Бриллиант

Глава 10

Я позвонила в офис узнать, как там дела.

— Тина созвала пресс-конференцию на три часа, — сообщил Дэвид.

— Передам Оуэну, когда увижу, но вряд ли мы успеем вернуться.

— Не стоит волноваться. Если она скажет что-то достойное ответа, я справлюсь сам.

— Бедная девочка. Мне кажется, она действительно его любит. Во всяком случае, целиком от него зависит.

— Мне кажется, она путает Оуэна со своим папашей. Ей давно пора вырасти. Если что-то произойдет, я дам знать.

Я сделала еще несколько звонков, подготовившись к круговой обороне, и несколько минут возилась с еженедельниками Оуэна. Разобраться было сложно. Каждая компания имела свой цвет чернил: «Пантер отомобайлз» — темно-красные, которые после выхода из принтера принимали оттенок засохшей крови, у «Баллантайн» — зеленые, символ надежды. График был так забит встречами и совещаниями, что имел вид детского рисунка, испещренного каракулями семи цветов.

Переждав еще немного, я решила проверить, что почем.

— Позвоните, если понадоблюсь, — сказала я Майклу, который мирно стоял, прислонившись к машине, с сигаретой в зубах и слушал плеер. — И сделайте мне одолжение, подберите за собой окурки. Здесь Карстерз, а не Асбери-парк.

Расположение помещений в Карстерз-Мэнор было вполне предсказуемым, как, впрочем, и запах: сырости и старины. Маленький, скудно обставленный холл, больше похожий на церковный придел, переходил в комнату чуть побольше, но такую же скромную, откуда истертые ступени вели в левую башню. Комната открывалась в пещероподобный зал-приемную с древним, массивным, закопченным очагом и полом из каменных блоков, отполированных десятками ног. Раньше здесь Находился парадный зал охотничьего дома, и мне легко представить вернувшихся с охоты на оленя или вепря пьяных лордов в закапанных жиром кожаных куртках, с гнилыми зубами (если им вообще повезло иметь хоть какие-то зубы) и грязными бородами, в которых застряли остатки пищи. Наверное, они рассаживались поближе к очагу и обгладывали кости, пока женщины в больших передниках, деревянных сабо и чепцах, туго завязанных под обвислыми подбородками, молча наполняли их кружки и старались не разбудить дремлющих, но злобных собак.

Несмотря на внесенные леди Мелоди женственные штрихи в виде трех золотых арф, ситцевой обивки мебели и самой большой в мире личной коллекции Рубенса, помещение оставалось слишком большим, слишком холодным и слишком плохо подходящим к жизни в двадцать первом веке. И служило только для прохода в столовую — жизнерадостное уютное добавление восемнадцатого века с окнами в мелкий переплет, сверкающими горами серебра и библиотекой напротив, где за закрытыми дверями проходили совещания. И везде тихо, если не считать телефонного звонка, на который тут же ответили.

Я посмотрела на часы и скользнула в тесную пещерку под лестницей в полной уверенности, что цель моих поисков находится за одной из трех тяжелых дубовых дверей, представляющих настоящие шедевры резьбы по дереву семнадцатого века. За первой оказалась кладовая, набитая пальто и резиновыми сапогами. Вторая, над которой пришлось потрудиться, таила за собой винтовую лестницу, возможно, одну из шести или семи, предназначенных для слуг. Здесь пахло плесенью и сырой штукатуркой, словно лестницей не пользовались много веков. Я переступила порог и закрыла за собой дверь. И оказалась в полном мраке. Ни лучика света. Я обычно ношу в кармане крошечный фонарик: никогда не знаешь, что может понадобиться в следующую минуту, и, кроме того, мне частенько приходится вставлять по ночам ключ в скважину. Или взламывать неподатливый сейф.

Я стала осторожно подниматься по лестнице. Стена под моими пальцами казалась ледяной и влажной, тишина стояла могильная. Даже с фонариком я не видела ничего дальше следующей ступеньки, но наконец маленькая лужица света из-под двери легла на площадку второго этажа. Я прислонилась к стене, стараясь отдышаться, хотя была почти пьяна от возбуждения, а сердце билось так сильно, что, кроме его стука, я ничего не слышала. Мне не стоило этого делать. Лучше бы пойти на кухню и спросить, где дамская комната, но мысль о посещении спальни леди Мелоди притягивала магнитом.

Благодаря бесчисленным статьям я знаю о ней все, что можно. Свои романы она пишет исключительно в постели, облокотившись на груды отделанных кружевом валиков и подушек. Я видела сотни ее снимков в журналах и газетах и читала, как каждое утро перед работой она причесывается, накладывает макияж и надевает драгоценности из своей обширной коллекции, выбирая их в соответствии с характером очередной героини. Восседает в постели, отягощенная украшениями, в нарядной стеганой ночной кофточке (согласно статье в «Уименс ревю», у нее почти тысяча ночных кофточек) и пишет ручкой на специальной дощечке.

«Ладно, Кик, — сказала я себе, — если собираешься сделать это, значит, делай». Мой пульс почти вернулся к нормальному ритму. Я глубоко вздохнула, положила руку на холодную медную ручку и повернула. Замок едва слышно щелкнул, издав тишайший звук хорошо смазанной пружины. Я приоткрыла дверь на сотую долю дюйма и сверилась с часами: прошло менее двух минут. В коридоре было тихо. Ни шума пылесоса, ни шороха метелки. Я открыла дверь пошире, просунула голову внутрь и огляделась. Из статьи в воскресном «Лондон таймс мэгэзин» я знала, что спальня леди Мелоди — это та, что с двойными дверями на площадке второго этажа. Просторная комната с окнами-фонарями, выходящими в парк. Приветливый солнечный свет лился в стекла.

Я снова прислушалась, на этот раз более настороженно. Тишина. Я ступила в коридор, оставив дверь приоткрытой, и метнулась во внутреннее святилище.

Ее кровать, позолоченная лодка с розовым атласным балдахином, была расстелена. Говорили, что ранее она принадлежала Марии Антуанетте, но если пробудешь в аукционном бизнесе так же долго, как я, скоро понимаешь: если бы все то, что, как уверяют, принадлежало Марии Антуанетте, было подлинным, потребовалось бы десять дворцов размером с Версаль, чтобы вместить такую пропасть вещей.

Тонкое антикварное покрывало и пуховое одеяло были отброшены и свисали до пола. И где знаменитые подушки? Что-то не видно. Посреди постели на утренних газетах рядом с открытым включенным лэптопом стоял поднос с засохшей яичницей, усыпанной крошками тоста. Толстый серый кот, едва удостоивший меня взглядом, с аппетитом, но не спеша пожирал остатки еды.

Из-под кровати высовывался еще один поднос, на этот раз с объедками от ужина, и торчал подергивающийся от удовольствия хвост второго кота. В комнате стояла неприятная смесь запахов кошачьей мочи и персикового освежителя. Очевидно, кто-то забыл открыть окна.

На полу валялись книги, журналы и каталоги заказа товаров по почте с загнутыми страницами. Вдоль стены выстроилось двадцать или тридцать ящиков почтовой службы, переполненных нераспечатанными письмами, и я почувствовала укол унижения за тех, с чьими искренними посланиями обращались так пренебрежительно. Почти на каждом столе стояло по серебряному ведерку для шампанского, набитому полурастаявшим льдом, и в каждом плавала бутылка «Дом Периньон». Большинство бутылок было открыто, а рядом стояли полупустые бокалы. Но истинная фишка, можно сказать, главная достопримечательность висела над камином: гигантский и очень известный портрет молодой женщины в розовом платье кисти Гейнсборо. Женщина безмятежно улыбалась, глядя на невероятный разгром. Однако самое невероятное заключалось в том, что кто-то, может, и сама леди Мелоди после нескольких бокалов шампанского, пририсовал женщине огромные черные усы. Я едва не охнула вслух. В жизни не видела подобной наглости! Кто-то здорово здесь повеселился.