Царица Шаммурамат. Полёт голубки

Глава 1. В новой семье

Ану-син пришла в себя, открыла глаза и медленно повернула голову. Она лежала в половине хижины, отделённой выделанной бычьей шкурой, на циновке, узкой и продранной до дыр. В нос ей ударил запах навоза: рядом, за тонкой глиняной стенкой со многими щелями, был хлев; оттуда доносилось кудахтанье кур, блеянье коз. Было слышно, как молоко цедилось в звонкий сосуд: должно быть хозяйка доила козу.

Девушка приподнялась на локте, прислушалась: за стенкой разговаривали двое.

— …Бедняку может помочь только бедняк, — низким голосом говорил мужчина.

— Отчего ты думаешь, что она из бедной семьи? — тихо спросил женский голос, в котором звучали сердитые нотки.

— Ты видела её ноги? Колени в ссадинах, ступни сбиты так, что на них живого места не осталось. Если она не из бедных, то отчего не носит сандалий?

— Это ещё ни о чём не говорит. Кожа-то у неё нежна как лепесток цветущего персика. К тому же, — женский голос понизился до шёпота, и Ану-син напрягла слух, чтобы расслышать последующие слова, — я нашла у неё очень дорогое украшение. Мне кажется, оно из золота…

На время разговор в хлеву прервался.

Ану-син выпрямилась на своём ложе из прохудившейся циновки, вспоминая всё, что с ней случилось с тех пор, как она бежала от Киссара, и пытаясь понять, куда и к каким людям она попала. Она провела ладонью по груди — подвески, которую ей дала Баштум перед расставанием, не было, значит, эти люди украли её у неё. Единственное, что было у неё ценное, единственное, что осталось ей в память о матери. Глаза Ану-син увлажнились; защемило сердце, а в следующее мгновение его затопила волна негодования. Как они посмели обокрасть беззащитную странницу, бессовестно пользуясь тем, что она была без чувств?..

— Кем бы ни была эта девушка, — снова заговорил мужчина, — она в беде, и мы должны ей помочь. В нашей лачуге хватит места ещё для одного человека, так что пусть остаётся до тех пор, пока сама не решит продолжить свой путь.

— Ах, Хуваш, какой же ты у нас добрый, какой щедрый! — в раздражении воскликнула женщина. — А ты подумал о том, чем её кормить, когда самим едва хватает, чтобы не умереть с голоду?

— Не ворчи, Шулууми! — укоризненно отозвался мужчина. — Ты ведь забрала у неё золотое украшение?

— Уж не думаешь ли ты, что я возьму его как плату за жильё и еду? — возмутилась женщина.

— А разве ты поступишь иначе? — удивился мужчина.

В ответ ему раздался короткий смешок.

— Я скажу ей, что ничего не видела и постараюсь убедить, будто она потеряла своё украшение — ведь она столько времени была без памяти!

— Поступай как знаешь, Шулууми, — после короткой паузы сказал мужчина, — только девушку не гони. Покорми её, когда очнётся, а мне пора в кузницу…

Спустя какое-то время в лачуге послышались крадущиеся шаги. Ану-син закрыла глаза, делая вид, что ещё не пришла в себя. Хозяйка дома склонилась над лицом девушки и долго рассматривала его. Ану-син ощущала этот изучающий взгляд на своих щеках, глазах, бровях, губах. Она крепко смежила веки, дрожавшие так, словно какая-то сила пыталась разомкнуть их. Но женщина по имени Шулууми, вероятно, не заметила этого.

— Даже не верится — такая красавица! — с завистью и одновременно с тихим восторгом проговорила она, втайне любуясь девушкой, и затем так же — стараясь не шуметь — ушла.

Ану-син выдохнула с облегчением, попыталась подняться, но силы снова покинули её измученное тело, и она впала в забытьё.

На заре Ану-син проснулась и долго лежала с открытыми глазами. Было слышно, как какие-то люди что-то делали во дворе, шёпотом препираясь между собой; время от времени петух хрипло возвещал о наступлении нового дня. Ану-син убедилась, что в хижине никого нет, поднялась, но, сделав пару шагов, почувствовала непреодолимую слабость. Держась рукой за стену, девушка медленно подошла к открытой настежь двери и остановилась, глубоко вдыхая свежий утренний воздух. Она не сразу заметила сидевших за столом двух мужчин и женщину, которые, в свою очередь, увидев её, на время позабыли о своём завтраке.

— Хвала Энлилю, ты уже на ногах! Тебе лучше? — первым обратился к девушке крепкий мужчина с грубым тёмным лицом и длинными с проседью волосами. По его голосу Ану-син поняла, что это Хуваш.

Она кивнула. Её взгляд скользнул по лицам людей и задержался на столе. Овсяная каша, свежий сыр, финики, мёд, молоко…

— Меня зовут Хуваш, я кузнец. Это моя жена Шулууми и сын Бализану, — продолжал мужчина, указывая поочерёдно на членов своей маленькой семьи.

Он хотел ещё что-то прибавить, но его перебила Шулууми:

— Ну а ты кто такая? Откуда ты? Из каких мест идёшь?

Ану-син молчала. В голове шумело; перед глазами поплыл туман; ноги подкашивались. Она слышала вопросы, но не могла ответить на них: правду говорить не хотела, а придумать что-то была не в силах.

— Да что вы пристали к ней с расспросами! — вмешался Бализану, сын кузнеца. — Разве не видите, что она измучена и голодна!

Он вскочил и помог девушке сесть за стол.

Насытившись и воспрянув духом, Ану-син наградила сына кузнеца долгим благодарным взглядом, от которого тот густо покраснел и в смущении опустил глаза. Затем, вспомнив всё, что она говорила любопытной старухе из селения, девушка повторила эту историю слово в слово, отвечая на вопросы не менее любопытной Шулууми. Во время разговора Ану-син, как бы спохватившись, обнаружила пропажу золотой подвески. Жена кузнеца быстро отвела в сторону свои хитрые глаза и заверила девушку, что, когда они нашли её у реки, при ней не было никаких украшений.

— Какое несчастье! — прибавила Шулууми с притворным сожалением и даже несколько раз всплеснула руками, словно утка, хлопающая крыльями. — Очевидно, ты потеряла свою подвеску!..

Ану-син едва сдержала гнев. Она понимала, что по-доброму подвеску ей не отдадут и что придётся пойти на хитрость, чтобы вернуть себе украденное. Она не знала, сколько времени пройдёт прежде, чем она окрепнет и сможет продолжить свой путь; она также не знала, насколько далеко ушла от дома, куда её привёз Киссар, и всё ещё испытывала страх при мысли о его преследовании. Девушка была в отчаянии от собственного бессилия и зависимости от обстоятельств.

Шулууми вдруг засуетилась и поспешила уйти со двора, подальше от недоверчивого взора незнакомки, Хуваша позвали сменить колесо на телеге, и Ану-син осталась наедине с Бализану.

Сын кузнеца был, как показалось Ану-син, одного с нею возраста. Был он невысок и не так крепок телом, как его отец, хотя ладони были такие же широкие и мозолистые. Чертами лица и мягким кротким взором он походил на юную девушку и, видимо, зная об этом, старался держать себя серьёзно, как взрослый мужчина. От него пахло деревенской свежестью, горьким потом и навозом.

Присев рядом с юношей, Ану-син завела разговор о том, чем занимаются его родители, как часто отлучаются из дома, какую работу выполняет сам Бализану.

— Мой отец настоящий кудесник! Люди уважают его, идут к нему в кузницу отовсюду. Тамкары несут ему колёса, крестьяне — лопаты и мотыги, воины — доспехи и мечи, — рассказывал Бализану с удовольствием. — В детстве я любил смотреть, как он бьёт большим молотом по раскалённому металлу, и огненные брызги, подобно рою злых пчёл, разлетаются во все стороны. Ныне я и сам обучаюсь этому ремеслу, чтобы заменить отца, когда он станет стар и немощен.

— Какой ты молодец, — похвалила юношу Ану-син и при этом придвинулась к нему так близко, что её плечо коснулось его плеча.

Бализану вздрогнул и, смутившись, опустил голову.

Они сидели во дворе хижины, а где-то совсем близко протекала река — Ану-син слышала тихий плеск воды. И снова тревожные мысли заняли её ум.

— В ваших местах Великая река извивается, точно змея, и вода здесь какая-то мутная, — немного погодя сказала девушка, — у моего алу она течёт ровно и почти неслышно. У неё мало притоков, а воды чисты и прозрачны как слеза. Говорят, её потоки достигают далёкого моря и впадают в него, смешиваясь с его солёными водами. А мне кажется, что у этой могучей реки нет ни начала, ни конца…

— Великая река? — удивлённо спросил юноша, не дав Ану-син договорить, и его глаза округлились. — Ты сказала: Великая река?

— Я должна повторить? — обиделась Ану-син и, пожав плечами, отодвинулась от него.

— Но, видишь ли, ты ошиблась: у нашей реки другое название, — мягко улыбнувшись ей, пояснил Бализану. — Это Быстрая река*.

Теперь пришёл черёд удивляться Ану-син. Слова Бализану произвели на неё ошеломляющее впечатление: от изумления и растерянности она даже приоткрыла рот. Ей приходилось слышать о реке с таким названием, но она никогда не думала, что однажды увидит её своими глазами. Ведь Быстрая река, как говорили путники, проезжавшие мимо алу Поющие Колосья, протекала где-то далеко за пределами Аккада, едва ли не на краю обитаемого мира…

Заметив изумление на лице своей очаровательной собеседницы, Бализану рассказал ей о том, что земли его родного селения граничат с пустыней, за которой лежит страна ассирийцев, что до последнего аккадского города — Дур-Куригальзу — несколько дней пути вдоль течения Быстрой реки и что она, Ану-син, вероятно, сбилась с пути и отдалилась от своей цели.

Ану-син слушала Бализану притихшая и подавленная. Что ж, теперь, зная правду, она точно не задержится в доме кузнеца. Только нужно вернуть себе золотую подвеску…

— Ах, как это неожиданно, как печально для меня! — воскликнула девушка в отчаянии. — Ведь я совсем не знаю этих мест. Как же мне добраться до города, о котором ты говорил?

В её прекрасных глазах появились слёзы.

Видя это, Бализану поспешил успокоить её:

— Не беспокойся — я помогу тебе. Ведь я знаю на реке каждую извилину, каждую рощицу на берегу. Мы вместе доберёмся до большого города.

— Правда? — обрадовалась Ану-син и накрыла своей маленькой горячей ладонью руку юноши.

Со стороны девушки это было неслыханной смелостью — дотронуться до незнакомого мужчины, даже если этот жест был лишь знаком дружеского расположения. Но когда Бализану бросил на неё быстрый взгляд, Ану-син прочла в его глазах не удивление этой неожиданной доверительностью, нет, — они сияли так, будто юноша получил самый бесценный в мире подарок.

— Ты в самом деле поможешь мне, мой милый, мой добрый Бализану? — с этими словами, произнесёнными ласковым голосом, Ану-син чуть склонилась и заглянула юноше в лицо.

Он снова вспыхнул до самых корней волос и опустил голову, пряча от неё свой робкий взгляд. Этого было достаточно, чтобы Ану-син поняла: подвеску ей вернёт не кто иной, как сын той, что её украла.

Быстрая река — древнее название реки Тигр.

Глава 2. Проклятие Шулууми

Бализану осторожно, стараясь не шуметь, открыл кладовую и заглянул внутрь. Там пахло мышами и сушёными финиками. Бализану знал, что это единственное место в доме, которое он обошёл своим вниманием, и теперь намеревался как следует осмотреть каждый угол. Он вошёл в кладовую — безраздельное владение матери — и, опустив за собою циновку, нащупал лампаду. После нескольких неудачных попыток ему удалось наконец зажечь фитиль; в нос ударил горячий запах прогорклого кунжутного масла — лампада, видно, давно не чистилась.

Бализану осмотрелся. Работы предстояло немало: кроме запасов овощей и сушёных плодов здесь был свален в кучу всякий, по мнению Бализану, никому ненужный хлам. А ведь это место как нельзя лучше подходило для тайника. И как он раньше не додумался до этого! Именно здесь, в кладовой, куда никто, кроме матери, не имел доступа, и нужно было с самого начала искать украшение, принадлежавшее Ану-син.

Как всегда, при воспоминании о девушке, сердце Бализану трепетно сжалось, а щёки запылали так сильно, что ему показалось, будто этот огонь сжигает его всего изнутри, без остатка. Очарование Ану-син одурманивало его, редкая величественная красота её лица и тела возбуждала в нём страстное, доселе неведомое ему желание, но в то же время что-то в её взгляде принуждало его стыдиться своих дерзких мыслей и желаний. А потом у Бализану вдруг появилась уверенность: он скорее отрубит себе руку, нежели даст ей возможность хотя бы кончиком пальца дотронуться до обожаемой им девушки. Бализану боготворил Ану-син, готов был умереть ради неё, и довольно было одной её обворожительной улыбки, чтобы он терял власть над собой.

Прошло немногим больше недели с того дня, когда в доме кузнеца появилась прелестная незнакомка и перевернула всё с ног на голову в жизни наивного юноши. Он уже не мог жить без неё и мгновения. Они вместе проводили время несмотря на недовольство Шулууми: по признанию хозяйки дома, девушка не внушала ей доверия. К тому же, Шулууми обманула её, и то, что она скрыла кражу, не давало ей покоя, как, впрочем, и само присутствие в семье юной красавицы. Но Бализану мало интересовало мнение матери и ещё меньше — пересуды соседей. Сидеть возле Ану-син, слушать её, смотреть на неё — только в этом и было его счастье.

А какой у неё был голос, когда она пела!.. Как-то вечером Ану-син, сидя на речном берегу, тихонько затянула песню на незнакомом загадочном языке. Мягко светила луна, и Ану-син, глядя на неё задумчивым печальным взглядом, забыв про всё на свете, запела уже во весь голос:

— Ниш Шамаш кабти лу таматуну

Ниш Эа бэл надби лу таматуну

Ниш Асаллухи машмаш или лу таматуну…

Чистый девичий голос то взмывал кверху, трепеща в вышине, как жаворонок крыльями, то стремительно падал вниз и грудью бился о землю. Словно исходя кровью, он неожиданно стихал. Да и сама песня больше походила на некий мистический ритуальный заговор.

— Я и не знал, что ты так поёшь, — почему-то шёпотом сказал Бализану. Он был сам не свой, с изумлением смотрел на Ану-син, словно видел её впервые. — Кто научил тебя петь эту песню? О чём она?

— Услышала где-то, уже не помню, — немного смущённо ответила девушка. — А о чём она, я и сама не знаю…

Однако безмятежное блаженство Бализану не могло продолжаться вечно. Однажды, под сенью высокой пальмы, Ану-син поведала влюблённому в неё юноше о своём горе: она с детства сирота, а единственная память о родителях — золотая подвеска, которой она так дорожит, — украдена бесчестными людьми. Со слезами на глазах, которыми Бализану всегда так самозабвенно любовался, девушка рассказала о своём недавнем сне: сама владычица небес, богиня Иштар явилась ей, чтобы указать место, где было спрятано дорогое её сердцу украшение, и этим местом оказался… дом кузнеца. Бализану воспылал гневом, когда понял, что причина горя его обожаемой возлюбленной — его же собственные родители. Он поклялся своей жизнью, что раздобудет и вернёт девушке подвеску, чего бы ему это ни стоило…

Бализану отбросил в сторону ветхую циновку, подняв столб пыли, и принялся перекладывать старые вещи, тщательно просматривая содержимое полусгнивших шкатулок из тростника и связанных тугими узлами мешков. Ничего, что было бы достойно внимания! И зачем только Шулууми хранит всю эту ветошь?.. Бализану глубоко вздохнул и тут же, не успев сдержаться, чихнул. Он замер с тревожно бьющимся сердцем и прислушался. Что это, чьи-то шаги или ему показалось? Лицо юноши покрылось мертвенной бледностью. Но звуки, насторожившие его, больше не повторились — Бализану мгновенно расслабился и продолжил поиски.

Взгляд Бализану скользнул по стенам. Неужели снова неудача? Вдруг он заметил в верхней части стены небольшое углубление, и на губах его заиграла улыбка. Не колеблясь, Бализану пододвинул к стене ларь, в котором Шулууми хранила ставшую непригодной посуду, взобрался на него, испугав обитавших внутри ларя мышей, и на цыпочках дотянулся до ниши. Очень скоро его рука нащупала что-то твёрдое, завёрнутое в мешковину. Он спустился наземь и при свете лампады рассмотрел находку. Гребень из слоновой кости в виде птицы со сломанными зубчиками (странно, как такая диковинная вещь попала в руки матери, удивился Бализану), ожерелье из разноцветных речных камешков, дешёвые серьги из бронзы и, наконец, то, что он искал.

Изображение нагой богини заворожило Бализану; при мерцающем свете лампады казалось, будто обольстительное женское тело ожило, даже змеи в руках богини начали двигаться, причудливо извиваясь, и связанные львята беспомощно изогнулись, пытаясь освободиться. Юноша созерцал живописный рисунок в благоговейном молчании, и потому шорох, раздавшийся за его спиной, сильно резанул ему слух.

Бализану сжал подвеску в мгновенно вспотевшей ладони и быстро обернулся. В глаза ударил сноп яркого дневного света и на миг ослепил юношу. Когда же глаза его постепенно привыкли к этому освещению, Бализану увидел стоявшую перед ним мать.

— Что ты здесь делаешь? — сердито спросила Шулууми, с подозрением глядя на застигнутого врасплох сына.

— Я… я искал… мне захотелось сушёной дыни, — заикаясь молвил Бализану и хотел было пройти мимо матери, но она удержала его за руку.

— И ты нашёл то, что искал? — снова спросила она, глядя ему прямо в глаза.

По её тону, позе и взгляду Бализану понял, что мать обо всём догадалась. Его вдруг охватила такая ярость против матери, что он стиснул зубы, чтобы не сказать ей что-нибудь обидное.

— Мой дорогой сын, какое безумие нашло на тебя? — заговорила Шулууми, дотрагиваясь до его руки. Той руки, в которой была зажата золотая подвеска. — Эта коварная девица запутала тебя в свои сети, заставила тебя пойти против матери, понукая выкрасть то, что ей уже не принадлежит!

Бализану отпрянул от неё. Как она может говорить такие слова? Ведь это она присвоила себе вещь, которая принадлежит другому человеку! Присвоила и молчала об этом, тем самым причиняя несчастной девушке такие страдания! Страшная злоба к матери вспыхнула в сердце юноши.

— Что бы ты ни говорила, я верну эту вещь её настоящей владелице, — твёрдо сказал Бализану, оттолкнув руку матери.

— Ты этого не сделаешь, слышишь? — с угрозой прошептала Шулууми.

Бализану помолчал, нахмурясь, и затем упрямо произнёс:

— Я хочу выйти.

— Выйти к ней, да? Выйти и отдать то, что она задолжала мне за еду, питьё и ночлег? Ты совсем лишился рассудка, коль ради этой девки решил пойти против родной матери! О Бализану, либо ты глуп, как баран, либо наивен, как дитя!

Бализану взглянул в красное взбешённое лицо матери и сжал кулаки, вне себя от злости.

— Пусти меня, — хрипло, чужим голосом проговорил он; его глаза, обычно кроткие и добрые, холодно блестели.

Он снова думал об Ану-син, о том, что она ждёт его, и представлял, какой чудесной улыбкой озарится её прекрасное лицо, когда он преподнесёт ей найденное им украшение. Ради этого мгновения он был готов на всё, и горе тому, кто пытался удержать его.

— Оставь эту распутницу, иначе я прокляну тебя, — шипящим голосом молвила Шулууми. Она не собиралась сдаваться. — Отдай мне подвеску, и я сейчас же прогоню эту приблудившуюся негодяйку, пока она не накликала на наш дом беду!

С этими словами женщина решительно протянула руку, не сомневаясь в том, что сумела уговорить всегда покорного ей сына.

— Оставь меня! И не смей грязными словами порочить имя той, что мне дороже всего на свете! — вскричал Бализану и, не помня себя от гнева, грубо толкнул мать.

Шулууми пошатнулась, но устояла на ногах, успев схватиться за стену. Бализану ураганом пронёсся мимо неё, зажав в руке подвеску, с видом победителя, отбившего у врага ценный трофей.

— Да будет проклят сын, поднявший руку на мать! Да будет проклят час твоего рождения равно как и час твоей смерти! Я призываю богов преследовать тебя, Бализану, сын Хуваша, бедами и голодом до последнего твоего вздоха! Я отлучаю тебя от дома и от рода! — кричала в бешенстве Шулууми вслед убегавшему от неё Бализану.

Когда он совсем скрылся из виду, ослабевшая от ярости, сломленная Шулууми упала на пол и забилась в громких рыданиях.

Глава 3. Рабыня Истерим

Подгоняемый сильным северным ветром, челнок скользил вниз по реке. Изредка закрывая лунный диск серебристо-голубой дымкой, по небу проносились рваные облака. Повсюду царила тишина, нарушаемая лишь плеском воды. Ночь была свежая, но не холодная.

Ану-син сидела на корме маленького быстроходного челнока, которым ловко управлял Бализану. Глядя на посеребрённые лунным светом силуэты росших вдоль реки пальм, она думала о том, что ждёт её в будущем, если она свяжет свою судьбу с судьбой этого юноши. В том, что ради неё Бализану был готов пожертвовать самим собой, она ни мгновения не сомневалась: он уже доказал свою преданность, вернув ей подвеску вопреки воле матери. Однако Ану-син не испытывала к нему каких-то особенных чувств и потому желание влюблённого юноши сопровождать её в путешествии не доставляло ей радости. Когда он был нужен ей, она была с ним нежна и ласкова, теперь же смотрела на него как на обузу.

Тем временем сам Бализану предавался мечтательным размышлениям и не замечал перемены в настроении девушки. Они были вместе, рядом, наедине друг с другом — разве мог он желать чего-то большего?

— Ты говорил, что знаешь на реке каждую извилину, каждую рощу на берегу, — заговорила наконец Ану-син, обращаясь к Бализану, — так неужели нам всё ещё негде остановиться? Неужели здесь нет селения, в котором можно было бы запастись едой и питьём? Или мы так и будем плыть по течению, пока совсем не ослабеем от голода и жажды?

В голосе девушки звучали сердитые нотки. Она дотронулась до своих волос: они спутались и казались мылкими на ощупь; она взглянула на свои руки: кожа на них потрескалась, сломались почти все ногти.

— Вода, вода, кругом вода, — прошептала Ану-син в отчаянии. И потом громким голосом требовательно прибавила: — Я хочу спать на твёрдой почве, пусть даже на голой земле, только не в этом утлом челноке!

Видя, что её друг, словно не слыша всего ею сказанного, продолжает молча грести дальше, Ану-син вскочила. Челнок сильно накренился, и девушка едва удержалась на ногах. Заметив испуг на лице Бализану, она тотчас успокоилась: конечно же, сейчас он сделает всё так, как она захочет. Прошло немало времени, прежде чем в тумане рассеивающегося ночного мрака беглецы увидели очертания прибрежного алу. Бализану спрятал челнок в густых зарослях тростника и, бережно поддерживая девушку под локоть, направился с ней к первому же дому.

— Кто вы такие? — скрипучим голосом спросил хозяин лачуги, пристально разглядывая стоявших перед ним юношу и девушку. Казалось, он даже принюхивался к ним — так забавно подёргивался кончик его длинного носа.

— Во имя всех богов Аккада, помоги нам, добрый человек! — с мольбой в голосе молвил Бализану и почтительно склонил голову. — Позволь нам отдохнуть в твоём гостеприимном доме. Мы — моя сестра и я — устали, проголодались и уже не в силах идти дальше.

Хозяин дома — сутулый старик с длинным горбатым носом и круглыми глазами, один из которых был затянут белой плёнкой, — снова прищурился на юношу внимательным взглядом.

— Куда же вы держите путь?

— В Дур-Куригальзу, — быстро ответил Бализану. И взглянув на свою молчаливую спутницу, прибавил: — Там у нас родственники, мы хотим их разыскать и с их помощью получить работу в городе.

— Из какого алу вы идёте? — не унимался длинноносый, теперь уже обратив свой взор на девушку.

Ах, если бы я не нуждалась в еде и отдыхе, я послала бы этого противного старика к демонам ночи! — со злостью подумала Ану-син. Чтобы скрыть от проницательных изучающих её глаз свои истинные чувства, которые, несомненно, отражались на её лице, она повернулась к Бализану и прижалась лбом к его плечу.

— Мы из алу Шамкану, что в трёх днях пути отсюда, — спокойно ответил юноша, приободрённый неожиданным и столь приятным для него прикосновением любимой девушки.

От природы Бализану был робким и застенчивым юношей, никогда не говорил неправду — так учил его отец, слывший в их краях честным и справедливым человеком. Но Ану-син, сама того не подозревая, не только перевернула всё в его жизни — она изменила его самого. Рядом с нею он чувствовал себя сильным и уверенным и даже был способен на любую ложь, не испытывая при этом угрызений совести.

— Наши родители умерли, — продолжал Бализану жалобно, — и ничего не оставили нам с сестрой, ибо жили бедно, очень бедно… Ради Энлиля, помоги нам, и боги не оставят твой очаг без своей милости!

Хозяин дома долго и как будто оценивающе смотрел на Ану-син зрячим глазом.

— Позади дома есть сеновал, — наконец, приняв решение, сказал он. — Можете остаться там на денёк.

— О, добрый человек! — радостно воскликнул Бализану. Он поймал и хотел было поцеловать руку старика, но тот неожиданно резко выдернул её из ладоней юноши.

— Идите, — сердито проскрипел он. — Только засветло постарайтесь никуда не выходить.

Проходя мимо хозяина дома, Ану-син замедлила шаг, подняла голову и тихо сказала:

— Мы давно ничего не ели…

Старик как-то странно сощурил зрячий глаз, сжал свои тонкие губы так, что они превратились в одну линию, и, ничего не ответив, кивнул головой.

На сеновале было сумрачно и тепло; за деревянной перегородкой блеяли овцы.

— Боги благоволят к нам, — с довольной улыбкой проговорил Бализану и распростёрся на сене, зарываясь в него головой.

Ану-син молча стояла в стороне. На душе у неё было неспокойно, но она не могла найти этому объяснения. Так бывало с нею и раньше: чувство тревоги возникало безо всякой причины, проходило какое-то время и неожиданно случалось что-нибудь неприятное… Но что могло грозить ей здесь, так далеко от родных мест, здесь, где никто никогда не видел её прежде? А между тем поведение старика насторожило её…

Ану-син услышала, как на двери сеновала загремел засов, и вздрогнула. Для чего он закрыл их? Она прильнула к щели в стене и увидела, что старик уходит. На востоке небо окрасилось нежными розовыми бликами рассвета.

Когда старик скрылся из виду, Ану-син присела у стены и посмотрела на Бализану. Юноша крепко спал. Какой-то глубокий внутренний голос говорил Ану-син, что она не должна поддаваться сну, но девушка была уже не в силах разомкнуть тяжёлые веки.

Едва Ану-син задремала, как дверь с грохотом отворилась и кто-то, тяжело дыша, вошёл внутрь сеновала. Ану-син открыла глаза и увидела в полумраке худощавую женскую фигуру.

— Я принесла вам поесть, — сказала незнакомка и, присев на корточки, подала Ану-син миску с молоком, кусок овечьего сыра и ячменную лепёшку. — Ешьте и уходите как можно быстрее, пока не вернулся Нитени.

— Отчего же мы должны уйти? — удивилась Ану-син; её голос звучал тихо и вместе с тем тревожно. — Хозяин дома позволил нам отдохнуть здесь.

Женщина быстро вскинула голову и посмотрела девушке в глаза.

— Если ты непорочна и хочешь сохранить свою честь — спасайся, — глухо проговорила она. — Если ты и твой брат свободнорождённые и хотите остаться свободными — бегите отсюда немедля. Иначе Нитени, этот хитрый бессердечный скупец, превратит вас в рабов, и вы больше никогда не увидите своих родных, которые ждут вас в Дур-Куригальзу.

— Так ты всё слышала?

— С тех пор, как я поселилась в этом доме, в руках у Нитени побывало немало несчастных с судьбами, подобными вашей, — женщина сочувственно вздохнула. — В надежде получить помощь люди доверялись Нитени и тем самым обрекали себя на жалкую участь рабов. Мне было искренне жаль тех людей, но у меня не хватало храбрости вмешаться. А ведь я могла спасти их!

Загадочная незнакомка умолкла и, пододвинув к Ану-син миску с молоком, жестом пригласила её поесть. Но девушке было не до еды.

— Куда ушёл Нитени? — спросила она.

— За теми, кто заберёт вас, — ответила женщина и прибавила: — Он продаст вас в рабство финикийцам: твоего брата — на галеры гребцом, тебя — какому-нибудь тамкару наложницей. Нитени работает на их посредника, поставляя чужеземцам живой товар — свободнорождённых аккадцев.

Ану-син слушала и украдкой разглядывала неожиданную спасительницу. Смуглое узкое лицо с тонкими чертами, миндалевидные глаза, короткий подбородок.

— Ты ведь не из Аккада? — вырвалось у неё.

Женщина покачала головой.

— Я родом из Египта, — с уловимой грустью ответила она. — Мне не было и двух лет, когда ассирийцы ворвались в нашу страну, убили моего отца, а нас, троих детей, с матерью увели в плен. Мы жили в Ассирии, пока не началась война с Аккадом. Наш господин повсюду возил нас за собой, и однажды мы попали в засаду аккадских воинов… Меня взял в жёны молодой редум*, который, к несчастью, оказался сыном этого негодяя Нитени. Спустя какое-то время мой муж умер, оставив меня на растерзание своему жестокосердному отцу. В замужестве, столь коротком и безрадостном, я не познала счастья материнства, и Нитени, пользуясь законами вашей страны, лишил меня земли и части дома, которыми владел мой муж, да будет спокойствие его этемму. Теперь меня все зовут рабыней Истерим…

В воздухе, пропитанном душистым запахом сена, на время повисла тишина, изредка нарушаемая лишь блеянием овец за перегородкой. В полумраке Ану-син различала их копошащиеся спины.

— Ты не боишься, что Нитени накажет тебя, когда узнает, кто помог нам бежать? — первой нарушила молчание Ану-син.

— Я ненавижу его, — тонкое лицо египтянки исказилось от злобы. — Всему когда-нибудь приходит конец — на этот раз и моё терпение лопнуло. Я и так слишком долго ждала… Ваше бегство — моя лучшая месть Нитени. Впервые ему попался такой крупный улов — красивые и здоровые юноша и девушка — и впервые он ничего за это не получит. А ведь он оценил вас сразу, как только вы появились у порога его дома, — это у него уже давно вошло в привычку.

Рабыня Истерим умолкла и настороженно прислушалась.

— Разбуди своего брата, быстрее! — встревоженно сказала она Ану-син. — Мне кажется, они уже идут… Да, да, я слышу голоса!

Ану-син бросилась к крепко спавшему Бализану, который улыбался чему-то, как пребывающий в блаженном неведении младенец. Его нелегко было разбудить, и девушка в отчаянии схватила миску с холодным молоком и выплеснула его юноше в лицо.

— Бежим! Скорее! — крикнула Ану-син, хватая Бализану за руки. — Потом я тебе обо всём расскажу! Потом — когда спасёмся!..

Редум — род воина.

Глава 4. Прощание с Бализану

…Бализану с трудом поднял веки: над ним проплывали пушистые молочно-белые облака. Он чувствовал себя усталым, разбитым. Мучительно болела голова, но более страшную боль причиняла всему телу рана в боку. Его одежда была обильно пропитана кровью.

Всё, что с ним случилось после того, как он бежал из родительского дома, казалось ему удивительным сном. Сначала были счастливые мгновения: блестели глаза любимой девушки, звучала неземная музыка её голоса, в воздухе витал сладкий аромат её волос. Они были вдвоём, и Бализану мечтал о том, что отныне их никто и ничто не разлучит. Впереди их ждали увлекательные приключения, невиданные города — бескрайние дали манили их, сулили новые захватывающие открытия…

Потом… потом вдруг всё переменилось в мгновение ока. Крестьянин, которому он был готов целовать руки за место под крышей, предал их. Они с Ану-син успели бежать из дома, ставшего для них ловушкой, но, едва Бализану отплыл от берега, как его постигло несчастье: в бок ему вонзился брошенный одним из преследователей дротик. Юноша упал на дно челнока…

Бализану пошевелился и глухо застонал от боли. На его стон тут же откликнулся радостный вскрик:

— Хвала Энлилю, ты жив! А я боялась…

— Ты здесь, Ану-син? — оживился Бализану, и его бескровные губы растянулись в счастливой улыбке.

— Конечно, друг мой, я здесь, с тобой, — Ану-син склонилась над ним: её лицо, которому, по мнению влюблённого юноши, не было равных по красоте ни на земле, ни на небе, закрыло облака.

Бализану был безмерно, несказанно счастлив: она с ним, она не ушла, не бросила его умирать. Ему хотелось, чтобы она положила руку на его лоб, тихонько спела бы свою загадочную песенку на незнакомом языке, хотелось, чтобы она смочила водой его губы, а лучше — напоила бы его своим поцелуем…

— Где мы? — слабым голосом спросил Бализану и попытался подняться, но тело, обессиленное от потери крови не слушалось его.

— Мы в нашем челноке, — ответила Ану-син и, погладив его по щеке, прибавила: — Не бойся, опасность миновала. Одно весло, когда ты, падая, выпустил его из рук, утонуло, но я неплохо управляю челноком и тем, что у нас осталось.

— Бедная моя, как тебе, должно быть, тяжело, — ласково проговорил раненый, с любовью глядя на девушку. — Ты сотрёшь в кровь свои нежные ладони, ты выбьешься из сил, а я, увы, ничем не смогу помочь тебе…

— Не думай об этом. Тебе надо подкрепиться. У меня есть немного хлеба и сыра — рабыня Истерим успела сунуть мне за пазуху перед тем, как мы бежали…

— Я не хочу есть, — отозвался Бализану и снова закрыл глаза.

Мгновение спустя, облизнув кончиком языка сухие потрескавшиеся губы, он прибавил:

— Это тебе нужны силы… Ты должна поесть…

Ану-син откусила маленький кусочек сыра и с трудом проглотила его. Затем, бросив на Бализану быстрый взгляд, пересела поближе к носу челнока и взяла в руки весло.

Челнок тронулся, потом пошёл, всё ускоряя и ускоряя ход. Близился вечер; речной воздух становился сырым. Мимо проплывали безлюдные пустынные берега: то каменистые, безжизненные, голые, то глинистые, с островками шелестящего тростника; пологие, обрывистые, снова пологие, снова обрывистые…

Ану-син гребла, не останавливаясь, хотя из-за усталости и кровавых мозолей на ладонях делать это становилось всё труднее. Она зорко всматривалась в даль в надежде увидеть либо встречную лодку, либо какое-нибудь поселение. Люди помогли бы ей перенести Бализану на берег, показали бы, как нужно лечить его рану… Девушка перевела взгляд на притихшего юношу. Он снова впал в забытьё.

Ану-син положила весло и, поднеся руку ко лбу, вытерла выступившие на нём капельки пота. Глубокий, полный горечи вздох вырвался из её груди. О как же она ещё слаба, неопытна, беспомощна! Одна — и некому ей помочь…

Отдохнув немного, девушка снова взялась за весло.

Бализану слабо и протяжно застонал, потом жалобным голосом произнёс её имя.

Дрожь пробежала по всему телу Ану-син от звука его голоса; она поднялась и приблизилась к юноше. Наклонившись над ним, девушка замерла неподвижно, точно вдруг окаменела: Бализану, казалось, утопал в собственной крови.

— Ану-син! Любимая моя!.. — отчётливо произнёс на этот раз юноша и медленно поднял веки. В его взоре, устремлённом на девушку, вспыхнул свет, который, впрочем, тут же погас.

Ану-син приблизила к нему своё лицо и дрогнувшими губами коснулась его лба. Он был холодным. Её сердце сжалось от внезапной боли и тоски: неужели она потеряет его, своего доброго преданного друга?

— Отчего мне так холодно? Ану-син!.. Я… умираю? — Голос Бализану был так слаб, что Ану-син едва слышала его.

— Я хочу, чтобы ты жил! — воскликнула девушка. В порыве горячей признательности за всё, что он сделал для неё, она обняла юношу за шею и щекой прижалась к его мертвенно-бледной холодной щеке.

Бализану закрыл глаза, как бы желая продлить это чудесное мгновение, насладиться им хотя бы напоследок. Её дыхание согревало его.

— Быть может, нам повезёт, быть может, я сумею сама спасти тебя, — горячо шептала Ану-син, крепче прижимая к себе умирающего Бализану.

— Единственное, что ты можешь сделать для меня, — голос юноши становился всё глуше и слабее, — отправить меня в жилище Иркалла счастливым… Мне так была нужна твоя любовь! Но ты… ты никогда не говорила, любим ли я…

Вместо ответа, который мог бы напоследок утешить умирающего, Ану-син стала шёпотом призывать свою покровительницу — владычицу Иштар:

— Твоими глазами смотрят из глубин мироздания прошедшие века, так пусть же твой милостивый взгляд упадёт на меня, как взор вечности, услышавшей мою мольбу! Твоими устами шепчут сами небеса, так подай же мне знак, о чудо доброты, что ты снизошла к моим мольбам, чтобы одарить меня магией, сила которой вернёт мне моего друга Бализану!

Девушка сильно удивилась и даже немного испугалась, когда в ответ на свои мольбы услышала эхо небесного голоса:

— Нет такой силы и нет такой магии, которая сделала бы смертного бессмертным! Когда боги создали человека, они сделали смерть его уделом. Себе же они оставили вечную жизнь. Ты помнишь предание о том, как герой Гильгамеш, после того, как оплакал смерть своего единственного верного друга Энкиду, отправился на поиски бессмертия? Даже ему, своему любимцу, который был наполовину божеством, боги отказали в этом праве и отправили его в Страну без возврата. В мире, где все смертны и ничто не вечно, лучше посвятить свою жизнь чему-то, чем ничему, какому-либо созидательному действию, которое может послужить — хоть и путём, пока тебе неизвестным — для блага других. Жизнь ради блага других может принести тебе добрую славу, а слава сделает бессмертным твоё имя. И когда ты узнаешь, в чём твоё предназначение на этой земле, ты поймёшь и то, что смерть близких не только тяжёлое испытание. Это также жертва, которую принимают от тебя боги, чтобы взамен дать тебе возможность двигаться к цели всей твоей жизни, к твоей судьбе, к твоему предназначению…

— Жестокая жертва, — только и прошептала Ану-син, которой сейчас было не до того, чтобы вникать в смысл услышанного свыше напутствия.

Бализану был уже не в силах открыть отягощённые сном смерти глаза и не видел, как Ану-син старается сдерживать рвавшиеся из груди рыдания. Но он ощутил на своём лице горячие капли и понял, что она плачет. О счастье, он не был ей безразличен!

— Друг мой, не уходи! Не оставляй меня одну! — наконец обратилась Ану-син к умирающему.

— Иркалл уже уводит меня — я чувствую его холодное прикосновение… Живи, Ану-син… Живи и помни, как я… любил тебя…

С этими словами последние силы покинули тело Бализану. Он тихо вздохнул, выпрямился и замер.

Ану-син, потрясённая, смотрела ему в лицо. По нему разлилось выражение вечного покоя; на губах застыла умиротворённая улыбка. Бализану умер счастливым.

Вечерний сумрак окутал берега Быстрой реки фиолетовой дымкой, в небе вспыхнули первые звёзды, а Ану-син всё ещё сидела, положив руки на колени и уткнувшись лицом в мокрые от слёз ладони.

Владычица Иштар, вот ты взошла над землёй вечерней звездой, — в мыслях обратилась девушка к своей покровительнице, — ты смотришь на меня, ты видишь, как я страдаю, оплакивая моего верного друга! Что же за жребий уготовили мне, дочери раба, мудрые боги, чтобы за него я принесла им эту горькую жертву? И разве есть в мире нечто такое, что было бы ценнее человеческой жизни?..

Течение реки было несильным, и челнок медленно скользил по воде, лишь время от времени подгоняемый налетавшим с севера ветром. Подавленная, скорбящая девушка не замечала, как пустынные берега постепенно сменялись возделанными полями, засеянными просом и засаженными дынями и тыквами, как неожиданно, будто из-под земли, вырастали хижины. Она вышла из оцепенения только тогда, когда течение вынесло челнок на берег.

Ану-син подняла голову и огляделась вокруг. Её поразило то, что она увидела: невдалеке от берега возвышался большой дом, окружённый домами поменьше. В окнах мерцал свет; слышались приглушённые голоса, смех.

— Я вернусь за тобой, — тихо сказала Ану-син, взглянув на бездыханное тело Бализану, и решительно ступила на берег.

Глава 5. Ану-син в Сиппаре

Ану-син брела по узкой, теряющейся между домами улочке и прислушивалась к странным, незнакомым и пугавшим её звукам — то будто распадавшимся, то снова сливавшимся в глухой гомон. Где-то за запертой дверью лаяла собака; дребезжали на проезжавшей мимо повозке бронзовые кувшины; с задворков доносился детский плач. Пахло чем-то горелым, мочой и смолой. Сверху, из окна кто-то бросил кожуру от фиги, и Ану-син едва не поскользнулась, наступив на неё. Жилые дома поражали размерами: каждый из них ничуть не уступал самому большому в алу Поющие Колосья зданию — димту. А ещё, в отличие от крестьянских хижин, разбросанных по местности, точно яблоки, эти дома тесно прижимались друг к другу и выходили на улицу глухими стенами. Улицы покрывал толстый слой битого кирпича, золы, отбросов, осколков посуды; собаки растаскивали мусор, а ветер, налетавший из пустыни, развеивал его. Зелени, кроме как у речных затонов, здесь не было; не было и садов или пальмовых рощ.

Ану-син никак не могла понять, куда она попала. Этот мир, неведомый, шумный, одновременно пугал и удивлял её. Она походила на дикого загнанного зверька, попавшего в непривычную обстановку. Кто здесь сможет помочь ей? кто посочувствует её горю? И найдётся ли здесь хотя бы один человек, которому она сможет довериться?..

Девушка остановилась напротив дома, у двери которого толстый человек с волосатыми руками выкрикивал, зазывая прохожих: «Копчёные бараньи окорока и свежая сикера — на самый требовательный вкус!» От голода у Ану-син свело желудок, закружилась голова. Если она войдёт в этот дом и попросит чего-нибудь съестного, сколько с неё за это взыщут? Девушка обречённо вздохнула: у неё нечем заплатить даже за самую чёрствую лепёшку…

Из дома вышел какой-то человек и, воровато озираясь, скользнул в узкий проход между домами. Чуть позже из этого переулка выбежала, позвякивая браслетами на кистях и лодыжках, стройная девушка с длинными волосами, заплетёнными в косу. Она быстро посмотрела вверх и вниз по улице и хотела было продолжить свой путь, как вдруг её взгляд остановился на прислонившейся к стене юной незнакомке. Девушка с косой перебежала улицу и дотронулась до плеча Ану-син.

— Могу я тебе чем-то помочь? — участливо поинтересовалась она. У неё были красивые, густо подведённые сурьмой глаза и яркие сочные губы.

Ану-син кивнула.

— Я заплатила бы, но у меня… нет ни сикля, — слабым голосом ответила она и красноречивым взглядом показала на дом с зазывалой у двери.

Девушка с косой улыбнулась и взяла её за руку.

— Это не беда! — весело сказала она и потянула Ану-син за собой. — Я могу угостить тебя — мне это ничего не стоит!

Внутри дом, куда они вошли, походил на зал для праздничных застолий в доме Залилума, только столы здесь не были сдвинуты в один ряд, а расставлены вдоль стен и даже посередине. За столами сидели мужчины — громко разговаривали, смеялись, спорили, ели и пили то, что им подносили резвые подростки. За высокой перегродкой из гладко отёсанного дерева стоял бородатый человек с хитрыми бегающими, как мыши, глазами и пересчитывал звонкие сикли, ссыпая их в кожаный мешочек.

Девушка с косой усадила Ану-син за свободный столик и, покачивая бёдрами, подошла к человеку за перегородкой. Их головы сблизились, они принялись что-то возбуждённо обсуждать, время от времени поглядывая в сторону Ану-син.

Усталым равнодушным взглядом Ану-син медленно обвела всех присутствующих и вдруг, к своему изумлению, заметила, что все они уставились на неё, разом оборвав свои разговоры. В замешательстве Ану-син опустила глаза. Ей было не привыкать к чрезмерному вниманию мужчин — иногда ей это даже льстило. Но на этот раз, в этом незнакомом месте, она почувствовала неизъяснимую тревогу, переросшую в страх. Потому что во взглядах, устремлённых к ней, кроме откровенной похоти угадывалось что-то неуловимо жестокое, беспощадное.

— Нехорошо такой красотке быть одной, — неожиданно раздался грубый голос, и Ану-син, вздрогнув, посмотрела на подсевшего к ней рослого мужчину со шрамом на тяжёлом выпуклом подбородке.

Девушка совсем растерялась. Она молчала, не зная, что ответить, как следует себя вести с этим человеком, от которого исходила угроза.

— Угостить тебя вином? — спросил мужчина, накрыв своей большой и влажной от пота ладонью руку Ану-син. — Или ты предпочитаешь сикеру? Проси, что хочешь, я за всё заплачу!

Ану-син убрала свою руку и спрятала её под столом. Лицо у неё было бледным, но во взгляде больших блестящих глаз читалась холодная непреклонность.

— Никто из этих бродяг, — продолжал говорить мужчина, широко обведя могучей рукой сидевших за столами, — не заплатит тебе больше, чем я. Меня здесь все знают, и, пожелай я увести тебя сейчас же, никто не посмеет мне возразить.

Ану-син посмотрела на него в упор. Взгляд, с которым она встретилась, был взглядом кровожадного хищника. И впервые за долгое время Ану-син подумала о Киран: остановит ли тень гиены этого верзилу, как это было в случае с Авасой?

— Так что же, ты выпьешь со мною вина? — Тон, которым были произнесены эти слова, не допускал возражений.

Но Ану-син не пришлось отвечать — к столу подошла девушка с косой.

— А-а, это ты, Набушар, — пропела она, взглянув на приставшего к Ану-син мужчину. — Оставь красотку в покое.

Она села рядом с Ану-син и, подмигнув Набушару, прибавила с намёком:

— Я не видела, чтобы ты что-то заплатил. Хотя не хуже меня знаешь: деньги вперёд.

— Ты, кажется, в чём-то меня обвиняешь?! — неожиданно взревел тот, поднимаясь из-за стола.

— Да что ты, милый! — испуганно озираясь, отозвалась девушка с косой. — Просто на этот раз ты немного опоздал.

— О чём это ты тут лопочешь, Ашукана?

Тот, кого звали Набушар, принял угрожающую позу.

Однако на Ашукану это, очевидно, не произвело впечатления: она пригубила из своей чаши вина и спокойно ответила:

— За неё уже заплачено.

Ану-син не понимала, о чём они говорили, но чутьё подсказывало, что ей грозит серьёзная опасность. То же подтверждал и свирепый вид готового начать потасовку Набушара, и повисшая в воздухе напряжённая тишина. Посетители кабачка были так увлечены происходящим, что никто из них не обратил внимания на крадущегося вдоль стены к выходу долговязого юношу с рассыпавшимися по плечам и спине кудрями.

Ану-син проследила за ним взглядом и подумала, не попробовать ли и ей так же незаметно ускользнуть, пока все наблюдают за перепалкой девушки с косой и рослым грубияном.

— И кто же за неё заплатил? Кто посмел? Кто?! Отвечай, дрянь ты эдакая, — гремел Набушар, нависая над Ашуканой, подобно готовой обрушиться скале. — Отвечай, иначе я переломаю тебе все кости, так что ты больше никогда не сможешь заниматься своим ремеслом! Клянусь Иркаллом, я сделаю это!

За соседним столом кто-то хрипло засмеялся.

— Ты слишком много на себя берёшь, Набушар! — возразила Ашукана, крутя пальцами пышный конец своей длинной косы. — Допускаю, что ты самый сильный в этом квартале, — прибавила она с пренебрежительной ухмылкой, — однако же не самый богатый.

— Ах, ты… — Набушар грязно выругался и наотмашь ударил девушку по лицу.

Она тут же вскочила и, как кошка вцепившись в него длинными ярко накрашенными ногтями, пронзительно завизжала.

На миг Ану-син опешила: никогда прежде ей не приходилось видеть что-либо подобное. Потом она быстро пришла в себя, встала и, пользуясь случаем, попыталась незаметно выйти из-за стола. Но путь ей преградил мрачного вида мужчина, сидевший за соседним столом и, очевидно, явившийся в кабачок вместе с Набушаром.

— Пусти меня, — тихо, но властно сказала девушка, сбросив со своего плеча его тяжёлую руку.

— Ну нет, красотка, — молвил тот с кривой ухмылкой, — так просто ты отсюда не уйдёшь. Прежде тебе придётся как следует познакомиться с нами.

И он грубо схватил Ану-син за кисти рук.

— Ты пожалеешь об этом — боги покарают тебя своим гневом, — Ану-син старалась придать своему голосу зловещий оттенок.

Мужчина вызывающе рассмеялся:

— Боги?! Если хочешь знать, я их не боюсь! Сама Эрешкигаль с её шестьюстами подземными демонами не страшна мне!

— Ты будешь наказан не Эрешкигаль, нет! — воскликнула Ану-син грозно. — Нет мести страшнее той, что обрушивает на головы дерзких и нечестивых Владычица богов Иштар! И это говорю тебе я — её посланница на земле!

После этих слов Ану-син выхватила из-за пазухи золотую подвеску и воздела вверх обе руки. Чудесное украшение сверкнуло в полумраке подобно солнечному лучу, и его свет бликами отразился в расширенных — от изумления или от алчности — глазах посетителей кабачка.

Но затишье оказалось недолгим. Вопреки ожиданиям Ану-син, подкреплённым испытанным на Киссаре волшебным действием подвески, никто не испугался её слов о власти богини Иштар.

— Вот это да! — первым подал голос Набушар и причмокнул от радостного удивления. — Так ты ещё и с начинкой, красотка? Теперь уж я точно от тебя не отступлюсь!

Он раскинул руки для объятия и двинулся к ошеломлённой Ану-син.

Девушка не сразу поняла, откуда вдруг появились её неожиданные избавители. Всё произошло слишком быстро. Какой-то человек перепрыгнул через стол и одним точным ударом в подбородок сшиб с ног казавшегося несокрушимым Набушара. Ещё один сильный удар — и на полу оказался приятель верзилы. Кто-то из завсегдатаев кабачка хотел было встать на защиту поверженных, но тут же разделил их плачевную участь. Потасовка была неизбежна.

Ану-син, спрятав драгоценное украшение, отскочила к стене и прижала руки к груди, чувствуя, как бешено колотится сердце.

— Бежим со мной! — Ашукана выросла словно из-под земли и обхватила её за талию, увлекая к выходу.

Ану-син, измученная голодом и сбитая с толку всем происходящим, слабо сопротивлялась.

— Отойди от неё! — неожиданно раздался властный голос.

Девушка с косой тут же исчезла, словно её и не было вовсе. А Ану-син попала в другие объятия — на этот раз сильные и уверенные.

— Ты можешь идти? — спросил незнакомый мужчина, держа её на руках, и, не дожидаясь ответа, вынес на улицу.

Ану-син освободилась от его рук и соскользнула на землю. Перед ней стоял очень высокий немолодой уже человек с длинными посеребрёнными сединой волосами. Он не был аккадцем — об этом говорила не только его внешность или одежда, но сама манера держаться. Догадки Ану-син подтвердились, когда вслед выходившим из кабачка товарищам её спасителя неслись ругательства и злобные выкрики: «Проклятые чужеземцы, недолго вам осталось жить на аккадской земле! Проваливайте на свою Каптару*, пока не поздно! Вас уже немного осталось — передавим всех поодиночке как комаров!»

Ану-син понятия не имела, где находится Каптара, да для неё сейчас это и вовсе не имело значения. Она была уверена, что этим людям можно довериться, и решила держаться к ним поближе.

— Мне некуда идти, — сказала Ану-син, глядя мужчине в лицо. И чуть погодя тихо прибавила: — Я здесь совсем одна.

Его ответом был долгий внимательный взгляд. Затем он молча взял её за руку и потянул за собой.

Каптара — название острова Крит в аккадской передаче.

Глава 6. В критской колонии

— Это, правда, очень большой город, но только не Дур-Куригальзу, как ты подумала, — говорил Ану-син её новый знакомый. Они добрались до перекрёстка и быстро пошли вперёд — вверх по улице. — Мы находимся в предместье Сиппара. А насколько велик этот город, суди сама. Ты пришла со стороны Быстрой реки, а если пройдёшь город поперёк, выйдешь к Великой реке. Город расположен на том месте, где эти реки протекают наиболее близко друг к другу.

— Значит, я всё-таки смогу без труда добраться до Дур-Куригальзу, — Ану-син не заметила, что размышляет вслух.

— Для чего тебе это нужно? Разве Дур-Куригальзу — город твоей мечты? — спросил шедший позади неё юноша. За всё время после того, как эти люди приняли Ану-син в свой круг, он впервые подал голос.

Девушка замедлила шаг и подождала, пока он не поравнялся с ней.

— Может, кому-то это покажется смешным, но я надеюсь найти там свою судьбу. Ведь, говорят, Дур-Куригальзу чем-то напоминает Баб-или, столицу Аккадского царства, а значит, в нём много удивительных возможностей. Если бы ассирийцы не разрушили Баб-или, я направилась бы сейчас к нему. Но Город Богов лежит в развалинах, его улицы затоплены водами Великой реки, а на руинах дворцов и храмов вьют гнёзда стервятники и воют шакалы, — ответила Ану-син и, взглянув на юношу, неожиданно смутилась.

Полная луна блестела над плоскими крышами домов, и в её ярком, заливавшем город свете юноша показался Ану-син божественно прекрасным.

Он был высок и великолепно сложён: широкие плечи, могучие, точно налитые свинцом, мышцы рук и ног, выпуклая мускулистая грудь, тонкая гибкая талия, которая придавала всей фигуре удивительную стройность и даже грациозность. Кожа у него была скорее бронзовая, нежели смуглая, — особенно при луне. Волосы, чёрные, блестящие и густые, поражали несвойственной аккадским мужчинам длиной до талии и ниспадающим возле уха локоном. На нём была лёгкая рубаха с короткими рукавами, узкий жилет и мужская юбка. Всё одеяние было богато украшено вышивками, каких Ану-син прежде не приходилось видеть. Шею юноши обвивало ожерелье из слоновой кости и коралловых бус; на поясе висел богато инкрустированный позолотой кинжал. Взор юноши был полон энергии и решимости; лицо отличалось неповторимым своеобразием. Весь его облик свидетельствовал о том, что года через два-три этот обаятельный юноша превратится в мужчину замечательной благородной красоты.

После своего первого потрясения, после смутного предчувствия чего-то важного в своей жизни, Ану-син вдруг сникла и притихла. Поглощённая тем, что происходило у неё в душе, девушка не смотрела, куда они идут, и не сразу расслышала обращённые к ней слова:

— Вот мы и пришли! Входи смело, и да обретут твои сердце и душа желанный покой в стенах этого дома!

Ану-син огляделась. Она стояла во дворе жилого трёхэтажного дома, стены которого были окрашены в белый и красный цвета, отчего дом казался каким-то нарядным, праздничным. Карниз был отделан резным камнем и орнаментальной росписью. На верхние этажи вели лестницы, обрамлённые колоннадой, которая также поддерживала выходящие во двор террасы. Вход в дом был украшен двумя колоннами, выкрашенными в густой красновато-коричневый цвет.

Следом за седовласым мужчиной Ану-син вошла в длинную галерею, где их встретила статная женщина с пышными бёдрами и полуобнажённой грудью. На ней был узкий жилет с короткими рукавами и длинная юбка с многочисленными складками и оборками. Её длинные густые волосы были завиты, подобраны сзади и уложены в причёску, которая завершалась остроконечным хвостом.

— Сегодня у нас гостья, Эрифа, — обратился седовласый к женщине и кивнул в сторону Ану-син.

Появление незнакомой девушки, по-видимому, вовсе не смутило Эрифу. Она держалась спокойно и радушно, словно давно ожидала гостей. Она ввела Ану-син в прямоугольное помещение, в центре которого находился окружённый четырьмя колоннами круглый очаг, и жестом пригласила её присесть на глиняную скамью. В её обращении, как отметила про себя Ану-син, отнюдь не чувствовалось ни холодности, ни притворства. Пообещав скоро вернуться, женщина вышла, а Ану-син осталась любоваться настенной росписью.

Изображения горного пейзажа и игр людей с быками, диковинных рыб, животных — антилоп и собирающих цветы голубых обезьян, поразили девушку, вызвали в её бурном воображении живые картины и образы. Это была далёкая, иная, неведомая ей жизнь. Это было нечто необыкновенное, похожее на чудесный сон. Яркие сильные цвета оживляли поверхность стены, привлекали и ласкали взгляд того, кто смотрел на эти великолепные удивительные рисунки.

— Как тебя зовут?

Эрифа вошла неслышно и остановилась рядом с замечтавшейся Ану-син. Пламя очага осветило её лицо, и девушка с удивлением заметила, что Эрифа уже немолода, хотя и сохранила черты замечательной красоты. Нетрудно было уловить схожесть этих черт с обликом смутившего Ану-син юноши.

— В родном алу меня звали Ану-син, — ответила девушка и приняла из рук Эрифы кувшин изысканной округлой формы.

— Выпей, Ану-син. Этот напиток придаст тебе силы и вернёт бодрость.

Ану-син послушно отпила из кувшина и почувствовала, как по телу разлилось приятное тепло; в голове сначала зашумело, а потом вдруг прояснилось так, будто девушка только что пробудилась после здорового длительного сна. Ей было легко и весело, как никогда. Ей снова захотелось ощутить на языке сладкий вкус дивного ароматного напитка, но Эрифа забрала у неё кувшин со словами:

— Вино следует пить в меру, иначе оно будет приносить не наслаждение, а омерзение.

Чуть погодя Эрифа отвела гостью в просторную комнату для омовений с керамической раскрашенной ванной. Стены здесь также были расписаны изображениями морских животных, рыб, моллюсков, которые казались Ану-син фантастическими, придуманными тем, кто их нарисовал. В одном углу комнаты стояли большие — в человеческий рост — сосуды с чистой водой, а в другом находилось отверстие для стока использованной воды. Вдоль стены стояла длинная скамья и рядом с нею — кувшины с чем-то ароматным.

Ану-син с радостью сбросила с себя одежду — ей не терпелось окунуться в прозрачную воду и смыть многодневную пыль, которая не давала её коже свободно дышать. К тому же, ей казалось, что с этой пылью с неё смоется всё грязное и гадкое, всё, что произошло в её жизни за последние несколько дней.

Девушка с удовольствием погрузилась в наполненную водой ванну и сразу ощутила облегчение. Жизнь снова заиграла кристально-чистым светом и сочными красками радужных надежд.

— Ты слишком красива для смертной женщины, — сказала Эрифа, закутывая вышедшую из ванны Ану-син в широкое мягкое покрывало. — Линии твоего тела совершенны, в лице — ни малейшего изъяна. Ты могла бы бросить вызов самой Афродите, и, боюсь, твоя соперница проиграла бы этот спор.

— Кто такая Афродита? — живо спросила Ану-син. И затем прибавила: — Я не знаю имён прославленных красавиц Аккада, но, наверное, не ошибусь, если скажу, что Афродита — одна из них.

К удивлению Ану-син, Эрифа вдруг громко рассмеялась.

— Представь, ты ошиблась, дитя, — с улыбкой проговорила она. — Афродита — богиня любви и красоты — наша покровительница.

— Иштар — единственная среди всех богинь любви и красоты, владычица людей, дарующая воду, несущая жизнь, и во всём Аккаде не найдётся человека, который не поклонялся бы ей! — возразила Ану-син.

— Вы, аккадцы, зовёте её Иштар, — отозвалась Эрифа уже без улыбки, — мы же зовём её по-своему, так, как её называли наши предки.

— Кто же вы? Откуда пришли на землю Аккада? — Ану-син наконец осмелилась задать Эрифе вопрос, который не давал ей покоя.

— Наши предки поселились здесь несколько столетий назад, — начала отвечать Эрифа, и взгляд её удивительных синих глаз погрустнел. — Они были купцами с далёкого острова, ходили в море с дарами своей страны, и пути их торгового обмена доходили до Сирии, Мари и державы фараонов. Много лет назад оставшиеся в живых выходцы с Крита из-за жестоких гонений ассирийского царя были вынуждены покинуть давший им приют город на берегу Великой реки. После долгих скитаний по земле ассирийцев они осели в Аккаде. Правитель Аккадского царства позволил нашим предкам основать здесь колонию в обмен на некоторые секреты изготовления оружия и выращивания винограда. С тех пор мы и живём здесь: со своими обычаями и традициями, со своей культурой, со своим искусством, со своими богами и своими законами. Но при этом мы придерживаемся и ваших, аккадских, законов, изданных царём Хаммурапи, и почитаем ваших богов.

Эрифа немного помолчала и затем продолжила:

— У нас с вами, жителями Аккада, разные взгляды на жизнь. Мы ценим человека прежде всего за его таланты, за мудрость, за понимание всего прекрасного, но не за величину его кошелька и не за то, какой властью он обладает. Корыстолюбие, чванство, жадность — всё, чем обладают аккадские вельможи, — вовсе не достоинства, как принято считать в среде знати, но величайшие пороки, способные погубить целое государство. Образ жизни наших далёких предков, критян, передаваемый как ценное наследство из поколения в поколение, отличается от вашего, аккадского, и оттого мы не стремимся смешиваться с вами. Мы живём обособленно, следуя древним обычаям Крита, растим наших детей, создавая семьи внутри колонии, ибо самое важное для нас, потомков «детей моря», — сохранить чистоту крови… К сожалению, нас осталось не так уж много, отстаивать справедливость и свои права в Аккаде нам с каждым годом становится всё труднее. Среди местного населения у нас есть враги — люди без чести и совести, хитрые, лживые и беспощадные — одним словом, разбойники всех мастей. Из-за этой вражды мы в последнее время стали терять всё больше и больше наших людей. Наши мужчины никогда не были трусами, но ходить в одиночку теперь стало опасно.

Эрифа умолкла. Пушистым, словно пух утят, покрывалом она обернула голову внимательно слушавшей её рассказ девушки и принялась осушать её роскошные чёрные со стальным отливом волосы.

— Отчего бы вам тогда не уехать на землю предков? — спросила Ану-син. — Пусть она очень далеко, за морем, но ведь ваши прадеды сумели когда-то преодолеть это расстояние. Так отчего бы вам всем вместе не вернуться обратно и не воссоединиться со своими земляками?

Эрифа медленно покачала головой.

— Увы, нам некуда возвращаться. Древняя красота Крита погибла, пришельцы разрушили и вытоптали страну, уничтожили славу детей Миноса; без следа исчезло прежнее, коренное, население острова, в груды камней, в пожарах, войнах и землетрясениях, обратились некогда великолепные, не имевшие себе равных дворцы Кносса, Прайсоса и Феста. Нищета воцарилась на острове. Ныне это место, эта земля отвергнута богами. И вот мы, потомки повелителей моря, которые знаем о нём лишь по рассказам и легендам, передающимся из поколения в поколение, пустили свои корни здесь, в аккадской земле, между двумя великими реками…

— Как это всё печально, — задумчиво проговорила Ану-син, опустив ресницы.

Эрифа пытливо взглянула на неё и затем жестом пригласила подойти к скамье у стены.

— Ты освежилась, теперь позволь мне растереть тебя.

Притихшая смущённая Ану-син покорилась словам критянки. Растирая девушку благовониями, Эрифа рассказывала ей о свойствах целебных трав и изготовленных из них ароматических масел, которыми некогда славился Крит. Заинтересованная, Ану-син взяла с критянки обещание научить её приготовлению душистых и полезных масел и мазей.

Посвежевшая, благоухающая, блистающая красотой Ану-син с помощью Эрифы облачилась в новые необычные для неё одежды и в сопровождении хозяйки дома вошла в покои, где их их уже давно ждали.

Глава 7. Обречённые на гибель

Ану-син сидела на террасе, обсаженной декоративным кустарником, и задумчиво смотрела в сторону Быстрой реки, которая отсюда, с высоты построенного на холме трёхэтажного дома, походила на извивающуюся змею с мерцающей в лунном свете серебристой чешуёй.

Десять дней прошло с тех пор, как она повстречалась со странными, ничем не похожими на аккадцев, людьми, десять дней она жила в их колонии, стараясь приобщиться к их образу жизни, как когда-то привыкала к порядкам в селении болотного народа маршекасу. Она искренне желала стать похожей на них, одной из них, увлечённая историей их далёкой родины, образ которой был окутан густым многовековым туманом. Но то ли прошло слишком мало времени, то ли сказывалось её происхождение или воспитание: она не стала своей среди критян. Они не гнали её прочь, ни в чём не отказывали, ничем не давали ей понять, что она здесь лишняя, однако и в свой круг её не принимали.

Слёзы подступили к глазам Ану-син. Сейчас, глядя на Быструю реку, она вспомнила, как в сопровождении главы семейства, в котором жила, пробралась к тому месту, где оставила челнок с телом несчастного Бализану. Перед этим она посвятила Дамния — так звали седовласого человека, который увёл её из кабачка, — в свою тайну и попросила помочь похоронить друга. Однако челнока на месте не оказалось, и Ану-син с ужасом вспомнила, что не привязала его как следует. Дамний тогда ничего не сказал ей, только как-то странно посмотрел на неё. Ану-син не поняла, что значил его взгляд: то ли он не поверил ей, то ли осудил…

— Живописный вид, правда? — неожиданно раздался за спиной девушки тихий голос, и она обернулась.

Перед ней стоял тот самый долговязый юноша, которого она видела в кабачке крадущимся вдоль стены. Теперь она уже знала, что своим спасением обязана, в первую очередь, ему: это он, смекнув, какая ей грозит опасность, привёл на выручку мужчин из колонии. Позже Ану-син объяснили, что девушка с косой, которой она доверилась, была известной в том квартале кезерту — уличной блудницей и сводней и что она собиралась использовать Ану-син в своих интересах. Юноша, благодаря которому Ану-син удалось избежать позорной участи, был младшим сыном Дамния и звали его Вадунар.

— Да, здесь чудесно, — согласилась с его словами Ану-син. — Впервые в жизни я поднялась так высоко над землёй, и мне всё ещё не верится, что дома, холмы, река, которые кажутся такими большими вблизи, могут быть такими мелкими, когда на них смотришь свысока. Наверное, такими же видят наши города боги…

— Возможно, — кивнул Вадунар, с любопытством посмотрев на девушку.

Они помолчали немного, потом Ану-син заговорила о том, что так взволновало её с того дня, когда она впервые переступила порог этого дома.

— В моём селении жил мастер, который делал из глины фигурки богов и раскрашивал их разными красками, как бы облекая в одежды. Он ничего не придумывал сам: любое одеяние на его фигурках можно было увидеть на ком-нибудь из зажиточных земляков или заезжих вельмож… И мне непонятно, как можно рисовать то, чего не видел в жизни?

— Ты говоришь о росписях на стенах наших домов? — с едва заметной улыбкой спросил Вадунар.

Ану-син кивнула:

— Ведь тот, кто их расписывал, никогда не видел моря и тех изумительных рыб, которые обитают в его глубинах; никогда не был на той земле, откуда пришли ваши предки, и, значит, не встречал животных, которые живут или жили там. Или, может, живописец создал всё это в своём воображении и умелой рукой перенёс на стены?

Загадочная улыбка на мгновение осветила лицо юноши. Оглядевшись по сторонам, он поманил Ану-син и молча указал на дверь, которую девушка никогда не видела открытой. Вадунар приложил палец к губам и пригласил Ану-син войти.

Девушка была изумлена тем, что предстало перед её взором. В просторной прохладной комнате были расставлены на полу горшки с известью и водой, плошки с толчёным углем, охрой и другими минеральными и растительными красками. Настенные росписи, изображавшие растения, животных и людей, представляли мир, скрытый завесой веков и оттого ещё более таинственный, полный невыразимого очарования. Красные, жёлтые, синие, чёрные, коричневые — они производили неизгладимое впечатление. Волнистые белые линии на стене красиво гармонировали с её красным фоном. Гибкие стебли, ветви, листья, антилопы, обезьяны, осьминоги… Как оказалось, художник не выдумывал их — он рисовал с натуры: на длинной деревянной полке стояли чучела диковинных, неведомых жителям месопотамской степи животных. Но более всего поражали изображения людей. Внешне неподвижные, они были полны внутренней силы и искромётной энергии.

Глядя на их лица, Ану-син узнавала обитателей колонии. Критские юноши, красавцы и модники, — у них были ровные, идущие прямо из надбровья носы, очень длинные с локоном возле уха волосы и красновато-коричневая кожа, — представляли то кулачных бойцов, то мореходов, то рыбаков. В человеке с могучими плечами, мускулистой грудью, широкой поясницей и сильными ногами Ану-син без труда узнала Дамния; в обнажённом певце с лирой — самого Вадунара. Девушки — все как на подбор стройные, с иссиня-чёрными локонами и молочно-белой кожей, голову держат высоко, с обнажённой грудью — заняты сбором винограда или цветов. Среди них — женщина зрелых лет в двойном ожерелье, с рукавами, украшенными накладными цветами шафрана, мать Вадунара, Эрифа.

— Я вижу отца, мать и одного из их сыновей, — сказала Ану-син, разглядывая сияющую красками фреску. — Но где же их старший сын? Неужели ему не нашлось здесь места?

— Это было бы несправедливо по отношению к Каданору, — отозвался Вадунар и, мягко обняв девушку за плечи, повернул её лицом к противоположной стене.

…Во весь опор мчится великолепный бык. Он весь — порыв. Голова у него опущена, могучая шея выгнута, хвост задран. В смертельно опасном прыжке головой вниз взвихрился над быком, обеими руками касаясь его спины, молодой акробат. Мускулистое стройное тело, густая масса чёрных волос, широкоскулое мужественно прекрасное лицо, синие, чуть раскосые глаза…

Ану-син вдруг смутилась, чувствуя, как учащённо забилось сердце в ставшей тесной для него груди. Это был ОН. Девушка одними губами произнесла ставшее для неё дорогим имя: Каданор, а потом с трепетной дрожью ресниц отвела взгляд от юноши на фреске. Внезапно кровь волной прихлынула к щекам; в глазах появился холодный блеск.

…Сзади быка, вытянув вперёд и немного разведя руки, чуть приподнявшись на носки, стоит прелестная изящная девушка. Кисти рук у неё крепко стянуты бинтами, на ногах — красные носочки и сандалии…

Ещё ничего не зная об этой незнакомке — Ану-син ни разу не видела её среди женщин колонии — девушка уже возненавидела её. В глазах у неё потемнело. Прежде неведомое, страшное по своей разрушительной силе чувство захлестнуло всё её существо — Ану-син и сама удивилась, что способна на такую жгучую ревность.

Каданор не должен принадлежать кому-то, не должен кого-то любить и его никто не смеет любить!.. Ану-син впервые в жизни повстречала того, кто, помимо своей воли, заставил её гордое сердце покориться новому чувству — великой безраздельной власти любви.

— Кто она? — небрежно махнув рукой в сторону изображённой на фреске девушки, сухо спросила Ану-син. Одна только мысль о том, что когда-то, пусть даже до её появления в колонии, Каданор и эта девушка были вместе, причиняла ей муку.

И оттого так сильно поразил её ответ Вадунара:

— Её звали Алфея, она была нашей единственной и горячо любимой сестрой, — тихо, с грустью и болью в голосе молвил юноша. Чуть помедлив, он прибавил: — Вот уже год прошёл со дня её гибели, год, как её нет с нами…

Вадунар отвернулся, чтобы Ану-син не видела его слёз, и медленно отошёл от неё.

Ану-син сразу сникла и виновато потупила взор. Ей стало ужасно стыдно за свои недавние мысли и чувства. В душе она просила прощения за них и у Вадунара, и у Каданора, и у самой, ныне блуждавшей в тёмном царстве Эрешкигаль, девушки с красивым именем Алфея.

— Ты сказал, что она погибла, — снова заговорила Ану-син, следя за тем, как Вадунар размешивает краски в горшочках с водой и как затем, отжав пальцами кисть, приступает к росписи. — А как это случилось?

— Они с Каданором были единственными в колонии акробатами, которые, стремясь продолжить традиции наших предков, не боялись выступать с быками. Игра с быками — Тавромахия — священна и в то же время смертельно опасна… Алфея знала, что её жизнь, отданная древнему танцу, будет недолгой. Её всегда восхищали рассказы о бесстрашных критских девушках — участницах священного ритуала, и она гордилась своим жребием. Роковым жребием…

Вадунар умолк и задумчиво посмотрел куда-то в только ему одному видимую даль.

Ану-син представила огромного круторогого быка, несущегося во весь опор, и тоненькую храбрую девушку… Вадунар не сказал, как именно она погибла, но можно было догадаться, что смерть Алфеи была поистине ужасна. Ану-син содрогнулась всем телом и, чтобы как-то унять эту дрожь, снова обратилась к критянину с вопросом:

— Ты назвал этот танец священным ритуалом. Какого же бога вы почитаете в образе быка?

— У наших предков — коренных жителей Крита — это опасное животное олицетворяло их главного бога, властвующего над морем. Его имя — Посейдон. Жизнь островитян в те далёкие времена зависела от плодородия на земле и в водах. Залогом их благополучия служил священный брак бога-быка Посейдона и богини плодородия Пасифаи… Критяне верили, что сумеют отвести от себя гнев Потрясателя Земли, но, увы, их «остров ста городов» был обречён — в недрах земли и моря медленно и неотвратимо зрела страшная сокрушительная сила…

Вадунар тряхнул своими густыми кудрями и крепко сжал кисть. Теперь его взгляд блуждал по стене с начатой росписью. Он будто позабыл о стоявшей у него за спиной Ану-син.

Девушка неслышно вышла из обители мастера и замерла за дверью, размышляя в грустном одиночестве. Рассказ критянина поразил её до глубины сердца.

Неужели и Аккад, древний, могущественный и процветающий, также может исчезнуть навсегда, оставив в память о своей великой культуре лишь развалины дворцов и храмов? Неужели может исчезнуть, смешавшись с дикими воинственными племенами, трудолюбивый народ-творец? Исчезнуть подобно тому, как воды Великой реки исчезают, растворяясь, в водах далёкого моря, к которому они устремляются… И неужели вся эта жизнь, с её неповторимым искусством и овеянными тысячелетиями традициями, так же, как жизнь сказочно-прекрасного легендарного Крита, растворится в какой-нибудь новой, иной жизни всего лишь памятью о былом?..

«О, если бы процветание и могущество Аккада зависело от меня, — думала Ану-син, — я бы не пожалела для этого ни своих сил, ни даже собственной жизни! Я оставила бы грядущим поколениям города и землю без следов пожарищ и разрушений, я бы сделала всё возможное, чтобы их наследием были дивные благоухающие сады, великолепные города и грандиозные храмы, а не одна только память о былом величии их некогда могущественной родины!»

Поддавшись смелым мечтаниям, Ану-син гордо вскинула голову. Но вдруг точно окаменела, охваченная суеверным страхом. Услышь боги её дерзкие мысли — и расплаты за это ей не миновать… Она вспомнила поучения Жрицы маршекасу: боги ревнивы к своим правам, никто, кроме них, не смеет распоряжаться судьбами: ни своими собственными, ни уж тем более судьбами целого народа или страны. А потом Ану-син успокоила сама себя: что им, великим, вечно занятым богам, до неё, бедной девушки, скитающейся по бескрайним просторам Аккада и затерянной, подобно песчинке в пустыне, среди таких же скитальцев?..

Глава 8. Зловещее предзнаменование

Коленопреклонная Эрифа стояла посреди полукруглого зала храма с низко опущенной, накрытой покрывалом головой и беззвучно, одними губами молилась. Тяжёлый дым из двух бронзовых курильниц у алтаря оседал в полутёмном зале святилища голубоватым туманом. Густой пряный аромат кипера — растения, выжимки которого добавляли к благовонным маслам, — смешивался с запахом горящего мяса принесённого в жертву ягнёнка.

Эрифа подняла глаза к алтарю и до тех пор смотрела на колеблющееся пламя, пока взор её не затуманился и голубоватая дымка не скрыла от неё изображение богини. Восседающая на троне женщина с тучным — пышные бёдра и грудь — телом, символизировала материнство и плодородие; лик её был грозен и в то же время благочестив. Долго оставалась Эрифа в таком положении, освещённая мерцающим пламенем жертвенника, и время от времени горестно вздыхала. На душе у неё было неспокойно, растревоженное сердце билось гулко и часто.

Причиной же для беспокойства было внезапное увлечение её любимого сына, красавца и силача Каданора девушкой, которая, несмотря на все её заметные достоинства, пробуждала у Эрифы противоречивые чувства. Здесь было и восхищение её дивной красотой, и материнская ревность, и сострадание, вызванное её одиночеством, и недоверие. Но самым тревожным было смутное предчувствие чего-то недоброго, предвестницей которого и была эта прекрасная, неведомо откуда взявшаяся девушка по имени Ану-син.

Эрифа никак не могла собраться с мыслями и обратиться с просьбой к богине-покровительнице: сердце её рвалось домой, где её ненаглядный Каданор проводил часы своего отдыха с девушкой, завладевшей его сердцем.

В это время в зал святилища вошёл жрец: обнажённое тело с головы до ног покрыто багровой охрой, на лице — маска, изображающая бычью морду, на кожаном поясе — единственном предмете одежды — обоюдоострый топорик. Этот топорик — лабрис — оставался у потомков критян не только как память о священных ритуалах предков, но и как символ их культуры. Служитель же древней богини исполнял в колонии не только свои жреческие обязанности, но являлся также хранителем сокровищ. Из поколения в поколение накапливались царями Кносса огромные богатства — трофеи в победоносных войнах, добыча из разграбленных городов, захваченных на море судов, дары чужеземных и своих купцов. Когда последнему господину Кносского дворца стало ясно, что новыми жителями острова станут воинственные и дикие племена, пришедшие из-за моря, он велел собрать сокровища в сундуки. Десять тяжёлых сундуков были погружены на корабли: два из них утонули в морской пучине во время шторма, остальные вместе с переселенцами достигли Двуречья. Теперь они стояли в помещении, куда мог входить только верховный жрец.

Служитель древней критской богини остановился позади Эрифы и снял маску. Женщина ощутила на себе долгий упорный взгляд его глаз и, поднявшись с колен, повернулась к нему лицом.

— Почтенный Синит, — обратилась Эрифа к жрецу, — в последнее время меня всё больше охватывает отчаяние. В особенности с тех пор, как ты намекнул на то, что появление чужеземки в нашей колонии может иметь горькие последствия. Мне бы хотелось предотвратить их, но как это сделать, я не знаю. Подумаем над этим вместе, почтенный Синит.

По изрезанному глубокими морщинами лицу жреца пробежала тень.

— Ах, Эрифа, вряд ли бы ты стала так беспокоиться, если б чужеземка не вмешалась в жизнь твоей семьи, — сказал он, укоризненно покачав головой. — О том, что появление этой девушки среди нас может навлечь на нашу колонию беду, я предупредил всех в тот день, когда впервые увидел её. Но тогда меня никто, и в том числе ты, Эрифа, не послушал. Все были очарованы красотой чужеземки, все сочувствовали ей и старались помочь чем могли. Ныне же ты переменила своё отношение к ней — и я догадываюсь, по какой причине…

Эрифа внутренне сжалась под пристальным взором всепонимающих всевидящих глаз жреца.

— Души людские для меня отнюдь не загадка, — продолжал Синит, — и я прекрасно вижу то, что происходит сейчас в твоём сердце, Эрифа. Ты жаждешь изгнания чужеземки, ибо боишься из-за неё потерять власть над сыном и лишиться его любви.

Эрифа покачала головой, не соглашаясь со словами жреца.

— Я всё же надеюсь, что её происхождение… — начала было она, но Синит перебил её.

— При чём тут её аккадское происхождение, если она обольстительно красива и искушает, точно Лилит! — воскликнул он.

При последнем слове, невольно вырвавшемся из уст жреца, Эрифа вздрогнула.

— Ты так легко произнёс имя богини, о которой сами аккадцы остерегаются вспоминать всуе, — проговорила она дрогнувшим от волнения и суеверного страха голосом. — И с нею, с этой роковой, внушающей ужас каждому набожному аккадцу, богиней ты сравнил девушку, которая хочет отнять у меня сына!

Синит не разделял её страхов и продолжал смотреть ей прямо в лицо. Его невозмутимость привела Эрифу в ещё большее негодование.

— Ты оправдываешь её? Ты уже не против того, чтобы она покинула нашу колонию как можно скорее? — вскричала женщина, заламывая руки. — О Владычица Сито, что сделалось с твоим лучшим служителем? Неужели и его сердце покорилось власти чужеземных богов?

Синит сделал протестующий жест рукой.

— Именно потому, что я всё так же непоколебим в своей вере, в своём служении великой богине наших предков, чужеземные боги, пусть даже самые зловещие и мстительные, не страшны мне, — в голосе жреца прозвучала такая твёрдая уверенность, что Эрифа сразу успокоилась и присмирела.

— Прости меня, мудрый Синит, — тихо проговорила она и в знак раскаяния склонила голову, — я была неправа.

— Но, скажи мне, чего же ты желаешь? О чём пришла молить Владычицу?

— Богам ведомо о нас, смертных, всё — им открыто и наше далёкое прошлое, и наше будущее, — Эрифа начала издалека, а потом, молитвенно протягивая к жрецу руки, страстно зашептала: — Ты говорил, что ничто не укрывается от твоего взора, ибо твоими глазами видят боги — ты их верный служитель. И твой отец, и твой дед, и все-все твои предки были жрецами Владычицы Сито, и кому же, как не тебе, о проницательный Синит, дано право зреть будущность сквозь покровы времени! Молю тебя, воспользуйся этим правом и открой мне грядущее, я должна его знать! Неизвестность невыносима для меня! Развей мои страхи и опасения, если они напрасны! Но я должна, я хочу знать, что будет с моим сыном, с моей семьёй, со всеми нами, наследниками древнего Крита!

Видя, что жрец стоит недвижим, Эрифа прибавила:

— Неужели мы, узнав, какая нам грозит беда, ничего не станем делать для того, чтобы предотвратить её?

— А если я прочитаю по знакам, данным мне свыше, что первой пострадает твоя семья, — наконец произнёс Синит, не сводя с лица женщины пристального взгляда, — что тогда ты станешь делать?

Эрифа вцепилась в него дрожащей рукой.

— Что я стану делать? — повторила она побелевшими губами.

— Да, что ты предпримешь после этого? — Жрец был настойчив.

— Для того, по чьей вине случится несчастье, я выпрошу смерть у справедливых богов! — ответила Эрифа; весь вид женщины свидетельствовал о её страшном волнении. — И если мне не поможет Божественная мать, я призову беспощадных Эриний!

Какое-то время Синит раздумывал, затем, ничего не говоря, подошёл к алтарю и взял массивную золотую чашу. Медленно, со знанием дела, жрец налил в неё кровь жертвенного животного, из длинногорлого сосуда добавил бесцветной жидкости и всё это смешал с другой, золотисто-медовой, остро пахнущей. Он долго взбалтывал полученную смесь и при этом повторял слова не то молитвы, не то заклинания.

Замерев, точно статуя, Эрифа молча следила за его движениями.

Перед тем, как вылить жидкую смесь в пузатый стеклянный сосуд, жрец капнул туда несколько капель оливкового масла, хранившегося ещё со времён первых поселенцев и освящённого на земле Крита. Затем он добавил туда же нечто, по цвету напоминавшее красное вино. Продолжая бормотать, Синит наблюдал за тем, как стеклянный сосуд туманится внутри, точно набухая облаками, которые, клубясь и сгущаясь, опускаются ниже, до самого дна.

Тихий возглас удивления вырвался из груди Эрифы. Как только облака внутри сосуда полностью осели, он вдруг чудесным образом ожил: сначала проступили тени, затем, колеблясь и сменяя друг друга, появились удивительные фигурки. Разгорячённому воображению Эрифы чудились в этих фигурках то очертания знакомых домов, то знакомые лица. Она хотела сказать об этом Синиту, но сдержалась, боясь нарушить столь важный ритуал таинства.

— Если богиня, которую в этой стране чтут превыше всего, появится верхом на льве, то многим и многим народам не миновать гибели, — заговорил жрец, глядя на стенки сосуда. — Будущее сомкнётся с прошлым уже в настоящем… Ужасная, ужасная судьба! Однако вот они почти рядом, вот встретились, слились воедино — о диво дивное! Но что это за чёрные пятна вокруг? Они как будто выслеживают, подстерегают… И один образ тускнеет, расплывается, но другой, о, другой вспыхивает дрожащим розовым пламенем… Только ведь этого не было в прошлый раз!

Возбуждение захлестнуло жреца; глаза его лихорадочно блестели, лицо разрумянилось.

Эрифа, не понимая смысла его слов, рождённых из смутных образов, насторожилась и затаила дыхание.

— Но что это? — внезапно побледнев, пробормотал Синит.

Клубы внутри сосуда окрасились в кроваво-алый цвет, затем краски поблекли, очертания смылись — и всё заволокла тусклая, безжизненно серая мгла.

— Стало быть, близко к свершению пророчество жрецов Фестского храма! — воскликнул Синит. — А мы будем по милости божьей его свидетелями! Или, может, его виновниками…

— Помилуй, мудрейший Синит, о чём ты говоришь? — Эрифа схватила жреца за обе руки и заглянула в его затуманенные глаза.

— Приходилось ли тебе в снах или, может, в неких видениях встречаться с богиней верхом на льве? — вдруг спросил жрец, и его взгляд мгновенно прояснился.

— Нет, не приходилось, — ответила Эрифа, мотнув головой.

— А вот я её видел, — после этих слов Синит вручил онемевшей от удивления женщине сосуд с говорящей образами смесью.

Затем он медленно отошёл от алтаря и, вскинув голову, продолжил:

— Твоё материнское чутьё не обмануло тебя, Эрифа. Ты стойко выдержала испытание, которому я, прости, только что подверг тебя. Теперь ты точно знаешь, что чужеземка не только твоя соперница, ибо пытается завладеть твоим сыном — она также приманка для всякого зла. И пока она остаётся среди нас, всем нам угрожает опасность. Какая именно, я ещё не знаю и, клянусь Владычицей Сито, долго не хотел бы об этом знать. Но я давно говорил, что чужеземцам нет места среди критян… Твоя семья, бедная моя Эрифа, приютила незнакомку, радушно уступила ей место в доме, и вы же первыми пострадаете из-за этого…

— О! — только и произнесла Эрифа и крепче сжала в руках стеклянный сосуд.

— Никто из вас не сумел разглядеть богиню, стоящую на льве, которая, согласно древнему преданию, несёт гибель тем, кто её принимает, — вёл дальше жрец, и его лицо становилось хмурым и замкнутым. — Таков её рок и таков рок признающих её…

— Да разве ж эта девушка богиня? — пролепетала Эрифа, совершенно сбитая с толку странными и пугающими речами Синита.

— О нет, конечно, нет! Но у неё есть знак этой богини…

— Золотая подвеска, — прошептала Эрифа, не то вопрошая, не то утверждая.

В ту же минуту стеклянный сосуд для гаданий выскользнул из её рук и, ударившись о каменные плиты храма, разбился на сотни мелких осколков.

Глава 9. Признание

В то время, как Эрифа молилась в храме Владычицы Сито, или, как её ещё называли, Пасифаи-Деметры, её сын Каданор сидел рядом с Ану-син на крыше самого высокого в критской колонии дома. Отсюда был хорошо виден Сиппар, и, казалось, будто опущенные вниз ноги юноши и девушки окунаются в серые каменные воды города.

Каданор показывал Ану-син великолепные дома в кварталах местной знати, а пониже — тесные кварталы бедноты, с узкими кривыми улочками, мелкими лавочками, множеством кабачков и разного рода притонов. Он показал ей внушительную стену и башни, охранявшие Сиппар, блиставшие под луной громады ступенчатых храмов — зиккуратов, плотный овал всего города, стянутого поясом стен и омываемого реками-близнецами — Великой и Быстрой.

Ану-син и Каданор сидели рядом, касаясь друг друга; они были заворожены и луной, и суровой красотой древнего города, и этой нечаянной близостью друг друга. Блуждая по шершавому покрытию крыши, руки юноши и девушки тянулись всё ближе друг к другу, пока, наконец, их пальцы, встретясь, сначала робко, а потом крепко переплелись. Оба замерли точно в оцепенении.

Казалось, пролетели годы — так глубоко ушли корни этой долгожданной и наконец наступившей близости. У Ану-син перехватило дыхание, сердце забилось гулко и радостно. И хотя Каданор до сих пор не произнёс ни слова любви и не приласкал её, она чувствовала, что безраздельно принадлежит ему, как и он принадлежит ей.

Первым опомнился Каданор. Он крепко и в то же время нежно сжал руку Ану-син и притянул девушку к себе, приблизив к ней своё лицо. Ночной ветерок донёс до него запах её тела и волос, он ощутил на своей щеке её тёплое дыхание. И тогда точно воздух всколыхнулся от урагана охвативших их чувств. Продолжая одной рукой держать руку Ану-син, юноша другой рукой обнял её за плечи и поцеловал: сначала нежно коснулся губами её губ мягче бархата и слаще мёда, затем впился в них со страстью зрелого опытного в любовных делах мужчины. Этот долгий жаркий поцелуй заставил Ану-син задохнуться от полноты нежданно обретённого ею счастья.

Когда Каданор медленно, будто нехотя, отклонился от неё, Ану-син показалось, что он стал ещё красивее. Его синие, чуть раскосые глаза в обрамлении густых чёрных ресниц были подёрнуты дымкой желания, а в их бездонной глубине вспыхивали огоньки. Его губы, сильные и нежные, разомкнулись, обнажая ровные белые зубы.

— Ты нежданая радость моей жизни, — тихие, пронизанные искренним чувством слова Ану-син тронули сердце юноши сильнее, чем самое горячее признание.

Он обнял девушку и привлёк её к себе на грудь. Прикосновение его горячего мускулистого тела, его гладкой кожи обожгло щеку Ану-син. Она подняла на Каданора глаза, и он взглянул в самую их глубину. И снова для него больше никого и ничего не существовало на свете, кроме Ану-син.

— Хочу, чтобы ты была моей! Хочу любить тебя и жить для тебя! — воскликнул Каданор со страстью, от которой по телу Ану-син пробежала сладостная дрожь и волнующее чувство до краёв затопило её сердце.

Она была счастлива, как никогда прежде. Тот, кто покорил её сердце, покорил и её гордыню — ради любимого ею человека Ану-син была готова на всё…

— Я и буду твоей, если только судьба не разлучит нас, — сказала Ану-син и потёрлась щекой о грудь юноши.

Каданор поцеловал её дрогнувшие ресницы и ещё крепче прижал её к себе.

Какое-то время они сидели неподвижно, наслаждаясь своим счастьем. Неожиданно Ану-син сделала резкое движение и отстранилась от Каданора; её щёки вспыхнули, потупленный взор выдал смущение. Заметив это, юноша обернулся и увидел Дамния. По позе и выражению лица отца он понял, что тот стоял и наблюдал за ними уже давно. Поглощённый своими чувствами, Каданор не видел, как появился отец, тогда как Ану-син, повинуясь своему особому чутью, ощутила присутствие постороннего, третьего, человека.

Дамний стоял молча, сжав губы. Меж его густых бровей залегла суровая складка.

Волшебство уединения было нарушено: эту перемену ощутили все — и Ану-син, и Каданор, и, конечно, сам Дамний.

Юноша взглянул на Ану-син и хотел было что-то сказать, но Дамний заговорил первым, опередив сына:

— Мне говорили о ваших встречах… Я был не против вашей дружбы. Однако сейчас я понял, что между вами возникло нечто большее, и хочу сказать, что это никому не принесёт счастья.

— Отец! — воскликнул поражённый его приговором Каданор.

Дамний нетерпеливо вскинул руку, как бы призывая сына замолчать.

— Не перебивай меня, но выслушай. Я не возражаю против того, чтобы Ану-син пожила у нас ещё немного, я даже успел полюбить её как родную дочь… Но едва ли я смог бы принять её как твою избранницу, твою законную жену — и не только я один. Ану-син не нашего круга. Она чужая кровь, она дочь иного народа, который поклоняется иным богам, который живёт по своим законам, который следует своим, отличным от наших, традициям… А тебе, сын мой, не хуже меня известно, что критяне вот уже несколько столетий не допускают чужеземцев в свой маленький, но сплочённый памятью о нашем прошлом круг.

— Ану-син станет одной из нас, как только боги освятят наш союз! — с пылом возразил Каданор.

Он был уверен в том, что ради любви к нему девушка согласится принять его веру, отринув своих богов и обычаи своих предков. Он уже убедился, что он для неё единственный, что она сама всецело принадлежит ему, и, значит, семья, которую они создадут, будет принадлежать их народу — народу Крита.

Дамний отрицательно покачал головой.

— Ребёнок с молоком матери впитывает и её представления о жизни, и память её предков, и почитание традиций её народа. Заставить человека воспринимать мир не так, как он к этому привык с самого рождения, невозможно. Как невозможно отнять у него веру в богов своего народа и заменить её иной, чужеземной. И даже любовь, какой бы сильной она ни была, не способна сотворить такое чудо.

Ану-син поднялась. В её больших чёрных глазах блеснули грозовые молнии.

— Я больше не желаю слушать, как кто-то решает за меня мою судьбу! Вы говорите так, как будто меня здесь вовсе нет, а это оскорбляет меня! Меня также нисколько не радует то, что отец и сын готовы поссориться из-за меня! — с этими словами девушка встала между Дамнием и изумлённым Каданором. Взгляд, который она метнула сначала в одного, затем в другого, был испепеляющим.

Однако в прозвучавших вслед за этим словах Каданор услышал такую грусть, что сердце его сжалось от неодолимой тоски.

— Я отдаю вам вашего сына, отдаю, так и не назвав его своим, — сказала Ану-син, глядя Дамнию прямо в глаза. — Отдаю, хотя и люблю его больше жизни… Я жертвую своей любовью, своим счастьем ради покоя вашей семьи, ради ваших обычаев. Тех самых обычаев, которые призваны сохранить чистоту критской крови и в то же время обрекают вас на медленное, но неизбежное вымирание. Ибо вы сами, своими же руками, уничтожаете то, что даёт человеку жизнь, — уничтожаете любовь!

Ану-син повернулась, чтобы уйти. И Каданор вдруг понял, что вот сейчас, в эту самую минуту, он может потерять своё счастье безвозвратно. Он резко вскочил и, подбежав к Ану-син, удержал её за руку.

— Во имя Афродиты-Иштар, заклинаю тебя, не уходи! Поверь, всё то, о чём только что говорил мой отец, для меня нисколько не важно. Ты — моя любовь, моя жизнь…

Ану-син посмотрела на него затуманенными от слёз глазами, и он, желая узнать её решение, с мольбой спросил:

— Ведь ты не уйдёшь?

— Нет, не уйду, — молвила девушка так тихо, что её ответ был слышен только тому, для кого предназначался.

Каданор взял её за плечи и глубоко заглянул ей в глаза, проверяя её. После этого он успокоился. Он не сомневался, что она останется.

С гордо поднятой головой Ану-син прошествовала мимо Дамния и вскоре скрылась из вида. Отец и сын остались наедине.

Глава 10. Вадунар

Ану-син едва поспевала за Вадунаром: длинноногий, целеустремлённый, он шёл быстрой размашистой походкой; его спина, затянутая в узкий критский жилет, то исчезала в толпе, то появлялась вновь и снова исчезала. Ану-син боялась отстать от юноши и затеряться среди прохожих, которые спешили по своим делам, снуя по улицам, точно муравьи, и наполняя воздух гулом, подобно пчелиному рою. Однако девушка и не думала роптать на Вадунара — ведь сама напросилась, чтобы он взял её с собою.

Они прошли по Главной площади, украшенной фонтанами и статуями крылатых быков, оттуда по узкой улочке повернули в сторону Великой реки, миновали Амбарный и Ремесленный кварталы и наконец вышли к оживлённой Торговой набережной.

У причала покачивались на мутно-жёлтых речных волнах лёгкие барки со спущенными парусами, утлые судёнышки рыбаков и гружёные доверху пузатые корабли финикийских купцов. Сюда — в один из древнейших городов Двуречья — стекались товары со всех концов земли: медь и кедр из Ливана, серебро из Тавра, ткани из Сирии, пурпур из Финикии, благовония и предметы роскоши из Египта. У трапов крупных торговых судов стояли вооружённые люди — по говору и внешнему облику — ассирийцы; их присутствие напоминало гостям и жителям Сиппара, что этот город, как и всё Аккадское царство, находится под властью Ассирии.

Ану-син удалось наконец догнать Вадунара и теперь она старалась идти с ним в ногу, не отставая. Вокруг них бурлил шумный водоворот городской жизни. Грузчики с деревянными тележками наезжали на полудиких кочевников из пустыни. Финикийские матросы расталкивали сирийских плотогонов. Девушка-египтянка с ровно подрезанными волосами торговала с лотка медовыми коржиками. Толклись торговцы и покупатели, гадальщики по руке и по звёздам, караванщики и ремесленники, погонщики ослов и перевозчики с реки, мелкие лавочники и нищие бродяги. Сутолокой ловко пользовались карманные воришки.

Вадунар взял Ану-син за руку и увлёк за собой.

— Я не просто люблю живопись — в ней смысл моего существования, — громко говорил, почти кричал он, стараясь, чтобы его было слышно среди стоявшего кругом гомона толпы. — Рисование — это дыхание жизни, это путь к тому, чтобы рассеять мрак невежества и забвения. Рисовать — это всё равно что читать историю народа, понимать его образ жизни, познавать его культуру…

Ану-син слушала, стараясь не пропустить ни единого слова из речи критянина, и в который раз восхищалась им. У Вадунара поистине был божественный дар, и этому своему пристрастию — фресковой живописи — он отдавал все свои силы и всё своё время. Он был рождён для этого — своей кистью вызывать к жизни людей и животных. Проводя с критским художником много часов наедине — Ану-син позировала ему для образа некой красавицы-чужеземки по имени Елена из Трои, из-за которой, как рассказал Вадунар, один народ пошёл войной против другого, — девушка прониклась к нему искренним уважением. Что-то в нём было очень близко её сердцу. Дружба между критянином и аккадской девушкой крепла день ото дня, так что даже Каданор начал поглядывать на них с плохо скрываемой ревностью.

Вадунар остановился, пропуская крестьянина с ослом.

— У нас таких людей, как ты — одарённых, непохожих на других, — называют «те, кого коснулась длань божья», — сказала Ану-син, воспользовавшись этой короткой остановкой, чтобы вступить в разговор.

Критянин ответил девушке снисходительной усмешкой и в свою очередь поинтересовался, известно ли ей о своих талантах и какой из них она хотела бы сделать смыслом своей жизни.

— Увы, я не могу похвастать ничем таким, что могло бы впечатлить тебя, — отозвалась Ану-син, смущённая. А потом всё же решилась доверить Вадунару свою заветную мечту: — Но у меня есть желание, которое могло бы наполнить моё существование на земле особенным смыслом. Пока это лишь цель, которую я стремлюсь достичь с помощью богов, и эта цель — служить моей покровительнице Владычице Иштар.

Хотя юноша изумился тому, что услышал, своё мнение он всё же не высказал вслух. В следующую минуту он снова думал о себе и своих заботах.

— Самые лучшие растительные и минеральные красители привозят из Урарту, — сообщил критянин Ану-син и, приставив ладонь ко лбу, всмотрелся куда-то поверх толпы, окружавшей их плотным кольцом. Чуть погодя он прибавил: — Тамкары из Урарту в Аккаде нынче большая редкость из-за вражды между правителем этой страны и ассирийским царём. Но я знаком с человеком, единственным в Сиппаре, а может, и во всём Аккаде, который каким-то образом ухитряется доставлять сюда красители. Он продаёт их за большие деньги, но это и справедливо — ведь он рискует своей жизнью…

Вадунар и Ану-син продолжили свой путь. Вскоре после того, как они прошли ряды с ювелирными и прочими украшениями, критянин остановился и попросил девушку подождать его.

— Дело не в том, что я не доверяю тебе, — объяснил он. — Просто этот человек знает всех своих покупателей в лицо, а незнакомые могут спугнуть его. Таково его условие — за товаром приходить без сопровождения.

— Ты не боишься ходить по городу в одиночку? — спросила Ану-син, вспомнив рассказ Эрифы.

В ответ Вадунар пожал плечами.

— Наверное, в нашей колонии я единственный человек, кого не волнует личная безопасность. Хотя я и критянин по крови, но родился всё-таки в Аккаде, — сказал он. И прибавил с улыбкой: — Я привык доверять родным местам равно как и близким людям.

Затем он тронул Ану-син за плечо и, осмотревшись по сторонам, попросил девушку:

— Никуда отсюда не уходи. Надеюсь, я не заставлю тебя долго ждать.

Когда Вадунар ушёл, Ану-син почувствовала себя покинутой, одинокой и беззащитной. Ей было неуютно и тревожно среди снующих сюда-туда чужих людей. Она нелегко привыкала к городской жизни. Какой-то лоточник пытался всучить ей раскрашенный деревянный ларец, на что девушка ответила решительным отказом. Но торговец оказался слишком назойливым, и ей пришлось скрыться от него в лавке, где продавали прохладительные напитки.

Долгое время Ану-син не обращала внимания на толкущихся в лавке горожан и не прислушивалась к их разговорам. Но вдруг ей показалось, как кто-то произнёс название её родного алу, и девушка насторожилась. Ближе всех к ней располагалась группка из местных жителей, которые пересказывали друг другу последние новости, судачили о том о сём, спорили.

— …Последний же раз её видели в алу Амурру, — продолжала рассказывать молодая женщина с младенцем на руках, — с тем юношей, который ради неё покинул отчий дом и тем самым довёл свою мать до безумия.

— А я слышала, что мать юноши бросилась в реку после того, как её мужа покалечили слуги того богача… Того, который поклялся найти свою невесту во что бы то ни стало — даже если ему придётся избороздить вдоль и поперёк весь Аккад, — вставила косая на один глаз молочница.

— Зять моей тётки был недавно у своих родственников в соседнем с Амурру алу. Так вот он готов под клятвой повторить то, что ему там рассказали: мать юноши не утонула, а обезумела от горя, и теперь все обходят её дом стороной, — немного обиженно возразила ей женщина с ребёнком.

«Ведь они говорят о Шулууми!» — Ану-син даже похолодела от этой мысли.

— Правда ли, что её жених разорил своего отца? — полюбопытствовала какая-то простолюдинка в грязном переднике, о который беспрестанно вытирала свои большие красные руки.

— Сущая правда! — вдохновлённо ответила всезнающая женщина с ребёнком. — Сначала он разорил отца, а потом в припадке гнева или безумия, уж и не знаю, сжёг свой дом, выкорчевал пальмовую рощу, продал землю — и устремился на поиски сбежавшей от него в первую брачную ночь невесты.

Женщины дружно ахнули.

— Неужели на ней и в самом деле лежит проклятие? — спросила одна из слушательниц.

— Говорят, она посланница львиноголовой Ламашту, — проговорила, понизив голос, молочница; от страха она вдруг сразу окосела уже на оба глаза. — И где она ни появляется, там сеет беды, болезни, смерть…

— А я слышала, что это и вовсе не человек, а демон-искуситель в облике красавицы, — вступила в разговор жена торговца напитками, хозяина лавки. — Она завлекает мужчин, овладевает ими, забирает у них душу и затем убивает. Женщин, которые осмеливаются противостоять ей, она обрекает на вечные муки, лишает рассудка, а то и умерщвляет. У младенцев же она пьёт кровь…

— Ох, — простонала молодая мать и крепче прижала к себе малыша, будто хотела укрыть его от близкой, но ещё неузнанной беды.

— Но послушай, ведь ты же говоришь о… о Лилит, — заикаясь проговорила простолюдинка, яростно комкая свой передник.

При упоминании зловещей богини на лицах слушательниц отразился ужас.

— Видно, так оно и есть, — подтвердила жена лавочника, с опаской озираясь по сторонам.

— Ведь не даром говорят, что по красоте ей нет равных ни среди смертных женщин, ни среди богинь, — поддержала её молочница, перейдя на свистящий шёпот.

— Истинная правда! — вмешался в разговор женщин хозяин лавки. — Да поразит меня молния Адада, да утащит меня в подземное царство Иркалл, да отвернётся от меня Энлиль, если я совру, что женщину, о которой вы говорите, произвела на свет сама Лилит по своему образу и подобию! Красота этой женщины так же изумительна и редкостна, как и зловеща…

— На погибель, на погибель всем нам явилась она миру, — горестно вздыхая и качая головой, молвила молочница.

Ану-син была больше не в силах продолжать слушать столь страшные и, главное, несправедливые речи о себе. Её душила бессильная ярость. Первым её желанием было подойти к этим людям и выкрикнуть им в лицо: «Ложь! Всё, что вы слышали и о чём говорите, ложь! Вот я, смотрите — я такая же, как вы, смертная, рождённая смертной! И не безобразная Ламашту, как вы думаете, а божественная Иштар — моя покровительница, ибо я родилась под её звездой!» Но Ану-син понимала, что это будет глупо и бессмысленно, а может, даже опасно для неё. Уняв свой гнев, она поспешила уйти как можно дальше от горожанок, чьи сплетни так возмутили её.

Ану-син, бледная, с блестящими чёрными глазами, усердно работала локтями, пробираясь в галдящей толпе. Вспоминая всё, что ей довелось услышать, она так увлеклась этим занятием, что не заметила, как вдруг оказалась на перекрёстке незнакомых улиц.

На ступенях одного из выстроенных в ряд многоэтажных домов сидели, разглядывая и обсуждая прохожих, какие-то весёлые молодые люди, которым, очевидно, было нечем заняться. Самым бойким среди них был низкорослый парень в ярком одеянии; обшитая бахромой перевязь и ожерелье из драгоценных камней выдавали в нём отпрыска зажиточного рода. Он то и дело отпускал шутки и язвительные замечания в сторону проходивших девушек; время от времени его похотливый взгляд задерживался на одной из них, и он награждал их громким одобрительным причмокиванием.

Заметив Ану-син, хлыщеватый юнец вскочил и, указав на девушку пальцем, воскликнул:

— Ах, как годилась бы эта красотка для моей постели! И как щедро одарил бы я её всего лишь за один миг наслаждения!

— Всего лишь за миг? — насмешливо спросила вертевшаяся поблизости блудница. Она вплотную подошла к юноше и, погладив его по щеке, прибавила с многообещающей улыбкой: — Возьми меня за ту цену, что готов заплатить за эту крошку, — и наслаждайся хоть всю ночь!

Юнец брезгливо поморщился и отстранился от неё.

— Настоящее наслаждение мне приносит только обладание красивыми девственницами. Так что тебе лучше убраться с моих глаз!

— Да откуда тебе знать, что красотка, на которую ты положил глаз, невинна? — ухмыльнулась блудница и бросила злобный взгляд на ничего не подозревающую Ану-син.

— Именно это я и собираюсь проверить! — после этого заявления юнец подскочил к Ану-син и схватил её за плечо.

— Чего тебе? — в негодовании вскричала девушка и одним быстрым движением сбросила руку наглеца.

— Я хочу, чтобы ты пошла со мной, — повелительным тоном сказал тот, смерив её оценивающим взглядом с головы до ног. — Я осыплю тебя золотом. Знаешь, бывают такие красивые и очень дорогие ожерелья, колечки, серёжки… Всё, что ты захочешь, будет твоим. Так что, ты идёшь?

Ану-син метнула в него взор, в котором презрение смешивалось с гневом, и повернулась, чтобы уйти.

— Эй, Дубисар, задержи её! — неожиданно вмешался один из приятелей юнца. — Кажется, я уже видел эту красотку и знаю человека, который мечтает заполучить её любой ценой. Я говорю о Набушаре. Вот он обрадуется, когда мы притащим её прямо к нему домой!

— Клянусь Энлилем, мы так и сделаем! — подхватил ещё один юнец.

В мгновение ока они окружили Ану-син. Ещё миг — и, к радости девушки, рядом с ней оказался Вадунар.

— Злодеи! — в гневе крикнул критянин, закрывая Ану-син своей грудью. — И не стыдно вам обижать тех, кто намного слабее вас?

— Уйди, а не то и тебе достанется! — пригрозил ему тот, кого звали Дубисаром.

Видя, что критянин и не думает отступать, приятель Дубисара поднял хлыст с инкрустированной серебром рукояткой и взмахнул им над головой Вадунара.

Быстрый, как молния, критянин отскочил в сторону и схватился за висевший на поясе кинжал — точно такой же, какой Ану-син видела у Каданора и Дамния. Юнец попятился, испуганно вытаращив глаза. Однако Дубисар накинулся на критянина сбоку и — тут же был вынужден отступить, хватаясь за рану на предплечье. Произошло замешательство. Вокруг дерущихся начала собираться толпа зевак. Второй приятель Дубисара оказался осторожнее: он напал на Вадунара сзади, когда тот, опустив кинжал, с которого капала кровь, повернулся к Ану-син. Но девушка успела оттолкнуть критянина — и он снова приготовился защищать её и себя.

В это время к месту драки бегом приблизился отряд лучников, которые следили за порядком на улицах города; старший из них закричал:

— Критянин, бросай оружие и сдавайся! Именем законов Хаммурапи, да славится он в веках!

Вадунар огляделся вокруг. Все пути к отступлению были отрезаны, защищаться или не подчиниться закону было немыслимо. Ану-син стояла рядом с ним, бледная, растерянная.

— Ладно! — Юноша бросил кинжал к ногам офицера. — Куда вы меня отведёте?

— К судье Сиппара! Ты ранил одного аккадского гражданина и оскорбил другого — и за эти преступления ответишь перед законом, — ответил офицер.

— А эта девушка? — Вадунар показал на Ану-син. — Что будет с ней?

— Нам нет до неё никакого дела. Пусть идёт куда хочет! Ведь она не критянка!

Вадунар под стражей двинулся в путь — к центру города, гда находилась Площадь Правосудия. Какое-то время Ану-син следовала за ними, а затем, воспользовавшись сутолокой, незаметно для всех проскользнула в переулок между домами и пошла в направлении критской колонии.

Глава 11. Перед разлукой

Огненный диск Шамаша, готовясь покинуть землю, коснулся своим пылающим краем линии горизонта и, окутанный фиолетовой дымкой наступивших сумерек, угас за далёкими западными холмами. Стихли дневные звуки и голоса людей; вокруг воцарилось великое безмолвие ночи.

На отлогом берегу Быстрой реки, прислонясь плечом к стволу пальмы, устремив печальный взор на речную гладь, стоял, точно в ожидании чего-то, молодой критянин. Наконец он выпрямился, тряхнул волосами, выходя из оцепенения, и провёл рукой по глазам — словно хотел отогнать застилавший их туман.

— Неужели я больше никогда не увижу её? — пробормотал Каданор в отчаянии. — Неужели она ушла навсегда, ушла, не простившись со мной, не узнав, что я, несмотря на то, что говорят о ней мои сородичи, ни за что не откажусь от неё?..

Юноша в который раз огляделся вокруг — место свиданий без неё, его возлюбленной Ану-син, в этот вечер казалось осиротевшим. Каданор тоскливо смотрел на верхушки пальм, под сенью которых они укрывались от любопытных взоров, на высокую густую траву, в которой они сидели, тесно прижавшись друг к другу, на плавно катившую свои воды реку — единственный свидетель их клятв в любви. Никто не сможет их разлучить — поклялся он Ану-син… Но что же теперь? Ану-син ушла, покинула его по своей воле и отныне навсегда затеряется в неизвестности? И ему больше не держать её руки в своих, не слышать её голос, её смех? И её тонкие нежные пальцы не будут ласкать его волосы и игриво запутываться в них? Неужели ему уже не коснуться губами её губ и опущенных глаз в ожидании ответной ласки? Неужели он больше никогда не почувствует её рядом — свободную и пленённую, пылкую и терпеливую, грустную и весёлую, гордую и покорную?..

Каданор повернулся, чтобы уйти, как вдруг ему послышалось, будто его тихо позвали. Он быстро огляделся по сторонам. Неужели только показалось?

— О, похоже, я начинаю сходить с ума! — глухо проговорил юноша и пошёл от берега нетвёрдой походкой по направлению к дому.

— Каданор! Это я, Ану-син! — донёсся до него родной любимый голос.

На этот раз сомнений не оставалось — из рощицы тамарисков навстречу юноше вышла та, которую он уже отчаялся увидеть снова. Ещё миг — и её голова покоилась на его груди, а он с наслаждением вдыхал знакомый аромат её волос. Каданору хотелось услышать звук её голоса, но Ану-син молчала. Он чувствовал, как постепенно отступают тоска и тревога, а по телу разливается блаженный покой. Встреча с любимой, когда ему казалось, что он потерял её безвозвратно, вновь вселила в него уверенность, что всё будет по-прежнему и что они будут счастливы вместе наперекор судьбе.

Но когда Ану-син вдруг отстранилась от него, отчуждённая и печальная, он понял, что его мечте не суждено сбыться. Луна светила девушке прямо в глаза, блестящие от слёз, а лицо её было белее полотна.

— Я долго не могла решиться прийти сюда, — призналась Ану-син; в её голосе, как и в её теле, чувствовалась напряжённость. — Сначала ноги сами понесли меня в колонию, но потом чувство вины остановило меня: теперь мне лучше там не появляться.

— В том, что случилось с Вадунаром, нет твоей вины, — поспешил успокоить её Каданор.

Ану-син покачала головой:

— Уверена, что твои родные думают иначе, — возразила она и прибавила: — Вадунар пострадал из-за меня. О, будь проклята красота, которая приносит столько несчастий!

— Красота — божий дар, — не согласился с девушкой Каданор, — не нужно проклинать её, даже если она приносит одни неприятности. Что до моего брата, не волнуйся за него: он скоро вернётся к нам. Местные власти знают, что у нас есть золото, много золота, которое критские переселенцы привезли с собой в Аккад, и они отпустят Вадунара, как только мы внесём за него выкуп…

Юноша умолк. Ему хотелось взять Ану-син за руки, осушить поцелуями слёзы на её глазах, но что-то удержало его от этого. Свет луны, падавший на лицо девушки, казался зловещим, а сама она — чужой, далёкой и холодной, как эта властвующая на небе луна.

— Каданор, я хочу знать, что говорят обо мне в колонии, — неожиданно потребовала Ану-син и пристально вгляделась в его лицо.

— Для чего тебе это нужно? — Критянин не выдержал её взгляда, отвёл глаза в сторону.

— Скажи же мне, Каданор, — настойчиво повторила Ану-син.

— Многие думают, будто ты демон в обличии обольстительной девушки, другие уверены, что тебя подослали следить за нами местные власти. А все вместе они в один голос твердят, что твоё присутствие среди критян навлечёт на нас беду. Ведь никто не знает, кто ты и откуда, — нехотя ответил юноша.

Разумеется, он не мог сказать ей о том, что первой против «чужеземки» выступила его мать, Эрифа, которую горячо поддержал жрец Синит. Не мог он также рассказать о том, что некоторые его соплеменники предложили принести Ану-син в жертву, как делали на своём острове их далёкие предки. При этом было даже названо имя Минотавра — чудовища с телом человека и головой быка, который требовал человеческих жертв в обмен на благополучие критян.

Выслушав ответ Каданора, Ану-син кивнула головой, как бы говоря: «Я так и знала». Затем, поймав-таки его взгляд, она спросила:

— А ты… что ты думаешь обо мне?

И посмотрела на юношу так, будто от его ответа зависело её будущее.

— Ты же знаешь, Ану-син, я люблю тебя без всяких условностей, люблю такой, какая ты есть, — тихим голосом ответил критянин.

Однако Ану-син показалось, будто эти слова он произнёс без прежнего, всегда заставлявшего её трепетать, жара.

— Я пришла проститься с тобой, — неожиданно для Каданора заявила девушка с решительным видом, хотя сердце её разрывалось от боли предстоящей разлуки с любимым.

— Но… — попытался возразить изумлённый Каданор.

— Ведь нам не под силу противостоять этому, правда? — перебила его Ану-син. — Видят боги, я надеялась только на чудо… Увы, оно не свершилось. Значит, я должна уйти.

Каданор возразил, что всё в их руках, как они захотят, так и будет; они могут убежать вместе, достать лодку и отправиться в Урук или даже в далёкую Басру, а оттуда — к морю…

Ану-син ответила ему с грустной улыбкой:

— Зачем тебе бежать из своего дома, от родных? Зачем искушать Судьбу в неведомых краях? Ты критянин, я дочь Аккада. Мы не можем быть вместе — нам уже было суждено это понять. Аккад — моя страна, ты же будешь одинок и несчастен без своих соотечественников. Пройдёт время, и ты возьмёшь себе в жёны девушку одной с тобой крови, а не дитя другого народа. Так будет лучше!

— Что ты такое говоришь? — вскричал поражённый её речами Каданор.

— Только так будет хорошо, только так! — в исступлении продолжала повторять Ану-син.

— Для кого так будет хорошо? Для кого — лучше?! — возмутился критянин и, положив руки девушке на плечи, заглянул ей в глаза.

— Для нас, — уже спокойнее ответила Ану-син. — Для тебя и для меня…

И, точно вдруг обессилев, она низко склонила голову. Густые длинные пряди упали ей на лицо и скрыли от юноши горячечный блеск её глаз.

— Значит, ты так решила, — с явной досадой и горечью произнёс Каданор. — Разве ты больше не любишь меня? Разве не хочешь быть со мной?

— Вот из-за того, что люблю, и не хочу, — тихо, с затаённым отчаянием ответила Ану-син.

Каданор кончиками пальцев коснулся её подбородка и поднял ей голову, жадно ловя её взгляд.

— И ты не останешься со мной? — допытывался он, втайне надеясь, что она передумает.

— Нет, не останусь, — твёрдо произнесла Ану-син. Чуть помедлив, она с горечью прибавила: — Ибо всем тем, кого я люблю, моя любовь приносит несчастье.

— А мои чувства к тебе?! — воскликнул Каданор. — Разве они ничего не значат?

— О, не говори так… Не делай мне больно… Я плачу, видишь, я плачу! — Ану-син подняла на него глаза, полные слёз, и, осушая их поцелуями, Каданор ощущал на губах вкус мёда. — Знай: одного тебя я буду любить и помнить всю жизнь! Помни и ты меня. А теперь позволь мне уйти, пока моё сердце не дрогнуло…

Всё закружилось и поплыло перед глазами у Каданора, который не успел прийти в себя после того, как вдруг понял, что остался один, что его любимая исчезла — на этот раз навсегда.

— Ану-син! — позвал он. Она не ответила.

— Ану-син! Ану-син! — Каданор всё ещё не хотел верить в то, что потерял её.

Никогда прежде тишина не казалась ему такой зловещей, свет луны таким обманчивым, а плеск речных волн у берега таким насмешливым, как этой горькой ночью.

Глава 12. Встреча в степи

Холодный осенний ветер — неизменный спутник месяца арахсамну* — свистел на равнине, гнал к горизонту круглые кусты перекати-поля. Изредка начинал моросить дождь, но ветер разгонял тучи, и они, словно тени, низко проносились над землёй.

Ану-син шла, склонив голову. Временами порывистый ветер, дувший ей в лицо, затруднял дыхание, и тогда она, выбившись из сил, ненадолго останавливалась. Ану-син настолько устала, что, стоило ей закрыть глаза, как воля оставляла её, а голова шла кругом. Силы девушки были на исходе. И всё же она продолжала упрямо идти вперёд, хотя и не знала, куда на этот раз приведёт её Судьба, какой путь укажут ей боги.

Надвигался вечер; откуда-то издалека донёсся печальный крик одинокого ворона. Неожиданно Ану-син услышала равномерный глухой стук, напоминавший удары дятла по стволу дерева. Девушка вгляделась в сумерки, которые всё больше сгущались, и увидела идущего ей навстречу человека с палкой в руке.

Ану-син остановилась, не веря своим глазам, не доверяя своим ушам: ведь она была уверена, что в этой забытой богами и людьми степи, кроме неё, нет ни одной живой души. Обрадованная встречей с человеком, девушка устремилась к нему с радостно бьющимся сердцем. А странник, очевидно, так же, как и она, уже терял последние силы: он брёл, едва передвигая ногами, и звенел колокольчиком, привязанным к палке. Подойдя к нему почти вплотную, Ану-син остановилась, изумлённая. Оказалось, это был не странник, а странница — пожилая женщина с лицом, сморщенным, как кожура печёного яблока, покрытым гноящимися язвами и струпьями. Носа не было — вместо него на лице зиял провал; не было ни бровей, ни ресниц.

Какое-то время странницы молча изучающе смотрели друг на друга.

— Что ж, — первой заговорила незнакомка, — я вижу, ты не причинишь мне зла. Ты не похожа на тех, кто бросал в меня камни и гнал прочь, как шелудивую собаку. Ещё я знаю, что ты идёшь издалека…

Ану-син посмотрела на её ноги — они были в ссадинах и крови.

— Так же, как и ты, — отозвалась девушка. И затем спросила в тревоге: — Но что с тобой? Ты больна? И своим колокольчиком ты зовёшь людей на помощь? Ты надеешься на помощь там, где найти её почти невозможно?

В ответ на вопросы Ану-син странница издала звук, похожий на булькание закипавшей в котле воды. Это был смех, от которого по телу девушки пробежала дрожь.

— Нет! Когда я вижу человека, я звоню, чтобы он убегал, обходил меня стороной. Ибо болезнь, которая разрушает моё тело, заразна и смертельно опасна.

— Мне ещё не приходилось слышать о такой болезни, — пробормотала Ану-син и попятилась.

— Я так и поняла, — отозвалась прокажённая с улыбкой, которая на её изуродованном безносом лице казалась страшной гримасой.

— Откуда и куда ты держишь путь? — снова полюбопытствовала Ану-син, остановившись в нескольких шагах от странницы.

— Иду туда, откуда идёшь ты, и оттуда, куда ты стремишься. В больших городах нищим бродягам легче прокормиться и хотя бы на время найти пристанище. Я уже бывала в Сиппаре, мне неплохо там жилось. Попробую ещё!

Ану-син промолчала. С Сиппаром у неё были связаны и хорошие, и плохие воспоминания. Она совсем недавно покинула этот город, но ей казалось, что с тех пор прошла уже целая вечность. Образ Каданора неотступно преследовал её, мысли о нём причиняли её сердцу мучительную боль. Нет, всё-таки она ненавидела Сиппар!..

— Но хватит ли у тебя сил, чтобы дойти до Сиппара? — засомневалась Ану-син, глядя на прокажённую с состраданием, хотя у неё самой от слабости и усталости дрожали колени.

— Ты ведь тоже, — в свою очередь странница окинула девушку внимательным взглядом, — нуждаешься в отдыхе, не так ли?

— Но не спать же здесь, посреди степи, на голой земле?

— Можно и в степи — только не на голой земле, — после этих слов женщина, поражённая страшной болезнью, вытащила из своей заплечной котомки баранью шкуру и постелила её на земле.

Затем, к изумлению Ану-син, она ловко соорудила из палок, к одной из которых была прилажена котомка для ношения на плече, а другая служила опорой при ходьбе, подобие навеса, укрывавшего от ветра. Ловко управившись с приготовлением к отдыху, странница жестом пригласила Ану-син присоединиться к ней.

— Если не побрезгуешь, я угощу тебя лепёшкой и варёными бобами, которые мне дали как милостыню в последнем на моём пути храме, — сказала женщина, когда Ану-син опустилась на шкуру чуть поодаль от неё.

— У меня нет ничего такого, что я могла бы дать тебе взамен, — ответила девушка.

Конечно же, Ану-син была голодна, однако гордость не позволяла ей принять угощение нищенки безвозмездно.

Снова раздался напоминающий булькание воды смех, а за ним — слова:

— Мне от тебя ничего не нужно! Ведь я угощаю, а не продаю…

Когда с едой было покончено, странница, взглянув на Ану-син, спросила:

— Ты идёшь из Сиппара, большого аккадского города, в надежде дойти до главного города Ассирийского царства? Веришь в то, что только в таких городах можно обрести счастье?

Не дождавшись ответа от девушки, которая предпочла промолчать, она продолжила:

— Твоя красота достойна лучшей доли, чем та, которую ты ищешь. На своём жизненном пути я встречала немало девушек, подобных тебе. Какими они были, когда шли в Город Городов, Город богов и царей? Они были юны, прелестны, веселы и целомудренны; они жаждали любви и счастья. Кем они стали в столице царства? Наложницами в домах вельмож, блудницами, предлагающими себя каждому прохожему, нищенками, готовыми продаться за кусок хлеба… Болезни, голод, унижение, позор — вот что обрели они там, где искали счастья!

Странница шумно перевела дыхание и горестно вздохнула.

— Хочешь, я расскажу тебе историю одной красавицы? Если, конечно, у тебя хватит терпения выслушать меня до конца…

Ану-син пожала плечами:

— Говори. Всё равно спешить нам некуда, пока мы не отдохнём как следует.

Прокажённая кивнула, соглашаясь с её словами, обхватила колени руками и начала свой рассказ:

— Эта девушка была юна и прекрасна, совсем как ты сейчас. Обласкана родными, любима подругами, уважаема земляками. Но ей наскучила жизнь в родном селении, хотя она была не из бедной семьи и ни в чём не знала отказа. Днём и ночью она грезила о Баб-или. Баб-или, столица Аккадского царства, город пышных дворцов и храмов, был её мечтой. Изо дня в день смотрела она в сторону Города Городов, шептала во сне: «Баб-или, Баб-или» и, изнывая по Баб-или, верила, что боги рано или поздно исполнят её мечту. И однажды это случилось. Мимо селения, в котором жила девушка, проходила армия аккадского царя, возвращавшегося из военного похода. Одним из отрядов командовал молодой декум*, красивый, храбрый, с огневым взором и ослепительной улыбкой. На покой он остановился в том доме, где жила со своими родителями наша красавица, и за короткое время между молодыми людьми вспыхнула любовь…

Странница на миг прервала свой рассказ, и Ану-син успела заметить, как оживился её взор, который тут же, после того, как она снова заговорила, помрачнел.

— Вот только счастье для девушки длилось недолго. Её возлюбленный уехал в Баб-или и в разлуке забыл о ней. Она последовала за ним, она не могла больше жить без него, она искала его по всему городу. Баб-или, город её мечты, встретил девушку враждебно. Ей пришлось пережить и вытерпеть такое, чего она никогда не могла даже представить. Её красота привлекала к ней мужчин, грубых, похотливых; перед ними она была беззащитна… Её насиловали, её жестоко избивали, отнимали последний кусок хлеба, но она не сдавалась. Она всё так же продолжала искать того, ради которого дышала, ради встречи с котором сносила все испытания… И вот однажды она увидела его…

Рассказчица провела рукой по лбу, как будто стараясь что-то вспомнить. Взор её, казалось, совсем угас.

— Она была в предвкушении вновь обретённого счастья. Она бросилась к любимому, уверенная в том, что он раскроет для неё объятия и приласкает её, как это бывало прежде… Но он… он даже не узнал её или сделал вид, что не узнал. Скользнув по ней равнодушно и холодно, его взгляд устремился к другой женщине, которая выходила из большого богато украшенного дома. Возлюбленный несчастной девушки пошёл навстречу той, другой, и её, а не ту, которая искала его, заключил в свои объятия и поцеловал…

Голос рассказчицы дрогнул; вздохнув, она умолкла.

— Что же случилось дальше с той девушкой? — в нетерпении спросила Ану-син, которую увлекла услышанная ею история.

— Она осталась в Баб-или — ведь ей было некуда идти. Она жила в городе, где жил тот, которого она, несмотря ни на что, была не в силах разлюбить. Она часто видела его издалека, поджидая, когда он выйдет из дома, и она видела, что он счастлив… счастлив и без неё. Сама же она страдала, ибо была уверена, что без него, единственного, любимого, ей никогда не быть счастливой. Она обезумела от ревности, она люто ненавидела ту, которая украла её счастье и которой тот, ради кого она столько всего перетерпела, ныне дарил свою любовь. И пришёл день, когда она решилась на отчаянный и ужасный поступок.

Странница вдруг переменилась в лице — глаза её точно остекленели, рот перекосился, губы дрожали — и снова умолкла.

— Что же она сделала? — тихо спросила Ану-син, не спускавшая с собеседницы пристального взора.

— Что она сделала? — переспросила прокажённая хриплым голосом и ответила: — Она убила их. Да, убила! Сначала своего возлюбленного, а потом его избранницу. Когда он, смертельно раненный кинжалом, осел на землю, та, которую он назвал своей женой, подбежала к отвергнутой девушке и крикнула ей в лицо: «За то, что ты сотворила, да нашлёт на тебя Энлиль страшную беду!» Это были последние в её жизни слова — она разделила участь своего мужа…

Из груди Ану-син вырвался вздох. Слишком необычен, ужасен был рассказ, который она услышала.

— Ты испугалась? — обратилась к ней странница и чуть наклонилась, пытаясь заглянуть ей в глаза.

— Я давно догадалась, что ты говоришь о себе, — ответила Ану-син, стараясь придать спокойствие и своему голосу, и выражению лица.

— Тебе, конечно, отвратителен мой вид, но, поверь, когда-то и я была красавицей, — отозвалась прокажённая. — Только запомни: красота сама по себе ничего не стоит. Я рассталась со своей красотой по собственной воле. Да-да, не удивляйся! Я помогла Энлилю выполнить то, о чём его заклинала перед смертью жена моего возлюбленного.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что… — Ану-син не договорила, поражённая ужасной догадкой.

Странница тихонько засмеялась.

— Однажды я повстречала на своём пути прокажённого и, не успел он понять, что происходит, как я бросилась к нему, крепко его обняла и прижалась к его покрытому язвами телу. С тех пор я — отверженная, изгой. Я несу на себе пожизненное клеймо проклятия.

— О! — вскрикнула Ану-син, невольно поддавшись суеверному страху: что если встреча с незнакомкой каким-то образом повлияет и на её судьбу?

Какое-то время обе странницы молчали; каждая думала о чём-то своём.

Безмолвие в степи нарушал лишь свист ветра, который становился всё сильнее и холоднее. Теперь он гнал не только сухую траву и кусты, но и вихри песка. Смеркалось.

— Помни: сама по себе женская красота бесполезна, — повторила прокажённая, нарушив молчание, и вскинула голову. — К тому же рядом с ней почти всегда смерть. Красота, любовь, смерть — они неразлучны с тех пор, как существует человек.

— Красота и любовь — это я понимаю, — живо отозвалась Ану-син. — Но смерть? Смерть для кого?

— Разве ты ещё не поняла? — удивилась её собеседница. — Для того, кто наделён роковой красотой, или для того, кто жаждет обладать нею. Или же для них обоих. Иначе нельзя…

После этих слов женщина поднялась, внимательно вгляделась вдаль. Облака тёмной пыли поднимались над степью и пробегали, крутясь вихрями. Солнце почти зашло, лишь разводы розового и винного оттенков окрашивали небо.

— Нужно идти, — сказала прокажённая, обращаясь то ли к своей спутнице, то ли к себе самой. — Эта ночь будет нелёгкой. Похоже, со стороны пустыни идёт песчаная буря, а она, как известно, несёт гибель всему живому, всему, что не успеет спрятаться, укрыться от неё.

— Где же здесь можно спрятаться? — Ану-син тоже была уже на ногах, готовая бежать куда угодно, только бы не повстречаться с бурей.

— Если ты поторопишься, тебе удастся избежать беду милостью Энлиля или, может, твоей ламассу*, - с невозмутимым видом ответила ей прокажённая. Махнув рукой в ту сторону, откуда пришла, она прибавила: — Там, на речном берегу, находится храм, где добрые жрицы приютили меня на несколько дней, а потом, когда я тронулась в путь, дали мне с собой еду и воду. Сумеешь добраться до него — тебе тоже не откажут в помощи.

— А как же ты? — В голосе Ану-син прозвучало искреннее участие.

Странница посмотрела ей в глаза, и девушке показалось, будто на её обезображенном страшной болезнью лице промелькнуло некое подобие благодарной улыбки.

— Каждого из нас ждёт своя судьба, к каждому в назначенный богами час приходит Намтар… Кто-то пытается бежать от своей судьбы, а кто-то устремляется ей навстречу. Прощай, и да благословят тебя боги!

После этих слов странствующая нищенка собрала свои вещи и побрела, закрывая рукою глаза от сыпавшего в них песком ветра. Скорбная, потерянная и несчастная, она вскоре растворилась в сумраке опустившегося на степь вечера.

Ану-син предстояло идти иным путём.

Арахсамну — в аккадском календаре ноябрь-декабрь.

Декум — воинский чин командного состава.

Ламассу — божественная личная хранительница.

Глава 13. Обитель Иштар

Ану-син ощутила на губах вкус чужого, пришедшего из глубин пустыни ветра и беды, которую он нёс всему живому. Торопясь поскорей добраться до берега реки, где, по словам прокажённой, находился некий храм, девушка шла так быстро, как только могла, почти бежала.

Громада зиккурата — многоступенчатой массивной башни — возвышалась на холме и была укрыта от ветра и солнца акациями, пальмами и соснами. Стены ярусов этой башни напоминали скошенные грани усечённых пирамид и были облицованы обожжённым кирпичом, покрытым глазурью чёрного, красного и белого цветов. Вершину зиккурата венчал храм, к которому вели лестницы, — по ним жрецы или жрицы поднимались для исполнения ритуалов, распевания гимнов и произнесения молитв на виду у собравшихся внизу верующих. Для молящихся предназначалась площадь с наружной стороны зиккурата. Позади него находилась священная кухня, располагавшаяся на открытом воздухе; здесь жарились жертвенные ягнята. Мощная глинобитная стена в форме квадрата опоясывала весь теменос — священный участок и примыкавшие к нему жилища жрецов, кладовые и мастерские. Со стороны теменоса храм тоже был хорошо защищён: тяжёлая входная дверь из толстых досок с массивным засовом, по обеим сторонам которой стояли стражники.

Увидев девушку и приняв её за нищую странницу, один из них выступил вперёд и строго спросил:

— Откуда ты пришла и что хочешь найти?

— Я сирота и хочу наняться ученицей писца, — выпалила Ану-син первое, что пришло ей на ум.

Стражник смерил её с головы до ног оценивающим взглядом — перед ним стояла совсем юная девушка с измождённым, серым от пыли лицом, в истрёпанном одеянии, — и пренебрежительно хмыкнул, вероятно, не поверив её словам.

— Ты обучена грамоте? — на всякий случай спросил он с сомнением в голосе.

— Я была одной из лучших учениц в Доме табличек, — с нескрываемой гордостью ответила Ану-син. В мыслях она возблагодарила Убарсина, который когда-то предоставил ей возможность освоить грамоту.

Ещё раз скользнув по ней недоверчивым взглядом, стражник велел ей дожидаться у ворот, пока он вернётся, а сам скрылся за дверью. Вскоре он появился снова и сделал девушке знак следовать за ним.

В сопровождении стражника Ану-син, осторожно ступая по чистой пережжённой земле красноватого цвета, вошла в просторный двор с водоёмом и колоннадой. Вдоль стен стояли статуи из белого известняка, изображающие отдыхающих животных, а между ними — огромные глиняные цветы на конусообразных стеблях. Над входом в некое помещение, зиявшее прямоугольным тёмным провалом, сверкал медный фриз с изображением крылатых львов. Миновав портал из двух деревянных колонн, инкрустированных перламутром, сланцем и красным камнем, Ану-син переступила порог.

В глубине зала на кресле с высокой спинкой сидел величественный старик с глазами мудреца, полуприкрытыми тяжёлыми веками. У него был такой пронизывающий взгляд, что он пригвоздил Ану-син к месту. Бритая наголо удлинённая голова, тонкий прямой нос, жёстко сжатый рот, выступающие скулы. Портрет этого сурового человека дополняли крупные уши, которые, казалось, были способны уловить любой шорох. На нём была длинная, до самого пола, льняная одежда, украшенная голубыми, золотыми и красными звёздами. Грудь украшали золотые бляхи ожерелья, в ушах — серьги с изумрудными шариками.

Толчок стражника заставил Ану-син растянуться на полу. Не успела девушка возмутиться, как он наклонился к ней со словами:

— Преклонись перед эном Владычицы Иштар, Дарующей воду!

Эном?! Ану-син уже знала, что значит это слово: «en» — таким был титул верховного жреца того или иного культа; женщины-первосвященницы звались «entu» — энту. По древней традиции, верховные жрецы служили какой-либо богине, а верховные жрицы — если это был бог.

Ану-син чувствовала, что волнуется всё сильнее. Встреча с верховным жрецом храма вполне могла стать решающей в её судьбе. Как будто ища помощи, девушка нащупала висевший на груди амулет со знаком богини Иштар.

— Мне сказали, ты владеешь искусством письма, — первым, глядя на застывшую перед ним в неловкой позе девушку, заговорил жрец. — Только, видишь ли, здесь писцы не требуются. Однако нам нужны рабочие руки в храмовых мастерских.

— Я надеялась, я… — Ану-син запиналась от волнения, потом вдруг сказала твёрдым голосом: — Боюсь, что там я не принесу большой пользы!

В ответ на её заявление жрец сначала равнодушно пожал плечами, а потом долго смотрел на неё в задумчивом молчании.

— Что ж, — приняв какое-то решение, снова заговорил он, — тогда выбирай: или ты переждёшь песчаную бурю в нашем храме и затем продолжишь свой путь, или останешься здесь и будешь выполнять ту работу, которую тебе дадут. Но прежде, чем пригреть тебя и облагодетельствовать, я требую, чтобы ты рассказала мне всю правду. Кто ты на самом деле и кто указал тебе путь к храму — ведь ты пришла издалека?

— Я уже давно искала пути к Владычице Иштар, — призналась Ану-син, сверкнув глазами. — Но разве я дерзнула бы без помощи свыше?

— О чём ты говоришь? — не понял жрец.

— В мои руки самой богиней была вложена путеводная звезда, мой амулет-хранитель — символ могущественной вездесущей Иштар, — после этих слов Ану-син извлекла из складок своей покрытой дорожной пылью одежды золотую подвеску с изображением нагой богини.

— Что это? — изумился жрец, приподнимаясь в кресле.

Драгоценное украшение в руках девушки сверкало, залитое солнечными лучами.

— Мой амулет — знак богини! — с гордостью и тайным восторгом ответила Ану-син.

— Знак богини! — воскликнул жрец с таким видом, будто всё ещё не верил своим глазам. — Покажи мне его! Ближе, ближе!

И они пошли навстречу друг другу.

Верховный жрец шёл к Ану-син в своём широком облачении, длинные полы которого тянулись за ним по полу; его блестящие глаза были прикованы к зажатой в руке девушки подвеске. Внезапно он остановился, точно споткнувшись, и они взглянули друг на друга широко раскрытыми глазами.

Ану-син не понимала, чего старик хотел от неё, и оттого испытывала перед ним смятение и робость. Её чёрные изогнутые брови поднялись, губы раскрылись; она вся дрожала точно в преддверии какого-то волнующего события.

— Символ великой Иштар — символ права на жизнь и на смерть! — сдавленным голосом воскликнул жрец. — О, я не могу ошибиться!

Ану-син заметила, как дрожали его руки.

— Золотое украшение, которое носить имеют право лишь… — Жрец осёкся, не договорил. Пристально взглянув в лицо стоявшей перед ним девушки, пробормотал: — И если это так, то кто же ты, обладающая символом Иштар? Откуда он в твоих руках? Кто дал его тебе?

— Я обладаю им со дня моего рождения, — ответила Ану-син. В тот же миг она подумала о Баштум: отчего мать не показывала ей подвеску прежде, до того дня, как речь зашла о предстоящем замужестве? Неужели в этом кроется какая-то тайна? Отчего так встревожился этот старик?

— Ты говоришь: с самого рождения? — переспросил жрец и тут же знаком велел удалиться стражнику, который всё это время стоял за спиной Ану-син.

Как только тот вышел, жрец приблизился к Ану-син вплотную и тихим голосом проговорил:

— Кто-нибудь рассказывал тебе о том, что значит обладание этим символом?

Получив отрицательный ответ, жрец ещё раз глубоко заглянул в глаза девушки, которая по-прежнему пребывала в смятении от всего происходящего, и только после этого успокоился.

— Я приношу тебе, милое дитя, свои извинения, — снова заговорил он, немного смущённый. — Откуда мне было знать, что тебе покровительствует Владычица Иштар? Я больше не стану томить тебя расспросами, кто ты и какой рок вынудил тебя оставить родной кров. То, что ради неизвестного и зыбкого, как пески в пустыне, будущего ты сама пошла ему навстречу без оглядки, возвеличивает тебя в моих глазах. И если ты согласишься остаться здесь, в земной обители той, которая оберегала тебя в твоём нелёгком пути, той, которая живёт в твоём сердце со дня твоего появления на свет, я почту это за честь!

Ану-син, радуясь в душе, что не только нечаянно-негаданно достигла цели своего путешествия, но и нашла наконец надёжное убежище, с горячей признательностью приняла предложение жреца. На мгновение у неё промелькнула мысль о том, что встреча с прокажённой в степи не была случайной и что странница указала ей путь, который она уже отчаялась когда-нибудь найти. Ей было немного страшно и волнующе-привлекательно остаться в храме Иштар на всю жизнь, стать одной из её служительниц. Всё это было ещё так неясно, туманно, но сладко-заманчиво. Ану-син ощущала себя уже не маленькой девчушкой из забитого селения, а взрослым человеком, который осознал своё предназначение…

Тот же стражник, который привёл Ану-син к верховному жрецу, отвёл её к боковому крылу храмовой постройки. Над плоской крышей отведённого для Ану-син жилья шумели могучими кронами сосны-великаны; под ними сидели, распустив пёстрые хвосты, горделивые павлины, чьи отрывистые крики время от времени нарушали царившую во дворе храма тишину.

Ану-син вошла в свои новые покои, и дверь за ней закрылась. Чистый холодный воздух ворвался в узкое прямоугольное окно и обдал лицо девушки насыщенным запахом хвои воздухом. Ану-син глубоко и с наслаждением вдохнула его и, объятая усталостью, повалилась на ложе среди подушек и покрывал. Заснула она мгновенно.

Глава 14. Божественный голос

По повелению Илшу — так звали верховного жреца в храме Иштар, Дарующей воду, — Ану-син начали готовить к посвящению в служительницы богини. Для неё началась новая удивительная жизнь, полная невероятных открытий. В храмовой школе вместе с другими девушками из бедных семей Ану-син получала уроки танца, пения и игры на струнных инструментах. Когда в первый день уроков хора она запела вместе со всеми, её нежный и сильный голос вдруг взвился вверх, всё выше и выше, пока не стало слышно только его. Должно быть, Ану-син пела долго, а, когда закончила, то с удивлением увидела, что все, затаив дыхание, слушали её песню.

Как же изумилась Ану-син, когда на следующий день её позвали к Япхатум — сангу храма, прямо в её покои. Ану-син уже немного разбиралась в храмовой иерархии и полномочиях того или иного служителя, она часто повторяла незнакомые слова, стараясь запомнить их и ничего не перепутать. Теперь девушка имела представление о том, что храмы владели земельными угодьями, множеством скота и птицы, ремесленными мастерскими и даже караванами. Они занимались торговлей и ростовщичеством. В храмы поступали многочисленные дары и пожертвования, большая доля военной добычи и дани с покорённых стран. Все доходы и расходы строго учитывались. Из-за того, что храм был большим и сложным предприятием, занятым не только религиозной, но и хозяйственной деятельностью, ему был необходим тот, кто выполнял обязанности управляющего. Должность управляющего при храме называлась сангу — «sangu» и, в отличие от верховного сана, предназначавшегося только для мужчин, эту должность могла занимать женщина. В храме Иштар, Дарующей воду, сангу была женщина по имени Япхатум.

Понять, сколько лет было этой женщине, мог далеко не каждый. Разве лишь тот, кто хоть однажды видел её лицо умытым. Потому что обычно на нём был толстый слой белил, который не только скрывал морщины, но и придавал ему сходство с маской. И так же, как маска, лицо жрицы было ярко раскрашено: выразительность глаз подчёркивали чёрные контуры, нанесённые гухлу, и зелёные тени на веках; брови, искусно выделенные краской, казались гуще, а губы — ярче. Япхатум неизменно облачалась в пурпурные одеяния, на которых сверкали различные драгоценности. Красный цвет, как и зелёный, считался цветом жизни, поэтому все жрицы Иштар, прошедшие обряд посвящения, носили светло-красные платья. И только жрицы, занимавшие высокое положение, имело право на одежду густого красного цвета. Также, в отличие от простых жриц, носивших налобную ленту, сангу, подобно энтум, могла украшать голову серебряными гребнями или бусами с подвесками.

— Садись, Ану-син, — пригласила Япхатум, указав девушке на низенький стул в виде треножника. — Ты, я слышала, хорошо поёшь? Твои подруги говорят, да и жрицы слышали. Это у тебя божий дар. Нельзя его просто так на ветер разбрасывать. Садись, садись. Знаешь, зачем я тебя позвала? С твоим голосом грех не славословить нашу богиню в гимнах на виду у прихожан. Хочешь петь в храмовом хоре? Несколько раз в году во время ритуалов и накануне больших праздников, а в самые праздники — во время отправления служб.

— И я смогу подниматься по лестнице на вершину зиккурата вместе с посвящёнными жрицами и эном? — спросила Ану-син, не смея верить, что ей в самом деле будет позволена такая честь.

— Конечно, — подтвердила Япхатум, которая, очевидно, уже всё решила за девушку, — ведь во время больших праздников эн ведёт службу именно с самой верхней башни зиккурата. Какие хвалебные гимны ты уже выучила, какие умеешь петь?

Ану-син знала пока только один гимн — «Во славу Иштар».

— А ну, спой, — велела ей Япхатум.

Ану-син запела. Голос её дрожал от волнения, и, может, поэтому пение казалось ещё более вдохновенным, торжественным:

— Слава Иштар, самой прекрасной из богинь,

почтенной царице женщин, величайшей из божеств.

Она облечена радостью и любовью.

Она налита жизненной силой, очарованием и сладострастием.

В губах она сладка; жизнь в её устах.

С её появлением переполняюсь ликованием…

— Божественный голос, — восхитилась Япхатум, когда песня, на миг повиснув в воздухе последним отзвуком, растаяла, как дым воскурений, — никогда такого не слышала…

Какое-то время сангу сидела молчаливая, поражённая. Она не думала услышать такой голос; она полагала, что рассказ жриц об Ану-син преувеличен. Теперь она сама убедилась, что девушка — бесценный самородок, что голос её — дивный дар природы.

— Так что же, Ану-син, — снова, подавив волнение, заговорила Япхатум, — как ты смотришь на то, чтобы петь в храмовом хоре?

И она уставилась на девушку чуть прищуренными, обведёнными гухлу глазами. Ану-син не знала, что и говорить. Мысли носились в голове, точно растревоженный рой. Да это же счастье! Просто большое счастье свалилось на неё с неба. Но почему так боязно? Почему сердце так стучит в груди?

— А что на это скажет эн Илшу? — засомневалась она, хотя сама была готова принять предложение сангу с огромной радостью. — Согласится ли он?

Япхатум ответила ей лукавой улыбкой.

Вечером сангу отправилась к верховному жрецу. О чём они говорили, Ану-син, конечно, так и не узнала, но долго Илшу уговаривать не пришлось. Спустя несколько дней девушка уже пела в храмовом хоре, разучивая новые гимны и молитвы. А когда во время службы она впервые вышла петь перед паствой, взоры собравшихся во дворе храма обратились к ней одной.

Сердца прихожан замирали, когда они слушали чистый волнующий голос юной девушки, который вырывался из хора как кристально чистый родничок и, казалось, устремлялся к небу — к самим богам.

Очень быстро слух о дивном голосе девушки прокатился по всем окрестным селениям. Послушать пение Ану-син приходили даже служители из других храмов, и каждый раз во время службы святилище Иштар, Дарующей воду, было теперь полным-полно народу.

Но больше всех радовалась тому, что залучила Ану-син к хору, сангу Япхатум. Да и как было ей не радоваться! По её велению у входа в храм поставили большую глубокую чашу с надписью: «Пожертвования на хор». Медные, а порой и серебряные монеты сыпались в чашу. После службы помощница Япхатум относила тяжёлую чашу в алтарь, где сангу забирала монеты в храмовую казну, не забывая кое-что оставить себе.

Вскоре в святилище начали готовиться к празднику, который назывался «очищение Иштар». На занятиях, посвящённых ритуалам и обрядам, Ану-син узнала, что в каждом месяце было несколько праздников в честь какого-либо божества. Так, восьмой день месяца посвящался обрядам в честь Шамаша, девятый отводился Богине Жизни — Белат-балати, тринадцатый — лунному богу Сину, семнадцатый — сыну Мардука Набу, двадцать третий отводился празднествам в честь Нинурты, а двадцать восьмой — почитанию Иштар. В течение месяца никто из главных богов не был забыт или обойдён жертвами. Названия праздников и проводимых в это время ритуалов иногда звучали по-разному, но суть их была одна: если жрецы будут соблюдать подневные ритуалы, то в каждый из дней соответствующий бог будет одарять их, а также их верную паству своей милостью.

Как объяснила жрица, проводившая уроки богослужения, в день, посвящённый Иштар, в храме должны были звучать величальные песни в честь богини, а затем в реке устраивалось омовение всех её статуэток.

Накануне праздника в святилище Иштар возвратилась из родных мест (она ездила навестить больного отца) жрица, которая уже в течение нескольких лет была «ведущим голосом» храмового хора. Дочь вельможи из Киша, Хинзури выглядела старше своих семнадцати лет: широкая в плечах и бёдрах, рослая девица смотрела на всех свысока глазами взрослой, уверенной в себе женщины. Узнав о том, что ей нашлась замена, Хинзури сразу же набросилась на Ану-син с неожиданной для той злостью.

— Ты что это удумала, безродная выскочка?! — кричала молодая жрица, угрожающе подступая к девушке. — Хочешь меня потеснить, чтобы занять место, которого ты недостойна? Что ты возомнила о себе? Да знаешь ли ты, что ждёт таких, как ты, после того, как закончится ваше обучение? Все вы — нищенки без роду и племени, сироты, подкидыши — станете кадишту и будете ублажать каждого, кто войдёт под сень храма.

Ану-син сперва не поверила её словам, хотя лицо девушки казалось белым, как мел. Зачем Хинзури говорит то, что страшно даже представить? Разве возможно, чтобы служительницы лучезарной Иштар отдавались мужчинам по своей доброй воле? Или, может, так велит им поступать верховный жрец? Но тогда что он сделает с ней, Ану-син, если она откажется принести своё целомудрие в жертву первому встречному — тому, кто войдёт в храм и укажет на неё? Только теперь Ану-син стало ясно, почему одних девушек обучали лишь пению и танцам, а занятия для других проходили за закрытой дверью в дальнем покое. Значит, одним предстояло развлекать мужчин, а другие должны были стать высшими, посвящёнными в некие таинства, жрицами…

Опечаленная Ану-син понурила голову: такую ли судьбу она искала в святилище своей богини-покровительницы? А Хинзури всё не унималась. Она ещё кричала что-то обидное, повторяла, что только девушки из знатных семейств могут стать надитум — избранницами богини, посвящёнными в тайные ритуалы, а остальные будут служить ей, удовлетворяя похоть мужчин. Потом, охрипнув от крика и видя, что от Ану-син ничего не добиться, Хинзури плюнула ей под ноги и побежала в покои сангу.

— Разве может непосвящённая подниматься к обители богини вместе с эном и посвящёнными? Кто позволит ей, не прошедшей обряд очищения, петь молитвы во славу Иштар наравне с надитум?! — доносились из-за двери крики Хинзури, и невозможно было разобрать слова, которыми пыталась её успокоить Япхатум.

Ссориться с дочерью влиятельного кишского вельможи, который нередко приносил на алтарь богини щедрые пожертвования, не входило в интересы сангу. Однако и от того, чтобы Ану-син пела в хоре во время празднеств, а не только обычной службы, она не собиралась отказываться. Нужно было принять какое-то решение, которое не ущемляло бы выгоды храмовой казны и вместе с тем не нарушало бы традиций. И Япхатум снова отправилась за советом к верховному жрецу — эну Илшу.

Глава 15. Тайное соглашение

Эн Илшу, верховный жрец богини Иштар, Дарующей воду, занимал несколько покоев в задней части храма, которая называлась эгипар. Япхатум прошла по узкому коридору мимо храмового служки, подметавшего пол, отдёрнула пурпурного цвета занавесь и постучала. И снова поймала себя на мысли, что каждый раз, являясь в эти покои, чувствует одно и то же: что весь мир отступает от неё куда-то на задний план, как речные воды отступают, возвращаясь в своё русло после разлива. Послышалось старческое шарканье и покашливание — жрец открыл дверь и, посторонившись, пропустил гостью. Покои были с низким потолком, полутёмные, свет падал только у лампиона, где стоял стол, заваленный глиняными табличками с ровными рядами клинописных знаков. Аскетичную обстановку скрашивала похожая на ковёр настенная мозаика, составленная из маленьких красных, чёрных и белых глиняных штифтиков. Илшу указал Япхатум на складной стул у стены, а сам вернулся на своё место у стола, где уселся в кресло из эбенового дерева.

Япхатум не сразу приняла его предложение. Какое-то время она молчала, раздумывая над тем, как правильно повести разговор, и только прерывистое дыхание выдавало её волнение. К её удивлению, эн Илшу как будто прочитал её мысли.

— Я догадываюсь, о чём ты желаешь говорить со мной, сангу Япхатум, — заявил он и затем продолжил низким голосом: — Ану-син — удивительная девушка. Я уже стар и на своём веку повидал немало дев, блистающих великолепием форм и красотою лика, но Ану-син превосходит ожидания самого утончённого воображения. Женщин, подобных ей, боги не часто создают среди нас, смертных, и в том, что мы можем наяву созерцать столь редкое и необычное явление, заключается причина нашего изумления. Когда Ану-син впервые предстала перед моим взором, я подумал: неужто сама Великая Мать, лучезарная Иштар, приняв облик земной женщины, спустилась с небес. И только услыхав её речи, я понял, что смотрю на отчаявшееся, наивное, хотя и не лишённое острого ума дитя. Это открытие вызвало у меня радостные и горькие думы. Какая участь ждёт девушку? Тернистые пути разбегаются вокруг, дикие сорняки глушат живые побеги. Бедной безродной сироте никогда не подняться из низов на высокую гору, чтобы её увидел весь народ. На каждом шагу всевозможные бездари и праздные невежественные люди будут бросать ей в лицо презрительное «мужичка»!

Наконец Япхатум опустилась на стул напротив старика и, прижав ладони к щекам, закивала головой.

— Нужно поднять Ану-син на гору, — уверенно вёл дальше эн Илшу. — Её талант не должен погибнуть. Думаю, что судьба, которой она покорилась, предначертана ей самими богами. И в том, что в конце своего долгого пути она появилась здесь, в святилище Иштар, также нет ничего случайного.

Япхатум склонила голову набок и посмотрела на жреца задумчивым взглядом.

— Мне не дают покоя её глаза и красивые маленькие руки, — медленно проговорила она, решив признаться в своём наблюдении. — Я всё спрашиваю себя: разве могут быть такие руки у дочери деревенских бедняков? И где я видела такие же глаза — затягивающие как омуты, пленительные, столь редко встречающегося в природе разреза?

— Столь прекрасные, столь необыкновенные — и ты не можешь вспомнить? — спросил эн Илшу, пристально глядя на жрицу.

Его тусклые в полумраке глаза вдруг замерцали, похожие на чёрные алмазы, и в них вспыхнули, как в зажжённой лампаде, красноватые огоньки.

Япхатум пожала плечами:

— Пытаюсь — и не могу.

Жрец по-прежнему не сводил с неё своего острого взгляда.

— Что ещё ты можешь сказать об Ану-син? — живо спросил он.

— То, что, пусть она и простая крестьянская девушка, ум её никак нельзя назвать заурядным. То, что она самолюбива и горда, чего не скажешь о безродных сиротах…

— Всё это лишний раз убеждает нас в том, что Ану-син — не простая девушка, — с готовностью — будто получил подтверждение каким-то своим тайным мыслям — отозвался верховный жрец.

— Что ж, мы оба признали, что Ану-син необычная девушка, — после недолгого молчания проговорила Япхатум. — Кроме того, тебе ведомо о ней нечто такое, что пока ускользает от моего понимания. Для меня очевидно лишь одно: дар, которым Ану-син щедро наделили боги, это её дивный голос. Её голос не только украшает наш хор — благодаря ему пополняется храмовая казна. А ещё я слышала от учителей танцев, что Ану-син обращает на себя внимание, превосходя своих подруг в искусстве телодвижений. Ты сам сказал, что её талант не должен погибнуть, да и красота девичья увядает так же быстро, как облетают с цветов нежные лепестки. По моему мнению, такая одарённая жрица не должна служить с низшей ступени, отдаваясь каждому пришельцу. Ану-син нужно учиться для того, чтобы не остаться кадишту навсегда…

— Она никогда не станет кадишту, — неожиданно твёрдо произнёс жрец, даже не выслушав Япхатум до конца.

Женщина вскинула на него чуть прищуренные глаза, густо обведённые чёрной краской гухлу.

— Ты говоришь так, потому что тебе известно о ней нечто большее, правда?

Жрец кивнул.

— Случилось знаменательное, — молвил он хриплым от волнения голосом, — Ану-син обладает древним знаком женской тайны и силы, знаком, дающим право на жизнь и смерть, — символом Владычицы Иштар!

— Что?! Как ты сказал? — отшатнулась от него Япхатум; глаза её блестели сильнее обычного. — Символ Иштар… Но откуда он у неё?

— Ану-син обладает им с самого рождения. И, как я понимаю, он перешёл к ней по наследству от её матери.

— Тогда её мать… её настоящая мать… — Япхатум не договорила, поражённая внезапной догадкой.

Старый жрец Иштар встал с эбенового кресла и, шатаясь от охватившего его волнения, сказал:

— Пятнадцать лет прошло с тех пор, как звёзды предсказали это событие, пятнадцать лет я ждал его и каждый день глядел на небо в надежде отыскать вещий знак назначенного для этого срока! Вслед за водами Великой реки текли годы, а знамение всё не являлось моему взору, и отчаяние овладело моей душой. Я думал, что мрак Иркалла закроет мои глаза прежде, чем придёт желанный миг, и я унесу свою тайну в могилу…

Япхатум давно знала верховного жреца, и её уже не удивляла его прозорливость. Однако сейчас, слушая его взволнованные речи, она никак не могла постичь их смысл.

— Прости, абу, но твои слова не укладываются в моей голове, не проникают в моё сердце, — призналась она, немного смутившись. А потом, словно в оправдание своему невежеству, поспешно прибавила: — Но я, как и прежде, готова верить тебе, что бы ты ни говорил!

— Ты вовсе не обязана верить мне на слово, — отозвался Илшу. И, поведя плечами, словно стряхивал с себя внезапно овладевшую им задумчивость, торжественно возгласил: — Люди могут ошибаться, но боги — никогда!

— Тогда ты, может, всё-таки расскажешь мне обо всём? Что томит тебя? Что тебя тревожит?

— Столько лет я ревниво берёг эту тайну! — воскликнул жрец. И помолчав немного, покачал головой со словами: — Нет, Япхатум, время ещё не пришло, и значит, я должен по-прежнему хранить молчание. Если же ты догадалась — молчи и ты.

— Я догадалась лишь о том, кем могла быть женщина, родившая Ану-син, — призналась Япхатум. — Но тайна пророчества так и осталась закрытой для меня. Я хочу, я так хочу понять суть твоих туманных речей, о абу, но — увы! — мне это неподвластно. Остаётся лишь смиренно просить тебя приподнять завесу над этой тайной.

Жрица-сангу умоляюще посмотрела на Илшу. Но тот, вопреки её ожиданию, снова отрицательно покачал головой.

— Кто станет торопить цветок расцвести, когда его семя только легло в благодатную почву? — ответил он с едва уловимой загадочной улыбкой. А затем прибавил: — Придёт срок — и бутоны раскроются сами. Тот же, кто с трепетной надеждой ожидал этого срока, первым с радостью воскликнет: «Свершилось!»

— Да, всё так и будет, — согласилась с жрецом Япхатум, при этом скрывая свою досаду. Потом, подумав, что всё в общем-то складывается весьма выгодно для неё, она заговорила в открытую: — То, что ты рассказал об Ану-син, намного упрощает мою задачу. Обладание символом Иштар предусматривает для девушки посвящение в высший разряд жриц без обязательных подготовительных испытаний. После обряда посвящения она сможет беспрепятственно подниматься к святилищу, чтобы славить богиню в гимнах наравне с остальными надитум.

— Нет, Япхатум, ты не поняла, — Илшу бросил на жрицу укоризненный взгляд. — Вот представь себе камень-самоцвет. Мастер старательно шлифует его, наносит грани, чтобы он засверкал всеми цветами радуги, и только потом выставляет его на продажу, назначая самую высокую цену. Так и Ану-син… Я много думал о ней в эти дни, но только прошлой ночью в сновидениях, ниспосланных мне богами, получил ответ на свои размышления. Отныне она не будет петь в хоре; даже став посвящённой, надитум, она не будет петь ни во время богослужений, ни в праздники: больше никто не должен её видеть. Когда же придёт назначенный час, когда я пойму, что Ану-син готова выполнить свою священную миссию, — только тогда мы откроем миру её существование.

После этих слов жрец снова опустился в кресло и, приняв задумчивый вид, умолк.

— Только как же объяснить остальным девушкам её столь неожиданное и необычное возвышение? — поинтересовалась Япхатум, пониманию которой из речи первосвященника было доступно лишь то, что Ану-син всё же станет надитум.

— Ещё не знаю, — тихим голосом ответил Илшу, — но думаю, звёзды дадут мне подсказку.

Он хитро сощурил глаза, глядя на собеседницу, и вдруг спросил:

— Не правда ли, приятно сознавать себя причастным одновременно к делам богов и людей?

Япхатум недоумённо пожала плечами.

— Иногда я не понимаю тебя, почтенный Илшу, и теряюсь в догадках: кому ты служишь больше — людям или богам?

Старый жрец ничего не ответил, и сангу ушла, переполненная странным волнением.

Оставшись в одиночестве, Илшу встал и медленно подошёл к встроенному в нишу резному шкафчику, откуда извлёк ларец из слоновой кости. На крышке ларца была вырезана полуобнажённая богиня со связками колосьев в обеих руках, до которых пытались дотянуться в прыжке два козлёнка. В этом ларце лежала золотая подвеска, которую Ану-син отдала жрецу на хранение.

Илшу с нежной любовью коснулся её пальцами. На его губах играла странная улыбка.

— Звёзды не решают, а лишь предопределяют, — бормотал старый жрец, с умилением разглядывая подвеску. — Я не ошибался — час возмездия близок. Всё будет так, как предсказывалось: изгнанник возвратится в родные чертоги, на троне утвердится истинный наследник, над Аккадом воссияет новая звезда. И я, тот, кого все знают как эна Илшу, как верного служителя Владычицы Иштар, доживу до этого! Да будет так…

Глава 16. Туманное предсказание жреца Илшу

С тех пор, как в храме заговорили — с лёгкой руки первосвященника — о том, что Ану-син является незаконорождённой дочерью вельможи из Ура и что это даёт ей право стать надитум, жизнь девушки проходила в строго установленном порядке. Она вставала на рассвете, ходила к храмовому источнику в пальмовой роще за водой, совершала ритуальное омовение, а остальную часть дня до самого вечера проводила на занятиях с теми девушками, которые, как и она, готовились к обряду посвящения. Поскольку Ану-син уже умела писать и читать, неудивительно, что на уроках грамоты она была лучшей ученицей. С поразительной лёгкостью девушка осваивала искусство врачевания и заклинаний, соединявшее навыки ашипу и асу, усердно и с интересом для самой себя изучала религиозные ритуалы. Она достигла совершенства в пении и танцах — и в этом ей помог её природный талант. В гибкости, грациозности и пластике ей не было равных не только среди учениц, но и среди посвящённых жриц.

Немного сторонясь девушек, с которыми она занималась и готовилась принять сан надитум, Ану-син во всём стремилась превзойти их. Казалось, она старалась за короткий срок наверстать упущенное годами, оживить то, что было дано ей природой, но волею судьбы было сокрыто глубоко в её душе. Ану-син удивлялась самой себе — столько способностей, столько упорства было сокрыто в одном человеке. И хотя раздоры в святилище богини были недопустимы, Ану-син чувствовала неприязнь к себе со стороны некоторых девушек. Каждый раз, замечая на себе чей-то недоброжелательный или завистливый взгляд, она утешалась мыслью, что призвана быть выше всех и не должна затмевать ясность ума мелкими обидами.

Срок обучения в храмовой школе продолжался — так прошло два года. За всё это время, с того дня, как Ану-син стала жить при храме, ничто не напоминало ей о побеге из родных мест, никто не потревожил её покой. Постепенно стирались из памяти знакомые с детства лица, замирали в прошлом знакомые голоса, забывались имена. Лишь иногда, прогуливаясь в роще после занятий, Ану-син вспоминала Баштум, её печальное лицо, натруженные ласковые руки и тяжело вздыхала. Но хотя прошлое, которое затмила новая и столь не похожая на предыдущую жизнь, осталось позади, с ним, к великому сожалению Ану-син, не ушла из сердца боль разлуки с любимым. Надежды обрести счастье не оправдались, мечта не стала явью, первая любовь вместо радости принесла тоску — с этим Ану-син никак не могла примириться. Пусть и появилась в её новой жизни иная, по словам эна Илшу, наивысшая цель.

Правда, в чём именно заключался особенный жребий, предназначенный для неё самими богами, Ану-син не понимала. Когда-то она слышала туманные речи об этом от Жрицы народа маршекасу, теперь же на это неоднократно намекал служитель Иштар. Ану-син нравилось слушать старого жреца, который помогал будущим надитум постичь глубокие тайны мироздания, и со всем пылом своего сердца она стремилась проникнуться его мудростью. Когда на занятиях эн Илшу произносил свои речи, лицо девушки становилось неподвижным, взгляд — пытливым, и вся она замирала и словно обращалась в созерцание и слух.

— До того, как появились боги, — рассказывал верховный жрец, — был хаос, первородная пучина — недра чудовища Тиамат. Не было деревьев, не был виден тростник, и изначальный Апсу, и Мумму, и родившая всех Тиамат вместе свои воды мешали. И тогда посреди небес были созданы боги. Бэлу-Мардуку, самому могущественному среди всех, основали они величественное святилище и отдали ему власть над всем миром. «Погибель и рождение — повели, да свершится!» — так сказали отцы его, боги, и дали ему непобедимое оружие для сокрушения врагов. Владыка наполнил своё тело пылающим огнём; он создал бурю, ураган, злой ветер, Четвероветер, Семероветер, Вихревой ветер, Бесподобный ветер, и выпустил он ветры, которые создал, чтобы смутить Тиамат. Он поднял Потоп, своё великое оружие, и встал на колесницу. Сошлись в бою Тиамат и могущественный Мардук. Одолев Тиамат, владыка наступил на ноги чудовища и, разделив его тело, он мудрое создал. Точно раковину, он разделил тело Тиамат на две половинки, одна из которых образовала землю, а другая — небеса. Владыка измерил строение океана и Э-шарру, чертог, подобный океану, он воздвиг. В этом чертоге, воздвигнутом на небе, он поселил Ану, Энлиля и Эа обитать в своих владениях. Он поместил светила, подобные богам, в созвездии Зодиака. Солнце — Шамаш, Луна — Син, Венера — Иштар… Год он отметил, разбил его на части, двенадцати месяцам он установил по три звезды. Зенит поместил, луну светить заставил, доверил ей ночь, чтобы день узнавать. В звёздном пространстве распростёрся Син, страны наполнил свет Шамаша, священным браком сочетался могучий Мардук с блистающей Иштар… И повелел Мардук прорасти травам на лугах, и насадил он леса по склонам гор и тростники в болотах и лагунах. И населил Мардук горы и долины разными зверями, а праотец Ану пустил с неба пернатых, и они стали вить гнёзда в ветвях деревьев и расселинах скал; премудрый же Эа направил по морским волнам и рекам многочисленных рыб. Земля оживилась и наполнилась радостным шумом, но Мардуку этого показалось мало. Он задумал великое дело: захотел он создать существа, напоминающие богов своим обликом и своим разумом. Он зарезал свирепого Кингу, супруга поверженной Тиамат, смешал его кровь с глиной и вылепил первых людей. Во всём они подобны богам, но слабее их, и время их жизни ограничено. Состарившись, они должны спускаться в Страну без возврата, в мрачный подземный мир, оставляя на земле детей и внуков для служения бессмертным богам…

Эн Илшу не только толковал своим ученицам содержание священных летописей о сотворении мира и происхождении богов, немало внимания он уделял также науке о гадании. Он говорил о том, что жрецы бару — прорицатели умеют предсказывать будущее, гадая по внутренностям животных, наблюдая, как дым поднимается из курильницы или сколько капель масла растворяется на поверхности воды в чаше, или же глядя на небо.

— Всё, что происходит на земле, — говорил жрец, — происходит и на небе. Страны, реки, города — всё это существовало первоначально на небе, а на земле было только их несовершенное отображение. Первобытные образцы всех земных предметов и судьбы всех стран, городов и людей с незапамятных времён существуют в звёздах и созвездиях. Звёзды влияют на всё земное, земные действия лишь наследуют движение звёзд.

— Значит, по движению звёзд можно узнать судьбу всего на свете? — удивилась Ану-син, которая, как обычно, сидела впереди, и делала какие-то заметки на влажной глине таблички.

— Не только узнать, но и предвидеть! — живо отозвался на её вопрос эн Илшу. — Небосвод — это колоссальная книга, клинья которой — звёзды, умение же читать в этой книге — высшая наука. Жрецы, которые умеют предвещать судьбы по звёздам, находят почёт в домах вельмож и в царском дворце. Такие предсказатели порою становятся самыми близкими друзьями царя. Ведь правители не принимают важных решений, не посоветовавшись первым делом со своими предсказателями судьбы.

— Приходилось ли тебе, абу, бывать в Баб-или, Городе Городов, и видел ли ты царя? — вырвалось у любопытной Ану-син.

Эн Илшу сначала как будто помедлил, задумавшись на мгновение, а потом отрицательно покачал головой — его ответ разочаровал девушку. Но жрец заговорил снова, и Ану-син, внимая его речам, узнала, что земля имеет форму плиты и плавает в мировом океане, а по краям находятся две горы: из-за восточной горы солнце всходит, а за западную заходит. На верхнем слое живут люди, в среднем расположено царство бога Эа, в нижнем — царство мёртвых Иркалла, с дворцом, окружённым семью стенами, в котором правит богиня Эрешкигаль, родная сестра владычицы Иштар.

Слушая рассказ жреца, Ану-син представляла небо как пустой полукруг из камня, который стоял на земле. Небо, по словам эна Илшу, имело три этажа, в которых жили боги; жители земли видели только самый нижний этаж со звёздами и окнами, сквозь которые падал дождь.

— А мне всегда казалось, что небо похоже на прозрачную водную гладь, а не на твёрдый камень, — решилась высказать своё мнение Ану-син, хотя и понимала, что этим ставит под сомнение слова мудрого жреца. — И что дождь падает не сквозь прорубленные в камне окна, но оттого, что тяжёлые тучи, словно наполненные водой бурдюки, сталкиваются друг с другом и вызывают молнию, которая перерезает их, точно остриё клинка. И вот из этих прорех выливается вода, которая долетает до земли в виде тонких дождевых струй. Чем больше разбухли тучи, тем сильнее дождь.

Слабая, едва заметная улыбка коснулась бледных губ жреца. Он снова помолчал, обдумывая что-то, а потом сказал:

— Я дам тебе книги из храмового архива, чтобы ты, читая их, сама находила ответы на свои вопросы. В твоей голове не должно быть места сомнениям и догадкам. Но для того, чтобы разглядеть истину под покровом ложных учений, одного желания недостаточно. Вооружись полезными знаниями, выработай силу воли, укрепи свой дух, наберись терпения — в этом залог успеха.

Занятие подошло к концу, но Ану-син задержалась, терпеливо дожидаясь, когда другие ученицы покинут комнату. И только оставшись с эном Илшу наедине, она задала вопрос, родившийся из её наблюдений:

— Скажи, абу, отчего ты уделяешь мне столько внимания? Разве нуждается жрица, пусть и посвящённая в высший сан, в столь высоких познаниях?

Перед тем как ответить, жрец выпрямил спину и с достоинством, присущим его сану, скрестил руки на украшенной золотым кольцом-печатью груди.

— Многие люди не подозревают о том, что избраны богами, — неторопливо заговорил он, устремив свой проницательный взор на девушку, — и у некоторых из них в этом страшном неведении может пройти вся жизнь. А потом, когда наступает отмеченный богами звёздный час, такой человек теряется, его охватывает смятение, нерешительность и даже страх, ибо он не подготовился к тому, чтобы принять свой великий жребий. Иным же людям, если они наблюдательны, любознательны, старательны, боги дают подсказку. И эту подсказку можно найти, как ты, верно, уже догадалась, в книге звёзд и небесных предзнаменований. Я говорил, эта наука сложна, но чрезвычайно важна. Мы, дети древнего Аккада, горды тем, что никакой иной народ не владеет этим тонким искусством прорицания по звёздам. Только здесь, на нашей земле, в долине двух великих рек, построены храмы в виде башен, с вершин которых одарённые жрецы наблюдают движение планет…

На гладкое чело девушки набежало хмурое облачко, и она, не сумев сдержать своё нетерпение, прервала жреца резким взмахом руки.

— Прости, абу, но мне кажется, ты ушёл от прямого ответа на мой вопрос, — напомнила она ему.

Тот бросил на неё быстрый и острый, как молния, взор.

— Законы вселенной неизменны! То, что судили предвечные боги, скоро исполнится! И я, верховный служитель Владычицы Иштар, по высшему велению богов-покровителей Аккада, призван принять в этом живейшее участие.

— В чём? — ещё сильнее нахмурилась Ану-син. — В предсказании, которое как-то связано со мной?

Эн Илшу печально покачал головой, порицая её за резкость, и произнёс самым вкрадчивым тоном, как бы заканчивая беседу:

— Терпение, дитя моё, терпение! Мне пока точно неведомо, каким образом ты свершишь то, что предначертали боги. Всё, что мне дано знать, требует от меня лишь указать тебе верный путь. Но довольно об этом! Однажды, по велению свыше, я объявлю о замечательном событии, которое изменит твою жизнь и повлияет на судьбы многих людей и даже народов. Полагаю, ты получила ответ, пусть пока неполный, на вопрос о своём особом положении среди учениц?

Не дожидаясь, когда настойчивая девушка, осмыслив услышанное, задаст ему новый вопрос, жрец красноречивым жестом велел ей уйти.

Откинув лоскутную занавесь, Ану-син открыла дверь. Её взгляд упал на знак Иштар на косяке двери, но впервые это не вызвало отклика в её душе; её настораживали и пугали смутные речи служителя богини.

Глава 17. Искусство любви

Однажды вместо эна Илшу и других жриц, проводивших уроки танца, игры на лире, арфе и бубне, врачевания и гадания, на занятия к девушкам пришла незнакомая женщина. Статная, с прямой спиной и тонкой талией, с лицом увядшим, но сохранившим следы былой красоты. Пёстрая полосатая юбка, обтягивавшая её крутые бёдра, спускалась до щиколоток, где звенели ножные браслеты. Множество браслетов, широких и узких, гладких или инкрустированных камнями, украшали её голые запястья. Распущенные волосы цвета воронова крыла были подобраны в пурпуровую сетку; некое подобие жилета, поддерживавшего высокую грудь, плетением золотистых нитей также напоминало сетку. Её сандалии с загнутыми носками, расшитые пёстрыми цветочными узорами, вызывали восхищение.

Хотя незнакомка была одета роскошнее жены какого-нибудь вельможи, всё же она назвалась жрицей — жрицей Сидури и, обведя притихших учениц внимательным взглядом, сказала:

— С этого дня я буду давать вам уроки, посвящённые искусству любви. Знания, которыми я поделюсь с вами, не должны оскорблять вас, дочерей строгих и благочестивых родителей. Тот, кто решил посвятить себя служению светлой Иштар, должен помнить, что богиня, которая является нам во многих обликах, прежде всего — богиня, покровительствующая любви. Любовь есть не только слияние тел, но также слияние душ, любовь есть дыхание жизни. Жрицы Иштар призваны служить любви, следовательно, они призваны служить самой жизни.

Сидури умолкла на миг, а, когда заговорила вновь, глаза её, выделенные с помощью зелёных теней и чёрной гухлу, возбуждённо заблестели.

— Акт любви, милые мои, акт любви — вот что порождает всё сущее на земле! Любой демиург, бог-творец, словно бык во время гона, вонзает свой половой орган в землю для того, чтобы её оплодотворить. В первоначальном мире божественная пара, Энки и Нинки, Земля-Отец и Земля-Мать, породила Энлиля. Божественный Энлиль совокупляется с Горой, не слезая с неё ни днём ни ночью, давая тем самым рождение порам года. Другой бог, Эа, превращает лагуну в цветущий край, погружая свой пенис в Землю и пробивая оросительные каналы, вода в которых уподобляется его семенной жидкости. Плод акта любви между Эа и Землёй — растения; но Эа на этом не останавливается: он оплодотворяет и всех своих дочерей. Таинство «священного брака», когда правитель страны, олицетворяющий бога-отца Мардука, сочетается с «божьей невестой», также есть не что иное, как акт любви. Акт любви, который обеспечивает благоволение богов, плодородие земле, процветание семьям, приплод животным.

Жрица сделала паузу, и на миг её лицо сделалось неподвижным — она казалась погружённой в некое видение.

— Богиня Иштар не только рождает любовь в людях и управляет ею. Она сама — любовь, — снова заговорила Сидури, воздев руки с внушительным и вдохновенным видом. — Служение жриц богини ей и любви, которую она олицетворяет, должно погружать людей в первозданную природу, в великое слияние первобытных мощных чувств, вихрями кружащихся в лоне Великой Матери. Вы — наиболее прекрасные и одарённые девы — созданы Иштар для этих целей.

Жрица Сидури снова окинула девушек внимательным взором своих тёмных блестящих глаз.

— Быть женщиной во времена, когда её положение в семье и в стране в целом не только незначительно, но порою унизительно, нелегко. Власть мужа над женой велика, в его праве подвергать жену телесным, часто калечащим её наказаниям и даже смерти. Когда-то, волею судьбы попав в соседнюю с нашей страной Ассирию, я была поражена неимоверной жестокостью местных законов по отношению к женщине. Ассирийский закон запрещает свободным женщинам выходить на улицу без покрывала; той, которая осмелится пренебречь этим законом, грозит суровое наказание. Если женщину обвинили в том, что она подняла руку на мужчину, её должны публично избить палками. Если мужчина застанет свою жену с другим мужчиной, он может убить их обоих, вины его в том не будет. Что бы ни делал мужчина: драл жену за волосы, протыкал ей уши, увечил — перед законом он не виновен. Женщина бесправна так же, как и рабы в доме её мужа…

Голос жрицы постепенно обретал гневное звучание. Она перевела дыхание, затем лицо её просветлело, а в голосе появились торжественные нотки.

— Но так, милые мои, было не всегда! В далёкие времена, когда не было ещё городов, когда люди ещё не умели выращивать хлеб, шить одежды из льна и высекать клинья знаний на камне, женщина — хранительница очага имела безграничную власть над мужчиной. Её слово было решающим, влияние на жизнь соплеменников — неоспоримым. Все члены рода безропотно подчинялись ей. У женщины было право жить обособленно от мужчины; кровнородственные отношения определялись по линии матери, но не отца, как это принято ныне. Мужчина поклонялся женщине…

— Отчего же всё изменилось? — не выдержала Ану-син.

Жрица воззрилась на девушку. В её взгляде читалось понимание, смешанное с непроходящей грустью и тоской по утраченному.

— Закат женской власти был предопределён самой природой женщины, её естеством. Женщина сама отказалась от своего почётного положения, отказалась ради материнства, ради семьи, ради любви, ради заботы о тех, кто ей дорог… Поистине, только женщина, готовая на самопожертвование и самоотречение во имя того, что означало для неё смысл жизни, могла совершить столь безрассудный и вместе с тем столь прекрасный поступок!

— И мужчина незамедлительно воспользовался этим! — воскликнула Ану-син. Глаза её сверкали, щёки окрасились густым румянцем. — Мужчина закабалил женщину, превратил её в рабу своих желаний, лишил её власти даже над собственными детьми!

Сидури повелительным жестом остановила Ану-син. Девушки подумали, что вот сейчас дерзкой выскочке достанется от жрицы, однако, к их удивлению, на губах Сидури играла улыбка.

— Да, мужчина отобрал у женщины власть, лишил её свободы и многих прав, — проговорила жрица, обводя своих учениц мудрым и немного лукавым взглядом. — Но смирилась ли она?

Сидури оставила свой вопрос без ответа. Прощаясь с девушками, она задержала свой взгляд на задумчивой Ану-син и загадочно улыбнулась чему-то.

— Между плотью и душой смертных созданий идёт вечная изнурительная борьба, — этими словами начала свой урок жрица Сидури на следующий день. — И борьба эта особенно жестока там, где низкая душа вселилась в прекрасное тело, либо там, где гордая высокая душа стыдится неказистой плоти. Вы же, юные, прекрасные и телом и душой, не должны растерять того, что дали вам природа и наставники — и тогда борьба между плотью и душой не причинит вам ощутимых страданий.

После этого Сидури напомнила своим ученицам о том, что день посвящения в жреческий сан уже близок и что только те из них будут достойны этой чести, кто сумел отличиться во время обучения и достиг совершенства. Чтобы стать высшей жрицей, нужно иметь знатное происхождение, либо родиться в стенах храма, либо суметь добиться столь почётного назначения усердием и целомудрием, — так говорила Сидури. И ещё, прибавила она, желающие получить высший жреческий сан должны быть не только безупречной, без изъяна внешности, но и честны, неподкупны и чисты в культовом плане. Магим-гуши — «чистыми» — именно так и называли посредников между богами и людьми.

— Но для жриц Иштар главная и общая забота — это искусство обольщения. Жесты, позы, взоры, полные огня или неги, должны действовать на мужчин безотказно, — поучала Сидури. — Это как игра: восхитительная и волнующая, её цель — очаровать, влюбить, покорить. Помните, милые мои, искусство жриц Иштар выше всего, чем может обладать простая смертная женщина. Это искусство особенное, вдохновлённое богиней и укреплённое её могучей силой.

Сидури умолкла и, сделав несколько шагов по комнате, где ученицы в полной тишине внимали её речам, вдруг резко вскинула голову. Её облик преобразился: глаза сияли ярче звёзд, щёки зарделись, как у невинной девушки, губы приоткрылись в обаятельной улыбке.

— Знаете ли вы, каким чудом наделил женщину Бэл-Мардук, когда творил мироздание и из глины и крови Кингу создавал первого человека? Всё, что имеет мужчина и всё, на что способен, он приносит в жертву этому чуду; всё, что он творит, творит для этого чуда, хрупкого, переменчивого и безбрежного. Любовь женщины — вот чудо, достойное поклонения, чудо, освобождающее мир от плена скуки и бесцельности. Любовь женщины возносит низких на немыслимые высоты и низвергает великих в грязь. Любовь нередко губит, подчас преображает; ей либо подчиняются, либо борются с ней, но победить её почти никому не удавалось… Умейте быть покорными, управляя. Умейте быть слабыми, проявляя силу; умейте ласками добиваться от мужчины повиновения. Пусть тело будет отдано на потеху мужчинам, но душа должна оставаться чистой и возвышенной. В этом — торжество и сила женского духа! В притче «О смысле жизни», которая была рождена мудрецами в прадавние времена, есть три разных мнения о женщине. Первое гласит: «Человек, который любит женщину, забывает горе и скорбь»; второе утверждает: «Женщина — ловушка для охотника, глубокая яма и ров»; третье предупреждает: «Женщина — это острый железный кинжал, который перерезает горло человеку». Каждая из вас может выбрать любое из этих мнений, сделав его своим правилом. Наиболее мудрая сумеет оставаться желанной для мужчин, при этом подчинив их своей власти, если будет следовать всем трём правилам.

Занятия со жрицей, которая приезжала в святилище Иштар, Дарующей воду, неизвестно откуда, продолжались почти полгода. За это время девушки обучились искусству обольщения в танце, песнях, позах и беседах: в будущем им предстояло стать приманкой для богатых и влиятельных паломников, которые за возможность провести время с приглянувшейся им надитум были готовы покровительствовать храму. Сидури обучила своих подопечных способам поцелуев и ласк руками, волосами, пальцами ног и теми частями тела, которые более всего привлекали мужчин. Наравне с мастерством любовных ласк девушки постигали секреты массажа и интимной гимнастики. Но кем была на самом деле жрица по имени Сидури и какому культу служила, для учениц храмовой школы так и осталось тайной.

— Каждая из вас нашла себя уже в тот самый миг, когда переступила порог этого храма. В служении Владычице Иштар — счастье и судьба каждой из вас, прекрасные девы. Великой богине угоден пламень чувственной ярости, страстного исступления — так будьте же готовы к тому, для чего предназначены.

Сидури посмотрела на благодаривших её за обучение и напутственную речь девушек. И снова её взгляд остановился на сидевшей впереди всех Ану-син. Внешне девушка ничем не отличалась от остальных: на ней было такое же льняное платье простого покроя, такие же сандалии, что и на других ученицах. И всё-таки даже скромное облачение не могло умалить необыкновенную красоту девушки. Внимательная и опытная Сидури отметила не только великолепие черт лица Ану-син: было что-то особенное в её облике, что-то дерзкое во взгляде её глаз с игриво загнутыми кверху дугами чёрных шёлковых бровей, что-то величественное в её осанке и что-то надменное в повороте головы. Сидури как будто что-то внезапно вспомнилось… но что именно — она не могла сказать. И ей вдруг захотелось как можно больше узнать об этой удивительной девушке, захотелось поговорить о ней с тем, кто взял на себя ответственность за её судьбу.

Глава 18. В святая святых

Ану-син готовилась вступить в коллегию высших служительниц богини Иштар и, преисполненная мистическим волнением, с нетерпением ждала этого самого знаменательного в своей жизни события. Согласно обычаям она не касалась вина, не ела мяса, не дотрагивалась до нечистого животного. Дни пролетали среди постов и постоянных очищений; её тело пропитывали благовониями, а душу наполняли молитвами. Девушка была неустанно занята Иштар, она знала о всех её деяниях, о всех её скитаниях и приключениях как в мире богов, так и среди смертных. Она выучила все её имена и повторяла их как заклинания, ещё не понимая, что каждое имеет особый, тайный смысл. Но для того, чтобы проникнуть в глубину учения и веры, ей нужно было увидеть древнюю статую Иштар, которая находилась в святилище на самом верхнем этаже зиккурата. Желание увидеть изображение богини, служению которой она подчинила свою жизнь, разжигал в Ану-син эн Илшу. «Созерцание лика божества значит возможность овладеть частицей его могущества», — любил повторять жрец своим вкрадчивым, проникавшим в сердце девушки голосом.

В то время, как одни из учениц храмовой школы готовились стать кадишту, другие, среди которых была Ану-син, с благоговеянием ожидали наступления священного дня. Ану-син уже не раз приходил на память и рассказ Баштум о чудесном знамении в момент её рождения, и символический подарок в виде подвески с изображением Иштар, и её собственные слова, которые она произнесла в день свадьбы, чтобы повергнуть в смятение Киссара, и которые оказались пророческими.

За день до совершения обряда «посвящения» эн Илшу пришёл за Ану-син и сказал, что поведёт её в святилище, в одну из земных обителей богини Иштар.

— Ты овладела знаниями, твои помыслы чисты, твоя плоть непорочна. Ныне ты сможешь не просто подняться на вершину зиккурата — ты приблизишься к святая святых. Так иди же за мной!

Облачённая в лёгкие белые одежды из льна, как и подобало тому, кто готовился принять посвящение, Ану-син последовала за старым жрецом. Они поднялись по одной из боковых лестниц зиккурата, которая шла наискось от первого этажа, потом по широкой центральной и наконец остановились у входа в святилище, на самой верхней террасе зиккурата.

Ану-син с высоты любовалась окрестностями храмового городка, впервые так ясно ощущая могучую силу богини и собственную недоступность. Ополоснув руки и лицо ароматной водой из чаши у входа, девушка последовала за жрецом в охраняемое евнухами святилище — нухар.

Просторный зал нухара был тёмен и пуст; колышущееся пламя двух факелов, вставленных в скобы у двери, тускло освещало стены, украшенные рельефами, изображавшими культовые сцены. В простенках между пальмообразными колоннами из красной терракоты помещались скульптуры полузмей-полугрифов из белого камня. В глубине зала узкий проход вёл к скрытой от взоров капелле, в которой над почерневшим от копоти алтарём помещалось в нише древнее изображение богини.

Стены капеллы были облицованы глазурованным кирпичом: по синему внизу и бирюзовому наверху фону чередовались друг с другом изображения могучих быков, львов и крылатых ящеров. Нижняя часть алтаря была украшена изображениями двух фантастических животных со змеиными шеями, бычьими ногами и львиными головами. Змеиные шеи так переплелись, что образовали окружность, диск. Ану-син уже знала, что бык и лев играли важную роль в культе Иштар, олицетворяя ущербную и полную луну; но то, какую идею выражало изображение сплетённых змеиных шей, ей предстояло узнать после обряда посвящения. Как, впрочем, и значение многих других загадочных и мистических символов.

— Смотри, Ану-син! Вот святыня нашего храма, лицезреть которую дозволено лишь немногим избранным! — воскликнул эн Илшу, и его голос гулким эхом отозвался под сводами нухара.

Ану-син всмотрелась в полумрак и увидела владычицу этого великолепного храма — Иштар, нагая, с украшениями на голове, с длинными ниспадающими волосами, стояла на спине льва. Телесная красота богини не могла не восхищать, всё в ней было слито в гармонии, полной чувственной силы. В руках Иштар держала кувшин с длинным узким горлом. Точная копия древнего изображения богини помещалась в храме перед зиккуратом, но там кувшин был соединён с источником, который находился в священной пальмовой роще. Во время праздника, носившего название «набирание воды», из этого кувшина текла вода, в которую верующие погружали пальцы. Вода, несущая жизнь, — вот чему был прежде всего посвящён древний культ Иштар. Нигде больше в целом мире боги не держали в своих руках сосуд со спасительной влагой так крепко, как в Двуречье.

— Загляни в себя ещё раз, Ану-син, и ответь мне: готова ли ты отдать свою жизнь служению Бэллит-Иштар, Владычице утренней и вечерней звезды? Готова ли беспрекословно выполнять волю великой богини и умножать её славу? — торжественно вопросил эн Илшу, пристально глядя на девушку.

Ану-син стояла неподвижно, задыхаясь от подкатившего к самому горлу волнения. Она смотрела на изображение Иштар, и ей казалось, что она видит на самом верху, над головой богини, мягкое лучистое сияние.

— Готова ли ты, Ану-син? — повторил старый жрец. Теперь голос у него звучал, как гром, и девушке показалось, что он вдруг стал выше ростом и преобразился.

— Я готова, — тихо, но твёрдо ответила Ану-син.

Илшу больше ничего не сказал и лишь, опустившись перед алтарём на колени, воздел руки в безмолвной молитве.

Ану-син собиралась последовать его примеру, но неожиданно покой в святилище нарушил вбежавший в нухар стражник. Одного взгляда на молодого евнуха было достаточно, чтобы понять: он чем-то сильно напуган.

— О почтенный эн Илшу! Б…беда! Та…такая бе…беда! — От страха юноша заикался; его юное гладкое лицо было белее полотна.

— Что случилось? — Голос жреца звучал невозмутимо и властно.

— Чёрные демоны зла привели к нашему храму своего посланца, — проникаясь спокойствием старика, уже более внятно произнёс стражник. — Этот человек приехал в сопровождении вооружённой свиты и ведёт себя так, будто он здесь хозяин.

— Чужестранец? — нахмурясь, спросил Илшу.

— О всемудрый, я… я думаю, что этот человек — ассириец, — ответил стражник с таким видом, как будто поведал о страшной тайне.

Старый жрец вздрогнул; в его глазах вспыхнули гневные огоньки. Протянув руку в сторону входной двери, он пальцем погрозил кому-то невидимому. Ану-син не сводила с него изумлённого взора.

— Ассирия, могучая и беспощадная, да падёт на тебя проклятие Бэла-Мардука и всех богов-покровителей Аккада! Да поднимется на тебя Разрушитель и развеет твой народ по горам и равнинам, чтобы вовеки некому было собрать его вновь. Да будет смертельной язва твоя и не найдёшь ты исцеления для твоей раны! — кричал эн Илшу, глаза его были широко раскрыты.

Внезапно гнев его улёгся, и, будто пошатываясь от слабости, он плечом прислонился к одной из колонн.

— Дни, когда армия ассирийского царя промчалась по Аккаду подобно смерчу, когда моих соотечественников истребляли за малейшее неповиновение, когда опустошались храмы древних богов-хранителей, навеки останутся в памяти моего народа кровоточащей раной, — проговорил Илшу так тихо, что Ану-син с трудом разобрала его слова. — Насилие и смерть — вот о чём я думаю, когда слышу слово «ассириец»…

Тем временем богато одетые всадники, о которых шла речь, спешились во дворе перед зиккуратом. Дорогая ратная сбруя, яркие цвета одежды и надменные лица нежданых гостей указывали на их высокое положение. Но больше всех выделялся своей внешностью плотный широкоплечий мужчина — очевидно, он и был старшим в отряде. На нём была канди алого цвета, расшитая узорами золотистых нитей и украшенная на груди мелкими драгоценными камнями, которые сверкали в солнечных лучах точно морские брызги; на тяжёлые покатые плечи был накинут чёрный плащ, обшитый по краям длинными пурпуровыми кистями. Талию и бёдра мужчины обхватывал широкий пояс с двумя золотыми пряжками; красные сапожки из мягкой кожи облегали сухие ноги с развитыми мышцами; короткие рукава обнажали большие, до черноты загорелые руки, на которых тугими узлами перекатывались мускулы. Крепко посаженную на короткую могучую шею голову украшал серебряный обруч, слегка надвинутый на лоб; чёрные волосы волнами ниспадали на плечи; в правом ухе сверкала крупная золотая серьга. У мужчины было грубое обветренное лицо с резко выступающим вперёд и слегка опущенным книзу носом и небольшим упрямо сжатым ртом; подбородок скрывала курчавая борода; из-под густых широких бровей, сходящихся у переносицы, сверкали, словно раскалённые угли, маленькие чёрные глаза.

Он ловко соскочил с коня и направился прямо к зиккурату. Ступал он мягкими крадущимися шагами, словно горный барс, и во всём его облике, в его движениях было что-то хищное, кровожадное. И пока жрец Илшу возмущался перед Ану-син и стражником появлением непрошеных гостей, старший из них взбежал по ступеням лестницы. Когда он, не обращая внимания на протесты стоявших у входа в нухар евнухов, толкнул дверь, в зал ворвался яркий сноп солнечного света.

И в тот же миг эн Илшу, будто подчиняясь чьей-то воле, ниспосланной свыше, оттолкнул Ану-син в тёмную нишу в стене.

— Ты и есть тот самый Илшу, верховный служитель Иштар, чья мудрость некогда была почитаема во дворце правителя Аккада? — проговорил ассириец, вперив в жреца свой горящий взор.

У него был хрипловатый грубый голос, и Ану-син, скрытая от его взора в тени ниши, отметила про себя, что такой голос как раз под стать зловещей внешности чужака.

В ответ старый жрец молча кивнул и, величественно выпрямив спину, скрестил на груди длинные костлявые руки.

— Я — советник ассирийского владыки богопомазанного Нина, верховного жреца бога Ашшура, царя могучего, царя вселенной. Моё имя Эришум, — сказал ассириец с достоинством истинного царедворца.

— И чего желает посланник правителя Ассирии, да прославится имя его в веках, в обители владычицы Иштар? — спросил жрец, смиренно склонив бритую голову.

Советник ассирийского царя бегло осмотрел помещение нухара, и выражение его хищного лица ничуть не изменилось. Эн Илшу, наблюдавший за ним с замиранием сердца, тихонько, с облегчением выдохнул: «Он не заметил её!»

— Мне и моим людям предстоит долгий и трудный путь, — снова заговорил ассириец, уставившись на жреца своими алчными глазами. — Чтобы добраться до Ниневии, столицы Ассирийского царства, нужно преодолеть пески пустыни и безлюдные степи. Твой храм — последнее крупное святилище в пределах Аккада на нашем пути и он послужит нам приютом перед дальней дорогой на родину. Ты дашь нам еду, воду, корм для наших коней, а моим воинам — постель с женщинами. Мои люди должны как следует отдохнуть и развлечься.

— Но, благородный Эришум, при всём уважении, жрицы Владычицы Иштар не развлекают мужчин, когда им вздумается, — возразил эн Илшу, с трудом подавляя гнев.

— Неужто? — вскинул брови ассириец. Затем, насмешливо прищурив глаза, проговорил: — Может, ты ещё станешь уверять меня в том, что блудницы, которых ты содержишь в своём храме, принесли богине обет целомудрия?

— Высшие служительницы Иштар готовят себя к священному ритуалу сочетания с Бэлом-Мардуком, который предусматривает невинность девушек. Низшие служительницы участвуют в завершении акта бракосочетания божественной пары и только тогда развлекают мужчин. Желая позабавиться в храме Иштар, Дарующей воду, твои люди выбрали неверный путь, — не уступал ассирийцу жрец.

— Довольно, старик! — в раздражении вскричал Эришум, потеряв терпение. — Никто ни единым словом не смеет перечить советнику царя Ассирии! И если ты надеешься своими баснями утолить мой голод, ты сильно ошибаешься. Знай: ни один человек за время моего путешествия по Аккаду не посмел сказать мне «нет». Я был бы ужасно разгневан, если бы в этом храме мои желания не исполнились!

Высказав жрецу неприкрытую угрозу, ассириец круто повернулся и вышел из нухара.

Эн Илшу, сделав Ану-син знак оставаться на месте, последовал за ним, сопровождаемый молодым стражником.

Глава 19. Жертвоприношение

Жрец не вернулся за Ану-син, и она до самого вечера была вынуждена прятаться в нише, в безмолвном мраке нухара. Временами до неё долетал гул голосов, разносившихся во дворе зиккурата, и тогда она, предчувствуя что-то недоброе, страшное, опускалась на холодные плиты пола и мольбами вверяла себя заступничеству богини. Она то цепенела, то дрожала как жертва у подножия алтаря в ожидании несущего смерть удара. Когда же ожидание стало невыносимым, девушка вышла из своего укрытия и осторожно приоткрыла дверь.

Горизонт был залит багровым светом; ветер гнал облака и раскачивал верхушки деревьев. По поверхности реки скользила рябь.

Стоя на пороге нухара, Ану-син с тревогой смотрела вниз. Огни факелов двигались во дворе зиккурата в каком-то пугающем беспорядке, будто те, кто держал их в руках, участвовали в загоне животных. То тут, то там раздавались резкие крики; иногда громкий мужской смех сотрясал вечерний воздух. А где-то в отдалении звенели бубны, и эти звуки, нарастая, улетали в мрак вместе с жалобными стенаниями и шелестом высоких сосен у стен храма. Слышалось одновременно пение, возгласы, молившие о пощаде, и звон чаш. Всё шевелилось в разлившемся багрянце; дымились курильницы, крыши храмовых построек казались охваченными пламенем.

Ану-син хотела узнать, что происходит там, внизу, в раздираемой багряными отсветами темноте, но её удерживал неопределённый страх. Неожиданно она услышала быстрые шаги и учащённое шумное дыхание — кто-то поднимался по лестнице. И это точно был не эн Илшу. Не успела Ану-син захлопнуть дверь, как огромная тень мелькнула в лунном свете и что-то тяжёлое, сопя и хрипя, навалилось на неё. Содрогаясь от ужаса, девушка закричала. Но тут же чьи-то сильные властные руки оторвали её от пола и потащили внутрь нухара.

Спустя мгновение Ану-син стояла у алтаря и наблюдала за тем, как человек, ворвавшийся в святилище, разжёг огонь в чаше перед алтарём, закрыл дверь и, повернувшись к ней лицом, неспеша приблизился.

В колеблющихся пятнах света полускрытое чёрной бородой лицо Эришума казалось более чем зловещим — оно было ужасным. Именно таким представлялся Ану-син облик Намтара, посланника хозяйки подземного царства Эрешкигаль. «Насилие и смерть — вот о чём я думаю, когда слышу слово «ассириец», — вспомнились Ану-син слова старого жреца. И она содрогнулась, предчувствуя то, что её ожидало.

— Я знал, я был уверен, что самое ценное старик прячет здесь, — заговорил Эришум, разглядывая девушку с откровенной похотью. — Что ж, хитрый лис не зря так боялся за тебя — ты и вправду очень хороша. Верно, ты и сама знаешь, насколько ты хороша…

Советник ассирийского царя был пьян и оттого ещё более омерзителен.

— Тебя следовало бы прятать в крепости, за недоступными валами и мощными стенами, — продолжал он, буравя девушку тяжёлым взглядом. — Да и то было бы тщетно: ведь для Эришума, если он чего-то пожелает, не существует никаких преград.

Ассириец приблизился к Ану-син уже вплотную и, протянув руку, провёл по её щеке влажной от сикеры и пота ладонью. Девушка с гневом и отвращением оттолкнула его.

— Ах, вот как! — вскричал Эришум, свирепея. — Дикая кошка выпускает коготки! Да только она, видно, не знает, как бывает больно, когда их обламывают!

— Оставь меня в покое, — сказала Ану-син, изо всех сил стараясь сохранять холодное спокойствие.

Сейчас, глядя на ассирийца, она вспомнила человека, чьей женой так и не стала. Эришум и Киссар походили друг на друга, внушали невольный ужас своими откровенными животными желаниями и грубым телом. «Похотливые самцы», — подумала Ану-син с презрением.

— Да знаешь ли ты, несчастная, кто стоит перед тобой?! Знаешь ли, что мне довольно лишь пошевелить пальцем, чтобы этот храм превратился в груду развалин, под которыми нашли бы себе могилы и ты сама, и твои подруги-жрицы?

Ану-син продолжала дерзко и надменно смотреть ассирийцу в глаза, несмотря на то, что её душила холодная ярость, заглушившая все её предыдущие страхи.

— Мне безразлично, кто стоит передо мной, если этот человек не внушает ничего, кроме отвращения, — отозвалась девушка всё тем же невозмутимым тоном.

Эришум на мгновение потерял дар речи. Его маленькие глубоко посаженные глаза округлились от изумления.

— Ах, ты дрянь, — придя в себя после неожиданного оскорбления, прошипел он. — Если бы ты не была столь хороша, столь обольстительна, я бы с радостью отдал тебя на поругание моим воинам. Уж они втолковали бы тебе, как такой дикарке следует себя вести с благородным господином!

На лице ассирийца промелькнула самодовольная и злая ухмылка.

— Я очень скверный человек, но не настолько, чтобы лишать тебя удовольствия подарить свою невинность царскому советнику, — после этих слов Эришум схватил Ану-син за руки и сильным рывком притянул к себе.

Он до боли сжал её ладони, но девушка даже не поморщилась, не застонала — она продолжала упрямо смотреть ему в глаза.

Ану-син стиснула зубы. Яростное упорство овладело ею. Нет, она не позволит этому варвару унизить себя; в этом ей поможет богиня, служению которой она посвятила свою девственность и на заступничество которой имела право уповать.

— Ты по-прежнему не желаешь знать, с кем говоришь? — хрипло спросил советник ассирийского царя, пожирая девушку взором почуявшего добычу хищника.

— Нет, — ответила Ану-син, пронзая его презрительным взглядом.

— Но ты узнаешь, — прорычал взбешённый её непреклонностью Эришум, — ты узнаешь, надменная дикарка, что говоришь с мужчиной! — выделив последнее слово, закончил он и притиснул девушку к себе, до хруста сжав её изящное тело в своих медвежьих объятиях.

Ану-син попыталась вырваться, но тщетно.

— Если ты совершишь то, что задумал, Владычица Иштар покарает тебя своим гневом — ведь ты оскверняешь её святилище, её обитель! — задыхаясь от охватившего её волнения и мощной волны страха, проговорила девушка.

Нет, повторяла она про себя, с помощью богини она не позволит этому негодяю унизить себя, растоптать своё достоинство, свою честь. Лишённой целомудрия, ей никогда не стать высшей жрицей Иштар, она не сможет принять обряд «посвящения», к чему её так тщательно готовили и чего она ждала все эти годы с такими светлыми надеждами.

Смех, который раздался в ответ на её слова, оглушил Ану-син и зловещим эхом прокатился под сводами нухара.

— Ты не забыла, что Иштар покровительствует любви? — с кривой усмешкой проговорил Эришум. — Её обитель — обитель любовных утех!

После этих слов он склонился к Ану-син и жадно впился в её безмолвные уста.

Хотя с уст девушки не слетело ни единого слова, ни единого звука, в душе, в мыслях своих она отчаянным криком призывала теперь уже не богиню, которая так и не вняла её мольбам. Ану-син звала Киран, тень которой должна была стать преградой между ней и ассирийцем, защитить её, уберечь, спасти. И тень верной гиены явилась — Ану-син кожей ощутила её присутствие, каким-то внутренним слухом уловила угрожающее рычание зверя, готового вступиться за свою хозяйку. Однако радость Ану-син тут же снова сменилась страхом. Некая тень из ниоткуда внезапно возникла над головой ассирийца словно огромное чёрное пятно, очертаниями напоминавшее гигантскую фантастическую птицу. Ану-син была уверена, что слышит хлопанье крыльев, и даже ощутила на своей коже потоки воздуха от их широкого размаха. Неожиданное появление крылатой тени отняло у Ану-син её последнюю надежду на спасение. Тени Киран было не по силам одолеть этот невероятно мощный сгусток злобы, ярости и ещё чего-то тёмного, первозданного и глубинного, как недра Тиамат. Ану-син не успела понять, что произошло с тенью гиены, как она вдруг исчезла: растворилась ли в воздухе, признав своё поражение, отступив и оставив её одну, или погибла, поглощённая крылатой тварью. Какое-то время чудовищная тень ещё висела над Эришумом, а потом свернулась и прижалась к ассирийцу, словно хотела слиться с ним.

Ану-син ещё не пришла в себя от всего увиденного и пережитого, как Эришум, разорвав на ней платье, бросил её на пол. И не было сил оттолкнуть его могучее, подмявшее её под себя тело, и не было сил закричать от унижения, боли и ужаса. Неодолимый ужас, ужас девушки, которая не знала мужчину, обуял Ану-син. Всё, что происходило с ней, она приняла как самый жуткий в своей жизни кошмарный сон, сотканный из боли, унижения и насилия.

… Когда Ану-син открыла глаза и в пелене слёз разглядела Эришума, который стоял в стороне и спокойно поправлял свои одежды, её охватило жгучее чувство ненависти. Это был не сон, нет! Девушка склонила голову и закрыла лицо руками. Ей хотелось умереть, исчезнуть из этого мира, как это сделала тень Киран, бесследно раствориться в воздухе. Дрожа от холода, стыда и боли, Ану-син сидела на полу, прикрывая обнажённую грудь тем, что осталось от её платья.

Не глядя на девушку, Эришум прошёл мимо неё к алтарю и, сняв с мизинца широкий золотой перстень с крупным, сверкающим, как кровавая слеза, камнем, положил его на жертвенник. Затем обернулся и, выгнув бровь, в изумлении уставился на Ану-син. Он ожидал волну гневных проклятий и реки слёз, поток оскорбительных слов или жалобных упрёков, но никак не этого молчания, поглотившего столько муки, отчаяния и боли.

Ощутив на себе его взгляд, Ану-син вскинула голову. На миг глаза мучителя и его жертвы встретились, скрестились как два острых, высекающих искры клинка.

— Сила твоего духа велика, — наконец проговорил Эришум, — но всё же не настолько, чтобы противостоять моим желаниям.

Он вышел, с грохотом захлопнув дверь. Ветер, залетевший в дверной проём, всколыхнул пламя в чаше перед алтарём. Огненные языки, обнявшись с тенями, заметались в безумной пляске. Потом всё замерло.

Оставшись одна под мрачными сводами нухара, Ану-син дала волю своим слезам. Выплакав горечь позора и унижения, она встала и медленно приблизилась к алтарю. Ненависть продолжала жечь её раскалённым железом, никаких других чувств больше не осталось в её измученном сердце. Дрожащими пальцами Ану-син поднесла к жертвеннику пропитанный девственной кровью лоскут платья и положила его рядом с перстнем Эришума. Затем, подумав немного, она взяла перстень и крепко зажала его в своей ладони.

Глава 20. Сидури и её богиня

Монотонный вой, в который слились стенания и плач, наполнил ночь. Пламя от брошенных на землю факелов переходило с куста на куст, с дерева на дерево, охватывая весь двор, и пышная листва казалась задымившимся вулканом. Посреди двора, напротив зиккурата, устремившегося вершиной к небу и возвышавшегося над земными горестями, горел, как на поле битвы, когда сжигают убитых, большой костёр. В нём сгорали, вместе с осквернёнными одеждами готовившихся к «посвящению» в жрицы дев, их мечты и надежды. Сами девушки сидели вокруг костра, поджав под себя ноги, и, посыпая голову пеплом, плакали и стенали; служительницы богини, которым посчастливилось принять обряд год назад, стояли в стороне, растерянно глядели друг на друга и молчали. Но были и такие, чьи скорбные крики смешивались с плачем храмовых учениц. Эти женщины прощались с мёртвыми: тела стражников храма Иштар, Дарующей воду, были уложены вдоль стены зиккурата в длинный ряд. Их копья и острые мечи, которые они посмели обратить против ассирийцев, лежали здесь же, на пропитанной гарью и кровью земле. Все эти молодые мужчины родились и выросли в стенах храма, и многие из них приходились родственниками или друзьями оплакивавшим их жрицам. Среди убитых стражников были также тела двух жриц: одна из них так яростно отбивалась от насильников, что те предпочли убить её; другая, которая должна была стать надитум, не вынесла потери невинности и покончила с собой. Рыдания усиливались, слёзы одних женщин вызывали плач других, вопли прощавшихся с мёртвыми близкими становились исступлённее.

Потрясённая открывшимся её взору зрелищем, Ану-син стояла на верхней террасе зиккурата, не в силах сдвинуться с места. Её плечи, на которые было накинуто покрывало со скамьи, стоявшей у одной из стен нухара, дрожали как от холода. Взгляд её широко раскрытых глаз, в которых отражались багряные всполохи, был неподвижен; лицо было бледнее холодного лика луны. В висках у неё стучало до головокружения; сознание было притуплено, как у пьяной.

Но вот кто-то внизу ударил в тамбурин, и этот звук, глухой и скорбный, заставил Ану-син вздрогнуть. Девушка начала медленно спускаться по лестнице — ступенька за ступенькой, пока не очутилась внизу, перед дверью между боковыми портиками, где были расположены жилища храмовых служителей. Она застыла на месте, прислушиваясь: из полуоткрытой двери доносилось невнятное глухое бормотание. Чувствуя стеснение в груди, Ану-син толкнула дверь и вошла.

В глубине одной из келий горела висячая лампа в форме остроносой лодки, она бросала на стены колеблющиеся пятна света. Одно из таких пятен освещало стоявшего на коленях верховного жреца Иштар: низко склонив голову, старик вздыхал и бормотал неясные слова. Осторожно обойдя жреца со спины, Ану-син внезапно замерла на месте, поражённая увиденным. Оказалось, эн Илшу склонился над телом Япхатум, бережно поддерживая её за плечи обеими руками; голова женщины с открытым ртом и остановившимися глазами не оставляла ни малейших сомнений: жрица-сангу была мертва; кровавая пелена, обагрившая её одежды, расплывалась по полу.

Как только Ану-син приблизилась к жрецу, он обернулся и вдруг, задрожав всем телом, стал призывать богов. Он не виновен! Он ничего не мог сделать! Он всего лишь старик — слабый, жалкий и беспомощный!

— Эти дикари всё разграбили! — кричал эн Илшу осипшим голосом. — Всё изломали, всё уничтожили! Проклятие! Я этого не переживу! О, отчего демоны Эрешкигаль не сжалились надо мной и не послали мне смерти? Отчего владычица подземного царства послала Намтара за Япхатум и всеми теми мальчиками, которые храбро защищали обитель Иштар, но пощадила меня, старика?

Слёзы текли по его тёмному изборождённому морщинами лицу, как зимний дождь по развалившейся глиняной стене.

Но вдруг он умолк; залитое слезами лицо перекосилось от обуявшего его ужаса — как если бы перед ним вместо Ану-син предстала сама владычица мёртвых грозная Эрешкигаль. Не отводя от девушки расширенных глаз, жрец медленно поднялся и отступил в угол; потом сделал шаг к Ану-син и, протягивая руку, крикнул:

— Свершилось святотатство!

После этого эн Илшу схватился за голову и, раскачиваясь из стороны в сторону, заскулил и завыл, как побитый пёс. Если ещё существовало горе страшнее того, которое он уже пережил, то оно настигло старого жреца сейчас, при виде полуобнажённой Ану-син.

— О боги, боги, вы посмеялись надо мной! Жестокие, непостоянные, завистливые! Вы позволили мне заглянуть в Книгу судеб, вы дали мне надежду, а потом отняли её! Всё пошло прахом, всё! Горе мне, горе!..

Неожиданно на плечо Ану-син опустилась чья-то лёгкая ладонь, и девушка, вздрогнув, обернулась.

— Это ужасно, это чудовищно, но, поверь, всё можно пережить, — проговорила Сидури, глядя на девушку упорным взглядом своих блестящих тёмных глаз. — Горечь потерь, тяжкие испытания, неоправданные надежды несут не только боль и разочарование — в какой-то мере они закаляют нашу волю. Испытай свою волю, Ану-син, вознеси свой дух…

— Ты призываешь меня быть сильной, призываешь забыть о том, что случилось, — отозвалась Ану-син, и в бездонной глубине её глаз вспыхнули искорки бессильной ярости. — Но для чего? Как можно забыть то, из-за чего в одночасье потерял смысл всей жизни?

В ответ на полное боли и отчаяния замечание девушки Сидури едва заметно качнула головой; в свете лампы сверкнули вдетые в её уши золотые квадратики с изображённым на каждом из них скорпионом.

— Ты ошибаешься, полагая, что у тебя больше нет будущего, — возразила она и прибавила, уточнив: — того будущего, к которому тебя готовили в храме.

— Ах, Сидури! — воскликнула Ану-син. — Ни ты, ни эн Илшу, ни кто-либо другой не может изменить непоправимого!

Она отступила от жрицы, и Сидури удивилась её безысходному горю и жгучему чувству вины; девушка думала не о своей судьбе, а лишь о том святотатстве, в котором считала себя соучастницей.

— Повторяю: ты ошибаешься, Ану-син, — твёрдо проговорила жрица. — Пройдёт время, расцветут радость и новая жизнь! И ты, избранница богов, однажды воскреснешь подобно Таммузу, возрождающемуся каждой весной!

— О чём ты говоришь? — изумилась Ану-син. — Зачем даёшь мне ложные надежды?

Сидури взяла её за руку и, заглянув ей в лицо, тихо сказала:

— Следуй за мной. Позже ты сама всё поймёшь.

И увидев, что девушка колеблется, будто ещё опасается чего-то, жрица успокоила её:

— Не волнуйся: ассирийцев здесь нет. Они убрались, получив то, что хотели.

Вместе со своей недавней наставницей Ану-син вошла в храм, где дозволялось собираться молящимся паломникам. Они подошли к алтарю с изображением богини Иштар, затем жрица подвела Ану-син к глубокой нише и обратила внимание девушки на вделанный в стену квадрат с кругом внутри него. Этот круг напоминал диск из сплетённых змеиных шей, который Ану-син видела у подножия алтаря в нухаре.

— Я верю тебе, Ану-син, — снова заговорила Сидури, и лицо её приобрело странное загадочное выражение. — И оттого, что я испытываю к тебе безграничное доверие, мне не нужно требовать у тебя клятвы вечного молчания. То, что ты увидишь сейчас, навсегда останется в твоей памяти, но ты никогда ни словом не обмолвишься об увиденном кому бы то ни было.

После этих слов жрица нажала на диск внутри квадрата, а сам квадрат повернула в сторону. Раздался грохот отодвигаемой плиты, приведённой в движение невидимым механизмом, и в полу образовалось большое тёмное отверстие, в центре занятое толстой колонной. По окружности колонны спускалась спиралью каменная лестница.

Сидури взяла факел, зажгла его от пламени алтаря и начала спускаться в подземелье. Ану-син последовала за ней с сильно бьющимся в предчувствии чего-то неведомого сердцем. Какое-то время женщины молча спускались по крутой лестнице, всё глубже и глубже в темноту, заполненную вязким застоявшимся воздухом. Но вот ступеньки кончились, и они оказались в длинной галерее с выкрашенными белой краской стенами и низким потолком. Здесь пахло землёй, было сыро и прохладно.

После довольно продолжительного путешествия по галерее жрица и Ану-син подошли к двери ещё более массивной, чем та, за которой была лестница. Сидури с силой нажала ногой на лежавший перед дверью камень в форме правильного треугольника — дверь медленно поползла вниз и наконец её верхний край сровнялся с полом.

Как оказалось, эта потайная дверь вела в круглый зал с куполообразным потолком; огромные плиты чёрного гранита устилали пол; стены от пола до потолка были покрыты, словно сеткой, высеченными в камне и отчасти раскрашенными изображениями богов и незнакомыми таинственными письменами. На одной из стен были изображены какие-то мистические символы и сплетавшиеся в беспорядке фантастические животные и насекомые.

— Сюда! — сказала Сидури, коснувшись руки замершей в изумлённом созерцании Ану-син.

Она увлекла девушку к проходу, который рассекал стену сверху донизу как раз в том месте, где мистические знаки соприкасались с линией, описывающей туловище гигантского скорпиона. Через проход они проникли в маленький круглый зал наподобие капеллы в нухаре, но такой высоты, что он казался внутренностью колонны. Посередине находился большой полукруглый камень чёрного цвета с серебристыми вкраплениями; на нём Сидури тотчас развела огонь. Над этим каменным алтарём возвышалось скульптурное изображение нагой женщины в высоком головном уборе, стоявшей на спинах двух львов.

Выпрямленное струной тело, стройные сильные ноги с изящными щиколотками со следами оперения и сомкнутыми конечностями в виде когтистых совиных лап, высокие полусферические груди, совиные крылья за спиной — всё это внушало одновременно и восхищение, и ужас. Изваяние помещалось на фоне звёздного неба, где небом служило огромное покрывало, синее, как ночь, и в то же время пурпуровое, как заря, а звёздами — рассыпанные по нему кровавые рубины и жёлтые топазы.

— Если это богиня, то имя её мне неведомо, — наконец заговорила Ану-син, на которую начинала давить невыносимая тяжесть безмолвия, мрачная торжественность таинственного святилища. — Однако я вижу, что она обольстительнее Иштар, грознее Эрешкигаль, внушительнее Ураш…

Девушка повернулась лицом к Сидури, которая всё это время наблюдала за ней с пристальным вниманием.

— Так кто же это? — спросила у неё Ану-син, крайне заинтригованная.

— Перед тобой первая в сонме божеств, всеоплодотворяющая, могучая, беспощадная как в ненависти, так и в любви, владычица справедливости и суда, богиня Ишхара, — торжественно ответила Сидури, и в её глазах вспыхнули огоньки неистового пламени.

— Ишхара… — пролепетала поражённая Ану-син.

— Не удивляйся, — поспешила успокоить её жрица. — Дело в том, что святилище Ишхары древнее заключившего его в свои каменные объятия святилища Иштар. Когда-то очень давно, много-много столетий назад, во времена первых среди людей царей, на этом месте стоял храм, в котором поклонялись богине Ишхаре.

Сидури вскинула голову; её сверкающий взгляд скользил по стенам святилища как будто читал на них летопись полузабытых времён.

— Наши далёкие предки были охотниками с гор, которых более сильные враги вытеснили в безлесую равнину. Тоскуя по родным горам, предки были вынуждены сами сооружать некое подобие гор — так появились первые зиккураты. Подражая природе, эти волевые люди утверждались в сознании своей силы и способности соперничать с ней. Чтобы чувствовать себя существами, созданными богами, им было необходимо гордиться тем, что их бессмертные творцы избирают местом своего пребывания вершины гор, возведённых их руками… Этот зиккурат был построен по приказу жрицы Ишхары, самой первой жрицы среди переселенцев с гор. Она видела, как с течением времени изменилось отношение её соплеменников к богине, которой она верно служила всю свою жизнь. Некогда священная покровительница, «сущность» племени, из которого была родом жрица, Ишхара перевоплотилась в кровожадное чудовище, символ тьмы, зла, насилия. Люди стали бояться её и обходить её храм стороной; постепенно угасало пламя на алтаре, перестала литься кровь жертвенных животных. Опасаясь, что её соплеменники снесут храм впавшей в немилость богини и сровняют его с землёй, жрица Ишхары решилась на отчаянный поступок. Она заявила во всеуслышание, что богиня Ишхара всего лишь одно из обличий многоликой Великой Матери. Так она добилась того, что новое святилище, выстроенное во славу Иштар, как бы вобрало в себя алтарь древней богини. Образы богинь слились воедино как и их обители, но, в отличие от имени Иштар, имя Ишхары по-прежнему вселяет ужас в сердца людей.

— Прости, но я не совсем понимаю смысл твоих речей, — выслушав жрицу, отозвалась Ану-син. Склонив голову, точно винилась в чём-то, она призналась: — Мне ещё не приходилось слышать имени Ишхары, и даже на занятиях в храмовой школе нам не рассказывали о ней.

— Но тебе должно быть известно другое имя этой богини, — одними уголками губ улыбнулась Сидури, — Лилит.

— О! — выдохнула Ану-син. Затем, с опаской взглянув в сторону изваяния божества, тихо произнесла: — О Лилит ходит поистине дурная молва. Будто воплощаясь в смертных женщин редкостной красоты, она обольщает мужчин, а после спаривания убивает их и разрушает их семьи…

Сидури вздохнула.

— Эти слухи первыми распустили сами мужчины, — сказала она с печалью в голосе. — Когда-то жрицы Ишхары носили одеяние, подобное прочной сети, которое мог разорвать лишь чрезвычайно сильный человек. Только такой мужчина — могучий, страстный, неудержимый — получал право обладать служительницей богини. Но с веками порода мужчин ослабела, огонь неистовых чувств уже не захватывает их как в прежние времена. Одного желания недостаточно — Ишхаре-Лилит угодна необычайная мощь, чувственная ярость. Нынешние мужчины знают о своей немощи и поэтому мстят необоримой вечно искушающей Ишхаре-Лилит своим злословием и невежеством. А в лице богини они мстят всем женщинам — за далёкое прошлое, за времена своего бездействия и подчинения…

Сидури помедлила и затем, обратив свой взор на внимавшую её речам девушку, продолжила:

— Помнишь, на одном из занятий я говорила об эпохе безграничной власти женщины и о том, как эта власть была для неё утеряна? Так вот, Ишхара — олицетворение той эпохи. Кровное родство определялось по линии женщины, матери, и мужчина был полезен своему племени тем, что оплодотворял женщину, заронял в её лоно семя новой жизни. Что был в сравнении с женщиной — хранительницей домашнего очага и мира грубый, склонный к раздорам и насилию мужчина? Увы, эпоха любви и милосердия, связанная с именем Женщины, оборвалась, когда к власти пришёл Мужчина… Да простит меня Мардук, но я хочу, чтобы ты, Ану-син, знала, что миф о сотворении мира придумали в утешение собственному тщеславию мужчины, пожелав навеки забыть о женской первооснове вселенной. Они — руками Мардука — уничтожили Тиамат, породившую всё сущее на земле, возвеличили своего бога-мужчину, а нам в утешение позволили почитать лучезарную, несущую жизнь Иштар. Да только они так и не осознали, что Иштар-Воительница это и есть древняя Ишхара, владычица жизни и смерти.

— Ты поклоняешься Иштар так же, как когда-то поклонялась Ишхаре? — неожиданно вырвалось у Ану-син.

— Ты догадалась? — В голосе Сидури не было и тени удивления.

— Это было нетрудно, — ответила ей девушка. — Ты говоришь об обеих богинях с равной любовью, только об Ишхаре — с любовью прошлого, об Иштар же — настоящего.

— Я — потомственная жрица Ишхары, — призналась Сидури, — и одна из прямых наследниц той жрицы, которая создала и сохранила для нас это древнее святилище. Она сама была дочерью предыдущей верховной жрицы и матерью следующей. Служению Ишхаре таких, как я, посвящают с первых дней жизни, и мы остаёмся верными клятве до самой смерти, хотя и скрываем это в почитании других божеств. Из поколения в поколение мы прикидываемся теми, кому не страшны гонения, клевета и ненависть. За многие сотни лет существования в подполье сменили одна другую сотни верховных жриц. Что мы знаем о каждой из них? Только одно: о каждой то же, что и обо всех других. Были среди них и удивительные женщины, обладавшие мудростью или непреклонностью, безрассудной смелостью или зоркой проницательностью. И были такие, которых называют «избранными». Но о них я расскажу тебе в другой раз…

Жрица умолкла, и Ану-син, отведя взор от изваяния богини, заметила, что Сидури смотрит на неё в упор и на лице её играет странная улыбка.

— Ты должна кое-что узнать, — снова заговорила она негромким голосом. — Дело в том, что с тех пор, как последняя «избранная» покинула храм, место верховной жрицы богини пустует. Я не имею права занять его, потому что вступила в законный союз с мужчиной, а по традиции служительницы Ишхары должны соблюдать безбрачие. Но, помня о священном долге, я не могу допустить, чтобы огонь на алтаре моей богини угас навсегда.

— Тогда кто же займёт это столь почётное место? — спросила Ану-син, хотя и сама уже знала, каким будет ответ.

И она не ошиблась.

Глава 21. Возрождение

Ану-син показалось, будто каменный пол уходит у неё из-под ног, а стены древнего святилища раздвигаются, впуская внутрь не то лунное, не то солнечное сияние. Она прижала ладони к пылающим щекам и в благоговейном молчании воззрилась на жрицу Ишхары-Лилит.

— Это неожиданная и великая честь для меня, — наконец проговорила девушка, с предельной ясностью осознав суть предложения Сидури. — Только разве может стать верховной жрицей Ишхары девушка, потерявшая невинность? И ведь ты сама сказала, что занять этот высокий сан имеют право лишь потомственные жрицы: от матери к дочери…

— Позволь мне пока не отвечать на твой последний вопрос, — Сидури решительно уклонилась от объяснений. А потом прибавила: — Что же касается первого, не беспокойся: в культе Ишхары нет тех строгих правил, которых придерживаются верховные служители Иштар. И сейчас мне нужно услышать только твой ответ: согласна ли ты принять свой новый жребий и стать верховной жрицей Ишхары — первозданного облика Иштар?

Ану-син молчала. Её по-прежнему удерживал какой-то неопределённый, почти мистический страх.

— Если ты не можешь решиться из-за воспоминаний о том, что произошло этой ночью в нухаре, постарайся отбросить все сомнения. В конце концов из всего, даже из зла, нужно уметь извлекать выгоду. Поверь, другого такого случая тебе не представится: либо ты — верховная жрица Ишхары, либо — никто.

Ану-син поразила суровая правда слов Сидури — ведь она сама думала так же. Что ждало её в святилище Иштар после того, как она, познав насилие, потеряла целомудрие? Ей самой, как и тем девушкам, которые готовились стать высшими жрицами надитум, отныне предстояло участвовать в оргиях, отдаваясь паломникам, наравне с кадиштум. И если уже ничего нельзя изменить, то отчего бы не вознести свой дух осознанием принадлежности к высшей жреческой касте — пусть и замкнутой, и древней, и полузабытой?

— Я согласна, — наконец ответила Ану-син с внутренним трепетом, но с таким уверенным видом, на какой только была способна.

— Тогда нам нужно поторопиться. Ночь близка к концу! Приступим же к обряду немедленно!..

Ану-син задыхалась от горячего, пропитанного благовониями воздуха, который веял от огня, зажжённого жрицей Сидури на четырёх тяжёлых треножниках. И этот воздух, и сверкание драгоценных камней на синем покрывале за спиной богини, и начертанные на стенах загадочные символы как будто давили своей тяжестью. Ни здесь, перед алтарём древней богини, ни за стенами капеллы не было слышно ни звука.

Сидури, лицо которой было покрыто ритуальной раскраской, медленно приблизилась к алтарю; она принесла стеклянный шар с крышкой, с горевшим внутри него голубоватым пламенем, и алебастровый сосуд, в который собрала кровь жертвенного барашка.

Неожиданно за стеной капеллы, в которой находились посвящаемая и посвящающая, раздались одновременно звуки китары и тростниковой флейты. Сидури, бережно опустив на пол принесённые ею сосуды, начала мерно ударять в ладоши и покачиваться всем телом; глаза её были закрыты, голова чуть откинута назад.

Ану-син, которая была уверена, что в капелле нет никого, кроме них двоих, удивилась звучавшей из-за стен мелодии, но ничего не сказала, боясь прервать обряд. Девушка распустила волосы, встряхнула ими так, что они обволокли её гибкий стан подобно покрывалу. Она шептала молитвы, повторяя их за Сидури, и раскачивалась так же, как Сидури, в такт набиравшей силу и темп музыке; её одежды, разорванные, со следами крови, одна за другой падали к её ногам, подобно увядшим лепесткам. Затем Ану-син, повинуясь указаниям жрицы, распростёрлась на полу и позволила вылить на себя кувшин холодной воды, совершив ритуальное омовение.

Окунув пальцы в кровь в алебастровом сосуде, жрица помазала ею каменный лик богини; затем, когда Ану-син поднялась, она натёрла кровавой жидкостью пятки и ладони девушки, обвела ею пупок и соски и спиралеобразно прочертила посредине лба и над бровями. Она велела девушке стать на колени и, держа левую руку поднятой и вытянув правую, принести клятву верности Великой Богине. Со страшными заклинаниями Ану-син посвящала себя Ишхаре и, обессиленная, измученная долгой бессонной ночью, повторяла каждое слово, которое призносила Сидури. Голос жрицы был голосом древности, седой старины, из которой пришло великое Знание о тайных силах, движущих миром. Заклинания, обращённые к повелительнице всего сущего, владычице жизни и смерти, были одной из главных тайн её служительниц — знанием посвящённых.

После того, как слова священной клятвы были произнесены, жрица осторожно подала Ану-син стеклянный шар; пламя внутри него погасло, и теперь вместо него там плескался напиток голубоватого цвета, с запахом свежим и жгучим. Девушка медленно, мелкими глотками отпила, и тут ей показалось, что ноги у неё подкосились и на плечи навалилась чрезмерная тяжесть; голова слегка закружилась, а лицо вдруг так побледнело, что Сидури насторожилась.

— Продолжай! — прошептала Ану-син, преодолев слабость. Ею внезапно овладело нетерпение.

Сидури, заметив, как она оживилась, одобрительно улыбнулась и надела ей на шею длинные бусы-ожерелья, украшенные посредине подвеской светлого, почти белого золота. Пламя у алтаря оживило сияние крупного необычайной красоты и яркости камня, вправленного в золото, с вырезанной на нём голубкой — священным символом Иштар.

— Это ожерелье издавна принадлежит верховной жрице Ишхары и переходит по наследству — от матери к дочери, — сказала Сидури, на мгновение залюбовавшись камнем. — Традиционно его украшают тремя подвесками, но, к сожалению, так случилось, что сохранилась только одна. Каждая из них символизирует определённый этап в развитии культа богини, и только первый, самый ранний символ остаётся со жрицей до конца её земного пути. Увы, предметы теряются, их можно украсть, продать или обменять. Клеймо же — это метка на всю жизнь.

Едва Сидури закончила свою речь, как музыка зазвучала громче: протяжно и торжественно завыли длинные деревянные трубы, ритмично и гулко забили обтянутые кожей тамбурины. И вдруг, словно из стен, начали выходить — одна за другой — девичьи фигурки, чьи обнажённые тела были прикрыты лишь длинными нитями бус кораллового цвета. В руках каждая из девушек держала кольцо из шнурка, завязанное узлом, — точно такое, как было изображено в руках у богини. Это кольцо считалось символом вечности, оно продлевало жизнь и оберегало человека от напастей бренного мира. Жрецы также утверждали, что это ключ, открывающий дверь в царство мёртвых. Таким образом, женское божество отвечало не только за жизнь на земле — за её рождение и поддержание (мать-кормилица), но и за возрождение человека после смерти. Наверное поэтому древнюю богиню ещё называли Владычицей жизни и смерти.

Молодые женщины медленно закружились вокруг Ану-син, напевая что-то торжественное и величественное. Девушка, глядя на них во все глаза, могла поклясться священным именем Мамиту, что это были всего лишь тени. Но, спрашивала она себя, возможно ли, чтобы бесплотные воздушные создания двигались, пели, играли? Потом она вспомнила поединок Киран и той чудовищной тени, порождённой ассирийцем, которая поглотила тень гиены. Нужно узнать, уже не в первый раз подумала Ану-син, какой силой наделён Эришум и какая магия его защищает…

Тем временем Сидури отошла к алтарю, наклонилась к огню, и в руке её сверкнуло красным всполохом надетое на железный прут кольцо-печать. Потом голова жрицы повернулась в сторону Ану-син. Девушка сжалась и закрыла глаза. В следующий миг её плеча коснулось раскалённое железо, запахло горелой плотью. Было очень больно, на глаза навернулись слёзы, но Ану-син, чувствуя торжественность и важность момента, не издала ни звука. Сидури нанесла клеймо — прямо и точно, как делала прежде уже не раз.

— Скорпион — самый древний символ Ишхары, — пояснила она, глядя на Ану-син, — таинственный, мощный, глубокий и сложный. Это символ победы над сковывающим началом. Раскрыть себя, чтобы достичь своей цели, невозможно без борьбы, без смерти старого ради рождения нового.

Затем Сидури помогла девушке облачиться в новые одежды и, оглядев её, сказала:

— Поистине, в тебе угадывается сходство с самой богиней! Прав был эн Илшу, утверждая, что не было у Иштар более прекрасной служительницы!

Ану-син, стоя напротив Сидури, чуть отступившей, чтобы поглядеть на неё, впервые за всё время улыбнулась, гордая своей красотой и значимостью.

Она чувствовала себя освобождённой, заново родившейся, радовалась своему перевоплощению и благословляла Сидури за её мудрое решение.

Закончив ритуал посвящения, Сидури низко поклонилась новой жрице и издала резкий отрывистый вопль. В тот же миг смолкла музыка, тени девушек-жриц растаяли, как туман под солнечными лучами, и звенящая тишина вновь тяжело повисла в воздухе, вязкой пеленой окутывая слух.

— Где бы ты ни была и что бы с тобой ни случилось, — нарушил эту тишину голос Сидури, — помни: ты — носительница облика Великой Богини. Отныне ты владеешь силой не подчиняться слепо ни желаниям людей, ни их лживым речам, ни самой утончённой лести. Ты — верховная жрица Ишхар, избранная ею, — никогда не забывай об этом!

…Когда наступил рассвет, на пороге зиккурата показалась женщина. Не двигаясь, подняв голову, она смотрела на залитый кровавым светом горизонт. Сияние восходящего алого диска оживляло румянец на её щеках, белизну её кожи и окрашивало пламенем пурпур её одежд. Многочисленные нити бус украшали её грудь, охватывали талию и бёдра, свешивались на лоб с широкого золотого обруча. Иссиня-чёрные волосы, осыпанные золотым и коралловым порошком, спускались на спину длинными волнами. В ушах сверкали гроздья крупных золотых серёг в виде буковых и ивовых листьев.

Никто из собравшихся во дворе зиккурата не узнал Ану-син.

Глава 22. Замысел сангу

Даже спустя несколько дней после того, как в обители Иштар, Дарующей воду, побывали, оставив следы разрушения, ассирийцы, тревога не покидала служителей храма. Особенно страдал эн Илшу: он никак не мог избавиться от чувства вины, вызванного собственной беспомощностью, и мыслей о том, что богиня отвратила от него свой лучезарный лик. Старый жрец пытался найти объяснение тому, что случилось, и искал его в старинных пророчествах и Книге судеб. Хотя для тех, кто не слишком полагался на божественное провидение, ответ был намного проще, ответ был очевиден: виной всему были ассирийцы.

Илшу, терзаемый осознанием того, что не принёс храму никакой пользы, заперся в эгипаре, соблюдая самые строгие посты и проводя дни и ночи в бесконечных молитвах и покаянии. Только один человек решался входить в эгипар: Ану-син.

Девушка приходила к жрецу, но сидела молча, устремив на него пристальный взгляд. Ану-син не могла бы этого объяснить, но она не прощала ему того, что он ушёл тогда из нухара и больше не вернулся. Хотя в глубине души она понимала, что немощный старик не смог бы защитить её от царского советника, неотступная мысль о происшедшем требовала найти виноватого. О том же, что богиня осталась глуха к её мольбам о помощи, Ану-син старалась больше не вспоминать. Эн Илшу, если ему приходилось обращаться к ней, тоже больше не говорил о безграничной власти Иштар. Ану-син думала, что он умалчивает о ней из чувства стыда за побеждённую богиню или, может, из нежелания вспоминать то, что произошло в нухаре.

Время неустанно текло вслед за водами двух великих рек. Ану-син уже не постилась и не молилась перед ликом Иштар с прежним рвением. Странное спокойствие воцарилось у неё в душе. Взгляд её не был ни настороженным, ни отстранённым, как прежде, он стал ясным, лучистым. Она проводила ночи на верхней террасе зиккурата; порой, глядя на богиню в облике вечерней звезды, сверкавшей на небе, Ану-син чувствовала себя её частью и тогда блаженное умиротворение проникало в её сердце. Вместе с тем, думая о своём новом жребии, который оставался тайной для других жриц, она испытывала радость и затаённую гордость.

Для верховного жреца присутствие Ану-син в храме было облегчением, он не мог без неё обойтись. В его чувствах к девушке была привязанность, смешанная с разочарованием. Он сетовал на Ану-син не столько за то, что она не оправдала его расчёты, сколько за то, что с потерей её невинности он утратил веру в её душевную чистоту. Илшу никому не мог признаться, что берёг девушку для некоего ритуала, который служил бы его политическим целям и который он возвышенно называл священной миссией. Возможно, был лишь один человек, который догадался, что значили слова жреца о камне-самоцвете и назначенной за него высокой цене. Но этот человек был мёртв: сангу Япхатум унесла с собой в могилу тайну служителя Иштар.

Чем больше Илшу досадовал на то, что Ану-син уже не подходит для уготованной ей роли, тем сильнее он жаждал верить в неё. Его томили размышления о предначертанности человеческих судеб и пророчествах. Он нуждался в доказательствах, в проявлениях воли богов и, надеясь увидеть их, придумал нечто такое, что должно было одновременно спасти и Ану-син и его веру.

Он стал сокрушаться при Ану-син об убытках храмовой казны, о нанесённом ассирийцами ущербе и о том, какое несчастье могут вызвать последствия всего этого даже на небесах. О том, что ждёт обитателей храма, если о его затруднительном положении станет известно царским чиновникам, было страшно даже говорить. Потом неожиданно для девушки он прибавил, что спасение казны и святилища зависит от неё одной.

— От меня? — воскликнула Ану-син, ошеломлённая предложением жреца. — Что же я могу…

Но старик покачал своей лысой, блестящей от пота головой и горестно усмехнулся:

— Только ты вряд ли согласишься!

Ану-син, сгорая от нетерпения узнать, чем же она может быть полезна храму и богине, стала умолять Илшу, и он наконец сказал:

— Святилищу Иштар, Дарующей воду, нужна новая сангу. Это высокая и почётная должность, вторая по значимости после верховного жреца. Япхатум была талантливой сангу, но теперь её нет с нами, храму же нужен человек, который продолжит управлять его хозяйственной жизнью.

— Но постой, эн Илшу, — прервала жреца Ану-син, — отчего ты решил, что обязанности храмовой сангу мне по силам? И разве Япхатум не готовила себе преемницу из числа посвящённых жриц?

— Будь Япхатум сейчас здесь, с нами, она первой одобрила бы мой выбор, — коротко ответил Илшу. И взглянув на девушку своими строгими глазами, полуприкрытыми веками, прибавил: — Я уверен, что ты справишься, Ану-син. К тому же, должность сангу избавит тебя от необходимости служить богине, став одной из кадишту.

Ану-син погрузилась в раздумие, после которого, убедив себя в том, что Илшу выражает волю богов, сказала:

— Обещаю служить владычице Иштар, дочери бога луны Сина и сестре бога солнца Шамаша, приумножая её славу и богатство.

— Ты клянёшься добровольно? — поспешно спросил жрец, трепеща от одной только мысли, что она может передумать. — От чистого сердца, с намерением выполнить своё обещание?

— Да! — твёрдо ответила Ану-син.

— Хорошо, — сказал Илшу, довольный разговором. — В силу соглашения, состоявшегося между мною, верховным жрецом храма Иштар, Дарующей воду, и тобою, ученицей храмовой школы, я избираю тебя сангу, и ты будешь служить богине в этой должности, пока Намтар не призовёт тебя!..

Храм Иштар, Дарующей воду, восстанавливался после разбоя ассирийцев; посадили саженцы пальмы на месте сгоревшей рощи, очистили храмовый источник, наново выкрасили стены и статуи богини, усыпали двор перед зиккуратом миртовыми ветками. Нухар и святилище для паломников окурили ладаном, а жрицы, прошедшие обряды очищения, казались в своих новых пёстрых одеждах охапками распускающихся цветов. Чувствовалось, что порядок в храме восстановлен, что началась новая жизнь; даже в воздухе, казалось, было разлито умиротворение.

Из покоев, когда-то принадлежавших Япхатум, а теперь ставших жилищем новой сангу, вышли две женщины. Одна из них, облачённая в балахон, расшитый красными цветами по зелёному фону, ступала степенно, с гордо поднятой головой, и, казалось, едва ли слушала свою спутницу. А та говорила приглушённым голосом, и вид у неё был встревоженный.

— Ассирийский царь велел собирать налоги во всех покорённых землях, только в Аккаде он их в этот раз удвоил. Наибольший спрос, конечно же, с храмовых хозяйств — как самых процветающих и доходных. К тому же, из-за бунтов жителей аккадских городов налоги отправился собирать сам царский казначей, а не его посланник, как это было прежде. Говорят, его сопровождает по меньшей мере сотня отборных вооружённых до зубов гвардейцев. Скоро они доберутся и до нас. Я беспокоюсь за тебя, Ану-син… Храмовая казна наполнится не за одну и даже не за три недели. Чем ты, сангу храма, собираешься платить царскому сборщику налогов?

— Будь моя воля, я не дала бы ему ни сикля, — нахмурилась Ану-син. — Нин, царь Ассирии, не наш повелитель. Несколько лет назад — ещё до моего рождения — его воины вторглись в Аккад, разрушили Баб-или, уничтожили статуи Бэла-Мардука, покровителя и защитника города и всех аккадцев.

— Я разделяю твой гнев, — кивнула жрица. И тут же поучительно заметила: — Но не бывает царя без налогов, признаём мы его своим повелителем или нет. Пока в Аккаде нет своего царя, мы вынуждены подчиняться ассирийскому. И я снова спрашиваю тебя: что ты скажешь царскому чиновнику, когда он со своими людьми появится в храме Иштар, Дарующей воду?

— Я уже думала об этом, Сидури, — начала отвечать Ану-син, замедлив шаг. — Думала о том, как сделать, чтобы не только залатать дыры в разграбленной ассирийцами казне, но и заполнить её доверху звенящим серебром. И, знаешь, дерзкая мысль поселилась в моей голове. Вот только…

— Только — что? — насторожилась Сидури: с некоторых пор жрица Ишхары разделяла все заботы своей подопечной, которой она стала единственной подругой.

Ану-син остановилась и, глядя куда-то вдаль задумчивым взглядом, с сомнением в голосе произнесла:

— Боюсь, что эн Илшу не одобрит мой замысел.

— Расскажи мне о том, что ты придумала, — подбодрила её Сидури, — а я помогу тебе уговорить старика. Он сейчас особенно податлив и вряд ли сумеет устоять против нас двоих.

Ответив на замечание жрицы смутной улыбкой, Ану-син повернула голову и пристально посмотрела ей в глаза. Что ж, сказала себе девушка, если она и может кому-то довериться, то, пожалуй, только Сидури.

— Когда-то, — заговорила она негромким голосом, — всем паломникам было доступно слушать гимны в честь Иштар, которые посвящённые жрицы распевали у них на виду с вершины зиккурата. Прихожане собирались во дворе перед храмом и наслаждались пением, приходили во время праздников и богослужений и снова слушали чарующее слух пение жриц. Но однажды им предложили поступать иначе: перед входом в храм появилась чаша с надписью: «Пожертвования на хор», и редко кто из прихожан проходил мимо этой чаши, не опустив туда хотя бы одну монету. Со временем они привыкли делать пожертвования и даже осуждали тех, кто безвозмездно слушал пение храмового хора. Разве не справедливо, говорили они, вознаграждать поющих жриц за их удивительный дар? Разве не в этом их служение богине? И разве ж не замолвят жрицы в своих молитвах слово перед богиней за того, кто был щедр в пожертвованиях хору?.. Эн Илшу назвал Япхатум, да будет успокоение её этемму, талантливой сангу, и он, конечно же, прав. Именно из этой хитрой уловки Япхатум с пожертвованиями на хор и родился мой замысел…

Ану-син помолчала, прежде чем продолжить:

— Вот послушай. Когда в праздники в честь Иштар кадишту отдаются мужчинам-паломникам, это называют священным жертвоприношением. Акт любви угоден богине, покровительствущей любви. Но отчего бы эту дань, которая считается религиозным ритуалом, не использовать в интересах храма?

— Постой, Ану-син! — Сидури вскинула руку; её подрисованные удлинённые к вискам брови от удивления поползли вверх. — Ты предлагаешь священные жертвоприношения превратить в… в торговлю?

— Каждый мужчина, выбрав себе жрицу, должен будет бросать ей в подол деньги со словами: «Призываю тебя на служение богине Иштар!», — продолжала Ану-син в порыве восторга своим собственным замыслом, в котором видела залог процветания храма. — Жрица будет следовать за первым, кто бросит ей деньги, и, таким образом, и она сама, и мужчина, который её выбрал, будут отдавать дань богине. Никто не посмеет отказаться от новых правил — нам нужно только постараться внушить людям, что эти деньги священны. А для тех мужчин, которые предпочитают девственниц, плата за ночь с невинной жрицей будет гораздо выше. Так служительницы Иштар будут дарить любовь за деньги, которые пополнят храмовую казну. И ты увидишь, Сидури, что на это уйдёт меньше трёх недель. Ведь когда, ты говорила, к нам приезжает царский казначей?

— По моим подсчётам, с учётом всех храмов, что находятся на его пути сюда, мы встретимся с ним через две с половиной или три недели, — помедлив, ответила Сидури.

— Если мы возьмёмся за дело не мешкая, у нас будет достаточно времени, чтобы как следует подготовиться к этой встрече, — сказала Ану-син и, повернувшись, решительным шагом направилась к эгипару.

Глава 23. Оннес

Ану-син стояла на верхней террасе зиккурата, величественно скрестив руки на груди, и не шевелилась. Длинные нити серебряных, сердоликовых, агатовых, лазуритовых бус ниспадали как покрывало от самого головного убора и шейных украшений до талии; пёстрая, украшенная оборками юбка почти скрывала носки зелёных, тоже шитых бусинами сапожек. Огромный парик, перевязанный тройной нитью сердоликовых и лазуритовых бусин и закреплённый на затылке с помощью золотого гребня, обводил точёную линию щеки. Широкий золотой обруч с гирляндой золотых колец составлял нечто вроде помоста для всей искусной постройки традиционного головного убора, предназначенного для верховных жриц — энту. Хотя Ану-син занимала высокий сан сангу, а верховным жрецом богини по-прежнему оставался Илшу, она намеренно выбрала этот роскошный головной убор для встречи с царским чиновником. Ей хотелось, чтобы ассириец сразу понял, с кем имеет дело, и это придало бы ей больше уверенности в предстоящем разговоре.

Нельзя сказать, что Ану-син так уж тревожилась в преддверии встречи с посланником ассирийского царя. Скорее, напротив: её замысел наполнить храмовую казну серебром удался, и она могла гордиться своими успехами в должности сангу. Доходы храма увеличивались изо дня в день, а вместе с ними росло почтение, которое ей оказывали жрицы и сам эн Илшу. Как и говорила Сидури, старика не пришлось долго уговаривать. Он сразу понял, что новый вид жертвоприношений это единственная быстрая цель приобретения средств, с помощью которых можно добиться процветания храмового хозяйства. Отныне кадишту отдавались паломникам столько раз, сколько раз находились желающие платить им, и все деньги, выручаемые от разврата, считались жертвой, принесённой на алтарь Иштар. Слух о нововведении в культе богини не замедлил распространиться по окрестностям, и паломники, с восторгом приняв его, устремились в храм Иштар, Дарующей воду, из всех уголков Аккада. Они знали, что в обители богини любви их ждут искусные ласки молодых женщин, большие или меньшие, — смотря по вознаграждению.

Тогда, в разговоре с Сидури, когда Ану-син поделилась с ней своим замыслом, она сказала, что извлекла полезный урок из уловки Япхатум с пожертвованиями на хор. Но она не призналась подруге в том, что впервые её на эту мысль натолкнули воспоминания о случившемся в нухаре. Перстень Эришума, который ассириец оставил на алтаре богини после того, как овладел девушкой, был не чем иным, как платой за содеянное. Он взял её, как уличную девку или как блудницу из Дома утех, и он заплатил ей — как заплатил бы любой продажной женщине. И, вспоминая об этом, Ану-син подумала: если богиня не вняла тогда её мольбам о заступничестве, значит, ей было угодно то, что случилось в нухаре, перед её алтарём. И если уж ей по сердцу подобные жертвоприношения, то отчего бы не сделать их постоянным источником дохода в её земной обители?..

Ану-син по-прежнему не двигалась и безотрывно глядела на далёкую дорогу.

Обитатели храма, жрицы, рабы, выстроились поодаль, тоже не смея пошевелиться, пока сангу не подаст знака. Эн Илшу на встрече с царским казначеем не присутствовал: из-за слабости в ногах старик уже не мог подниматься даже на нижнюю террасу зиккурата, и поэтому с затаённой радостью возложил свои обязанности на Ану-син.

Наконец вдали, на изломе берега, показались муравьиной чередой вооружённые всадники. Блики полуденного солнца вспыхивали на шлемах конической формы и тяжёлых медных доспехах, грозно сверкали сквозь пыль копья и мечи. Это были ассирийцы.

Только когда всадники въехали на дорогу, которая вела к святилищу, Ану-син обернулась к замершим в ожидании служителям и, подняв правую руку, громко сказала:

— Едут!

Тотчас гулко забили тамбурины, зазвенели трещотки и систры, а над головами собравшихся во дворе зиккурата полетели волшебные голоса жриц, запевших гимн во славу Иштар. Музыка, хотя и не праздничная, лилась торжественно и величаво.

Всадники выезжали из ворот, заполняя теменос. Лишь когда они приблизились к зиккурату, Ану-син стала медленно спускаться по ступеням, чтобы встретить царского казначея и его свиту. Её лицо было спокойно, и только глаза, полуприкрытые длинными густо накрашенными ресницами, выдавали её волнение. Сумеет ли она сдержаться, сумеет ли не выдать чувств, которые удушливой волной бессильной ярости обдавали её каждый раз, когда она думала об ассирийцах?..

Ану-син прошла сквозь строй неподвижных стражников, что замерли, глазами провожая молодую сангу. Во взглядах этих юношей светилось нескрываемое обожание: недавние сироты, подкидыши, бродяги — все они, благодаря хлопотам Ану-син, обрели дом в обители богини Иштар. Они, как и остальные обитатели святилища, радовались быстрым успехам молодой сангу в управлении храмовым хозяйством. Они боготворили Ану-син и, если бы она приказала им умереть с её именем на устах, наверное, ни один из них не посмел бы не подчиниться ей.

Чиновник соскочил с коня и тоже пошёл навстречу жрице. Он шёл лёгкий, высокий, широкий в плечах; надменный, твёрдо очерченный рот, линии которого были словно подчёркнуты чёрными завитками усов и бороды, вздрагивал, сдерживая не то улыбку, не то смущение. И по тому, как он нервно шёл, Ану-син уже на расстоянии ощущала его волнение. Верно угадав, какие чувства вызвала в ассирийце её внешность, молодая женщина ответила ему улыбкой — такой же сдержанной и немного смущённой. Только в отличие от того, что испытывал от встречи с нею ассириец, улыбка Ану-син были наигранной, притворной. Искренним было лишь её удивление: она никак не ожидала, что царский казначей окажется ещё довольно молодым и внешне привлекательным мужчиной.

— Моё шуму — Оннес, — сказал ассириец, в лёгком волнении отведя глаза в сторону. — Кто я и зачем здесь, думаю, всем понятно. Писцы-счетоводы, которые прибыли со мной, немедленно приступят к своей работе, а мне и моим воинам следует подкрепиться после длительного пути…

Ану-син не возражала.

После короткого молебена в храме и пира со свитой царского чиновника сангу пригласила Оннеса в зал приёмов, где когда-то её впервые принял эн Илшу. В этот раз на кресле восседала она сама, всем своим видом показывая ассирийцу, что достойна того высокого положения в храме, которого сумела добиться своей ловкостью.

— Вино на пиру было превосходным, — одобрительно произнёс Оннес, усаживаясь на складной стул, вежливо предложенный ему сангу. — С тех пор, как я отправился в путешествие по Аккаду, мне ещё не доводилось пить ничего изысканнее.

— Это вино из ягод благородной лозы, привезённой издалека, — отозвалась Ану-син, польщённая. — Мне оставили её в подарок тамкары, посетившие обитель Иштар, а уж нам удалось взрастить и размножить лозу на храмовых землях. Теперь мы своими силами изготавливаем игристый напиток, который в скором времени сможем отправлять на продажу во все уголки страны. Вино да ещё вяленые ягоды пользуются большим спросом не только на городских карумах, но и в домах вельмож. Мне также хотелось бы наладить торговлю вином с ассирийскими тамкарами, и я почту за честь, если ты, досточтимый Оннес, примешь от нас бочонок этого дивного напитка в дар владыке Нину, да славится имя его в веках!

— Разумеется, я доставлю твой подарок к царскому двору, — отозвался чиновник, бросив на Ану-син быстрый взгляд. И затем продолжил: — Мне говорили, что сангу в храме Иштар, Дарующей воду, много работает для его блага и процветания. Теперь я и сам смог убедиться в этом. Но разве не скучно красивой молодой жрице заниматься только хозяйственными заботами храма и проводить над счётными записями время, отведённое для забав и наслаждений?

— Напротив! — воскликнула Ану-син, сразу отвергнув возможное предложение чиновника показать себя в роли иной, чем сангу, жрицы. — Чем больше работаешь над благосостоянием святилища, тем больше новых способностей открываешь в себе. Я установила в храме порядок и доброе управление. И я не скрываю, что хотела бы, чтобы слух о храме Иштар, Дарующей воду, достиг Ниневии и царского дворца. История о том, как земная обитель богини стала самой процветающей на землях по эту сторону Быстрой реки, должна служить примером всем святилищам. Как здесь, в Аккаде, так и в Ассирии. Ты согласен с этим, досточтимый Оннес?

— Да, я согласен, — кивнул ассириец с неожиданной готовностью и сам удивился, что его слова вдруг стали опережать его мысли.

— Тогда, раз уж мы пришли к согласию, — продолжала Ану-син, не сводя с его лица пытливого взгляда, — я хотела бы просить тебя о благосклонности. Эн Илшу, верховный жрец храма Иштар, Дарующей воду, болен и стар, его земной путь неумолимо сокращается, и не сегодня-завтра Намтар прибудет сюда за его этемму. Святилищу нужен новый эн, так отчего бы не позаботиться об этом уже сейчас?

— Ты предлагаешь мне назначить нового верховного жреца? — Оннес не скрывал своего изумления.

— Разве ты не царский чиновник? — в свою очередь удивилась Ану-син. — И разве не ты несёшь печать царя, дающую тебе исключительные права и возможности?

Она сама не слишком верила в то, что говорила, но и отступать от задуманного не собиралась. Она чувствовала, что Оннес это тот, кто ей поможет, и что боги не напрасно привели его к ней. Он производил впечатление человека, привыкшего повелевать, но при этом великодушного и добросовестного. К тому же, он был небезразличен к её красоте, что несомненно облегчало её задачу.

— Но тебе должно быть известно, что царские чиновники не вмешиваются в дела священнослужителей, — возразил Оннес. — Это не в правилах жреческих коллегий! Обычно они сами назначают верховных жрецов из своего, тесного и замкнутого, круга. Если ты нашла для эна Илшу достойного преемника, пусть эн сам обратиться в верховную жреческую коллегию с просьбой о нём.

— И всё же я позволю себе настаивать, — тихо, но твёрдым голосом проговорила Ану-син. — Мне бы хотелось, чтобы назначение о преемнике для эна Илшу исходило от царского чиновника, представляющего здесь единовластного владыку Ассирии.

Оннес был польщён её заявлением, но ещё сильнее — заинтригован.

— Что в нём такого необычного, в твоём подопечном?

— Мне бы хотелось, чтобы ты сам это определил, — ответила Ану-син, улыбаясь и глядя в его глаза. — Понимаешь, ведь речь идёт… обо мне.

— Не слишком ли многого ты хочешь? — не то удивился, не то возмутился царский казначей. — Отчего такие стремления нарушить то, что было установлено нашими предками?

— В священной обители богини зари и любовного влечения испокон веков служат женщины. Красота юной девушки — это ли не заря жизни земной? И кто же влечёт к любви, даря чувственное и телесное наслаждение, не женщина ли? И разве не женщине, продолжающей человеческий род, покровительствует богиня плодородия? — Ану-син намеренно выдержала паузу и, возвысив голос, вопросила: — Тогда отчего бразды правления в храме Владычицы Иштар по-прежнему держит в своих руках мужчина?

После этих слов, произнесённых в искреннем горячем порыве, она чуть склонилась к Оннесу — лучи светильника ярко освещали её прекрасное лицо, лунными всполохами отражались в её чёрных, как летняя ночь, глазах.

Царский казначей с минуту молчал в нерешительности. Ему казалось, что жрица, сидевшая перед ним с величавым видом, пытается подчинить себе его волю. Это было необычно: ведь до сих пор Оннес имел дело только с такими женщинами, которые почитали за счастье повиноваться ему. Конечно, эта жрица с первого же взгляда понравилась ему, и даже больше, чем кто-либо из прославленных ниневийских красавиц. Но она ясно дала ему понять, что не сойдёт со своего пьедестала ради того, чтобы оказаться в его постели. Оннес же был воспитан в почтении к храмовым традициям и ни за что не решился бы нарушить их ради обладания приглянувшейся ему девушкой. Теперь же он понял, что она не только божественно красива, ловка в хозяйственных делах, но также мудра и чрезвычайно честолюбива. Поистине, решил Оннес, эта жрица заслуживает самого глубокого уважения.

— Я не могу сказать, что ты так уж неправа, — начал он отвечать самым миролюбивым тоном, старательно скрывая от неё свои чувства. — Однако даже самые высокие сановники из царского окружения не могут принимать подобные решения в одиночку. Я не хочу давать тебе ложных обещаний, но я постараюсь сделать всё возможное, чтобы твоё предложение относительно новых храмовых порядков получило одобрение во дворце моего владыки. В любом случае, какое бы решение он не принял, оно будет верным, ибо царь Нин говорит от имени величайшего из богов — Ашшура.

— Именно на изъявление справедливой божьей воли я и уповаю, — с подчёркнуто смиренным видом отозвалась Ану-син.

Так впервые судьба девочки родом из далёкого алу на берегу Великой реки соприкоснулась с властью величайшего из царей, владыки Ассирии Нина.

Конец второй части