в чьей еще фантазии могли родиться такие образы? Достоевский, конечно, бранит Федора, и это, по обычаям, существующим в нашей критической литературе, считалось достаточным, чтоб снять с него всякие подозрения. Но есть и иной суд. Если писатель докладывает вам, что нет такой отвратительной мовешки, которая своим безобразием могла бы заставить вас позабыть, что она женщина, и если для иллюстрации этой оригинальной идеи рассказывается история Федора Карамазова с безобразной идиоткой, полуживотным Лизаветой Смердящей, то пред лицом такого творчества сохранить привычную доверчивость по меньшей мере неуместно. Иное дело оценка идей и вкусов Достоевского. Я отнюдь не берусь утверждать, что мы, склонные разделять точку зрения Пушкина и Лермонтова и умеющие разглядеть вечно женственное (das ewig Weibliche) только в интересных, красивых и молодых женщинах, имеем какие бы то ни было преимущества пред Достоевским. Нам, разумется, не возбраняется жить по своим вкусам и даже бранить, как Толстой, некоторых женщин тварями. Но утверждать, что мы выше, лучше Достоевского, — кто дал нам это право?

Если судить объективно, то все данные за то, что Достоевский был лучше по-крайней мере видел больше, дальше. Он умел там найти своеобразный интерес, разглядеть das ewig Weibliche, где мы ничего не видели, где даже сам Гете отвернулся бы. Елизавета Смердящая не тварь, как сказал бы Левин, а женщина, женщина, которая способна хоть на мгновение возбудить чувство любви в человеке. А мы думали, что она ничтожество, хуже чем ничтожество, ибо возбуждает отвращение. Достоевский сделал открытие, а мы со своими тонкими чувствами опростоволосились?! Его изуродованное, ненормальное чувство обнаружило великую чуткость, которой не научила нас наша высокая мораль... И путь к великой истине на этот раз, как и всегда, ведет через безобразие? Идеалисты не согласятся с этим. Они справедливо опасаются, что до истины не доберешься и завязнешь в грязи. Идеалисты расчетливые люди и вовсе не так глупы, как можно думать, если принимать в соображение только их идеи.

Все творчество Достоевского насыщено жгучей и страстной любовью. Все происходит в атмосфере напряженной страсти. Он открывает в русской стихии начало страстное и сладострастное. Ничего подобного у других русских писателей нет. Та народная стихия, которая раскрылась в нашем хлыстовстве, обнаружена Достоевским и в нашем интеллигентном слое. Это — дионисическая стихия. Любовь у него — вулканическое извержение, динамитные взрывы страстной природы человека. Эта любовь не знает закона и не знает формы. В ней выявляется глубина человеческой природы. В ней все та же страстная динамичность, как и во всем у Достоевского. Это огонь неувядающий и огненное движение. Потом огонь этот превращается в ледяной холод. Иногда любящий представляется нам потухшим вулканом... И никогда и нигде любовь не находит себе успокоения, не ведет к радости соединения. Нет просвета любви. Повсюду раскрывается неблагополучие в любви. Любовь не преодолевает раздвоения, а еще более его усугубляет. Две женщины, как две страстные стихии, всегда ведут беспощадную борьбу из-за любви, истребляют себя и других...

Тема двойной любви занимает большое место в романах Достоевского. Образ двойной любви особенно интересен в «Идиоте». Мышкин — чистый человек, в нем есть ангелическая природа. Он свободен от темной стихии сладострастия. Но и его любовь — больная, раздвоенная, безысходно-трагическая. И для него двоится предмет любви. И это двоение есть лишь столкновение двух начал в нем самом. Он бессилен соединиться с Аглаей и с Настасьей Филипповной, он по природе своей не способен к браку, к брачной любви. Образ Аглаи пленяет его, и он готов быть ее верным рыцарем. Но если другие герои Достоевского страдают от избытка сладострастия, то он страдает от его отсутствия. У него нет и здорового сладострастия. Его любовь бесплотна и бескровна. Но с тем большей силой выражается у него другой полюс любви, и перед ним разверзается другая ее бездна. Он любит Настасью Филипповну жалостью, состраданием, и сострадание его беспредельно. Есть что-то испепеляющее в этом сострадании. В сострадании своем он проявляет своеволие, он переходит границы дозволенного. Бездна сострадания поглощает и губит его. Он хотел бы перенести в вечную божественную жизнь то надрывное сострадание, которое порождено условиями относительной земной жизни. Он хочет Богу навязать свое беспредельное сострадание к Настасье Филипповне. Он забывает во имя этого сострадания обязанности по отношению к собственной личности. В сострадании его нет целостности духа, он ослаблен раздвоением, так как любит и Аглаю другою любовью. Достоевский показывает, как в чистом, ангелоподобном существе раскрывается больная любовь, несущая гибель, а не спасение... Замечательно, что у Достоевского всюду женщины вызывают или сладострастие, или жалость, иногда одни и те же женщины вызывают эти разные отношения...

Достоевский глубоко исследует проблему сладострастия. Сладострастие порождает раздвоение. Раздвоение порождает разврат, в нем теряется целостность. Целостность есть целомудрие. Разврат же есть разорванность. В своем раздвоении, разорванности и развратности человек замыкается в своем "я", теряет способность к соединению с другим, "я” человека начинает разлагаться, он любит не другого, а самую любовь. Настоящая любовь есть всегда любовь к другому, разврат же есть любовь к себе. Разврат есть самоутверждение. И самоутверждение это ведет к самоистреблению. Ибо укрепляет человеческую личность выход к другому, соединение с другим. Разврат же есть глубокое одиночество человека, смертельный холод одиночества. Разврат есть соблазн небытия, уклон к небытию. Стихия сладострастия — огненная стихия. Но когда сладострастие переходит в разврат, огненная стихия потухает, страсть переходит в ледяной разврат. Это с изумительной силой показано Достоевским. В Свидригайлове показано органическое перерождение человеческой личности, гибель личности от безудержного сладострастия, перешедшего в безудержный разврат. Свидригайлов принадлежит уже к призрачному царству небытия, в нем есть что-то нечеловеческое. Но начинается разврат всегда со своеволия, с ложного самоутверждения, с замыкания в себе и нежелания знать другого... Трагедия Ставрогина есть трагедия истощения необыкновенной, исключительно одаренной личности, истощения от безмерных, бесконечных стремлений, не знающих границы, выбора и оформления. В своеволии своем он потерял способность к избранию. И жутко звучат слова угасшего Ставрогина в письме к Даше: «Я пробовал везде мою силу... На пробах для себя и для показу, как и прежде во всю мою жизнь, она оказалась беспредельною... Но к чему приложить эту силу вот чего никогда не видел, не вижу и теперь... Я все же, как и всегда прежде, могу пожелать сделать доброе дело и ощущать от этого удовольствие... Я пробовал большой разврат и истощил в нем силы; но я не люблю и не хотел разврата... Я никогда не могу потерять рассудок и никогда нс могу поверить идее в такой степени, как он (Кириллов). Я даже заняться идеей в такой степени нс могу». Идеал Мадонны и идеал Содомский для него в равной степени притягательны. Но это и есть утеря свободы от своеволия и раздвоения, гибель личности. На судьбе Ставрогина показывается, что делать всего без разбора и границы, оформляющей лик человека, все равно, что ничего уже не желать, и что безмерности силы, ни на что не направленной, все равно, что совершенное бессилие. От безмерности своего беспредельного эгоизма Ставрогин доходит до совершенно эротического бессилия, до полной неспособности любить женщину. Раздвоение подрывает силы личности. Раздвоение может быть лишь преодолено избранием, избирающей любовью, направленной на определенный предмет — на Бога, отметая диавола, на Мадонну, отметая Содом, на конкретную женщину, отметая дурную множественность неисчислимого количества других женщин. Разврат есть последствие неспособности к избранию, результат утери свободы и центра воли, погружение в небытие вследствие бессилия завоевать себе царство бытия. Разврат есть линия наименьшего сопротивления. К разврату следует подходить не с моралистической, а с онтологической точки зрения. Так делает и Достоевский.

Царство Карамазовщины есть царство сладострастия, утерявшего свою цельность. Сладострастие, сохраняющее цельность, внутренне оправдано, оно входит в любовь как ее неустранимый элемент. Но сладострастие раздвоенное есть разврат, в нем раскрывается идеал Содомский. В царстве Карамазовых загублена человеческая свобода, и возвращается она лишь Алеше через Христа. Собственными силами человек не мог выйти из этой притягивающей к небытию стихии. В Федоре Павловиче Карамазове окончательно утеряна возможность свободы избрания. Она целиком находится во власти дурной множественности женственного начала в мире. Для него и Елизавета Смердящая — женщина. Тут принцип индивидуализации окончательно снимается, личность загублена... Достоевский не раскрывает нам положительной эротической любви. Любовь Алеши и Лизы не может нас удовлетворить. Нет у Достоевского и культа Мадонны. Но он страшно много дает для исследования трагической природы любви. Тут у него настоящие откровения.

Ничего нет самообольщеннее европейских взглядов на свою европейскую семью. Европейские офицеры и инженеры, попадая в Среднюю Азию, в Китай, Индию, Африку, к женщинам тамошним, то есть к чужим дочерям и женам, относятся как к животным, и почему? У них нет семьи, и что же значит, если я, христианин, попользуюсь магометанским или языческим мясом. У нас семья — строгая:

1) она не расторгается ни по каким поводам и никогда,

2) она есть духовный союз, духовное единение,

3) она спиритуалистична и идеальна,

4) она таинство нашей св. церкви.

Это все повторяют, и я так еще объяснял ученикам в классе, например, говоря, что личная слабость Магомета отразилась и на его последователях тем, что у магометан собственно нет семьи. Мы представляем их семью какою-то девичьей, где шалит помещик старого закала, совсем выпустив из виду:

1) детей у них,

2) необыкновенно ранние у них браки,

3) покрывала на лицах их женщин.

В Кисловодске две пожилые кабардинки прохаживались по главной аллее, и мне сказал с грустью Ахмет, продававший кумыс: «Это мои невестки; десять лет назад поверил ли бы кто-нибудь такому... такой нескромности, чтобы магометанская женщина без покрывала выходила на общественное гулянье». Кабардинки же эти (очень пожилые) были образец солидности, важности. И какое же было сравнение с ними треплющихся наших старушек — кормивших сластями кадетов, старичков — семенивших около барышень-под- ростков, и глубочайшего отвращения к скверному полу рослых гвардейцев, которые тут же, в стороне от аллеи, часов с восьми засаживались за зеленое сукно, не поворачивая головы к шумящему около них шелку. Женщина европейская жадно и уже давно пошла на линию «приключений», а разобрав все и сначала — осудить ее нельзя. Тысячу лет подневольной любви (не было развода) заставили ее... «Выстрелить в свободную любовь», под чем разумеется не независимая, свободная преданность одному, а свобода всем отдаваться, никого не любя. Мне этот Ахмет говорил: «Муж у нас жене не может сказать оскорбительного слова: она пожалуется мулле, мулла разберет и даст развод и прикажет ей выдать калым (денежное обеспечение, оговоренное, на случай развода, в брачном договоре) Но жен много: как же они не ссорятся? А как же они будут ссориться, когда это с незапамятных времен и по закону пророка».

Тут же пил, за столиком, кумыс наш священник и, перебив Ахмета, сказал мне: «По магометанскому закону женщина есть как бы животное и так на нее смотрит муж». Ахмет даже не повернулся в его сторону, и я видел, что священник говорил по трафарету, как я ученикам гимназии. Со мной была жена и переспросила: «А что, если она ему изменит. Этого невозможно, это не бывает». Ну, а если случится? Ему не хотелось отвечать. Как же случится? Если муж уезжает, например, по торговле, на год-два: никто, сосед или его друг, не может войти и никогда не войдет в его дом. Это — ужасный стыд и непозволительно. Тут я понял идею гарема, нашего древнего терема, и слова Ахитовеля Авессаламу: войди на половину (часть дома) жен твоего отца: тогда народ увидит, что ссора твоя с отцом непримирима и на смерть.

Это восточное чувство, совершенно неизвестное на западе: у нас измена до того в крови цивилизации, что с нею боролись, боролись и наконец перестали; каждый сберегает кое-как свое, а уже подумать, чтобы у всех свое соблюдалось, никому и в голову не приходит теперь. «Но все-таки если случится, — настаивала моя жена. — «Если случится измена и об этом покажут перед обществом четыре почтенные человека, но уже такие почтенные, такие почтенные... одним словом которые никогда не лгут, то такую жену по пояс закапывают в землю и закидывают камнями».

Но вот тайный инстинкт женщины. Мы оба были задумчивы с женой о слышанном, пришли домой, она и говорит: «Что мне более всего из рассказанного нравится, это — что изменницу закидывают камнями: как они ценят любовь женщины!» Я не сразу понял:но, размышляя, решил: да, как им нужна, психологически нужна верная жена! и во что оценить семейное чувство целой страны, целого Кавказа — здесь у нас ни одной неверной мужу жены! Нам просто непонятно это чувство, этот подъем на аэростате, в области супружества, этот горизонт, эта линия воздуха. У меня жена не изменяет, и у соседа с правой стороны тоже, а вот с левой пошаливает, впрочем, не знаю, только говорят. Все наши романы, то есть почти целая литература, вертятся около измены, и рисуют, как измена психологична, красива, углублена, живописна. Да это так и есть, и должно было так стать :раз в браке, вечном, не расторжимом ни по какой причине, духовном и прочее, нет любви, то любовь должна была прорыть себе канавки, она бросилась в подворотню, робка как собака и увертлива как собака. И собственно истина-то супружества, верного, любящего, духовно телесного, и лежит в этой вывернувшейся из-под форм любви, отчего она и живописна стала, и углубленно-психологична, оставив в узаконенных формах один хладный труп супружества.

«Ну, растлевай меня по закону, это уже из тьмы веков, и хоть мне гадко, но я мирюсь, ибо освящено: я вознагражу себя потом теплом и поэзией с другим». Ужасно, но истинно...

«Верные — ходите на ваши нивы попалась мне в Коране одна строка, афористическая. У мусульман конечно меньше, чем у нас, фактического (тайного) многоженства; у нас мало-брачие, но много-знайство (и познал Адам Еву, Быт. 4) женщин. Совсем я не видал ни одного христианина, который бы испытал одну женщину. Валандаясь между 18 и 28 годами с проституцией, он им и счет потерял. В мусульманстве (я расспрашивал татар-старьевщиков, и на Кавказе) осуществленная моногамия и едино-"знайство" женщины, добровольно: ибо ведь рождается девушек почти ровно столько, сколько мальчиков (немножко больше), и лишь очень богатым достанется этот кусочек лишка рожденных девушек, но так как никого в девах не останется, то средний, то есть почти всякий мусульманин, едва раздобыв, похитив женщину или купив ее себе (калым, который дается женихом при вступлении в брак и хранится на случай развода), во всяком случае, нечто за нее пожертвовав, — только ее одну и знает, даже почти ее одну видит.

Но перейду к строке Корана: эта чистейшая одно-женная мусульманская жизнь и образовалась на почве первоначального законодательного многоженного завета: «одите на ваши нивы», при котором расхватали девушек, и когда девушек не осталось — а их сейчас же не осталось — водворилась строжайшая с ними бережливость, как с дорогим товаром [у нас лежалый товар, засидевшиеся девы и даже безнадежные, так что уже сама, несчастная, хоть кому-нибудь и насколько-нибудь время отдается (падения, только бы восстановил семя вечного родительства)]. Родного коня нужно беречь; дорогое ружье — в чехол. Так и с женой на Востоке — по простейшим причинам. Но никогда Пророк и мусульманство не стояли на точке зрения: «Ах, что делать? лукава природа человеческая, но будем честны: возьмем гнусность во всей ее необоримости». Так рассуждают петербургские писатели, а не восточные пророки...

Если бы Спаситель был против брака, то ведь Он учил в эпоху многоженства (у евреев оно прекратилось около XIII века нашей эры) и какой бы гнев оно вызвало у Него, какие укоры, аналогичные укорам книжникам и фарисеям! Но Спаситель даже не упоминает о многоженстве, то есть против ужасного греха не сказал и простого возражения. Кто смеет это перетолковать в смысле умолчания Иисуса: ведь Он — Бог, и разве не обличил всякую, при нем жившую, живую неправду. А полигамия была живою. Этим и объясняются неизреченной мудрости глаголы, сказанные им пятимужней самарянке. Слова Его о невоззрении на женщину опять перетолкованы: Его утомили лицемерные старейшины, вечно болтавшие о седьмой заповеди, и Он обличил их почти в тех же словах, как тогда, когда они привели перед Него сблудившую от мужа жену (только таковые, а вовсе не вольные девушки, побивались у иудеев камнями; см. Второзаконие). Он им сказал: блуд — блуд, седьмая заповедь — седьмая заповедь; да разве каждый из нас, кто смотрит на женщину (с вожделением) — уже не нарушил эту седьмую заповедь и не прелюбодействовал в сердце своем? Вот от чего старайтесь удержаться.

Неотразимый и в высшей степени плачевный факт: за 1900 лет существования христианства на земле ни греческий, ни российский религиозный гений не дали ни единого «Руководства к спасению, специально в семейной жизни». И напрасно кто-либо стал бы перебирать сокровища книгохранилищ, или перерывать полки книжных магазинов, чтобы отыскать что-либо в этом роде. Греческий религиозный гений, кажется, совершенно атрофирован для того, чтобы что-нибудь произвести в указанном направлении. Что же касается русского религиозного творчества, то все его произведения в данном направлении или слишком общи и вовсе не приноровлены к семейной жизни, или всецело пропитаны монашескими тенденциями...

После сего не мудрено, если при таком положении вещей у нас на Руси совсем парализовано стремление к спасению в семейной жизни и вовсе не развит вкус к чтению книг, толкующих о спасении в состоянии супружества. И ищущие спасения бегут в монастырь, а избирающие для себя семейную жизнь чувствуют себя в крайне неловком, неопределенном и двусмысленном положении: не то они чада Христовы, не то чада дьявола.

...Православным русским людям наскучило уже смотреть на Христианство монашескими глазами, и они начинают искать исхода из такого положения. Я разумею появление на нашей православной почве, за последние тридцать лет, пашковцев, штундистов и толстовцев, которых так усердно и так энергично укоряют в отпадении от истинного православия и в отделении от Церкви. Но ведь все они не от Церкви бегут и не от православия отрекаются, а бегут от монашеского гнета, от византийской 900-летней забастовки своего религиозного сознания, от монастырского режима в области семейной жизни, от позорной, обидной и оскорбительной для православного семьянина монашеской точки зрения на супружеские отношения. Они не желают, в виде бездушной клади, нагруженной на баржах и барках, плыть по житейскому морю на монашеском буксире, а желают плыть на пароходах собственной постройки. Возьмите во внимание наш церковный типикон, которым в течение 9 веков определяется строй и порядок нашей церковной жизни. Где и для кого он написан? В монастырях и для монахов. Миряне своего собственного типикона досели не имеют. Они жили и живут по монастырскому типикону. Но скажите, насколько пригоден режим кучки людей, добровольно постановивших для себя задачей обуздать и умертвить плоть свою, для миллионов мирян, никогда для себя такой задачи не поставлявших?

В настоящее время всем бросается в глаза такое положение: по странному стечению социальных, религиозных и экономических обстоятельств мужчина живет отдельно от женщины.

Это случается вес чаще и чаще. Мужчина и женщина идут совершенно различными параллельными дорогами, даже более напоминают двух путешественников, пустившихся в путь с одной и той же станции, но по расходящимся в стороны рельсам и с различной скоростью: один — движением медленным, другой — на всех порах.

Мужчина, как ни слабо его нравственное развитие, все-таки идет по пути идей, изобретений, открытий и так быстро, что от раскалившихся рельсов сыпятся искры.

Женщина, по роковому стечению обстоятельств, оставленная позади, бредет по колее прошлого, плохо ей знакомого. К нашей беде, она отстала и не хочет или не может идти быстрее.

Хуже всего, что они как будто и не стремятся к сближению. Точно им нечего сказать друг другу. Очаг остыл, за столом молчание, постель холодна.

Не стоит хлопотать для себя, говорят они. Но не больше делается и для общества, где существуют, однако, законы вежливости. Каждый вечер мы видим, как общество в гостиных делится на два кружка — мужчин и женщин. Но вот что заслуживает внимания: если в небольшой, дружеской кампании хозяйка дома попробует слить эти два кружка, попробует заставить мужчин беседовать с женщинами, в комнате тотчас воцаряется молчание, разговор не клеится.

Нужно ясно определить это явление. Между мужчинами и женщинами теперь нет ничего общего ни в мысли, ни в способе ее выражения; они даже не умеют говорить друг с другом о том, что равно интересно для обоих. Они слишком разошлись. И если пойдет так и далее, то вскоре, невзирая на случайные столкновения, это будут уже не два пола, а два народа.

Немудрено, что книга, направленная против такого порядка вещей, была встречена такой едкой критикой. Во имя человеческой природы любовь простодушно вмешалась в этот разлад между мужчиной и женщиной, говоря им: Любите друг друга!

Резкие крики покрыли эти слова, задевшие за чувствительную струну: Нет, мы не хотим любить! Мы не хотим быть счастливы!.. Тут что-то кроется. Напрасно мужчина прячется за религиозным обожанием женщины, напрасно говорит, что хочет укреплять и развивать ее ум: он хочет иметь в ней рабыню, кумир, прикованный к алтарю!

Итак, при первом слове о сближении сказалась болезнь века, этот разлад, это печальное пристрастие к одиночетву, какая-то одичалость, гнездящаяся в умах.

Женщины прочли и заплакали. Их наставники (духовные и философские) подсказали им ответ, но они не посмели высказаться в пользу своего защитника. Они поступили лучше: читали и перечитывали преступную книгу, приберегали ее на час досуга, прятали под подушкой.

Это навлекло на злополучную книгу оскорбления со стороны врагов и критику со стороны друзей. Она не пришлась по вкусу ни защитникам средних веков, ни защитникам эмансипированной женщины. Первые желали видеть женщину в монастыре, а вторые — на тротуаре. Любовь поставила ее у домашнего очага.

Книга, защищающая брак, семью! О позор! Напишите нам лучше традцать романов в защиту прелюбодеяния, украсьте их с помощью воображения, и вас гораздо лучше встретят.

«К чему укреплять семью? — вопрошает один набожный журнал. — Ведь она и без того у нас в лучшем виде. В иные времена действительно бывали случаи прелюбодеяния, но ныне этого не бывает». Извините, возражает толстый политический журнал в своем остроумном фельетоне, имевшем огромный успех, извините, бывает это и теперь, и даже чаще, но более не возбуждает шума, и в этом так мало страсти, что ровное и покойное течение жизни нисколько не нарушается. Это стало необходимым условием французского брака, почти институтом. У всякого народа свои нравы, а мы ведь не англичане.

Ровное и спокойное течение жизни! Вот в этом-то и зло. Проступок женщины не тревожит ни мужа, ни любовника, ни ее саму; ей хочется разогнать скуку, вот и все. Но в этой пошлой, бледной жизни, где сердце играет такую ничтожную роль, где так мало тратится искусства, где ни один из трех не считает нужным сделать над собой ни малейшего усилия, все нравственно падают, томятся и опошляются отвратительным равнодушием.

Все это слишком хорошо известно каждому, и ни у кого нет охоты к супружеской жизни. Если бы наши законы о наследии не обогащали женщину, никто и нс подумал бы о браке, по крайней мере в больших городах...

Всем известны слова, отмстившие падение умнейшего в мире народа, афинян: Ах! Если бы можно было обойтись без женщин, чтобы иметь детей! В эпоху Римской империи было еще хуже. Никакие уголовные взыскания, никакие законы Julia (против безбрачия), направленные к тому, чтобы женить людей под палочными ударами, не могли сблизить мужчин с женщинами; казалось, что в людях погасло половое стремление, это роковое, но прекрасное чувство, возбуждающее человека и удесятеряющее его силы. Чтобы не видеть женщин, спасались бегством в Фиванду...

Даже люди с другими потребностями, склонные к постоянству и желающие любить одну, предпочитают женщину, вполне зависящую от них, кроткую, послушную, которая, не имея за собой никаких прав и зная, что ее завтра могут бросить, употребляла бы все свои силы на то, чтобы угождать и нравиться.

Сильные, блестящие натуры наших барышень, нередко выказывающиеся вполне на другой день после свадьбы, заранее пугают холостяков. С француженкой не шутите, француженка личность. А это может быть залогом великого счастья, но иногда и несчастья...

Во Франции мы видим любопытное явление: брачные узы слабы, а семейные прочны. Случается (особенно в провинции, среди деревенской буржуазии), что женщина, выйдя замуж и родив детей, делит свое сердце между детьми и своими родными, старинная привязанность к которым в ней пробуждается снова. Что же остается на долю мужа? Ничего. Тут уже дух семьи убивает дух брака.

Трудно представить себе, до какой степени скучна эта женщина, опирающаяся на отсталое прошлое, становящаяся в уровень со своей матерью. Жизнь мужа течет ровно, но он быстро опускается, тяжелеет, делается ни на что нс годным. Он утрачивает последнее стремление к дальнейшему развитию, почерпнутое им из науки, из традиционного кружка друзей быстро забывается. Его вскоре окончательно подавляет женщина-собственница в удушающей атмосфере традиционного, домашнего очага.

Таким образом, приданое в сто тысяч франков губит человека, который, может быть, каждый год приобретал бы по сто тысяч франков.

Вот это говорит себе всякий молодой человек в эпоху неограниченных надежд и веры в жизнь. Больше или меньше выпадет на его долю, все равно: он хочет попытать своего счастья, узнать на что он годен и посылает к черту приданое. Если у него бьется сердце в груди, он не женится из-за ста тысяч франков и на самой королеве.