Царица Савская

Глава шестнадцатая

Через две недели после того, как я получила письмо Соломона, солнце закрыла вуаль.

Я прогуливалась с Вахабилом по саду, где нас не могли подслушать: мы говорили, понизив голос, и ветер скрывал слова в шепоте пальмовых крон, пока я рассказывала последние подробности о тех вещах, о которых он должен был позаботиться в мое отсутствие. Через пять дней мне предстояло начать свой путь на север, в Израиль.

Беседа так нас поглотила, что я совсем не заметила странного матового оттенка неба.

— Царевна, — сказал Яфуш, — тебе лучше взглянуть вверх.

Его голос застал меня врасплох: моя нубийская тень редко разговаривала в присутствии других людей.

Я взглянула вначале на него, затем на быстро бледнеющее солнце и надежней прикрыла лицо вуалью. Один или два раза в год прохладный воздух вскипал в пустыне, на несколько дней затягивая равнину и подножия холмов зеленоватой пеленой.

Вахабил, остановившись рядом со мной, прищурил глаза и склонил голову набок, словно прислушиваясь к странному звуку, который не мог определить.

Только тогда я тоже его услышала: далекое гудение, вибрирующее, едва слышное.

И с неба начал сыпаться крылатый град.

Саранча.

В тот день я часами простаивала у своего затворенного окна, а дворцовые земли скрывались под пеленой острых трепещущих крыльев.

К утру нежные ростки зимнего урожая исчезли с полей, словно их и не было. Там, где прошел рой, остались лишь короткая щетина черенков, скелеты кустарника и веток. Некоторые деревья саранча совершенно не тронула, но поля опустели, пастбища лишились своих трав и кустов, а голодные верблюды собирали языками бескрылых кузнечиков, не поспевавших за своими крылатыми сородичами.

— Что это значит? — спросила я Азма, глядя на искалеченный сад.

— Они приходят после хороших дождей. Некий враг угрожает твоим основным интересам, царица. Но благосостояние твое может быть умножено. То, что было съедено, вернется пышнее прежнего, — сказал он.

Мне сложно было в это поверить.

Все горожане превратились в сборщиков насекомых. Запах саранчи, жарящейся в сезамовом масле с кориандром, заполнил дворцовые кузни.

Яфуш говорил, что они невероятно вкусны — благодаря, без сомнения, пышному урожаю, который они уничтожили, — по я не могла заставить себя их есть. Даже из мести.

Я послала гонцов оценить масштабы опустошения, отдала приказ кормить верблюдов зерном из моих хранилищ и сушеной рыбой. Мы не могли позволить им голодать накануне выхода!

Несколько дней спустя во дворец прибыл Тамрин, и взгляд его был неспокоен, как песчаные дюны. Он с трудом заставлял себя смотреть мне в глаза. Я видела однажды такой же взгляд у сидящего в клетке хищника.

— Саранча пришла с севера, — сказал он, выпивая больше пальмового вина, чем позволял себе при мне прежде. — Пересекла узкое море, прошла Бакку и двинулась дальше, полностью опустошив оазис. Все оазисы по пути на север стоят пустые. Там недостаточно пропитания и для стада верблюдов, не говоря уж о караване.

Он не сказал того, что мы уже оба знали: никто в этом году не поедет на север.

За дверью моего тайного совета вновь ожили все предыдущие аргументы против. Даже мой мирный советник Абйада размышлял вслух, что нам не следует идти в Израиль с дарами, а нужно отправиться войной против их царя.

— Разве ты не видишь, — шипел Кхалкхариб, — это знамение, что мы должны идти не посланцами мира, а армией саранчи?

— С каких пор ты стал жрецом, трактующим божьи знамения? — недовольно откликнулась я. — Саранча шла на юг, заполонила наши земли, а вовсе не наоборот. К тому же отсюда до Бакки нечем прокормить и караван, не говоря ужо целой армии. А царь в это время тоже потерял прибыль и поборы. И оттого страдаем мы — страдает и он. Если боги и хотят явить нам знамение, то оно ясней прежнего указывает на морские пути. Будь у нас корабли, мы могли бы обменять фимиам на зерно, которое потеряли, ведь, Алмаках свидетель, фимиам не посеешь в поле!

Хуже того, я не могла отправить сообщения на север. Лишь небольшой отряд всадников мог бы найти достаточно пропитания для верблюдов. Но вскоре разбойники выйдут на охоту за их припасом и животными, взамен тех, что племенам пришлось забить на мясо. Немногочисленные корабли Сабы, способные только держаться недалеко от берега, уже отплыли в порты Хидуша и Пунта. К тому времени, как они вернутся, ветра Красного моря сменятся с северных потоков земли на южные течения лета, а финикийского умения плыть против ветра мы не освоили.

Что же подумает царь о моем молчании после того, как потребовал от меня больше слов? Насколько слабой посчитает Сабу, ставшую добычей столь незначительной напасти, которую можно счесть злой волей богов?

И это после того, как я указала на Сабу как на несравненный народ, живущий в раю!

Что он решит по весне, когда не только мое послание, но и торговец не появится у его дворца? Новый царь финикийцев наверняка использует это время, чтобы возобновить все связи с Израилем, и, насколько я знала, флот Соломона почти достроен и готовится охватить все уголки мира.

А я не способна ни уехать, ни отправить иного посла!

Я, окрыленная своим видением, обещала столь многое — не только себе, но и моим народам.

Я осмелилась надеяться, и это было ужаснейшим из моих грехов.

В ту ночь я сбежала в сады, и ноги несли меня, словно ветер. Быстрее, быстрее, так что даже Яфуш не мог за мной угнаться. Когда я оказалась там, где дворцовые стражи не могли меня видеть, я обернулась и закричала в небо:

— Чего ты от меня хочешь? — Я была в ярости. — Где ты, отчего повернулся ко мне спиной, как самый неверный из любовников? Какой тебе нужно крови, которой я тебе еще не давала, какой надежды ты не уничтожил из собственного каприза? Чего еще тебе нужно? Говори! Назови, и покончим с этим!

Но луна молчала, и голые ветви фруктовых деревьев черными молниями пересекали ее лик.

Те месяцы были самыми долгими в моей жизни. Я мерила шагами коридоры дворца, а затем уничтоженные саранчой дорожки сада, по ночам долго стояла у окна, и в голове моей вихрились строки сотен писем, написанных и отправленных только мысленно.

Весна пришла с обильными дождями, и земледельцы дважды вспахали поля. Я вытащила свиток, которого сознательно избегала все это время, хоть и перечитывала его в мыслях не меньше тысячи раз.

Мои слова, обращенные к нему, были полны надменного вызова и приглашения, и хоть царь отвечал, что и то и другое вызывает лишь ярость и гнев, я знала, что он не сможет вынести лишь одного: молчания. Не важно, что всего через месяц придет изнурительная жара лета; царь был не из тех, кто сумеет простить и смириться с отказом. Он не простит того, что смирил свою гордость, прося у меня ответа, и ничего не услышал взамен. А я не могла позволить себе прекратить переписки, которой сумела заинтриговать царя, и не могла позволить царю охладеть.

Наконец я вынула пергамент и чернила и села за столик. Но после всего этого времени, после стольких разговоров, которые я мысленно вела с ним все эти месяцы, мне вдруг отказала вся моя мудрость.

Я уронила голову на руки и заплакала. А долгое время спустя запечатала свиток. На этот раз не будет хитроумных даров, только слова, простые, как дева в холщовой ночной рубашке.

Поля процветали под жарким солнцем того лета. Но я была отрешенной и напряженной, все чаще смотрела на дорогу в надежде увидеть группу Пустынных Волков, этих таинственных странников жестокого песка, что нанимались порой на службу, ровно на срок, позволявший им заработать себе верблюда или несколько горшков, а затем опять исчезали среди дюн. Я отправила их со своим свитком до Габаана, где они должны были встретиться с двумя людьми Тамрина, которые указывали им путь.

К тому времени, как собранный урожай доказал свою обильность — мы собрали больше, чем за минувшие годы, — я мысленно проделала с ними путь туда и обратно десять, двенадцать, двадцать раз.

— Моя царица, ты слушаешь? — спросил Вахабил. Он пришел поговорить со мной о саранче и о земле, которую выжигали, чтобы избавиться от огромного количества отложенных яиц. — Я волнуюсь за тебя, твоя одержимость этим царем слишком тебя измотала.

Шара уже выражала свое беспокойство по поводу моего тающего веса и красок, что покинули мои щеки. Но как могло быть иначе, ведь я была заперта во дворце и засыпана отчетами об урожае, о том, появилась ли саранча и в каком количестве, и о том, сколько этой саранчи видели спаривающейся на стеблях проса!

Тамрин прибыл во дворец осенью.

— Мои Волки? — спросила я.

Он поднялся из поклона и вскинул брови. Без своих излюбленных путешествий, что словно определяли даже очертания его рук и шеи всякий раз по его возвращении, он выглядел лощеным, как никогда. И лишь смута в глазах выдавала его мысли. Я сама посчитала тот год пыткой — каково же было ему, кочевнику из кочевников?

— Я приветствую тебя, моя царица, а ты говоришь мне «мои Волки»? — его голос был словно теплый мед, когда он рассмеялся, но я отлично знала, что этот смех был фальшивым.

— Прости меня. Приветствую тебя. И все же скажи, ты видел моих Волков? — мило улыбнулась я ему.

— Увы, нет. — Он покачал головой, глядя на окна, ставни которых были широко распахнуты, чтобы впустить прохладу раннего вечера. Ему тоже не терпелось получить известия от своих людей — или от самого царя. — Слишком рано для их возвращения. Кто знает, на сколько задержит их царь, кто знает, решил ли он принять их и выслушать?

Об этой возможности я не подумала. И новая тревога закипела внутри.

— Я удивилась, что ты сам не вызвался их проводить, — сказала я.

Он отступил на шаг, запустил пальцы в свои распущенные волосы на затылке.

— Я едва не рванул вслед за ними! — процедил он сквозь сжатые зубы. — И бросился бы, не будь у меня верблюдов, которых нужно было обменять на провизию, не будь у меня дел в черте города, многочисленных, как у министров царицы!

Он замер.

— Прости меня за резкость.

Я отмахнулась.

Я тоже устала от ожидания.

Я устала от множества вещей.

Я говорила себе, что не трачу впустую время, но слова из свитков Соломона преследовали меня неотступно, как подол моего платья. Как я позволила царю иного конца мира обрести столько власти над моими ежедневными мыслями? Как он сумел достичь такого влияния на нас обоих?

— Но если вестей нет, зачем же ты пришел? — спросила я, прищурившись на Тамрина.

— Не знаю, зачем я пришел, — тихо ответил он. — Этот минувший год нанес моему племени сильный удар, как, впрочем, и всем в Сабе. Я думал, если царица примет меня, то я хоть недолго смогу не смотреть на все тех же верблюдов и людей, моих старейшин и рабов, что глядят на меня с одинаковыми вопросами в глазах. — Он покачал головой. — Но моя память меня подвела.

— В чем же?

Он поднял на меня взгляд.

— Я забыл, что царица, принимая меня наедине, больше не надевает вуали. И что ухожу я от нее всегда в большем смятении, чем был.

Снаружи, над подоконником раскрытого окна, восходила большая оранжевая луна.

— Разве у тебя нет жены, Тамрин? — За все время я так и не узнала этого, и хоть я отказала предложению из его племени, оно было прислано не от него.

— Нет. — Он сел и горько улыбнулся. — И не будет. Ни одна женщина не захочет, чтобы любовь к ней всегда была на втором месте.

— Брак заключается не по любви, — сказала я.

— Нет. Но каждая женщина — даже царица, как я полагаю, — желает быть любимой, и любимой прежде всего остального. Я мог бы подарить жене довольство. Но не смог бы сделать ее счастливой. И я бы ненавидел ее вынужденный долг, поскольку знал бы, что он лишь отражение моего собственного.

— Так значит, первую любовь ты уже отдал — кому? — спросила я.

— Не отдал, но ее отняли у меня.

Я отвернулась.

— Ах, — тихо продолжил он. — Ты думаешь, что я говорю о моей царице, которую я и вправду люблю. Но я говорил не о ней.

Теперь я могла на него посмотреть.

— Так кто же украл у тебя любовь?

Он покачал головой, словно в растерянности.

— Боги воздуха и солнца, — ответил он с беспомощным смешком. — Боги дороги, песков, оазисов… которые гонят меня в Израиль, Дамаск и Тир. Ко дворам царей, а затем домой, в Габаан, по которому я скучаю до слез и который не в силах выдержать с первого же мига моего возвращения. То же с песками и шатрами оазисов, к которым я стремлюсь, а затем не в силах дождаться возможности двинуться дальше. Нет в мире места, где я обрел бы покой, помимо самой дороги.

Он поднял на меня взгляд.

— И все же я возвращаюсь к тебе, не в силах себя сдержать, и знаю, что уйду. Я верю, что ты велишь мне: «Иди». Но знаю, что можешь велеть мне остаться, и я подчинюсь, но лишь потому, что царица умеет заставить.

Невероятно, но страдание сделало его дикие глаза еще более прекрасными.

— Яфуш, — сказала я, продолжая глядеть на Тамрина.

Не проронив ни слова, евнух вышел и тихо прикрыл за собой дверь.

Тамрин застыл на своем месте.

Я помедлила пару мгновений, вспоминая письма царя. Их странное притяжение, что сковало меня, как нерушимое заклятие. Подумала о царе, который наверняка не проводил в одиночестве ночи, когда якобы «мучился» от моих слов.

— Я не прикажу тебе остаться, — прошептала я.

Он вмиг пересек разделявшее нас расстояние, голая рука притянула меня к нему, губы Тамрина накрыли мои собственные.

Я уже забыла запах кожи, ее теплый мускус. От него пахло сандаловым деревом и маслом.

До конца осенних дождей Тамрин возвращался в Мариб еще дважды.

А затем вернулись и Волки Пустыни.

— Пошли за Тамрином, — велела я Вахабилу чуть позже в тот день. — Пришло время отъезда.