Бывшие. Назови цену, Дракон! (СИ)

Глава 3

Цена — это всегда про честность. Про то, что действительно связано, а не про красивые речи.

— Хорошо, — сказала я камню и себе.

Свет в резьбе чуть притушился, будто зал щёлкнул по стеклу ногтем: «слушаю». Воздух оставался солёным — язык шершавый, как после дешёвой селёдки, и от этого сравнения захотелось улыбнуться.

Где-то сверху, в рваных глазницах окон, ветер унёс тучи, и в проём легла новая полоса серого света — холоднее, тоньше, по коже побежали гусиные мурашки, и я поймала себя на том, что держу локтем его плечо так, будто он может скатиться с алтаря.

— Первое, — выдохнула я. — Забери у меня годы.

Руны на карнизе вспыхнули и тут же погасли. По полу прокатился будто смешок — сухой, каменный.

— Не смешно, — пробурчала я. — Я серьёзно. Возьми пять. Десять. Тридцать — если от этого он…

На слове «он» горло сжало, как от глотка слишком крепкого спирта. Я кашлянула, смахнула ладонью пыль с лица. Каэл слушал, как всегда — молча и пристально, даже с закрытыми глазами.

Зал ответил не смехом — терпеливым отрицанием; руны стали цвета старой кости, как у забытого черепа в гроте, и рассыпались светом, складываясь в слово, которое можно было прочесть не глазами, а кончиками пальцев: нет.

— Потому что это не связано с ним, — сама перевела, пока камень мурлыкал свою бесконечную лекцию. — Годы — общая валюта. Залу Обетов всё равно, кто платит чужими годами. Ему нужна конкретика. То, что пришито мной к тебе— и наоборот.

Я кивнула, приняла. Опять «честно», опять будем бить туда, где больно.

— Ладно, — я облизнула пересохшие губы, железо на языке ощущалось ярче. — Тогда забери у меня память о… — слова шли будто сами, — о первом его признании.

Руны вздрогнули. Зал Обетов это любил. Любит вкус жизней, любит то, что пахнет человеком, а не формулой.

— Воспоминание о той ночи в саду, — уточнила я, потому что в торгах с Залом Обетов главное точность. — Где ты сказал «да» не короной, а собой. Забери запах мокрой травы, ту чёртову дрожь в пальцах, вкус яблок на его губах, — я по инерции загнула «его», потом поймала себя и выровняла голос, — Забери тон его голоса… — я закрыла глаза на секунду, заметив, как предательски дрогнул подбородок, — забери ту секунду, когда я впервые не испугалась. Забери эти чувства.

Руны на секунду ослепили — бело-жёлтым, голодным, в глаза. Зал шевельнул плитами — лёгкий, почти ласковый толчок в ступни, в колени, в таз. Принятие. Согласие. Он бы сожрал это с удовольствием. Слишком уж сочно. Слишком мокро и тёпло.

— Нет, — сказал вдруг Каэл.

Голос негромкий, но твёрдый. Не приказ — просьба, которая звучала как приказ. Я дернулась и посмотрела на него. Он открыл глаза, серые и тёмные одновременно, как свинец в дождь.

— Это… — он ищет слово, морщится от боли, — плохая цена. Для нас.

— Для меня, — ответила я спокойно. — И для дела — хорошая. Зал любит такое. Работа пойдёт быстрее. И мне... станет легче.

— Ты перестанешь быть собой, — он говорил так, как будто резал что-то внутри себя. — С дырой в сердце. Эта дыра будет тянуть и причинять боль.

Я хмыкнула.

— Во мне ты их оставил слишком много. Не переживай, справлюсь.

Он молчал. По его горлу прошла судорога, тень боли легла под глазом, как синяк. Вены у ключицы опять сжались серыми жгутами, метка «Шипа» дрогнула — как паук, которого укололи веткой.

— Второй вариант, — сквозь зубы проговорила я, не давая камню захлопнуть сделку, пока я сама не добьюсь своего. — Забери у него способность чувствовать чужую боль.

Зал затаился. Свет стал вязким, как мед тёмных пчёл. Это слово ему нравилось даже больше первого.

— Эмпатию, — уточнила я, чтобы ни одна щёлочка не осталась не оговорённой. — Не жалость, не мягкость, не слёзы на чужих похоронах. Конкретно — способность чувствовать.

Воздух пошёл по кругу — не ветер, а сдвиг мира, как будто кто-то незримый повёл плечом; руны вспыхнули и погасли, оставив на стенах короткие белые шрамы света. Ему нравилась геометрия сделки: боль за боль, вкус за вкус. И ему было всё равно, на чьей лопатке останется шрам.

— Нет, — повторил Каэл, уже жёстче. — Это… нужно.

— Кому? — я приподняла бровь. — Королю? Политике? Или тебе, человеку?

Он упёрся в меня взглядом. Спорить было бы вкусно — как грызть сахарную корочку на карамели, пока язык бы не заболел. Но времени у меня не было на наслаждения. Осталось семь часов, уже меньше. «Шип» постепенно прорастает.

— Смотри, — сказала я коротко. — Честно. Пункт первый: годы мои он не возьмет. Пункт второй: моя память о тебе, зал заберет с удовольствием. Пункт третий: твоя эмпатия — идеально. Быстро. Чисто. Баланс.

— Баланс, — повторил он непонятно то ли согласившись, то ли усмехнувшись. — Ты про баланс говоришь в зале, где я однажды уже его нарушил.

Тут он попал в цель. Ком подступил к горлу — злой, дымный. Я держала его, как держат кулак на тренировке — не расслабляя, чтобы не трясло кисть.

— Тогда давай без красивостей, — я кивнула. — Я объявляю цену: память о первом признании — моя. Или твоя эмпатия. Камень, выбирай.

Зал ответил сразу — я почувствовала, как вокруг, в камне, просыпаются древние механизмы, как огромная шестерёнка чуть поворачивается в глубине и цепляет зубцами мою грудную клетку. Руны полыхнули коротко, как сигнальные огни на башне, и по полу прокатился низкий гул, от которого у меня заколотились колени.

Связь. — так сказал зал. — Только связанное.

— Обе цены связаны, — проговорила я вслух, почти раздражённо. — И со мной, и с ним.

Я поняла, что он хочет. Не «любой» вкус, не «любая» эмпатия. Конкретную. Ту, что между нами.

— Чёрт, — сказала я тихо и почему-то рассмеялась, — Конечно. Ему нужна моя память о тебе. Или твои чувствова ко мне.

Свет согласился — янтарно, ободряюще, почти ласково. У этого старого чудовища всегда был аппетит на интимное.

— Выбирай, ведьма, — шепнул камень.

Иногда хочется, чтобы выбор сделал кто-то другой. Чтобы ты могла сказать себе «меня вынудили». Но я давно взрослая: от собственных решений не спрячешься.

Я оглянулась на Каэла. Он совсем побледнел. Носогубная складка прорезалась глубже, на виске бился тонкий синеватый сосуд. Метка под ключицей шевелилась тихими иглами — осторожно, как зверь, который уже понял, что его будут вытаскивать клещами.

— Если забрать твои чувства ко мне, — сказала я медленно, на каждом слове проверяя себя на трусость, — тебе будет легче править. Это правда. Белая доска, чёрные отметки. Решения — ровнее. Ночью спокойно будешь спать. Днём править. — Я сглотнула. — Но ты станешь тем, кого я ненавижу больше всего: пустотой в дорогом мундире.

— Если забрать твою память обо мне, — он подхватил мой холодный тон, — ты останешься без частички себя. Не будет, — он чуть зажмурился, — вкуса яблок.

— Я больше не ем яблоки, — соврала я.

Мы молчали. В этом молчании было странное: будто по обе стороны от нас стоят две армии, и обе держат стрелы на тетиве, и никто не стреляет, потому что никто не хочет начинать войну. Зал терпеливо ждал, как старый судья, который знает, что вердикт всё равно будет.

— Забери у меня… — начала я и остановилась. Губы стали ватными, язык — деревянным. Я не смогла сказать «память». Не потому что не хотела платить — платила уже не раз. А потому что это было единственное, что делало меня мной в те дни, когда хотелось порезать свою магию на ленточки и сжечь. Эта ночь давала смысл разговору с собственной тенью. Я увидела себя со стороны — смешная, упрямая, с ножом и солью, в рваной юбке, в зале, где соль пахнет вечностью, и поняла: если я отдам «вкус» жизни, я стану идеальной ведьмой, без швов на сердце и без чувств, но чужой себе.

Каэл смотрел. Глаза не говорили «не надо». Он вообще редко говорил «не надо». Он говорил: «делай».

— Элара, — сказал он негромко. — Забери мои чувства к тебе.

Руны на карнизе дрогнули — как веки. Камень под пальцами сразу потеплел, будто его лизнул маленький огонь.

— Так будет проще править, — продолжил он, уже почти спокойно. — Меньше сомневаться.

Я смотрела на него и вдруг ясно поняла: он не играет. Не манипулирует. Не продаёт благородство, чтобы я купила его дороже. Он искренне это предлагает. Он осознанно хочет остаться без этой жилы, по которой когда-то текли его самые человеческие вещи — способность слышать,способность любить, пусть и тайно, как он умел. Он готов выломать это из себя сам.

И от этой честности стало в разы больнее.

— Тебе будет легче, да, — сказала я глухо. — А мне жить рядом с тобой сложнее. И миру страшнее.

Зал мурлыкал, довольный, как кот, которому поставили две миски и обе пахнут мясом. Светом по стенам пробежала нетерпеливая дрожь: «решай». В пальцах у меня гудел нож — тонкая, ровная вибрация, как у струны. Метка под моей ладонью шевельнулась и снова укусила в кожу — не больно, скорее с напоминанием: я здесь. Я жду.

— Забери мои чувства к Эларе, — повторил Каэл уже жёстко, отсекая воздух словно кнутом. — Я король. Мне нужна чистая рука.

Я подняла взгляд на руны и впервые за ночь захотела заорать на камень матом, как в юности на пьяных мужиков у порога трактира. Потому что возлюбленный снова выбирает не меня.

— Чёрт тебя побери, — прошептала я. — Ты даже умирать умеешь красиво. И жить собираешься красиво без лишних чувств. Каэл... почему ты снова выбираешь не меня?