Тот осенний день был слишком ослепительным, солнце Яви резало Северге глаза. Во время своих долгих разведывательных заданий в этом мире она почти привыкла к его яркости, но в ясные дни ей приходилось тяжело. Бродя по рынку с корзинкой яиц (Ждана должна была узнать её по этому знаку), Северга то и дело прикрывала глаза ладонью, приставляя её к бровям, как козырёк. Фигуры людей плыли в радужной дымке, веки сочились едкой пеленой слёз, которую невозможно было ни сморгнуть, ни промокнуть – жгучая влага набиралась снова и снова, мешая зрению. В очередной раз смахнув её и прокляв всё на свете, в следующий миг Северга застыла как вкопанная: среди толпы горделиво шагала бывшая жена Вука. Не шла – плыла уточкой. Навья для пущей верности сравнила её с портретом, набросанным рукой зятя. Рисунок хоть и неплохо передавал сходство, но не выражал и десятой доли грустновато-пронзительной, зрелой, янтарно-глубокой красоты этой женщины. Одета она была богато, и народ почтительно расступался перед нею, а она как будто искала кого-то глазами. Несомненно, она ждала провожатого, которому предстояло отвезти её в Белые горы...

– Господин хороший, купи бублики! – раздалось вдруг под ухом Северги.

Приземистая и крепкая, румяная девица с сочными губами, вся увешанная связками бубликов, нахваливала навье свой сдобный товар:

– Свежие, мягкие, тают во рту, аки пух!.. Сладкие, медовые, маковым семенем сдобренные!.. Отведай, господин, не пожалеешь!

– Благодарю, не нужно, – сдержанно отказалась Северга, стараясь не упустить из виду Ждану.

Вдали от дома и от Рамут зверь просыпался в ней с неукротимой силой, безжалостный и жестокий, привыкший брать всё, что пожелает, в том числе и женщин. Тёмные очи княгини Воронецкой обожгли его, и он, точно вытянутый плетью по спине, вздыбился. Он хотел эту женщину сейчас, немедленно, и Северге стоило огромных усилий удерживать его в узде. Её ноздри раздувались, а груди стало тесно в доспехах: дыхание взвилось ураганом, сердце зажглось жадным огнём. Зверь сперва подумал, что Ждана – лишь одна из многих красоток, которыми он овладевал в военных походах в кратчайшие сроки, не тратя времени на ухаживания. Впрочем, сразу стало ясно: княгиня – особенная; можно сказать – самый ослепительный перл в ожерелье из покорённых Севергой дам... Её зрелая краса клонилась в ладонь тяжёлым, наливным, душистым яблоком, а янтарная глубина тревожно-тёмных очей будоражила нутро так, что рёбра врезались в раздувшиеся от бурного дыхания лёгкие. Ни одна женщина в обоих мирах не пробуждала в навье такого бешеного желания...

– Ну купи бублики, господин!.. Ох и хороши, и вкусны же они! Сама вставала ранёхонько, сама тесто ставила да пекла их людям добрым на радость!

Северга, свирепо дёрнув верхней губой и обнажив клыки, отмахнулась от назойливой торговки. Впрочем, девица сама была как сдобный бублик, только что вынутый из печи: кругленькие щёчки, которые так и хотелось укусить, играли смешливыми ямочками, глаза блестели солнечными искрами... Взыгравший в навье зверь, не успевший перевести дух от встречи с Жданой, бросился на эту невинную прелесть и впился в её улыбчивый ротик жёстким, ненасытным поцелуем – девушка только пискнуть смогла... Сколько она ни колотила Севергу по одетым в доспехи плечам, из её стальных объятий ей было не вырваться.

– Эй, а ну, руки от неё убрал, злодей!

На помощь к девице бежали мужики, человек пять-шесть. Пришлось отпустить торговку и вступить в бой... Впрочем, это и боем-то назвать язык не поворачивался: от одного удара кнутовищем наземь легли трое, от второго – ещё столько же. Перепуганная торговка, прижав пальцы к губам, попятилась: все её защитники валялись в осенней грязи без чувств.

– Господин... Не убивай меня, пощади! – пролепетала она. Задорный румянец сбежал с её щёк, и на них стали резко видны бледно-коричневые веснушки.

Северга, вспомнив о задании, обернулась и досадливо рыкнула: она таки потеряла Ждану. Но дело было поправимым: княгиня оставляла за собой след, который ни с чем не спутаешь. Хмарь разбегалась от неё в стороны, точно шипованным кистенём разорванная, и ещё долго не смыкалась. По этой борозде можно было безошибочно понять, что Ждана прошла здесь.

– Да не нужна ты мне, дура, – процедила сквозь клыки Северга помертвевшей от ужаса торговке. – А вот товар твой мне пригодится, пожалуй.

Она бесцеремонно забрала у девушки все бублики и бросила ей под ноги золотую монету крупного достоинства: просто мельче не нашлось. Блеск золота подействовал на торговку волшебным образом: схватив деньги и отряхнув их от грязи, она растянула ещё подрагивавшие от недавнего испуга губы в подобострастной улыбке:

– Ой, господин, у меня нет столько сдачи...

– Оставь себе, – хмыкнула навья.

Идя по следу, она нашла перевёрнутую корзину и кучу разбитых яиц, а ещё ей ударил в ноздри запах оборотня... Впрочем, местных Марушиных псов Северга за полноправных соплеменников не считала; трудно было сказать, кто они такие... уже не люди, но и ещё не навии. Так, серединка на половинку. В осенней грязи хорошо читались следы колёс... Похоже, Ждана уехала с этим оборотнем. Зверь ревниво оскалился – ненасытный собственник. «Она моя!» – рыкнул он неведомому сопернику. Задание было на грани провала, и чтобы поскорее исправить положение, Северге следовало поспешить – пока след не растаял.

Дым был привязан в ближайшем леске. По дороге навья подкреплялась сырыми яйцами, закусывая их бубликами, угостила и своего могучего чёрного коня. Ему бублики пришлись по вкусу – особенно с солью, и он сжевал три связки кряду. Яиц в уже не нужной корзинке оставалось ещё много; взять с собой – побьются в пути и вытекут... Северга развела костерок и отварила их в походном котелке. Всё сгодятся заморить червячка.

На её удачу, вскоре солнце скрылось за тучами, и глазам полегчало. Вскочив в седло, Северга пустилась вдогонку за княгиней – благо, след в пространстве висел чёткий. Какой же силой обладала эта темноокая чаровница, что хмарь бежала от неё прочь, как мрак от луча света? Не иначе, какие-то белогорские штучки... «Надо быть с нею начеку», – подсказывала Северге осторожность, в то время как раззадоренный зверь звал её вперёд, и она гончим псом мчалась по следу.

Днём приходилось ехать осторожно: глаза Дыма были более чувствительны к свету, и он спотыкался на ровном месте. Боясь, как бы конь не переломал себе ноги, навья сбавляла ход, делала привалы в тени, а когда темнело, снова пускалась вскачь. Это давало сбежавшей княгине преимущество, но Северга не беспокоилась, что упустит шуструю Ждану: ноги Дыма были быстрее, чем у простых лошадей, он скакал по слою хмари, что ускоряло его бег в разы. Всадница знала: встреча неизбежна.

Она нагнала беглянку в околдованном осенним туманом лесу, на подступах к какой-то деревеньке. С Жданой ехали её сыновья, а лошадьми правил тот самый оборотень, запах которого Северга почуяла на рынке. Он оказался на удивление маленьким и щуплым, с виду – мальчишка-подросток. Однако, подъехав поближе, Северга разглядела миловидное личико с пронзительно-синими, дерзкими глазами, смотревшими настороженно и враждебно. Девчонка в мужской одежде – вот кто умудрился увезти у навьи из-под носа её объект... Впрочем, плевать на задание – её добычу, её женщину.

– Эй! – нелюбезно окликнула навью девчонка-оборотень. – Кто таков? Что тебе надо? А ну, пошёл прочь! Не зли меня – разорву в клочья!

Глаза Жданы в оконце колымаги вновь хлестнули Севергу, как плеть – аж всё нутро ёкнуло в предвкушении. В их глубине мелькнул страх, но ненадолго: княгиня подобралась и посуровела, готовая защищать своих детей до последнего издыхания. Да, она была не робкого десятка, но зверь и не таких строптивиц укрощал. «Ты моя», – как бы говорил указательный палец навьи, нацеленный в оконце.

Она немного отстала от колымаги, но не упускала её из виду. Ждана постучалась в один из домов, и хозяйка, нестарая и недурная собою женщина с яркими и сочными губами, впустила гостей. Судя по тому, что от неё за версту несло травами, она была знахаркой. Выждав чуть-чуть, чтоб путники расслабились, Северга решила, что настала пора брать их тёпленькими.

Бескровно взять Ждану не удалось: Дым испугался колдовской вышивки на рубашке вышедшей из дома лекарки, и даже плётка с успокоительным соком конского корня не помогла. Конь ударил копытами, и травница упала с разбитой головой. К ней с криком бросилась белокурая девушка и какой-то старичок, а Ждана, смертельно бледная, но обворожительная в своей отчаянной смелости, выскочила на крыльцо и выломала из плетня заострённый кол, собираясь, видимо, пырнуть им коня в брюхо. Непримиримая, жгучая вражда горела в этих прекрасных очах... Дорого бы Северга дала за их благосклонный взор! Увы, приходилось довольствоваться ненавистью. Ну ничего, зверь имел обширный опыт в обламывании коготков царапучим кошечкам.

На помощь к Ждане выскочил старший из мальчиков, волоча меч едва ли не длиннее себя самого. Северга, неторопливо соскочив с седла, легко обезоружила его: кнут свистнул и взвился, цепко обмотался вокруг клинка и вырвал его из руки парнишки. А тут подскочило это синеглазое недоразумение – оборотень-девчонка.

– Тебя же предупреждали – не лезь к нам! – прорычал этот взъерошенный комочек волчьей злости, скаля весьма серьёзные клыки.

Северге не хотелось убивать её. Что-то по-летнему светлое в ясных бесстрашных глазах цепляло струнки сердца, и это «что-то» хотелось пощадить. Зверёныш в ней был ещё совсем юный, совсем щеночек-молокосос... И Северга сдержала руку, когда наносила удар хмарью этой боевой и дерзкой на язык синеглазой нахалочке. Она лишь отправила её в глубокое беспамятство, чтоб не путалась под ногами. Рука княгини Воронецкой потянулась к оброненному колу... Эти тонкие и гибкие пальцы не были созданы для драки, им много больше пристало держать вышивальную иглу.

– Ты смелая, Ждана, – молвила навья, стараясь смягчить свой холодный и резкий голос. – Там, где иной воин сдался бы, ты продолжаешь сражаться... Моё имя – Северга, это я по просьбе Вука должна была сопровождать тебя до Белых гор, но ты ухитрилась от меня сбежать с этой девчонкой. За неё не бойся, я не убила её. Полежит и встанет... Правда, не так скоро, как хотелось бы.

В доме удушливо и ядовито пахло отваром яснень-травы – у Северги аж ком в горле встал, а нутро сжалось, будто железной перчаткой сдавленное.

– Убрать, – велела она.

Кривой старичок покорно кинулся к горшку с отваром и унёс его. Двое младших сыновей Жданы прятались на печной лежанке. Малыш лет трёх тяжко хворал, и, судя по его ввалившимся глазам, смерть уже осенила его своим крылом. Он отсчитывал свои последние хриплые вздохи.

– Твой сын слишком тяжело болен, княгиня, знахарка всё равно не сумела бы его спасти, – проговорила Северга, усаживаясь за стол. – От трав, которыми она собиралась его лечить, толку не будет, он угаснет за два-три дня. Но я могу сделать так, чтоб он выжил.

– Так сделай это, – проронила Ждана.

Она что-то нащупывала под одеждой... Что-то маленькое и острое: Северга нутром чуяла смертоносную силу и коварство этого крошечного оружия. Ей не раз доводилось близко подбираться к Белым горам, и она хорошо помнила их дыхание – неумолимое, как закалённая сталь, и холодное, как далёкие снежные вершины. И сейчас из складок платья княгини веяло этим смертельным белогорским холодом, а в её зрачках мерцала эта ледяная непримиримость. Будучи в положении просительницы, Ждана пыталась обуздать ненависть, но эти колкие искорки выдавали её с головой. Северга много раз видела этот взгляд – так смотрели женщины из захваченных Дамрад земель. Они ничего не могли сделать, просто уничтожали навью глазами. Но зверь всё равно обламывал им коготки.

– Просишь о помощи, а сама думаешь о том, как убить меня, – хмыкнула Северга, тешась своей властью над гордой красавицей-княгиней. – Сначала я хотела помочь тебе просто так, но теперь... даже не знаю. Придётся всё-таки взять с тебя плату. Я долго преследовала вас, устала и проголодалась. Пусть истопят баню, а ты, Ждана, попаришь меня. – И навья добавила с усмешкой: – Думаю, мало кто на свете может похвастаться, что банщицей у него была сама княгиня Воронецкая!

Рамут не видела всего этого, а если бы увидела, то ужаснулась бы этой стороне зверя-убийцы. Он находил извращённое удовольствие в наблюдении за тем, как готовая на всё ради сына мать глотает жгучий ком гордости, давит в себе достоинство – только бы спасти жизнь своего ребёнка.

«Ты не чудовище, матушка, я не верю. Ты не такая». Сердце зверя ёкнуло: даже с затянутого серыми тучами неба Яви ему в душу смотрели вездесущие глаза Рамут. Нигде не скрыться от их вопрошающего, укоризненного взгляда, и зверь, пристыжённый и раздавленный, припал на брюхо, как провинившийся пёс. «Ведь ты тоже ради меня готова на всё, матушка... На её месте ты поступила бы так же».

«Да, детка, – прохрипел зверь чуть слышно. – Ради тебя я вытерплю самую жестокую пытку, самое горькое унижение... Я жизнь отдам ради тебя».

Навья уже знала, что в бане зверь не тронет Ждану, а вот та пока ещё не подозревала об этом, а потому готовилась к худшему. Однако судьбе было угодно, чтобы меч Северги обагрился кровью местных жителей: деревенское мужичьё с кольями, топорами и вилами окружило Дыма, а когда Северга вышла на крыльцо, принялось насмешничать над нею.

– Гляди-ка, да это баба! Баба в доспехах...

Мужики были не из хилых, но где уж землепашцам выстоять против обученного воина-оборотня... От клинка навьи пал и кривой старичок, который сперва разыграл покорность, а потом привёл с собой подмогу. Он Северге сразу не понравился: уж больно плутовской у него был прищур, сразу видно – себе на уме.

Весь двор был усеян трупами – привычное для навьи-воина зрелище. Вырезав у одного из убитых кусок мяса посочнее, Северга вернулась в дом и велела двум старшим мальчикам топить баню. Малыш надрывно кашлял на печке.

– Умоляю, спаси его, – прохрипела Ждана, которую едва не вырвало при виде куска кровоточащей человечины, шмякнувшегося на стол.

– Спасу, – сказала Северга. – Всему свой час.

А знахарка-колдунья оказалась живёхонька – только кошкой обернулась. Неприметный и тихий мальчик – видимо, сын лекарки – выпустил кошку из объятий, и та пушистым чёрным клубком метнулась за дверь.

К бане Ждану пришлось вести под руку: увидев изрубленные тела во дворе, она зажмурилась. Когда с княгини соскользнула одежда, а тёмные, с первыми ниточками седины косы упали на её обнажённую грудь, зверь в Северге взревел... Он мысленно ласкал языком женственные изгибы бёдер, кусал нежную кожу на шее, впивался в коричневато-розовые соски; он жаждал этого тела, но он обещал глазам Рамут, что не тронет княгиню. Это не помешало ему, впрочем, всласть поприставать к ней и получить по морде банным веником, что только раззадорило его. Зверь скалил зубы и хохотал, а Ждана отбивалась, пока от пара ей не стало худо. Ковш холодной воды привёл её в чувство.

На выходе из бани Севергу ждала встреча с вдовами убитых ею мужиков. Среди рыдающих женщин выделялась статная красавица в ярких бусах на лебяжьей шее... Неудовлетворённый, злой и голодный зверь не удержался и впился поцелуем в губы красивой вдовы, податливо раскрывшиеся от неожиданности. Это было влажно и сладко – Северга охмелела разом, будто влила в себя целый кувшин хлебной воды на голодный желудок... Сунув в руку женщины все деньги, что у неё были, Северга хрипло проронила:

– Ничем не могу помочь, могу только уплатить головщину. Тут не всё, но больше у меня с собой нет. Возьми, сколько есть.

Вдова денег не приняла, швырнула кошелёк Северге под ноги. Поворачиваться к ней спиной не следовало: комок навоза вляпался навье прямо между лопаток. Бабы будто с цепи сорвались – в Севергу полетел целый навозный град. Навья, укрываясь от обстрела, еле успела заскочить назад в баню, а последовавшая за нею Ждана хохотала с откровенным торжеством, блестя зубами и глазами. Она даже по стене сползла на корточки – так её одолело это вызывающее, дерзкое веселье.

– Что смеёшься? – пробурчала Северга. – Ведь парить меня заново и стирать мой плащ придётся тебе.

– Ну уж нет, – выдохнула Ждана, обессиленно откидываясь затылком на бревенчатый сруб стены. – Я свою плату внесла, твоё требование выполнила... А насчёт второго раза уговора не было. Мойся сама и приходи лечить моего сына.

Зверь сперва гневно вскинулся, оскалив кровожадные клыки, но по болезненно-звенящему надрыву в голосе Жданы и безумному блеску её глаз Северга поняла: это не веселье, это истерика. Подняв княгиню за горло, она рявкнула:

– Знай своё место, дрянь... Будешь мне перечить – сдохнешь вместе со своим отродьем.

Это говорила не Северга, это выплёскивалась злость зверя, не получившего то, чего он хотел. Придушенная княгиня кашляла и натужно, почти до рвоты втягивала в себя воздух, зато приступ нездорового хохота у неё прекратился.

Задавив в утробе звериный рык, навья снова помылась и почистила заляпанные доспехи, а Ждана тем временем постирала её плащ.

– Всё, пойдём, – сказала Северга. – Ну, что встала? Ступай наружу, сына твоего лечить будем.

Она знала только один способ вырвать маленького княжича из лап смертельной хвори – оцарапать его своим когтем, впустив в него крохотное зёрнышко силы оборотня. Но у всякого спасения своя цена, и человеком Ярославу предстояло оставаться только до первой серьёзной раны... Иного выхода Северга не видела: все доступные людям способы лечения были здесь уже бесполезны.

Ждана толкнула дверь – та не поддалась: видно, была подпёрта снаружи. Смекнув, в чём дело, Северга вышибла эту хлипкую преграду плечом и мощным ударом снесла поджигателю голову. Не успело его тело с хлещущей из разрубленной шеи кровью коснуться земли, а горящий светоч, которым тот так и не воспользовался, уже был в руке у навьи. Ещё немного – и баня заполыхала бы вместе с Севергой и Жданой внутри... Сообщники поджигателя кинулись наутёк – только пятки засверкали, но навья не собиралась за ними гнаться. Ей пришло в голову кое-что другое.

Побледневшее лицо Жданы будто разом выцвело, превратившись в каменную маску, только её пальцы шевелились – ворошили волосы прижавшегося к ней Радятко. Тот пытался сказать злоумышленникам, что в бане – княгиня Воронецкая, но они его не слушали – остервенело делали своё дело... Остекленевший взор Жданы был прикован к алой, блестящей луже, которая растекалась и ширилась на земле.

– Ну вот, княгиня, а ты их жалела, – хмыкнула Северга. – Народец ещё тот. Ты понимаешь, дурочка, что они тебя вместе со мной сжечь хотели? А уж ты-то им ничего худого не причинила.

Мысль вспыхнула мгновенно, как пламя, оставалось только обмотать стрелы паклей и привязать горящий светоч к шлему.

– Ступай с детьми в повозку, – коротко бросила навья Ждане. – Езжай, а я догоню. Дальше в Белые горы вас буду сопровождать я.

Уже через считанные мгновения навья скакала по деревне с привязанным к своему шлему светочем и пускала в крыши огненные стрелы. Возмездие бушевало пожаром, дышало гарью и смертью. Горящий человек живым вопящим факелом кинулся наперерез Северге, распространяя вокруг себя вонь горелого мяса и волос, но она безжалостно сшибла его конём. Тяжёлое копыто раздавило бедняге череп, прекратив его мучения.

Колымага, подпрыгивая и скрипя на колдобинах, неслась прочь от деревни с самой большой скоростью, на какую только была способна. Похоже, испуганные лошади понесли... Глаза у болтавшегося на козлах Радятко округлились от ужаса: сколько он ни дёргал вожжи, с охваченными страхом животными он справиться не мог. Ясное дело, эта бешеная скачка продолжалась бы только до первой канавы: попадись кочка покрупнее – и повозка на такой скорости перевернётся вместе со всеми седоками. Северга пришпорила коня и помчалась наперерез. Навья выхватила у испуганного мальчика вожжи, и лошади, почуяв твёрдую руку, мигом успокоились. Однако навью ждал сюрприз в лице оклемавшейся после удара хмарью девчонки-оборотня: та сидела в повозке напротив княгини, блестя во рту розовыми от крови зубами. О том, чтобы продолжать путь вместе с ней, и речи быть не могло, и в туманном ельнике, оставив пожар далеко позади, Северга остановила повозку. Маленький княжич лежал в объятиях среднего брата, охваченный смертельным жаром.

– Малец жив ещё? – спросила Северга. – Давай его мне. Я сделаю, что обещала.

Они колебались, будто предчувствуя оборотную сторону медали... Мал вцепился в братишку, и Ждане с трудом удалось разнять его судорожно сжавшиеся руки, а девчонка-оборотень добавила свою каплю в чашу сомнений:

– Добра не жди, государыня, от лечения с именем Маруши на устах.

– А ты помалкивай, – огрызнулась в её сторону Северга. – Много бы ты понимала в лечении... Княгиня, выбирай сама путь для своего сына – жизнь либо смерть. Не дашь его мне сейчас – обречёшь его на гибель. Дорога и холод его добьют. Детишки от глотошной как мухи мрут. Решай сама.

И Ждана приняла решение – отдала горячего, как уголёк, мальчика в руки Северги. Одна царапина – и крошечный, с маковое зёрнышко, зародыш силы оборотней попал в кровь ребёнка. Это сразу вернуло его к жизни – малыш очнулся и недоуменно заморгал.

– Утром будет здоров, живучесть оборотней спасёт его. Но в будущем береги его: человеком он останется до первой раны, – предупредила Северга бледную до желтизны Ждану.

– Что ты натворила... Будь ты проклята! – простонала княгиня.

– Отчего же? – Навья холодно вскинула бровь. – Я выполнила своё обещание, твой сын будет жить. А другого способа его спасти в этих обстоятельствах не было, так что уж не обессудь. Я сделала, что смогла.

Девчонке-оборотню этот способ лечения тоже не понравился – видно, у неё с этим было связано что-то личное. Она была ещё слишком слаба, чтобы драться, и Северга отшвырнула её, хорошо приложив о ствол дерева. Без промедления навья вскочила в седло и повлекла за вожжи четвёрку лошадей. Ждана в колымаге отчаянно металась:

– Стой! Мы её не оставим!

Ревнивый зверь-собственник вздыбил шерсть на загривке: чем эта синеглазая нахалка так зацепила княгиню за сердце, что та была готова выпрыгнуть из повозки на ходу? Лишь много позже, склонив голову на колени Жданы в лесном домике, Северга постигла всё неохватное, ширококрылое величие её души... Но до их второй и последней встречи оставались долгие месяцы борьбы с костлявой девой – смертью, а сейчас навья подхватила выскочившую из повозки княгиню к себе в седло и помчалась с нею в бешеной скачке... Эту отчаянную женщину нужно было обезвредить, лишить её белогорского жала, которое она прятала под одеждой.

Позади стоял стеной лес, впереди раскинулась серая сталь речной глади. Не похоть руководила Севергой, когда она, раскинув на холодной земле пропахший гарью плащ, навалилась на желанное, мягкое тело Жданы и нырнула взглядом в янтарную глубину её широко распахнувшихся, жгучих глаз... Она мяла княгиню в грубых объятиях, чтобы та наконец выхватила своё оружие – сейчас, под внимательным присмотром Северги, а не когда-нибудь позднее, предательски-неожиданно. Ждана не отбивалась, предсказуемо изображая покорность – совсем как тот хитрый дедок в деревне. Навья, про себя усмехаясь, наблюдала за её игрой: притворяться княгиня умела плохо, бешеное биение нежно-голубой жилки на шее выдавало её. Запах её тела усилился, из медово-сладкого и чарующего став острым, по-осеннему пряным, и Северга, вдыхая его, боялась потерять голову и не уследить... Но от неё не ускользнуло движение изящной руки, нырнувшей под складки платья. Вот оно! Северга больно стиснула тонкое запястье и торжествующе вытащила руку Жданы с игольницей.

– Не выйдет, моя дорогая. – И игольница полетела с обрыва.

Самое маленькое белогорское оружие кануло в стальные волны, и зверь, которому слишком долго зажимали пасть, сорвался с цепи. Он уже не видел глаз Рамут, сиявших путеводным маяком совести: всё затянула жаркая, ослепляющая пелена желания. Как сладостно было сжимать мягкую, податливую женщину – самую восхитительную из когда-либо встреченных Севергой!.. Владеть ею целиком, целовать запястья с голубыми жилками под прозрачной кожей, пить огромными жадными глотками карминный хмель её уст, насыщать волчий голод живительным теплом её тела...

Зверь поплатился за этот безрассудный порыв. Слишком поздно Северга заметила взмах руки Жданы, и в следующий миг тонкая, но смертоносная белогорская сталь вонзилась ей в ладонь – последняя игла, припрятанная в головном уборе отдельно от игольницы. Ослепляющая боль полыхнула пожаром по жилам, рука навьи отнялась, побледнела и подёрнулась сеткой фиолетовых жилок. Древесный корень спас Севергу от падения в воду, а Ждана, свесившись над краем обрыва, смотрела сверху – победительница не со злорадством, но со скорбью во взоре.

...Северга открыла глаза. Дождь всё так же шелестел снаружи, а в пещере было сухо. Пёстрые от лишайников камни молчаливыми слушателями внимали воспоминаниям усталой путницы; Воронецкая земля пала, сдавшись почти без боя, войска Дамрад держали основные города и дороги – железная хватка Владычицы сомкнулась на горле княжества. Нередко Севергу останавливали свои, но стоило ей назваться и сказать, что она находится при исполнении особого задания Дамрад, как ей тут же оказывали всяческую помощь – снабжали едой и давали приют. Северга шла медленно: то и дело в груди бушевала боль, от которой темнело в глазах, а лопатками навья чуяла холодящее дыхание костлявой девы. Видимо, осколок иглы уже близко подошёл к сердцу...

Она держала путь к проходу в Навь, не подозревая, что все усилия ради освобождения от службы военным врачом для дочери оказались тщетными. Поправку к закону о призыве отменили вскоре после начала похода на Явь, и Рамут с детьми уже была здесь, в этом мире... Не зная об этом, Северга возвращалась домой, но дорога её затянулась.

И дело было не только в частых приступах сердечной боли, во время которых навья не могла ступить и шагу, но и в странном отупении после них. Когда боль разжимала свои тиски, Северга долго не могла прийти в себя и сообразить, кто она, где и зачем. А главное – куда ей идти дальше. Ослабевшая, трясущаяся, будто вечно с похмелья, она терялась в этом чужом мире, а тот словно играл с нею в прятки, и даже составленные ею самой карты не всегда помогали. Она не узнавала местность, хоть убей. Мозгом овладевала какая-то непроходимая тупость, Северга путала север и юг, могла тут же позабыть название города или деревни, едва оторвав взгляд от карты. В прорытые Марушиными псами подземные ходы она больше не спускалась: хоть их благодатный мрак и давал отдохновение глазам в ясный день, но Северга в своём нынешнем состоянии боялась вообще оттуда не выбраться.

Так она плутала, то погружаясь в полную растерянность, то во время коротких просветлений делая прорывы в своём продвижении. Встретив по дороге ставку тысячника Куграя, она и имя-то своё с трудом вспомнила. Забавно, но собственный офицерский чин всплыл в её памяти первым... Куграй, приземистый, со свирепой челюстью и маленькими, каменно-холодными глазками, принял её в своём просторном, оснащённом всеми удобствами шатре. Рассматривая грубые, словно высеченные парой-тройкой небрежных ударов из гранитной глыбы черты лица военачальника, Северга вдруг подумала: а ведь большинство высоких военных чинов навьего войска – записные уроды, ни одного мало-мальски приятного лица, на кого ни глянь – одни жуткие образины. Раньше она как-то не обращала на это внимания, а тут отчего-то бросилось в глаза.

– Позволь узнать, какого рода задание ты выполняешь? – спросил Куграй.

– Господин тысячный, ты же понимаешь... особое задание Её Величества не подлежит разглашению, – ответила Северга, сомлевшая от тепла жаровни и осоловевшая от мяса и хлебной воды, которой она не пила уже целую вечность.

– Понимаю, понимаю, – кивнул Куграй, подливая хмельного в её чарку. – Успешно?

Северга влила в себя жгучую жидкость, закусила ломтиком поджаренного на углях мяса, пахнувшего дымком. Голова гудела набатом, и мысли в ней крутились нелепые и странные: а если хмельное сделает её кровь более жидкой, и это поспособствует продвижению осколка иглы?.. Да нет, пустое. Кажется, наоборот – хмельное должно кровь сгущать...

– Боюсь, что не очень, господин тысячный. И по состоянию здоровья я уже не годна к сколько-нибудь приличной службе, – проговорила она.

– А что с тобой? – Куграй запихал в рот кусок мяса с дрожавшими на нём желтоватыми комками поджаренного сала.

– Осколок белогорской стали, который невозможно извлечь из моего тела. – И навья, стянув перчатку, показала свою искалеченную руку.

– Мда-м, – промычал тысячный, жуя. – Это скверно. Но ты не думай, что государство бросает на произвол судьбы доблестных воинов, подорвавших своё здоровье. Никак нет!.. За ранение, повлекшее за собой пожизненную негодность к службе, ты имеешь право на получение ежемесячного пособия в размере половины твоего жалованья. Деньги невеликие, но уж не обессудь: расходы казны в связи с войной и без того огромные. Обратись к моему письмоводителю, он составит все нужные бумаги.

Северга смотрела в его жующую харю. Ни один мускул не дрогнул на ней в ознаменование каких-либо чувств, одни лишь челюсти размеренно двигались, усердно перемалывая еду. Вся боль, которую навья пережила каждой частичкой своего тела, все месяцы противостояния с белой девой для него были очередной бумажкой, одним из многих безликих приказов на денежное довольствие. Да, конечно, Длань не бросает своих героев.

– У меня есть опасение, господин тысячный, что поддержка государства в скором времени может мне уже не понадобиться, – мрачно хмыкнула Северга и утёрла губы, решив больше не притрагиваться к угощению. Фиолетовые жилки на руке бились могильным предчувствием.

– Ну, что за упаднические настроения? – Куграй криво ухмыльнулся и, перегнувшись через походный столик, похлопал навью по плечу. – Выше нос, любезная Северга! Ты ещё потопчешь новую, завоёванную нами землю!

Всей пользой, которую Северга извлекла из пребывания в его ставке, был небольшой отдых и возможность привести себя в порядок – помыться и переодеться. Ещё она разжилась съестными припасами в дорогу – сухарями и жёстким, как подошва, копчёным мясом. Также Куграй велел нацедить ей во фляжку отборной хлебной воды из своих личных запасов; сам он, надо сказать, кушал горячительное весьма изрядно, и уже ко второму завтраку его можно было увидеть под приличным хмельком. Но хоть и пил тысячный, как конь, службу свою он всё же помнил: опьянение не влияло на его способность чётко мыслить и принимать необходимые решения. Про него говорили, что командовать войском он мог в любом состоянии, а в нужный миг умел протрезветь молниеносно. Впрочем, жарких боёв, которые требовали бы большого напряжения ума и сил, сейчас и не было, навии легко подчинили Воронецкое княжество и лишь готовились к схватке с Белыми горами – вот Куграй и расслаблялся. Можно сказать, отдыхал впрок.

Вскоре после того, как Северга покинула лагерь Куграя, её настиг новый приступ. Сердце тряслось студнем, чуя близкую кончину, но навья, сцепив зубы, двигалась – сперва на четвереньках, а потом и ползком. Грязь, за которую она цеплялась скрюченными пальцами, была плохой опорой, а накрывшее Севергу следом за болью расстройство ума опять выбило её из колеи. Снова перед её взором перемешались восток и запад, небо и земля, «направо» и «налево»... Увязая в грязи по щиколотку, она брела вслепую, пока не очутилась в этой лесной пещере. В закрытых пространствах было легче пережить помутнение: когда кругом стены, заблудиться особо негде, вот она и осталась здесь на передышку. Всех её способностей сейчас хватало лишь на то, чтобы время от времени выуживать из вещевого мешка сухарь, а после оглушительно хрустеть им – так, что грохот отдавался под сводом черепа.

– Эй! Ты кто? Как тебя звать? Что тут делаешь?

Кто-то бил навью по щекам, и она, не до конца очнувшись от сонного забытья, привычно пробормотала имя и звание:

– Пятисотенный офицер Северга...

Её по-прежнему трясли чьи-то руки – как ей показалось, тонкие, но сильные.

– Не пойму, на каком наречии ты лопочешь!

Северга огромным усилием поставила мозги на место. Пахло оборотнем, но язык звучал местный. Навье сразу вспомнилась та нахальная девчонка с васильковыми глазами, и щупленькая фигурка, сидевшая над нею на корточках, выглядела похожей... Вход в пещеру светился мутно-серым пятном, выхватывая из полумрака всклокоченную копну коротких русых волос и миловидное лицо с резкими, упрямыми очертаниями скул и подбородка – как Северге показалось, мальчишечье. Лохматые пряди падали на большие, прохладно-серые, как весенний лёд, глаза.

– Северга меня зовут, – ответила навья молоденькому оборотню на его языке. – Что я тут делаю? Отдыхаю. Устала сильно.

– Так ты женщина? – Серые глаза рассматривали навью внимательно и цепко, а проворные пальцы с любопытством ощупывали доспехи.

– А ты? – вопросом на вопрос ответила Северга, отметив на тонкой шее отсутствие кадыка.

Сероглазый оборотень как будто немного смутился.

– Девка я так-то. Птахой меня звать. А ты из этих... из навиев?

– Из них. – Северга, кряхтя и морщась, начала приподниматься, чтобы принять хотя бы полусидячее положение с опорой на камни.

Птаха наблюдала за её неловкими, медленными движениями некоторое время, а потом весьма проницательно отметила:

– Ты ранена?

– Есть такое дело. – Навья кое-как села, отчего череп опять загудел, а верх снова чуть не поменялся местами с низом.

– Где у тебя рана? Покажи. – Проворные пальцы девушки принялись без спроса искать и расстёгивать пряжки доспехов.

– Руки убери, – проворчала навья. – Моя рана уже затянулась снаружи, но подтачивает мои силы изнутри. Ты мне ничем не поможешь.

Прикосновения лёгких и быстрых, как бабочки, рук прекратились. Девушка-оборотень немного отстранилась, всматриваясь в лицо Северги; её глаза, и без того неулыбчивые, подёрнулись ледком печали, губы сжались.

– Да. Вижу. Прости, – проронила она.

Она не спрашивала, друг Северга или враг, не относила её к своим или чужим. Она смотрела в сердце и видела там боль, которую все живые существа чувствуют одинаково; крошечное стальное семя белогорской победы тянулось смертоносными ростками к устало бьющемуся комочку.

– Пойдём со мной, – сказала Птаха, подумав и почесав переносицу. – Я помогу тебе дойти. Тут недалеко Кукушкины болота, там мы живём.

– Вы – это кто? – Северга поморщилась: от неудобного положения ныла поясница. Встать явно будет трудновато.

– Мы – Стая. Но на дорожку тебе не помешает подкрепиться. Погоди, я скоро вернусь.

Птаха выскользнула из пещеры. Северга успела заметить, что носила та кожаные портки, такие же чуни с обмотками и безрукавку, грубо скроенную из заячьих шкурок. Открытые до плеч руки – довольно тонкие, но сильные, с небольшими, но хорошо прорисованными мускулами. Издали не отличишь от мальчишки, а движения – мягкие, как у хищного зверя.

Долго ли, коротко ли – Птаха вернулась не с пустыми руками. Она добыла тетерева. Северга оживилась: свежей дичи у неё не было во рту уже... впрочем, счёт времени она потеряла. Навья предложила свою помощь в разделке птицы, но Птаха лишь отмахнулась. Помощь ей и в самом деле не требовалась, управилась она с тушкой ловко и быстро.

– Сырьём будешь или поджарить? – спросила девушка. И тут же сама решила: – Поджарим лучше. Ты слаба, сырое мясо твоему нутру будет трудно переварить.

Вскоре в пещере весело затрещал костерок. Птаха, насадив мясо на палочки, жарила его над огнём. Для Северги она выбирала самые мягкие кусочки, себе оставив ноги, крылья и потроха.

– Кушай давай, тебе силы надобны, – потчевала она навью.

В рыжих отблесках пламени её льдисто-серые глаза потеплели, лицо смягчилось, стало больше похоже на девичье. Сидела она, скрестив ноги калачиком, и грубоватыми, резкими движениями рвала зубами тетеревиную ножку. Потроха она поджарила на углях.

– Печёнку хочешь? – предложила она.

– Ешь сама, я уже сыта. – Северга откинулась на изголовье из опавших листьев – не беда, что влажное и пахнувшее прелью и сыростью, главное – голове и плечам мягко.

А Птаха, жуя, рассказывала:

– У нас в Стае вожак – Бабушка. Так-то её Свумарой зовут, но все привыкли её Бабушкой кликать. Лет ей уж много – никто не знает, сколько. Но сил у неё ещё хоть отбавляй. А главное – мудрая она. И грядущее видеть умеет. Она говорит, что не всякое будущее можно исправить, не всякую беду – отвести. Знала она и то, что война будет.

– А чьей будет победа, она не сказала? – хмыкнула Северга.

– Не припомню, чтоб говорила. – Птаха обглодала косточку дочиста, кинула в дотлевающий костёр. – Она мало говорит, но каждое её слово весит как тысяча.

После еды Северга вздремнула, и это было не привычно мучительное, хрупкое и полное бредовых видений полузабытьё, а хороший, полноценный отдых. Давно она так не спала. И давно не чувствовала себя так бодро после пробуждения. Оглядевшись, навья не нашла в пещере Птахи, но не беспокоилась, отчего-то зная, что та скоро вернётся. Так и случилось: девушка-оборотень принесла в кожаном бурдюке свежей, холодной родниковой воды.

– Испей.

Северга напилась вволю и умылась. Лицо и руки горели от ледяной воды, зато жизнь, как говорится, заиграла красками. С глаз навьи будто серая пелена упала, и она разглядела на шее у Птахи ожерелье из сушёной рябины, а в ушах – серёжки в виде деревянных бусин с пучочками из белых пёрышек.

– Вижу, полегчало тебе, – молвила Птаха с намёком на улыбку в уголках сдержанных губ. – Можем и в дорогу отправляться. Тут недалече – полдня пути.

Когда-то для Северги полдня пути равнялись именно полудню, но это было вечность тому назад, до Жданы, до иглы. Сейчас эта дорога грозила затянуться дня на два.

– Ты что, по хмари идти не можешь? – удивилась Птаха.

– Увы. – Северга опустилась на поваленный ствол, чтобы перевести дух. – Во мне сидит осколок белогорской иглы. Его, заразу, нельзя вынуть... Он-то и мешает мне. Приходиться плестись своим ходом – ногами по земле. Намучаешься ты со мной...

– Ничего, дойдём, никуда не денемся, – сказала Птаха твёрдо.

– Хотелось бы верить, – невесело усмехнулась Северга.

Впрочем, всё оказалось не так плохо и безвыходно. Девушка проявила изобретательность: наломав елового лапника, она сделала из него что-то вроде носилок и поместила их на полосу из хмари. Северге оставалось только на ходу вскочить на них и расположиться там с удобством, а Птаха потащила это ложе за собой. Скользило оно по хмари легко и быстро, и это значительно сократило путешествие.

Не зря Стая расположилась на болоте: хоть и дух там стоял тяжёлый, влажный, да зато пробраться к ним не мог никто чужой – ни зверь, ни человек. Непроходимы были болота. Может, и пролегали там какие-то сухие тропки, но о них знали лишь члены Стаи. Тишина в этих местах стояла жутковатая, засасывающая, как трясина... Зато клюква здесь брызгала соком прямо из-под ног – даже ступать жалко.

– Ну, вот мы и дома, – сказала Птаха.

Лесные оборотни не знали ни деревянных, ни каменных домов – жили в шатрах из шкур. Пространство меж деревьев над стойбищем было затянуто настилами из прутьев и мха – на случай солнечной погоды, так как глаза оборотней Яви тоже не любили яркого света. Будучи в человеческом обличье, они покрывали тело одеждой из меха и грубо обработанной кожи. Причём волчий и лисий мех они не использовали, считая этих зверей своими меньшими братьями, а брали для этих целей шкуры копытных и зайцев. Головы они обильно украшали разнообразными плетёными ремешками, бусами, перьями, пушистыми заячьими хвостиками, женщины носили многорядные ожерелья из сушёных ягод рябины. Севергу провожали настороженными взглядами, но ничего не говорили.

Птаха жила в собственном маленьком шатре на окраине стойбища. Места в нём хватало ровно настолько, чтобы в тесноте, да не в обиде разместиться двоим. Посередине имелся обложенный камнями круглый очаг, а вторую лежанку Птаха соорудила для гостьи из свёрнутого старого одеяла.

– Вот тут пока и спи. Потом придумаем что-нибудь получше.

– Одна живешь? – Впрочем, вопрос был излишним: Северга, окидывая взглядом маленькое холостяцкое жильё девушки, не видела признаков присутствия кого-то ещё.

– Одна. – Птаха уселась на свою лежанку, запустила руку в висевший на крючке мешочек и достала оттуда горсть орехов. – Хочешь?

Северга из вежливости угостилась. Птаха прибилась к Стае пять лет назад, после того как её семья погибла в междоусобной грызне двух племён – Приморских Рыбоедов и Древесных Крикунов. Сама она была из Рыбоедов и родилась у Северного моря. Здесь она слыла странной девушкой: замуж не выходила, от парней ничего, кроме дружбы, не принимала.

– Вот потому я и живу на отшибе, – усмехнулась Птаха, с хрустом раскусывая орешек за орешком не белоснежными, но крепкими и ровными зубами. – На меня посматривают косо, но не гонят. Я охотница хорошая, за что и уважают.

Весь день Севергу никто не беспокоил, но после наступления сумерек ей велели явиться в шатёр Бабушки. По грубоватому, мужеподобному лицу Свумары невозможно было понять её возраст, да и тело дряхлым не выглядело: короткая юбка из оленьей кожи не скрывала её сильных и подтянутых ног. Она удобно расположилась на ложе из шкур, опираясь локтем на подушку. Голову её венчал пышный убор из перьев – как и полагалось вождю стаи. Раскосые глаза под припухшими веками смотрели и на Севергу, и как бы сквозь неё. Тяжёлый это был взгляд – точно сама звёздная бездна разверзлась перед навьей и затягивала её в свои холодные неизведанные глубины. Северга поклонилась, а Свумара указала ей на место по правую руку от себя.

– Когда Бабушка сажает гостя справа, это значит, что она принимает его дружелюбно, – шёпотом пояснила навье Птаха.

Свумара жила в просторном шатре, способном вместить несколько семей. У каждого из семейств было своё пространство, отгороженное плетёными из травы полотнищами. Все обитатели собрались в середине шатра, чтобы посмотреть на чужестранку и послушать, что скажет Бабушка.

– Я знаю, кто ты, откуда и зачем, – молвила Свумара, и голос её прозвучал на удивление молодо. – Ты могла бы быть врагом, но ты им не станешь. Ты можешь оставаться у нас столько, сколько понадобится.

– Благодарю тебя, почтенная Свумара, – снова поклонилась Северга. – Но я, вообще-то, держу путь в Навь, к дочери...

– Тебе не нужно туда, – пронзая навью тьмой своего всевидящего взгляда, сказала Бабушка. – Твой путь и твоя судьба – здесь.

Удивлённая Северга раскрыла было рот, чтобы возразить, но Свумара кратким, властным взмахом руки словно бы собрала в тугой пучок готовые вырваться слова и не дала им прозвучать. Навья ощутила лёгкое удушье, которое через миг отступило, только звон в ушах остался. Что-то в старой волчице было от тётушки Бени... Только та ловила чужую боль в кулак, а Бабушка, как показалось Северге, могла этак остановить кому угодно сердце. В груди у навьи тяжко бухнуло, словно камень о рёбра изнутри ударился.

– Гостью никому не обижать, – сказала Свумара. – Нелёгок её путь, а в груди скрыто величайшее из сокровищ.

На этом приём у Бабушки был окончен. Северга вернулась с Птахой в её тесное жилище.

– Видала, какой у нас вожак? – с горделивой улыбкой молвила девушка. – Вот потому-то никто и не смеет напасть на Стаю с Кукушкиных болот: все боятся Бабушку... Старики сказывают, что случались раньше и стычки, но Бабушка встречалась с вожаком враждебной стаи, и у него просто разрывалось сердце. Вот так. Ну, ладно... Пора мне на охоту, а ты тут пока отдыхай. Орешки можешь грызть, коли захочется. А вон там, в туеске под рогожкой – клюква с лесным мёдом.

Охотились в Стае самые сильные и опытные оборотни, добывая пропитание для всех остальных. Судя по тому, что Птаху они брали с собой, её охотничьи навыки действительно оценивались ими по достоинству.

Перекусив своими сухарями и орешками из мешочка Птахи, а также попробовав клюквы с мёдом, Северга сняла доспехи и устроилась на отдых. Едва она сомкнула глаза и начала покачиваться на зыбких волнах дрёмы, как полог шатра откинулся и внутрь вошёл кто-то с охапкой дров под мышкой. «Что-то быстро Птаха вернулась», – проплыло в сонной голове навьи, но затрещавший в очаге огонь замерцал, отражаясь в бездне колдовских глаз Бабушки. Кутаясь в шерстяное одеяло, она невозмутимо уселась на пустую лежанку Птахи. Северга хотела почтительно подняться, но старая волчица знаком разрешила ей лежать. Впрочем, из уважения к Бабушке навья села.

Ночь с искрами улетала в дымовое отверстие шатра, горча в горле.

– Мне осталось недолго, Бабушка, – сказала Северга. – Поэтому я хотела бы напоследок увидеть свою дочь. Оттого я и иду в Навь...

– Ещё раз говорю: там тебе делать нечего, – ответила Свумара, глядя на огонь. – Я вижу кое-какие картины из твоей судьбы... Ты встретишься со своей дочерью здесь. Ей будет грозить опасность... И ты сможешь её спасти.

– Какая опасность? – встрепенулась Северга, ощущая ледяную тяжесть тревоги на плечах.

– Смерть, – сверкнув грозной тьмой в зрачках, сказала Бабушка. – И чтобы отвести от неё беду, понадобится твоё сердце.

Утопая в огненных искрах, отражавшихся в глазах Свумары, Северга чувствовала себя скованной по рукам и ногам... У неё будто разом выдавили из лёгких весь воздух. Бабушка говорила страшные слова, от которых хотелось отмахнуться, как от бреда сумасшедшей, но не поверить было невозможно – так же, как навья не могла не верить Бенеде.

– Я готова вырезать у себя сердце и отдать ей, – прохрипела она. – Только бы спасти её...

– Об этом не беспокойся, – вздохнула Бабушка с задумчивой печалью. – Вырежут и отдадут. Но для этого разыщи женщину, которой ты хочешь подарить охапку подснежников...

– Ждана, – сорвалось с мертвенно похолодевших губ Северги.

Это имя куском янтаря упало в огонь и затрещало... Нет, это Свумара подбросила дров в очаг.

– Разыщи её и возьми у неё чёрный цветок возмездия. – Веки Бабушки отяжелели, словно в каком-то жутковатом полусне, а глаза из-под них смотрели мутно, страшно. – Передай цветок оборотню с двумя душами, имя которого она тебе назовёт. Встреча с ним принесёт тебе погибель, но только так твоя дочь сможет получить твоё сердце, которое оградит её от беды.

Это действительно звучало как бред. Оборотень с двумя душами, чёрный цветок возмездия... А с глаз Бабушки вдруг упала мутная пелена, и она взглянула на навью совершенно ясно и здраво.

– Думаешь, это бредни выжившей из ума старухи? – усмехнулась она. – Верить или нет – решать тебе. Та, кого тебе не помешали произвести на свет даже изломанные кости, ждёт встречи с тобой. Ей будет тяжело отпустить тебя, ведь она поклялась никого не любить сильнее, чем тебя... – Свумара закрыла глаза, и её суровый рот тронула улыбка. – Я вижу одинокую сосну на полянке... У неё – твоё лицо. А на её ветках качаются две маленькие девчушки, очень похожие на тебя.

Сон, который Северга увидела в объятиях Голубы у ручья в ельнике, проворной рыбкой вынырнул из памяти с выпуклой, жизненной яркостью. Руки-ветви, ноги-корни... Кровь – смола. И внучки в душистых объятиях хвои. Откуда Свумара знала про этот сон?

Жутковатое онемение понемногу отступало, выпуская тело Северги из мурашчатых объятий. У неё был только один вопрос:

– Когда?

– Не сейчас, – ответила Свумара. – На излёте зимы. Ты сама поймёшь. Когда ты научишься преодолевать сто вёрст за один шаг, тогда и настанет пора.

– Ты хочешь от меня невозможного, Бабушка, – не удержалась от горькой усмешки Северга. – Сто вёрст за один шаг... Так умеют только дочери Лалады, а мне при всём желании никогда не стать женщиной-кошкой, так как я уже родилась навьей.

Рука Свумары легла ей на грудь, и под рёбрами кольнуло.

– Всё становится возможным, когда Маруша и Лалада соединяются в одном сердце, – устало улыбнулась старая волчица. – Ладно, притомилась я что-то... Пойду.

Этот разговор ещё долго ёкал в груди Северги. Может, она всё ещё спала в той пещере после сытного обеда тетеревиным мясом, и ей снились эти мрачные болотистые места, вольное племя лесных оборотней и древние, как звёздное небо, глаза Бабушки? Маруша и Лалада в одном сердце... Северга приложила руку к груди. Где-то там засел обломок белогорской иглы.

– Нет, Ждана, – прошептала навья, натягивая одеяло. – Даже когда твоя игла остановит моё сердце, оно всё равно будет принадлежать Рамут, потому что она – единственная. Так было всегда, и никто и ничто этого не изменит. Даже ты, сумевшая пробраться в него глубже, чем кто бы то ни было.

Охотники вернулись спустя два дня. Дожидаясь Птаху, Северга питалась остатками своих сухарей, орехами и медово-ягодной смесью. Когда девушка-оборотень вошла в шатёр и опустила у своих ног увесистый, запятнанный кровью мешок, распространявший запах свежего мяса, Северга усмехнулась:

– Прости, я съела все твои орехи и клюкву с мёдом.

– Ничего, сейчас пообедаем кое-чем получше, – ответила та. Похоже, она никогда не улыбалась в полную силу – только уголки губ едва заметно вздрагивали.

Нарезав мясо тонкими полосками, часть она зажарила для ослабленного желудка Северги, а свою долю съела сырой, лишь присыпая мелко наструганным диким хреном. Соли лесные оборотни, по-видимому, не знали, для придания еде яркого вкуса используя коренья и травы. Северге вспоминался дом тёти Бени: там бытовал похожий обычай. Дорого бы она дала, чтобы снова оказаться в Верхней Генице и услышать зычный голос костоправки, покрикивающей на своих мужей... И снова танцевать с Рамут тот свадебный танец, «украденный» у молодожёнов.

Сомкнув усталые веки, она очутилась в знакомых и родных местах. Её ноги крепко обхватывали крутые бока Дыма, а его грива чёрным шёлком лоснилась и реяла на встречном ветру. Рамут скакала рядом на одном из жеребцов Бенеды, и луговая трава стелилась волнами, сама похожая на взъерошенную конскую гриву. Счастье летело где-то рядом, неуловимое и грустное, с лёгкой горчинкой ореховой кожуры и кислинкой клюквы в меду.

Луговой простор схлопнулся, замкнулся меж стенками тесного шатра, и Северга, лёжа с закрытыми глазами, мучительно трогала горькие струнки души, певшие: «Рамут, Рамут...» Наваждение по имени Ждана посторонилось, давая дорогу этой песне.

– Кто такая Рамут? – послышался во мраке голос Птахи. – Это твоя дочь?

Навья вздрогнула, холодок коснулся висков зимним дыханием. Как будто сквозняком повеяло... Но полог шатра был плотно закрыт.

– Я не говорила тебе её имя, – пробормотала она.

– Ты во сне звала её. – Птаха, приподнявшись на локте, смотрела на Севергу, и её глаза мерцали жёлтыми искорками строптивой волчьей свободы. – Ты стонала: «Рамут... Только ты одна, единственная...» Если б ты не сказала там, в шатре у Бабушки, про дочь, то я бы подумала, что ты зовёшь... ну... кхм... – Голос Птахи прервался смущённой хрипотцой. – Подругу.

– Рамут больше, чем дочь. – Северга, чувствуя ледяные щупальца озноба, от которого не очень-то спасали одежда и одеяло, закуталась поплотнее и поджала ноги. – Больше, чем кто-либо на свете.

«Подруга». Смущение и глуховатая осиплость голоса... А Птаха, похоже, не понаслышке знала, о чём говорила. Чтоб поскорее проскочить неловкое мгновение, девушка подползла к Северге и пощупала её лоб.

– У тебя не жар ли?

– Знобит как будто немного. – Навья поёжилась, не припоминая, когда её вот так болезненно морозило.

– Давай-ка я тебе клюквы с водой сделаю, – вызвалась Птаха и, не дожидаясь согласия или отказа, выскользнула из шатра.

Вернулась она скоро: клюквы тут росло несметное множество. Пока на очаге подогревалась вода в походном котелке Северги, Птаха разминала ягоды деревянным пестиком. От терпковато-кислого питья навья передёрнулась:

– Бррр...

После него она согрелась и уснула крепко, без сновидений.

Разговор с Бабушкой не шёл у неё из головы ни днём, ни ночью. Приступ боли в сердце вновь отнял у неё силы и спутал сознание; разумеется, в таком состоянии она не могла добывать себе пропитание сама, и приходилось ждать подачки от охотников Стаи, а точнее, от Птахи. Севергу тяготило это зависимое положение, но она понимала, что, даже более-менее оправившись после приступа, она не сможет потягаться с лесными оборотнями. Они были здоровыми и полными сил, а главное – им помогала хмарь. Почувствовав себя лучше, Северга отправилась-таки на охоту; она целый день бродила по лесу, но так ничего и не добыла. То ли чутьё ей изменяло, то ли она совсем растеряла навыки... Это был конец, полнейший упадок.

Птаха ждала её с вкусным ужином – жареными оленьими лопатками и нежной, сочной печёнкой.

– Ну что, добытчица? – с усмешкой встретила она Севергу. – Пустая пришла? Ничего, бывает. В следующий раз больше повезёт.

Но Севергу не грело её утешение. Измученно опустившись на свою лежанку, она не сразу смогла приняться за еду: её мучил стыд и усталость. «Докатилась, – горько думала она. – Даже сама себя прокормить не могу».

О том, что ей когда-нибудь станет лучше, и мечтать не приходилось. Могло стать только хуже – как, собственно, и происходило день ото дня. Охотиться навья могла только на клюкву да бруснику, но даже это спокойное и несложное занятие выматывало её. Птаха показала ей тропинки среди болот, но ходить всё равно приходилось осторожно, с палкой, прощупывая почву перед каждым шагом. А однажды, бродя с корзинкой по ягодным местам, Северга увидела Птаху с какой-то девушкой из Стаи. Пепельно-льняные волосы та носила распущенными, только плетёное очелье из кожаных ремешков с подвесками из бусин и перьев украшало её голову. Притаившись за толстым стволом, Северга диву давалась: она никогда не видела Птаху такой весёлой и озорной. Вместе с белокурой девушкой она бегала, прыгала, резвилась и хохотала, и их смех перекликался светлым звоном в туманной чаще. Вдруг Птаха, прижав девушку к дереву, накрыла её губы своими. Подруга не противилась поцелую, но потом мягко отстранилась, держа Птаху за плечи.

– Нет, не здесь... Здесь могут увидеть. Если матушка узнает, может не поздоровиться и мне, и тебе!

Раздосадованная Птаха не заметила Севергу, а её белокурая приятельница стрельнула светлыми, серовато-голубыми глазами в сторону навьи. В её взгляде не было ни страха, ни удивления, только молодое любопытство и озорные искорки.

Вскоре девушка сама явилась к ним в шатёр, и не с пустыми руками – с берестяным ведёрком местного дурманящего напитка – медово-ягодной бражки пополам с отваром повалень-корня.

– Моё семейство посылает тебе, уважаемая гостья, это угощение, – всё с теми же лукавыми искорками в глазах поклонилась она. – Отведай, согрей душу и развесели сердце! А звать меня Свея.

Ох, как Птаха зыркнула на неё!.. Но тут же напустила на себя небрежно-равнодушный вид, как будто между ней и светловолосой красавицей ничего «такого» и не было никогда.

Питьё и правда согрело Севергу. Забористым оно оказалось, да ещё покрепче, чем хлебная вода... Навью потянуло на разговоры и воспоминания, и в лице Свеи она нашла благодарную и внимательную слушательницу. Птаха, немного выпив, как будто расслабилась, но держалась всё равно на почтительном расстоянии от девушки. Когда та ушла, сославшись на дела, они с Севергой допили зелье вдвоём.

– Да ладно тебе... Хорош прикидываться, – ухмыльнулась навья, дружески ткнув Птаху в бок кулаком. – Ясно теперь, отчего ты на парней не смотришь... Подруга твоя сердечная?

Та сперва побледнела, а потом отчаянно покраснела, провела по лицу ладонью.

– Будет, будет тебе. – Северга ободряюще похлопала её по лопатке. – Давай – откровенность за откровенность? Я сама женщин предпочитаю. У меня в Нави жена осталась... – И вздохнула: – Намаялась она со мной. Хоть бы у неё с этой Леглит всё срослось, что ли... Или ещё с кем-нибудь. Да неважно, с кем... Лишь бы её любили и заботились о ней так, как она того заслуживает.

Птаха вскинула на неё глаза – огромные, потемневшие.

– Вон оно как, – пробормотала она наконец. – Да, я люблю Свею и она любит меня... Но открыться всем и жить, как ты со своей женой, мы не можем. Она боится, что её семья этого не одобрит, а я не могу её принуждать... – И Птаха, издав то ли вздох, то ли хмельной всхлип, снова умылась ладонями.

– И долго вы с нею так... дружите? – полюбопытствовала Северга.

– Уже полтора года, – призналась Птаха.

«Похоже, тут кое-кто кое-кому морочит голову», – хотелось Северге сказать, но она удержалась: жаль было отравлять душу влюблённой Птахи своим цинизмом бывалой сердцеедки. Не то чтобы Северга совсем не верила в оправдания Свеи – мол, маменька не одобрит, но слишком уж недвусмысленно и бесстрашно эта девица стреляла глазками в её сторону, будто не видела никакой беды в том, что Северга их с Птахой застукала за поцелуями. Нет, не в страхе перед семьёй тут дело. И как пить дать, никакая маменька её к ним не посылала, а угощение было только предлогом...

– Ладно, сестрёнка, назюзюкались мы с тобою обе – будь здоров, – подытожила Северга, опрокидывая вверх дном опустевшее ведёрко. – Давай-ка спать... Как тут у вас говорится, утро вечера мудренее.

Захмелевшая Птаха стонала и всхлипывала во сне, бормоча имя Свеи, а Северга не могла уснуть от неприятного, тошнотворного головокружения. Нехорошее оказалось зелье, не по нутру ей... Даже от целого кувшина хлебной воды у неё такого не было. С горем пополам протрезвев через несколько часов, Северга задремала, и не приснилось ей ничего хорошего: то война, то скитания по раскисшим дорогам, то внезапно Вук, заносящий над нею меч. «Оборотень с двумя душами»... «Тьфу, зараза, больше ни за что не буду пить эту дрянь», – решила она. Только мысли о Рамут приносили ей покой.

«Моё сердце всегда будет с тобой, детка. Даже превратившись в камень, оно будет любить тебя».

Северге был по душе простой, первобытный, почти дикий уклад жизни лесных оборотней. Чем они занимались? Охотники ходили на промысел, добывая пищу для Стаи; излишки мяса вялили и коптили про запас. Некоторые добытчики приносили речную и озёрную рыбу, которую Марушины псы ели не менее охотно, чем мясо. Отсутствовали они по несколько дней, так как угодья Стаи были обширны. Встречали кормильцев всегда радостно, со смехом и песнями. Все, кто не участвовал в охоте, хлопотали по хозяйству и собирали прочие дары леса – ягоды, грибы, орехи, птичьи яйца, дикий мёд. Так и проходили дни в постоянной заботе о пропитании... По торжественным случаям оборотни собирались вокруг большого костра, плясали и пели песни. Северга стала свидетельницей нескольких свадеб. Иногда женились соплеменники, а порой искали себе пару в других, дружественных стаях. Для праздничного украшения шла в ход цветная глина и ягодный сок: оборотни разрисовывали кожу узорами. В конце праздника все обязательно перекидывались в волков, дружно выли и устраивали состязания в быстроте и ловкости. Увы, Северга больше не могла принимать облик зверя, но он жил у неё внутри и всякий раз беззвучно присоединялся к общим песням...

Ей была по нраву такая простая жизнь. Здесь никто никому не навязывался: хочешь побыть один – побудь, тебя не станут беспокоить, покуда сам не пожелаешь общества сородичей. Стайный дух был крепок, но и личное пространство каждого члена общины уважалось и ценилось. Никто не лез к Северге с расспросами и разговорами, ни в чём не обвинял, ни за что не преследовал. Её не упрекали, если она из-за плохого самочувствия не делала ничего полезного – не собирала ягоды или не заготавливала дрова, к примеру; все знали, что гостья больна, но навья не замечала на себе жалостливых взглядов. Впрочем, Северга старалась в меру сил быть полезной.

Знакомство со Свеей, к слову, не закончилось: не проходило и дня, чтобы девушка не попадалась навье на глаза. Намеренно или случайно это выходило, Северга не знала, но часто ловила на себе заинтересованный взгляд белокурой красавицы. Иногда Свея приходила к ним с Птахой в шатёр, чтобы послушать рассказы Северги о Нави, а однажды явилась в отсутствие своей подруги: та отлучилась вместе с прочими охотниками на промысел. Навья в это время, вскипятив воды в котелке, развела её в долблёном деревянном корыте с холодной и вылила туда крепкий древесный щёлок, чтобы постирать свою рубашку. Совсем уж беспросветными грязнулями лесные оборотни, к слову, не были: у каждой семьи имелась складная купель для мытья. Она представляла собой непромокаемое кожаное полотнище, которое краями крепилось к деревянному каркасу, а дном касалось земли, и в получившуюся ёмкость наливалась вода. В Стае даже существовали особые дни, посвящённые очищению тела: вода грелась в сделанных без единого гвоздика больших деревянных бадьях с помощью увесистых раскалённых валунов, и каждый брал себе кипятка, сколько нужно, чтобы у себя в шатре смешать его с холодной. Летом, по-видимому, мылись без этих ухищрений: ведь чтоб нагреть воды на всю Стаю, сколько дров надо сжечь! Происходило всеобщее омовение примерно раз в две седмицы. Ну, а если кому-то понадобилось срочно помыться сверх расписания, то приходилось довольствоваться холодной водой или греть её в собственном корытце камушками поменьше. Единственный, невесть как добытый оборотнями медный котёл стоял в шатре Бабушки, ну и ещё Северга оказалась обладательницей котелка, в котором можно было кипятить воду прямо на очаге, не раскаляя для этого камни.

Покалеченная рука слушалась плохо, и навья колотила рубашку круглой деревяшкой. Сменную она ещё не достала из вещмешка и возилась над корытом раздетая по пояс. Гостей она не ждала. Когда полог немного откинулся и раздался нежный голосок Свеи, просивший разрешения войти, Северга не стала суетиться.

– Обожди немного, я не одета, – отозвалась она.

Ещё слегка поколотив замоченную рубашку, навья потянулась за мешком со сменой, но с ним вышла заминка.

– Какой рукожоп так по-дурацки затянул этот узел? – проворчала она себе под нос, возясь с завязками.

Ответ был очевиден: она сама и затянула, а теперь вот поди распутай... С единственной здоровой рукой задача усложнялась, пришлось пускать в ход зубы. Северга, в общем-то, недурно наловчилась вязать узлы и одной рукой, но в этот раз, похоже, что-то намудрила.

– Давай, я помогу...

Северга вскинула взгляд: незваная гостья с распущенным по плечам и спине белокурым плащом волос уселась перед нею на пятки. Глазищи – два голубых озера, подёрнутых сероватым туманом, на розовых губах – игривая улыбка.

– Я же сказала, что не одета, – довольно нелюбезно буркнула Северга.

– Это ничего, – не сводя с неё взор этих туманных омутов, молвила Свея.

Тонкими ловкими пальцами она распутала узел, но не спешила отдавать мешок навье. Её рука протянулась к Северге и заскользила по её коже – от левого плеча к правому через грудь.

– У тебя столько шрамов... – Подсев поближе, девушка отложила мешок и принялась трогать старые боевые рубцы уже двумя руками. – Я никогда не видела, чтобы у кого-то было столько следов от ран...

Она была уже слишком близко – Северга чувствовала тепло её дыхания. Прежде близость прекрасного, налитого молодыми соками девичьего тела мгновенно будоражила зверя в навье – казалось бы, не так уж давно он дрожал от желания, когда Голуба сидела на коленях у Северги... Но, видно, осколок белогорской стали делал своё разрушительное дело: теперь зверь даже не шелохнулся. То, без чего навья когда-то не представляла своей жизни, будто отсохло, став ненужным. Только досада и ворохнулась лениво медведем берложным...

– Ты зачем пришла? – спросила Северга холодно.

– Захотелось тебя увидеть, – проворковала Свея, а сама всё ластилась, всё гладила ладонями, подобравшись к навье теперь уже со спины. – Нравишься ты мне... Хочу тебя.

– И для чего я тебе понадобилась? – хмыкнула навья, терпя эти поглаживания. – У тебя же Птаха есть.

– Да, есть, – мурлыкнула девушка, касаясь тёплым дыханием её плеча. – Птаха – она хорошая, добрая, любит меня. Но она – простая слишком... Как полено. А ты – необыкновенная. Я таких, как ты, никогда прежде не видела.

– На новизну тебя потянуло, стало быть, – усмехнулась Северга. – Вот только не понимаешь головкой своей молоденькой и глупой, что такими, как Птаха, не разбрасываются. «Как полено!» Слышала бы она, как ты о ней за глаза отзываешься, рассыпалась бы в прах вся её вера в любовь твою. Что ж это за любовь такая, ежели с ней по лесам прячешься, а на меня готова запрыгнуть чуть ли не под носом у своей матушки, неодобрения которой ты якобы так боишься? Нет, голубушка, ступай-ка ты отсюда. Во-первых, не могу я так подленько поступить с Птахой после всего, что она для меня сделала, а во-вторых... – У Северги вырвался вздох. – Во-вторых, не жилец я. Недолго мне землю топтать осталось, нечего за меня и цепляться. Ну, всё, всё... – Северга мягко подталкивала обескураженную девушку к выходу. – Иди, откуда пришла, и больше таких глупостей не делай.

Свея обиженно фыркнула и вышла, напоследок царапнув Севергу взором, который вмиг из ласкового стал колким, как голубая ледышка. Но навью не волновали её обиды. Невысокое мнение, которое она составила об этой девице в самую первую встречу, оказалось верным. Птаха была достойна лучшего.

Охотники вернулись с хорошей добычей. Перепало свежего мяса и Северге. Ожидая возвращения Птахи, она занималась сбором ягод и наварила клюквенного морса. Похолодало, ночами землю схватывал хрусткий морозец, и ягоды не портились. Бродя по окрестностям с палкой, чтоб не увязнуть в топи, Северга вдыхала посвежевший, предзимний воздух, холодивший щёки и нос, и большими зябкими глотками пила своё неприкаянное одиночество. Гулким оно было, как лесное эхо, странным и кривобоким, как вон то старое изогнутое дерево-уродец. Согнуло его в три погибели, выкрутило винтом, и торчали его ветви, как узловатые, вывернутые палачом на дыбе руки, а дупло зияло, будто разинутый в мучительном крике беззубый рот. Так и Севергу скрючило... Так скрючило и прижало, что не вздохнёшь.

– Вот, значит, как ты за добро платишь!.. – раздалось вдруг за спиной.

Навья обернулась. Птаха, расставив ноги, сжав кулаки и пригнув голову, глядела на неё исподлобья с неожиданной враждебностью. Вся её поза выражала угрозу и готовность напасть.

– Ты чего? – удивилась Северга. – Что случилось-то?

Но вместо ответа ей прилетел такой удар сгустком хмари, что её отбросило на несколько саженей и шмякнуло о ствол дерева. Словно шаровая молния под дых врезалась – не встать, не набрать воздуха в грудь... Бок и хребет болели от удара, но были, видимо, всё же целы, а вот дух из навьи едва не вышибло вон.

– Что случилось?! Ты ещё спрашиваешь?! – прорычала Птаха, до неузнаваемости разъярённая – и клыки торчали, и глаза звериные горели угольками, а зрачки дышали такой злобой, что у Северги от этой разительной перемены нутро обледенело.

– Ты всегда сперва бьёшь, а потом объясняешь, в чём дело? – хрипло хмыкнула Северга. Не то чтобы пошутила, а так – высказала наблюдение.

– Это ты мне объясни, как это понимать! Это такая, стало быть, у вас, у навиев, благодарность за сделанное добро? – Птаха грозно нависла над Севергой, гневное дыхание вырывалось из её дрожащих ноздрей со свистом.

– Слушай, да ты о чём вообще? – В груди кольнуло, и Северга поморщилась. Похоже, приступ был не за горами... – Убить ты меня всегда успеешь, но мне хотелось бы знать, чем я это заслужила. А то так помру – и даже не буду знать, за что.

Она пыталась встать, но ослабевшие колени подгибались, и Северга неловко барахталась, то и дело впечатываясь локтями в мокрую, чавкающую землю под травяным покровом. Наверно, жалкий у неё был сейчас вид... Птаха, подрагивая верхней губой, сначала созерцала это зрелище со смесью злости и презрения, а потом сгребла навью за грудки и сильным рывком поставила на ноги – у той только голова мотнулась, да зубы клацнули.

– За что? – дохнула ей в лицо Птаха. – А ты сама не понимаешь?

– Прости, никакой вины за собой не чувствую, – развела руками Северга. – И понятия не имею, за что ты на меня так взъелась. Что стряслось-то?

– Свея сказала, что ты домогалась её, когда я была на охоте, – рыкнула Птаха, холодно сверкая волчьими искорками в зрачках. – Стая приютила тебя, а ты ведёшь себя... даже не знаю, как кто! Я едва ли не на своём горбу волокла тебя из той пещеры, разделила с тобой шатёр, кормила тебя, а ты!..

С каждым словом Птаха встряхивала Севергу, а в конце с остервенением приложила её спиной о дерево снова.

– Да хватит меня колошматить! – прокряхтела навья, морщась не только от ломоты между лопатками, но и от нарастающей боли под рёбрами: приступ таки начался. – Понимаю, у тебя нет оснований верить мне, но девицу твою я не трогала и пальцем. Уж не знаю, зачем она наплела тебе небылиц... Наверно, обиделась за то, что я выставила её из шатра. Да, она заходила ко мне, пока тебя не было. И это не я её домогалась, а она вешалась на меня.

– Да как у тебя язык поворачивается так врать?! – Птаха скривилась, её лицо исказилось смесью горечи, злости и презрения. – Перекладывать свою вину на девушку – последнее дело! Ты... комок грязи, недостойный даже того, чтоб его топтали ногами!

На носу Северги повис плевок. Деревенеющими пальцами она стёрла тёплую слюну со своей холодной от осеннего воздуха кожи. Боль под рёбрами ворочалась когтистым зверем, мертвенная пелена застилала глаза, но навья из последних сил старалась устоять на ногах, упираясь спиной в ствол дерева.

– Боюсь, ты плохо знаешь свою драгоценную Свею, сестрёнка, – прохрипела она. Слова падали глухо и отрывисто, шелестя умирающими листьями. – Сама подумай: ну, какие мне сейчас девицы? Я одной ногой в могиле... Да, прежде я была ненасытной до плотских утех. А теперь – всё, отбегалась. Впрочем, как знаешь... – Северга безнадёжно махнула рукой. – Мне всё равно не достучаться до твоего разума, он ослеплён любовью.

Птаха, конечно, не желала слушать.

– Врёшь! – рявкнула она.

У навьи уже не было сил отбиваться: боль захватила её полностью – грозный, роковой предвестник конца. В груди будто комок раскалённой лавы пылал, а град ударов бросал её тело из стороны в сторону, заставляя корчиться и всхлипывать. Сперва Птаха била руками и ногами, а потом, сорвав с себя одёжу, перекинулась в зверя. Увидев летящую на неё клыкастую пасть, Северга устало закрыла глаза: ну, вот и всё... Сейчас вопьётся в шею, рванёт челюстями – и голова с плеч. Закончатся мучения...

«Бух, бух, бух», – грохотала в груди тяжёлая поступь смерти. Нет, нельзя. Не сейчас! Она ещё должна спасти Рамут...

«Моё сердце всегда будет с тобой...»

Из груди что-то вырвалось – золотистый тёплый сгусток света, совсем не похожий на хмарь и не имевший отношения к Маруше. Это была иная сила из неведомого источника, вставшая над Севергой упругим щитом – и Птаха-зверь, ударившись об него, упала. У неё вырвался полный боли и недоумения скулёж, но она, не поверив или не поняв, что произошло, кинулась вновь... И снова отлетела, будто от незримой зуботычины, хотя Северга и пальцем не пошевелила – просто не могла. Второе столкновение было сильнее, и Птаха покатилась кубарем. В коварную топь она провалилась уже в человеческом обличье. Болото с чавканьем засосало её сразу по пояс, а через мгновение уже и по грудь.

Превозмогая боль и щупая перед собой почву, Северга поползла к ней на выручку. Земля так качалась под навьей, что невозможно было понять, твердь это или уже трясина...

– Хватайся, – прохрипела Северга, протягивая руку.

– Я сама! – И Птаха, ухватившись за петлю из хмари, выбралась на твёрдую землю.

– Ну... Сама так... сама... – Это были последние слова, которые невнятно и скомканно сорвались с полубесчувственных, помертвевших уст Северги. А дальше была полная боли тьма.

Всё двоилось и троилось в глазах, треск пламени в очаге оглушительно бил по слуху. К губам прильнул горячий край глиняной чашки, и в горло пролилась травяная горечь.

– Пей, пей, дитятко... Станет легче.

Звёздная бездна глаз, облако из перьев... Эту пристальную, словно бы прощупывающую нутро живую тьму Северга узнала бы в любом состоянии.

– Бабушка... – А вот собственный хриплый голос навья не узнала. То ли на тихий треск умирающего дерева он походил, то ли на шелест ветра.

Боль действительно скоро отступила, оставив в груди после себя остывающее пепелище. Череп, словно пустая пещера, гудел от малейшего шороха. Только одна мысль порхала там обгоревшим мотыльком: «Рамут... Спасти Рамут». Северга пыталась куда-то ползти, но всё время натыкалась на чьи-то сухие ладони. Слабая, как новорождённый щенок, она только ворочалась с боку на бок, от одной ладони к другой.

– Да лежи ты тихо! – потрескивал очаг добродушным смешком Бабушки.

Прошла вечность – гулкая, беспокойная, полная попыток выбраться, прежде чем Северга начала понимать, где она и что с ней. Она лежала в шатре Свумары, но вокруг неё никто не суетился – его обитатели вели свою обычную жизнь: ели, спали, разговаривали об охоте.

– Ну что, полегчало? – Над Севергой склонилась Бабушка, и её взгляд уже не казался навье тяжёлым. Она отдыхала в нём душой, будто покачиваясь на волнах чёрного бархата. – Крепко же тебя скрутило, сердешная...

Приступ в самом деле выдался сильнейший, ещё никогда Северга не проваливалась в такую бескрайнюю, безысходную и опустошающую боль. Выжатая досуха, выгоревшая до лёгкого скелета, выбралась она из этого горнила, способного расплавить тело и душу. Даже бунтовать против собственной немощности уже не было сил, оставалось смириться с тем, что дальше будет только хуже. Единственная цель светилась звёздочкой на печальном небосклоне – спасти Рамут от грозившей ей смертельной опасности. Только ради этого и трепыхалось ещё сердце, хромое и истерзанное, с осколком белогорской иглы под боком... Дожить бы, додышать, доползти.

Ей казалось, что она не доползёт, умрёт на полпути, и от бессилия к глазам подступало что-то колкое, солёное, а в груди барахталось раненым зверёнышем рыдание. Так странно было ощущать эти нелепые судороги, заставлявшие дыхание прерываться... Это был удел Темани – плакать. Ей это прощалось, а себя Северга и не помнила проливающей слёзы. Но вот так уж вышло, что теперь плакала, уткнувшись мокрым лицом в колени Бабушки, а та приговаривала:

– Ничего, ничего, дитятко... Тяжко тебе, знаю. В муках рождается сокровище, которое ты в груди своей носишь. – И гладила тёплой, сухой ладонью волосы Северги, когда-то вороные, а теперь – тронутые горестным инеем.

– И за что только судьба послала мне тебя напоследок? – бормотала навья, ловя эти руки и прижимаясь к ним щеками. – Даже не знаю, с кем сравнить тебя... Наверно, только с тётей Беней.

Бабушке не нужны были ни объяснения, ни оправдания, и после разговоров с ней у Северги легчало на душе. Поведала она Свумаре и свою уже почти отболевшую, но временами пробуждавшуюся скорбь о Голубе. Увядшим сорванным подснежником лежала в сердце навьи память о ней.

– Ведуньи эти и сами погибли, и её ни за что загубили, – вздохнула Северга. Чудилось ей порой, что призрачные совиные крылья раскидывались над нею, словно оберегая её сон.

– Не всякое грядущее можно исправить, не всякую беду отвести, – молвила Свумара, вороша дрова в очаге, чтоб равномернее прогорали. – Был тут у меня ещё один такой... Тоже войну хотел предотвратить. Хотел в Навь пробраться, чтоб вашу Владычицу убить. Говорила я ему: чем больше об этом думаешь, тем крепче становятся цепи на душе твоей. Убив чудовище, сам станешь им.

– И что с ним стало? – Северга тёрла точку меж бровей: она не могла отделаться от чувства, что речь шла о ком-то знакомом. Он как будто тенью за спиной мелькал, но навья всё никак не могла разглядеть его лицо.

– Ушёл он в Навь, – вздохнула Бабушка. – Не послушал меня. Суждено ему было стать чудовищем. Но знаешь... – Сведённые брови Свумары вдруг расправились, суровые черты смягчились улыбкой. – Порой и обречённую битву можно выиграть.

Отлежавшись после приступа в шатре Бабушки, Северга оказалась в затруднении – куда теперь податься? Отношения с Птахой были испорчены: та, поверив клевете Свеи, вряд ли приняла бы навью назад, а Северга слишком устала, чтобы бороться за восстановление правды. Всё, что не касалось её последней и главной цели – спасти Рамут, – стало неважным, даже собственное доброе имя. Да и было ли оно когда-нибудь добрым? За плечами Северги тянулась призрачная вереница всех тех, кто имел основания поминать её лихом. Птахой больше, Птахой меньше – не всё ли теперь равно?

Вооружившись своим походным топориком, она срубила в лесу несколько кривеньких молодых деревьев с тонкими стволами, очистила их от ветвей и поставила каркас для шатра на окраине стойбища – как раз с противоположной от жилища Птахи стороны. Это оказалось не слишком трудно, а вот со шкурами дело обстояло не так просто. Слишком ослабела навья для охоты, а попрошайничать не позволяла гордость. В качестве временного решения она соорудила что-то вроде шалаша из веток, елового лапника, жухлой травы и мха. Пол в нём она выстлала всё тем же лапником, а постель себе сделала из горы опавших листьев, поверх которой накинула свой видавший виды плащ – вот и всё ложе.

От Бабушки она ушла с небольшим запасом копчёного мяса, которое теперь подходило к концу. Как кормиться дальше? Собравшись с силами, Северга решила всё-таки снова попытать удачи на охоте. Лёг первый снег, и следы зверей хорошо читались на чистом, холодном покрывале, скрипевшем под ногами.

Звериный облик стал Северге недоступен, поэтому она могла полагаться только на лук со стрелами. Бродила она по угодьям целый день – благо, небо было затянуто тучами и валил снег, а потому глаза чувствовали себя неплохо. Навье повезло: она подстрелила молодую лесную козочку – скорее, благодаря счастливой случайности, а не своему охотничьему искусству. Добытчица из неё сейчас была никакая. Утомлялась Северга быстро, то и дело приходилось садиться и переводить дух. Слишком много времени теперь уходило на некогда простые и обыденные дела... Разделав тушу на месте, она поленилась разводить огонь и наелась сырого мяса. Добычу домой она кое-как дотащила, но тут же пришлось снова срочно удаляться в лес: в животе началось что-то очень нехорошее. На ходу развязывая поясной шнурок штанов, она морщилась от тянущей боли и бурчания, накатывавших приступами.

Расстройство унялось к утру, и больше навья решила не рисковать и не есть сырого. Ударил мороз, и мясо не должно было испортиться. Присыпав его снежком и прикрыв лапником, Северга улеглась в своём шалаше: пронесло её – будь здоров, до сих пор руки-ноги дрожали, и она посчитала разумным немного поголодать. Хотя бы денёк, чтоб нутро чуток успокоилось.

Несколько дней прожила Северга в шалаше. Раньше ей и холод был нипочём, а теперь, ослабленная, она зябла. Спалось плохо. Греться получалось только ходьбой и кое-какими упражнениями, которыми навья когда-то укрепляла мышцы для военной службы. Силы были уже совсем не те, и после каких-то несчастных двух-трёх подходов по пятнадцать-двадцать повторов у неё темнело в глазах. Костлявая дева в белом стояла за плечом, усмехаясь оскаленным черепом: «Зачем это теперь? Уже совсем скоро ты будешь моей...»

– Я знаю, – пыхтела навья, отжимаясь от заметённой снегом стылой земли. – Буду, буду, не беспокойся. Но сделай одолжение – не указывай, чем мне заниматься в мои последние дни на земле.

Перед нею вдруг шлёпнулась свёрнутая вчетверо потёртая оленья шкура. Северга прервала упражнение и вскинула удивлённый взгляд на рыжеволосого оборотня, бросившего её, а тот сказал:

– Это тебе на шатёр. Шкура старая, но целая. Сойдёт.

Позже подошли ещё несколько соплеменников с точно таким же подарком – Северга не успевала благодарить. Оборотни отвечали:

– Не стоит благодарности.

Для них это было необременительно: одна ненужная шкура могла отыскаться в хозяйстве у каждого, а на маленький одиночный шатёр много и не требовалось. Это на семейное жильё уходило до тридцати-сорока шкур, а Северге, чтобы обтянуть деревянный каркас её холостяцкого убежища, вполне хватало дюжины. Кое-какие попадались рваные, но навья их латала и пускала в дело. Потом она соорудила себе новую лежанку – на остов из толстых веток натянула лосиную шкуру. Получилось что-то вроде кровати, довольно грубой и кургузой, но не в красоте было дело, а в удобстве, да и спальное место теперь располагалось повыше над холодной землёй.

А однажды утром, когда Северга поджаривала ломтики мяса на завтрак, в шатёр заглянула невысокая, крепко сбитая девушка с пухлым серым свёртком. Красавицей её назвать было нельзя: широкое скуластое лицо, тёмные, немного раскосые глаза, нос с горбинкой, мрачноватые густые брови.

– Бабушка велела тебе передать, – сказала она, кладя свёрток перед Севергой.

Это оказалось толстое валяное одеяло, плотное, почти как войлок – настоящее сокровище, ничего теплее которого и выдумать было нельзя. Верхнюю его сторону украшали нашитые узоры из кусочков кожи.

– Передай Бабушке от меня благодарность, – усмехнулась навья. – Как звать-то тебя?

Девушку звали Свелла, и она приходилась Свумаре праправнучкой. «Вот в кого у неё такие глаза», – подумалось Северге. Некрасивое лицо с грубоватыми чертами казалось угрюмым, но стоило девушке улыбнуться, и это впечатление пропало. Не наделила её природа изящным, тонким телосложением, как у Свеи, вся она была крепенькая, коренастая, как белый гриб, и плотная, как это одеяло.

– А что ты от Птахи ушла? – полюбопытствовала она.

– Не поладили мы с нею слегка. – Северга бросила в рот полоску поджаренного мяса, вспомнила о гостеприимстве и предложила: – Садись. Хочешь?

Свелла от мяса отказалась, но к очагу присела и принялась греть руки. Огонь отражался в её глазах, таких же загадочно-бездонных, как у Свумары, а навье подумалось: вопрос о Птахе явно проистекал не из праздного любопытства, что-то за этим крылось. Что-то особенное.

– А почему ты о ней спрашиваешь? – поинтересовалась навья. И подмигнула: – По сердцу она тебе?

Свелла колко блеснула взором.

– С чего ты взяла? Вовсе нет. Просто так спросила...

Северга не стала больше давить на эту точку, но усмешка ещё долго пряталась в уголках её губ. Такое «вовсе нет», немножко сердитое, подчёркнуто отрицательное, как пить дать означало «да».

– Ежели ты от хвори худо себя чувствуешь, я тебе еду носить стану, – помолчав, сказала наконец Свелла. – У Бабушки только спросить надо. Но она разрешит, я знаю. А ещё вот...

Развернув одеяло, она достала из него тёплые меховые чуни.

– Это тоже тебе, но уже от меня. Я сама сшила. Чтоб ноги твои не зябли, когда спишь.

А Птаха, оплетённая белокурыми чарами Свеи, и не замечала рядом с собой такое сокровище.

– Благодарю тебя, добрая девушка, – усмехнулась навья. – Непривычна мне такая забота. Даже не знаю, что и сказать...

– Принимать помощь тебе мешает гордость, – мягко молвила Свелла с проницательным блеском в глазах – совсем как у Свумары. – Оставь её, это ложное чувство. Не верю, что ты за свою жизнь никому не помогала. Считай, что это плата от судьбы за добрые поступки, совершённые в прошлом.

Печаль холодным туманом опустилась на сердце. Северга поворошила дрова в очаге.

– Боюсь, в жизни я совершала мало добрых поступков, – вздохнула она. – А вот причинять боль и убивать – это как раз по моей части.

– Если б ты была так плоха, как думаешь о себе, разве твоему сердцу суждено бы было стать одним из редчайших на свете чудес? – улыбнулась Свелла, и Северге снова почудилось прикосновение звёздной бездны к своей душе – такое же, какое она испытывала при взгляде в глаза Бабушки. – Мало кому удаётся познать такую любовь, какая живёт в нём...

С Птахой Северга старалась лишний раз не встречаться, но не потому что боялась нового нападения: просто не хотелось натыкаться на колкие искорки вражды в её глазах, а потом успокаивать в себе всколыхнувшуюся горечь. Строго говоря, навья не могла назвать их отношения до этой стычки дружбой, но что-то похожее на неё у них начало складываться, пока подлость белокурой девицы всё не разрушила. Свею Северга вообще вычеркнула из своих мыслей как существо, недостойное того, чтобы о нём думать, и как по волшебству её глаза перестали замечать девушку. Может, та просто сама избегала встреч с навьей, а может, взгляд Северги подёрнулся этакой пеленой избирательного восприятия, которое она сама настроила.

А однажды, прогуливаясь по замёрзшим болотам, превратившимся в мерцающее зимнее царство, навья услышала за плечом хруст снега и знакомый голос:

– Северга...

Её нагоняла Птаха. Поравнявшись с навьей, девушка-оборотень тронула её за руку. Злость и враждебность на её лице сменилась смущённым и даже виноватым выражением.

– Тут... это... – начала девушка скомканно. – Свея призналась, что соврала насчёт твоих домогательств. Она сказала, что ревновала меня к тебе, представляешь? И хотела, чтоб я выгнала тебя. Ты уж прости, что так вышло...

Эта новость вызвала у Северги смешанные чувства, которые отразились на её губах кисловатой усмешкой. Свея сказала лишь часть правды, но и на том спасибо. Большего Северга от неё и не ждала, жаль только было Птаху, которая беспробудно пребывала под льняным обаянием этой обманщицы. Свея врала, как дышала – как можно было верить в искренность её чувств к Птахе?

– Ладно, забудем, – только и проронила Северга, оставив свои размышления при себе. – Недоразумения случаются. Ну, и что? Простила ты её за этот обман?

– Простила, куда ж я денусь, – улыбнулась Птаха то ли грустно, то ли смущённо. – Это ж она из-за ревности... Смешно даже. Меня – к тебе!

– А что, я не в твоём вкусе? – С вялой шутливостью навья приподняла бровь и уголок губ.

– Да не то чтобы... Ну, как сказать... – Птаха засмеялась, потирая щёки от неловкости.

– Ладно, замнём, – усмехнулась Северга, легонько тронув её за плечо. – Я рада, что между тобой и мной снова мир. Признаться, на душе полегчало.

– И у меня тоже, – серьёзно сказала Птаха. И перевела разговор в другое русло: – А к тебе, я вижу, Свелла ходит?

– Ну да, заглядывает в гости... – Северга присела на корточки, выковырнула из-под снега клюкву, бросила холодные, прихваченные морозом ягодки в рот. – Только не для того, о чём ты подумала.

– Я ничего и не подумала. – Птаха тоже присела и принялась ковырять клюкву из-под снега. – Её вообще трудно в чём-то таком заподозрить... У неё тоже дар есть, как у Бабушки. Вот она и ходит вся этакая... нездешняя. Ни на кого не глядит, ни с кем не дружит. Из-за дара это, конечно.

Свелла навещала Севергу довольно часто и всегда приходила не с пустыми руками – то кусок мяса поджаренного приносила, то дров для очага, а порой помогала навье по хозяйству. Говорила девушка мало, а если Северга к ней обращалась, отвечала кратко, но всегда старалась возместить свою немногословность скромной и приветливой улыбкой. Много в ней было от Бабушки: и черты лица, и звёздная бездна в глазах, и несвойственная для её молодых лет мудрость... Её чарующая, как тихая озёрная гладь, невозмутимость осеняла Севергу грустноватым умиротворением, помогала воспрянуть духом; да, костлявая дева в белом теперь неотступно следовала за навьей по пятам, ожидая своей дани, но Северга уже привыкла к ней. Ожидание кончины присутствовало во всём – в хрусте снега под ногами, в морозной свежести воздуха, в гулкой тишине древесных стволов, но сердце Северги ожидало встречи с осколком иглы спокойно. То, что Свелла не была склонна к болтовне, навья считала большим достоинством. Порой они просто сидели и молчали рядом, но молчание это стоило беседы длиной в десятки тысяч слов.

Зимой навья нашла способ худо-бедно добывать себе пропитание самостоятельно: она пристрастилась к подлёдной рыбалке. До реки, где водилась отменная стерлядь, было вёрст двенадцать, но Северга наловчилась туда добираться на лыжах, которые сделала сама из ели, обтянув кожей. Такое приспособление для ходьбы по снегу она подсмотрела у северян, когда в прошлый раз была в Яви на разведке. Больших сил рыбалка не требовала – в самый раз для ослабевшей навьи, а упорства ей было не занимать. Закутавшись в плащ из оленьих шкур, она сидела над лункой, а её ногам не давали замёрзнуть сшитые Свеллой меховые сапоги. Возвращалась она всегда с уловом – когда маленьким, когда большим, но пустой не приходила ни разу: изобильна была река. По берегам её тёмными стенами стояли ели – островерхие стражники морозной тишины, а серый полог зимних туч то и дело сыпал на землю белые хлопья снега. Порой, выловив много рыбы, навья тащила добычу за собой на саночках, тем облегчая себе усилия.

Однажды по дороге с рыбалки её накрыл приступ. Земля качалась, лес гудел похоронным звоном, и Северга, рухнув на колени в снег, скрючилась, снедаемая изнутри зубастым, огнедышащим чудовищем-болью. Костлявая дева раскинула над ней полог своего белого балахона: «Засыпай... Засыпай...» Снежная перина сковывала бескрайним смертельным покоем, и уже не полагалась Северга на врождённую живучесть навиев: слишком мало в ней осталось сил, дотлевали они и угасали свечкой на ветру. До стойбища оставалась ещё половина пути – огромная, непреодолимая половина...

– Вставай... Вставай, замёрзнешь! – перезвоном инея прозвучал нежный девичий голос.

Её тормошили чьи-то настойчивые руки. Сквозь марево боли Северга не могла разобрать лица, но сердцу мерещилась Голуба, и ёкнуло оно, заплакало от памяти о том зимнем дне, когда дочь Вратены отхлестала её прутиком.

– Что, в груди больно опять? – Звёздная бездна тревожно смотрела на Севергу, и навья узнавала молодую Бабушку. – Сейчас... Сейчас попробую помочь.

Тёплая ладошка нырнула под одежду и легла напротив изгрызенного болью сердца. Повеяло свежим, морозно-чистым воздухом, который остудил жжение под рёбрами, и взор навьи прояснился. Над нею склонилась обеспокоенная Свелла; уж какими судьбами она тут оказалась, оставалось лишь гадать.

– Ну как, легче? – вперив зимний мрак своих пристальных глаз в навью, спросила девушка. – Вижу, легче. Так, попробуем встать...

Кое-как с её помощью Северга поднялась, но земля всё ещё качалась под ногами. Настала та дикая слабость, которая охватывала её в первые часы после приступа. Облапив девушку и тяжко, загнанно дыша ей на ухо, навья глухо прохрипела:

– Умница моя... Хорошая моя. Не дойти мне... Не смогу.

Та поглаживала Севергу по лопатке, шепча:

– Сможешь... Ради дочери ты сможешь всё.

Она знала, как подхлестнуть в навье дух преодоления. Совсем было угасший, он ожил, расправил крылья над вершинами елей. Объятия разомкнулись, но лишь на миг: Свелла закинула руку Северги себе на плечо.

– Давай...

Увы, через несколько шагов Северга опять сползла в снег: душа еле держалась в слабом теле, дыхание бабочкой рвалось покинуть грудь навеки. Но Свелла не сдавалась и не позволяла сдаться ей.

– Ладно, сделаем иначе, – сказала девушка решительно.

Нацепив лыжи Северги и привязав верёвку от санок с добычей к своему поясу, она взвалила навью себе на плечо. Сильная и крепкая, она только крякнула под тяжестью безвольного тела, а уже в следующий миг заскользила по слою хмари – у Северги от скорости в ушах засвистело. Оставшиеся шесть вёрст пропели выпущенной стрелой, и вскоре Свелла опустила Севергу на лежанку.

– Ух, рыбы-то сколько, – пыхтела она, складывая добычу навьи у шатра и присыпая снегом. – Славный у тебя улов.

Она сварила в котелке Северги рыбную похлёбку с кореньями. От очага веяло теплом, хлопочущая Свелла отбрасывала на стенки шатра беспокойные тени, и навья медленно, но верно согревалась. Боль ушла, провалилась в мягкий сумрак глаз девушки, и навья, с трудом разомкнув сухие губы, проговорила:

– Благодарю тебя, милая...

Свелла ничего не ответила. Она напоила навью рыбным отваром, а куски стерляди вынула из котелка, чуть остудила и очистила от костей. Отщипывая ломтики мяса, она клала их Северге в рот.

– Тебе сейчас горяченького надо, – приговаривала она. – Кушай, набирайся сил.

Вместо боли внутри разливалась сытая тяжесть, от которой склеивались веки, и Северга провалилась в дрёму.

Полог туч не рассеивался ни днём, ни ночью. До Кукушкиных болот не долетали отголоски войны, но Северга знала, что она идёт. Временами она улавливала ногами дрожь и стон земли, а в тишине зимнего лесного царства ей мерещился далёкий гул, похожий на крик несущегося в атаку войска.

Силы таяли, как вешний лёд. Однажды, возвращаясь с рыбалки, Северга ощутила такую мертвящую усталость, что вынуждена была сесть на снег возле санок с добычей. Она лишь хотела немного перевести дух и продолжить путь, но, едва сомкнув веки, тут же уснула. Снилось ей что-то светлое и грустное: кто-то звал её ласково, а вокруг пахло хвоей. Сосны, дыша горьковатым смолистым покоем, манили её к себе: «Встань рядом, сестра, будь с нами. Твоё место ждёт тебя». Тихо шелестели их мудрые, сдержанные голоса в голове у навьи, минуя слух.

Открыв глаза, Северга обнаружила, что под нею и санками образовалась проталинка, и вокруг дружными пучками вылезли подснежники. «Пора», – подумалось ей. Взялось это знание само, ниоткуда – просто постучалось в сердце мягкой лапкой весны. Полюбовавшись цветами, Северга не стала их рвать. Вспомнились слова Жданы из сна: «Если ты сорвёшь их, они умрут». Больше нигде подснежники сейчас не росли: слишком рано было для них. Лишь спящую Севергу окружил этот островок весны.

А пространство перед нею колыхалось, точно гладь воды, потревоженная рябью. Её влекло туда неодолимо, до щекотной дрожи, и она шагнула... Холодок обнял тело, лёгкое жужжание пеленой скользнуло по ушам, и Северга очутилась возле своего шатра. Ошеломлённая таким перемещением, навья ощутила дрожь в коленях, а сердце тяжко бухнуло: «Вот оно... Преодолевать сто вёрст за один шаг». Сбывалось предсказание Бабушки... Под рёбрами кольнуло, отголоски разлетелись по всему телу стальными белогорскими молниями: совсем близко был осколок иглы, счёт шёл уже не на дни, а на часы.

Полог шатра откинулся, и вышла Свелла. Она не видела той проталинки с подснежниками, но в её глазах отразилось понимание. Впрочем, оно всегда в них было. Не говоря ни слова, девушка лишь коснулась щёк Северги – ласково, совсем по-родственному.

А в шатре у очага сидела Бабушка. Она тоже молчала, глядя на огонь, и Северга не решилась нарушать тишину. Так они и молчали втроём, собравшись вокруг пламени, и навья знала: это прощание. Ей хотелось повидаться с Птахой, но Свумара, будто услышав её мысль, качнула головой: «Уже слишком мало времени».

Северга вышла из шатра вместе со Свеллой. Мгновения, скатываясь в снежный ком, летели с неумолимой быстротой лавины.

– Я хочу, чтобы у тебя всё было хорошо, – только и смогла проронить навья.

На что девушка ответила с искорками улыбки в уголках глаз:

– Будет. Иди.

Северга шагнула в проход наугад с мыслью о Белых горах. Граница хорошо охранялась, кошки чуяли малейшее её нарушение, но навья стояла у замёрзшего водопада – и ничего не происходило. Никто не хватал её, вокруг звенела ледяная тишина, а огромные сосульки, в которые превратились струи, озаряли это место сказочным бирюзовым сиянием. Навья помнила чувство тяжести во всём теле, которое охватывало её всякий раз при приближении к Белым горам, но сейчас ей было хорошо и спокойно на этой земле. Клубы тумана вырывались из ноздрей, а грудь втягивала белогорский воздух с наслаждением. Лучшего места, чтобы умереть, нельзя было и придумать.

Северга бродила по заснеженным горам, ныряя из прохода в проход, и ей невольно вспоминалась Верхняя Геница – дивный и любимый край, но величие этих гор превосходило всё когда-либо виденное навьей. Она не чувствовала в их тишине враждебности, древние вершины будто удивлялись ей – странному существу, носившему в своём сердце Навь и Явь, Марушу и Лаладу. Мир не делился на врагов и друзей, на чёрное и белое, в его жилах струилось единство всего сущего, и осознание этого щекотало Севергу шершавым прикосновением инея. Блёстки падали с веток, стоило только тронуть...

Она ни разу не столкнулась с дочерьми Лалады. Точнее, издали она приметила отряд кошек-пограничниц, но вот они её не почуяли. Может, в ветре было дело, а может, она просто слилась с этой землёй, став её частью. Она восхищалась издали кошками-воинами, рослыми, в светлых кольчугах; одна ледяная блёстка инея щекотала ей сердце острием, но оно не испытывало ни страха, ни ненависти. Что за глупость – война... Как она устала от кровопролития! Найти бы полянку, полную подснежников, улечься и уснуть навеки... Но Северга ещё должна была встретиться с Жданой, чтобы исполнить предначертание.

Наверно, зов сердца привёл её обратно к тому бирюзовому водопаду, струи которого застыли огромной причудливой бородой сосулек. Ничем иным Северга не могла объяснить то, почему проход открылся именно в это место. Зимняя сказка тихо мерцала здесь, и Ждана тоже любовалась ею.

Она ничуть не изменилась, эта женщина. Всё такими же глубокими были её карие очи, такими же янтарно-тёплыми, как и год назад, но теперь в них застыла боль и тоска, и сердце Северги ёкнуло в колком, точно острие иглы, сострадании. Слишком близко Ждана подошла к краю водопада...

– Красота бывает опасной. – Навья взяла её за локоть и оттянула прочь.

Грустно и забавно было наблюдать удивление, которое отразилось на лице Жданы. Губы Северги не дрогнули, но в душе она улыбалась – более всего оттого, что не видела в её взоре неприязнь, только безграничное недоумение.

– Ты, наверно, и думать обо мне забыла, княгиня, – молвила Северга наконец. – А я дышала нашей встречей. Я мечтала подарить тебе охапку подснежников, но, увы – не сложилось... Так что уж не обессудь – я с пустыми руками.

Да, Ждана узнала её, но почему смотрела так удивлённо? О своих внешних изменениях Северга не думала; скорее всего, выглядела она сейчас скверно. Ещё бы: костлявая дева вытягивала из неё силы столько времени... Нет, не во внешности было дело. Ждана смотрела глубже.

– Ты озябла, княгиня, – сказала Северга. – Морозец хороший... Неподалёку я видела лесной домик, там можно растопить печь и погреться. Шагай за мной.

И Северга нырнула в проход. Ждану настолько поразил способ её передвижения, что она не с первого раза последовала за навьей – пришлось возвращаться. Та всё так же стояла, будто громом поражённая.

– Этого не может быть, – пробормотала она. – Кто ты?

Сняв перчатку с пострадавшей руки, навья ответила:

– Я та, кому ты оставила подарок на память – кончик иголки. Он движется к сердцу, и как только они встретятся, мне конец.

Ждана испуганно закрылась вышитым рукавом: видно, она решила, что Северга пришла мстить. Похоже, всё-таки не до конца она разглядела изменения в ней, раз допускала такую мысль... Либо просто не верила своим глазам.

– Боюсь, княгиня, тебе от меня не спастись, – горьковато усмехнулась навья. – Ни иголки, ни вышивки на меня больше не действуют, ваши пограничные отряды меня тоже не чуют как чужака. Этот твой подарочек что-то сделал со мной, как видишь. Это и в самом деле огромный, бесценный подарок... С одним лишь «но»: дав мне так много, он и отнимет у меня всё – вместе с моей жизнью. Ну, что мы стоим-то? Пойдём, погреемся, что ли.

Ждана носила теперь волшебное кольцо, а потому смогла перенестись сквозь проход следом за Севергой. Эту лесную избушку-зимовье та приметила, гуляя по Белым горам; заранее осмотрев всё внутри и удостоверившись, что там никого нет, а дров полно, она выбрала её как место своего будущего разговора с Жданой. Сейчас оставалось только затопить печь, что Северга и сделала. Огонь уютно затрещал, отбрасывая на бревенчатые стены рыжий отсвет.

Янтарь глаз Жданы мерцал какими-то новыми мыслями, Северга чувствовала их ход, но не торопила её. Немного согревшись, та произнесла:

– Я не верю в случайности. Ты искала меня?

Да, её сердце всё понимало верно – быстрее, чем разум. Княгиня и жила сердцем; Северге оставалось лишь положиться на его мудрость и открыть ему навстречу своё.

Она рассказывала без утайки обо всём: о своей вечно далёкой, холодной матушке Вороми, о школе головорезов, о том роковом походе, искалечившем её тело, о Гырдане, подарившем ей дочь... На доверчиво раскрытых ладонях Северга показала Ждане то самое «больше, чем что-либо на свете», и руки княгини бережно легли сверху, ограждая его, словно хрупко мерцающий огонёк. Не огонёк – маленькую вселенную, что сияла в чаше из двух пар рук. Слетели с уст Северги и скупые слова о её пребывании у ведуний, о костлявой деве в белом, о гибели Голубы. Голос, приглушённый болью, дрогнул, к горлу подступил солёный ком, но слёзы за навью выплакала Ждана. Они катились крупными каплями, сверкая в отсвете печного огня, а Северга смахивала их пальцами, устало улыбаясь.

– Не плачь, княгиня... Всё уже прошло.

– Ты излучаешь свет Лалады... Ты знаешь об этом? – Дрожа влажной от слёз улыбкой, Ждана поймала и накрыла пальцы навьи своими.

– Наверно, это всё твоя иголка виновата, – хмыкнула Северга. – Я уже не навья, но и ещё не женщина-кошка... Сама не знаю, кто я теперь.

В заключение она рассказала о жизни на Кукушкиных болотах: о Бабушке, об отзывчивой Птахе и доброй Свелле, одиноко носившей бремя своего дара, а Свею навья сочла недостойной упоминания. Это было удивительно – лежать головой у Жданы на коленях, чувствуя прикосновение её пальцев к волосам. Северга и мечтать не могла о таком, но это происходило наяву: наяву Ждана слушала её душой и сердцем, наяву сострадала, наяву её ладони мягко, по-матерински ласкали холодное лицо женщины-воина. Склоняясь над Севергой, Ждана окутывала её покоем, и ей не требовались оправдания и мольбы о прощении. Всё уже было понято и прощено.

– Я не изменилась, не стала лучше или хуже, – охмелев от её тепла, промолвила Северга. – Я, как всегда, ни в чём не раскаиваюсь и ни о чём не сожалею. Я просто люблю тебя, княгиня – вот и всё, что со мной случилось. Эта любовь убивает меня, но она стоит того, чтобы от неё умереть. Лалада, Маруша – это всё имена, это лишь звуки. Любовь – настоящий бог. Больше всего на свете мне хотелось бы умереть на твоих руках. Вот так, как сейчас... Лучшего и пожелать нельзя. Ты – величайшая из женщин и идти рука об руку должна только с тем, кто равен тебе по величию. Ни Вук, ни князь Вранокрыл не смогли удержать тебя, потому что им не место рядом с тобой.

При упоминании имени Вука Ждана потемнела лицом, её взор затянулся горьким холодом, заблестел гневной сталью.

– Моим мужем был не Вук, а Добродан, лучший княжеский ловчий и просто хороший человек, – глухо молвила она. – Вуком он стал потом. Навь преобразила его – и изменила его имя, и вселила в него новую душу.

«Оборотень с двумя душами», – ёкнуло в груди Северги. Вот оно что... И Рамут пыталась спасти не Вука, а Добродана. Можно ли выиграть битву, исход которой обречён? Бабушка сказала, что иногда можно.

– Тому, что сделал Вук, нет прощения, – сказала Ждана, мерцая этой непримиримой сталью во взоре; «горе тому, против кого обратится этот клинок!» – подумалось навье. А княгиня поведала: – Чтобы отомстить мне и моей супруге, он не пожалел родного сына. Жизнь Лесияры повисла на волоске... Она лежит сейчас раненая, с оружейной волшбой в сердце. А Радятко Вук хотел бросить на съедение этим паукообразным тварям, через которых он им управлял. Мне удалось очистить сына от этих тварей, но... Я не хочу прощать того, кто сделал с ним такое, это выше моих способностей к прощению. Мне даже имя его трудно произносить: оно жжёт мне сердце.

Северга поднялась, чувствуя поступь предречённого – грозные, гулкие шаги судьбы.

– Мне знакомо это чувство. Ты сама вряд ли сможешь дотянуться до Вука, но до него могу добраться я, – сказала она.

Ресницы Жданы трепетно вскинулись, сталь в её взгляде затуманилась тревогой, влажно поплыла.

– Я не могу просить тебя об этом. Я не хочу, чтобы пролилась твоя кровь.

– Ты знаешь какие-то бескровные способы? – усмехнулась навья.

Похоже, Ждане был известен один такой способ. Её брови сосредоточенно сдвинулись, из складок платья снова появилась игольница – ножны самого маленького белогорского оружия. Всё, что ей требовалось – это кусочек ткани и нитки.

Северга думала, что «чёрный цветок возмездия» – это просто образное выражение, некое загадочное иносказание Бабушки, но он воплощался в самом буквальном смысле. Ждана вышивала его на платке – метала стежок за стежком, и они ложились уверенно и грозно, как удары меча. Когда вышивка была готова, она протянула платок Северге.

– Вот... Отдашь его Вуку при встрече со словами: «Умрёшь от родной крови».

Откуда Ждане было известно о древнем навьем проклятии чёрной кувшинки? Тот, кто получал в подарок такую вышивку, умирал от руки кровного родственника.

– Я сама не знаю, откуда, – пробормотала Ждана, устало ёжась возле печки. – Этот цветок просто распустился во мне. Я соприкасалась с Вуком, когда пыталась вытеснить его из Радятко; может, и с Навью соприкоснулась каким-то образом. Ведуньи ведь как-то выудили через тебя заклинание для закрытия Калинова моста...

Они прощались на пороге домика: внутри трепетало печное пламя, а снаружи выла метель. Тёплая глубина глаз Жданы окутала Севергу крепче и нежнее любых объятий.

– Прошу тебя, только не вступай с ним в поединок! Просто отдай ему платок и спасайся! Пообещай мне, что ты так и сделаешь!

Она не знала, что не столько ради неё Северга делала это, сколько ради Рамут. Сердце устало отбивало свои последние удары, готовое принять в себя обломок иглы и стать чудесным целительным самоцветом, а губы навьи накрыли уста княгини в прощальном поцелуе.

– Обещай, что выживешь... – Просьба отчаянно и горько прозвенела лопнувшей стрункой, но уже ничего не могла изменить.

– Ты уже подарила мне бессмертие. – Искалеченную руку покрыла перчатка, и чёрные негнущиеся пальцы коснулись тёплой щеки Жданы.

Белый полог вьюги сомкнулся, отделив их друг от друга.

«Свою жизнь я отдам за тебя, Ждана, а сердце останется у Рамут. Пусть его любовь хранит её от бед и опасностей. Так уж вышло, что оно с самого её рождения принадлежало ей, я не могу отнять его у неё... Это сильнее меня. И больше, чем что-либо на свете».


*

В первую послевоенную весну Птахе пришлось нелегко: Свея покинула Стаю на Кукушкиных болотах, чтобы выйти замуж. Жить ей предстояло в племени мужа. Родители девушки получили за неё большой выкуп – пятьдесят оленьих шкур.

– Как же так, Свея? – с горечью допытывалась Птаха, встряхивая её за изящные плечи. – А как же наши чувства? И всё то время, что мы были вместе? Для тебя оно ничего не значит?

Свея мягко сняла её руки со своих плеч.

– Пташечка... Ты чудесная, верная, добрая, и с тобой мне было прекрасно... Но бесконечно это продолжаться не могло. Я хочу семью. Настоящую, как у всех!

Птаха не стала мешать свадьбе. Зачем? Белокурая волшба Свеи пала, словно разрубленная мечом Северги, и осталось только разбитое, сожжённое в прах и растоптанное сердце... «Навья верно сказала: я была слепа. И почему я не хотела верить ей? – с болью думала Птаха. – Я видела только то, что хотела видеть, а правду не замечала». Вот только не укладывалась эта правда ни в голове, ни в душе; лес дышал памятью их со Свеей встреч, каждый листок и каждая травинка напоминали о её глазах, словно подёрнутых дымкой прохладного тумана... Но там, за этой дымкой, не было и капли любви.

От боли Птаха стала злой, замкнутой, пропадала вместе с прочими охотниками на промысле седмицы напролёт. Но нехорошая это была злость, не добавлявшая ни точности броску, ни остроты чутью. Неудача постигала Птаху за неудачей.

– Что-то ты сама не своя, – замечали опытные охотники. – Гложет тебя будто что-то... Ежели этак продолжится, то проку от тебя мало будет. Приведи-ка сперва мысли и дух в порядок, а там уж и делом можно заниматься.

Легко сказать – привести в порядок дух! Как, к какому порядку можно было его призвать, если он день и ночь неустанно летал в их со Свеей прошлое, в котором, как Птахе казалось, всё было хорошо... Хорошо, да не очень-то. Ведь не любила Свея её. Выходит, притворялась?.. И снова до скрежета Птаха стискивала зубы, а сердце горело в груди злым угольком, и оттого дыхание вырывалось натужно, отрывисто и громко – любой зверь за версту услышит и убежит от такой охотницы.

Миновала весна, а там и лето подошло. Пусто было в разбитом сердце Птахи, рана вроде схватилась, но заживать до конца не хотела. Нет-нет да и набухал рубец горячей болью, и солоно становилось в горле, вот только глаза оставались сухими, бессонными, ожесточёнными. На охоте Птаха стала собранной, загоняя чувства в дальний уголок души, а когда возвращалась в свой холостяцкий шатёр, подкатывал к её сердцу немой крик. Расслышать его мог только мудрый лес, но лишь сочувственно качал макушками старых елей – и на том спасибо. Не было рядом ни друга близкого, ни души родственной – одна Птаха осталась. Матери семейств поучали:

– Мужа тебе надобно да детушек. Где такое видано, чтоб девица бирюком жила?

Тошно Птахе становилось от таких наставлений. Детишек она, может, и хотела бы воспитывать, но только не с мужем.

Бродила однажды Птаха по лесу, передумывала свои невесёлые думы уже в который раз. Ночь звенела колдовством, под каждой травинкой прятался лесной дух-светлячок: шаг ступишь – и огоньки в стороны разлетаются. Гулять бы в такую ночь за руку с возлюбленной, но у Птахи было только её одиночество и шрам на сердце.

Заметив странное пятнышко света, Птаха озадаченно остановилась. Это был венок, сплетённый из крупных цветков белокрыльника и жёлтого болотного ириса; лесные духи облепили его со всех сторон, путешествуя на нём по воде.

– Ишь ты, – усмехнулась себе под нос Птаха. – Устроились и плывут, как в лодочке...

Но если есть венок, то должны где-то быть и руки, которые его сплели. Выловив его из воды, Птаха принюхалась в надежде узнать по запаху, кто его сделал. Хм... Что-то знакомое, но сразу припомнить имя она не смогла.

Впрочем, разгадка ждала её через двадцать шагов. У воды сидела лесная колдунья с изящно-раскосыми глазами и огромной, белоснежной кувшинкой, воткнутой за ухо. Шелковистая чёрная коса падала ей на плечо, а грудь прикрывало что-то вроде занавесочки из серебристых перьев цапли. Живот девушки оставался открытым, а короткая кожаная юбочка не прятала крепких, сильных ног в чунях с ремешками, вперехлёст оплетавших голени. Лесные духи стайкой огоньков окружили её, толклись вокруг суетливым облачком, а девушка пересыпала их с ладони на ладонь. Их свет озарял её лицо с высокими скулами, но он не шёл ни в какое сравнение с сиянием её улыбки.

ТЕЛЕГРАМ

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Большая библиотека с любыми жанрами и авторами

Большая Библиотека

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги