– Мы обе дорвались друг до друга, – жарко шепнула Темань, шаловливо скользя рукой Северге между ног.

Это была уже не роль, Северга чувствовала это живым, жарким сгустком желания. Хоть скидывай всю одежду снова и прыгай в постель... Впрочем, навья сдержалась, тем более, что уже подходило время полдника. Он состоялся за маленьким столиком, за которым невозможно было не сталкиваться ногами, обжигаясь близостью тел.

– Я счастлива, как никогда, – мечтательно и расслабленно призналась Темань. – А ты?

Северга не знала, могла ли она сказать о себе то же самое. В постели Темань ей никогда не приедалась, поговорить с нею тоже было иногда увлекательно; временами в этих беседах Северга любила поставить умную, образованную писательницу и светскую госпожу Темань в тупик – так, чтобы весь её ум и образование не могли ей помочь. Но сердце хранило верность Рамут, и эту верность нельзя было победить никакими кольцами, никакими брачными свидетельствами, она могла умереть только вместе с Севергой. Впрочем, и после смерти она жила бы – на вершинах гор, в рассветных лучах, в белизне снега и дыхании весны, в поцелуях ветра.

– Я рада, что счастлива ты, – задумчиво сказала Навья, погладив жену по щеке.

Увы, счастье оказалось недолгим. «Нерешённый вопросик» сам нагрянул к Северге домой через два дня после свадьбы в лице воинов из её полка – сотенного Сидерига в сопровождении двух десятников, которых она знала в лицо, но не помнила по именам. Как навья и опасалась, в войске её потеряли: то ли письмо не дошло, то ли начальство не приняло прошение. Темань наряжалась к обеду, и Северга успела переговорить с сослуживцами с глазу на глаз.

– У нас приказ доставить тебя в расположение полка для решения о наложении взыскания, – сказал Сидериг – белокурый, светлоглазый красавец, с которым у Северги были неплохие дружеские отношения. И добавил уже по-приятельски, без казённых выражений, дохнув на Севергу застарелым перегаром: – Ты что ж это, сбежать вздумала? Не ожидал от тебя такого, старушка. Верт рвёт и мечет.

Северга пробежала глазами приказ: там стояла подпись только пятисотенного Вертверда. Значит, наверх не пошло, и то ладно. Если б дошло до вышестоящего начальства, Северге бы несдобровать, но Вертверд разбирался со своими подчинёнными сам.

– Сид, ты же меня знаешь как облупленную. По своей воле я бы никогда не сбежала, – сказала она. – Я Верту прошение об отпуске письмом посылала – видно, бродит ещё где-то. Обстоятельства у меня чрезвычайные образовались, понимаешь? Что ранили меня, ты сам видел. (Сидериг, слушая её, кивнул). А у Бенеды меня письмо из дома нашло. Приезжай, мол, пишут, тут беда стряслась. Ну, пришлось мчаться.

– Что за беда-то? – спросил Сидериг участливо. – Помер кто-то?

– Да сгустили краски малость, – усмехнулась Северга. – Нет, все живы. Зазноба моя только захворала чуток.

– Ну и что, и что? – желал знать неравнодушный Сидериг, проникаясь сочувствием. – Как сейчас здоровье твоей милашки? Чем дело-то кончилось?

Северга с подчёркнуто унылой миной показала руку с перстнем – подарком Темани на помолвку.

– Да свадьбой всё кончилось, – хмыкнула она. – Окольцевали меня, дружище. Ну, ты про указ Дамрад слышал, да? Вот... Супруга она мне теперь по закону.

– Ах-ха-ха-ха! – клыкасто расхохотался Сидериг, хлопнув Севергу по плечу. – Вот это ловко! Вот это попала ты в переделку так попала! Мда-а-а... Это, етить-колотить, грамотная засада, по всем правилам! Ну, что? Мои поздравления, как говорится!

– Да не говори, братец, – поддерживая этот развязно-дружеский, шутливый тон, усмехнулась Северга уголком мрачного рта. – Обложили со всех сторон.

– Ну, где там жёнушка-то твоя? Нельзя ли хоть глазком на неё глянуть? – полюбопытствовал Сидериг, многозначительно поигрывая бровями и подмигивая.

– Отчего нельзя? Можно. Мы сейчас как раз обедать собирались, присоединяйтесь, – пригласила Северга. – Только, ребятушки, давайте мы с вами новобрачную пугать не будем, лады? Вы меня не под стражу брать пришли, а просто поздравить, договорились?

– Да о чём речь? Запросто! – согласился Сидериг. – А отобедать – это мы завсегда с удовольствием.

Темань вышла к столу в чёрном, изящно облегающем фигуру кафтане с голубым атласным воротником и отворотами рукавов. Шея её пряталась под голубым платком с драгоценной брошью. Увы, теперь она не могла позволить себе открытые на груди наряды, но восполняла это изысканностью причёски, в которой сверкал алмазный венец и целая россыпь жемчужных шпилек.

– У нас гости? Добро пожаловать! – обольстительно-радушно улыбнулась она, приветствуя изящным поклоном сослуживцев Северги.

Сидериг слегка ошалел от её ослепительной красы и, не сводя с неё зачарованного взгляда, чуть не сел мимо стула.

– Кхе, кхм, – закашлялся он. – Прости, госпожа... Ты столь прекрасна, что я... Гм, гм... В полном оху... э, восхищении.

Этот проглот в одну белокурую клыкастую морду сожрал почти половину всего, что было на столе. До сотенного он дослужился исключительно благодаря своим боевым качествам, а по воспитанию как был простолюдином, так и остался. В присутствии утончённой красивой госпожи он себя держать не умел: говорил с набитым ртом, отпускал непристойные шуточки и сам же над этими шуточками ржал во всю белозубую пасть. При этом он, видимо, искренне мнил себя милейшим остряком и душой общества. Северга с удовольствием отвесила бы ему хорошую дружескую затрещину, но при жене приходилось сдерживаться.

– Дорогая, увы, сегодня мне придётся отбыть в свой полк, – сказала она. – А эти весёлые господа скрасят мою скуку в дороге.

Собственно, источником искромётного веселья был только старина Сид, а десятники произнесли едва ли пару слов за весь обед, налегая на угощения и выпивку. Услышав об отъезде, Темань сдержала слёзы, но побледнела так, что Северге было впору бросаться к ней и ловить в объятия. Может быть, супруга вспомнила разговор о «нерешённом вопросе», а может, её опять посетила неизбежная мертвящая мысль о том, что она могла видеть Севергу в последний раз. Навья садилась в повозку, чувствуя на себе её печально-пристальный, жадный взгляд.

Когда они тронулись, Сидериг, развалившись на сиденье, протянул:

– Да-а... Жёнушка у тебя, конечно... уххх! – И подмигнул, дружески ткнув Севергу кулаком в плечо: – Тебе б сейчас к ней под бочок, да? И – туда-сюда! (Он непристойно изобразил пальцами совокупление). Хорошенько, досыта, разочков этак... пять за ночь! Да я б с такой красотулей из постели вообще не вылезал, хвост драмаука мне в глотку! Ты уж прости, сестрица, что приходится тебя разлучать с твоей ненаглядной: приказ есть приказ, чтоб его сплющило... Такая вот житуха несправедливая. Эх!

По дороге ребята пили, не просыхая: а когда ж ещё расслабиться бедному вояке? На войне не до того будет. А Северге даже горячительное в горло не лезло, и она лишь для виду выпивала глоток-другой. Настроение было кисловато, о будущем думать не хотелось, и только глаза Рамут, пробиваясь голубыми лучами сквозь тучи, наполняли сердце лёгкой и светлой тоской.

В последний день пути пить однополчане бросили – приходили в себя, дабы не ударить в грязь лицом и в переносном, и в самом прямом смысле. Раздобыли бочонок воды и дули её втроём, борясь с похмельной сухостью. Сидериг приоткрыл дверцу и облил себе голову.

– Знаешь, я тебе даже благодарен, сестрёнка, – фыркая и разбрасывая брызги, проговорил он. – Пока за тобой ездил, будто в отпуске побывал.

– Твоя печень тебе ещё ручкой не помахала на прощание? – усмехнулась Северга. – Досыта накалдыкался?

– Ой, до тошнотиков, брр, – пропыхтел Сидериг. – А моя печень готова свернуть мне шею. Теперь долго капли в рот не возьму!

На туманных полях пахло сыростью и кровью. Кровь уже не впитывалась, земля пресытилась, и Северга, ступая по ней, чувствовала её мучительную дрожь и стон. Всё это было знакомо ей и давно не ужасало: ни намотанные на меч кишки, ни насаженные на пики головы, ни втоптанные в грязь выбитые зубы. Крик птиц-падальщиков стал привычным звуком, под который ей хорошо думалось. Она вошла в шатёр Вертверда и чеканно встала навытяжку.

– Желаю здравия, господин пятисотенный.

Вертверд, коренастый коротышка с большим лбом, широким ртом и маленькими выпученными глазками-угольками, сверкавшими из-под нависающих чёрными кустиками бровей, сидел за походным столом и что-то строчил.

– А, это ты, – бросил он сухо и негромко, лишь на миг подняв взгляд на Севергу.

Но навья знала, что под этой маской спокойствия бурлит готовый выплеснуться кипяток. У котелка уже срывало крышечку: под столом начальник постукивал ногой. Закончив писать, он отдал бумагу десятнику-секретарю и поднялся.

– Ну что, мерзохвостка? – рыкнул он. – Потрудись объяснить, что всё сие значит! Плесень ты злоебучая, мухоблудка недодавленная, хандрыга нечёсанная, елдыжка дырожопая, болдопырка брыдлая, какашка ты драмаука сушёная и поперёк кишки засунутая!

Коротышка вдохновенно изрыгал ругательства сногсшибательным потоком снизу вверх, и Северга с восхищением слушала, прижмурив глаза, словно от пыльного ветра. Вот уж кто умел браниться в полку, так это пятисотенный – представитель старой школы сквернословия! То, что он выдавал и загибал, уже мало где звучало... Воистину, все прочие срамословцы казались рядом с ним убогими мямлями. За ним надо было записывать, что некоторые желающие пополнить свой словарный запас порой и делали. Его грудь выпячивалась колесом, ноздри приплюснутого носа раздувались. Когда струя изысканных выражений иссякла, навья коротко и чётко дала объяснения, упомянула письмо, отправленное из Раденвеница.

– Я ничего не получал, – раздражённо бросил Вертверд. – Это может быть как правдой, так и твоей выдумкой в своё оправдание. О твоём ранении и отправке в Верхнюю Геницу мне доложили; восемь дней на выздоровление – ладно, ещё пару-тройку дней на окончательную поправку – допустим. А что у тебя там за обстоятельства, это меня не волнует. Ты нужна здесь, и ты была обязана немедленно вернуться в свой полк!

Северга достала из-за пазухи свёрнутый новостной листок, купленный ею на второй день пути в Вельвильде, и протянула начальнику.

– Господин пятисотенный, вот статья, которая прольёт некоторый свет на события.

Вертверд почти вырвал у неё листок, поднёс к глазам.

– Хм... ну и что тут? Колонка светской жизни? «Одна из первых свадеб, ставших возможными благодаря указу Владычицы Дамрад», – прочёл он заголовок. – «Г-жа Северга, сотенный офицер войска Её Величества Владычицы Дамрад, и обворожительная г-жа Темань, представительница мира книжного искусства города Дьярдена, выздоровевшая после произошедшего с нею несчастного случая... сочетались браком...» Хм! – Вертверд вскинул брови и выпятил подбородок, вперившись в Севергу жгучими буравчиками своих глаз, которые сейчас выпирали из глазниц, будто пятисотенному прищемили кое-что. – Это что выходит, ты у нас... вышла замуж? Или женилась? Тьфу, даже не знаю, как обозвать-то сей странный обряд...

– Господин Вертверд, не советую высказываться с пренебрежением о плодах указов нашей повелительницы, – молвила Северга со сдержанно-прохладным предостережением в голосе. – А как государыня поступает с недовольными, ты знаешь не хуже меня. Меня можешь не бояться, я не доносчица, но и стенки этого шатра могут иметь уши.

Пятисотенный слегка вжал выпяченную грудь, окинул взглядом вокруг себя.

– Кхм. Ну, что ж... Я тебя, конечно, поздравляю с сим счастливым событием. Это и есть твоё «уважительное обстоятельство»?

– Не совсем, господин Вертверд. Обрати внимание на оборот «выздоровевшая после произошедшего с нею несчастного случая», – сказала Северга. – Вот у тебя есть особа, которая тебе... ну, скажем так, небезразлична?

– Ну, допустим, а что? – хмыкнул начальник.

– А если бы ты узнал, что с нею случилась беда, но при этом неясно, жива эта особа, мертва или лежит при смерти? Разве у тебя не оборвалось бы сердце, а душа не рванулась бы туда, к ней, хоть даже через тридевять земель?

Говоря так, Северга взывала к чувствительным стрункам Вертверда, которые, несмотря на внешнюю суровость пятисотенного, у него имелись. Возлюбленная у него тоже была, но восхищался он ею на расстоянии. Что-то у них там не клеилось: то ли она не отвечала взаимностью, то ли он, будучи военным, не хотел связывать себя узами брака.

– Хм... – Вертверд потёр тяжёлый подбородок, рассечённый, словно шрамом, глубокой ямкой. – Возможно, возможно. Но я на твоём месте, без сомнения, выбрал бы свой воинский долг!

– Осмелюсь заметить, господин пятисотенный, ты не был на моём месте, а потому не можешь доподлинно знать, как поступил бы, – сказала Северга.

– Молчать! Довольно! – вспылил Вертверд, раздувая щёки и огненно сверкая глазами. Не любил он, когда доставали наружу его потаённые чувства. – По-хорошему, надо бы подать наверх прошение о твоём разжаловании... Впрочем, ладно. Ради такого радостного события – так и быть, гуляй в наплечниках. Но пощады не жди, отрыжка ты драмаука! Отправишься в самое жестокое, самое страшное кровавое месиво. Останешься жива – ну, считай, что искупила вину.

– Благодарю, господин пятисотенный! – Северга снова образцово вытянулась – не придрался бы даже самый суровый наставник по строевой подготовке. – Кровавое месиво – это моя работа!

– Ну так иди и делай свою работу! – сердито махнул рукой Вертверд.

– Слушаюсь!

Вошёл десятник и вручил Вертверду письмо. Сев за стол, пятисотенный сломал печать и развернул послание.

– Свободен, – отпустил он десятника. И щёлкнул пальцами: – Так-так... А тебя, Северга, я попрошу остаться.

Навья, уже направившаяся к выходу, замерла и лихо развернулась кругом, припечатав каблук. А Вертверд уже читал:

– «Чрезвычайные и уважительные обстоятельства... прошу предоставить мне отпуск... не более сорока пяти дней...» Пхах! А вот и письмецо твоё заблудившееся. – И Вертверд протянул Северге листок.

Навья узнала собственный почерк. А Вертверд молвил, качая большой лобастой головой с копной косичек, схваченных сзади чёрной лентой:

– Вот так и полагайся на эту доставку писем... Думаю, им на своём гербе следует изображать не крылатого волка, а улитку. «Почта Длани – доставим быстрее молнии». Хах! Уж лучше бы: «Нас только за смертью посылать».

– В следующий раз учту, господин пятисотенный! – отчеканила Северга.

– Я, вообще-то, надеюсь, что следующего раза не будет. – И Вертверд показал навье мощный, как булава, кулак.

Но просто так отпускать Севергу он медлил. Прохаживаясь вокруг неё, безупречно вытянутой в струнку, он разглядывал её с головы до ног.

– Хм, хм, что-то мне ещё не понравилось... Хотел сделать тебе замечание и забыл. А, вспомнил! Причёска у тебя – не по уставу. Совсем распустилась, дерьмодавка ты вислозадая!

– Исправлюсь, господин пятисотенный! – гаркнула Северга, вскидывая подбородок.

– Может, ещё письмом своё обещание отправишь? – съязвил Вертверд. – Нет уж, родная, давай, прямо при мне исправляйся.

– Виновата, господин пятисотенный, бритвенного прибора при себе не имею, – ответила навья.

Вертверд со стуком припечатал к столу футлярчик с бритвой, помазком и мыльным порошком.

– Возьми мой. А чтоб не брезговала, вот так сделаем. – И пятисотенный ополоснул холодно блестящее лезвие хлебной водой повышенной крепости. – После себя тоже обмоешь. Приступай!

– Слушаюсь!

Пока позванный в шатёр десятник держал зеркальце, Северга приводила в порядок причёску. Она расплела косу, отделила пряди по бокам головы, а всё остальное снова заплела. Свободные пряди она решительно обрезала, а потом твёрдой рукой смахнула остатки бритвой. Размер предназначенных для бритья областей измерялся охватом ладони: в высоту – от углового выступа нижней челюсти до кончика мизинца, в ширину – начиная от височного края волос до среднего пальца.

– Так-то лучше, – проворчал Вертверд. – Всё, ступай.

Сидериг, не на шутку озабоченный судьбой Северги, поджидал её за кустами. Когда она вышла от пятисотенного, он тут же кинулся к ней:

– Ну, что там Верт тебе впендюрил? Прощай, наплечники?

– Да так, поорал маленько и к причёске придрался. – Северга скользнула пальцами по голубоватому свежевыбритому виску.

– Везёт же некоторым счастливым засранкам! – озадаченно покачав головой, хмыкнул Сидериг. – Будь на твоём месте кто-то другой – точно б наплечники полетели. Готов побиться об заклад, что ты у него в любимицах. – И подмигнул: – Что, опять ругался? До меня долетело кое-что. Правда, так – обрывки...

– Да уж, выдал целое ведро отборных словечек, – хрюкнула от смеха Северга. И попыталась припомнить: – Как там было-то? «Мухоблудка недодавленная»... «Елдыжка дырожопая», «болдопырка» ещё какая-то там. А, вот! Вот это мне больше всего понравилось: «Какашка ты драмаука сушёная и поперёк кишки засунутая»!

– О-о! – восхищённо загоготал Сид. – Какашку надо запомнить. Самое главное в ней то, что она твёрдая и поперёк жопы, ха-ха-ха! Это ж надо такое выдумать! Да-а, Верт сегодня просто в ударе! Значит, елдыжница ты у нас хитрожопая! – И он ткнул Севергу кулаком в бок.

– Не хитрожопая, а дырожопая, – поправила навья. И не осталась в долгу: – А ты мудосос, драмауками задрюченный.

И они, дабы закрепить пройденное, ещё немного поупражнялись в ругательствах – без обид, от души хохоча после каждого выражения.

Северга постаралась выжить в кровавом месиве. Её бросали на самые безнадёжные участки, затыкали ею все «дыры», и она вывозила, вытаскивала, спасала положение, снова и снова делая победу из ничего. Если где-то появлялась она со своим мечом и громовым рёвом «вперёд, ублюдки!», можно было не сомневаться: победа уже у неё в кармане. Не раз вставал вопрос о её повышении, но большие начальники решили, что давать ей пятисотенного пока рано. Молода ещё, не исчерпала запасы своей неиссякаемой боевой ярости, да и просто была безупречно, до мурашек хороша именно на своём нынешнем месте и в нынешнем чине. За то ранение ей, к слову, выплатили изрядное вознаграждение, и она четверть этих денег выслала в Верхнюю Геницу, а остальное отправила жене. Почему именно в таком соотношении? Навья была уверена: Бенеда всё равно не примет её «кровавых» денег. Изыскав-таки время между боями, она написала два письма – Темани и костоправке. Вышли они короткими. Супруге Северга писала:

«Не волнуйся, крошка. Со мной всё хорошо, жива и здорова покуда. Целую тебя крепко, а в какие местечки – это ты сама придумай. Приеду – воплощу все твои мечты».

Бенеду Северга также кратко успокоила, прибавив, что обзавелась супругой, но сообщать дочке об этом пока не нужно. Она собиралась сама всё объяснить, приехав в очередной отпуск. В конце она написала:

«Ну, на этом прощаюсь. Передавай привет Рамут».

Выводя это короткое слово – «привет», перо Северги хотело написать намного больше, но так и не решилось. Оно не сумело бы вложить в строчки чувство, обнимавшее крыльями всю истерзанную войнами землю, парившее над лесами и полями и покорной ручной птицей ложившееся к ногам единственной, ни с кем не сравнимой, незабвенной и нужной, как воздух, бесконечно боготворимой Рамут. Перо навьи ограничилось закорючкой и точкой, потому что боялось напугать дочку неистовой силой этого чувства, которое было больше, чем что-либо на свете. Сжимая жёсткие губы, Северга берегла его в глубине своего сердца от посторонних, чтобы те не обклеили его пошлыми ярлыками, не осмеяли, не смешали с грязью. Она прятала его и от самой себя порой, потому что оно смягчало её, а она не могла позволить себе быть мягкой. Её работой была война – кровавое месиво. Навья иногда до странной, суеверной дрожи боялась, что если она скажет эти три слова вслух – нежно, глядя в глаза и держа за руку: «Я люблю тебя», – она больше никогда не сможет убивать.


Часть 4. Палач


Снова настало затишье: Дамрад не вела никаких больших войн, и Севергу, как всегда в таких случаях, перевели в её родной город Дьярден – на скучноватую, хоть и спокойную службу. Она снова переоделась в щегольской мундир и каждый вечер возвращалась домой, к супруге.

– Ах, если бы так было всегда! – вздыхала Темань. – Такое счастье, когда ты дома...

Будучи большой любительницей поваляться в постели, она не всегда была в силах подняться в полпятого утра, чтобы проводить Севергу на службу и позавтракать вместе с ней. Порой она пыталась затащить супругу на какие-то светские встречи, но Северга не любила этих сборищ и не соглашалась устраивать приёмы в своём доме.

– Радость моя, ты же знаешь, мне нет дела до стаи шавок, – холодно усмехалась она. – Они встречаются, чтобы позлословить и перемыть друг другу косточки – что мне в этом?

– Ну нельзя же быть таким волком-одиночкой, – убеждала Темань. – Хоть видимость хороших отношений с людьми надо поддерживать ради приличия...

– Отношения должны быть либо настоящими, либо никакими, – отрезала Северга. – А видимость – это лицемерие. Если ты можешь вращаться в стае лицемеров без отвращения – пожалуйста, сколько угодно. Но – без меня, крошка.

У них даже случались размолвки на этой почве, и после одной из них Северга, пользуясь отпуском, уехала в Верхнюю Геницу, чтобы успокоить своё сердце возле Рамут. Но с покоем и отдыхом в этот раз Северге не повезло: похоже, тут случился какой-то переполох, вооружённые вилами селяне около усадьбы костоправки что-то возбуждённо обсуждали. В доме навью встретила мрачная и тоже какая-то взъерошенная Бенеда. Бакенбарды у неё стояли торчком, глаза мерцали жёстким блеском, а губы были сжаты едва ли не суровее, чем у Северги.

– Вовремя ты, дорогуша, – сказала она. – На жизнь твоей дочурки покушались.

Чёрный волк в Северге вздыбил шерсть и оскалил клыки, готовый рвать в клочья врагов и пить их кровь.

– Что?! – вскричала она, охваченная ледяным огнём ярости. – Кто посмел? – И спустя несколько острых, как клинок, мгновений сипло выдохнула: – Что с ней?

– Да ты не волнуйся, жива она и здорова. – Бенеда потрепала Севергу по плечу и добавила с усмешкой: – Одного гадёныша огрела хмарью по башке и рёбра сломала, а другому колени вывихнула. Не промах твоя девчонка, ой, не промах! Себя в обиду не даст.

Волк спрятал клыки на время, но ещё тяжело дышал и пружинил ноги, готовый броситься в бой в любой миг. Нападение, как поведала Бенеда, произошло не ранее, чем сегодня утром. Злодеев было двое, они пытались не только убить Рамут, но сперва изнасиловать, подкравшись к ней, когда та собирала в лесу травы. Ученица костоправки не растерялась – наградила их парочкой переломов и вывихов, а сама бросилась домой. Негодяев задержали тут же, по горячим следам. Сейчас они сидели в сарае, обездвиженные: чтоб не рыпались, Бенеда погрузила их в обезболивание, внушив им при этом, что они не могут пошевелиться.

Северга остановилась на пороге комнаты дочери. В своё семнадцатое лето Рамут расцвела ошеломляющей, пронзительной красотой; прозрачная синь её очей смотрела в душу светлым лучом, а коса отливала чёрным шёлком ночного неба. Ласковый взмах её пушистых ресниц и живительная улыбка повергали на колени, в сладкий плен её девичьих чар. Как на неё, такую ясноокую, такую невинную, полную сострадания и любви, у кого-то поднялась рука? Каким чудовищем нужно было быть, чтобы покуситься на её чистоту, на её дыхание, на биение её любящего сердца?

На это могла решиться только самая последняя мразь.

Рамут сидела на постели, по детской привычке отгородившись прижатой к груди подушкой. Её глаза горели сухим синим огнём, а когда встретились взглядом с Севергой, их затянула влажная пелена.

– Детка... – Навья остановилась перед дочерью, пожирая её жадным взором.

Рамут вскочила, бросаясь к ней. То ли у неё подвернулась нога, то ли от волнения охватила слабость – Северга еле успела её подхватить, а Рамут тесным кольцом объятий обвила её плечи и зажмурилась. Из-под крепко сомкнутых век просочились слезинки. На руках у Северги был уже не ребёнок – рослая, хорошо развитая, опьяняюще-красивая девушка, но навья не чувствовала тяжести её тела, она просто держала её в ограждающих, защитных объятиях, шепча на ухо:

– Я с тобой. Больше тебя никто не тронет. Никогда. Обещаю.

– Матушка, – лепетала Рамут прерывающимся голосом, – они хотели убить меня... За что? Что я им... сделала?

– Ты никому не причиняешь зла, детка, у тебя просто не может быть врагов, – сказала Северга. – Так что это либо просто похоть с их стороны, либо привет от кое-каких моих недоброжелателей. Но я разберусь. Всё будет хорошо. Побудь пока тут, а я пойду, взгляну на них.

– Матушка, не уходи, не оставляй меня!

Рамут, дрожа, цеплялась за неё, льнула всем телом и обнимала за шею, и Северге эти тёплые объятия сладко, но крайне некстати размягчали сердце, а нужно было собраться и снова стать разящим клинком. Оставляя нежности на потом, навья мягко расцепила руки дочери.

– Ну-ну... Ничего не бойся, девочка. Пока я здесь, ты в безопасности. Я скоро вернусь.

Несостоявшиеся убийцы сидели в сарае среди вязанок соломы: один – рыжий, с хищным изломом тонких бровей и маленькими бакенбардами, второй – чернявый, с длинным крючковатым носом и огромными, с трудом помещающимися во рту клыками. Руки их были связаны за спиной, но это и не требовалось, пожалуй: внушение Бенеды обездвиживало их полностью.

Северга задрала голову темноволосому, заглянула в чёрную пустоту его глаз.

– Твоё имя? – Её голос отдался ледяным гулом удара меча о щит.

– Гридлав, – пробормотал тот. Язык шепеляво путался меж клыками.

– Ты? – Суровый взор Северги обратился на рыжего.

Тот только оскалился и сплюнул.

– Ну, как тебе будет угодно, – сухо сказала навья. – Я буду звать тебя недоноском.

– Зови как хочешь, – хрипло рыкнул рыжий.

– Кто вас послал? – возвышаясь над ними, спросила навья.

Но Гридлав и его рыжий приятель быстро раскалываться не хотели. Северга обратилась к костоправке:

– Слушай, тёть Беня, а их этим твоим обезболиванием разговорить никак нельзя?

Та развела руками.

– Я уж спрашивала – не называют имён, заразы. Это, понимаешь ли, дело тонкое – в мозгах-то ковыряться. Я, дорогуша моя, тело лечу. А к мозгам иной подход нужен.

Знахарка показала, как пробовала допрашивать злодеев. Растопырив перед лицом Гридлава пальцы, она сурово приказала ему смотреть в середину ладони, а потом сжала кулак. Тот икнул и замер с остекленевшим взглядом.

– Говори, кто тебя послал? Имя! – потребовала Бенеда.

С губ клыкастого сорвалось бормотание:

– Если пророните хотя бы слово обо мне, лишитесь голов... Да, госпожа...

Он бормотал ещё что-то бессвязное, перескакивая с одного на другое, но никаких имён не произносил. Без сомнения, это были отрывки разговора с заказчицей нападения. Ничего существенного Северга из них понять не могла, кроме того, что послала этих ублюдков какая-то женщина, облечённая властью. Но ни чинов, ни титулов, ни должностей чернявый не выдал.

– Ну, видишь? – Бенеда поднялась с корточек, обескураженно цокнула языком. – Вот так и бормочут, а чтоб имя сказать – ни-ни. То ли их кто-то крепко застращал, то ли мне умения не хватает.

Из рыжего тоже не удалось выудить ничего полезного. Он был даже покрепче Гридлава и сказал ещё меньше.

– Так, ладно. – Северга хрустнула пальцами и размяла плечи, словно перед решающей дракой. – Знаю я один беспроигрышный способ развязывания языков... Сделай-ка этим ребятам внушение, что они не чувствуют своего тела от шеи до пят, кроме члена. Член пусть чувствуют.

– Зачем это? – усмехнулась костоправка.

– Надо так, – коротко процедила навья.

Названное внушение было сделано, и Северга проверила чувствительность, крепко сжав и выкрутив одному из наёмных убийц яйца. Судя по тому, как он выпучил глаза, всё получилось, как надо.

– Помоги-ка мне их в седло усадить, – попросила навья. – Прокачусь с ними в лес.

– Пытать станешь? – нахмурилась Бенеда.

– Они мне и без долгих пыток всё скажут. – И Северга взвалила себе на плечо чернявого.

Чувства мешали холодной работе разума, и она давила их в себе – обуздывала ярость и не давала вырваться гневу, который так и просился из груди звериным рыком, когда перед её мысленным взором вставали полные слёз, испуганные глаза дочери. Нужно было во что бы то ни стало узнать имя этой женщины, найти и обезвредить её, чтобы Рамут без опаски выходила из дома. Пока эта тварь дышала, Северга не могла быть спокойна за дочь, даже если бы её день и ночь охранял целый взвод воинов.

Они с Бенедой усадили Гридлава и рыжего на коней, а чтоб те не соскальзывали, Северга прикрутила их ноги к стременам, а руки – к сёдлам. Навье Бенеда дала своего мышасто-серого зверюгу по кличке Пепел. Чтоб поберечь мундир, Северга переоделась в боевое – стёганку и кожаные штаны. Натянув плотные перчатки с длинными раструбами, она вскочила в седло, а костоправка привязала двух других коней вожжами к Пеплу.

Из дома вышел Дуннгар.

– Госпожа Северга, там твоя дочка тебя зовёт, что-то сказать хочет.

– Ну, так пусть подойдёт, – сказала навья, не слезая с седла.

– Пока эти двое тут, – муж Бенеды покосился на злоумышленников, – она выйти боится.

– Ничего, она храбрая девочка, я знаю. Тем более, что этой падали можно уже не опасаться. – Северга с холодным презрением бросила даже не взгляд – полвзгляда в сторону двух выродков.

Дуннгар со вздохом ушёл в дом. Вскоре он показался вместе с Рамут: он вёл её, ободряюще обнимая за плечи. Девушка, завидев злодеев, застыла как вкопанная.

– Не бойся, детка, – сказала Северга. – Они сейчас не опаснее червяков. Я здесь, тебе ничто не грозит. Что ты хотела? Слушаю тебя.

Рамут, стараясь не смотреть в сторону Гридлава и рыжего, приблизилась к Северге и подняла на неё большие, напряжённо-пристальные глаза.

– Матушка... Я их прощаю. Не делай им ничего, не надо. Они же не причинили мне вред...

Рука девушки, дрожа, тянулась к Северге. Навья, склонившись с седла и сжав перчаткой её тонкие пальцы с блестящими коготками, сказала:

– Прощать своих убийц, пусть даже несостоявшихся – это сильно. Немногие на такое способны. Но дело в том, детка, что мне нужно у них кое-что узнать. На свежем воздухе память у них, надеюсь, заработает лучше. Я только поговорю с ними и отпущу. Не переживай. – И добавила, обращаясь к Бенеде. – Если разговор затянется, не беспокойтесь. Я вернусь.

– Внушение будет действовать, пока не щёлкнешь пальцами, – предупредила Бенеда.

Северга поблагодарила кивком. Пришпорив Пепла, она тронулась в сторону леса. Два других коня послушно бежали на вожжах позади, везя Гридлава с сообщником к месту их последнего разговора. Сжатые губы Северги выражали жестокую, холодную решимость, которую уже никакое светлое и святое прощение Рамут не могло поколебать. Эта мразота не заслуживала такого великодушного подарка, как жизнь.

Заехав вглубь леса примерно на пару вёрст, Северга нашла большое старое дерево с крепкими нижними ветками и превратила одну из них в виселицу. Не снимая злодеев с сёдел, она подвела их коней под ветку и набросила петли рыжему и чернявому на шеи.

– Значит, так, ребятки. Если вы мне назовёте имя пославшей вас госпожи, я вас просто повешу. Если продолжите играть в молчанку, перед смертью вам будет больно. Я буду медленно отрезать вам причиндалы, которые вы нацеливали на мою дочь. Сначала одно яйцо, потом второе. Потом головку, потом буду снимать стружку со ствола – кусочек за кусочком. Море крови и боли я вам обещаю.

– Да пошла ты, сука, – опять сплюнул рыжий.

Плевок попал Северге на мысок сапога. Брезгливо вытирая его о траву, навья процедила:

– Да что у тебя за недержание слюны такое, а? Ладно, говнюк, если ты такой храбрый и стойкий, то прямо с тебя и начнём.

Слабину в Гридлаве она определённо уловила, а потому выбрала его товарища для воздействия на него. Вскочив на Пепла, она поставила его бок о бок к коню рыжего.

– Ты только стой спокойно, малыш, не вертись, – сказала она, похлопав серого красавца по шее.

Расстегнув штаны рыжему, она достала его хозяйство рукой в перчатке, оценивающе взвесила.

– Тут кожи на целый кошелёк хватит, пожалуй. – И усмехнулась: – Что так съёжился, приятель? Не надо было мне грубить и плеваться.

Пока она делала кончиком ножа надрезы, рыжий скулил и кусал губы, а когда начала снимать кожу, заорал и заругался от боли, обливаясь соплями и слезами. Гридлав, глядя на всё это, трясся, смертельно бледный – даже губы посерели. Северга подъехала к нему и поднесла окровавленный лоскуток кожи к его выпученным от ужаса глазам.

– Ну как, память ещё не освежилась? Как насчёт имени? Или хочешь подарить мне второй кошелёк? Поймите, ребятушки, вы всё равно сдохнете. Вам нет выгоды в молчании, а вот облегчить себе смерть вы можете.

Гридлав давился, раздувал щёки и таращил глаза. Наконец его вырвало – Северга едва успела уклониться от струи блевотины.

– Уф-ф... бррр-ф-ф, – пыхтел он, захлёбываясь и роняя с губ тягучую слюну. – Я скажу... Я всё скажу!

– Трус! – проскулил рыжий.

– Да пошёл ты в жопу! – плаксиво тявкнул в ответ Гридлав. – Охота мучиться – так мучься, а мне это даром не надо. Госпожа, мы имени не знаем! Она не назвалась. Но я могу описать, как она выглядела...

– Давай, – кивнула Северга.

– Э-э... – Гридлав закатил глаза, вспоминая. – Тучная такая, в теле. Как бочка. С сись... то есть, с грудью большой. Волосы светлые, седовата чуть-чуть, причёска пышная... Глаза блестящие, навыкате, губы пухлые, а брови чёрные, подведённые. Ходит в туфлях и чулках. Туфли с пряжками такими большими... Кем она служит, не знаю, но точно большой начальницей: разговаривает уж больно властно. Заплатила хорошо. Обещала ещё столько же после исполнения.

– Где вы с нею встретились? – спросила Северга.

– Не знаю, нам глаза завязали, когда к ней везли, – проблеял Гридлав. – А когда увозили, опять завязали. В каком-то сарае разговаривали.

– Город, местность? – потребовала навья.

– Не знаю, у нас долго глаза были завязаны!

– Сами вы откуда будете?

– Из Лельбры. Это городок такой недалеко от Берменавны. Пригород её.

Этого описания было достаточно, чтобы Северга узнала госпожу Раннвирд, матушку Темани и градоначальницу в Берменавне. Всё молниеносно складывалось в картину мести: за то, что Северга отняла у неё дочь, та решила поступить так же с её дочерью, вот только ответ её был несоразмерен. Ведь Темань-то была жива, здорова и состояла в законном браке. И отчего госпожа Раннвирд так долго вынашивала свой мстительный замысел, зачем ждала несколько лет?

Впрочем, всё это не имело значения. Важно было лишь то, что теперь Северга знала, от кого исходила угроза. Вот только подступиться к этой дряни было не так-то просто: глава города – личность заметная, так просто не убьёшь. Тут следовало хорошенько подумать.

– Вот и молодец. – Северга похлопала Гридлава по плечу. – Я вас, наверно, огорчу, но платить вам эта госпожа больше не собиралась. Если она показала вам своё лицо, значит, вас должны были просто убрать после исполнения – и концы в воду. Довольно, я знаю, о ком ты говоришь. Всё, ребятки, я узнала, что хотела. Прощайте и да примет Маруша ваши души.

– Пощади, госпожа, пощади, – заскулил Гридлав, всхлипывая.

Северга с ледяной усмешкой покачала головой.

– Извини, приятель, это исключено. Сам понимаешь. Вы всё равно обречены: не я, так ваша заказчица. Таких свидетелей в живых не оставляют.

Навья развязала обоих наёмников, освободила их ноги из стремян, немного отступила и резко, пронзительно свистнула. Кони вздрогнули и сорвались с места, и горе-насильники повисли в петлях.

– Всё, всё, мальчики, – успокоила Северга коней, поймав их под уздцы. – Молодцы.

Чтобы умереть от удушья, навиям требовалось не менее получаса, и Северга терпеливо ждала. Злодеи уже не мучились, потеряв сознание, но сердца их ещё бились, а мозг жил. Благородной смерти от оружия эти гады не заслужили, поэтому она выбрала казнь через повешение.

Спустя полчаса Гридлав был окончательно и бесповоротно мёртв, а вот в его рыжем сообщнике ещё теплилась его никчёмная жизнь. Этот пройдоха, чтоб хоть как-то спастись, успел втянуть в лёгкие немного хмари, и она поддерживала его. Северга поманила из его груди радужные пузырьки, и они вылетели наружу, лишив рыжего последней надежды на выживание. Вскоре после этого и он стал трупом.

– Прости, доченька, – хрипло проронила Северга, обрезая у повешенных петли. – Я не могла выполнить твоё пожелание. А твоё прощение... Что ж, пусть оно принесёт пользу тебе самой.

От тел следовало избавиться основательно, чтоб никто не нашёл концов. Способ Северга уже продумала – довольно опасный, но ничего более надёжного на свете не существовало. Погрузив трупы на сёдла, она снова привязала коней к Пеплу. Её путь лежал на Мёртвое Нагорье – логово драмауков.

Ехала она три дня, время от времени давая коням Бенеды отдохнуть, напиться и пощипать травы, а сама порой прикладывалась к фляжке с хлебной водой, закусывая сухарями. Без привалов на дорогу ушло бы не более двух дней, но навья берегла тётушкиных животных. Горячительное на почти голодный желудок остро и властно ударяло в голову, но трезвая, холодная чёткость мыслей от этого не страдала. Погода стояла летняя, и трупы уже начинали смердеть, но Северга нюхивала в своей жизни и не такое.

Вечером третьего дня перед ней раскинулось серое нагорье – со скудной растительностью, сухое и пустынное. Свет Макши к закату приобрёл совсем холодный серебристый оттенок, и местность выглядела мертвенной. Северга остановилась на краю обрыва, с которого открывался вид на долину пересохшей реки. В закатных лучах её лицо приобретало ту же неживую, каменную жёсткость, что и скалы вокруг. Похолодало, и Северга вдыхала полной грудью посвежевший воздух.

В небе над вершинами виднелись крылатые маленькие фигурки. Северга подождала, когда на неё обратят внимание, но драмауки не спешили замечать её. Тогда навья свистнула. Чудовища обладали способностью не только видеть добычу на расстоянии нескольких вёрст, но и слышать точно так же; вскоре одна из крылатых тварей повернула в сторону Северги, а той только того и нужно было.

Это была самка: Северга опознала её по тёмным полосам на чешуйчатом брюхе. Во внешности драмаука две когтистые птичьи лапы сочетались с кожистыми крыльями летучего ящера, треугольный змеиный череп блестел холодными жёлтыми глазами и крючковатым, гладким клювом. Птицедракониха описывала над Севергой широкие круги с предупреждающим клекотом: она защищала своих детёнышей.

– Иди, малышка, иди сюда, – манила её навья, похлопывая по трупам. – Иди, красавица...

Желтоглазая «красавица», размах чьих перепончатых крыльев охватил бы средний городской особняк, приземлилась на каменистый уступ, с любопытством рассматривая то трупы, то саму Севергу. Её гнездо находилось на безопасном расстоянии, а потому она не спешила нападать, но и не очень-то доверяла – присматривалась к незнакомке, низко пригнув покрытую чешуёй голову на длинной змеиной шее и тараща огромные выпуклые глаза.

– Крошка, – молвила Северга с такой же лаской в голосе, с какой она обратилась бы к красивой девушке, – я пришла с миром. Твоим деткам ничто не грозит. Я знаю, ты мать... Я – тоже мать, а значит, мы поймём друг друга. Ты защищаешь своих малышей, я поступаю так же. Моего ребёнка пытались убить вот эти двое. – И она кивнула на трупы.

Доподлинно никто не знал, понимали ли драмауки речь. Поговаривали, что разум их ничуть не уступал разуму навиев, а разнообразный клекот представлял собой особый сложный язык. Говорили также, что эти исполинские летучие твари умели читать мысли. Самка птицеящера повернула голову к телам и пристально всмотрелась; её щелевидные зрачки распахнулись чёрными дырами.

– Мне нужна твоя помощь, красавица, – продолжала Северга, сбрасывая трупы с сёдел наземь и отводя подальше напряжённых и напуганных близостью опасного чудовища коней. – Тела необходимо уничтожить, чтобы никто никогда не нашёл их. Прошу тебя, возьми их и унеси в своё гнездо. Сожри сама или накорми своих маленьких. Пусть не останется даже косточек. Поможешь?

Падаль драмауки очень любили: трупный яд действовал на них, как горячительный напиток. Самка птицеящера, неуклюже переваливаясь на когтистых лапах, приблизилась, потрогала клювом тела, вдохнула запах мертвечины и издала довольный урчащий клекот, что-то вроде «гррр-ак, гррр-ак»: подношение пришлось ей по нраву. Взмыв в воздух, она на бреющем полёте подхватила в каждую лапу по трупу и умчалась в закатную даль неба.

– Благодарю тебя, – проговорила Северга, и уголок её губ сдержанно прорезала улыбка. Глаза, впрочем, оставались холодными, полными отблеска прощального серебра Макши.

Она двинулась в обратный путь налегке. Голод давал о себе знать, и Северга, раздевшись и перекинувшись волком, поймала лесную козочку и наелась до отвала. Остатки мяса она разделала на куски, подкоптила над костром, обернула широкими листьями и сложила в мешок.

В усадьбу Бенеды она вернулась поздним дождливым вечером, в шелестящих сырых сумерках. Члены семейства целительницы, окончив дневные труды, отправлялись на отдых; догорал камин, а Бенеда в кресле задумчиво потягивала хмельную настоечку. Звякая шпорами, Северга подошла и остановилась перед ней. У костоправки вырвался вздох облегчения.

– Ну наконец-то, – молвила она. – Что-то ты долго разговоры свои разговаривала, дорогуша. Уж отряд снаряжать хотели на твои поиски... Рамут с ума сходит! Все глаза выплакала...

– Всё в порядке, – коротко и устало проронила навья. – Я же предупреждала, что могу задержаться.

– А эти двое где? – спросила Бенеда.

Северга не успела ответить: в сумраке лестницы показалась стройная фигура в ночной рубашке.

– Матушка!

Столько в этом голосе было отголосков тревоги, столько звонкой радости и трепетного облегчения, что сердце навьи словно упало в чьи-то ласковые ладошки. Она устремилась навстречу Рамут, и они почти столкнулись на ступеньках. Северга подхватила повисшую у неё на шее дочь на руки и понесла вверх по лестнице.

– Куда выскочила? Пошла спать – так оставайся в постели.

Нарочитая грубоватость её тона скрывала под собой усталую нежность – вымотанную до предела, выпитую досуха, исцарапанную и избитую. Взволнованное дыхание Рамут щекотало ей лицо, руки цепко и судорожно обнимали, и Северга обречённо понимала: поздно сдерживать привязанность, поздно отталкивать и отпугивать. Любовь уже свершилась, и боль от грядущей потери была неизбежна, как ни пыталась она уберечь дочь от неё.

– Матушка, где ты пропадала? Я так беспокоилась... Мы все беспокоились!

Северга уложила Рамут в раскрытую постель, укрыла одеялом. Холодное звяканье её шпор кололо и царапало уютную тишину дочкиной спальни.

– Больше не о чем беспокоиться, детка. Всё хорошо.

– Я думала, с тобой что-то случилось...

– Помилуй, что со мной может случиться в этой тихой, скучной глухомани? Это же не поле боя. Тут даже разбойники не водятся. А если и водились когда, тётя Беня их всех в мужья себе забрала.

Тихий серебристый смешок Рамут, снова тишина.

– Но почему так долго? Тётушка уже хотела тебя искать...

Северга вздохнула.

– Дельце было одно. И вообще... Много будешь знать – скоро состаришься. Всё, спи. Я дома. Всё в порядке.

– Ах, матушка, какой мне сон!.. Я все эти дни от тревоги не спала, а теперь от радости не усну! – Рамут приподнялась, облокотившись на подушку и сверкая широко распахнутыми, восторженными глазами.

– Так, я кому сказала?.. – нахмурилась Северга. – Угомонись. Начинаю считать до тридцати. Когда я скажу «тридцать», чтоб дрыхла мне и десятый сон видела, поняла?

– Ты побудешь со мной? – Рамут прильнула щекой к подушке, поглядывая на навью одним прищуренным глазом.

Когда-то она испугалась, увидев в своей комнате Севергу, всего лишь пришедшую пожелать ей спокойной ночи, а теперь сама не отпускала её от себя. И навья укладывала её, будто маленькую девочку, наслаждаясь этой капелькой вернувшегося детства до тонкой, как игла, боли в сердце.

– Побуду. Давай, сладких снов.

Колышущийся свет лампы разгонял сумрак, отбрасывая на щёки Рамут длинные, пушистые тени от ресниц и озаряя усталое, пересечённое шрамом лицо Северги с тёмными насупленными бровями и жестокими, беспощадно-грозными очертаниями рта. По бокам от него уже закладывались две суровые, неизгладимые складки. Слушая ровное дыхание дочери, навья думала о том, как подобраться к госпоже Раннвирд – и чтоб самой не попасться, и чтоб Темань не узнала, чьих рук это дело. То, что это мать её жены, навью не останавливало. Ни о каком родственном примирении речи быть не могло. Северга увезла Темань, чтобы в итоге сочетаться с нею законным браком, а госпожа Раннвирд с не дрогнувшим сердцем подослала к Рамут убийц и насильников... Получалось не око за око, а целая голова за око. «Дочь будет в безопасности только тогда, когда сердце этой гадины остановится навеки», – думала Северга. Она сидела на краю постели Рамут, сосредоточенная, ожесточённая, холодная, а её мысли работали, крутились, искали способы и прикидывали возможности.

Отцепив шпоры, чтоб не гремели, Северга погасила свет и тихонько вышла: Рамут спала. Бенеда ещё сидела у погасшего камина и, казалось, дремала, но при приближении Северги тут же вскинула голову.

– Ну что, успокоилась девчонка?

Северга кивнула, присаживаясь в другое кресло. Бенеда, наполняя чарки, проговорила с задумчивой усмешкой:

– А куда б она делась – в матушкиных-то объятиях... А то ведь прямо беда с нею была: не спала, не пила, не ела, всё о тебе переживала, куда, мол, ты запропастилась, не убили ли тебя эти подонки... Навыдумывала сама себе страхов. Ну... Давай-ка вздрогнем!..

Они выпили. Закуски не было, но Севергу это не заботило. Эту разбавленную настоечку, строго говоря, можно было и не закусывать: не хлебная вода, даже близко к ней не стояла. Кстати, о согревающей водице... Северга плеснула в обе чарки из фляги.

– Попробуй, тёть Беня.

– Это что? Слеза зерновая? – Костоправка понюхала, сморщилась, от души крякнула. – Хорошая вещь, но по мне – забористая уж больно. Тяжко по мозгам бьёт. Ну ладно, коли угощаешь – выпьем.

Она опрокинула в свой большой рот чарку «огненной воды», зажмурилась, встряхнула головой, зарычала:

– А-а, гр-р, бр-р! Ух, едрить!.. Крепкая, зараза, аж колом встала... И без закуси мы что-то нынче. Ладно, на сытый желудок – ничего, проскочит. После ужина-то...

Звериное в облике костоправки проступало всегда очень ярко – быть может, из-за мохнатых, гривастых щёк, которые она даже не думала брить («Вот ещё, буду я скоблиться... Охламонам своим я и в таком обличье жару в постели задаю!»), а может, из-за её кряжистой, плотной и свирепой силы – жаркой, сверкающей в волчьих пронзительных глазах.

– Тебе б помыться с дорожки, – угадывая мысль Северги, проговорила она. – Да нет сил уж баню топить, поздно, легли уж все. Коли хочешь, так ополоснись.

Северга кивнула. А Бенеда вдруг спросила:

– Ну, так что с этими гадёнышами?.. Сказки про «поговорить и отпустить» ты девчонке рассказывай, а мне правду можно. Что ты с ними сделала?

Северга выпила ещё чарку – последнюю на сегодня – и коротко ответила:

– Вздёрнула. Тела драмаукам скормила.

– Вон оно как... – Бенеда потеребила подбородок, насупившись. – Так вот куда тебя носило так долго! Это ты, что ль, в Мёртвое Нагорье таскалась? Мда-а... Сурово. А кто их послал, выведала?

Навья опять кивнула.

– Что, и эту госпожу тоже порешишь? – пронзая её пристальным взглядом из-под набрякших бровей, спросила знахарка.

– Иного выхода нет, – устало и сухо сказала Северга. – Пока она жива, Рамут в опасности.

– А из-за чего каша-то эта вся? Насолила ты ей чем-то, что ли? – Бенеда мрачнела всё более, становясь похожей на угрюмого взъерошенного волка.

– Можно и так сказать. – Северга поднялась из кресла, бледная от невыносимой усталости. – Ладно, пойду я, ополоснусь. И отдохнуть не помешало бы. Спокойной ночи, тёть Беня.

– И тебе сладко спать-почивать, угрызений совести не знать, – промычала себе под нос костоправка, щурясь в темноту за окном.

Губы Северги покривились в ухмылке, но взгляд обдавал морозом.

– Это мне не грозит. Ублюдки получили то, что заслужили. Я убийца по призванию и по природе, тётушка. Каких решений и поступков можно от меня ждать? И я буду уничтожать всех, кто посмеет угрожать Рамут. Всех до единого, без сомнений, жалости и угрызений.

Наскоро помывшись холодной водой, Северга упала в постель, несколько дней ожидавшую её. Уснула она быстро и крепко, без кошмаров.

Разбудило её прохладное прикосновение чего-то влажного к губам. За окном брезжил рассвет, а на краю постели сидела Рамут с полной миской свежевымытых плодов медового дерева и водила по рту Северги «двойняшками» на сросшихся ножках. Навья несколько мгновений делала вид, что продолжает спать, а потом резко щёлкнула зубами, ухватив сразу обе сладкие костянки. Рамут вздрогнула, но в следующий миг тихонько засмеялась:

– Фу, матушка, напугала...

Северга села. Одеяло сползло с неё, открыв нагое туловище, и девушка смущённо отвела взгляд – то ли от шрамов, то ли от обнажённой груди Северги. Когда она ухаживала за навьей после лечения сломанного хребта, она ещё и не такое видела, а тут вдруг смутилась отчего-то.

– Дай-ка мне чистую рубашку из моего мешка, – попросила Северга. – Ну, и штаны уж заодно подай, коли ты здесь.

Рамут подала всё требуемое. Северга накинула рубашку, всунула ноги в штанины, встала, поддёрнула и застегнула, обулась. Рамут стояла с миской у наполовину открытого окна и задумчиво ела желтовато-белые костянки, а косточками стреляла во двор. Северга остановилась у неё за плечом, стащила из миски сочный плод, бросила в рот. Её косточка улетела дальше раза в два.

– Учись, как надо, – усмехнулась она. И запоздало поздоровалась: – Доброе утро, детка. Благодарю тебя за приятное пробуждение.

Рамут протянула ей костянку на ладони, согревая лаской своего лучистого взгляда. Задумчивая нежность коснулась сердца Северги, и она, склонившись над рукой дочери, взяла губами костянку, при этом невольно поцеловав мягкую ладошку. Она не очень любила растительное, но не попробовать плоды дерева, посаженного руками Рамут у колодца, не могла. Из этих нежных, тёплых рук она ела бы всё.

Северга провела в Верхней Генице ещё лишь один день: она торопилась, потому что за оставшееся время отпуска нужно было успеть что-то решить с госпожой Раннвирд. Рамут расстроилась почти до слёз, узнав, что она уезжает уже на следующее утро.

– Матушка, ты совсем мало побыла... Неизвестно, когда мы в следующий раз увидимся... и увидимся ли вообще.

– Мне жаль, что так получается, – вздохнула Северга. – Очень важное и спешное дело.

Вечером, когда навья уже собиралась лечь в постель и разулась, но рубашку и штаны снять ещё не успела, к ней в комнату постучались.

– Матушка, можно? – раздался за дверью голосок Рамут. – Ты ещё не спишь?

– Не сплю, детка, – ответила Северга. – Входи.

Рамут в длинной сорочке проскользнула внутрь, кутаясь в шерстяной плед. Её коса пряталась под кружевной ночной шапочкой. Северга сидела на раскрытой постели, откинувшись на подушки, и девушка робко опустилась на краешек. В руках она теребила потрёпанный, мятый листок, преодолевая какую-то внутреннюю муку – то ли боялась заговорить, то ли просто стеснялась.

– Ну, что такое? – Северга мягко приподняла её лицо за подбородок.

– Я... – Рамут, ужасно смущаясь и избегая смотреть в глаза, протянула ей этот листок. – Я хотела спросить... вот про это.

Северга узнала своё письмо – то самое, в котором она сообщала о своей свадьбе и просила пока не рассказывать об этом Рамут.

– Не сердись на тётушку, она выполнила твою просьбу и не давала письмо мне, я сама взяла, – быстро пробормотала девушка, потупившись.

Северга и забыла об этом; точнее, она собиралась поговорить с дочерью, но в этот приезд события вокруг покушения на Рамут закрутили её и унесли в сторону от разговора. Было просто не до того. Может, она так и не вспомнила бы, если бы Рамут сама не пришла с этим вопросом.

– Да, я хотела тебе всё объяснить, – проговорила Северга, подбирая слова и с досадой чувствуя, что они идут туго, получаются кривыми и неуклюжими, какими-то кособокими и рваными, как неудачные лепёшки. – Это правда, я люблю женщин. Что поделать, такая у тебя матушка. В моей жизни был только один мужчина – твой отец. Случилось это не по какой-то там страсти, Гырдан меня просто лечил вот так... Странный способ, но это и правда чуть-чуть сработало. Ну, и вдобавок получилась ты.

Ресницы и губы Рамут задрожали, и она еле слышно пробормотала:

– Значит, это было... просто случайно? И ты меня не хотела? Не хотела, чтоб я рождалась?

Настежь открытое, трепещущее, готовое вот-вот разбиться сердце дочери лежало сейчас в руках Северги. Зачем Рамут было знать, что её горе-матушка пыталась от неё избавиться по дурости – падала, поднимала тяжести и применяла прочие уловки? Узнай она – и её любящее сердечко раскололось бы на кусочки, вдребезги, и не склеить ничем, не залечить, не спасти.

– Иди сюда, – хрипло проговорила пересохшими губами Северга, притягивая дочь к себе и заставляя забраться на постель с ногами. – Иди ко мне и слушай. Да, это было неожиданно для меня. Я отстала от войска, и это была просто беда, просто караул. Так я думала тогда. Не знаю, чем бы всё кончилось, если бы не тётя Беня. Я была изломана, искорёжена. Девять месяцев я носила тебя в искалеченном теле. Это были девять месяцев сплошной боли и мучений. Самые трудные, самые ужасные месяцы. Я была дурой. Тупицей, которая не понимала, что на самом деле это лучшие девять месяцев в её жизни. Что это было счастье. Понимание пришло только спустя долгие годы. Понимание того, что если б не было тебя, мир был бы беспросветен. Жесток, туп и безнадёжен. Достоин только страданий и войны. И рек крови. Он заслужил это... – Северга перевела дух, отдыхая от этих слов-ударов, слов-сгустков, которые выходили из груди со сладкой болью. И продолжила с призраком улыбки на жёстких губах: – Но в нём есть ты. И миру повезло. Он даже не подозревает, как.

Объятия Рамут обрушились на Севергу, будто горный обвал. Пискнув, девушка бросилась на неё и стиснула с такой силой, что навья с хриплым смешком похлопала дочь по лопатке:

– Ну-ну... Детка, ты меня задушишь.

– Прости, матушка. – Руки Рамут разжались, и она уселась рядом – смущённая, но уже от счастья.

И, утонув в этом синеглазом счастье, Северга одним махом опьянела. Такой пьяной она себя не чувствовала даже после той непростой дороги в Дьярден, к пытавшейся свести счёты с жизнью Темани; впрочем, тот хмель был тягостным, а этот дарил крылья.

– Скажи, а... Ну... – Рамут опять была во власти неловкости – кусала губу, водила пальцем по одеялу, опускала глаза. – Помнишь, когда я была маленькая, ты сказала, что я красивая?

– Я и сейчас не изменила своего мнения. – Северга, зная, что смутит этим Рамут до обморока, всё-таки заглянула ей в глаза – так нежно, как только могла. Но, видно, получалось опять как обычно – то есть, странно и пугающе.

– Нет, ты скажи мне не как матушка, а как... – Рамут споткнулась, очаровательно краснея. – Ну... ты понимаешь, как кто.

– Нет, не понимаю. Скажи без ужимок. – Северга вроде бы шутила, но опять доводила этим Рамут до оцепенения. Она в тысячный раз проклинала свои глаза, холодные то ли от природы, то ли от тех рек крови, в которых ей довелось искупаться. – Ну, детка, скажи, не стесняйся. Это моя природа, моё нутро. Если ты этого стыдишься, значит, ты меня не принимаешь.

Рамут выдохнула и посерьёзнела до смертельной бледности, вскинула на Севергу большие, полные страха и решимости глаза.

– Как... как женщина, которая любит женщин, – выговорила она.

– Ну вот, сразу бы так. – Навья и рада была бы отвести взгляд и не мучить им дочь, но не могла не любоваться ею. Приблизив губы к уху Рамут, она ласково, бархатно выдохнула: – Да. Красивая. Ты не осознаёшь этого и не пользуешься этим, и это делает тебя ещё прекраснее.

Щёчками Рамут можно было растапливать камин вместо огнива: дрова загорелись бы вмиг. Северга сдержала порыв нежности и не поцеловала ни одну из этих дивных щёчек. Она почему-то опасалась, как бы Рамут не приняла материнскую ласку за что-то иное – то, что, как казалось Северге, и смутило дочь утром, когда одеяло упало. Чёрный волк-страж, который стерёг чистоту их отношений, рыкнул теперь на саму Севергу. Похоже, в голове помутилось и у него, и у навьи. Письмо, будь оно неладно, внесло эту путаницу. Нет, в себе Северга не сомневалась ни капли – она мучительно боялась напугать Рамут.

А дочь опять разглаживала мятый листок, строчки на котором Северга писала у ночного костра, подложив на колено какой-то плоский обломок – то ли дощечку, то ли ещё что-то. Бой кончился, на её доспехах ещё бурели пятна крови, а она выводила пером: «Передавай привет Рамут». Письменный прибор ей тогда одолжил десятник-секретарь – бегун по поручениям у пятисотенного.

– Матушка, скажи, а она... – Рамут выделила голосом это слово, «она», и опять потупилась. – Она значит для тебя так же много, как я? Или больше?

Если Северга повергала дочь в трепет взглядом, то та с лихвой отыгрывалась за это, обстреливая её этими вопросами. Для ответа на каждый из них требовалось вывернуть душу, и это было сладко и больно одновременно. Соперничала ли Темань с Рамут в её сердце? Пожалуй, жена владела чем-то другим, какой-то иной частью навьи, а сердце лишь издали смотрело, то хмурясь, то улыбаясь, на эту возню. Стараясь быть правдивой, Северга сказала:

– Она – лишь женщина, с которой я... провожу ночи. С ней иногда и днём приятно побеседовать, она по-своему славная и нравится мне... Но ты – это совсем другое. Я жизнь отдам за тебя. Я уничтожу всякого, кто хотя бы в мыслях вознамерится причинить тебе вред.

Идя за правдой, Северга оступилась и упала на колено в обжигающий вопросительный холод скорби и боли, с которыми на неё вскинулись глаза дочери. Зверь-убийца выглянул наружу, показал своё истинное лицо, и Северга осадила его, но было слишком поздно.

– Значит... ты их убила, да? – проронила Рамут.

Рассказывать сказки про «поговорить и отпустить» теперь уже было бесполезно. Как она не уследила, как позволила этому сорваться с языка? Это могло перечеркнуть всё – страшным, кровавым порезом, новым шрамом. Это могло изувечить всю нежность, всю изнанку души и то драгоценное «больше, чем что-либо на свете»... Могло, но отступать стало некуда.

– Да. Я не могу лгать, глядя тебе в глаза. – Губы Северги снова затвердели, а взгляд подёрнулся льдом, и она не могла ничем это смягчить и исправить. Оставалось лишь надеяться, что Рамут выдержит, что не убежит в слезах и не отвергнет зверя-убийцу, готового валяться у её ног покорным щенком. – Эти подонки заслужили смерть. И тот, кто их послал, тоже.

В глазах Рамут сиял грустный свет, и зверь-убийца сжался в робкой надежде: может, всё-таки не придётся ему умирать от тоски по Ней и рваться навстречу гибели, потому что Она отвергла, оттолкнула, прокляла? Может, Она и протянет руку... И погладит жёсткую гриву.

– Матушка, ты убила их не потому, что тебе нравится это делать, – вздохнула Рамут с нежной болью во взгляде, от которой Северге хотелось и выть волком, и целовать ей руки. – А потому что ты хотела защитить меня. Ты думала, что они могут вернуться и попытаться снова. Я знаю, что ты убиваешь на войне. Тетушка Бенеда говорит, что деньги, которые ты присылаешь, пахнут кровью – и твоей, и чужой. И она права... Я чувствую страдания живых существ... Чужую боль. Она есть там, эта кровь, хоть её и не видно. Но это твой путь, с которого тебе уже не свернуть.

Когда Рамут смолкла, зверь распластался на брюхе у её ног, всем своим видом говоря: «Я – твой. Твой навек. Только в твоих объятиях я живу, а вне их – убиваю». Глаза Северги были закрыты, губы сжаты, но сердце падало в мягкие руки Рамут без страха быть разбитым. Ни одной слезы не просочилось наружу, она просто не умела плакать, но душа вскрикнула, когда пальцы дочери коснулись щёк и погладили шрам. И это был крик не боли. Совсем нет.

– Да, война – это моя работа. – Северга открыла глаза, по-прежнему холодно-пристальные, но верила, что Рамут знает истинное их выражение – то, которое молчаливо сияло в душе, невидимое для посторонних и предназначенное ей одной – Ей, Единственной. – Тётя Беня лечит и спасает жизни, а я калечу и отнимаю их. Вот такие вот шутки у судьбы. Может быть, и правильно, что тётушка не хочет принимать от меня помощь. Но я не знаю, что я ещё могу сделать для тебя.

Дыхание Рамут тепло коснулось щеки Северги. Девушка придвинулась ближе, прильнула, и навья, не веря своему счастью, осторожно обняла её за плечи. Только бы не напугать, только бы не ошибиться снова, не ляпнуть что-нибудь лишнее.

– Ты уже сделала, – кротко улыбнулась Рамут. Невозможная, непостижимая, недосягаемая в своей светлой красоте. – Я благодарю тебя.

Голос Северги осип, горло пересохло, а под рёбрами жгло; никто, ни одно существо на свете не могло вот так бросать её от чувства к чувству – то в ослепительно светлые выси блаженства, то в холодную тьму отчаяния. Только она, только Рамут.

– Я ничего не сделала, детка. Ничего, за что можно быть мне благодарной.

Ответ качнул Севергу и бросил в горячие объятия хмеля:

– Просто за то, что ты есть у меня.

Больше навья не сдерживалась. Словно в пьяном угаре она прошептала:

– Ты моя. Только моя, детка. Даже когда у тебя будут мужья, ты останешься моей. Ты – мой воздух, моя душа, мой свет. Твои глаза согревают меня издалека и не дают окончательно превратиться в холодную тварь, в чудовище, способное лишь убивать. Ты держишь меня, не даёшь уйти за грань... Если ты отвернёшься от меня, мне останется только умереть.

Родные глаза были рядом, грели и спасали, они были неспособны предать и вонзить нож в открытую настежь душу.

– Я никогда не отвернусь от тебя, матушка, – прошептала Рамут совсем близко от губ Северги. – Я твоя... А ты?

– И я – твоя. – Пьяная до полной потери всех холодных разумных рамок, Северга произнесла это как клятву, сама возлагая на себя наказание за нарушение: смерть. Она ещё плохо умела улыбаться так, чтобы получалось что-то, не похожее на пугающий оскал, но она хотя бы попыталась. Зверь-убийца был нелеп в роли щеночка, но пусть Рамут смеётся над этим лохматым чудищем, пусть. Лишь бы видеть её улыбку и пить её свет огромными, животворными глотками. – Я твоя, Рамут, и больше ничья. Все эти женщины... Они не могут завладеть мной безраздельно, хотя – да, мечтают и не скрывают этого. Одной даже удалось затащить меня в Марушин храм, к алтарю. Она хранит в шкатулочке бумагу, где чёрным по белому значится, что я принадлежу ей по закону. Не верь бумажкам, детка. Их пишут люди. Я – твоя, и это прописано в моём сердце высшими силами, высечено на нём и не сотрётся никогда.

Пальцы переплетались, щека касалась щеки, дыхание сушило губы, слова срывались с уст, словно в бреду – тихо, приглушённо-нежно, до дрожи и мурашек, до воспламеняющего хмеля в жилах, до пробегающего по телу озноба. Но Северге было плевать, что она говорит дочери слова, которые могла бы шептать возлюбленной; Рамут и была её Любимой Женщиной – женщиной, которую она сама родила и которой отдавала сейчас все движения ожившей, проснувшейся души. У этого чувства не было имени, не было принадлежности и предназначения, оно разрывало рамки уместности или неуместности, дозволенности или недозволенности. Оно парило над всеми и над всем. Над бытием, над суетой и кровью, над войнами и перемириями, над обретённым и над потерянным. И Северге было всё равно, что её голос сейчас ложился чувственными складками бархата, от которого так млели девушки; Рамут просто по-детски нежилась в нём, грелась, как в тёплой постели. Он ограждал её, защищал от холодного ветра боли, от жестокого мира и злых людей... И от собственного леденящего панциря Северги, при прикосновении к которому отходила кожа от обмороженных ладоней. Слов «я люблю тебя» Северга не произносила, но это единение было чище, чем свет всех звёзд, тише, чем вздох самого лёгкого ветра, и всеохватнее, чем мысли богов.

Рамут уснула у навьи на плече, и Северга осторожно уложила её в свою постель, укрыв одеялом. Склонившись над ней, она любовалась её чистым личиком, озарённым мягким внутренним сиянием; её губы скользили в воздухе над ним, не смея целовать и лишь удалённо лаская дорогие сердцу черты. Они зависли над губами девушки, ловя тёплое дыхание и согревая их своим, а потом прильнули ко лбу и не отрывались от него очень долго. Уступив Рамут кровать, Северга постелила плащ на полу, взяла одну из подушек и улеглась.

Пробуждение было грустным, полным тоски и колющей боли.

«Что же ты наделала со мной, Рамут! Зачем ты впрыснула мне в кровь эту сладкую нежность? Ты ослабила меня так некстати... Теперь, вместо того чтобы быть безжалостной холодной тварью и зверем-убийцей, я твой ручной щеночек».

Так думала Северга, поднимаясь со своей жёсткой постели. Дочь ещё спала, и она не стала её будить. Плащ с подушкой остались на полу, а навья пошла к колодцу умываться. Плеская себе в лицо пригоршни холодной воды, она фыркала и отдувалась, ловила прищуром мокрых ресниц первые лучи Макши. Нет, она должна убить госпожу Раннвирд, хоть вездесущие глаза Рамут и говорили укоризненно: «Она – мать Темани». Эти глаза заменяли ей совесть, но она не могла сейчас позволить себе роскошь быть совестливой: это поставило бы жизнь дочери под угрозу. Госпожу Раннвирд в её мщении могла остановить только смерть.

И Северга надела доспехи на сердце. Подбежавшую к ней Рамут она поприветствовала сдержанно и сухо, почти холодно; ветви медового дерева, отягощённые плодами, клонились к лицу девушки, касаясь её щёк. «Самая прекрасная, самая светлая и удивительная», – так мог бы сказать восхищённый зверь-убийца, но сейчас ему следовало снова стать самим собой – неистовым, беспощадным и непоколебимым. Ради неё же, ради Рамут. Быть её слугой, её защитником – неласковым, страшным на вид, но лишь для того, чтоб она жила и ничего не боялась.

– Опять ты... будто каменная, – грустно вздохнула Рамут. – Как будто и не было всего, что мы сказали друг другу вчера.

– То, что было сказано между нами, останется в моём сердце, – без улыбки сказала Северга. – Мне сейчас нужно сосредоточиться на деле. Я уже мыслями там.

– А мне ты совсем не оставишь ничего, никаких мыслей на прощание?

В обрамлении плодоносящих веток Рамут сияла, словно какая-то богиня света и земной красоты. Её лицо приближалось и тянулось к Северге, но зверь не мог снять броню ради этого. Он уже застегнулся на все пуговицы. Коснувшись губами лба дочери, Северга проронила:

– До свиданья, детка. Всё будет хорошо. Ни одна тварь тебя больше не тронет, я обещаю.

Бенеде навья наказала не отпускать Рамут из дома без сопровождения, пока она не сообщит в письме, что всё в порядке. Куда бы девушка ни пошла – за травами ли, за ягодами или ещё куда-то, всюду с ней должен был находиться кто-нибудь из мужчин, а лучше – хотя бы двое. И желательно с оружием.

– Сделаем, – коротко кивнула костоправка.

Прибыв в Берменавну, где госпожа Раннвирд была градоначальницей, Северга к своему удивлению и досаде узнала, что матушку Темани несколько дней назад заключили под стражу по обвинению в подготовке государственного переворота и покушения на Владычицу Дамрад. Почему к досаде? Над госпожой Раннвирд нависла грозная тень смертного приговора, и Северга жалела, что эта тварь умрёт не от её руки, а под мечом палача. В гостинице она неожиданно столкнулась с Теманью. Судя по лицу жены, в последние дни она очень много плакала. Увидев Севергу, она упала ей на грудь, даже не задавшись вопросом, какими судьбами ту сюда занесло.

– Матушку... Матушку схватили, – рыдала Темань. – Это какая-то ошибка... Недоразумение... Я не верю, не верю, что она могла что-то там готовить... заговор, покушение... Это бред какой-то!

Приобняв её и похлопывая по лопатке, Северга бормотала:

– Ну-ну... Держись, держись, крошка.

– Я просила о свидании, но меня к ней не пускают! – пожаловалась Темань навзрыд. – Я её дочь, родственников должны пускать! Я не понимаю...

– Я попробую разузнать, что и как, – пообещала Северга.

В гостинице Темань была вынуждена поселиться оттого, что роскошный особняк взятой под стражу градоначальницы, в котором она выросла, заняла Владычица Дамрад, потеснив живущую в нём семью. Государыня лично прибыла в Берменавну для свершения правосудия.

Северга добилась приёма у Великой Госпожи. Дамрад приняла её в полвосьмого утра, любезно усадив за накрытый к завтраку стол. Владычица сегодня была без своего рогатого шлема, в строгом тёмно-сером чиновничьем кафтане – из дорогого сукна и безупречно пошитом. Её белые волосы были гладко зачёсаны и убраны в узел, а высокомерные брови и холодные пристальные глаза чуть подведены тёмной краской, иначе лицо повелительницы было бы совсем блёклым.

– Всегда рада тебя видеть, Северга, – сказала она. – Выражаю твоей супруге своё искреннее сожаление. Государственным преступникам не полагаются свидания, но ради твоих заслуг я могу сделать исключение и позволить твоей жене увидеться с матушкой один раз. В следующий раз она сможет увидеть её только на казни.

– То есть, это уже дело решённое? – спросила Северга.

– Вполне, – кивнула Дамрад. – Вина Раннвирд доказана полностью, тянуть с исполнением приговора не вижу смысла. Её деятельность давно была под наблюдением, под нашим колпаком. Доказательства собирались долго и тщательно. В её шайку были внедрены мои верные люди. Как ни таилось это сборище по подвалам, по деревням, по сараям – их всё равно вычислили. И все их грязные замыслы раскрыты. Всё записано до последнего словечка. Под грузом неопровержимых доказательств она признала свою вину. Учитывая это обстоятельство, позорная казнь через повешение ей заменена на отсечение головы мечом. Одна только загвоздка у нас сейчас: в Берменавне, оказывается, нет палача. Пригласили из Гамалля... Если к пятнице не успеет прибыть, придётся казнь переносить, а это – хлопоты.

Зверь в Северге зарычал, чуя кровь, а нутро вздрогнуло в предвкушении единственной возможности покарать гадину своей рукой.

– Владычица, ничего переносить не придётся, – сказала она. – Палач из Гамалля, скорее всего, к пятнице не успеет. Я могу взять на себя это неблагодарное, грязное, но необходимое для государства дело. Никакого вознаграждения за это мне не нужно: я почту за радость свершить правосудие. Я сумею, будь уверена. Мечом я владею весьма изрядно, ты знаешь.

– В твоём искусстве я не сомневаюсь, Северга. – Дамрад с поклоном-кивком приподняла подкрашенную бровь, улыбнулась уголком губ. – Но работа палача – дело нечистое, ты права. Не всякий за него возьмётся. И тем выше я ценю твоё рвение и твою преданность государству. Я с благодарностью принимаю твоё предложение. Начало – в девять утра. К восьми тебе следует прибыть на главную площадь города. В помещении под помостом тебя снабдят всем необходимым и дадут указания. Ну, а прочие участники заговора уже дождутся палача из Гамалля, так что и для него работа найдётся – не зря приедет.

Северга поднялась и звучно щёлкнула каблуками.

– Всё будет исполнено в точности, государыня. Одна только просьба: моя жена не должна знать, что приговор её матушки приведу в исполнение я.

Дамрад понимающе кивнула.

– Разумеется, Северга. Личность палача останется в тайне.

Вернувшись в гостиницу, навья нашла жену в обеденном зале. Она проводила время в обществе её здешних старых приятельниц; те, как могли, утешали её, подбадривали, поддерживали и живо обсуждали происходящее. Пили за столом отвар с молоком и вино. Северга нахмурилась, заметив, что супруга налегает на последнее. Ограниченная в горячительном дома, тут она, похоже, отводила душу. Квохчущие голоса сливались в непрерывное бормотание.

– Представляете, палача нет! Ну нет у нас в Берменавне палача. Так вот сложилось. Уволился.

– И что теперь? Думаешь, не сыщут? Откуда-нибудь вызовут... Глупо думать, что всё отменится из-за этого... Увы, увы... Хотелось бы верить, но...

– Дорогая Темань, это просто ошибка, я уверена. Скоро во всём разберутся...

– Какое «разберутся», о чём ты... Казнь уже назначена...

– Ну и что ж, что назначена? Могут разобраться в самый последний миг, такое бывает.

– Хотелось бы ради утешения дорогой Темани согласиться с тобой, но жизнь показывает...

– Я слышала, казнь может откладываться, если осуждённая беременна. Позволяют произвести дитя на свет, а потом сразу же...

– Так вроде бы, госпожа Раннвирд уже давно не...

– Ну, а вдруг?..

– Темань, а сколько лет твоей младшей сестричке? Ах, ещё совсем дитя... Бедненькая...

– Сударыни, давайте ещё выпьем.

– Темань, твоё здоровье. И здоровье твоей матушки.

– На мой взгляд, последнее звучит как-то издевательски...

– Ну что ты, что ты, я с самыми искренними...

Северга подошла к столу, щелчком каблуками поприветствовала присутствующих «сударынь». Под сердцем повис кислый ком презрения. Собравшись для поддержки Темани, они при ней же трепали языками, как досужие сплетницы, а та сидела смертельно бледная, убитая горем, роняя слёзы в чарку с вином. Нет, сердце Северги не было высечено из камня. Но что поделать, если Темани досталась такая матушка?

– Здравия желаю, сударыни, – поклонилась навья. – Да, вы правы: отсутствие в этом городе постоянного исполнителя смертных приговоров не станет поводом для отмены казни. Палач уже найден.

Повисла трепещущая тишина, слышались только голоса за соседними столами, звон посуды и шарканье ног. Темань вскинула на Севергу такой взгляд, что той на миг захотелось опуститься на колени и попросить прощения за все пролитые ею слёзы. Нежная жалость к супруге, впрочем, не отменяла беспощадной неизбежности, с которой карающий меч должен был опуститься на шею госпожи Раннвирд в эту пятницу.

– Я только что от Дамрад, дорогая, – сказала Северга. – Мне удалось выбить для тебя одно свидание с матушкой – завтра в полдень. Ты сможешь её увидеть и поговорить с нею.

Из-под зажмуренных век Темани сочились слёзы. Клуши опять сочувственно заквохтали – неуместно, глупо, раздражающе. Оставить Темань с ними? Мало того, что проку от их так называемой поддержки, как от дырявой фляги, так ещё и напиться она могла тут – с её-то опасной невоздержанностью, которую Северга заподозрила в ней уже давно. Такие чувствительные, творческие, склонные к душевному исступлению личности, как Темань, более всего рисковали скатиться на дно пагубной страсти, если их не держать в разумных рамках.

– Дорогая, тебе лучше пойти к себе в комнаты, – мягко молвила навья. – Я рядом. Ты можешь выплакаться на моём плече.

– Да... – Темань поднялась из-за стола, пошатнувшись, и Северга тут же заботливо подхватила её под руку. Прильнув к плечу навьи, жена вздохнула измученно: – Как хорошо, что ты здесь, любимая... Без тебя я, наверно, сошла бы с ума.

Северга всегда терпеть не могла двуличие и редко кривила душой, но тут поневоле приходилось. Темань не должна была узнать, кто палач, иначе – конец всему. Весь день навья служила плечом для слёз, подносчицей носовых платков, подавальщицей отвара тэи и успокоительных капель, а также усталой, но ласковой и терпеливой слушательницей и кивальщицей головой. К вечеру Темань была в полном изнеможении – и телесном, и душевном, и Северга отнесла её в постель на руках. Её саму этот день тоже изрядно вымотал.

Утром супруга еле смогла открыть глаза. Ею владела слабость, кружилась голова, тошнило и мутило. Возникали сомнения, что она вообще была в состоянии встать сегодня с постели.

– Я должна, я пойду к матушке, – шептала Темань, зеленовато-бледная, с бескровными губами.

– Милая, ты совсем больна, – вздохнула Северга, чувствуя себя чудовищем. Впрочем, она и так им себя считала всю жизнь, но нечто похожее на угрызения совести из-за этого испытывала впервые.

– Нет, нет, я пойду, – слабым голосом упорствовала жена. – Это единственное свидание... Ведь мне больше не дадут с нею увидеться!

– Да, увы. – Северга наливала супруге отвар, подавала тазик для умывания, полотенце, пудру. – В следующий и последний раз её можно будет увидеть только на помосте для казни.

Эти слова – «помост для казни» – вызвали у Темани всплеск рыданий. Умываться и пудриться пришлось заново. Северге было её жаль до надрывной тоски, до мрачного, леденящего чувства собственной чудовищности, но госпожа Раннвирд свою меру наказания заслужила вполне.

– Пусть мы с нею не всегда сходились во взглядах, пусть она порой давила на меня своей властью, но она – моя матушка! – смывая слёзы и пудрясь уже в третий раз, бормотала Темань. – Нет, я отказываюсь верить в её виновность... Это какой-то поклёп, клевета врагов! Её оговорили, я уверена.

Она уцепилась за эту мысль, как утопающий хватается за соломинку. Никакие объяснения, что доказательства вины госпожи Раннвирд были не подделаны, а долго и кропотливо собирались тайной надзорной службой Дамрад, не убеждали её в обратном. С горем пополам они собрались и сели в повозку. С собой Северга на всякий случай взяла целую кипу носовых платков, успокоительные капли и флягу с водой.

Госпожу Раннвирд держали в крепости, в одиночной камере. Едва вступив в мрачное, гулкое пространство тюрьмы, Темань затряслась и прильнула к плечу Северги.

– Как здесь ужасно, – прошептала она. – Бедная, бедная матушка...

Их встретил начальник крепости, своей мощной клыкастой челюстью напомнивший Северге главного наставника школы головорезов Боргема Роглава Четвёртого.

– Свидание – только в присутствии надзирателя, – сказал он им.

Темань начала робко умолять его позволить им с матушкой побыть наедине, но начальник был непреклонен.

– Сударыня, таковы правила, – отрезал он. – Только в присутствии офицера.

– Господин начальник, – вмешалась Северга. – Я – офицер. Разрешите мне исполнить обязанности надзирателя. Так мы и правил не нарушим, и позволим матери с дочерью побыть вместе без посторонних лиц.

– Вы – родственница, госпожа, – возразил начальник. – Это исключено.

– Поверьте, я умею разделять родственные чувства и служебный долг, – заверила Северга.

В итоге ей удалось его убедить – не безвозмездно, конечно. Навье дали подробные указания, за чем она должна следить: никаких прикосновений, объятий, также запрещено что-либо передавать. Их с Теманью впустили в маленькую тесную каморку, разделённую напополам толстой решёткой, по обе стороны которой стояло по столику и стулу. Пока оба были пусты.

– А где матушка? – робко озиралась Темань.

– Не волнуйся, – сказала Северга. – Должно быть, сейчас придёт. Присядь пока. – И она отодвинула стул, помогая жене усесться.

Ждать пришлось не очень долго. С лязгом открылась вторая дверь по другую сторону решётки, и в комнату для свиданий вошла, гремя цепями и шаркая грубыми башмаками, нелепая особа в тюремной рубахе и штанах. Северга с трудом узнала в ней градоначальницу Берменавны. Пышную причёску ей сняли наголо в знак позора, и теперь на черепе у госпожи Раннвирд прорастала полуседая светлая щетина. Находясь в заключении довольно непродолжительное время, отощать она пока не успела и была всё так же бочкообразна. Несколько мгновений они с Теманью смотрели друг на друга молча, а потом Темань со слезами бросилась к решётке, чтобы просунуть руку сквозь прутья. Северге пришлось остановить её, придержав за плечи:

– Нет, милая.

Госпожа Раннвирд, сверкнув своими выпуклыми глазами («навыкате», как весьма точно описал Гридлав), презрительно скривила мясистый рот:

– А ты что, здесь надзирателем служишь? Нашла местечко...

– Матушка, Северга уговорила господина начальника позволить ей побыть вместо охраны, – поспешила объяснить Темань с залитой слезами улыбкой. – Чтобы мы с тобой встретились без чужих.

– Без чужих всё равно не получилось, – хмыкнула бывшая градоначальница.

– Матушка, – огорчённо вздохнула Темань. – Северга – не чужая, она моя супруга. Мне жаль, что ты не приехала на нашу свадьбу... Хотя бы сейчас не надо ссориться и враждовать, умоляю! Примиритесь, прошу вас обеих!

– Это невозможно, дитя моё, – отрицательно качнула госпожа Раннвирд обритой головой. – Если ты позвала меня на свидание только за этим, то я лучше пойду.

– Любимая, ну хотя бы ты! – Темань перевела полный слёз, умоляющий взгляд на Севергу.

Навья оставалась неподвижна, сжав губы и сдвинув брови.

– Боюсь, твоя матушка права, примирения не получится, – проронила она наконец. – У меня тоже есть кое-какие причины. Но не будем о печальном. Беседуйте, прошу вас. Не обращайте на меня внимания, как будто меня нет.

– Лучше бы никогда и не было, – процедила госпожа Раннвирд.

Темань спрятала лицо в ладонях и начала всхлипывать, сильно вздрагивая плечами. Северга слегка прижала их, шепнула:

– Дорогая, не надо. Не огорчай матушку, ей и так нелегко.

Верхняя губа госпожи Раннвирд враждебно дёрнулась: видно было, что она еле терпит присутствие Северги. Темань, однако, усилием воли взяла себя в руки и смахнула слёзы, заставила себя улыбнуться. Она попыталась вести беседу о пустяках, рассказать о своей жизни, но мать слушала её щебет, досадливо морщась.

– Какая же ты недалёкая дура, – проговорила она наконец. – Меня послезавтра казнят, дорогая. Мне нет дела до твоих книжек. Живи, как умеешь, ты сама избрала свой путь... Не без помощи этой особы, конечно. – И она бросила неприязненный полувзгляд в сторону Северги.

По щекам Темани безостановочно струились слёзы, губы тряслись.

– Матушка... Зачем ты говоришь такие злые слова? Ты ведь так не думаешь. Ты не можешь простить мне моего отъезда? Но я не могла иначе... Я люблю Севергу и она любит меня. Мы счастливы, поверь! Я занимаюсь тем, что мне по душе. Если это не совпадает с твоим пониманием блага для меня, то виноватых в этом нет! Это моя жизнь, и я постараюсь прожить её так, чтобы тебе не было за меня стыдно.

– Мне уже давно стыдно, – скривилась госпожа Раннвирд. – И исправить ты уже ничего не успеешь.

Глаза Темани заблестели колючими искорками отчаяния; она нервными пальцами смахнула слёзы, пытаясь совладать со своим дыханием.

– Хорошо, матушка, – проговорила она сдавленно. – Если ты не рада меня видеть, я не стану более навязываться тебе. Ответь мне только на один вопрос: это правда, в чём тебя обвиняют?

Госпожа Раннвирд сжала пухлые кулаки, и цепи загремели о край столика.

– Да! – рыкнула она, ударив по столешнице. – Я ненавижу Дамрад! С тех пор, как наша прекрасная, свободная земля, наша Западная Челмерия оказалась под её сапогом, я только и думала о том, как сбросить эту дрянь с престола. И нашлись единомышленники, которые разделяли мою ненависть к захватчице и любовь к родному краю. Я не сожалею ни о чём! Всё, что я сделала, я бы повторила ещё тысячу раз! Ты удовлетворена моим ответом?

Темань поднялась из-за столика с помертвевшим лицом и неподвижными глазами, в которых застыло потрясение.

– Прощай, матушка, – пробормотала она.

Она повернулась и, шатаясь, побрела к выходу. Северга взяла её под руку и собиралась уже дать знак охране, как вдруг позади раздался надтреснуто-усталый, тихий голос госпожи Раннвирд:

– Темань... Подожди.

Встрепенувшись, та обернулась, готовая броситься к решётке. А бывшая градоначальница мрачно процедила, обращаясь к Северге:

– Ты, надзирательница... Один поцелуй.

– Правилами не разрешено, – качнула головой Северга.

Умоляющие глаза Темани обожгли ей сердце:

– Я прошу тебя... прошу! Ведь ты не чужая, не будь же, как они все, жестокосердной!

На сердце навьи были доспехи, но и сквозь них царапалась жалость. Северга, сохраняя внешнюю суровость, коротко кивнула:

– Хорошо. Но только один. И руками касаться нельзя.

Темань стремительно бросилась к решётке, а мать встала навстречу ей, и их губы встретились между прутьями. Уговор тут же был нарушен: они начали покрывать друг другу лица поцелуями – насколько могли дотянуться. Вся напускная злость слетела с госпожи Раннвирд, нарочитая жёсткость лопнула.

– Я приду на площадь, – пообещала Темань, обливаясь слезами.

– Не надо, дитя моё, это слишком тяжело, лучше простимся сейчас... Если Ремингер с Треймом не потянут расходов, пусть Ирмрид удочерит кто-нибудь из твоих старших сестёр. Она ещё совсем мала. Об одном только жалею – что не увижу, как она растёт...

И в комнате для свиданий снова раздавались звуки поцелуев. В соответствии с возложенными на Севергу обязанностями надзирателя, ей следовало прервать это, она и так позволяла Темани с матушкой слишком много, но язык не поворачивался сказать «довольно», а руки не поднимались оторвать их друг от друга.

Наконец она всё-таки мягко взяла Темань за плечи и отстранила от решётки.

– Ну, всё... Всё, милая. Пора.

Когда они покинули комнату для свиданий, Темань затряслась от рыданий и начала сползать на пол. Её выражение чувств всегда было немного картинным и преувеличенным, но сейчас даже привыкшей к этому Северге стало не по себе. Подхватив супругу, она отнесла её в повозку на руках.

В ожидании пятницы Темань почти не вставала с постели, то и дело начиная тихо плакать. От еды она отказывалась, пила только отвар тэи с молоком, и Северге приходилось почти силой заставлять её съесть хоть кусочек. Рано утром в пятницу она чувствовала себя так дурно, что ни о каком посещении площади не могло быть и речи.

– Дорогая, там будет толпа, – отговаривала жену Северга. – Толкучка, давка. Ни к чему это тебе... Да и само зрелище – тягостное. Зачем тебе смотреть, как твою матушку обезглавливают? Лучше запомни её живой.

– Я должна увидеть её в последний раз, – тихо затряслась Темань, заламывая руки.

– Нет, крошка, не спорь, – твёрдо сказала Северга. – Ты останешься здесь, а я, пожалуй, схожу. Если получится, передам ей от тебя последний привет.

Темань уткнулась ей в плечо.

– Передай... Скажи ей, что я её люблю...

– Непременно.

Зеваки начали собираться на площади задолго до начала казни. Высокий помост, покрытый чёрной тканью, оцепляли воины с обнажёнными саблями. Небо хмурилось, грозясь разразиться дождём, но время от времени сквозь низкие тучи проглядывал светлый луч. Точно в назначенное время Северга, закутанная в плащ с поднятым и надвинутым на лицо наголовьем, проскользнула за чёрный полог и очутилась под помостом. Там, озарённый тусклым зеленоватым светом пузыря глубоководной рыбы-зубастика, её ждал голубоглазый незнакомец в чёрном кафтане, чёрных сапогах и таком же плаще. Шляпы он не носил, тёмно-пшеничные кудри падали ему на плечи пружинистыми прядями.

– Моё имя – Вук. Я помощник Её Величества по особым поручениям.

Что-то в нём было примечательное. Хорош собой он был бесспорно, но даже не красота и голубоглазая, золотоволосая стать привлекала в нём. Его глаза напоминали Северге её собственные – пронзительные, холодные. Он был не из презираемых Севергой лизоблюдов, в нём проступало достоинство и какая-то цепкая, хлёсткая сила. Сила нездешняя: что-то в нём чувствовалось чужое, иномирное. Может, оттого, что он не красил глаз чёрной тушью, в отличие от большинства мужчин Нави, а может, что-то в его выговоре настораживало Севергу. Почему-то ей показалось, что он говорит на неродном для себя языке, хотя ошибок он не допускал и произносил всё чётко и правильно. Пожалуй, слишком правильно, даже образованной Темани было до него далеко.

– Слушай порядок казни. Сначала осуждённой зачитают приговор. Её спросят, раскаивается ли она в содеянном. Потом ей дадут последнее слово. Пока будет продолжаться вся эта говорильня, ты должна будешь стоять около плахи вот так. – И Вук расставил ноги чуть шире плеч, опираясь на рукоять длинного и тяжёлого двуручного меча. – Стой спокойно, расслабленно. Ты представляешь собой власть. Сильная власть всегда спокойна. Когда осуждённая закончит последнее слово, её подведут к плахе и поставят около неё на колени, ты нагнёшься к ней и скажешь: «От имени Дамрад прощаю тебя. Умри с миром». Она должна положить голову на плаху. Если замешкается, помоги ей, уложи сама, но только вежливо. Грубость с осуждёнными в их смертный час недопустима, они уж натерпелись. В объятия смерти их провожать надо мягко и учтиво.

– А ты сам, часом, не из палачей будешь? – усмехнулась Северга. – Всё так досконально знаешь...

– Нет, я не палач, – чуть улыбнулся Вук, показывая острые белые клыки. – Но по долгу своей службы обязан разбираться и в этом. Я, как ты помнишь, помощник Владычицы по особым поручениям, а поручения всякие бывают. Так вот... Самое главное: отрубить голову нужно с одного удара, чтоб бедолага не мучилась. Сможешь?

Северга хмыкнула. На поле боя она только и делала, что упражнялась в этом.

– Ещё спрашиваешь...

– Я обязан спросить, – сказал Вук с любезной улыбкой, но от этой любезности мороз пробирал по коже. – Ты всё-таки женщина... Женщину в качестве палача я вижу впервые.

Глухое раздражение зарокотало в груди рыком. Северга оскалилась:

– Слушай, приятель... Я не женщина, я – воин. – И она распахнула плащ, под которым был мундир. – Окончила школу головорезов Дамрад. Слыхал про такую? А потом участвовала в стольких войнах и заварушках, что уже со счёту сбилась. Так что засунь себе свои вопросики в задницу, красавчик.

– Понял, – усмехнулся Вук с поклоном. – Прости, если обидел. Так вот... Когда голова отрублена, надо поднять её и показать толпе. Если есть волосы, то за волосы. Наша осуждённая пострижена, так что бери за уши, она уже не обидится. Потом тело с головой положат в гроб, но это уже не твоя работа. Твоя работа окончена, можешь спускаться сюда, переодеваться и идти домой.

– А что будет с телом? – полюбопытствовала навья.

– Сожгут, – ответил Вук. – Обычно родственникам отдают, но с государственными преступниками всё иначе. Они уже изгои даже для своей семьи. Ну что ж, вот твоё рабочее орудие, – Вук вручил Северге меч, – а вот одёжа. Мой долг выполнен, наставления тебе даны, так что всего доброго и прощай.

– Честь имею кланяться, – чуть нагнула голову Северга.

Всё облачение палача было чёрным: жёсткие перчатки с раструбами почти до локтя, кожаные штаны и короткая приталенная куртка со стоячим воротником, высокие сапоги и маска-колпак с прорезями для глаз, полностью скрывавшая голову и шею. Поверх неё надевалась простая чёрная треуголка без перьев. Переодевшись во всё это и спрятав волосы, Северга вскинула меч на плечо и неспешно поднялась на помост. Толпа заговорила, зашушукалась:

– Палач... палач...

Навья встала на своё место и приняла позу «спокойной власти». Была только половина девятого, осуждённую ещё не привезли. От нечего делать разглядывая толпу, Северга вздрогнула: в первых рядах она увидела Темань в чёрной шляпке с пышными чёрными перьями. Бледность её лица просто пугала, она была на грани падения в обморок, но каким-то чудом держалась на ногах. Порой она закрывала глаза, словно ею овладевали приступы дурноты. Северга окаменела с одной только мыслью: «Крошка, ну зачем?» Жене было трудно стоять, но сидячие места предназначались только для высокопоставленных лиц и самой Дамрад – в стороне от толпы, на возвышении справа от помоста. Владычица тоже была здесь – и тоже вся в чёрном, только белые перья на её шляпе колыхались на ветру. Когда Макша выглядывала из-за туч, голенища сапог государыни сверкали, точно зеркала. Она сидела в окружении своих мужей и громил-охранников. По правую руку от неё расположилась её старшая дочь Санда; неизменные восемь кос на её голове были на сей раз уложены в виде корзины, которую венчала маленькая шляпка. Жемчужно-серый наряд открывал соблазнительную грудь, украшенную сверкающим ожерельем. Красива была дочь Владычицы, но какой-то стервозной, сволочной красотой, змеино-ядовитой и вызывающей.

Впрочем, Северге было не до прелестей наследницы престола. Она не сводила взгляда с жены, которая еле стояла, то и дело закатывая глаза. Навья под маской скалилась и кусала губы: не подойти, не подхватить. Почему-то Темань не взяла с собой никого из своих приятельниц – может, не догадалась, а может, те сами не захотели пойти. Вот и вся цена их дружбы. Темани даже опереться не на кого было.

Зря навья так буравила супругу тревожным взглядом: та, будто что-то почувствовав, тоже посмотрела на неё. Разумеется, она не узнавала Севергу в облачении палача; её бледное, но прекрасное лицо выражало такое ледяное, пронзительное презрение и смертельную ненависть, что Севергу невольно охватило дыхание мороза среди лета. Конечно, вся ненависть Темани была предназначена палачу, который собирался лишить жизни её матушку, но стоило лишь снять маску – и то же самое получила бы сама Северга. «Если она узнает, я потеряю её», – давила на грудь угрюмая, лохматая, как волк, боль.

Вот показалась наконец повозка с осуждённой. На свидании госпожа Раннвирд держалась бодрее, а сейчас её круглое лицо как-то разом осунулось, глаза мертвенно ввалились, став тусклыми, пустыми. Это была печать смерти, печать обречённости. Северга неотступно следила за Теманью; у той при виде матушки градом покатились по лицу слёзы. Начали зачитывать приговор, но Северга не вслушивалась. «Только не падай, крошка, только не падай, – мысленно молила она жену. – Я не смогу тебя подхватить».

Она стояла, расставив ноги и опираясь на рукоять меча, непоколебимая, как гора, и неумолимая, как правосудие. Когда взгляд Темани задерживался на ней, в нём проступал ужас. Осуждённая между тем отказалась от последнего слова, а на вопрос о признании своей вины ответила так:

– Я не считаю себя преступницей. Я считаю себя борцом за свободу своего родного края от удушающего гнёта нынешней власти.

Лицо Дамрад осталось каменным, глаза ледышками сверкали из-под шляпы. Она чуть приметно взмахнула рукой в чёрной перчатке, и госпожу Раннвирд поставили на колени перед плахой. Настало время Северге говорить положенные слова, а она опять не могла оторвать взгляда от Темани, которую, похоже, охватил какой-то припадок: она то задыхалась, ловя ртом воздух, то зажмуривалась, то широко распахивала глаза. Да, не подозревала Северга, замышляя покарать госпожу Раннвирд своей рукой, что это будет так трудно. Если б Темань осталась в гостинице, всё было бы проще, и душа навьи не рвалась бы в клочья. Она не могла бросить меч, сойти с помоста и обнять жену, ей оставалось только мысленно молить: «Темань, девочка, держись, прошу тебя».

За плечом Северги раздалось чьё-то «кхм», и она вспомнила о своих обязанностях. Склонившись к уху осуждённой, она проговорила вполголоса, но внятно, чеканя каждое слово – так, чтобы слышать могла только бывшая градоначальница:

– Госпожа Раннвирд, вам привет от вашей дочки Темани. Она вас очень любит, чего я не могу сказать о себе. К счастью, моя дочь, смерти которой вы так страстно желали, жива и невредима, а подосланные вами убийцы получили по заслугам. Как сейчас получите и вы. Ваша борьба против власти меня не касается. Я караю вас только за то, что вы посмели поднять руку на чистое, невинное создание, юное и прекрасное, не сделавшее зла никому в своей жизни.

Глаза госпожи Раннвирд выпучились и безумно засверкали.

– Ты?.. – прохрипела она. – Так это ты...

Рука Северги неумолимо уложила её наголо остриженную голову на плаху. На затылке госпожи Раннвирд собрались жирные, покрытые щетиной складки. Меч уже взвился в воздух, как вдруг над толпой вспорхнувшей птицей пронёсся пронзительный крик:

– Нет! Матушка!

Осуждённая вскинула голову, Северга устремила взор на звук. Случилось то, чего она и боялась: Темань лишилась чувств и упала в толпе.

– О нет... Темань, детка! – вскричала госпожа Раннвирд. Она сама бросилась бы к дочери, но мешали кандалы. – Да помогите же ей кто-нибудь! Её же растопчет проклятая толпа! – И, вскинув на Севергу сверкающий жгучей ненавистью взор, прорычала сквозь клыки: – Ты, чудовище! Сделай что-нибудь!

Северга вонзила меч в плаху и под всеобщее изумлённое «ах!» спрыгнула с помоста – стройная, сильная, как гибкий чёрный зверь. Она и без просьбы госпожи Раннвирд бросилась бы к Темани без колебаний. В толпу она врезалась неистовым вихрем, раскидывая всех направо и налево, и нашла жену... Та лежала, безжизненно раскинув руки и подогнув ноги, а из её ноздрей текла тонкая струйка крови. Северга помертвела: неужели кто-то из этих тупых зевак ударил её, лежащую, ногой? Или наступил на неё? Поворот головы был ужасающе глубок – так обычно бывало, когда шея свёрнута... Бросаясь к ней и поднимая её на руках, она хриплым, неузнаваемым шёпотом бормотала:

– Детка, нет, нет... Девочка моя... – Вынося её из толпы, навья уже только шевелила губами без звука: – Живи, крошка. Прокляни меня, убей... Только живи.

Перед нею очутилась Владычица Дамрад – видно, сошла со своего зрительского помоста. Заглядывая Темани в лицо, она проговорила деловито:

– Дай-ка, я её осмотрю. – Стянув перчатку, Дамрад прощупала на шее сердцебиение, кивнула. – Ничего, всё хорошо, прелестная госпожа Темань жива. У неё всего лишь глубокий обморок от переживаний, а кровь пошла носом от них же.

Севергу кольнуло то, как она сказала это: «Прелестная госпожа Темань» – с нежным придыханием и ядовитой лаской во взгляде. В женской красоте государыня толк понимала, хоть и содержала несколько мужей и кучу наложников. Она любила и тот, и другой пол. Впрочем, сейчас это было неважно: от облегчения сердце Северги словно провалилось куда-то в живот. Жива, это главное. А Темань вдруг открыла глаза, в течение нескольких мгновений смотрела на Севергу, потом перевела взгляд на Дамрад и тут же снова бесчувственно запрокинула голову.

– Дай её мне, – сказала государыня, заботливо протягивая руки к Темани. – Я подержу её, а ты возвращайся к своим обязанностям.

Изящно сложенная Дамрад не выглядела могучей, но Темань приняла на руки легко, будто дитя:

– Иди ко мне, – приговаривала она ласково. – Вот так... Всё хорошо.

Северга была вынуждена оставить жену с нею и вернуться на помост. Госпожа Раннвирд по-прежнему корчилась у плахи: подняться на ноги ей не позволяли, и она переминалась с колена на колено. Ёрзала она не только от волнения за дочь, но и оттого, что ей с её весом просто больно было так стоять на твёрдом.

– Что с Теманью? Как она? – желала она знать.

– С ней всё хорошо, – коротко проронила Северга, выдёргивая меч из временного пристанища – плахи. Её голос из-под маски прозвучал неузнаваемо – низко, холодно и гулко.

Осуждённая закрыла глаза. Её лицо разгладилось, снова принимая на себя печать смерти. Опуская голову на плаху, она проговорила глухо и обречённо:

– Делай своё дело, палач.


*

Темань кто-то держал на руках. Толпа тошнотворно колыхалась, расстилаясь, как море. Едва сознание забрезжило в ней, она всем сердцем устремилась к матушке. Как её ужасно изуродовали в этой проклятой тюрьме – обрили голову, одели в нищенское рубище... Какие жестокие слова она говорила на свидании... «Дура недалёкая». А потом целовала через решётку с безумной страстью. Эти поцелуи врезались Темани в сердце навсегда.

Какая-то госпожа с холодными глазами и ядовито-сладким изгибом губ говорила ей:

– Ну, вот и очнулась. Ничего не бойся, милая Темань. Со мной ты в безопасности.

Её волосы прятались под шляпой, виднелись только серебристые виски, но то была не седина, а природный цвет. Темань попыталась вырваться, но от слабости голова поплыла в облако колокольного звона.

– Не надо, дорогая, тебе рано вставать на ноги. Ты слаба.

– Госпожа, тебе тяжело, – пролепетали пересохшие губы Темани.

Та улыбнулась – ядовито-сладко.

– Ну что ты. Красивая женщина – не тяжесть. Мне только приятно.

Было в ней что-то от Северги. Слова о красивых женщинах... Но на этом сходство и заканчивалось. Сердце заныло: Северга... Где она? Потерялась в толпе? Темань долго искала её, придя на площадь, но так и не нашла.

Сердце ёкнуло чёрной болью: помост, плаха. Палач... Страшный, в длинных перчатках и высоких сапогах. Он так долго, пристально, жутко, леденяще смотрел на неё. А потом, кажется, нёс в объятиях... Почему он это сделал?

Матушка!

Луч Макши сверкнул на занесённом мече – огромном, холодном. Клинок опустился на плаху... Хрясь.

Всё оборвалось: сердце, душа, дыхание. Просто это короткое, глухое и тупое: хрясь. Один удар, уверенный и неумолимый.

Луч, пробившийся сквозь тучи, слепил Темань. Палач что-то поднял в руках – что-то круглое. Он стоял, широко расставив ноги, и показывал это толпе. А из груди рвался вой – низкий, почти звериный. Это кричала она сама, Темань.

– Ну-ну... Ну-ну, – приговаривала госпожа. – Не смотри туда, не надо.

Она отвернулась так, чтобы Темани не было видно помоста и плахи. Кто-то обратился к ней:

– Государыня, приговор приведён в исполнение. Твои распоряжения?

Госпожа ответила:

– Всё как обычно.

Темань застыла в скорбном ужасе. Душа рвалась в небо, по лучу-лестнице, следом за матушкой, но слово «государыня» пригвоздило её к земле. Государыня! Вот эта изящная светловолосая госпожа, державшая её на руках – Дамрад?!

– Не надо так пугаться, милая Темань, – ласково проговорила та, щекоча дыханием ей ухо. – Страшна я только тем, кто идёт против меня и нарушает законы, а такому дивному созданию, как ты, бояться нечего. Всё кончено, пора домой – отдыхать. Позволь, я отвезу тебя.

Луч-лестница, объятия туч, кровавая плаха и палач, страшный меч и «хрясь» – всё осталось позади, а Северга где-то потерялась... Лишь к ней рвалась Темань, только её звала надрывающимся в крике сердцем, а её уносили прочь и сажали в роскошную повозку, обитую изнутри красным бархатом.

– Моя супруга... Там...

– Не волнуйся, твоя супруга никуда не денется, – успокаивала Дамрад.

Она выговаривала слова чуть-чуть жеманно, как бы сквозь зубы, с обольщающей сладостью. Впрочем, с подчинёнными она общалась иначе – властно, чётко, коротко, хлёстко:

– Трогай! – Как удар кнута. И снова сладко и обволакивающе – Темани: – Прелестная моя, дивная, не плачь, умоляю... Твои слёзы – слишком драгоценная вещь. Я понимаю: для меня Раннвирд – преступница, а для тебя она всегда будет матушкой. Увы, она сама избрала свой путь. Безнадёжный, потому что все заговоры будут раскрываться неизбежно. Всегда.

– Северга, – плакала Темань, с тоской устремляя взгляд в оконце. – Я потеряла её в толпе...

– Да не беспокойся ты так о ней, – нежно мурлыкнула Дамрад, завладевая её рукой. – Найдётся, не иголка. Ни о чём не волнуйся, всё будет хорошо.

– Умоляю, государыня, отпусти меня... – Темань отстранялась в угол сиденья от этих хищных глаз, от этого сладкого яда улыбки.

– О нет, не надейся просто так уйти от меня, – рассыпалась чувственным, бархатисто-низким смешком Дамрад. Её губы тепло щекотали руку Темани поцелуями. – Ни одна прелестная женщина ещё не ускользала от Владычицы Дамрад. Не надо, не надо бояться. Я уважаю твоё горе. Дай мне лишь полюбоваться тобою, чаровница.

Темань откинулась на мягкую, удобную спинку сиденья, закрыла глаза. Горе. Этот зубастый зверь, который выл внутри, выгрызая сердце... «Хрясь», – всё ещё отдавалось в ушах, заставляя рваться душой в небо.

– Мне отдадут тело матушки? – Сухой, хриплый голос царапал горло, а перед мысленным взором стоял этот жуткий палач. Нашёлся всё-таки, проклятый.

– Тела государственных преступников обычно не выдаются родным, – ответила Дамрад, по-прежнему увлечённая поцелуями пальцев Темани. – Но для тебя, обворожительная моя, я готова сделать исключение. Если желаешь, тебе отдадут прах твоей матушки после сожжения. Преследования не бойся. Ты передо мною как книга, я вижу тебя... Ты неспособна плести интриги: у тебя не хватит ни смелости, ни – прости! – ума на это, очаровательная моя. – Дамрад, словно извиняясь за низкую оценку способностей Темани, нежнейшим образом перецеловывала все пальцы на обеих её руках. – Участие членов твоей семьи в заговоре тоже не доказано, у твоей матушки хватило совести не втягивать их.

Только об одном думала Темань: чтобы Северга поскорее нашла её. Сил не осталось даже на горе, она всё выплакала в ожидании казни, и душа осталась иссохшей, измотанной. Это страшное «хрясь» что-то обрубило внутри.

– Завидую Северге, – продолжала обольстительно мурлыкать Дамрад. – Несомненно, у неё прекрасный вкус... А ведь стоит мне только захотеть – и ты будешь моей, изумительная Темань! – Глаза Владычицы зажглись опасным огнём, в улыбке сквозило что-то змеиное. – Мне ничего не стоит отправить на плаху кого угодно, в том числе и твою доблестную супругу... Её голова упадёт с плеч, а ты упадёшь в мои объятия.

Рваной раной закровоточила душа, зверь-горе завыл, и Темань затряслась, не вытирая тёплых солёных ручейков со щёк. Никто не мог прийти на помощь, она была один на один с могущественной, властной силой, способной корёжить и убивать, брать всё желаемое, не оставлять мокрого места от неугодных. Не было от неё спасения.

– Нет... нет, только не её... Лучше убей меня сразу, государыня, лучше сразу казни и меня, – в голос рыдала Темань.

Она очутилась в объятиях Владычицы, слишком слабая, чтобы отбиваться от поцелуев в шею. Руки государыни казались тонкими, но обнимали крепко – не вырваться. Почти как у Северги.

– Ну что ты, что ты, не бойся! Нет, конечно же, нет! – жарко зашептала Дамрад, обжигая её влажными жадными ласками и подбираясь к губам. – Я этого никогда не сделаю. Таких, как Северга, надо ценить и поощрять. Их мало, и они на вес золота! Пока она служит мне верой и правдой, она в безопасности. Я всего лишь пошутила, моя милая, не надо плакать, молю тебя! Ах, что же я за чудовище – напугала и довела до слёз несравненную Темань... Нет мне прощения! Тише, тише! Ну, не надо...

Дамрад успокоительно гладила Темань по волосам и вытирала ей щёки холеными пальцами. Хватка когтистых лап птицеящера драмаука и то была бы не столь ужасна.

Повозка остановилась. Темань не двигалась, обессиленная, изнасилованная – не телесно, но душевно. Дамрад вышла и открыла дверцу с её стороны, протягивая к ней руки.

– Позволь помочь тебе, дорогая.

– Я могу передвигаться сама, государыня, благодарю, – мертвенно прошелестели губы Темани. Тело на самом деле уже дышало из последних сил, на движение ушли бы их остатки – вместе с сознанием.

– Нет уж, никаких «сама!» – засмеялась Дамрад. – Я хочу баловать и нежить тебя. А за то, что я заставила тебя плакать, я обязана носить тебя на руках вечно!

Темань уже не видела, куда её несли. Чёрной птицей над нею реял, клевал душу единственный вопрос: почему тот палач так смотрел и почему она оказалась у него в объятиях? Две части этого вопроса раскинулись крыльями, закрывая небо и лишая её воздуха.

Придя в себя в собственной комнате, Темань не поверила, что жива. Быть может, она умерла и душой унеслась в прошлое? Здесь она выросла, здесь прошли её детство и юность, здесь была жива матушка... А может, матушка и сейчас здесь? И жива? Безумная мысль заставила Темань встрепенуться и подняться на локте, упираясь в подушку.

– Как долго ты спала, дорогая Темань! Я ждала твоего пробуждения, как рассвета.

Проклятый сладко-ядовитый голос, втекающий в душу тонкой холодной струйкой. И снова эта назойливая, опротивевшая щекотка поцелуев на пальцах... Над нею склонилась Дамрад – уже без шляпы, с гладко зачёсанными и убранными в узел белыми волосами. Ничего в ней не было приятного, несмотря на правильные черты лица; этот пронзающий, высасывающий душу холод глаз убивал всё красивое, что могло бы быть. Страшные глаза, страшная ласка, и ещё неизвестно, что смертоноснее – её гнев или её милость. Гнев обезглавливал, а милость отравляла.

– Да, моя дорогая, ты в своём доме, – молвила государыня, словно прочитав мысли Темани. – Гостиницы в этом городе убогие, даже самые лучшие комнаты оставляют желать, мягко говоря. Пришлось мне немного потеснить твою семью. Но это ненадолго. Как ты себя чувствуешь?

– Благодарю, государыня, мне лучше, – проронила Темань. Что за ужасная, невыносимая необходимость – отвечать ей! Быть учтивой, почтительной с этим чудовищем.

– Ну, вот и славно. – Дамрад присела рядом, снова поцеловала ей пальцы. – Ты пережила потрясение, и отдых тебе был нужен, как воздух.

– Где моя супруга? Я могу вернуться к ней? – Только это сейчас и снедало Темань, а кровожадные призраки разговора в повозке воскресали вокруг крылатыми тенями. А что, если Северги нет так долго потому, что Дамрад и её велела казнить?! – Или... Или ты её – тоже?

Дамрад вздохнула, нежно сжимая руку Темани в своих.

– Дорогая моя... Это называется «сама придумала, сама испугалась». О, священная кровь Маруши! Конечно же, нет. Твоя супруга жива и здорова, она уже здесь. Скоро подадут обед, и я надеюсь, что ты выйдешь к столу. Мы с Севергой тебя ждём. Покидаю тебя, чтоб ты могла одеться и привести себя в порядок.

Северга была здесь, и жизнь вернулась в тело и в душу. Не оборвалась с коротким «хрясь», не распласталась подстреленной птицей, и не страшна стала даже Дамрад с её домогательствами. Оставшись в комнате одна, Темань откинула одеяло и села. Кто-то заботливый переодел её в ночную сорочку, а одежду бережно сложил на мягком стуле у кровати. Даже сумочка каким-то чудом не потерялась в этой жуткой круговерти. Неужели сама Владычица? От этой мысли Темань передёрнулась... Или кто-нибудь из домашних? Два мужа матушки и младшая сестричка должны были находиться где-то здесь, если Дамрад их не выгнала на время своего пребывания. Старшие сёстры уже жили своими семьями отдельно.

Одевшись, причесавшись и припудрив лицо, на котором под глазами виднелись красные следы едких слёз, Темань вышла в трапезную. Дамрад сидела во главе длинного стола, рассчитанного на сотню гостей, а по правую руку от неё – Северга в своём безупречном мундире. Как всегда, собранная, суровая и сдержанная, бесконечно дорогая и любимая... Увидев её, Темань уже больше ничего вокруг не видела и не помнила.

– Ну, ну... Я с тобой, крошка. Как ты?

Родные сильные руки обнимали её, и Темань нежилась в них, обвив шею Северги исступлённо-нежными объятиями.

– Мне было так плохо, так ужасно, – измученно простонала она. – Где ты была?

– Похоже, разминулись мы с тобой, милая, – сказала Северга. И прибавила, сурово хмурясь: – Зачем ты пошла на площадь? Мы же решили, что ты будешь отдыхать в комнатах.

Темань могла только прильнуть к её груди и застонать. Протянув Северге губы, она получила ласковый, но сдержанный поцелуй – из-за присутствия Дамрад, конечно.

– Какое трогательное и умилительное воссоединение, – вторгся в их с Севергой кокон нежности кисловато-сладкий ручеёк голоса Владычицы. – Очаровательно.

ТЕЛЕГРАМ

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Большая библиотека с любыми жанрами и авторами

Большая Библиотека

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги