Целоваться с дьяволом

Глава 1

«Счастливые бабы к гадалкам не ходят. Преуспевающие и состоятельные бизнес-леди тоже чураются всяких астрологов и колдунов — не дай бог, их купили враги, чтобы навести на тебя порчу!.. — Светлана открыла глаза и закончила последнюю мысль: — Так на кой черт я-то, как последняя дура, потащусь сегодня к предсказателю?! Такой же шарлатан, как и все остальные! Пусть Маринка сама идет к нему за своим прошлым и будущим!»

Она окончательно проснулась. За стенами мирно шумело море. Спать больше не хотелось, да и грешно проспать последнее утро отпуска на теплом южном берегу.

Светлана села в постели и огляделась, словно уже прощаясь со своим временным жилищем. Обычная комната в абхазском доме. Побеленные стены, темный шкаф, свидетель еще Первой мировой войны, круглый обшарпанный стол под обветшавшим шелковым абажуром, двуствольное ружье на стене и старинное зеркало в резной деревянной раме — вот, пожалуй, и все. Обитель молодого охотника, по острой нужде сданная на три недели приехавшей на отдых москвичке. Светлана подошла к зеркалу. Бесстрастное стекло отразило молодую женщину лет тридцати. Пухлые губы капризно изогнуты, как у избалованного ребенка, ласковые, миндалевидные глаза сейчас были цвета кофе, но становились почти черными, когда Света злилась. Предметом своей особой гордости она считала волосы — роскошную гриву каштановых кудрей. В детстве они доставляли ей массу неприятностей — каждый так и норовил дернуть за кудряшки…

В доме было тихо. Большая абхазская семья, конечно, давно проснулась, но, оберегая сон своей постоялицы, все ходили на цыпочках и переговаривались шепотом. Светлана надела на голое тело длинный махровый халат, намотала на голову чалму из полотенца, сунула ноги в сандалии и вышла из комнаты. Она понимала, что выглядит весьма привлекательно, но здесь красоваться было не перед кем, да и по дороге к морю никто не попадется, а жаль, ведь ей так нравится, когда ее замечают.

Двор двухэтажного дома был просторным и ухоженным. Небольшая мандариновая роща, виноградник на специальных шестах и стволах высохших деревьев — все как положено у абхазов, остатки роскоши некогда богатой семьи. Минувшая война с Грузией повергла цветущий край в нищету.

Едва Светлана прошла через калитку, как за ее спиной раздался пронзительный голос Фатимы, хозяйки дома:

— Руслан, у тебя машина ходит?

— Ходит, — неторопливо ответил молодой баритон.

— Ты не забыл, что сегодня надо гостью отвезти?

— Не забыл.

Дом ожил. К голосу Фатимы и ее сына Руслана примешались звуки бытовой повседневной жизни. Заработало радио, послышался гул мотора — Руслан проверял свою «Волгу», по которой давно скучала свалка металлолома.

До кромки прибоя было около ста шагов. Света на ходу скинула халат, полотенце, сбросила сандалии и, поеживаясь, ступила в прохладную — курортный сезон уже кончался — воду.

Море было спокойным. Сверкающие серебром в лучах восходящего солнца волны с негромким шелестом накатывали на берег. Светлана вошла в море по пояс и отважно, с тихим визгом, окунулась. Вода показалась ей колючей — настолько она остыла за ночь. Но женщину это не испугало. Она отплыла от берега метров на сто, потом развернулась и направилась обратно, фыркая, отдуваясь и барахтаясь, как щенок. Ступив на берег, она услышала, что из кармана халата подает свою призывную мелодию сотовый телефон. Света схватила аппарат и выкрикнула напряженно:

— Да! Я слушаю! Марина, это ты?

Ей ответили спокойно:

— А от кого еще ты ждешь звонков?

— Ты где остановилась?

— В отеле «Жемчужина», в Сочи. Я, в отличие от тебя, люблю компашку, здесь очень весело, а твоя любовь к одиночеству, даже в ущерб дружбе, меня до сих пор поражает. Приехали вдвоем, а отдыхаем порознь. Зря ты все-таки бросила меня! Ну и как, стоило оно того? Как прошел твой аскетический отдых?

— Шикарно! Море, солнце, домашняя обстановка и ни одной навязчивой рожи рядом! Практически полное одиночество.

— Когда приедешь, пойдем к экстрасенсу!

— Зачем?! Мне уже обсуждали это…

— Пора тебя лечить. Я жду, приезжай, поговорим.

Светлана выключила мобильник с легким раздражением. А чем ей может помочь какой-то экстрасенс? Ладно, поживем — увидим…

Она вернулась в свою комнату, где на столе уже стояла дымящаяся большая чашка кофе — Фатима была предупредительна сверх всякой меры.

Светлана скинула мокрый халат и попробовала стать в контрольную позу: слегка подогнула колени, закрыла глаза, вытянула руки и оторвала от пола правую ногу. Тут же покачнулась, не удержавшись в неудобном положении и пяти секунд, и опрокинулась на постель. Вот так! А еще вчера простояла больше минуты! Значит, отдых не дал результатов: нервы все так же расшатаны. Подавив раздражение, она быстро оделась по-походному; вещи были упакованы уже с вечера.

Прощание с Фатимой прошло на трагической ноте. Пожилая женщина (вся в черном — по обычаю), получив последние деньги за гостеприимство, кинулась к Светлане:

— Приезжай, дорогая, когда хочешь приезжай! Подруг своих присылай, весь дом ваш будет! Мы без вас погибнем! Пусть вся Москва к нам приезжает, как в старое время!

— Обязательно, — не нашлась Светлана с ответом поумнее, после чего женщины расцеловались, и Руслан открыл заднюю дверцу «Волги».

Парню едва ли исполнилось двадцать лет, но он уже был воином — с неулыбчивым, замкнутым и суровым взглядом снайпера из-под густых бровей. Под стать ему была и машина — битая-перебитая колымага, с облупившейся по всему корпусу краской и простроченным пунктирными дырочками в горизонтальный ряд правым передним крылом. След автоматной очереди, надо полагать, но спрашивать о том у мужчины было не положено.

Очень быстро и практически молча они проскочили Пицунду — некогда цветущий курорт, место отдыха союзной элиты, артистов и писателей, профессиональных карточных шулеров и шикарных проституток (как же без них?). Теперь Пицунда стояла в запустении. Без приключений доехали до пограничного пункта у реки Псоу. Строго говоря, пограничная застава была номинальной. По большей части пограничники даже документов ни у кого не спрашивали, хотя и считалось, что здесь рубеж двух самостоятельных государств — России и Грузии.

— Мне дальше нельзя ехать, — сказал Руслан.

— Я понимаю, — заверила Светлана, — не хочешь лишний раз мелькать перед пограничниками.

Руслан кивнул:

— Спасибо тебе.

— За что?

— Не побоялась у нас отдыхать. Сама видела — теперь спокойно, не стреляют. Всем так дома скажи. Пусть приезжают, как раньше. Мы не позволим гостей обижать.

— Скажу.

Она подхватила чемодан, большую сумку и без задержки прошла через КПП, к которому со стороны Абхазии выстроилась длинная очередь автомобилей и повозок — абхазы везли в Россию мандарины, виноград и прочие продукты своей деятельности на благодатной земле.

От Псоу до Сочи Светлана быстро добралась в пустом автобусе и возле гостиницы «Жемчужина» оказалась точно в оговоренный час — в восемь сорок пять. Уже несколько лет они с Мариной играли в эту игру — обязательность и педантичность во всем, начиная с мелочей…

Стройная женщина уже сбегала с лестницы гостиницы. Платиновые длинные волосы полоскались на ветру, большие голубые глаза радостно засветились при виде любимой подруги. Марина звонко рассмеялась, и ясно было, что она выжала из трех недель отдыха все возможное, омолодив солнцем, морем и спортом свое тридцатилетнее тело так, что выглядела теперь от силы на двадцать.

— Светка, давай быстрей! Шмотки забрось ко мне, и помчимся к Владимиру Павловичу…

— А это еще кто такой?

Марина растерялась от изумления.

— Да наш экстрасенс! Парапсихолог и маг!

— Все сразу? — Светлана не скрывала иронии — во все эти мистические штучки она не верила абсолютно. — Пойдем лучше искупаемся на прощание, потом в «Магнолии» закатим последний обед от души. А там и на самолет…

— Да ты что, Света?! — ужаснулась подруга. — К Владимиру Павловичу в Москве очередь на прием на два года вперед расписана! К нему из-за границы специально клиенты прилетают!

— А как же ты добилась приема?

— Ох, лучше не спрашивай. По-моему, я ему понравилась — увидев меня, он просто застыл как соляной столб. Потом, правда, разговорился… Ну как я рада, что тебя там не убили, в Абхазии!

— Что?

— Так ведь там стреляют!

— Это в газетах стреляют, а не в Абхазии.

Чуткая подруга тревожно заглянула Свете в глаза:

— Но настроение у тебя тусклое. Отдых не заладился?

— Не хочу говорить об этом! — разозлилась Светлана. — Мы надолго застрянем у твоего шарлатана?

Марина ответила терпеливо:

— Он выделил нам час на двоих. И кстати, он любит, когда его называют «профессор».

— Конечно! Профессор! Ни больше ни меньше! По всей России теперь ползают стада академиков от телевидения, от кино и канализации! Сколько с нас сдерет за сеанс твой профессор?!

— Ты не кричи так, а то я теряюсь, — попросила Марина. — Расчеты уже произведены. Ты ничего не должна.

— Надо понимать, содрал с тебя господин профессор?

— Сто долларов — один визит.

— Бог мой! — окончательно вышла из себя Светлана. — Грабеж средь бела дня!.. — Но, успокоившись, смилостивилась: — Ладно, любой труд должен быть оплачен. Я имею в виду твои усилия. Время у нас еще есть?

— Только на чашку кофе и твою сигарету. После нас к Владимиру Павловичу придет на двадцать минут член администрации президента.

— Ну и в пошлую компанию ты меня втянула!..

Кофе выпили в баре гостиницы, после чего поднялись на девятый этаж. Профессор распахнул двери номера на первый же осторожный стук Марины. Светлана застыла в изумлении — она ожидала увидеть кого угодно, только не спортивного вида молодца чуть за тридцать лет, веселого, в коротком кимоно, босого и стриженного на солдатский манер.

— Вперед и с песней! — пригласил он в свой номер-люкс посетительниц. — Прошу прощения за беспорядок. Преферанс с друзьями, понимаете ли. Мы лучше будем работать на балконе.

Светлана осторожно прошла через комнату. «Преферанс с друзьями» — это слабо сказано. Точнее было бы определить, что всю ночь здесь гудела лихая пьянка с веселыми девицами.

Но балкон радовал чистотой, на нем уютно разместились столик и два шезлонга. И открывалась необъятная панорама моря, по которому вдоль кромки горизонта скользил едва различимый белокрылый парусник.

— Кто первый? — спросил профессор.

— Она, — торопливо сказала Марина. — Светлана. А я пока погуляю…

Подчиняясь жесту профессора, Света села в шезлонг, подняла голову и уже не увидела перед собой ни спортсмена, ни любителя преферанса. Напротив нее сидел сдержанный, внимательный человек с пристальным взглядом светлых глаз. Через минуту молчания он произнес без улыбки:

— Плохо. Вы пришли сюда не то что не доверяя мне, а даже глубоко презирая мое занятие.

— Вы угадали, — смутилась Светлана.

— Позиции определились, уже хорошо. Тогда, пожалуйста, постарайтесь быть искренней. Что вас мучит? Прошлое? Настоящее? Неуверенность в завтрашнем дне?

— Сама не знаю…

— Знаете. Вы мучите сами себя. Вы ведь истеричка по натуре. И мнительны. Плохо спите. Настороженно относитесь к новым знакомствам. Так?

— Ну и что с того? — спросила Светлана с вызовом.

— Да ничего особенного. Я попросту должен найти причины ваших страданий и попытаться вам помочь. Это моя работа…

— Простите, а какое у вас образование?

— Не так напористо, — приостановил профессор. — Я окончил физмат и факультет психологии. Показать дипломы?

— Обойдемся.

— Полагаете, что любой диплом сегодня можно и купить?

— Само собой.

— На английском говорите?

— Только на французском, — ответила Светлана. И тут же получила в ответ длинную фразу по-французски, из которой уловила лишь общий смысл и ответила на русском: — О Париже я, конечно, мечтала, как и все девчонки, но сегодня, как и вы, предпочла бы что-то более экзотическое. Японию, например.

— А почему вы отдыхали в Абхазии? Одна, без подруг и друга?

Так, профессор подготовился. Навел о ней справки у Марины, а может, кому-нибудь и в Москву позвонил. Что ж, это его хлеб. Ответила спокойно:

— В Абхазии дешевле и совсем нет суеты.

— Вы легко переносите одиночество?

— Да.

— Но вы не сторонитесь мужчин? Не лютый борец за женскую эмансипацию?

— Еще чего не хватало! — Она засмеялась, неожиданно для самой себя.

Профессор ответил со сдержанной улыбкой:

— Все мужчины козлы?

— Ни в коем случае. Иначе все женщины — мартовские кошки.

— Ваши отношения с подругой Мариной искренни и доверительны?

— Дальше некуда.

— Что ж, Светлана, сеанс окончен.

— Что?! — Она ничего не понимала. — А резюме?!

— Не будет резюме. Ничего не будет. У нас с вами не наладится необходимый контакт.

— Да почему?

— Хотя бы потому, что за пять минут разговора вы солгали мне как минимум три раза. И будете лгать дальше.

— А что, я догола раздеваться перед вами должна?!

— Конечно. В фигуральном смысле, разумеется. Даже шаманы на Севере и колдуны в Африке достигают изумительных результатов только потому, что тамошние клиенты приходят к ним с абсолютной верой в душе.

Светлана отвернулась. Белый парусник на горизонте уже растаял в голубой дымке.

— Профессор, но мне действительно неуютно в этом мире, — вдруг призналась она.

— Это я вижу. Но чтобы определить ваши комплексы на сегодня, мне нужна полная откровенность.

— Вы собираетесь покопаться в моем прошлом?

— Это необходимо, хотя бы в незначительной мере. Вы же понимаете, что за вашей спиной не голое пространство, а прожитые годы. В них надо искать начало всех начал. Тогда и в будущее можно заглянуть…

— В астральный мир? — с издевкой уточнила она.

— Опять вы не по делу агрессивны, — спокойно укорил профессор. — Если потребуется, то и в астральный мир, и в космос, и в ваши мозги. Признайтесь честно — вы не сможете быть откровенной ни при каких условиях?

— Не смогу.

— Вполне нормальное явление, особенно для женщины. Конечно, в результате серии сеансов я смог бы отличить ложь от правды и докопаться до сути, но вы ведь и на это не пойдете?

— На серию сеансов? Ни в коем разе.

— Правильно, вас смущает присутствие того, перед кем вы «раздеваетесь», по вашему выражению.

— Угадали.

— Не угадал, а просто знаю по опыту. Но чтобы взломать вашу застенчивость, или, если хотите, защиту от вторжения, у меня есть прием… Вернее, метод. Хотя и на него вы вряд ли согласитесь…

— Какой? — спросила Света.

— Довольно примитивный. Вы берете диктофон и наговариваете на него в уютном одиночестве все.

— Что — все?

— Вспоминаете самые острые дни вашей жизни, что с вами случалось, что происходило…

— Да ведь ярко вспоминается только плохое! Я уже пыталась предаваться воспоминаниям. Счастливые минуты попросту бледнеют перед ситуациями, когда ты выступаешь дура дурой или с тобой происходят дикие, постыдные вещи.

— Вот! — Он поднял тонкий указательный палец. — Именно это мне и нужно. Вы надиктуете все свои переживания на кассету, принесете мне, я ее обработаю и сделаю вывод. При этом, сами понимаете, окажусь для вас абстрактной фигурой. Ведь диктофона никто не боится и не стесняется.

— Многие ваши клиенты работали по такому методу?

— Многие. Но вы хотели спросить о другом. О конфиденциальности и неразглашении информации. — Он сделал короткую паузу, все так же не спуская глаз с лица Светы. — Могу вас заверить, что если бы я рискнул торговать тайнами своих пациентов, то уже давно покоился бы на кладбище. Или меня закатали бы в асфальт…

— Хорошо, — вдруг решилась Светлана. — Может, я попробую поработать по вашему методу.

— Попробуйте. Кассету приносите в мой офис. Возможно, мы получим добрый результат.

— Только — возможно?

— Конечно. Мы знаем о душе человека не больше, чем о Солнечной системе. Но пытаемся исследовать и то и другое в меру наших жалких сил. И какие-то результаты существуют, это бесспорно…

— Хорошо. Я попробую, — повторила Светлана, поднимаясь из шезлонга.

— Вряд ли у вас получится что-либо путное. Боюсь, что и сами перед собой вы не сможете быть до конца откровенны, — скептически заметил профессор.

— Я постараюсь. А нет так нет.

Марина ждала ее в коридоре. У окна девушка в белом халате делала ей маникюр.

— Ты уже готова, Света? — удивленно спросила она.

— Да. Иди под хирургический нож своего гения. Тебе-то он наверняка вскроет «чердак». Я подожду тебя внизу, на веранде…

Прощальный обед девушки устроили в ресторане «Магнолия», несколько перебрав в заказе сухих вин. Закончили трапезу под кофе с ликером. Как ни странно, но в обычной трепотне они не касались темы визита к профессору — для каждой это было слишком интимно.

Затем подруги погуляли по Сочи, а к сумеркам прибыли в аэропорт Адлер. Марина до судорог боялась летать на самолете, а потому для храбрости выпила в баре пару коктейлей. Светлана к полетам относилась спокойно, но за компанию тоже выпила. Они еще и с собой прихватили фляжку коньяка и по зову трансляции двинулись на посадку.

Уже почти стемнело, когда тяжелый лайнер оторвался от благодатной курортной земли, взмыл над горами и морем, развернулся и взял курс на север. Всю дорогу подруги проспали. Посадка прошла столь же благополучно. В аэропорту Внуково они дождались своего багажа и вышли на автостоянку. К ним тут же подбежала маленькая пожилая женщина с голубыми, как у Марины, глазами и рыжими волосами.

— Мамочка! — взвизгнула Марина.

— Здравствуйте Мария Алексеевна! — весело сказала Светлана.

— Девоньки мои дорогие, как же я без вас соскучилась! Ну как, хороший получился вояж? Марина, ты хоть что-нибудь там кушала? Похудела-то как!

— Мамулька, все о'кей! Ела за двоих, веселилась за всех!

— Ну а ты, Светочка? — Мария Алексеевна пристально посмотрела на Светлану. — Ты, бедняжка, так с моей свистушкой и отдыхала две недели?

— Ты представляешь, бросила меня и уехала в Абхазию, жила в какой-то хижине, как Робинзон Крузо на пустом острове, и счастлива при этом! — с деланным возмущением кипятилась Марина.

— Ну слава богу! — рассмеялась Мария Алексеевна. — Правильно Светочка, вот теперь можно смело сказать: отдохнула! — И она обняла Светлану. За долгие годы знакомства Света привыкла к ненавязчивой заботе Марии Алексеевны, она любила маму Марины за бесконечную доброту и платила ей тем же.

— Ну что, девоньки, поехали к нам? — Мария Алексеевна взглянула на Светлану.

— Уж простите, великодушно, но я домой, — покачала головой та, — устала очень.

— Ну как же так? — растерялась Мария Алексеевна. — Витька на гастролях, чего тебе дома одной сидеть? А я пирогов напекла, — с надеждой добавила она.

Светлана знала, как тосковала Мария Алексеевна без ее сына. Витьке было уже тринадцать, и он пел в хоре при Капелле мальчиков. Хор часто ездил на зарубежные гастроли, а Мария Алексеевна грустила — она считала Витьку своим внуком…

— Мамуль, не уговаривай, ты же эту отшельницу знаешь. Сейчас зароется в свою норку, и все, не выкопаешь. — Марина махнула рукой, а Мария Алексеевна обиженно поджала губы.

— Обещаю в ближайшее время приехать! — торжественно поклялась Светлана.

Дул резкий ветер, начинался дождь, стоять на холоде было противно. Поэтому они быстро расцеловались и попрощались. Марина с мамой пошли к своей «хонде» — Мария Алексеевна прекрасно водила, а Марина так и не освоила правила вождения. «А зачем? — спрашивала она. — У меня мама водит, и вообще, на метро быстрей». Жили они с мамой на Петровке и, учитывая бесконечные пробки в центре, она, конечно, была права.

Светлана прошла к краю стоянки, где стоял ее сиреневый «опель-астра». После солнечного курорта погода в Москве казалась особенно мерзкой. Моросил дождь, порывистый ветер пронизывал насквозь. Света быстро села в холодную машину. Она едва попала ключами в замок зажигания, с трудом нажала трясущимися ногами на педали, запустила двигатель и рванула с места так, будто за ней гналась стая бешеных собак. Пришла в себя она уже на въезде в Москву. По МКАД добралась до Алтуфьевского шоссе, где попала в неожиданную пробку, только через час добралась до своего поселка Молоково. Это был один из последних поселков, остававшихся в черте Москвы.

Она открыла ворота и загнала машину в гараж. Деревянный двухэтажный дом встречал ее темными окнами и распахнутой настежь дверью в сени. Но домушникам не удалось преодолеть стальную решетку на кухню, так что дом не понес никаких потерь за время отсутствия хозяйки. Скорее всего, это были и не домушники, а простая шпана — оборвали яблоки в саду и на дурика попробовали залезть в дом. Но ни умения, ни нужных инструментов у них не было, чтоб преодолеть серьезную преграду.

Светлана включила свет во всех комнатах первого этажа. Она знала, что наверняка не заснет до утра. Во-первых, спала в самолете, во-вторых, из головы не выходил разговор с профессором. Она поднялась в свой кабинет, на второй этаж. Собственно, это была ее мастерская. Все стены большой комнаты были отделаны вагонкой. На полу, на столе и на стенах висели и лежали многочисленные картины. В углу, ближе к окну, стоял мольберт. А через два больших окна днем лилось столько света, что электричество Светлана обычно включала только поздним вечером. Она подошла к окну и посмотрела на свой сад сверху. «Надо будет спилить ту засохшую яблоню», — подумала она, потом повернулась и подошла, к креслу-качалке. Сев в нее, вытянула ноги и, откинув голову, закрыла глаза.

Мысли послушно переключились на Абхазию и море, а потом плавно перешли к профессору. Радовало, что профессор не был ни колдуном, ни экстрасенсом — обычный психоаналитик, почти врач. Это внушало доверие.

Светлана поднялась и решила поискать диктофон с чистыми кассетами. В этот момент зазвонил городской телефон, а через пять минут и сотовый. Начиналась обычная жизнь. Объясняться с кем-либо не было никакого желания, поэтому она отключила телефоны, растянулась в качалке, закурила и решительно нажала на кнопку записи диктофона. Слова потекли ровно, словно давно были заготовлены…

— Что вам надо, господин профессор? В тринадцать лет меня изнасиловал родной отец — это вас интересует? Полагаю, именно подобные факты вам и нужны. Будут в достаточном количестве. Итак…

Глава 2

Первые годы моей жизни текли беззаботно, как и у всех детей из хорошей, доброй и обеспеченной семьи, в обстановке всепоглощающей любви. Мама и бабушка буквально порхали над любимицей. Исполнялись любые капризы, даже самые вздорные. Лучшие игрушки, потом шмотки, кино, модные пластинки, отдых на море в пансионате — все по первому классу. И только отец, бывший военный летчик, а тогда уже офицер МВД, безучастно взирал на эту суету и глухо ворчал: «Избалуете девку». Григорий в силу своей профессии характер имел тяжелый. Он был очень упрямым, терпеть не мог споров, ибо считал себя во всем правым. В порыве гнева становился мстительным и злобным. Под стать характеру была и внешность: невысокий рост, плотная, коренастая фигура, крепкое телосложение, лицо смуглое, с грубоватыми чертами, сросшимися бровями, орлиным носом. Тещу свою, Викторию Андреевну, отец ненавидел люто.

Бабка Виктория характер имела стальной, несгибаемый. Она была завучем в школе и в страхе тюремного режима держала весь персонал. Учителя трепетали, заслышав ее шаги, молодые преподавательницы не пользовались косметикой, не носили брюк и украшений — ужас! В таком же страхе она воспитывала и свою дочь Ольгу, мою маму.

Мама была тихим, безвольным человеком и сопротивления бабке никогда не оказывала. Сколько себя помню, мама всегда как-то виновато улыбалась и никогда не спорила с властной Викторией. Она была натурой романтической, работала в библиотеке, прекрасно разбиралась в литературе и меня приучила читать хорошие книжки. Мама бредила девичьей мечтой — увидеть Париж, словно он обещал ей безмерное и бессмертное счастье навсегда, что бы потом в жизни ни случилось. Она постоянно рассказывала мне о Монмартре, Елисейских Полях, импрессионистах и французских писателях…

Мама никогда не давила на меня, моим воспитанием занимались бабка и отец. Мало чего доброго могу вспомнить про Викторию, хотя моя жизнь очень долго была переплетена с ее. Честно признаться, порой мы любили друг друга, а порой ненавидели. Виктория подавляла всякое проявление моей индивидуальности, ей нужны были стандарты, вернее, модель, под которую можно было бы меня подогнать. Скажем, тургеневская девушка, Зоя Космодемьянская или Валя Терешкова. Но в конечном счете она хотела видеть во мне свое воплощение. Таким образом, я росла духовно забитая, нежная и покорная. Мама, как я теперь понимаю, тоже прогибалась под Викторию, но немножко расцвела, когда в ее жизни появился мой отец. Что свело вместе столь разных людей, я не понимаю, но рискну предположить, что в какой-то момент мама устала от вечного гнета Виктории и в лице Григория нашла себе защитника. Сначала они жили отдельно в общежитии, а когда родилась я, мы стали жить все вместе. Вот тут-то и начались схватки на бытовом уровне. Отец не терпел никакого давления на свою персону — ему и на службе генералов хватало. Он ни на йоту не уступал теще, та рвала и метала. Мама пыталась служить амортизатором, это ее и добило. Когда мне было двенадцать лет, она погибла, нелепо и страшно. Произошло это буквально в двух шагах от дома. Виктория в очередной раз сцепилась с отцом на тему моего воспитания — она видела меня художницей, а Григорий хотел, чтобы я изучала языки. Маме нравилось и то и другое, лишь бы были мир и покой в доме, а потому она робко предложила:

— А может, пусть она продолжает ходить в художественную школу, а по французскому наймем репетитора?

— А платить-то кто будет? — ехидно поинтересовалась Виктория. — Этот, что ли? — И она ткнула пальцем в сторону Григория.

— А в чем дело? Я что, не свой хлеб ем? — взорвался тот.

— Но живешь на моей площади, — ехидно уточнила теща.

— Старая сука! — озверел Григорий.

Срывался до полного бешенства он редко — все-таки бывший военный, кастовость и вышколенность наложили свой отпечаток. Но когда крышу сносило, он становился невменяемым. Слов не хватало, и в ход шло все, что под руку попадалось. Но и Виктория, закаленная в бытовых схватках с бывшим мужем-алкоголиком, тоже была не промах. В тот вечер, в разгар их стычки, испугавшись летающих скалки и сковородок, мать моя выбежала на улицу — от греха подальше… Она не заметила, как во двор на полной скорости въехала машина. Ее сбило буквально у подъезда.

Живой я ее не застала, в сознание она так и не пришла. Сердце билось еще пять дней, а потом — все, «травма, не совместимая с жизнью»… Мужику, который ее сбил, дали шесть лет… В те дни я ходила по улицам, качаясь как пьяная. Это была первая смерть в моей жизни, и я все никак не могла осознать, что мамочки больше нет на белом свете. Смотрела кругом и спрашивала себя: «Ну как же так — солнце светит, деревья стоят, вон на углу, у продуктового ларька, продавщица над чем-то смеется с покупателем… Как она может смеяться, ведь у меня такое горе?! Жизнь продолжается, а мамы моей нет, и ничего не изменилось для всех, а для меня кончилось детство. Несправедливо!» Все надломилось в нашем быту… И началась для меня совсем другая жизнь. Бабушка замкнулась в своем горе. Отец беспросветно пил — так, что начал получать замечания по службе. Мне некому было поплакаться на свое сиротство. Часто по ночам мне снилась мама, она, казалось, звала меня к себе, я вспоминала, как она читала мне книжки, как заботливо расчесывала волосы. Мы с ней любили гулять по городу и ходить в кино. Теперь же все стало по-другому. Пьяный отец был страшен и омерзителен. Придирался ко мне по всякому поводу, а с Викторией скандалил еще пуще прежнего. Когда они начинали орать, я забивалась под стол и затыкала уши руками. Единственной радостью для меня были мамины пластинки, чаше всего я ставила Мирей Матье — это была любимая пластинка мамы, и я слушала ее, представляя, как мы с мамой гуляем по Парижу. Но однажды отец в пьяном угаре перебил их все. В тот миг, когда я увидела черные осколки, мне показалось, что мама умерла еще раз. Вот тогда бабка Виктория и решилась разменять квартиру. Она уехала в однокомнатную, в Медведкою, а Григорий получил двухкомнатную в нашем же районе, Измайлове, только не на Девятой, а на Тринадцатой Парковой, прямо в том доме, где была моя художественная школа.

Я по-прежнему посещала и художественную, и свою общеобразовательную школу. Там у меня была любимая учительница, Нина Николаевна. Она учила меня французскому и, когда была жива мама, даже приходила к нам домой заниматься со мной. Только позже я узнала, что она была давней любовницей моего отца. Именно поэтому Виктория так возражала против моих уроков — она-то догадывалась обо всем.

Когда мы разъехались, отец забрал меня к себе, несмотря на все недовольство бабки, и даже нового адреса ей не оставил. Практически сразу к нам переехала Нина Николаевна. Женщина она была миловидная, спокойная и тихая, но, в отличие от мамы, незабитая. Она была прекрасно образована и умела отстаивать свою точку зрения, я думаю, отец очень уважал ее за это.

Нина Николаевна сумела решительными мерами прекратить отцовские запои. Но его солдафонскую грубость и агрессивность я испытала на себе в полном объеме. Отношения с мачехой сложились по сказке: «Пришла в дом к добряку вдовцу мачеха и начала тиранить падчерицу». А если учесть, что и отец был далеко не добряк… Нет, поначалу мы еще пытались с ней как-то работать над французским. К тому же у нее были шикарные французские журналы мод, а много ли надо двенадцатилетней девчонке?! Но постепенно меня стала удручать ее начитанность, вернее сказать, манеры холодной начетчицы. Мне не хватало нежности мамы, ее веры в меня, наших с ней разговоров. У меня возник какой-то комплекс неполноценности. Мачеха не учила, а назидала и, что особенно скверно, обо всех моих промахах рассказывала отцу. А у него рецепты воспитания были простые. Он снимал с себя широкий офицерский ремень и лупил меня без пощады…

Со временем моя жизнь превратилась в полный кошмар. Оказалось, что батюшка умудрялся все так же пить, но делал это с изощренной ловкостью законченного алкоголика. Пил он уже и на работе, где поначалу его отечески журили, а потом перешли к конкретным действиям, и он не получил то ли очередного звания, то ли должности. Отец пошел, как говорится, вразнос. Регулярные побои доставались теперь и мачехе. И однажды она на ночь глядя сбежала из дому на сутки — как потом выяснилось, в воспитательных целях, чтобы он прочувствовал, каково это жить без нее. А он тут же снова напился до озверения и, когда я тоже хотела убежать, догнал меня в прихожей, сбил с ног и за волосы оттащил в спальню…

Было очень больно и противно. Изо рта у него пахло водкой. Он мял руками мою грудь, выкручивая пальцами соски, и в какой-то момент я отключилась. Вскоре все кончилось. Отец обмяк на мне тяжелым грузом, смрадно дыша, а потом сполз с дивана и захрапел прямо там, на полу.

На покрывале расползлось кровавое пятно. Я в каком-то отупении поплелась в душ. Я мыла, терла и скребла себя часа полтора, а когда вышла из ванной, отец еще спал… Вот такие дела, профессор… Мачеха не возвращалась, жаловаться было некому, и вот тогда я в первый раз ушла из дома — на вокзал.

От горьких воспоминаний у Светланы нещадно заломило виски. Она поднялась из кресла и спустилась на кухню. Налила воды из-под крана и лихорадочно выпила большими глотками. Затем подключила телефон, и тот сразу же ворвался звонкой трелью в тишину дома.

— Да. Слушаю.

— Светик! Я беспокоюсь, как ты там доехала? — тревожно спросила Марина.

— Да нормально, в пробке на въезде слегка застряла, а так давно уже дома…

— Чем занимаешься?

— Прошлое вспоминаю…

— А надо?

— Не знаю, но голова заболела ужасно, — пожаловалась Светлана.

— Ну так плюнь на все и ложись спать. Завтра необходимо отобрать картины, которые поедут на выставку в Париж.

— Ну Париж — это еще через месяц…

— А ты не торопясь поспешай. Время быстро летит, а я пока закажу билеты на поезд.

— Ты что, с ума сошла — на поезде в Париж! — воскликнула Света.

— Светик! Убей меня, но я самолетом больше не полечу, чувствую себя как в гробу, — оправдывалась Марина.

— Ну бог с тобой, трусиха несчастная, — улыбнулась Светлана и спросила: — С какого вокзала?

— С Белорусского…

Светлана положила трубку и вернулась в мастерскую. «Забавно, Белорусский вокзал…» — подумала она, и воспоминания снова отнесли ее в прошлое.

В любом крупном городе нет другого места, которое так манило бы к себе романтиков и негодяев, счастливцев и неудачников, бродяг, пьяниц, проституток и воров, как вокзал. Это целый театр, почти без зрителей, но с гигантской сценой, где день за днем бушуют подлинные страсти. Вокзал — это отдельное государство, со своими порядками и законами, о которых я очень скоро узнала…

Меня до четвертого класса водили в школу за руку и никуда не отпускали одну. Коренная москвичка, я до одиннадцати лет знала только понаслышке, что в столице есть Кремль, театры и музеи. Впрочем, многие москвичи за всю жизнь ни разу не были в Большом театре, а про Третьяковку я уж и не говорю. Я отправилась на вокзал, потому что мне казалось, что там я буду в безопасности, среди людей. Я не знала нового адреса бабушки, и вокзал казался мне самым надежным местом. Здесь можно было спокойно переночевать, а о том, что делать дальше, я пока не думала, все вспоминала о насилии и плакала. Мне было ужасно стыдно и очень одиноко. Мама никогда не допустила бы такого ужаса в моей жизни. У меня все болело так, что я даже сидеть не могла. Но никому до меня не было никакого дела. Люди текли мимо равнодушной рекой, казалось, умри я сейчас — никто не заметит. Но я ошибалась: на вторую же ночь ко мне подошел местный сутенер Цыпа — мерзкий, ушастый тип, лысый, с брюхом и золотой фиксой. Девчонка я была симпатичная и в свои неполные тринадцать вполне сформировавшаяся. Он прижал меня к стенке около дамского туалета и, дыша перегаром в лицо, спросил: «Жрать хочешь?» Я к тому времени уже сутки не ела, была ужасно голодна и жалобно пискнула: «Хочу!» «Ну пойдем!» — Цыпа буквально подтащил меня к вокзальному буфету, взял мне люля-кебаб, хлеба и минералки. Я жадно набросилась на еду. «Не спеши, подавишься, — отодвинул он тарелку, — на, запей», — и протянул мне свой стакан. Я подумала, что это минералка, и глотнула от души. Горло словно обожгло огнем, шибануло в нос, и я стала отчаянно кашлять. В стакане оказалась водка.

— Ай да девка, ай да молодец! Вот это по-нашему! — Цыпа постучал мне по спине и протянул минералку. — Ну пей свое пойло! — милостиво разрешил он.

От еды и водки, от дикости всего происходящего я захмелела. И когда Цыпа повел меня в какую-то местную каморку со швабрами и ведрами, я уже не особо и сопротивлялась. Но он не стал меня насиловать, а, спустив свои штаны, рявкнул:

— Ну что стоишь — отрабатывай хлеб!

Он схватил меня за волосы и ткнул лицом прямо себе в пах. В баню Цыпа ходил, наверное, не чаще одного раза в год, а потому меня тут же вывернуло наизнанку прямо ему на штаны. Цыпа так орал, что вскоре сорвался на поросячий визг. В кладовку заглянул местный мент. Цыпа быстро натянул штаны, сунул милиционеру какую-то купюру и с независимым видом скрылся за дверью.

— Кто такая? — спросил милиционер безразлично.

— Света, — ответила я.

— Милиции подробно отвечают, не знаешь, что ли? Фамилия, где живешь, почему на вокзале, что здесь делаешь? — менторским тоном допрашивал меня милиционер.

Я пролепетала что-то невразумительное, и стража порядка осенило:

— Да ты пьяная! Пошли-ка. — Он схватил меня за руку и отволок в отделение.

А там, в милиции, уже лежало заявление о моей пропаже. Но оно было не от отца, а от бабушки. Оказывается, все эти два месяца, что мы жили отдельно, Виктория провела в больнице. Ей нелегко пришлось на новом месте, из школы она вынуждена была уйти, и эти перемены и смерть дочери подкосили ее — у нее случился гипертонический криз.

В милиции я рассказала о насилии отца, меня тут же отправили к врачу. Толстая, неопрятная баба неопределенного возраста бесцеремонно произвела осмотр, фактически повторив то же насилие, вывернув Меня наизнанку и растоптав мою душу бесконечным повторением мерзкой сцены. Она вновь и вновь возвращала меня в тот день, и, отвечая на ее вопросы, я умирала по частям. Скоро приехала Виктория. Увидев ее, я разрыдалась и бросилась к ней. Она долго не могла поверить в случившееся, данные экспертизы повергли бабушку в шок. Кровь хлынула ей в лицо, я испугалась повторного криза и заплакала:

— Я не хочу с ним жить, забери меня к себе!

Виктория с темным лицом глухо ответила:

— Ты не вернешься к этому выродку, я позабочусь об этом!

Из милиции мы с бабушкой поехали прямо к ней домой. Я страшно боялась, что Григорий узнает о моем местонахождении, но Виктория захотела расставить все точки над «и». Она позвонила отцу и в категорической форме потребовала встречи.

— Что за жизнь ты, сволочь, ей устроил, что она из дома сбежала? Ублюдок вонючий, до ручки родную дочь довел! — орала Виктория, которая в решительную минуту слов не выбирала.

В ответ Григорий просто бросил трубку. В тот же день Виктория отнесла заявление об изнасиловании в милицию, и менты мгновенно задержали отца. Но вскоре он появился в нашем доме. Григорий служил в МВД, а этой организации не нужны были грязные скандалы, и его отмазали — оказались потеряны (случайно, разумеется) результаты анализов. Увидев его, я чуть с ума не сошла. Начала плакать, цепляясь за вязаную кофту бабушки. «Не хочу, — тихо выла я, — не хочу с ним жить. Не отдавай!» Однако у Виктории сохранилась копия отчета медицинской экспертизы, и ей удалось заставить Григория отказаться от своих прав на меня. На прощание она пригрозила:

— Смотри, гаденыш, бумаги на тебя в надежных руках. Сунешься еще раз — посажу!

Отец стоял перед тещей в бессильной ярости, сжимая кулаки, ему до жути хотелось избить эту толстую старуху, которая посмела шантажировать его, но огромным усилием воли он подавил свой порыв и, скрипнув зубами, резко развернулся и ушел. Я стояла в оцепенении, наблюдая эту сцену, ведь решалась моя судьба, да что там судьба — жизнь моя висела на волоске! И только когда за отцом хлопнула дверь, железные тиски отпустили — и я разрыдалась. Я бормотала о том, что не хочу больше жить, что я теперь не такая, как все, я грязная, и этот кошмар может повториться снова! А потом я вспомнила маму и заплакала еще горше — ведь при ней отец не посмел бы сотворить со мной такое… Виктория, наверное, впервые в жизни не знала, что сказать, поэтому просто подошла ко мне и молча обняла.

Светлана почувствовала, что очень устала. Воспоминания давались ей с большим трудом, они по-прежнему тревожили ее, постоянно наводя на один и тот же вопрос: «Почему это должно было случиться со мной, за что мне было послано такое испытание?»

Она выключила диктофон и прошла в спальню. Эта комната на первом этаже была оформлена в желтых и салатовых тонах. Света специально заказала такую отделку, зная за собой склонность к ипохондрии, а в теплых и ярких цветах ей значительно легче было переносить зимние или пасмурные дни. Кроме того, настроение поднимали фотографии и портреты сына, Витьки, в беспорядке развешанные по стенам и создававшие иллюзию присутствия мальчика дома. Вот на этом снимке он еще совсем маленький, лежит у нее на руках. А здесь он уже пошел и вот сам стоит на дорожке парка. Вот фотография с его первого концерта, где он в строгом костюме и яркой бабочке солирует на сцене актового зала своей школы. А прямо над кроватью висел портрет ее работы, написанный маслом, когда сыну было восемь лет. Светлана тогда представила его на своей первой персональной выставке, и его даже хотели купить, но она наотрез отказалась. Витька на картине был такой нежный и наивный, что невольно щемило сердце. Когда Светлана писала этот портрет, сын серьезно болел, и, видимо, страх матери потерять ребенка и придал живописи невероятную энергетику. Света прилегла на подушку и, уже засыпая, подумала: «Где-то сейчас Витька?..»

Проснувшись утром, она первым делом позвонила в школу и выяснила, что сын вернется не раньше чем через две недели. Ее успокоили: гастроли Капеллы проходят с большим успехом, все здоровы и никаких неприятностей пока не произошло. В сущности, все это Светлана знала и от Марии Алексеевны. Старушка заботливо проводила мальчика на гастроли, пока Светлана с Мариной отдыхали на юге, и так же педантично названивала в школу каждый день, узнавая последние новости о своем любимце. Но Светлане все равно было грустно — вот уже ее мальчик путешествует без нее, и она все чаще остается одна. Правда, есть галерея — собственное дело. Все ее страхи и надежды, приобретения и потери, да что там — вся ее жизнь в последнее время сосредоточилась вокруг ее детища. Того, к чему она шла всю свою жизнь.

Я еще долго находилась в состоянии ступора, но время брало свое. Я перешла в новую школу в Медведкове, потому что в Измайлово было неудобно добираться, да и страшно было встретить отца. По этой же причине я бросила художественную школу, но бабушка, по-прежнему не теряя надежды увидеть меня когда-нибудь знаменитой художницей, подняла все свои связи и устроила меня на художественные курсы при Строгановском училище. В новой школе меня сначала встретили настороженно. Я все еще чуралась людей, особенно мужчин, да и бабушка не уставала повторять, что я теперь должна быть очень внимательной — по ее словам выходило, что просто так никого не насилуют. Я сходила с ума, доказывая ей, что не провоцировала Григория. Но только теперь понимаю, что Виктория просто очень боялась всех проблем, связанных с подростковым периодом, — ведь недаром она столько лет была завучем. Сколько исковерканных судеб прошло перед ней, а все потому, что некоторым родителям были неинтересны радости и печали собственных детей! Поэтому за мной велась тотальная слежка везде — и в школе, и на курсах у бабки были свои глаза и уши. Стоило мне задержаться хоть на пять минут, следовал суровый допрос с пристрастием: где, с кем, зачем? А мне было всего четырнадцать лет, и, конечно, я хотела быть красивой, ходить на вечерние гулянки с подругами… Но Виктория все мои попытки стать самостоятельной пресекала на корню.

— Прежде всего ты должна учиться, а гулянки тебе сейчас не нужны! — Вот и весь разговор.

Но справедливости ради надо признать, что все придирки Виктории по большей части диктовались ее заботой обо мне, и, возможно, в глубине души она винила себя в том, что случилось со мной, но выразить свою любовь лаской не могла — так уж она была устроена и воспитана…

Как раз в то время к нам на курсы пришел новый мальчик. Я влюбилась в него с первого взгляда. Он был не просто красив, в нем чувствовалась порода. Высокий рост, идеальная осанка, большие серые глаза с лукавым прищуром, четко очерченный рот и длинные золотисто-русые волосы, забранные в хвост, — греческий бог, да и только. К тому же он был очень талантлив. К несчастью, Рома — так звали небожителя — знал об этом, а потому вел себя заносчиво и самоуверенно. Конечно, все девочки начали строить ему глазки. Я же только вздыхала — все потому, что никогда не считала себя красавицей. С ощущением своей исключительности надо родиться, или это воспитывается в детстве, путем постоянного родительского восхищения ребенком. А я росла очень неуверенной в себе, постоянные придирки Виктории лишили меня сознания собственной привлекательности. Но в моей жизни появилась тайна — я полюбила и тщательно хранила этот секрет от всех. Теперь я буквально летела на курсы, зажав громоздкий этюдник под мышкой и придерживая другой рукой тубус, на занятиях всегда старалась сесть так, чтобы видеть предмет своего обожания в профиль, а по ночам долго ворочалась с боку на бок, представляя себе, как целуюсь с Романом. Виктория пока ни о чем не догадывалась, но отметила, что я стала более живой, перестала плакать по ночам. Тогда она решила, что я успокоилась, и снова вернулась к роли фрекен Бок — в тщетной надежде сотворить из меня «хорошую девочку». Я же стала часто срываться, теперь особенно нуждаясь в свободе.

— Я не надену эту юбку, она старомодная, а сейчас все ходят в джинсах! — объясняла я бабушке со слезами на глазах.

— Еще чего удумала, в рабочих портках щеголять, обтянутой задницей крутить, мало тебе было, да! — безапелляционно отрезала Виктория.

— Но все же носят!

— А мне плевать, моя внучка будет ходить прилично одетая, в юбке!

Конечно, ни о какой косметике и речи быть не могло, бижутерию бабушка тоже не признавала. У себя в классе я считалась серой мышкой, но там мне никто не нравился, поэтому за свой имидж в школе я не переживала. Иное дело курсы — здесь не было формы, и все девочки приходили одетые и накрашенные как на бал. Я подружилась там с одной такой красоткой, Златой. Очень эффектная девушка — точеный носик, большие голубые глаза, нежная улыбка и длинные красивые ноги, — она пользовалась большим успехом у мальчиков, но так как была умная, то абы с кем не водилась. А на Романа внимание обратила.

— Он далеко пойдет, — говорила она мне, поверяя свой секрет. Подозреваю, что и дружила она со мной исключительно потому, что я никак не могла составить ей конкуренцию в любовных делах.

Злата любила шить — она мечтала стать художником по костюмам — и иногда отдавала мне свои вещи, потому что они ей быстро надоедали.

— Я больше месяца ничего носить не могу, старо и глаз давит, а тебе отдать не жалко, потому что твои серые платья — это крик художника, раненного в сердце, — говорила она, принося мне очередную вещичку.

Я не обижалась — я была счастлива! Виктория об этом не знала — весь свой роскошный гардероб я хранила в физкультурной раздевалке в школе. Конечно, было страшно неудобно заезжать в школу за одеждой перед курсами, но результат стоил того — я чувствовала себя принцессой! Злата любила яркие вещи и обтягивающие фасоны, на мне все сидело идеально, и только на груди иногда не сходилось — грудь у меня была большая.

— Ну и что! — покровительственно улыбалась Злата. — Так даже лучше, сексуальнее, сейчас модно, когда белье слегка выглядывает…

Меня это страшно смущало, но я заметила, что некоторые мальчики стали ухаживать за мной и даже моя мечта — Роман — как-то попросил у меня ластик. Это был самый счастливый миг моей жизни. Втайне я грезила, что Роман заметит мои чувства и тоже полюбит меня. Но все хорошее когда-нибудь кончается. Кто-то из школы донес бабушке, что я ношу чужую одежду. Та не поленилась зайти туда и застала меня прямо у шкафчика в раздевалке. Разразился жуткий скандал. Я не могла объяснить, откуда у меня эти вещи, — это означало подставить Злату, а я очень дорожила нашими отношениями. И так как я молчала, Виктория решила, что одежда краденая…

— Видит Бог, Светлана, я долго боролась с тобой, но ты не желаешь жить так, как надо, поэтому пеняй на себя! — сурово сказала бабка и уже через неделю определила меня в специнтернат для трудных подростков. Вот так и закончилась моя вольная жизнь.

Глава 3

Светлана тряхнула головой, отгоняя воспоминания, и потянулась к трубке телефона:

— Марин, я через час буду в галерее. Ты как?

— Уже лечу, — бодро, как всегда, ответила подруга.

Марина была для Светы верным товарищем во всех ее делах. В галерее на ней лежала вся административно-организационная деятельность, ведь Светлана художник и заниматься разного рода организацией очень не любила. Ей больше по душе запереться на неделю в своей мастерской и творить, но галерея требовала художественного руководства, поэтому часто приходилось жертвовать творчеством в пользу общего дела. Вот и сейчас Светлана готовила тематическую выставку «Зимние мотивы», в которой принимали участие не только маститые художники, но и молодые, талантливые студенты художественных училищ. Это была идея Светланы — внести свежую струю и показать работы молодых. Коллеги осуждали ее за это, считая, что так размывается чистое искусство, но Светлана знала по себе, как трудно молодым пробить дорогу и сколько талантов остается нераскрытыми только потому, что «старики» боятся потерять свое место. Ее учитель, благодетель и первый владелец галереи Алексей Николаевич Новиков, умирая, завещал ей свое дело и просил дать возможность молодым выставляться здесь. И Светлана трепетно исполняла последнюю волю учителя. В связи с этим ее галерея была чрезвычайно популярна среди иностранцев. Известно, как падки они на все новое, авангардное. А Светлана редко кому отказывала из художников, и поэтому у нее можно было встретить работы самых разных художественных направлений. Так, она открыла для Запада имя талантливого, молодого художника Михаила Шевелева, чьими живописными работами заинтересовался даже Лувр, купивший вскоре один городской пейзаж. Потом была выставка акварелей латышской студентки Художественной академии — Илоны Дзинтаре. И снова успех. И теперь уже Илона успешно выставляется за рубежом. Выставки часто заканчивались распродажей. И Светлана понимала, как важно выгодно представить хорошую картину и как необходимы молодым дарованиям деньги. Иногда она даже отказывала маститым художникам, понимая, что те и так заработают себе на кусок хлеба с маслом, предпочитая работы неизвестных. А Марина развила бешеную деятельность среди московского бомонда, рекламируя галерею и, собственно, имя модной художницы Ланы Светловой — таков был псевдоним Светланы.

Ее картины были не всякому понятны — порой слишком мрачные, они отражали состояние ее души. Странные городские пейзажи, написанные в мрачных тонах, наводняли ломаные фигуры людей… Во всех картинах присутствовала тема дьявольского, чего-то страшного, непонятного и пугающего. Художественная тусовка столицы поначалу не приняла творчества Светловой, но ее друг, Алексей Николаевич Новиков, поверил в нее и показал первую ее картину в своей галерее. На картину сразу нашлось два покупателя, и ее выставили на аукцион. Владельцем стал французский предприниматель Пьер Голуа, который не только занимался бизнесом в России, строя автомобильный завод в Тольятти, но и собирал коллекцию русского авангарда. Картина Светланы настолько ему понравилась, что за нее была выложена огромная сумма — порядка пятисот тысяч франков при начальной цене лота пятьдесят тысяч. Пьер на этом не остановился, а приехал в Москву снова и познакомился со Светланой. Как водится, он оказался сражен шармом русской женщины и предложил ей свою дружбу и сотрудничество. Они часто переписывались, Пьер настаивал на более близком знакомстве. Добродушный толстяк с пухлыми, маленькими ручками, он был очень трогателен в своих ухаживаниях, но каждый раз Светлану что-то останавливало. И за восемь лет их отношения плавно перешли в дружеские.

Так и протекала теперь ее жизнь: картины, сын, Марина, выставки… Сейчас странно было вспоминать, что когда-то Светлана находилась в других, страшных условиях, весьма не подходящих для творчества.

После уютной бабушкиной квартиры меня поразили серость и убогость интерната. Темно-зеленые стены, обшарпанный линолеум, идеально застеленные кровати, и надо всем этим — тошнотворный запах тушеной кислой капусты. Честное слово, на вокзале я чувствовала себя уютней, чем в этом учебном заведении. Народ здесь подобрался лихой, почти у каждого родители сидели или отсутствовали вообще — эти дети были самыми жестокими. В интернате я с первых же дней столкнулась с произволом, царившим в этой среде. Воспитатели работали спустя рукава, и основную роль в организации подростков играл местный хулиган Николай Пафнутьев — по кличке Пафнут, с которым у администрации была негласная договоренность. В интернате царствовал закон зоны — иначе и не определишь. Пафнут отвечал за внешний порядок в «строю», а начальство закрывало глаза на «мелкие» недоразумения и разборки. Страшно это было — хоть чем-то не понравиться Пафнуту. Почему все так его боялись, объяснить никто бы и не смог. Выше среднего роста, плечистый брюнет с развитой мускулатурой и пронзительным взглядом зеленых глаз из-под бровей — он не был красавцем. Но даже взрослые признавали в нем лидера, и мало кто выдерживал его взгляд и не отводил глаз. Парень был беспощаден, в его деле фигурировала статья за умышленное нанесение тяжких телесных повреждений собственному отцу (потом, много позже, я узнала, что его отец забил беременную жену прямо на глазах у ребенка). Мне он совершенно не понравился, и харизма его на меня не действовала — ведь каким бы он ни был, но что такое Пафнут против моей бабушки Виктории?..

— Кто такая? — Он стоял и смотрел на меня сверху вниз, словно цапля на лягушку, которую следовало проглотить.

— Человек! — спокойно сказала я, внутренне сжавшись, и отвернулась.

Пафнут запустил руки мне в волосы и пребольно дернул:

— Ах ты козявка!

Слезы брызнули из глаз от боли. Пафнут радостно пнул меня ногой под зад. Я посмотрела на него, мне ужасно хотелось крикнуть, как я его ненавижу, но не посмела. Видимо, он понял мои чувства, наклонился ко мне и тихо прошипел:

— Не били тебя еще?..

На мое счастье, в этот момент подошли другие ученики, а с ними и воспитатель. Пафнут приветственно помахал мне рукой, я в тот миг поняла, что попала в ад.

В первую же ночь меня жутко отметелили, и я очутилась на больничной койке. Разбираться, разумеется, никто не стал, во всем сочли виноватой меня. Единственной радостью моей в эти горькие дни была рыжая кошка, которая однажды спрыгнула ко мне из окна. Я назвала ее Рыжуля, накормила своей котлетой, и все время, пока я лежала в изоляторе, кошка приходила ко мне, и я тихо плакала, прижимая ее к груди…

Сразу после изолятора меня вызвали к директору.

— Что же это ты, Залесская, не успела прийти, а уже драку учинила? — сурово спросила меня Алла Федоровна, немолодая женщина со спокойными серыми глазами. Ал-Фе — так звали ее ученики между собой. Что я могла ответить? Я понимала — идет проверка на стойкость, а потому молчала. Мне стадо все равно, в какой-то момент я подумала, что это рок надо мной, что не будет у меня ничего радостного впереди. Ал-Фе покачала головой и тихо сказала: — Если ты не поймешь, как надо себя вести, тебе все время будет плохо. — Она внимательно посмотрела мне в глаза и вздохнула: — Иди…

А на следующий день, проснувшись, я увидела за окном повешенную рыжую кошку. В первое мгновение меня пронзило такой болью, что я подумала — разорвалось сердце. Но потом я постаралась взять себя в руки. Я сама сняла Рыжулю с дерева, с трудом распутав сложный узел, и похоронила ее у дальних ворот интерната. Я сразу поняла, от кого это предупреждение, и решила, что буду бороться. Нельзя было дать понять этому подонку, что он меня запугал. Что-то изменилось во мне, в тот момент, когда я увидела мертвую Рыжулю, я как будто надела непробиваемый панцирь. Я поняла: плакать здесь нельзя, это проявление слабости, и поклялась себе, что больше никто и никогда не узнает о том, как мне больно.

Из состояния анабиоза меня вывел все тот же Пафнут. Как-то в столовой он поставил мне подножку, и я упала с полным подносом еды. В ту же секунду меня обуяла слепая ярость, не сознавая, что делаю, я поднялась, быстро схватила со стола тарелку с супом и вылила ее Пафнуту прямо на голову. Пафнут заорал как резаный — суп был горячий.

— Тебе не жить, сука! — бесновался он, но я схватила вторую тарелку с соседнего столика и швырнула в него. От боли и унижения Пафнут буквально рычал, а я потянулась за следующей тарелкой — терять мне было нечего.

Тут все кругом словно очнулись, кто-то крикнул:

— Да она же сумасшедшая, держите ее! — И меня со всех сторон стали хватать за руки.

Выходка в столовой обошлась мне в недельную отсидку в карцере — темной комнате без окна и стула, с очень узкими нарами и тонким одеялом. Пафнута все это время лечили в лазарете от ожогов. Сидя в карцере, я поняла, что в одиночку мне с ним не справиться и надо найти себе товарищей по несчастью… Все это время, чтобы хоть как-то поддержать себя, я усиленно делала зарядку, читала стихи наизусть и представляла, как мы с мамой гуляем по Парижу. О Романе я старалась не думать, как-то не вязался мой любимый мальчик со всей этой обстановкой.

Когда я вышла из карцера, Пафнут еще находился в лазарете. Его должны были выпустить на следующий день, поэтому бойцов для создания команды для борьбы с всесильным Пафнутом необходимо было найти быстро. Я думала, что это будет легко — уж очень многим насолил Пафнут, но не тут-то было — все его дико боялись…

— Он передушит нас всех ночью! — испуганно прошептала моя соседка Маруська, маленькая хохлушка, плод любви родителей-алкоголиков, которые совсем не заботились о ней. В интернат она поступила, попавшись на воровстве — украла у торговки на рынке кусок сала. Маруська всегда была голодная, а Пафнут, зная это, часто забирал у нее еду.

— Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Если мы будем вместе, он не сможет справиться с нами! — уговаривала я ее.

Неожиданно меня поддержала Катька, долговязая девчонка с соседней койки, чьи родители сидели за продажу наркотиков.

— Я буду с тобой, мне эта сволочь надоела! — жестко сказала она. Ее Пафнут постоянно заставлял отрабатывать свои дежурства по уборке интерната, да еще издевался над ее ростом.

— Хорошо, — обрадовалась я, — теперь нас трое!

— Четверо! — В комнату неслышно вошла Илона — красивая девушка со светлыми глазами. Она из Латвии, ее мама промышляла возле гостиницы «Космос», торгуя собой и дочерью. Мать взяли за валютные махинации, а Илону определили в интернат как неблагополучного ребенка. Пафнут как-то узнал о прежних занятиях Илоны и постоянно намекал на то, что теперь ей терять нечего и она должна быть с ним ласковой. Илона боялась, что Пафнут подкараулит ее где-нибудь и изнасилует…

Я оглядела свою команду: Маруська, Катька и Илона сидели сосредоточенные, готовые к бою. Со стороны это, наверное, выглядело смешно, но нам было не до смеха, мы готовились к битве.

— Нас мало, враг силен, — начала я свою маленькую тронную речь, — поэтому тут нужна хитрость… — И я рассказала им вкратце свой план: — Пафнута нужно выставить смешным! Что смешно, то не страшно. Но главное — необходимо, чтобы он крепко заснул…

— Я могу пошукать в медицинском кабинете снотворное! — выпалила Маруська, глаза у нее от возбуждения заблестели.

— Хорошо, захвати еще зеленки побольше, — добавила я.

— Мы что, будем его мазать зеленкой? — поинтересовалась Катька. Очень флегматичная девушка, она ко всему относилась с большим скепсисом.

— А я предлагаю одеть его в женское белье! — неожиданно предложила Илона, до этого безмолвно слушавшая наши безумные речи.

— Блеск! — завизжала Маруська. — Нехай все подумают, что он педераст, выставим его «голубым»!

— А потом он нас всех убьет, — убежденно заявила Катька.

— А пускай, зато трошки оторвемся, — загорелась Маруська.

— А зеленкой можно нарисовать что-нибудь на лбу… — задумчиво произнесла Катька.

— Замечательно! — похвалила я своих боевых подруг. — А теперь за дело!

Маруська отправилась в медпункт, а я с Илоной — в раздевалку, добыть что-нибудь из одежды — нам требовалось нечто особенное. Катька куда-то исчезла с таинственным видом.

Илона предложила:

— У Вальки-Коровы возьмем лифчик, а у меня есть роскошный пояс для чулок. Трусики же одолжим у Катьки…

Я еле удержалась от истерического смеха — Валька-Корова была самой грудастой девкой в нашем отряде, а Катькины трусы вообще являлись постоянным поводом для насмешек — нежно-розового цвета, в голубой горошек с белыми кружавчиками, совсем детские. Ей их покупала бабушка.

Все вместе это выглядело несуразно и смешно и прекрасно подходило для нашей затеи.

Тут в раздевалку примчалась запыхавшаяся Катька с каким-то пакетом в руках.

— Это что? — спросила я.

— Секрет! — загадочно подмигнула Катька.

— А что теперь? — Илона вопросительно посмотрела на меня.

— А теперь надо впарить эти таблетки Пафнуту.

— Это что, медсестру посвящать? — ужаснулась Илона.

— Дак можно ж их в чай сховать! — предложила Маруська. — И сахару побольше бухнем — заглотнет как миленький.

На том и порешили, тем более что Катька как раз дежурила. Она и отнесла ужин Пафнуту в лазарет. После обычной вечерней линейки все угомонились и вскоре заснули. Не спали только мы. Неугомонная Маруська подняла голову раньше всех.

— Пойдем уже, что ли? — не терпелось ей.

Мы тихо встали и двинулись к лазарету. У меня в руках была зеленка, Илона несла одежду, а Катька зажимала под мышкой таинственный пакет. Замыкала шествие Маруська. В деле она оказалась трусовата и возле лазарета даже попыталась уйти.

— Мне треба в туалет, — пискнула она, но Катька грозно взглянула на нее и прошипела:

— Свалить хочешь?

— Не, трошки боязно мне!..

В палате Пафнут лежал один. Он набрал себе подушек с соседних коек и теперь спал на них как персидский шейх. Мы стали осторожно раздевать его. Когда я взялась за трусы, Пафнут заворочался, мы в ужасе замерли, но он не проснулся, и мы продолжили наше «голубое дело», как в шутку обозвала эту затею Катька. Пока мы с Илоной возились с одеждой, Маруська завязывала Пафнуту бантики на голове, а потом взяла кисточку и принялась рисовать что-то на его лице. Через пять минут она удовлетворенно отошла:

— Красавец!

Мы ахнули. На щеках Пафнута расцвели роскошные цветы. Маруська использовала еще и йод, поэтому вид у нашего злодея был как у индейца на карнавале.

— Так, а теперь отойдите все, — попросила нас Катька и развернула свой пакет. Мы ахнули — в нем оказалась фотокамера.

— Это ты у Ал-Фе сперла? — спросила я.

— Взяла на время. Сейчас щелкнем красавца — не отвертится, даже если отмоется! — гордо произнесла Катька.

Но мы понимали, как она рискует, — воровство из кабинета директора грозило неделей карцера, и мы невольно прониклись уважением к храбрости и находчивости нашей подруги.

— А кто проявит пленку? — спросила Илона.

— Бабушка завтра обещала прийти, она и проявит, и напечатает! — невозмутимо ответила Катька, снимая Пафнута в разных ракурсах.

Мы только рты пооткрывали. Как показало дальнейшее развитие событий, Катька оказалась предусмотрительней всех.

Наутро Пафнут из лазарета не вышел. Правда, доктор наш, Иван Петрович, весь день пребывал в веселом расположении духа. Гроза разразилась на следующий день. Нас срочно собрали на внеочередную линейку. Перед нами выступала Ал-Фе.

— Я хочу знать, кто брал мой фотоаппарат и куда делась пленка? — в который раз вопросила она, но народ молчал.

Не добившись ответа, Ал-Фе пошла ва-банк:

— Я сейчас разговариваю с тем человеком, который это сделал. Я понимаю, что пленку кто-то из вас передал родным, но с сегодняшнего дня я лично буду проверять все домашние посылки.

Этого мы не ожидали, надо было как-то предупредить бабушку Катьки. Но как? Телефонов было всего два — в кабинете Ал-Фе и у Ивана Петровича в лазарете. В лазарет нечего было и думать соваться, ясно, что Пафнут контролировал всех, кто входил туда. Катька сделала было попытку позвонить бабульке при Ал-Фе, но ей удалось лишь пожаловаться бабушке на пропажу «любимых трусов» и попросить купить новые. Больше разговаривать было не о чем, и Катька ушла. С ужасом ждали мы визита доброй старушки, но тут нам здорово помогла Маруська. Когда бабушка Катьки показалась в воротах интерната, она шепнула нам:

— Устройте свалку!

Мы тут же громко принялись выяснять отношения между собой, и, пока я, Катька и Илона отвлекали общее внимание, Маруська успела подскочить и выхватить из сумки конверт с фотографиями. Бабка даже не заметила пропажи и отдала сумку охраннику. В посылке кроме пирожков лежали новые трусы — на этот раз лилового цвета в желтую звездочку. Да, Катькиной бабушке в чувстве юмора не откажешь! Так в наши руки попал компромат на Пафнута. Ночью мы все собрались в туалете и от души похихикали над забавным видом спящего Пафнута в женских тряпках. Особенно хорошо вышли Катькины трусики.

— Вы только представьте, девки, шо с ним будет, когда мы это оброним где-нибудь в столовой! — свистящим шепотом сказала Маруська.

— Ни в коем случае! — тихо возразила я. — Вот тогда нам точно каюк! Пафнут не тронет нас до тех пор, пока эти фото у нас, в противном случае — ему терять нечего, и тогда война.

— А кто ему сообщит об этом? — слегка напряженно спросила Илона.

— Я и сообщу! — ответила я. Сердце мое колотилось, но отступать было некуда. Девчонки уважительно посмотрели на меня и ничего больше не произнесли, но я чувствовала, как сразу выросла в их глазах. Одно дело — фотографировать спящего льва, и совсем другое — пойти и подергать разъяренное животное за усы…

— Подождите, — подала голос молчавшая до сих пор Катька, — надо эти фотки разделить — на тот случай, если кто-то, спасая свою шкуру, сдаст их! — Она выразительно посмотрела на Маруську.

— А я шо, дура, что ли? — возмутилась Маруська.

— Не дура, но Катька дело говорит, — подала голос Илона.

— И прятать нужно так, чтобы знал только тот, кто прячет! — добавила Катька.

На том мы порешили и разошлись, а я со своей фотографией двинулась к Пафнуту. Он не спал. Когда я вошла, он не успел прикрыться, и я с радостью заметила, что Маруськино творчество еще не смылось, хотя попытки стереть зеленку, очевидно, предпринимались.

При виде меня Пафнут аж захлебнулся от злости:

— Ты? Сама пришла?

— Я.

Страх куда-то улетучился — наверное, потому, что было очень смешно.

Пафнут подскочил ко мне и схватил за волосы:

— Задушу…

Я помахала фотографией в воздухе:

— Ты сюда посмотри!

Он выхватил фотокарточку, заскрипел зубами и разорвал ее в клочки. Я отскочила в сторону и быстро сказала:

— Если тронешь меня — завтра весь интернат будет смеяться над тобой!

Пафнут буквально застыл от такой наглости:

— Да я тебя…

— Ага! А я — тебя! — Во мне вдруг проснулась бабкина упертость — ведь я не раз была свидетелем ее стычек с отцом, и всегда она выходила из них победительницей, потому что была абсолютно уверена в своей правоте. Вот и я понимала, что защищаю сейчас правое дело. Пафнут хоть и злой был, но не дурак, он стоял передо мной, и было видно, как в нем борются здравый смысл и желание растерзать меня. Тут мой взгляд упал на кучку лоскутков. Приглядевшись, я узнала в них Катькины трусики и Валькин лифчик.

— Ну вот, оставил Вальку без белья, — с фальшивым сожалением произнесла я.

Пафнут еще секунду непонимающе смотрел на остатки одежды и вдруг начал хохотать. Глядя на него, засмеялась и я.

— Ой, не могу, это где же Валька-Корова такие трусы отыскала?! — простонал Пафнут, а я благоразумно промолчала об истинном владельце розовых трусиков. Наконец, успокоившись, он сел на кровать. — Ну и чего же ты хочешь?

— Ты не трогаешь меня — и никто никогда не увидит этих фотографий, — спокойно сказала я.

Пафнут долго молчал, потом, лукаво прищурившись, спросил:

— А сколько их еще?

Я сразу поняла — он пытается выяснить, кто еще знает о фотографиях.

— Не скажу, — я уже чувствовала, что победила в этой борьбе.

— Ладно, живи пока, — нехотя процедил Пафнут, — там видно будет…

С этого дня моя жизнь стала если не радостной, то спокойной. Я перестала бояться всех на свете. Благодаря Пафнуту я поняла, что смешное — не страшно, и запомнила это на всю жизнь.

Вскоре я адаптировалась в интернате и даже стала чем-то вроде местной знаменитости, а все потому, что часами могла рассказывать романы Джека Лондона, Марка Твена и, конечно, Жюль Верна. Народ слушал меня затаив дыхание, и даже грозный Пафнут приходил на наши посиделки. В местной библиотеке я нашла книжку «Унесенные ветром», и с этого дня Скарлетт О'Хара стала моей героиней. Я представляла себя неустрашимой Скарлетт и однажды заявила девчонкам:

— Когда-нибудь у меня будет все, я стану знаменитой и поеду в Париж!

Девчонки только охали на мои слова, конечно, никто не верил мне, но спорить не решался. А я с каждым днем становилась все сильнее. По ночам я теперь вспоминала Романа и представляла себя героиней какого-нибудь приключения, в котором Роман выступал в роли благородного спасителя или отважного мстителя за мою честь. И только мысли о бабке я старалась блокировать, так и не простив ей, что она засунула меня в этот зверинец, где мне пришлось отрастить зубы и надеть панцирь.

Светлана поняла, что опаздывает, и быстро вышла из дома. Машина, как назло, долго не заводилась. Наконец мотор довольно заурчал, и она облегченно вздохнула…

Выехав на Крымский мост, она усмехнулась: «Какая все-таки ирония судьбы. Сейчас я еду в свою галерею, на своей машине, у меня свой дом… А тогда, в далеком восемьдесят пятом, у меня ничего еще не было и именно на этом мосту я дала себе клятву, что у меня будет все…»

Так и проходили дни. Мы учились в школе, учась одновременно жизни, жестокости, лжи и грязи. Мы учились чувствовать и понимать друг друга. А потом пришла беда.

Однажды утром в местном парке нашли повешенного бомжа. В принципе это сошло бы за самоубийство, но милиция напряглась, когда буквально в тот же день, в том же парке обнаружили еще одного повешенного. Смерть была явно насильственной. Но мотив пока не просматривался. А так как наш интернат находился как раз в центре этого парка, вдали от жилых домов, то первыми подозреваемыми оказались, естественно, мы — трудные подростки. Но народ стоял насмерть, никто в содеянном признаваться не спешил, и милиция просто усилила патруль собаками и участила ночные рейды.

В самом интернате в это время разгорелась своя драма. Моя самая близкая подруга Маруська круто подсела на героин. Где, а главное, на что она его доставала, я не понимала, но Маруська сохла на глазах. С Марусей меня объединяли общие кровати (они были у нас двухэтажные) и любовь к рисованию. Мы могли часами обсуждать композицию, краски, цвет и фактуру. Краски у нас были, конечно, самые примитивные — ленинградская акварель, но зато нас никто не ограничивал в фантазии, и мы творили что хотели. Глядя на это дело, нам даже поручили редактировать местную стенгазету, но нам и это нравилось. Правда, поначалу к нам часто заходил Пафнут, боялся, что мы наклеим его смешную фотографию, но мы честно держали слово, и, как только Пафнут начинал кого-нибудь из нас задирать, я тут же напоминала ему о нашем уговоре.

— Что они тебе? — удивлялся он, когда я защищала. Катьку, Маруську или Илону.

— Они — это я, — коротко отвечала я, и Пафнут отступал.

Дружили мы вчетвером, но Катька и Илона были очень примитивны, их в основном в этой жизни интересовало материальное: шмотки, цацки, заграница. И наших терзаний по поводу цвета заката они не понимали. Учись Маруська в художественной школе, она несомненно стала бы очень хорошим художником, но однажды весной, когда так замечательно пахнет воздух, светит солнце и распускаются первые цветочки, Маруську нашли мертвой в туалете. Передозировка. Удар для меня был страшный. Я почему-то стала думать, что люди, к которым я привязываюсь, умирают из-за меня. Я замкнулась, бросила вечерние посиделки, лежала и тупо смотрела в стену. Я вспоминала, как часто Маруська делилась со мной своим компотом. Спорила, как сделать лучше газету. Делилась мечтами о будущем. Мы понимали друг друга буквально с полуслова. И теперь мне казалось, что я потеряла половину сердца. Удивительно, но Пафнут старался меня поддержать, достал как-то мороженое (в интернате это было чудом), принес роскошную пластинку Джо Дассена (с тех пор песня «Индийское лето» у меня прочно ассоциируется с депрессией). Но мне все равно было ужасно тоскливо и плохо. Все валилось из рук, хотелось поделиться своим горем, а рядом опять, как тогда, после смерти мамы, никого не было.

Катька и Илона быстро оправились от шока и сочли, что Маруська сама виновата. Но я понимала: Маруся принимала наркотики от безысходности, она запуталась. И тогда я решила, что обязательно вырвусь отсюда, буду жить за нас двоих и никогда не стану решать проблемы с помощью наркоты или алкоголя.

В это время ко мне вдруг стала проявлять участие наша директриса Ал-Фе. Сначала она просто оставляла меня в своем кабинете и разрешала пользоваться библиотекой. Потом мы как-то разговорились, и я пожаловалась ей на свою судьбу. Ал-Фе была мудрая женщина, она понимала, что мне не место в этом террариуме, что в обстановке любви и доверия я и вести себя буду по-другому, и один раз она вдруг предложила:

— Хочешь в город?

— Что? — Я просто обомлела. Это было неслыханное нарушение режима.

— Вот тебе двадцать рублей. Пойди и развейся, а к шести вечера, пожалуйста, вернись… — И добавила: — Я тебе доверяю…

Вот это да! Это была свобода. Я даже прослезилась. Боже, я сейчас выйду за эти ворота и пойду гулять — одна! Ни тебе опостылевших лиц, ни муштры, ни хоровых песен, а только солнце, ветер и я. Даже запах тающего снега ассоциировался со свободой.

Неожиданно на выходе из интерната меня догнал Пафнут.

— Ты куда? — спросил он удивленно.

— Гулять, меня Ал-Фе отпустила! — похвасталась я.

— О! И я с тобой! — обрадовался он.

— Тебя тоже отпустили? — спросила я, заранее зная ответ.

— Буду я еще спрашивать, жди меня за воротами! — В этом был весь Пафнут, он всегда делал что хотел.

Весна была в тот год очень теплой, и мы обошли практически весь город. Пафнут прекрасно знал Москву, в отличие от меня — домашнего ребенка, он фактически вырос на улице, а потому легко ориентировался в самых глухих переулках. Сначала мы гуляли в парке Горького, потом стояли на Крымском мосту и смотрели на Москву-реку. Пафнут, глядя на мутную воду, сказал:

— Представляешь, вдруг сейчас там плывет лодка капитана Немо!

Я рассмеялась, а он страшно обиделся — уж очень его захватили мои рассказы о капитане «Наутилуса». А я именно в тот момент почувствовала, как прекрасна жизнь. Глядя с моста на освободившуюся ото льда реку, я подумала, что и моя жизнь тоже подобна этой реке. Скоро ярко засветит солнце и растопит все то мрачное, что окружало меня до сих пор. И я обязательно добьюсь своего в этой жизни, и уже никто не сможет запереть меня в четырех стенах…

Мы поехали на Красную площадь, затем погуляли по старому Арбату — послушали бардов и посмотрели картины. Некоторые мне очень понравились, но большинство из них было откровенным коммерческим китчем… Мы бродили без цели, наслаждаясь свободой, и только по одному адресу я не хотела идти — домой. Я знала: меня там никто не ждет. В интернат мы вернулись довольные и переполненные впечатлениями, а утром в нашем парке нашли еще одного повешенного бомжа.

Милиция вычислила, что это все же действуют интернатские, но кто конкретно, узнать не смогла. А так как жители района стали бояться ходить в парк, решено было интернат расформировать. И ют тут Ал-Фе сыграла в моей жизни очень важную роль. Она вышла на свое начальство с рекомендацией о моем отчислении в связи с примерным поведением, упомянув о моих рисунках, о моих рассказах, о том, как я сумела подружиться с главным хулиганом и буквально переломила ситуацию в интернате в лучшую сторону… Вскоре, после года пребывания в интернате, я вернулась к Виктории. А Пафнута прямиком забрали в армию — ему в тот год исполнилось восемнадцать. Я часто писала ему и однажды даже рассказала об изнасиловании. На бумаге было как-то легче поделиться самым страшным, ведь тяжелые воспоминания все еще терзали меня по ночам.

Глава 4

Галерея Светланы находилась недалеко от Центрального дома художника, на Крымском Валу. Она свернула в переулок и тут же увидела Марину — ее стройная фигура в коротком кожаном пальто мелькнула на переходе. Светлана посигналила, Марина нервно оглянулась, но, заметив знакомую машину, радостно махнула рукой и быстро побежала ко входу в галерею, на двери которой висела табличка «Галерея имени А. Н. Новикова». В свое время она имела другое название, но после смерти учителя Светлана захотела увековечить его имя. Тем более что эту галерею до сих пор все связывали с именем ее создателя, так и говорили: «А ты выставлялся у Новикова?»

— А я первая пришла! — совсем как девчонка похвасталась Марина.

Светлана засмеялась:

— Ну я рада за тебя. Давай работать…

И они занялись отбором картин сразу для двух выставок — парижской и «Зимних мотивов». Через несколько часов, устав, Светлана отправилась в свой кабинет, а Марина решила заказать что-нибудь в близлежащем кафе. Света села в кресло и по уже выработавшейся привычке придвинула к себе диктофон. Наговаривать свое прошлое стало для нее необходимым, она как будто расставалась с призраками. И сейчас она посмотрела на свою самую первую картину, которую ей вернул Пьер Голуа со словами: «Пусть она будет твоим талисманом!» Рама окна, капли дождя на стекле и глаза — холодные и мертвые. Картина называлась «Тоска». Тогда Светлана была очень недовольна, ей казалось, что теперь, с возвратом картины, ее прошлое вернется к ней. Но Пьер оказался прав, с каждым годом ее дела шли все лучше, а картина напоминала, с чего все началось. Но главное — она была единственным подтверждением огромной любви в жизни Светланы.

Вернувшись из интерната, я решила начать требовать у отца размена квартиры. Жить с Викторией стало невозможно, я повзрослела, закалившись в борьбе с интернатскими ровесниками. Бабушка же за это время сильно сдала, еще больше располнела, у нее появилась одышка, а характер стал просто невыносимым. Ее не устраивало, что я не подчиняюсь ей, а мне, после интернатской тюрьмы, вообще дома не сиделось. Да и время-то было какое: одного за другим хоронили генсеков, в стране началась перестройка. В городе стали появляться первые кооперативы с красивыми импортными товарами по бешеным ценам. На Рижском рынке, который превратился в огромную барахолку, можно было купить все. Жить, как говорится, стало веселей. Конечно, для Виктории это время было непонятным, оно пугало ее. Редкий день у нас обходился без ссор, и однажды я все-таки поехала к отцу в Измайлово. За минувшее время отношения отца с мачехой превратились в непрерывную битву с применением всех видов кухонного оружия. Он все больше пил, но, как всякий изощренный алкоголик, пил так, чтобы окружающие не замечали. На работе на него махнули рукой, денег не хватало как обычно, и он всю злость вымещал на Нине Николаевне. Никакие показательные отлучки уже не помогали, а потому в один из дней мачеха взяла и ушла от него, прихватив с собой все ценное, что еще оставалось в доме. Прописать ее он, слава богу, не успел. Григорий остался один и медленно дичал, а точнее — зверел. Из органов его скоро уволили, и пил он теперь, не просыхая.

Я за прошедший год повзрослела, а он как-то полинял, захирел. Но, услышав о моих претензиях на квартиру, чуть не умер от злости.

— Иди отсюда, шмакодявка, не то я тебя искалечу! Ни черта не получишь, сучка! — орал он мне вслед. А я, в общем-то, и не расстроилась. Я была уверена, что он не согласится на размен, и теперь имела полное право обратиться в суд. Что и сделала.

Но пока тянулись судебные дела, мне приходилось жить с бабушкой.

— Ты должна быть теперь хорошей девочкой, — твердила Виктория с утра до вечера.

Но я уже была другой и вела себя по-другому. В один далеко не прекрасный день я возвращалась поздним вечером от подружки. У нее был видеомагнитофон — фантастическая роскошь в те времена. К подобным счастливчикам все ходили в гости — смотреть американские боевики и эротические комедии, набиваясь человек по двадцать в комнату. Я шла под впечатлением от просмотра «Греческой смоковницы».

На самом деле, эта «Греческая смоковница» — вовсе не порнуха и не эротика даже. Просто девчонка ищет настоящей любви доступными ей способами при своих возможностях и данных. По дороге домой я представляла себя такой же сексуальной и контактной, как героиня фильма, и вдруг прямо мне на голову упали мои вещи в пакетах! Я посмотрела вверх и обомлела — Виктория скидывала с балкона мою одежду и книги, крича на весь двор: «Пошла вон, потаскушка!» От обиды слезы потекли градом. Я собрала шмотки в сумку, села на лавочку и пригорюнилась. Ну куда же мне идти? Здесь мой дом. Уже одиннадцать часов вечера. И дождь. И холод. Но делать было нечего, и я пошла по старой памяти на вокзал. Там хоть тепло.

На вокзале я долго не могла заснуть. Шум, вонь, шныряющие туда-сюда цыгане. И еще я очень боялась, что будут проверять документы. Все же задремав под утро, я проснулась от шума зарождающегося дня. Рюкзак мой цыганята едва не украли, еле отбила. Зачем этим дикарям могли понадобиться старые джинсы и книжки Франсуазы Саган, я не понимала. Впрочем, это казалось пустяком по сравнению с общими туманными перспективами. Но задерживаться более на вокзале я побоялась, чтобы не попасть снова в руки какого-нибудь подонка типа Цыпы. И я решила вернуться домой. Но уже на выходе с вокзала мне в руку вцепился какой-то кавказец. Отбиваться по-настоящему я научилась еще в интернате под чутким руководством Пафнута и двинула хачика каблуком по коленной чашечке. «Сын гор» заорал как резаный, но хватку не ослабил. Тогда я заверещала в полный голос. И тут какая-то могучая сила приподняла кавказца над землей, крутанула его в воздухе, и он отлетел метра на три, ударившись черепушкой об пол.

— Ну ты как, котенок? — обратился ко мне мой спаситель и дернул меня за кудряшки.

Я посмотрела на него, и сердце мое остановилось. Я поняла, что пропала. Вот так, с одного взгляда, намертво влюбилась в совершенно незнакомого человека…

Его звали Андрей. Он был, что называется, крутой — коричневая кожаная куртка, синие джинсы и роскошные сапоги-казаки. Красота у него была мужская, какая-то былинная. Тяжелая челюсть, цепкий взгляд, орлиный нос с горбинкой (перебили в детстве в драке) и коротко стриженный ежик черных волос. На вид он был много старше меня, потом я узнала, что ему тридцать три года, как мне сейчас. Но тогда я чувствовала себя очень маленькой, стояла перед ним как Дюймовочка перед Ильей Муромцем.

— Нормально, и нечего волосы дергать! — возмутилась я в ответ. — Терпеть не могу, когда прикасаются к голове.

— Какой злой котик, но очень, очень обаятельный! — Спаситель запустил руку в мои волосы.

— Болван тупой! — выпалила я, покраснев.

А он расхохотался:

— Значит, я тебе понравился!

— Очень много о себе понимаете, — пробормотала я.

— А куда ты собралась, душенька? — Он встряхнул мой рюкзак и саркастически приподнял одну бровь. В этот момент в его лице мелькнуло что-то сатанинское, и я невольно поежилась.

— Никуда я не собралась. Я из дома ушла, — призналась я неожиданно для самой себя.

— Бедный котенок! Но это же судьба! А ко мне пойдешь? — Он насмешливо смотрел на меня, теребя мой подбородок.

— Руки уберите, тогда пойду! — упрямо заявила я.

— Киска! Ты такая обаятельная, что удержаться просто невозможно — ну не ногами же мне тебя обнимать!..

В это время кавказец потихоньку стал приходить в себя, но выяснять отношения поостерегся. Поворчал на своем языке и отправился к вокзалу. Андрей свистнул вдогонку и, показывая на меня, угрожающе крикнул:

— Это моя дэвочка! Тронешь ее — все яйца отобью!

Народ кругом засмеялся, а Андрей взял меня за руку, поднял рюкзак и повел к своей машине.

Машина у него была классная — высокая, черная и огромная, джип. Сейчас смешно вспоминать — вон их сколько на Тверской газует, а тогда «чероки» было два-три на всю Москву. Богема предпочитала «мерседесы» и «ауди», а криминальные авторитеты еще не оценили преимуществ джипа и выбирали «БМВ» с тонированными стеклами — вот уж действительно разбойничья машина.

В джипе было тепло. Андрей протянул мне свою кожаную куртку.

— Вид у тебя какой-то сирый, — заботливо оглядел он меня. — Вот, может, выпьешь? Возьми. — И протянул мне бутылку водки с пластиковым стаканом, который был надет сверху. Я почему-то тут же вспомнила вокзального сутенера Цыпу — там все тоже начиналось с водки, да и тошнотворный финал как-то не забывался.

Я отодвинулась на сиденье, Андрей все понял:

— Дурочка! Ты взгляни на себя! Натурально замороженный цыпленок! А женщин я ни к чему не принуждаю, у меня всегда все по взаимному согласию. — Он внимательно посмотрел на меня, а потом улыбнулся и заметил: — Чего уж говорить о ребенке!

— Я не ребенок, — взвилась я. — Я женщина, уж если хочешь знать!

— И сколько нам стукнуло? — все так же насмешливо поинтересовался он.

— Восемнадцать! — слишком самоуверенно ляпнула я.

— Киска, ну нельзя же так безбожно врать. Слов нет, фигура у тебя божественная, — он с интересом осмотрел меня, — и вполне созревшая. Но вот эти пухлые щечки и детские прыщики на лбу, — он задумчиво погладил меня по голове, — лет пятнадцать от силы. А это означает, что польстившийся на тебя получит срок…

Я промолчала. Говорить было не о чем. Но Андрей неожиданно спросил:

— Душа моя, а когда ты успела стать женщиной? Вид у тебя девочки из хорошей семьи.

Меня прямо передернуло всю. «Ты должна быть хорошей девочкой!» — вспомнились слова бабки Виктории.

— Не люблю я быть хорошей девочкой! — недовольно пробурчала я.

— Вот это зря, душенька! Плохие девочки плохо кончают, их наказывает судьба.

— А за что тогда судьба наказывает хороших девочек?! — с тоской спросила я.

— Хороших людей судьба испытывает… кстати, мы приехали…

Я посмотрела в окно. Мы свернули во двор, на одном из домов мелькнула вывеска — «Васильевская улица». Позади нас находился Дом кино. Андрей жид в самом центре столицы. Сентябрь разукрасил деревья во дворе в яркие красно-желто-бурые тона. Казалось, будто пожар охватил Москву. Ярко светило солнышко — начиналось бабье лето. А ведь еще вчера стоял такой холод! И вот за одну ночь такая перемена погоды и моей судьбы.

— Хорошо-то как! — вздохнула я невольно.

— Давай вылезай. — Андрей легко выдернул меня из машины и повел к подъезду.

Мы поднялись на последний этаж и вошли в квартиру. Я влюбилась в нее сразу. Во-первых, везде стояли книги. Такой библиотеки детективов я больше не видела ни у кого. Чейз, Стаут, Маклин, Кристи, Сименон — кого только не было! А еще подписные издания Дюма, Золя, Доде, Мопассана, Драйзера… Была, конечно, и отечественная классика, но Пушкин, Толстой, Достоевский, Чехов и Гоголь и тогда и сейчас есть в каждой приличной семье, это как Библия, поэтому сильно не удивляешься, просто отмечаешь: стоит Пушкин на полке, — значит, «Сказку о золотой рыбке» человек знает. В самой большой комнате — видимо, гостиной, уютно разместились одно кресло и диван. На них и на полу лежали удивительно толстые, какие-то нереально густые и очень красивые ковры.

— Это что? — спросила я, погладив один ковер.

— Уссурийский медведь, я его лет десять назад в тайге забил, — и Андрей закатал рукав, — вот отметину мне этот зверь оставил на память.

На коже виднелся белый кривой шрам, как если бы ножом провели неровную линию.

— Ужас, — выдохнула я.

— Я тоже испугался, если честно, — согласно кивнул Андрей. — Хорошо, что ружье успел перезарядить. Они, медведи, очень проворные звери. Оглянуться не успеешь, он тут как тут. Это только в мультиках мишек изображают ленивыми и неповоротливыми, — саркастически добавил он.

— А я мультики не смотрю. Это для детей, — гордо заявила я.

— Ну и глупо. А я обожаю! — Он хитро посмотрел на меня и спросил: — А диснеевские мультики ты видела?

Я сразу вспомнила серии о Томе и Джерри, которые были записаны на кассету сразу после «Греческой смоковницы». Тут же на память пришли и сексуальные похождения героини фильма, и меня почему-то бросило в жар. А Андрей подошел к телевизору, который был спрятан в стене, пощелкал пультом, и на экране появилась заставка рекламы «Метро Голдвин Майер» с рычащим львом. Начинался мультфильм «Бемби» — прелестная сказка о маленьком олененке, его друзьях и врагах. Я полностью погрузилась в просмотр, не замечая ничего вокруг…

— Как красиво! — вздохнула я, когда пошли титры.

— А мне нравится наш сериал «Ну, погоди!», — сказал Андрей.

— Конечно! Это же о тебе! — парировала я.

Он захохотал и подошел ко мне:

— Ну ты нахалка задиристая! Иди сюда, я тебя отшлепаю.

Я мгновенно взяла с журнального столика вазу и прошептала:

— Только попробуй!

— Я пошутил, дурочка! Это какая же сволочь так тебя напугала? — Он остановился. — А знаешь, я, пожалуй, пойду завтракать, а ты располагайся пока. Если хочешь, посмотри еще что-нибудь, кассеты тут. — И он открыл дверцы шкафа, скрытого под подоконником.

— Мне нужно в туалет! — попросила я застенчиво.

— Ну пойдем!

Из гостиной по длинному коридору мы прошли почти до кухни мимо библиотеки и белоснежной комнаты с двуспальной кроватью. Когда-то я мечтала, что у меня будет такая же спальня, вся в белом!

— Это моя берлога, — Андрей легонько подтолкнул меня. — А ваше заведение — прямо по курсу.

Туалет мне не понравился, так как был весь черный — унитаз, кафель, даже коврик под ногами. Таких модернистских штучек я не люблю. А вот в ванной все было синее и серебряное, выглядело очень стильно и дорого. И что больше всего меня поразило — кран не капал. Вот ведь может же такое быть — непротекающая сантехника! Наконец я дошла до кухни — с желтыми обоями в цветочек и кухонным гарнитуром какого-то светлого дерева. Андрей стоял ко мне спиной и жарил яичницу.

— Садись, солнце, будем завтракать. Извини, икру не предлагаю — кончилась. Зато есть торт. — И он поставил передо мной «Птичье молоко».

— Я такой торт не люблю, — разочарованно протянула я, с детства ненавидевшая суфле.

— А что же ты любишь? — насмешливо спросил Андрей, выкладывая яичницу мне на квадратную черную тарелку.

— Эклеры! Я люблю эклеры и торт «Прага»!

Честно говоря, я и эклеры не люблю, и почему принялась тогда капризничать перед этим спокойным молодым мужиком — до сих пор понять не могу.

— Хорошо! Будешь прилично себя вести — получишь эклеры, — благодушно согласился Андрей.

— А что значит — прилично? — поинтересовалась я.

— Для начала не капризничать, слушаться старших. А главное, — он серьезно посмотрел на меня, — говорить правду. Я не люблю вранья. Простить могу многое, но за ложь наказываю беспощадно.

Я опустила глаза и принялась за яичницу. Это было невыполнимое для меня условие — мне всегда очень нравилось приукрашивать действительность. Ведь жизнь бывает такой скучной! Да и не всякую правду нужно озвучивать — порой искренность обходится очень дорого.

— Врушка, значит, профессиональная, — проницательно заметил Андрей. — Чего глаза опустила? Ты учти, я вранье животом чувствую. Давай-ка поговорим…

Он налил мне какого-то необыкновенного чая, от которого по кухне разлился аромат клубники и сливок, и вытащил из шкафа пачку печенья.

— Расскажи мне о себе, пожалуйста, — попросил он мягко, но настойчиво. — И постарайся не придумывать того, чего не было.

Я прикинула, о чем можно говорить, а какие фрагменты своей биографии разумнее утаить, после чего, словно послушная школьница, принялась рассказывать. Андрей оказался благодарным слушателем. Он ни разу не перебил меня и смотрел мне в лицо не отрываясь. На мгновение я вспомнила интернат, и наши вечерние посиделки, и мои бесконечные истории про книжных героев. Но сейчас я рассказывала книгу своей жизни, и главной героиней была я. А он все смотрел и смотрел на меня, и я говорила обо всем, что накопилось на душе, что случилось со мной после смерти мамы…

— Ну а от бабушки Виктории я тоже ушла, — закончила я свой рассказ.

— Ты не киска, а колобок. Знаешь анекдот: что такое бублик? Это простреленный колобок. — Он подошел ко мне, обнял за голову и поцеловал куда-то в макушку. У меня отчего-то навернулись слезы на глаза. Он тяжело вздохнул: — Ладно, малыш, будем жить как получится. Тяжко тебе пришлось, забудь все, и… — он снова вздохнул, — убил бы гниду, папашку твоего.

— Я тоже хотела, но — грех! — согласилась я.

— Веруешь?

— Не истово, но верую! — твердо сказала я.

Он кивнул:

— Ладно, давай обсудим наши планы на ближайшее время. Во-первых, надо поставить в известность твою бабушку, — он поднял руки, предупреждая мои возражения, — не спорь, мне проблемы не нужны. Твоя бабка завтра одумается, встрепенется и побежит в ментовку, а ты несовершеннолетняя. Теперь второе: шмотки у тебя, я смотрю, хилые, надо тебя приодеть. — У меня от счастья замерло сердце. — Ну и, наконец, последнее. Учебу будешь продолжать. И художественную школу, и общеобразовательную, и французский язык Мне дура под боком не нужна Я так понял, что хорошей девочкой ты быть не желаешь, потому прошу тебя об одном: будь умной девочкой, и тогда все будет о'кей. А сейчас — по магазинам! — Он встал из-за стола, а я от радости подскочила и повисла на нем, целуя его куда-то в шею.

— Господи, ну какой же ты еще ребенок! — Он осторожно взял меня за обе руки и посмотрел на меня оценивающе: — Ну очень вкусный бублик. — И поцеловал меня в лоб.

Я ужасно разочаровалась. Мне хотелось большего. Внутри меня все горело и бушевало, а тут — поцелуй в лоб, да еще эти ленинские заветы — «учиться, учиться!». Но все это меркло перед предстоящим походом в магазин. Мама с детства одевала меня, как куклу, но после ее смерти я перешла на скромные вещи — Виктория не любила ярких красок, и в свои пятнадцать я имела серый и немодный гардероб…

Андрей привез меня в «Березку» — настоящий рай для избранных. Французские тени, итальянские туфли и — о мечта всех подростков! (да и не только их) — настоящие американские джинсы «Леви Страусс». Я была счастлива.

Бог мой, что такое было тогда иметь настоящие американские джинсы, с кожаным лейблом, кучей заклепок в нужных местах и такого дивного синего цвета! Я порхала от прилавка к прилавку, примеряла, нюхала, щупала, надевала и снимала, и все время приговаривала: «Еще минуточку». Продавщицы были обаятельны и милы и всячески мне помогали. А Андрей, купив себе итальянские ботинки, сидел на диване, пил кофе и снисходительно посмеивался над моими восторгами. Наконец, где-то часа через два, он встал и со словами: «Ну, пожалуй, достаточно» — взял тележку со всем добром, которое я набрала, и покатил к выходу. Я застонала.

— Не переживай, мы еще сюда вернемся, — успокоил меня Андрей.

Но все равно уходить не хотелось. Чего уж там — для девчонки, годами пребывающей в нищей убогости, этот магазин был дивным сном, который ни за что не хотелось прерывать. Все эти яркие маечки, чудесные туфельки, какая-то невероятная косметика. А запах! И все это просто так лежит в центре Москвы, и не вьется к этому богатству многокилометровая очередь…

— Киска, — приобнял меня за плечи Андрей, — ты у меня, часом, не голодная?

Голодна ли я? — вот глупый вопрос. В этом магазине я проторчала бы неделю и не вспомнила о хлебе насущном.

— Нет, мой господин, не голодна, — шутливо парировала я.

— Ну а я хочу есть! Я всегда есть хочу, от чего и страдал в армии. Поэтому давай-ка забросим все барахло в машину и двинем в ресторан.

Боже мой — чудеса продолжались! В ресторане я была всего один раз, с родителями, но навсегда запомнила этот чудесный ресторанный запах каких-то специй и уютную атмосферу. И я, сдерживая свои ребячьи порывы, с достоинством ответила:

— В ресторан так в ресторан!

Вскоре мы очутились перед Центральным домом кино. Здесь я тоже была только однажды. По великому блату мама достала мне билет на елку, и я объелась шоколадными конфетами из подарочного новогоднего набора. Я снова загрустила. Где ты сейчас, мамочка моя?! Как мне тебя не хватает!.. Андрей же очень чутко уловил перемену в моем настроении и начал весело что-то рассказывать, пока мы поднимались в лифте на четвертый этаж. Наконец нас усадили почти в центре зала ресторана, и официант подал нам два меню. Я со знанием дела гордо раскрыла свое и растерялась. Большинство названий мне ровным счетом ничего не говорило, а брать незнакомое блюдо означало испортить праздник души, поэтому я спросила:

— А киевские котлеты здесь есть?

— Как можно? Конечно! — ответил официант.

— Ну вот, тогда котлету и мороженое шоколадное.

— А что вы будете пить?

— Лимонад, — ляпнула я и в тот же момент поняла, что сморозила глупость. Лимонад — вот дура! Так по-детски ответить, когда почти на всех столах бутылки шампанского.

— Пожалуй, можно вина, — важно поправилась я.

Андрей расхохотался, а официант бесстрастно спросил:

— Белое или красное? Сухое, полусухое, сладкое?

— Неси-ка ты, любезный, графин апельсинового сока даме, а мне сто пятьдесят коньячку, — сказал Андрей, наконец отсмеявшись.

— Но я хочу вино! — заупрямилась я.

— Да ты даже не знаешь, что хочешь, дурочка, — усмехнулся Андрей. — А когда не знаешь, чего хочешь в ресторане, то растопырь два пальца, тыкай в меню и говори: «Отсюда и досюда — два раза!»

— Я знаю, чего хочу! Красное, сладкое, «Пламя страсти», — вспомнила я любимое вино моей мамы.

— Рано тебе еще, — отрезал Андрей и добавил: — Не обижайся, но мне тебя еще бабушке сдавать, а если ты пьяная будешь — начнется вонь: мол, споил девку.

Радость сразу исчезла. Ах вот как, бабушке спихнуть меня хочет, а меня он спросил? Да как же это — поманил, показал красивую жизнь и кинул! И уже ни котлета, ни мороженое не доставили мне никакого удовольствия.

— Ну чего насупилась-то? Ну-ка смотри веселей! Ладно, приедем домой, куплю я тебе ящик этого вина. А сейчас надо к бабке твоей показаться.

— Ну как ты не понимаешь, — простонала я, — ведь сразу все кончится, она никогда мне не разрешит носить джинсы, пользоваться французской косметикой и встречаться с тобой. — Я всхлипнула для вида и уронила фальшивую слезу прямо в мороженое.

— Котенок! Да ты что?! — Андрей поднял меня из-за стола и обнял. — Да мы просто поставим твою бабку в известность, что ты жива, здорова и будешь теперь под моим присмотром.

— Правда?! — Я посмотрела на него сквозь слезы. — И я буду жить с тобой?

— Если ты сама этого хочешь! — И он поцеловал меня прямо в мокрые глаза. И это был уже далеко не отеческий поцелуй.

А потом мы поехали к Виктории. Она встретила нас сухо и сдержанно. Она хорошо разбиралась в людях и с первого взгляда определила, что невозмутимый Андрей — это не Григорий с его неврастеническими выходками и криком и бранью здесь ничего не добьешься. Но покачать права ей хотелось, хотя бы из принципа, поэтому она начала достаточно агрессивно.

— На каком основании вы, молодой человек, присвоили себе право принимать решение за девочку? — спросила она с напором.

— А на том простом основании, что девочку я нашел на вокзале, куда вы ее выгнали из родного дома. Я отбил ее у подонка, который мог изнасиловать ее, и вы опять не смогли бы уберечь ее, — зло парировал Андрей.

Он был спокоен, а оттого еще более грозен. Разговор происходил в дверях. В комнату Виктория нас не пригласила.

— Да она просто шлюха! Я теперь не сомневаюсь, что эта потаскушка спровоцировала ту ситуацию! — завизжала, теряя рассудок, Виктория. — Да и вы-то чем отличаетесь, тоже небось на «сладкое» потянуло!..

Бабушка распалялась все больше, у нее покраснело и пошло сизыми пятнами лицо — верный признак того, что вот-вот она перейдет на убедительную матерщину и разговор перестанет быть хоть сколько-нибудь конструктивным. Но Андрей неожиданно заявил:

— Я беру на себя ее содержание и обучение на художественных курсах, а также занятия французским. Вот мой адрес и телефон, по которому вы всегда найдете ее у меня, — протянул он конверт. — Что касается прав — она сама приняла это решение. А если вы хотите вспомнить о своих опекунских правах, то я и еще пять свидетелей, — он перешел на шепот, а точнее, на змеиное шипение, — которых найду легко и просто, — и он сделал характерный жест пальцами (читай — куплю их), — засвидетельствуем, что вы выгнали вашу внучку на улицу!

Бабушка беззвучно открывала и закрывала рот — крыть было нечем, она проиграла. Ее лицо из красного стало синим, и я на секунду испугалась, что сейчас ее расшибет паралич. Но тут Андрей подтолкнул меня:

— Иди, детка, собери свои вещи…

И я, как во сне, побрела в свою комнату. Что там в коридоре произошло дальше, я не видела. Но на прощание Виктория с каменным лицом процедила:

— Убирайся и не возвращайся никогда. Нет у тебя бабушки, — и захлопнула дверь.

Я спускалась по лестнице в подавленном настроении, бабку я по-своему любила, но в этот момент почувствовала себя круглой сиротой.

— Не грусти, малыш, — утешал меня Андрей, — прорвемся. Ну нет у тебя теперь бабушки, зато есть дедушка!

Я посмотрела на него сквозь слезы и улыбнулась:

— Ну какой же ты дедушка!

А он погладил меня по голове и добавил:

— Все будет хорошо! Таков девиз всех оптимистов.

И оказался прав. Жизнь снова вошла в свое русло. Благодаря ему я лишилась комплекса неполноценности, чувства униженности босячки перед всеми, распрямила спину. Я училась в своей школе, вернулась на курсы, мне нашли Мадлен — учительницу по французскому, и мои успехи радовали Андрея как ребенка.

— Ращу свою персональную переводчицу! Вот замутим бизнес с иностранным капиталом, а ты будешь у нас главным человеком по внешнеторговым связям! Общаться-то с капиталистами надо! Теперь мы без них никуда!

— И поедем в Париж? — с замиранием сердца спрашивала я.

— Поедем, малыш. Для практического освоения французского. Обязательно поедем. Это я тебе обещаю.

При таких радужных перспективах жить становилось радостней и веселей. Желания мои вновь, как в детстве, исполнялись по первой просьбе. Я модничала в школе в фирменных джинсах, пользовалась французской косметикой и полюбила, что вовсе глупо, золотые побрякушки. В школе все это неизменно производило фурор и вызывало дикую зависть. Но я ничего не замечала, упиваясь своим новым положением. Я была счастлива, а потому слепа.

Первое время я еще чуралась Андрея. Но однажды вечером мы, как обычно, сидели и смотрели фильм. В какой-то момент началась эротическая сцена. Внизу живота у меня вдруг как-то все стянуло, и я смущенно взглянула на Андрея. Он тоже посмотрел мне в глаза, потом медленно притянул к себе и поцеловал. Мне стало жарко, я расстегнула блузку. Я не боялась его, понимая, что плохо он мне не сделает. Но я и предположить не могла, что мне будет так хорошо… Андрей был удивительно нежен со мной, он чутко улавливал все мои желания. И я почему-то совсем не стеснялась его. Страшный опыт с отцом как бы отодвинулся, и вот уже я сама просила Андрея быть со мной… Эта ночь запомнилась мне как калейдоскоп ярких и радостных мгновений. Чувственное наслаждение смешалось с сознанием невероятного покоя. Меня любили, и я была счастлива. После долгих лет одиночества я вдруг ощутила себя любимой и желанной.

Мы часто и много разговаривали с ним о жизни. Для меня он был не просто любовником, а другом, старшим братом, а иногда и отцом. Правда, в отличие от настоящего отца, он всегда старался понять меня и уж конечно никогда не бил. В любви он был ненасытен и нежен, и мне это очень нравилось. Я искренне полюбила Андрея. С ним я чувствовала себя всегда как за каменной стеной.

Очень скоро в школе стало известно, что я живу не с бабушкой, а с чужим мужчиной. И это весьма сильно испортило взаимоотношения с учителями. Мне периодически читали проповеди о морали и чести советской девушки, меня даже не приняли в комсомол. Я ужасно переживала, так как это могло иметь весьма печальные последствия, — например, некомсомольца не принимали в институт.

На художественных курсах меня, естественно, не взяли в группу, в которой я училась до интерната, — ведь я потеряла целый год. Но Злата не забыла меня и часто приглашала на какие-нибудь вечеринки, на которых был и Роман. В первый раз увидев принца моей мечты, я ужасно растерялась, сердце мое часто забилось и ухнуло куда-то вниз, а он лишь ласково улыбнулся и весело сказал:

— Хорошо выглядишь, Светик!

Я не знала, что ответить, но тут вмешалась Злата.

— Так она же жениха нашла! — заявила подружка.

За эту фразу я готова была ее убить, но Роман лишь улыбнулся:

— Молоток!

Я понимала ревность Златы. Теперь я не нуждалась в ее одежде, да и выглядела значительно лучше себя прежней, потому Злата сразу дала понять Роману, что девушка занята. Ну а мне без обиняков объявила:

— Я хочу выйти за него замуж!

Меня, помню, потрясла та решительность, с которой она это сказала, но я промолчала, в моих глазах она по-прежнему была богиней.

— А куда ты будешь поступать после окончания школы? — неожиданно спросила она меня.

— В иняз, — ответила я простодушно.

Правда, мой учитель с курсов Владимир Ильич уговаривал меня поступать в Строгановское художественное училище. Каждый день уламывал:

— Такое чувство цвета! Света, у тебя талант! Не зарывай его в землю, детка, надо работать. Ты можешь стать очень интересным художником…

Но я для себя уже точно решила, что поступлю в иняз на французское отделение.

— Владимир Ильич, я хочу в Париж, понимаете. Я все для этого сделаю, а рисование — это для души. Это всегда со мной, и никто у меня этого не отнимет.

— Светочка! Париж от тебя тоже не уйдет, если ты очень захочешь, — продолжал увещевать меня учитель, но я-то понимала, что в тех условиях «железного занавеса» в качестве художника я вряд ли смогу когда-нибудь гулять по Монмартру. А если и смогу, то только под присмотром стукачей.

Глава 5

Светлана усмехнулась. Она уже третий раз едет в Париж. И сейчас это не кажется ей чем-то особенным. Так, обычная деловая поездка. Но ее первый выезд за границу… Это было в двухтысячном, как раз под Новый год. Тогда все с ума сходили по поводу миллениума. Светлану пригласил в Париж Пьер, пообещав ей незабываемое зрелище. Что и говорить — не обманул. Она до сих пор помнила те свои самые первые впечатления от города грез.

В отличие от снежной Москвы, в Париже в тот год снега не было. Моросил дождь, стояла пасмурная погода, и Светлана поначалу даже несколько разочаровалась. Ей казалось, что во Франции постоянно должно быть солнце. Однако Пьер лучился таким счастьем по поводу ее приезда, что она очень скоро успокоилась и повеселела. Ее интересовало, как выглядят французы. Оказалось, что они несколько отличаются от ее соотечественников — в меру болтливы, очень предупредительны. Светлана из-за московской привычки ходить быстро постоянно попадала в смешные ситуации. Но французы неизменно уступали ей дорогу и говорили вслед: «Экскюзе муа»[1].

Жизнь в городе текла неторопливо, а если где и бурлила, то в основном в магазинах, пестрящих вывесками о рождественских распродажах. В первый день Пьер провез Светлану по всему Парижу. Краткое знакомство со столицей Франции подтвердило ее детские представления об этом чудесном городе. И Нотр-Дам де Пари, и Елисейские Поля, и многочисленные кафешки, и, конечно, Эйфелева башня — все это неизменно приводило Светлану в восторг. На второй день Пьер решил познакомить ее с французской кухней. Вот тут-то и оказалось, что русский желудок, привыкший к селедке с картошкой, напрочь отказывается воспринимать устрицы и спаржу. Светлану весь день выворачивало наизнанку, в довершение всех несчастий, у нее ужасно болели ноги, так как она решила выпендриться и надела сапоги на шпильке. Ходьба по булыжным мостовым старого города привела к тому, что Светлана без сил приехала в отель и сразу легла спать. Это было тридцать первое декабря, и в девять вечера Пьер должен был заехать за ней, чтобы отправиться в ресторан. Вечером Светлана со стоном натянула те же сапоги — только они подходили к ее вечернему платью. Вот тут-то и выяснилось, что весь центр перекрыт и до ресторана надо идти пешком. А это добрых три километра. Бедный Пьер не ожидал, что такая, с его точки зрения, небольшая прогулка окажется для Светланы невозможной. Короче, добравшись до места, Светлана уже не хотела никакого миллениума, у нее была одна мечта — разуться и вытянуть ноги. А когда им принесли запеченную рыбу, от воспоминаний об утренних устрицах у нее тут же перехватило горло. Пьер заменил заказ, но дурнота не отпускала, и они решили, что лучше обойтись фруктами. Ей так и не пришлось оценить тогда, какое нежное фуа-гра делают в Париже, зато она узнала на собственном опыте, что воруют в Париже не меньше, чем в родной столице. Открыв на выходе из ресторана сумку, она обнаружила, что кошелька и мобильного телефона там нет. Пьер попытался успокоить ее, сказав, что возместит потери, но настроение было окончательно испорчено. В самых расстроенных чувствах Светлана пошла с Пьером на площадь, где давалось световое представление. Там ее захватила толпа. Каскад огней перемежался красивой музыкой, вокруг бурлил водоворот веселящихся людей. Все что-то кричали, взрывались петарды, общее настроение вскоре передалось и Светлане, и она, забыв про больные ноги, веселилась вместе со всеми. Так они и бродили по ночным улицам праздничного Парижа. Еще через час ходьбы по булыжным мостовым они проголодались, но обнаружили, что, несмотря на Новый год, и даже на миллениум, педантичные французы закрывают свои кухни ровно в двенадцать. И прошло еще где-то полчаса, прежде чем они нашли какое-то ночное заведение, где их накормили. После ресторанчика Пьер предложил пойти к Эйфелевой башне, но Светлана к этому времени окончательно замерзла и очень устала. К своему визиту в Париж она сшила очень открытое платье с корсетом, которое теперь давило и мешало при ходьбе.

Пьер, расстроенный столь неудачно проведенным вечером, бросился искать машину. От своей они были очень далеко, но те редкие машины, которые проезжали мимо, ни в какую не хотели останавливаться. Дело в том, что во Франции отсутствует обычай тормозить частника, а такси останавливаются строго на парковке. Светлана сидела на этой парковке со стертыми в кровь ногами, замерзшая, смотрела, как вдалеке светит огнями Эйфелева башня, кругом веселятся французы, и думала: «Черт возьми, гори огнем этот Париж, хочу домой, где рестораны работают до утра, где тачку можно поймать в любом месте, где есть снег, наконец!»

А Пьер лихорадочно стаскивал с себя пальто и на ломаном русском пытался ее утешить. Когда, на их счастье, подъехал наконец таксист, Светлана решила, что на этом, пожалуй, и закончит свой вояж во Францию.

Но следующий день встретил ее ярким солнцем. Пьер позвонил ей в отель где-то в час дня и робко предложил поехать к его маме. Светлана радостно согласилась, и они чудесно провели время. Матушка Пьера, маленькая женщина, похожая на нахохлившуюся птичку, совсем не говорила по-русски, но Светиных знаний вполне хватило для общения (спасибо мачехе и репетиторше Мадлен). За куском домашнего кекса Светлана узнала много интересного о семье Пьера. Ей показалось, что она понравилась его маме, да и сам Пьер уж очень откровенно смотрел на нее. Но и тогда она не смогла ответить на его чувство, она не любила его…

Всю следующую неделю они ходили по магазинам. Света накупила кучу всякой милой чепухи: мягкие тапочки с розовыми помпонами, свечки, красивую сумку Марине, духи Марии Алексеевне, футболку с Эйфелевой башней — сыну, а себе — красивое платье, безумно дорогое, но Пьер договорился о скидке, и ей это платье уступили за полцены. Через три дня они уже прощались в аэропорту. Глядя на нее, Пьер вытащил длинную, бархатную, серую коробочку. На атласной подкладке лежала золотая цепочка красивого плетения с кулоном в виде сердца из горного хрусталя. Светлана ахнула:

— Как красиво!

Польщенный, Пьер надел на нее эту цепочку и тихо прошептал:

— Шарман!

Светлана улыбнулась и поцеловала Пьера, тот долго не отпускал ее из своих объятий. Но пора было уходить. Светлана жалела Пьера, но пересилить себя не смогла. Так закончилась ее первая поездка в Париж… И сейчас, вспоминая ее, Светлана испытывала легкую грусть, словно потеряла что-то, но потом улыбнулась и решила не печалиться — ведь совсем скоро она снова увидит Париж и Пьера.

Она еще долго перебирала картины, решая, что именно ей хочется взять с собой в Париж, а что она оставит на выставку здесь. Наконец она решила отвлечься, протянула руку к пачке сигарет и задумчиво прикурила.

Все в моей жизни было подобно шкуре зебры, и этот благословенный период весьма печально закончился, а виновата в этом была я сама. Я нарушила единственное условие, соблюдение которого Андрей считал обязательным. Я соврала — глупо, по-детски, да еще подставила близкого и дорогого мне человека.

Дело было накануне выпускного, собралась наша тусовка с курсов — за несколько месяцев у нас сложилась веселая компания, и мы весело оттягивались по выходным где-нибудь на природе. Андрей никогда не препятствовал мне, так как понимал, что не может уделять мне много внимания. Ему постоянно надо было куда-то уезжать по своим делам, мне было скучно, и он был только рад, что я нашла себе друзей. Единственное, что его раздражало, это когда я возвращалась пьяная.

— Пойми, киска, — объяснял он мне, — хуже пьяной бабы только пьяный мужик. Это тебе понятно? К тому же ты не отвечаешь за свои действия, и может случиться беда!

— Я больше не буду, — обещала я, но потом такие разговоры повторялись снова.

Андрея я любила неистово. Когда он прикасался ко мне, все во мне вспыхивало и рвалось к нему навстречу. Он разбудил во мне чувственность. Теперь уже я сама проявляла инициативу и упивалась каждым моментом близости с ним. Андрей никогда не отказывал мне, и я привыкла, что он всегда со мной. Но Роман по-прежнему оставался для меня недосягаемой мечтой. Мне очень, очень хотелось быть с ним — эта навязчивая идея не оставляла меня ни на минуту. На какие только ухищрения я ни пускалась: подгадывала общее дежурство, одалживала ему свои краски, доставала дефицитные вещи. Но добилась я только дружбы. Как женщину Ромка меня не воспринимал, и это было тем более обидно, что я уже была женщиной и знала, что могу доставить любимому мужчине наслаждение. Он же упорно не желал этого замечать и постоянно — о ужас! — делился со мной своими амурными переживаниями.

— Светик! — говорил он. — Ну что мне делать, Аленка опять дуется, а я так хочу пойти с ней в кино?

И я, сцепив зубы, шла к Аленке и убеждала ее пойти посмотреть с ним французскую комедию, и таких, Ален, Маш, Кать у него было немерено. Злата дико ревновала Романа ко всем подряд, но вида не показывала.

— Пускай перебесится… — говорила она.

— Ром, а что для тебя идеальная женщина? — спросила я его как-то.

— Она должна быть сексуальной, — мгновенно ответил он и, подумав, добавил: — И нежной.

— И все? — Я была разочарована. Идеал сидел прямо перед ним, а он почему-то упорно этого не замечал.

— И красивой блондинкой! — добавил он неожиданно, и я поняла: это провал, красивой я себя никогда не считала — милая, обаятельная, с шармом, но красивой в каноническом смысле меня бы никто не назвал. К тому же у меня были каштановые волосы.

На следующий день я отправилась в парикмахерскую, где меня беспощадно выкрасили в платиновую блондинку. Андрей просто упал:

— Киска, зачем?

— Так все носят! — капризно ответила я.

— Ужас! И что, будешь как все в стаде? — насмешливо спросил он.

— Ну и что, сейчас так модно, — проворчала я.

Но Роман тоже не оценил жертвы.

— Потеряла ты, Светка, индивидуальность, стала как все, — заметил он при встрече. У меня слезы брызнули из глаз. Вот ведь вероломный народ мужики. Я для него старалась, а он…

Он так и продолжал волочиться за красивыми блондинками, а я рыдала в подушку. Но накануне выпускного я решила взять реванш, уговорив Романа устроить вечеринку у него дома. Его родители как раз уехали в очередную командировку, а роскошная четырехкомнатная квартира на Сретенке была просто создана для шикарных праздников. И вот в самый разгар вечеринки, когда нам, как всегда, не хватило выпивки и сигарет, я побежала домой, вспомнив, что у Андрея в столе всегда лежат какие-то деньги на хозяйственные нужды. Но в верхнем ящике стола денег не оказалось, и тогда я стала лихорадочно искать, выдвигая один ящик за другим, пока, наконец, в последнем не нашла толстую пачку сторублевых купюр в банковской упаковке. Мне бы, дуре, понять, что раз они так лежат, значит, уж точно не на хозяйство, но мне очень нужны были деньги, и я, вскрыв упаковку, достала несколько купюр. Гулять так гулять! Рядом лежала пачка каких-то иностранных сигарет, я и ее прихватила — для понта. Курить я по-настоящему никогда не умела, но мне нравился красивый, независимый вид дамы с сигаретой — это было так по-взрослому. Под пачкой лежала фотография. На ней были изображены трое: очень молодой Андрей, миловидная девушка с темными развевающимися волосами и смешной карапуз, которого они оба держали за руки. Все были очень счастливы и радостно хохотали. Второпях я не стала рассматривать фото, решив посмотреть потом, после вечеринки. Уже убегая, в дверях, я столкнулась с Володькой — водителем Андрея, приветственно помахала ему рукой и умчалась.

Купив продуктов и водки в местном кооперативном ларьке, которых в разгар перестройки расплодилось как грибов после дождя, я помчалась к Роману. Все уже ждали меня с нетерпением, а Роман, конечно, сидел на диване с какой-то очередной блондинкой. Злата в пику ему обнималась с другим парнем. От злости я чуть не разбила все бутылки, резко поставив их на стол. А потом решила закурить. Распечатав пачку, я вытащила коричневую сигаретку — она как-то сладковато пахла и не имела обычных логотипов, характерных для фабричного курева. Я затянулась, и через некоторое время меня неожиданно отпустило, мир показался ярким и теплым, мне стало необыкновенно легко и очень весело. Я танцевала с Романом и курила, курила эти волшебные сигареты. Предложила их и ему.

— Откуда это у тебя? — спросил Роман подозрительно.

— У мужика своего взяла, — беспечно ответила я, пританцовывая. — А что?

— Это же марихуана — наркотик!

— Ну и что? — Состояние у меня было эйфорическое. — Они там на Западе все курят и ничего — дела идут.

Роман покачал головой, но сигарету взял, и уже через десять минут мы поняли, что нам хочется побыть вдвоем. Краем глаза я видела перекошенное лицо Златы, но мне уже было все равно, моя мечта сбылась. Это был удивительный, яркий и бурный секс. Все произошло как будто во сне, а потом мир внезапно разорвался на тысячи маленьких звездочек, и я полетела. Такой звездопад продолжался всю ночь. Это была незабываемая вечеринка и моя первая ночь с Романом. Наверное, благодаря наркотику я освободилась от комплексов, впервые почувствовала себя самой неотразимой, и это ощущение превосходства и власти над мужчиной очень понравилось мне. Роман тоже был под большим впечатлением.

— Надо же, — сказал он утром, — какая ты удивительная, нежная и ласковая.

Мне стало так тепло от этих слов. Я прижалась к нему и закрыла глаза, мне хотелось, чтобы это никогда не кончалось.

— Ты просто гетера. — Он ласково погладил меня по голове.

Я чуть не расплакалась от счастья. Я готова была целовать землю, по которой он ходил, и ни разу не вспомнила об Андрее. Но вскоре такое мое душевное состояние омрачилось дикой головной болью. Наркотик в сочетании с водкой — убийственный коктейль, и голова раскалывалась нещадно, и тошнило ужасно.

— Милый! — оторвалась я от Романа. — Мне нужно идти.

— Но ты еще придешь? — Он потянулся ко мне и сказал порывисто: — Я очень хочу снова тебя увидеть.

Я посмотрела в его светлые глаза и как будто утонула в них. Я снова легла рядом и вдохнула его запах — такой родной и теплый. Мне вдруг подумалось, что мы — одно целое, поэтому меня так тянет к нему, и, крепко обняв его, я забыла обо всем. Был только он, я и наша такая чудная любовь…

Дома я оказалась только к вечеру. И первым, что увидела в кабинете Андрея, была пачка сторублевых купюр, которая валялась на столе. Видимо, в спешке я забыла положить ее на место. Фотографии не было.

— Иди ко мне, — тихо позвал Андрей.

Чувствуя себя Красной Шапочкой перед Серым Волком, я подошла к столу. Андрей был бледен и хладнокровен. Его обычно серые глаза сейчас светились стальным блеском. И он сверлил меня ими, осматривая с ног до головы.

— Скажи мне, ты брала деньги из этой пачки?

Я почему-то дико испугалась и тут же соврала:

— Нет, ну что ты! — И добавила торопливо: — Ведь деньги для хозяйственных нужд лежат в первом ящике, — и запнулась, поняв, что выдала себя с головой.

— Значит, брала. А сигареты — пачка коричневая тут лежала — зачем взяла? — все так же хладнокровно спросил Андрей.

— Сигарет я точно не брала, — твердо ответила я. — Это наверняка водитель — Володька. Я видела, он заходил домой, когда я уходила, — вспомнила я.

— Правильно, моя хорошая! Это я его послал — вот за этими деньгами и пачкой сигарет, которые ты, конечно, случайно прихватила, чтобы покурить со своими дружками. Кстати, а что так припозднилась? — Андрей усмехнулся. — Так сладко было, что и не оторваться?

Жаркая волна стыда накрыла меня с головой. Это было похуже вранья — я изменила Андрею, и он прекрасно понял, чем я занималась весь день, это было видно — искусанные губы, пятна по всей шее, горящие глаза и щеки. Я нервно теребила свою сумку в руках, не смея присесть и с ужасом ожидая наказания. «Ударит или нет?» — думала я.

Молчание затягивалось. Я не могла поднять глаз. Было очень страшно. Наконец Андрей закурил. Курил он редко, и это всегда означало крайнюю степень раздражения.

— Надеюсь, ты достаточно трезва, чтобы услышать и запомнить все, что я тебе сейчас скажу. Ты меня обманула! Ты — меня! И это после всего, что я для тебя сделал. Из какого дерьма я тебя вытащил, одел, обул, кормил, платил за твое обучение — и вот результат. Неблагодарная дрянь. Об одном просил — не ври мне. Неужели так трудно было набрать номер и попросить денег? Я хоть раз тебе отказывал, почему нужно было шарить у меня в столе? — Он говорил, постепенно повышая голос, на шее у него вздулись вены, и я в какой-то момент подумала, что он меня сейчас просто убьет. Но неожиданно он успокоился и тихо продолжил: — Вижу, ты не оценила хорошего отношения. Видимо, права твоя бабка — не в коня корм. Так вот, моя дорогая, наказание я придумал тебе соответствующее. Жить здесь более ты не будешь. — Он в упор посмотрел на меня. От такой перспективы сердце мое упало. — Но и к бабке я тебя не отправлю. Будешь работать дворничихой. За это получишь казенную квартиру на первом этаже. Не бог весть что, но все-таки крыша над головой. Квартира за тобой до тех пор, пока ты махаешь метелкой, и мой тебе совет: не упускай эту возможность. Бабка тебе житья не даст. Теперь о деньгах. Зарплаты твоей тебе, конечно, не хватит, с твоими-то запросами, поэтому каждую неделю к тебе будет приезжать Володя и забивать холодильник едой, чтобы с голодухи не умерла. Так что живых денег ты не увидишь, ну а на зарплату дворника тусовку не соберешь. Учти, — добавил он, — начальство района не любит шумных вечеринок на казенной жилплощади… И последнее. — Тут он отвернулся от меня. — Если поступишь в институт и будешь упорно и примерно учиться весь год, то на следующее лето я пересмотрю условия твоего существования. А пока — все. Право выбора за тобой. Иди подумай.

Я стояла не шелохнувшись. Это был удар. Карета стремительно превращалась в тыкву, принц уезжал от меня на белом коне, а я стояла в рваном платье в чистом поле, с метлой в руках. Эта картина живо и ясно нарисовалась у меня перед глазами — так, что я даже поежилась от воображаемого холода.

— Свободна, — отчеканил Андрей.

— Андрей! — жалобно позвала я. — Я не хочу так!

— Пошла вон, дрянь, — зло ответил он и указал мне на дверь: — Вон отсюда!

Я поплелась собирать вещи, все было решено, и я понимала, что виновата во всем сама, но обида не оставляла меня. Я ведь любила его! Почему же он так легко отказывается от меня? Наконец я собрала сумки и снова вернулась в гостиную. Андрей по-прежнему стоял у окна и курил. Голова его в облаке сигаретного дыма казалась на солнце седой.

— Я готова.

— Запомни, на прощанье. — Андрей повернулся и в упор посмотрел на меня. — За все в этой жизни надо платить. За вранье — троекратно. А теперь катись, Володя отвезет тебя на твою новую квартиру. Вот ключи.

Он протянул мне связку, на мгновение руки наши встретились, и я поразилась: его всегда теплые руки были сейчас ледяными. Мне ужасно хотелось поцеловать, обнять его, но он отошел и снова отвернулся к окну. Я поняла — прощание не состоится — и молча вышла из комнаты. Про фотографию с девушкой и ребенком я напрочь забыла.

Сейчас, однако, Светлана отчетливо вспомнила это фото и задалась вопросом: а все ли она знала об Андрее, или было что-то в его жизни, о чем они никогда не говорили? И кто была та женщина? И чей ребенок рядом? Как странно, но ей никогда не приходило в голову, что до встречи с ней у Андрея могла быть и, конечно, была своя жизнь. Но он не любил говорить о прошлом, а она не спрашивала. Светлана устала и решила отвлечься, включив телевизор. Она держала его в галерее на всякий случай, иногда ей нравилось работать под его негромкий звук — это создавало настроение. На этот раз она попала на начало какого-то сериала. «Темные дороги» — высветилось на экране. Она увидела лицо главного героя и поразилась его пронзительному взгляду — именно так смотрел на нее Андрей, когда сердился. Светлана покачала головой, отгоняя наваждение. «Так недолго и с ума сойти, в каждом человеке знакомые мерещатся», — подумала она и переключила канал. Она не любила сериалы. Но по остальным программам ничего не было, и Светлана снова включила диктофон.

И вот я уже ехала в эту «дворницкую», как я окрестила свою новую квартиру, заранее возненавидев ее. Через полчаса мы остановились у типового блочного двенадцатиэтажного дома в районе Речного вокзала, на улице Фестивальной. После квартиры Андрея на Васильевской этот район показался мне жуткой дырой. Все кругом было голым и каким-то одинаковым. Я с тоской оглядела будущее место работы.

— Ну вот и приехали, — с видимым удовольствием сказал Володька. Он меня всегда недолюбливал, считая профурсеткой, но при Андрее никогда себе фамильярностей не позволял. — Которые тут временные — слазь, кончилось ваше время! — усмехнулся он и, взяв мои сумки, пошел к подъезду. После ухоженного подъезда Андрея с консьержкой и кодовым замком этот вонючий и грязный подъезд показался мне вратами ада. Дверь моей квартиры была обшарпанной и горелой с одной стороны, — видимо, подожгли газеты в почтовом ящике. Замок заедал, и Володька просто вышиб дверь плечом. Потом прошел на кухню, поставил сумки и протянул мне деньги:

— Это тебе от меня на новый замок, — он брезгливо огляделся и сказал: — Ну бывай, подруга!..

И я осталась одна. Хотелось выть белугой — ведь еще вчера я была так счастлива! Эта убогая хата наводила дикую тоску. И к тому же я постоянно думала об Андрее. Я поняла, как люблю его, как он был добр со мной, снова и снова вспоминала нашу с ним жизнь и заливалась горючими слезами. Я не могла ему позвонить — гордость не позволяла. Про Романа я старалась не думать. Прийти к нему в своем новом качестве мне было стыдно, а то, что Злата больше никогда не позовет меня на совместную вечеринку, для меня было очевидным. От сознания полной потери всех друзей стало еще горше…

А назавтра началась трудовая жизнь. С шести утра надо было мести двор вдоль высоток. Стоял жаркий июнь, было пыльно, хотелось поехать за город, искупаться. Все мои знакомые готовились к поступлению в институт, а я не могла сосредоточиться на занятиях, потому что все время плакала. Пару раз заезжал Володька, привозил еду. Он ничего не говорил про Андрея, а только хмуро смотрел на меня. Я думала, что Андрей тоже тоскует, но спросить об этом Володю не решалась.

Однажды, когда я подметала улицу, мне показалось, что я увидела Викторию, свою бабушку. Высокая, полная старуха стояла и смотрела на меня, утирая слезы, но, заметив, что я обернулась, она быстро ушла. За все то время, что я жила с Андреем, я ни разу не общалась с ней, и она тоже не звонила нам. Мне было очень стыдно вернуться к ней, ведь все, о чем она меня предупреждала, сбылось. И вот я одна, стою с метлой, и нет у меня никаких перспектив. В иняз я не поступила, провалившись на первом же экзамене. Чтобы не терять год, подала документы в педагогическое училище.

С сентября жизнь моя осложнилась еще больше. Осенний листопад увеличил объем работы, вставать приходилось в пять часов, на уроках я буквально засыпала. Да еще ночью ко мне повадились ходить местные бомжи. В связи с холодами они перебрались в подъезд и периодически ломились в мою дверь за стаканом… Но хуже всего было спать одной. Я с горечью вспоминала, как ласков и нежен был со мной Андрей, как он стремился доставить мне удовольствие. Его руки, голос, запах — все это преследовало меня каждую ночь. Я просыпалась, и подушка у меня была мокрая от слез. Я уже не чувствовала себя Скарлетт О'Хара, я снова была маленькая Светка Залесская, и вокруг меня опять пустота. Жизнь стала тоскливой и серой. Я вновь ощутила себя нелюбимой, никому не нужной, и все чаще стала вспоминать о бабушке. Единственном родном человеке. И вскоре я поняла, что мне нужно вернуться к ней.

Потом я много раз прокручивала в памяти это время и удивлялась, почему так легко ушла от Андрея и вернулась к Виктории, в ее тюрьму. Бабушка, на удивление, встретила меня тепло, видимо соскучилась. Она не спрашивала меня, где я была целое лето. А я не напоминала ей о том, что видела ее. Она, конечно, повозмущалась, что я пролетела в институт, но была очень довольна, что я учусь, все-таки не дома сижу, хоть какая-то перспектива дальнейшей работы…

— Вот закончишь училище, — говорила она, — и сразу пойдешь в институт!

Но в мои планы дальнейшая учеба не входила. Я устала от нее, и подписываться еще на пять лет такой жизни мне совершенно не хотелось. Бабушке, правда, я об этом благоразумно не сообщала. Андрей так и не объявился, квартиру я сдала ДЭЗу вместе с тараканами и новым замком. Володьке в последний раз объявила, что ухожу домой и более в подачках не нуждаюсь, — по-моему, он только обрадовался.

А у меня на душе скребли кошки. Злата поступила в текстильный институт на специальность «художник-модельер». Роман учился в Строгановском, мечтая о профессии дизайнера. Он по-прежнему волочился за каждой юбкой, а о наших отношениях, как мне казалось, не вспоминал. Мне было обидно вдвойне, — ведь это из-за него я потеряла Андрея и свою такую красивую и сытую жизнь.

Мысли об Андрее были для меня самыми болезненными, я привязалась к этому сильному и мудрому человеку. Мне не хватало наших с ним разговоров и его нежности. Он относился ко мне тепло, а это дорогого стоит. Никто теперь не любил меня, и я сама себя не любила…

Дело мое с отцовской квартирой застопорилось — Григорий на заседания суда не приходил. Виктория еще пыталась руководить мной, но силы были уже не те, да и я стала более терпеливой, однако надежды жить отдельно не теряла. Все силы я бросила на учебу, занималась днем и ночью, перестала уходить вечером из дома, научилась вкусно готовить. Училище я закончила с красным дипломом, Виктория была очень довольна. Но рисовать мне стало неинтересно, а потому в Строгановку не поступала, к большому разочарованию бабушки.

Глава 6

Марина осторожно заглянула в кабинет. Света сидела в кресле, запрокинув голову. На столе стоял диктофон, в котором тихо работала кассета. Марина подошла к столу, положила пакет с едой и выключила диктофон. Светлана очнулась и открыла глаза.

— У тебя такой странный вид, — тревожно заметила Марина.

Светлана потянулась к пакету и, достав кусок горячей пиццы, с наслаждением впилась в него зубами. Прожевав, она ответила:

— А все ты со своим профессором! Вот пытаюсь, по его совету, рассказать свое прошлое…

— И что, много скелетиков из шкафа выпало? — Марина тоже взяла кусок пиццы и осторожно вытащила из пакета два пластиковых стакана с горячим шоколадом.

— Целое кладбище, знаешь, так душу разворошило! Скажи, а с тобой он как общается?

Марина нахмурилась и, подумав минуту, сказала:

— Не пойму я что-то. На днях спросил, не было ли у меня родной сестры… Смотрит на меня странно…

Светлана оживилась:

— Слушай, может, у него девушка любимая была похожа на тебя?

— Ты знаешь, я тоже так подумала, — растерянно кивнула Марина, — и меня это напрягает.

— А вдруг это судьба? — легкомысленно спросила Светлана.

— Ну вот еще, он больно насмешливый и слишком умный! — возмутилась подруга.

— Так умный — это же очень хорошо! Значит, понимающий, — авторитетно заявила Светлана, но, видя, что подругу этот разговор смущает, решила сменить тему: — Слушай, мы сколько картин везем в Париж?

— Двенадцать!

— Но ведь была же еще одна работа. Такой портрет в стиле Ван Гога, Громова Саши, помнишь?..

— Ну не знаю, ты решай сама. — Марина допила шоколад и поднялась. — Пойду еще поработаю, — сказала она буднично.

— Ну и я с тобой. — Светлана легко встала, и они отправились в залы.

К вечеру у Светланы еле хватило сил добраться до дома. Вкатив машину в гараж, она откинулась на сиденье и подумала: «Господи, как же я устала!» Потом рука ее привычно нащупала в темноте сумку с документами и диктофоном. Она взяла ее и пошла в дом. На автоответчике ярко светилась лампочка. Светлана нажала кнопку. Послышался далекий, но такой родной голосочек:

— Мамуська! Это я, Витька! Мамуська, у меня все хорошо, только ужасно скучаю по тебе и по пирожкам Марии Алексеевны! Передай ей, скоро приеду, и буду есть все, что она приготовит. Нас тут все любят, но еда невкусная, зато тепло, хожу без куртки. Купил тебе красивую свечку, а Марии Алексеевне — брошку с Мадонной. Мамка, хочу к тебе ужасно, больше звонить не смогу, все узнавай в школе! Целую миллион раз! Скоро приеду, жди меня!

Слушая далекий голос сына, Светлана невольно улыбнулась, представив себе, как он стоит на одной ножке и кричит в трубку. Она знала эту его манеру — разговаривать по телефону, стоя на одной ноге. Она тоже соскучилась. Они первый раз расстались так надолго, но Светлана понимала, что мальчик растет и, кроме того, делает карьеру — в свои тринадцать Витька четко знал, что хочет стать оперным певцом. А Светлана вспомнила, как она сама мучительно искала себя в юности.

После училища я устроилась по распределению — воспитательницей в детском саду. Дети любили меня. Я много и интересно рассказывала, и они слушали меня так же внимательно, как мои ровесники в интернате. Но я чувствовала, что задыхаюсь в этом маленьком, душном мирке. Мне хотелось большего, казалось, жизнь — яркая, интересная — проходит мимо. Иногда я звонила Ал-Фе, чтобы поделиться своими сомнениями.

— Учиться тебе надо, детка, — говорила она, да я и сама понимала, что занимаюсь не своим делом.

Но однажды я решила, что работать в детском садике более не могу и буду пробовать свои силы на художественном поприще. Еще работая, я взялась преподавать детям рисование. На Пасху мы решили разрисовать яйца, и неожиданно эта работа захватила меня. Дома я взялась расписывать большое деревянное яйцо — на тему библейских сюжетов. Снова достала краски и с увлечением возилась с ним целыми вечерами. Виктория, долго наблюдая за мной, однажды удовлетворенно улыбнулась:

— Все-таки не напрасно я настаивала на твоем обучении рисованию. Интересно, а сколько это может стоить?

Я слегка опешила от такой практичности. Но потом сообразила, что, если работа пойдет, я смогу уйти из садика и заняться только творчеством, и ответила:

— А схожу-ка я завтра на вернисаж.

На следующий день я пошла на Измайловский вернисаж — прицениться к работам и посмотреть на конкурентов. Увиденное поразило меня. Во-первых, цены были безумными. Во-вторых, удивляло качество — весьма топорная, часто непрорисованная живопись. А сюжеты! На пасхальных яйцах изображалось все что угодно: пейзажи, натюрморты, портреты вождей! Существовали даже заказные яйца с портретом покупателя. Это был китчевый товар широкого потребления, ни о каком искусстве речь не шла. Но все это покупалось, и о моральной стороне дела никто не задумывался. Я быстро поняла, какое это золотое дно, и решила предложить спои услуги кому-нибудь из торговцев. Выбрав самого, на мой взгляд, серьезного, я подошла к нему, поздоровалась и показала свое яйцо.

— Неплохо, очень неплохо! Двадцать долларов могу дать прямо сейчас. — И продавец полез за бумажником.

— Нет, ну что вы! Это очень мало, — возмутилась я. Рядом стояли вещи ничуть не лучше моей, а цены на них были в три-четыре раза выше.

— Милая, — рассмеялся торговец, — а за свою работу ты здесь больше не получишь. Во-первых, сюжет неактуальный — Мадонна с младенцем нынче не в ходу, ну а во-вторых, на нас работает весь Сергиев Посад. Они нам по пять долларов расписывают эти яйца оптом. Так что двадцать долларов — это красная цена за качественную работу, бери. — И он протянул мне деньги.

— Нет, вы тут же загоните его за сотню, не отдам! — Я забрала свое яйцо из рук художника. Деньги, конечно, были нужны, но так продешевить…

— Ну и зря. Смотри, передумаешь — приходи. — И художник потерял ко мне всякий интерес.

Я побродила еще час по рядам и поняла, что мужик был прав. Предложений много, на любой вкус, а спрос только у тех, кто умеет продавать. Я подошла к парню, у которого торговля шла бойчее всего.

— Я хочу работать на заказ, — сразу с места в карьер заявила я ему.

— Да ну! — улыбнулся он. — А ты кто? — И парень с интересом посмотрел на меня.

Он был невысокий, довольно щуплый, но с веселыми глазами и какой-то непередаваемой мимикой. Выражение его лица все время менялось, и никогда не было понятно, серьезен он или грустен. Звали его Егор. Я рассказала ему о себе, показала свою работу. Егор внимательно посмотрел и сказал:

— Ты, старуха, молодец! Работаешь чисто! Но я тебя не знаю. А бизнес у нас — сама видишь, все на грани криминала. Ты на цены не смотри. Нам ведь тоже надо делиться. И за место, и ментам, и еще черт знает кому и за что. Так что цена яйца — это зарплата как минимум пяти человек. И двадцать долларов, которые тебе предлагали, — это действительно хорошие деньги. Но ты мне нравишься. Координаты свои оставь…

Так началось мое сотрудничество с Егором. Конечно, он беспардонно наживался на мне. Но в то же время я понимала, что работы для меня другой нет и только здесь я была сама собой, занималась любимым делом, да еще получала за это приличные деньги.

Вот только жизнь с Викторией по-прежнему была очень напряженной. Ей не нравилось во мне буквально все, и она постоянно доводила меня своими придирками. В конце концов я поняла, что мне необходимо жить отдельно, и снова начала борьбу с отцом за отдельную жилплощадь.

Пил он теперь не просыхая и конечно же ни на один суд не явился. Я уже совсем было отчаялась, как вдруг мне помогло… несчастье.

— Вы Светлана Григорьевна Залесская? — спросили меня по телефону.

— Да, я.

— Подъезжайте, пожалуйста, по месту жительства, — приказал жесткий и хладнокровный голос.

Несмотря на поздний вечер, я быстро собралась и поехала.

Во дворе нашего дома толпился народ, стояла машина милиции, а рядом — «скорая». С бьющимся сердцем я поднялась наверх. Дверь нашей квартиры была распахнута настежь, а в ней виднелись люди. Вдруг из глубины закричала соседка, Анна Ильинична:

— Света, детка! Иди сюда скорей. Да пропустите же ее. — Бодрая старушка, растолкав всех локтями, прошипела: — Она же его дочь!..

И я очутилась в комнате. Меня поразила убогость обстановки: не было занавесок на окнах, куда-то подевалась шикарная по тем временам румынская стенка, кое-где отвалились обои, комната казалась какой-то обшарпанной, нежилой. Все это я отметила мельком, почти подсознательно, потому что на кровати лежало страшное. Мой отец. Но никакого горя я не ощущала, только ужас от увиденного: вся нижняя часть тела была исколота и порвана, нож валялся тут же — обычный, армейский, с широким лезвием. Глаза отца были открыты, и от этого становилось еще страшней.

— Ему, наверное, надо закрыть глаза, — пискнула я.

— Да мы сейчас унесем. — Какой-то человек в белом халате, видимо врач, накинул простыню на тело и обратился к хмурому милиционеру: — Можно выносить?

Мент повернулся в другой угол комнаты и тихо спросил:

— Все зафиксировали?

Вертлявый мужик с фотоаппаратом наперевес радостно кивнул:

— Да, Палыч, все отснял. Чистая бытовуха. Там на кухне бутылка самогона, два стакана, окурки…

— Ты свое дело сделал — свободен! — Милиционер Палыч грузно поднялся и двинулся на выход. — Ну-ка, весь лишний народ — до свидания! А ты… — он повернулся ко мне, — ступай-ка на кухню…

Там было еще хуже — словно Мамай прошел. Грязный, вонючий стол с разлитым портвейном, на полу — батарея пустых бутылок. Отвратительно пахло креветками. Шкаф под мойку был неплотно прикрыт, и, когда я автоматически тронула дверцу, оттуда выскочила крыса и выпал пакет молока. Вся раковина была забита мусором. Меня начало мутить.

— Да, — скептически протянул Палыч. — Обстановка та еще. Надо же так хату запустить. Однако скажи мне, девонька, как же он до жизни такой дошел? — Он внимательно посмотрел на меня.

— Я ничего о нем шесть лет не знала, я у бабушки жила, — запинаясь, ответила я, — а с ним уже который год сужусь вот за эту квартиру.

— А чем же тебе бабушка не угодила? — удивился Палыч.

— Маразм у старухи, живет в девятнадцатом веке — нет, как в тюрьме!

— Так, а у отца, значит, тоже жить не могла? — заключил Палыч.

— Ну вы же видите, он пил, а когда я еще с ним жила, после смерти мамы, бил меня, и я ушла к бабушке. — О насилии я не упомянула, опасаясь дальнейших расспросов.

— Ну хорошо, — Палыч что-то писал мелким почерком, — ну а друзья у твоего батьки были? Знаешь кого-нибудь?

— Да нет, не было у него друзей, он всегда один пил, да и не любил он людей. Когда из органов поперли, вообще замкнулся, дома сидел.

— Да на что ж он пил-то? — удивился Палыч.

— Пенсия у него была за выслугу, да он еще в Афгане служил, по инвалидности получал — контузия у него была.

— В Афгане, говоришь, — нахмурился Палыч, — а дружков его армейских не припомнишь?

— Да говорю же, — я невольно повысила голос, — я знать его не знала шесть лет.

— А ты не ори, не ори. Я тебя хорошо слышу. Ты вот послушай меня, моя хорошая, что получается. Тебе квартира нужна, ты с ним судишься, он на суд не приходит… — Он сощурился и посмотрел на меня: — Не приходил ведь?!

— Да, не приходил, — испуганно подтвердила я.

— Ну вот, — Палыч удовлетворенно потер руки, — а тут хлоп — и так удачно папку зарезали, вся хата тебе и никакого суда.

— Да вы что, с ума, что ли, сошли, да разве б я смогла? — От возмущения я вскочила со стула и случайно смахнула со стола стакан.

— Да ты сядь! И нечего посуду бить. — Палыч спокойно достал пачку «Беломора» и закурил. — Я вот что думаю: сама ты вряд ли его зарезала, все ж таки посильней тебя зверь, а вот дружка своего спокойно могла надоумить, а?

— Нет у меня таких друзей — людей убивать. Докажите! — Как всегда в минуту опасности, я вдруг вся собралась и хладнокровно продолжила: — Мою вину вы еще должны доказать. А я вам говорю: да, Григория я ненавидела всеми фибрами своей души, но убивать не стала бы — сам бы сдох, — я обвела глазами кухню, — от такой жизни!

— Ладно, девка, не кипятись. Должность у меня такая скотская. Подозревать всех и каждого. Не каждый день ведь мрут-то у меня на участке. Опять же никому, кроме тебя, выходит, смерть его не нужна…

— Все равно, — равнодушно сказала я. И на этом мы с Палычем расстались.

Потом я еще долго думала, почему именно так оборвалась жизнь отца. И чем больше думала, тем больше убеждалась: все закономерно, «за все надо платить!». В любом случае я была рада, что это животное больше никогда не встретится на моем пути…

Целых полгода меня терзали власти по поводу смерти отца и квартиры, пасхальные яйца свои я забросила, было не до художеств. Егор жестоко разругался со мной и более сотрудничества не предлагал. За это время я случайно узнала, что Роман женился — на Злате. Это известие почти убило меня.

Конечно, я понимала, что так и должно было быть, Злата по всем статьям подходила ему. У них было общее дело. Оба были красивы и честолюбивы. Оба хотели добиться известности.

Мне стало ужасно горько и обидно. Вот и увели, украли мою мечту, моего Ромашку, «свели коника из стойла». От отчаяния я сначала решила вскрыть себе вены. Но как-то все неудачно вышло. Не вовремя заявилась Виктория, вошла и, увидев меня в ванной, отхлестала по щекам. Было много крови. Ужасно болели кисти рук. Но бабушка не спускала с меня глаз — я, конечно, не сказала ей истинную причину своего поступка, — и она боялась повторения. Я долго ничем не могла себя занять, но потом мне все это надоело — и я решила сделать ремонт в отцовской квартире. Все хлопоты с милицией к тому времени улеглись, убийство Григория списали как «глухарь», не поддающийся расследованию. Мою причастность доказать не удалось — помогла бабушка, которая с пеной у рта доказала мое присутствие дома в момент совершения убийства, то есть обеспечила мое алиби. Крыть было нечем, и от меня отстали.

Григория мы похоронили на Пятницком кладбище, в могиле его родителей. На поминки неожиданно пришла мачеха, Нина Николаевна, и пара сотрудников из его бывшего управления. Говорили, как обычно, что-то хорошее. А мне и сказать было нечего. За одно только и благодарна я ему — жизнь дал.

«Так ему и надо», — думала я. Но все-таки что-то не давало мне радоваться, где-то очень глубоко в подсознании я понимала, что косвенно имею отношение к этой смерти…

Скоро я въехала в свою — теперь уже официально — квартиру. Я была очень рада и горда и с ужасом вспоминала ту ужасную «дворницкую», куда меня сослал в воспитательных целях Андрей…

Я по-прежнему тосковала без него, особенно теперь, когда снова начала жить одна Мне так хотелось человеческого тепла и любви, что в какой-то момент я все же решилась и набрала знакомый номер:

— Слушаю? — прозвучало в трубке.

У меня неожиданно сел голос, и я жалобно произнесла:

— Андрей, это я, Света.

— Узнаю родной голос! Ну как твои дела? — Я почувствовала, что он улыбается.

— Да так себе…

— В институт поступила?

— Пролетела, окончила училище, работала в детском саду…

— Уже неплохо…

— Сейчас не работаю.

— Понятно, сидишь дома, тебе скучно, и ты вспомнила обо мне, — саркастически протянул он.

— Ты прав, — уныло согласилась я, понимая, что больше разговаривать не о чем.

— Ну ладно, я тоже соскучился, все хотел тебе звякнуть, потом подумал: может, жизнь у тебя с другим человеком наладилась, а я, старый пень…

— Ну что ты говоришь, — перебила я его, — нет никого, и ты не старый.

— Давай адрес…

Положив трубку, я судорожно начала метаться по квартире, пытаясь привести все в порядок. Андрей приехал через сорок минут. Мы стояли в дверях, глядя друг на друга. В руках он держал бутылку мартини.

— Изменилась, — улыбнулся он.

Я оглядела его. Он сильно поседел, и в его серых глазах появилось еще больше стали, но он по-прежнему был привлекательным мужчиной, и меня все так же тянуло к нему. Я подошла, мы поцеловались. Потом прошли на кухню, и я вкратце рассказала о последних событиях моей жизни. Он сидел на стуле у окна и внимательно слушал.

— Ну то, что ты теперь самостоятельно живешь, — это похвально, а чем заниматься думаешь? — спросил, когда я закончила повествование.

Я подошла к нему, прижала его голову к своей груди и, теребя его волосы, сказала:

— Не знаю. Устроюсь куда-нибудь на работу. Буду жить дальше, — и я поцеловала его в макушку.

Андрей порывисто вздохнул и посадил меня на колени, потом погладил по голове и улыбнулся:

— Кошка. Как была кошкой, так и осталась.

Он обнял меня и принялся целовать в шею, в губы. Меня охватила дрожь — сладкая и мучительная.

— Не оставляй меня никогда!.. — бормотал он не останавливаясь.

Голова моя пошла кругом. Непреодолимое влечение затмило все вокруг, это была страсть, безумие какое-то. Через минуту мы оказались в моей постели и провели в ней, кажется, целую вечность… Потом я почему-то плакала у него на груди… Он гладил мои волосы, руки, снова и снова целовал меня… Мое сердце готово было разорваться в любой момент… Наверное, это и была любовь, о которой столько написано и сказано, но о которой все равно никогда невозможно рассказать все до конца…

Где-то уже под утро он предложил:

— Возвращайся ко мне!

— Жить с тобой? — удивилась я.

— Если хочешь, — уклончиво ответил он.

Когда я проснулась, Андрея рядом не было. И мне сначала показалось, что это был сон. Но, увидев на кухне бутылку мартини, я рассмеялась.

Светлана и сейчас, вспоминая этот момент, улыбнулась. «Как хорошо быть молодой, кажется, весь мир в кармане!» — подумала она. Светлана посмотрела в окно. Светила полная луна, все вокруг было покрыто снежным покрывалом. У соседей залаял Савка — большой ньюфаундленд. «Все спокойно в Датском королевстве!» — мелькнула мысль, и словно в насмешку раздался звонок.

— Светка! Ты не спишь?! — послышался требовательный голос подруги.

Светлана покосилась на часы.

— Ну если тебе интересно, что я делаю в час ночи…

— Ой, извини… — пробормотала Марина.

— Ну ладно! — смилостивилась Светлана. — Что там у тебя случилось? Что, и до утра подождать не может?

— Светка! Я только что разговаривала с Владимиром!

— Психоаналитиком? — уточнила Светлана.

— Ну да! — с жаром подтвердила Марина. — Ой, Светка, он такой умный, он столько знает. Я два часа на одном дыхании…

— О чем? — бесстрастно поинтересовалась Светлана.

— Да обо всем!

— Значит, ни о чем! Ну и что, опять влюблена по уши?! — Светлана с трубкой прилегла на кровать и откинулась на подушки, устало прикрыв глаза.

— Ну, Светка, не иронизируй, все очень серьезно! У него такой голос!

— Какой?

— Бархатный! Он говорит, а я замираю!

Светлана почувствовала, что сейчас заснет прямо с трубкой в руках.

— Слушай, Джульетта, давай завтра все обсудим, ей-богу, нет сил.

— Ну ладно, — обиделась Марина и попрощалась.

Светлана улыбнулась: она хорошо знала, что впечатлительная подруга завтра забудет об обиде и первой начнет рассказывать о своей неземной любви. А она вспомнила свою любовь. Сна как не бывало.

Раньше, пока я жила с Андреем, меня не волновало, кто он на самом деле. Думала, бизнесмен. Тогда многие ринулись создавать мелкие предприятия, открывались кооперативы. Судя по тому, на каком роскошном «мерседесе» ездил теперь мой друг, бизнес его процветал. Иногда, правда, из его разговоров с друзьями я вылавливала какие-то слова о разборках, бандитских налетах, несколько раз слышала, как Андрея называли бригадиром… Но я старалась не вмешиваться в его дела, а он не рассказывал мне о них. Это был наш негласный уговор. Только Виктория страшно возмущалась моей безалаберностью в этом вопросе. После нашего с Андреем примирения она в очередной раз перестала со мной общаться. «Помяни мое слово — до добра он тебя не доведет!» — обещала она.

В окружении Андрея все знали, что я его любовница. Он этого и не скрывал. Мы часто ходили в рестораны и принимали его друзей у себя. Он дарил мне красивую одежду и украшения. Я открыла для себя прелесть посещения салонов красоты. Моя жизнь стала легкой и интересной, лишь одно меня огорчало — Андрей никак не желал пойти со мной в загс. Я не могла понять, почему он не женится на мне — ведь я была свободна, он тоже, насколько я знала, не был связан. И я стала постоянно поднимать этот вопрос. Наконец месяца через два он сдался: «Черт с тобой, пойдем обменяемся колечками, если тебе так хочется». Но уже у самого загса мы с ним жутко поругались. Я настаивала на пышной церемонии, а Андрей хотел все провести тихо и скромно.

— Не то сейчас время, малыш. Не надо сейчас светиться. Все будет потом — я тебе обещаю.

Но мне словно шлея под хвост попала. В довершение всех несчастий меня вдруг затошнило, и я со злости выскочила из машины и, хлопнув дверью, крикнула:

— Ах так, ну тогда катись отсюда! Если не будет красивой свадьбы, значит, ее не будет вообще!

— Как хочешь, — равнодушно пожал плечами Андрей и, развернувшись прямо перед загсом, уехал.

Я осталась стоять на ступеньках. Меня тут же вырвало в ближайшую урну. Домой я вернулась на метро, разбитая и больная. Так как жила я у Андрея, моя квартира была пыльной и какой-то нежилой. Все оставалось нетронутым с того дня, когда я ушла к Андрею, даже гуталин лежал на тумбочке незакрытый.

Увидев черную коробочку с пахучей массой, я снова почувствовала дурноту.

Последующие три дня мое состояние не улучшалось, и наконец я решила пойти к врачу. Терапевт местной поликлиники тут же отправила меня к гинекологу, а в женской консультации полная, розовощекая врачиха, радостно потирая руки, предложила мне взгромоздиться на кресло и уже через десять минут выдала результат: «Вы беременны, где-то семь-восемь недель…»

Глава 7

Я лежала на кресле совершенно оглушенная, как-то о беременности я никогда не задумывалась и не предохранялась. Что делать, я решительно не знала.

— Будешь рожать? — Врач выжидательно смотрела на меня, занеся ручку над моей картой.

— Не знаю, — промямлила я.

— Ну смотри. Ты с этим делом не тяни. Еще две — максимум три недели, и все, аборт делать нельзя. Но вообще-то не советую. Потом дети могут вообще не получиться…

Я вышла из консультации как во сне. Вокруг меня сновали беременные женщины и тетки с колясками. Я как-то по-новому на них посмотрела и ощутила невыносимую тоску…

Поделиться мне было решительно не с кем. С Андреем я поругалась, к бабушке с этим идти нельзя, да и не общалась я с Викторией все это время — она не одобряла мою связь с Андреем. И я отправилась к себе домой. У подъезда стоял черный «мерседес», в котором сидел Андрей. Увидев меня, он открыл дверцу:

— Ну давай мириться, чего губы надула. — Андрей вылез из машины с огромным букетом. — Не прошла еще злость?

Я убавила шаг и осторожно подошла к машине.

— А что, появилась во мне какая-то надобность? — тихо спросила я.

— Появилась, — насмешливо сказал Андрей и сграбастал меня в охапку.

— Но-но, поосторожней. Не помни будущую мать!

Хватка ослабла, и Андрей внимательно посмотрел мне в глаза:

— Да ну?! Когда же успела?

— Два месяца уже, — застенчиво ответила я, — да и не одна я старалась.

— И что делать будешь? — как-то напряженно спросил он.

— Ну как, рожать, конечно! — Я аж поперхнулась от возмущения. — А ты что, против, что ли?!

— Да нет, но не рано ли?.. — Андрей смотрел мне прямо в глаза, и мне стало не по себе.

— Ну что же мне, аборт делать? — с вызовом спросила я.

— Ну это уж как знаешь. Тебе решать, — ушел он от ответа.

— Моя, значит, проблема?! — уточнила я.

— Я не против любого твоего решения, — уклончиво ответил Андрей и, подхватив сумки, пошел вверх по лестнице.

Я присела на скамейку во дворе и задумалась. Что ж теперь делать-то? Ответ напрашивался сам собой: если не знаешь, зачем тебе ребенок, лучше аборт. Но почему-то мне было жаль этого еще не родившегося малыша.

— Эй, красотка! — Я подняла голову, Андрей свесился с балкона. — Чего скучаешь одна. Иди ко мне.

И я пошла домой, рассудив про себя, что уж две недели-то у меня есть, так чего сейчас голову ломать. Ох, не учла я промахов нашей медицины. Пока я раздумывала, две недели истекли. Андрей оставался непоколебим.

— Валяй, делай что хочешь. Я за тебя решения принимать не буду, — упирался он. — Но просто спроси себя: нужен тебе ребенок или он для тебя средство привязать меня к себе?

Я никак не могла понять тогда, почему он не хочет детей — ведь их у него не было. Но он явно был настроен против. Я ужасно злилась — в основном потому, что он был прав: в мои девятнадцать мне было совсем не до пеленок и распашонок. Я и сама была еще ребенком, а потому все-таки решилась на аборт. Но когда я пришла в женскую консультацию, гинеколог после осмотра огорчила меня:

— Аут, красавица. Будем рожать, тут уже тринадцатая-четырнадцатая неделя.

— А как же… Вы же говорили… — лепетала я.

— Ну что же, и врачи не боги, можем ошибаться… да ты особо-то не переживай, сдюжишь. Кесарнем, конечно…

— Что? — Непонятное слово резануло ухо.

— Да таз у тебя узкий, ребенку не пройти, сделаем тебе кесарево сечение, — пояснила мне словоохотливая врачиха. На меня как ушат холодной воды вылили. Вот ведь — непруха, так во всем!

— Все, девушка, базара устраивать не будем, рожать — и точка. Вот возьми бланки анализов…

Все померкло у меня перед глазами. Я ужасно боюсь боли. А этот шов распашет мне весь живот. И ребенок, ужас, как я буду с ним сидеть? Пеленки, гулянки, кормление. А моя грудь? И я тихо завыла.

— Ты что, девка, схоронила, что ль, кого? — остановила меня проходящая мимо бабка.

— Да, схоронила, — заплакала я, — молодость свою загубила!

— А-а, — понимающе проквакала бабуля, увидев, откуда я иду, — да ладно, забеременела, с кем не бывает… Какой срок? — спросила она деловито.

— Уже четырнадцатая… — тоскливо ответила я.

— Их же! Чего ж запустила-то так? — огорчилась бабка.

— Да она сама сказала — семь-восемь недель, а оказалось — все двенадцать. — Я старалась не плакать, но голос у меня дрожал.

— Ну ладно, не реви, подскажу способ… — доверительно прошамкала бабка.

Я мгновенно превратилась в слух.

— Значит, так: берешь лук — три-четыре головки, отвариваешь в воде, полученную воду выпиваешь — литра полтора, а потом садишься в очень горячую ванну и сидишь часа два, не меньше. Ну а как пойдет кровь, надо лечь в кровать и побольше пить воды… Да ты слушаешь меня? — Бабка дернула мой рукав, а я представила себе это варево из лука, и меня снова затошнило. Но тут бабка произнесла волшебные слова: — И снова свободна!

И я приняла решение…

Спасла меня Виктория. Андрей сказал ей, что я вернулась домой. Ей надоело названивать мне, и она решила заявиться лично — в ванной у меня вовсю орал магнитофон, и я не слышала звонков.

Виктория из-за двери услышала магнитофон и звук льющейся воды и, памятуя мою попытку перерезать себе вены, вызвала слесаря из ЖЭКа, который выбил дверь.

Увидев меня в ванной с банкой лукового отвара, бабка мгновенно все поняла:

— Так я и знала, — она развернулась к слесарю: — Спасибо, голубчик, займись замком — все оплачу. — А сама включила холодный душ и стала меня поливать. Я, конечно, тут же заверещала, что сейчас простужусь.

— Да что б ты сдохла, дура окаянная. Чего удумала — дите травить. Да тебе, идиотке, голову оторвать мало. Марш в постель. — И она хлестнула меня по заднице ладонью.

Держась за попку, я нырнула в койку и затихла.

— Да нешто ж я зверь! Зачем дитятко убивать? Ну подумай сама! — запричитала она.

И тут я увидела, что бабушка-то моя — нормальная старушка, ничто человеческое ей не чуждо. И напрасно я бегала от нее, ведь она мне добра желала. Она тут же вызвала «скорую». Мне вкатили какой-то укол и увезли в больницу на сохранение.

Где-то на третий день, когда я уже сосчитала всех мух на балконе и раздумывала, как бы сбежать, в палату тихо вошел Андрей с огромным букетом и сумкой, полной апельсинов.

— Ну что, котенок, не можешь без приключений? Ну почему ты у меня такая балда? Ни на секунду нельзя оставить одну. — Он участливо посмотрел на меня, присел на край кровати и положил руку на мой живот. — Ну все обошлось, и слава богу, — заключил он.

— Это все из-за тебя, — прошептала я обреченно, — если бы ты женился на мне — я спокойно бы ходила беременная, и все было бы хорошо.

— Не думаю, — тихо ответил Андрей, — ничего спокойно ты делать не умеешь. У тебя все через истерику. Но ты сейчас в больнице, поэтому я тебя прощаю, вернешься домой — там поговорим.

Я отвернулась и заплакала, а Андрей поднялся.

— Хороший прием, но не всегда срабатывает, — усмехнулся он и ушел.

Я швырнула ему вслед букет, но не успела — он упал у двери. Сумка, которую я задела, опрокинулась, и апельсины раскатились по полу.

— Зачем вы так с ним, он ведь тоже страдает, — удивилась моя соседка.

— А мне? Это мне больно. Пускай страдает, — разозлилась я.

— Зря, — тихо прошептала девушка и отвернулась.

Беременность протекала тяжело. То мне хотелось соленых огурцов, то мела пожевать, то вдруг тянуло на мармелад. Съесть я могла тонну. Но самыми ужасными были последние два месяца. Живот тянуло немилосердно, ноги отекли, дышала я как паровоз и с трудом поднималась по ступенькам. Я стала истеричной и нервной. По любому поводу ударялась в слезы. Немудрено, что Андрей скоро завел себе кого-то, я это чувствовала, но мне было не до секса, а он без этого жить не мог.

В это время я очень подружилась со своей соседкой по лестничной клетке, мы часто сталкивались с ней в подъезде. Звали ее Лиза, она была милая, заботливая девчонка, работала в парфюмерном отделе нашего универмага. Всегда умело накрашенная, в симпатичных мини-юбках и на высоких каблуках, она умела произвести впечатление. Однажды она увидела у меня дома на столе фотографию Андрея.

— А кто это? — Лиза взяла с тумбочки снимок.

— Это мой друг, — сказала я.

— Это он отец будущего малыша? — улыбнулась Лиза.

— Он, — и я рассказала ей о наших отношениях.

— А когда он снова придет? — заинтересовалась Лиза.

— Обещал завтра вечером, — тоскливо ответила я, понимая, как тяжело стало Андрею со мной.

— Слушай, я знаю, как вернуть тебе твоего любимого, только ты не плачь — мужики этого не любят. Предоставь дело мне, а я уж ему объясню, что с тобой! — предложила подружка.

Где были тогда мои мозги, или я так отупела от беременности. Но мне очень хотелось вернуть Андрея, и я согласилась на эту авантюру. Сколько раз потом я проклинала ту минуту!

Мы договорились с Лизой, что она придет ко мне где-то за полчаса до визита Андрея.

— Ты, главное, лежи тихо, как больная, — советовала она.

А мне и притворяться было не надо — так отвратительно я себя чувствовала.

Андрей вошел в комнату с очередными апельсинами в руках.

— Опять апельсины! — не выдержала я. — Видеть их не могу.

— Это витамины, держи, киска, и не куксись. Он нагнулся, чтобы поцеловать меня. — Ну, как ты себя чувствуешь?

— Отвратительно, — четко выговорила я.

— У нее просто настроение плохое, — включилась Лизка.

Андрей оглянулся, и я представила их друг другу. Он оценивающе осмотрел ее ноги, потом все остальное. Мне это не понравилось.

— А может, мы не будем ее тревожить, пусть поспит? — успокаивающе проворковала Лиза и встала.

— И то верно, сосни чуток. — Андрей двинулся к двери. Если честно, мне совсем не хотелось, чтобы он уходил, но Лиза выразительно подняла бровь, и я устало произнесла:

— Ладно, идите уж. — Знать бы мне тогда, какую фантастическую ошибку я совершаю. Но ведь от друзей меньше всего ожидаешь подлости, а потому чаще всего получаешь удар в спину…

Проснулась я утром совершенно разбитая, ужасно тянуло живот. Ко мне заглянула Виктория и сразу принялась меня тормошить:

— Давай-ка, голубушка, вставай, прогуляемся на рынок.

С трудом я оделась, и мы двинулись к рынку. Очередь из трех человек я еле выстояла, но тут мне захотелось сладкого, и мы купили пирожные.

Назад идти пешком я уже не смогла и заныла:

— Давай на троллейбусе?!

— Ходить надо, лентяйка, — проворчала бабуля, но пошла со мной к остановке.

В троллейбусе мне, конечно, никто места не уступил. Толстая бабка, перед которой я стояла, отрывисто сказала:

— У меня ноги в пузырях, а ты молодая.

Дома после фасолевого супа и парочки пирожных меня скрутило основательно, и тут до бабушки наконец дошло:

— Да ты никак рожаешь? Схватки это! — И она бросилась звонить Володьке — водителю Андрея.

Тот примчался через двадцать минут, бледный, и с порога заявил:

— Андрей на совещании. Я его вытащить не смог. Куда везти?

— В девятнадцатый роддом, — голосом, не терпящим возражений, сказала Виктория.

— А это где?

— В п…де! — не моргнув, заявила бабка. — Садись за руль, покажу по дороге…

Как я это вынесла — не знаю, одна из схваток пришлась прямо на трамвайных путях, и название кинотеатра «Родина», мимо которого мы проезжали, навсегда отпечаталось у меня в мозгу.

Я лежала на заднем сиденье, а ногами упиралась в потолок — потом выяснилось, что продавила крышу.

В роддоме, конечно, тоже была очередь. Я стояла согнувшись и тихо стонала: «Я сейчас умру!»

— Да что ты, Светик! Тебе еще часов десять мучиться! — ласково успокаивала меня Виктория.

Наконец меня посадили перед врачом. Схватки были столь частыми, что я еле произнесла свое имя и фамилию. Медсестра же, положив меня на каталку и раздвинув мои ноги, всплеснула руками:

— Бог ты мой! Там уже головка! Ну что ж за дуры такие?! Рожали бы уж дома. В последний момент приперлись! Кошмар!

Вот под эти причитания меня и увезли в родильную палату.

Мучилась я недолго, зато избежала кесарева сечения, правда порвалась страшно — восемь швов. Последнее, что я услышала, проваливаясь в сон, были слова врача:

— Ну вот и славно. Мальчик у нас. Смотрите, мамаша, какой джигит…

Очнулась я уже в палате. Мою попытку подняться пресек голос с соседней койки:

— Ты, милая, лучше не вставай, а то еще хуже будет.

Я посмотрела — там лежала, на мой взгляд, пожилая женщина с отекшим лицом, с какими-то серыми, свалявшимися волосами и голубовато-водянистыми глазами…

Вскоре мы подружились. Я узнала, что зовут ее Тамара, что ей сорок лет и это уже четвертый ее ребенок. Муж Тамары погиб буквально накануне родов в автокатастрофе…

— Он мальчика хотел, — говорила Тамара, — я и родила, а он даже не узнал. Жаль. Одни девочки у нас получались…

Девчонки Тамаркины целыми днями верещали за окном. И она, довольная, кричала им в ответ. А мне ходить было больно, кровь текла уже не так сильно, но с пеленками была просто беда. Их выдавали один раз в день тридцать штук на пятьдесят семь человек. Кто успел — тот и первый! Мне Тамара отдавала свои, но с матраца все равно капало.

Ко мне приходили Виктория и Лиза. Андрей не навестил ни разу, даже записку не прислал. Кричать Лизе из окна, выясняя, где он, мне было как-то неловко, а бабку вообще интересовало только состояние ребенка.

Домой меня выписали на девятые сутки — сыночек мой простудился. Накануне я попросила Викторию принести самые узкие мои джинсы и косметику — мне хотелось сразу влезть в штаны, а не в надоевшие сарафаны, и быть красивой.

Но когда мне передали пакет, я чуть не взвыла. Виктория положила туда спортивный костюм, а из косметики — лишь гигиеническую помаду. Красивым из нас двоих был только мой сын — он сладко спал в голубом свертке, весь в лентах и кружавчиках.

— Богатырь какой! — улыбнулась принесшая его медсестра и выжидательно на меня посмотрела. А я вспомнила, как Тамара рассказывала, что за девочку надо дать десять рублей, а за мальчика пятнадцать — на счастье. Но у меня денег не было. Я просто не знала, что делать, и ляпнула, что заплатить не могу. Покраснев, медсестра буркнула, что ничего не надо, и поторопилась уйти.

Мы вышли. Нас встречали Виктория, Володька и Лиза. На подружке были умопомрачительные джинсы, все какие-то вареные, в пятнах — «мраморные», высший писк того сезона. У меня от обиды за свой внешний вид слезы навернулись на глаза.

— Что же ты мне косметику не передала, ведь просила, — заныла я.

Виктория тут же зашипела:

— А зачем тебе теперь косметика? Вот намела подолом. Расти теперь! — и снова начала талдычить про хороших девочек.

Я еле удерживалась, чтоб не разреветься. В трениках, с вываливающимся животом, ненакрашенная, я выглядела как тетка с рынка, а Лиза рядом сидела вся расфуфыренная, с потрясающим макияжем, и пахло от нее моими любимыми «Фиджи». Поняв это, я напряглась.

— Ты где такие шикарные духи купила? — с подозрением взглянула я на нее.

— В своем магазине, — не моргнув глазом, ответила Лиза.

— Почем? — поинтересовалась я.

— Рублей за двести, кажется… — заколебалась она.

Тут мне окончательно все стало ясно.

— Эти духи стоят пятьдесят долларов в фирменном магазине! А за двести можно купить только польскую туалетную воду! Но она не пахнет, а воняет так же противно, как и твое вранье! — отчеканила я. — Эти духи ты взяла у меня. Они стоят на полке в ванной Андрея. Говори сейчас же, спала с ним, зараза? — Я схватила Лизку за воротник модной рубашки.

Лицо ее покраснело, глаза заслезились.

— Отпусти меня, больно!

— Ну вы что, с ума, что ли, сошли, ребенка задавите! — тут же вмешалась бабка. — Дома разберетесь…

Ослепленная злобой, я действительно не заметила, как сверток с сыном сполз с коленей и оказался между мной и Лизой. Мы сидели на заднем сиденье, а Виктория рядом с водителем, поэтому причины возни она не услышала. Зато Володька прекрасно все понял — я успела заметить его самодовольную улыбку в зеркале дальнего вида… Вот почему Андрей не приходил ко мне… Теперь мне все стало ясно…

— Что ты ему наплела, гадина?! — спросила я шепотом съежившуюся Лизу.

— Ничего я ему не говорила! Отстань от меня! У нас ничего не было, а духи — мои, говорю же, у себя в отделе купила!

— Хорошо! Вот сейчас приедем домой и все выясним.

Я сделала вид, что занялась сыном, но внутри у меня все бушевало. «Ну какова! Влезла между нами, пользуясь моей отлучкой. Спит с моим мужиком, да еще и моими духами пользуется!» Я посмотрела на подругу. Конечно, выглядела она сейчас намного лучше меня — живота нет, грудь высокая, бедра стройные, и вообще… Правда, ростом не вышла, а по сравнению с Андреем вообще метр с кепкой, и то в прыжке. Но мужики любят маленьких женщин, на их фоне они кажутся себе гигантами… «Да, надо что-то делать, мужик уплывает из рук!» — подумала я.

По приезде Лизка с нами сидеть не стала, быстро попрощалась и убежала Виктория только обрадовалась:

— Слава богу, ушла балаболка! И зачем она тебе? Ишь вырядилась, ты смотри, штаны какие узкие натянула и намазалась как шлюха…

— Нехорошая девочка, — съязвила я.

— Ты мне не хами! — повысила голос Виктория. — Я тебе еще пригожусь!..

Дома я первым делом отправилась в ванную. Боже, кто это? Я застонала — из зеркала на меня смотрела жуткая баба: волосы как пакля, лицо распухшее, глаза — щелочки. «Ну и хорошо, что Андрей меня не встретил», — подумала я.

— Ты собираешься сыном заняться? — Виктория возникла в дверях, подобно грозному призраку.

— Бабушка, дай покой! Я только из «тюрьмы», могу я помыться спокойно?! — взмолилась я и закрыла дверь.

— Из тюрьмы — послушайте ее! Я тебе устрою такую тюрьму! — бушевала бабушка за дверью. А я с наслаждением намылилась дорогим гелем и встала под горячий душ. Господи, какое счастье!..

Бабулю я отправила вечером домой — очень утомили меня ее заботы и постоянные указания.

— Ты иди выспись, а завтра приходи к обеду, — уговаривала я ее. — Он спокойный, видишь, спит.

Она ушла.

О том, какой у меня спокойный мальчик, мне довелось узнать в первую же ночь. Только я задремала, сын проснулся. Сначала он ворочался, но потом начал плакать. От его плача у меня начало прибывать молоко, и я, вспомнив, как расцеживала грудь в первый день в роддоме, решила все-таки его покормить. Но, поев, маленький тиран, естественно, решил опорожниться. Пришлось нести его в ванную. Там я его чуть не уронила — промежность у меня еще болела, и стоять, нагнувшись, было очень тяжело. Кое-как помыв сына, я решила его запеленать. Но и тут потерпела неудачу — как я ни старалась, то одна рука, то другая вылезали из свивальника… Наконец, завернув ребенка, я положила его на кровать и легла рядом… Через двадцать минут малыш захныкал снова.

— Господи. Ну чего тебе еще? Голодно, холодно, мокрые пеленки? — Я пощупала — везде сухой. — Спи, дорогой!

Но «дорогой» спать не желал. К утру я была совершенно обессилена и просто лежала, глядя на ребенка сонными глазами. Он же, видимо тоже устав, наконец закрыл глаза и тихо засопел. А я вдруг умилилась. «Какой же ты хорошенький, мой сыночек! Как я тебя люблю!» — прошептала я, осторожно поцеловала его в нос и тоже заснула.

Разбудил меня пронзительный звонок в дверь. Я думала, что поспала всего минут пять, а оказалось, уже двенадцать часов.

— Ну неужели нельзя открыть ключами? Встречать надо? — Ворча под нос, я распахнула дверь и застыла: вместо Виктории предо мной стоял Андрей собственной персоной. — Это ты? — Я не знала, что еще сказать.

— Это я, — серьезно кивнул Андрей и протянул пакет: — А это фрукты.

— Опять апельсины? — улыбнулась я.

— Не угадала — ананасы, — засмеялся он.

— Ну входи. — Я пропустила его вперед.

Разбирая на кухне его пакет — а в нем были кроме ананасов персики, виноград и даже клубника, — я прислушивалась к тому, что происходит в комнате. Но оттуда не доносилось ни звука. Наконец я не выдержала и решила посмотреть.

Андрей стоял у окна и нервно крутил в пальцах сигареты. Малыш в кроватке начал тихо ворчать и кряхтеть.

— Ты что, снова куришь? — удивилась я.

— Да нет, просто нервное. — Андрей повернулся и посмотрел на меня. — Сына-то как назвала?

— Виктором.

— Хорошее имя. Тебе еще что-нибудь нужно?

— Ничего!

Мне расхотелось с ним разговаривать — меня поразило его равнодушие. Я не понимала — ведь это его ребенок! Откуда такая холодность?!

Почувствовав смену моего настроения, Андрей быстро засобирался и ушел. Мне стало ужасно обидно. Я думала, что с рождением ребенка он, наоборот, смягчится, а он словно застыл изнутри. У меня душа разрывалась на части. Как же так, это же его ребеночек, а он даже на руки его не взял. Я-то воображала, как мы положим сыночка на кровати между нами и будем разглядывать его, умиляясь его смешным рожицам. Я хотела ласки и сочувствия, а Андрей не понял этого, не захотел понять.

Глава 8

Светлану захлестнула волна нежности к сыну. Она встала с кровати и снова взглянула на портрет Витьки. «А глаза у него как у Андрея!» — в который раз подумала она. Потом снова легла и провалилась в сон. Диктофон она выключить забыла…

Зато Марина не спала. Какие-то новые, волнующие переживания беспокоили ее, ей необходимо было излить кому-нибудь душу, но будить подругу она не решилась. И тогда позвонила Владимиру. Сонный голос на девятом сигнале звонка недовольно пробурчал:

— Кому ж не спится в ночь глухую?

— Это я, — тихо ответила Марина, сердце ее готово было выскочить из груди. Она еле справилась с волнением и выдавила: — Это я, Марина!

Владимир сразу проснулся и уже испуганным голосом спросил:

— Что-то случилось?

— Нет, нет! Все в порядке, просто мне не спится, я хотела поговорить еще.

Владимир помолчал, а потом неуверенно предложил:

— Хочешь, я сейчас приеду?

У Марины сердце ухнуло в пятки. Конечно, ей до ужаса хотелось, чтобы он приехал, но было как-то неловко срывать его ночью из Бутова в центр… Да и мама дома, в соседней комнате…

— Я хочу, но не могу! — призналась она.

— Тогда договоримся так: сейчас спим, а завтра придумаем, как нам быть! Идет? — предложил Владимир.

Марина разочарованно согласилась. Но и у Владимира не хватило духу положить трубку. Они проговорили до утра…

На следующий день, заметив ввалившиеся глаза Марины, Светлана подозрительно спросила:

— Ну-ка, колись, подруга. Ты где вчера была?

— Дома, — протянула Марина, наливая себе уже третью чашку кофе.

— А чего вид такой сонный? — не унималась Светлана.

— Ну ты же не захотела со мной общаться, — ехидно заметила Марина. — Пришлось позвонить Владимиру.

Светлана чуть не поперхнулась кофе:

— Да ты что, в час ночи?!

Марина молча кивнула.

— Ты сошла с ума, — констатировала Светлана.

Марина снова кивнула.

— Нет, ну что ты киваешь, ты мне скажи! — Светлана видела, как хотелось подружке поведать о ее отношениях с Владимиром. Но неожиданно та встала и заявила:

— Меня ждут, я уезжаю. Когда вернусь, не знаю!

Светлана остолбенела.

— Бунт на корабле? — оторопело спросила она.

— Угу! — Марина причесалась, натянула пальто и рассмеялась: — Ушла устраивать личную жизнь!

— А работа? — как-то глупо выкрикнула Светлана ей вслед.

— Молодость дается один раз, и важно… — Дальнейших слов Светлана не расслышала, но она и так знала продолжение: «…И важно не профукать ее».

«Измена», — подумала Светлана. И вспомнила настоящую измену — в своей жизни.

Прошло уже полтора месяца, Андрей не появлялся, и я решила сама возобновить наши отношения. Приведя себя в порядок, накрасившись, причесавшись и надев лучшие свои шмотки, я отправилась к нему на квартиру. Но, открыв дверь своим ключом, я застыла на пороге. С кухни раздался такой знакомый голос Лизы:

— Милый, захвати стаканы!

Я прошла туда. Подлая девчонка стояла у плиты в моем фартуке и жарила мясо.

— А если я сейчас эту сковородку приложу прямо к твоему лицу? — тихо спросила я.

Лиза резко повернулась и ойкнула.

— Не успеешь! — Она схватила сковороду и выставила ее перед собой.

— Гадина! — крикнула я.

— Дура! — не растерялась Лиза.

— Дрянь подзаборная!

— Сама такая! — Я подняла табуретку, надеясь швырнуть в нее, но вдруг кто-то взял меня за плечи.

— Что ты здесь делаешь? — В глазах Андрея было такое равнодушие, что я потеряла дар речи.

— Что я здесь делаю? А что она здесь делает? — махнула я рукой в сторону Лизы.

— Она здесь на правах моей гостьи, готовит мне ужин, а тебя — прости, конечно, — никто сегодня не приглашал, — заявил Андрей.

— Ах так, мое время, значит, суббота, а Лиза, значит, у тебя теперь гостья?! Может, она и носки твои стирает?

— Может, и стирает. А что ты так раскричалась? — Андрей хладнокровно смотрел на меня, но я уже остановиться не могла.

— Я, между прочим, мать твоего сына!

Он присел на стул и устало спросил:

— Что еще?

— Я люблю тебя! Мы же любили друг друга, Андрей! — Я лепетала, сама понимая, что выгляжу жалко и нелепо. Надо было уходить, все было ясно, но я не могла вот так просто отдать ей его. Ведь я действительно любила Андрея, а Лизе нужны были только его деньги. Для меня это было так очевидно. Но я не могла тогда четко сформулировать свои мысли, а потому тупо стояла посреди кухни с табуреткой в руках.

— Иди домой, Света! Занимайся сыном. — Голос Андрея был ровным и доносился как бы издалека.

Я обернулась и взглянула на Лизу. Она снова схватилась за сковороду.

— Хорошо, — кивнула я, — я уйду. — Но в дверях обернулась и, глядя прямо в глаза Андрею, напомнила ему: — За все надо платить! Теперь твой черед! — и захлопнула дверь.

Домой я шла, давясь слезами. Мне казалось, я защищена крепкими стенами, а оказалось — стою одна, на ветру!

— Черт с ними со всеми! И один в поле воин, — всхлипывала я.

Но потом и другие, более прозаичные мысли пришли мне в голову: «А на что теперь жить?» Денег у Андрея я решила не брать из принципа — хотелось доказать ему, что я могу обойтись без его подачек…

Работы у меня не было, все связи оборваны. И я решила позвонить Тамаре, той самой соседке по койке в роддоме. Она тут же поняла суть проблемы.

— У меня тут в больнице сестра работает в неврологическом отделении. Ехать тебе, правда, неудобно, зато график хороший — сутки через трое, — предложила она.

— А делать-то что? — с тоской спросила я.

— Санитаркой — убирать, мыть, чистить. Да ты не переживай — там поможешь, тут подсобишь… Там такие больные лежат, родственники рады откупиться. Без денег не останешься, дерзай! — И Тамара объяснила, где находится больница.

Так я стала санитаркой неврологического отделения Седьмой городской больницы. Это был настоящий ад. Запах хлорки, мочи и гниющего тела валил с ног. У многих больных были пролежни, а это не просто опрелости на попе, как у детей, — люди гнили заживо. Контингент в основном был пожилой. Все кругом стонали. Первые дни я сходила с ума в этой обстановке, но человек привыкает ко всему. Привыкла и я.

Плохо было только то, что дома я совершенно не высыпалась. Днем с Викторией Витька спал как убитый, а вечером, стоило мне прилечь, просыпался и кричал. Я и песни пела, и магнитофон включала — ничто его не брало.

На работу я приходила полусонная и через месяц была уже на пределе. Мотаться с Измайловской на Каширку было тяжело. На работе просто тошнило, и в какой-то момент, помогая переворачивать больную, чтобы обработать пролежни, я поняла — больше не могу. Останусь тут еще и сама сгнию. Не хочу! И я ушла из больницы.

Такого счастья, такой свободы я не испытывала никогда. Я была здорова, молода, красива и свободна! Какое блаженство! Однако вопрос с работой оставался открытым. Денег по-прежнему не хватало, а звонить Андрею и просить у него подачек мне гордость не позволяла.

Рядом с нашим домом находился продуктовый киоск, возле которого по утрам собиралась небольшая очередь. Я и сама туда бегала не раз. А однажды решилась и подошла к местной продавщице.

— Здравствуйте! Где мне хозяина найти? — обратилась я к толстой тетке с крашеными волосами и огромными серьгами в ушах.

— А зачем тебе хозяин? — Тетка с любопытством посмотрела на меня.

— Работа нужна! — честно призналась я.

— Много тут вас таких ходит, — брезгливо сказала тетка, — с Украины, что ль?

— Да нет, я москвичка!

— А зачем тебе тогда в ларьке сидеть? — удивилась она.

— Деньги нужны, — я уже поняла, что этой бабе просто скучно, но неожиданно она сменила тон:

— Ладно, подходи к девяти вечера. Артак подъедет, я тебя с ним познакомлю.

Я повеселела. Артак — это, наверное, хозяин, имя армянское, а армяне — добрый народ. У меня подруга была в школе — армянка, всегда списывать давала и бутербродами делилась на переменке, вспомнила я…

Ровно в девять я стояла у ларька — в самой обтягивающей своей футболке и узких джинсах. Я еле влезла в них — живот после родов никак не хотел убираться. Но грудь смотрелась шикарно. Вот только одного я не учла: обычно в девять у меня растекались два молочных пятна. Заметив это, я сначала ужасно смутилась, а потом купила минералки и намочила всю футболку. Погода была теплой, я не боялась простудиться…

— Вай, какая девушка! — На меня смотрел пожилой армянин. Во рту у него сверкали золотые зубы, а в черных, как смоль, волосах просвечивала седина. — Что, красавица, хочешь? — обратился он ко мне.

— Вы Артак? — начала я с места в карьер.

— Да, так меня зовут. А тебя как зовут, красавица?

— А меня Света зовут! — весело ответила я.

— И что же ты, Светочка, хочешь? — ласково повторил Артак.

— Хочу работать у вас продавщицей. — Я с надеждой посмотрела на него.

Он не отвечал. Но неожиданно к нему подошел какой-то вертлявый тип и принялся что-то негромко втолковывать ему на армянском. Я ничего не поняла, но вдруг среди слов мелькнуло знакомое имя — Андрей. Я пристально взглянула на парня. Нет, я определенно его не видела прежде, у меня на лица память фотографическая…

— А скажи мне, красавица, ты бригадира перовской банды знаешь? — Армянин смотрел на меня черными глазами и, казалось, прощупывал насквозь.

«Бригадир банды? Андрей? Впрочем, ведь мне о нем почти ничего не известно…» А они могли видеть меня с ним — мы жили вместе больше года.

Я решила, что в данной ситуации выгоднее принять все как есть.

— Знаю. Была с ним — недолго. Теперь надоела.

— Такая красотка — и надоела? Темнишь ты что-то? — усмехнулся Артак.

— Сына ему родила, а он себе новую бабу нашел, — выдавила я сквозь зубы. Мне уже хотелось развернуться и уйти, но работа была нужна.

— А чем, если не секрет, ты там занималась? — вкрадчиво спросил Артак.

— Спала с бригадиром, — нахально ответила я — терять мне было нечего.

— Ладно, не обижайся, мы ведь тебя не знаем. А ну как бригадир тебя подсадной к нам послал? — примиряюще сказал Артак. — А мы ведь тебя к торговле допускаем! Завтра принеси медицинскую книжку и паспорт не забудь. Вот этот ларек и будет твоим. — Артак хлопнул по будке ладонью.

Тетка с серьгами мгновенно среагировала:

— А я куда?

— Спокойно, не скандаль, женщина. В магазин тебя определю — на мясо. — Артак снова повернулся ко мне: — Будешь слушаться — озолочу! — Он положил мне руку на плечо и, наклонившись, веско добавил: — А предателей мы закатываем в асфальт!

Мне стало как-то не по себе.

— Только никакого криминала, — попросила я Артака.

— Что ты, девочка, чистая торговля. — Артак развел руками и улыбнулся: — Пятьсот рублей в день, а в ночную смену — плюс двадцать процентов, устраивает? — Он сатанински поднял бровь.

У меня все внутри запело от радости — это были бешеные деньги: и на еду, и на косметику хватит, и даже шмотки какие-нибудь Витьке куплю, размечталась я.

— Идет, — улыбнулась я, и он потрепал меня по голове:

— Хорошая девочка…

Тот факт, что в кругу Артака меня знали, мне, конечно, не понравился, но откуда ветер дует, я не понимала. Я жила в Измайлове, Артак тоже, и было совершенно непонятно, где пересеклись пути Артака и моего бывшего любовника. Но, надо отдать им должное, к криминалу меня действительно не привлекали.

На новом месте я довольно быстро освоилась. И очень скоро знала весь окрестный контингент наперечет. Это была настоящая школа жизни. С утра на опохмел ко мне тянулись «синяки», у этих вечно не хватало рубля, и я завела для них специальный журнал — «Долги». Надо сказать, что по большей части деньги они мне все-таки возвращали, ибо понимали — настанет следующее утро, и тогда уже ничего я им не продам, а выпить захочется. Хуже было с подростками. Это очень агрессивный народ — терять им нечего, жизни еще не нюхали, а выпив, вообще не чувствовали никакого страха. Когда такая компания подходила к ларьку, я всегда внутренне напрягалась.

— Слышь, Светик! Выгляни в окошко! — кричал какой-нибудь отморозок.

— Что тебе? — ровным голосом отвечала я.

— Любви! — ржали они.

— Миллион долларов! — в тон им говорила я.

Обычно на этом все заканчивалось, они брали сигареты, пиво и отваливали, но однажды после обычного обмена любезностями один «качок» потребовал двойной сдачи.

— Я тебе, сука, сто рублей дал, а ты мне что сдала? — бушевал он.

— А я тебе на восемьдесят рублей отпустила товар, так что держи свою двадцатку и вали! — завелась я.

— Ах ты мразь! — И подонок со всего маху ударил бутылкой по витрине.

С нее посыпались бутылки. И хотя большая их часть рухнула на самого хулигана, но несколько упали и мне на голову. Когда я выползла из ларька, все лицо мое заливала кровь. Вокруг стал собираться народ. Мерзавец испарился. К ларьку тут же подскочил Гиви — тот самый вертлявый подручный Артака, который опознал во мне любовницу бригадира.

— Светик! Вай, что случилось?! — Он попытался поднять меня, но мне на четвереньках было как-то сподручнее. Все кругом плыло и искажалось. «Наверное, это сотрясение мозга», — подумала я и отключилась.

Придя в себя, я увидела какой-то синий потолок в бриллиантовых звездах. Пахло медом, играла тихая медитативная музыка. Я скосила глаза и застонала — даже движение глаз причиняло мне боль.

— Лежи спокойно, красавица, и не дергайся, — надо мной навис Артак собственной персоной, — на голове у тебя шишка, и швы наложили — шесть штук. Велели тебе лежать две недели, и кормить велели вкусно.

— А как же сын?! — испугалась я за Витьку. — Кто ж его-то кормить будет?

— С бабушкой твоей я договорился, а кормить тебе сейчас нельзя. Только покой. Ничего с твоим джигитом не случится. Прописан тебе покой — вот и лежи. — Артак заботливо поправил одеяло и вышел.

«Чудны твои дела, Господи», — подумала я. Лежать было невероятно приятно. За время работы санитаркой в больнице я жутко сорвала спину, таская тяжелые ведра с водой и переворачивая инсультных больных. Да и работа в ларьке — целый день сиднем — здоровья не прибавляла. А теперь я лежала, спина отдыхала, и думать ни о чем не хотелось. И я снова провалилась в спасительный сон.

Однако на третий день такой жизни я затосковала. Деятельный человек по натуре, я не могла долго вести пассивное существование. Все книжки были прочитаны, телевизор надоел, от тоски я занялась кроссвордами, но скоро и это наскучило. Поэтому, когда Артак в очередной раз зашел ко мне, я взмолилась:

— Артак, ну сколько ж мне тут прохлаждаться? Я хочу домой!

— А дом сам пришел к тебе, — улыбнулся Артак, — встречай! — И на пороге материализовалась Виктория с Витькой на руках. Все лицо сына было в каких-то жутких красных пятнах.

— Это что? — испугалась я.

— Ну что, известное дело, диатез, или, как сейчас модно говорить, аллергия. Перевела его на «Бону», а она сахарная — вот и результат. Молока-то материнского нет, лежишь тут, отдыхаешь! — Виктория была в своем репертуаре, и ругаться мне с ней не хотелось.

К счастью, за три дня, что я лежала у Артака, молоко у меня не исчезло, я исправно сцеживалась, поэтому уже через пять минут Витька радостно зачмокал у груди.

— Стара я стала — ночей не спать, — пожаловалась Виктория. — Давай-ка, возвращайся домой, а то помру.

— Ладно, бабуль, я и сама уже собиралась, — успокоила я ее.

— Еще чего! — В комнату неслышно вошел Артак. — Ей лежать велено, раньше чем через неделю не отпущу!

Виктория тут же вскинулась:

— А мне-то чего ж, подыхать теперь?

— Зачем подыхать? Бабушка помогать должна. Ты мальчика здесь оставь, за ним присмотрят, а сама иди домой — отдохни!

От возмущения Виктория не нашлась что возразить. Всю жизнь повелевала она, а тут приказывали ей. Этого стерпеть она не могла.

— Живите как хотите, — махнула она в сердцах рукой и ушла, громко хлопнув дверью.

Витька тут же заплакал.

— Боевая у тебя бабушка, — усмехнулся Артак.

— Она всю жизнь такая. Чего ты хочешь — по гороскопу она львица, и отец у меня тоже был лев, так что я всю жизнь — в прайде! Кошмар!

— Это ничего, это хорошо. Закаляет характер. Я, кстати, тоже лев. — Артак посмотрел на меня и неожиданно предложил: — Оставайся у меня, девочка! Не пожалеешь. Я тебя любить буду…

Это предложение меня ошарашило. Артаку было пятьдесят, мне еще не исполнилось двадцати, и я совсем не представляла себя с ним в постели. А это, как я понимала, мне и предлагалось. Но все оказалось совсем не так. В жизни моего благодетеля была страшная трагедия: в Армении во время землетрясения в Спитаке у него погибла вся семья — жена, мать и маленькая дочка.

— …Ей бы сейчас восемнадцать лет было… — грустно закончил Артак свой недолгий рассказ. — Все время думаю: какая у нее впереди была бы долгая и прекрасная жизнь. А оно вон как все повернулось. Один живу. Кому служить? Ты мне послана, нравишься ты мне, характер у тебя бойцовский, нигде не пропадешь. Давай дружить, а не понравится — уйдешь. Силой держать не буду, — уговаривал меня Артак.

И уговорил — я осталась…

Я часто вспоминала Андрея, но он как будто исчез. Лизку я тоже не встречала, правда, и дома теперь бывала редко. Мы с сыном жили у Артака.

Жизнь с представителем кавказского племени оказалась непростой. Ведь в представлении кавказца жена должна сидеть дома, заниматься детьми. Целыми днями я ухаживала за сыном, стирала, пеленала, кормила. Гуляла с ним по три часа в местном парке, и где-то через два месяца мне все это смертельно надоело. Виктория принципиально не помогала мне, а больше обратиться мне было не к кому. Жизнь, похожая на тюрьму, — женщины, которые сидят с маленькими, меня поймут. Но я не могла всю себя посвятить ребенку и хозяйству, такое существование казалось мне тупым и бессмысленным. И я снова начала рисовать. По нескольку часов подряд я не отрывалась от мольберта. Артак поначалу был доволен, но со временем стал все больше мрачнеть. Ему хотелось ласки и заботы, он не понимал моих творческих порывов и ревновал меня к работе. А мне уже было все равно. За несколько месяцев я сделала столько рисунков, эскизов и картин, сколько не удалось за всю мою прежнюю жизнь. Мне казалось, что за последнее время я вышла в своем профессиональном мастерстве на достаточно высокий уровень, мне хотелось показать кому-нибудь свои работы. И конечно, в первую очередь я подумала о Романе, но как встретиться с ним? Судьба сама нашла решение…

Однажды, когда я заскочила за какими-то бумагами к себе домой, зазвонил телефон. Услышав голос звонившего, я чуть не упала. Это был Роман. Товарищ детских лет. Моя первая любовь. Я сразу вспомнила ту вечеринку с марихуаной и нашу единственную ночь с ним.

— Здравствуй, Светик! — нежно сказал он.

— Ромочка! — От волнения я охрипла. — Как ты?

— Я сейчас в творческом простое. Но вообще-то член Союза художников с прошлого сезона. Персональная выставка. Пишу портреты важных людей.

— А Злата как? — спросила я игриво, приходя в себя.

— Да не заладилось как-то. Злата уезжает в Америку, мы разводимся.

Я изумилась. В моем представлении от таких людей, как Ромка, не уходят по собственному желанию.

— А как же ты? — ляпнула я, не подумав.

— А мне грустно, вот решил позвонить любимой подруге по старой памяти! — пошутил Ромка, но голос его и впрямь был очень печальный.

— Я сейчас приеду! — мигом приняла я решение и, бросив все бумаги, помчалась к Ромке…

Уже через час мы весело болтали у него в гостиной, вспоминая наши школьные приключения и общих друзей.

— А все-таки почему Злата ушла? — задала я наконец вопрос, который мучил меня весь вечер.

Ромка задумался:

— Понимаешь, она художник-модельер. Ей хочется иметь свой салон. Она всю себя посвятила карьере. А я в ее планы не вхожу. Да и мне нужна женщина, для которой моя карьера будет на первом месте, мне нужен помощник и друг, который будет радоваться моим успехам. — Ромка грустно посмотрел на меня. — Я ведь за последнее время, кроме помпезных портретов наших государственных членов, ничего не пишу!

— Да, но зато это здорово оплачивается! — заметила я. Известно, что за портрет какого-нибудь «нового русского» некоторые художники получали до ста тысяч долларов, причем чем более внушительным и большим был портрет, включая раму, тем дороже. А Ромка был мастер миниатюры. У него здорово получались импрессионистские пейзажи. Но за это больших денег не платили.

— В общем, душа плачет! — закончил Ромка свой горестный рассказ.

— Я знаю, что тебе надо! — Я подошла к нему, погладила по голове и села рядом на диван. Сильные руки обняли меня… Вдруг почему-то меня охватил страх, все поплыло куда-то…

— Ты дрожишь? — удивленно спросил он. — Что с тобой?

— Ничего… Все хорошо… Просто я давно не была с тобой… — пробормотала я, замирая в его объятиях.

На самом деле меня безумно тянуло к нему, и только это было причиной моего волнения. Он поцеловал меня в губы, его глаза странно сверкнули в темноте… Мы прижались друг к другу… В его ласках вдруг появилась какая-то ярость, которая и пугала и притягивала одновременно. От этой ярости меня лихорадило, и я не могла понять, что испытываю на самом деле — страсть или страх. Было что-то дьявольское в этой любви…

Дурман прошел не скоро. Очнулась я уже вечером.

— Ромочка, мне надо уйти!

— Куда, к кому? — спросил ревниво Ромка.

— Есть один человек, который содержит меня и сына. Я не могу его подвести, он много добра мне сделал. И он любит меня.

Ромка посмотрел на меня и вздохнул:

— Я тоже тебя люблю!

Сердце мое замерло. Я так ждала этих слов, но он больше ничего не сказал. Я поняла, что и на этот раз корабль с алыми парусами проплыл мимо…

Вернувшись домой, я застала Артака на кухне.

— Где ты была? — спросил он меня с кажущимся спокойствием.

— Дома, — тут же соврала я, ибо мне была хорошо известна эта восточная ярость. Человек внешне очень спокоен, а в следующий момент он уже всаживает клинок тебе в сердце.

— Я звонил, почему не подходила? — глухо спросил Артак. Он пил молоко из высокого стакана, и я заметила, что рука его, державшая стакан, дрожит.

— Я не слышала, — продолжала врать я.

Артак молча выплеснул молоко мне в лицо, встал и вышел из кухни. Мне стало страшно. Лучше бы он накричал на меня, я могла бы оправдаться и развеяла бы его подозрения. Но он не верил мне и не желал слушать. Я с тоской поняла, что теперь он меня выгонит, и пошла собирать вещи.

Но в комнате сидел Артак. На коленях у него лежал семейный альбом. Он перебирал фотографии жены и дочери, не обращая на меня внимания. Мне стало еще горше…

— Артак! Я все понимаю, я завтра перееду к себе… — Я открыла шкаф, но вдруг услышала:

— Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Жить вместе нам придется недолго, у меня рак, — и он повернулся ко мне, — я прошу тебя быть моей женой!

Я столбом стояла посредине комнаты и не могла пошевелиться. «Рак, какой ужас!» Острое чувство жалости пронзило меня.

— Я сделаю все, что ты попросишь, — решилась я и подошла к нему.

Он обнял меня и прошептал:

— Девочка моя! Нет у меня никого дороже тебя. Не бросай меня!

А я вспомнила нашу встречу с Ромкой и тихо всхлипнула — я понимала, что не смогу изменять, пока буду жить с Артаком. Своим признанием Артак связал меня намертво, и я согласилась на это. В голове мелькнула мысль об Андрее, о том, как он отказался па мне жениться, о Лизке, и я подумала печально: «А я все равно стану женой!»

Глава 9

Светлана уже давно допила свой кофе. Кассета в диктофоне не крутилась. Она забыла выключить его, и батарейки сели. «Да, об этом периоде моей жизни психоаналитик никогда не узнает, ни повторять его, ни вспоминать снова не хочется! — подумала Светлана. — Куда же Маринка помчалась? И с кем? Неужели действительно с этим профессором? Вот интересно!»…

Отношения с мужчинами складывались у Марины необычно. Она всегда испытывала скорее товарищеские чувства к своим ровесникам. Она была правильная девочка: «В школе не шалила и вела дневник. Летом выезжала к морю на пикник».

Эта песенка про нее. Но втайне она, как и все романтичные особы, мечтала о благородном Айвенго, который когда-нибудь примчится за ней на белом коне и увезет в неведомую даль. У нее был какой-то невнятный и скоротечный роман с одноклассником, но через полгода она выставила его со словами: «Не наш родственник!» Когда ее мама, Мария Алексеевна, тактично поинтересовалась, а куда, собственно, подевался нежный парниша, Марина веско ответила:

— Ушел домой и не вернется. Он не умеет мечтать!

Мария Алексеевна тогда в душе тихо ликовала, ибо парниша ей и самой не сильно нравился — бездельник и лентяй. Но счастье дочери было превыше всего, и она молчала, радуясь, что дочь сама расставила точки над «и». Однако сейчас Мариночке шел уже четвертый десяток, а претенденты на ее руку что-то не толпились у них в прихожей.

— Они все дураки! — пресекала Марина робкие попытки матушки прояснить положение дел.

— А внуки? — возмущалась старушка.

— В ближайшую пятилетку — обещаю! — торжественно клялась Марина, чем еще больше смущала Марию Алексеевну.

— А муж-то? — спрашивала наивная женщина, на что получала шокирующий ответ:

— А для этого дела, матушка, штампа в паспорте не требуется!

Однако уже и очередная пятилетка подходила к концу… Поэтому больше всех предстоящему свиданию радовалась Мария Алексеевна. И когда ей позвонила Светлана — узнать подробности, та ответила таинственно:

— Ох, Светочка, не мешай ей! Дай бог, все сложится, хоть внуков на старости лет понянчу!

Светлана окончательно запуталась и в недоумении положила трубку. «Какие внуки? А муж? Свадьба когда?!» — недоумевала она. И снова память вернула ее в собственное прошлое, на ее первую и последнюю в жизни свадьбу. Правда, та свадьба была совсем невеселой.

На мне было шикарное белое платье с кринолином и живыми орхидеями на плечах. Цветы придумала я, потому что кружева и бусинки — это банально, а фата мне вроде как и не положена. Выглядела я оригинально и роскошно.

Артак позвал кучу «господ», в основном пузатых богатеев. Все они были его возраста, поэтому я смертельно скучала. Но по мере увеличения выпитого мы как-то все развеселились. Я танцевала то с одним, то с другим…

Артак добродушно посмеивался. Нам периодически кричали «горько», вокруг крутился специально приглашенный фотограф, играл живой оркестр.

Во дворе ресторана был небольшой бассейн, возле которого устроили жаровню. На ней зажаривали барана. Все ели и пили, прерываясь только на тосты. Я вскоре оценила «прелести» кавказского стола и после нескольких перемен блюд поняла, что сейчас лопну. Наконец уже под вечер привезли торт, и в этот момент в зал вошли какие-то девицы. Они были очень странные. Высокие, угловатые, с некрасивыми лицами, но ноги у них начинались от ушей — длинные, худощавые, с тонкими щиколотками.

— Кто это? Что они тут делают? — обратилась я к Артаку.

— Наверное, мой друг своих моделек привез, для веселья, — ответил Артак, но было видно, что ему не нравятся эти пошлые девки. Они вальяжно курили, оценивающе посматривая на танцующих и активно сметая еду со стола. Наконец Артак подошел к своему другу, что-то тихо сказал ему на ухо, тот покраснел, потом улыбнулся, щелкнул пальцами и крикнул: «Мальчики, уходим!»

Мы все пооткрывали рты. Оказалось, что это были трансвеститы, приглашенные для шоу. Но Артак был человек консервативный, современных веяний не принимал и просто выгнал их вон вместе с другом. А свадьба продолжалась…

На торте зажгли бенгальские огни, и мы вместе с Артаком отрезали первый кусок. Потом нас сфотографировали вместе с гостями, люди стали потихоньку рассасываться.

Бабка моя, Виктория, весь вечер сидела с внуком, на свадьбу идти отказалась, сославшись на плохое самочувствие. На самом деле она меня осуждала.

— Зачем тебе этот старый пень? За деньги продаешься! — ворчала она. Но я не хотела ей рассказывать про болезнь Артака.

После свадьбы мне позвонил Роман. Он поздравил меня и пожелал счастья. Я была страшно взволнована этим звонком, как будто бы приоткрылась дверь в другую, радостную и красивую жизнь. Я вдруг отчетливо поняла, что только что совершила ужасную ошибку, но исправить ее уже не смогу. Положив трубку, я увидела за спиной Артака.

— Ты попрощалась со своей прежней жизнью? — тихо спросил он.

Я вздрогнула и кивнула:

— Да.

В этот момент я почувствовала себя Дюймовочкой, которая вышла замуж за крота «Я никогда больше не увижу солнца!» — подумала я тоскливо, а ведь это была моя свадьба!

Но самое тяжелое было впереди. Буквально через неделю днем, когда никого дома, кроме меня и сына, не было, раздался звонок.

— Мне, пожалуйста, Свету! — услышала я глухой голос.

— Это я! — Мне стало отчего-то тревожно.

— Говорит мама Андрея. С ним произошло несчастье, он сейчас в коме. А до этого все время звал вас. Я с трудом нашла ваш телефон, пожалуйста, приезжайте в больницу как можно скорей!..

Мне понадобилось время, чтобы понять, что речь идет о моем Андрее. Быстро собравшись, я задержалась на пороге, решив написать Артаку записку, но потом передумала. Легче будет потом рассказать, чем сейчас объяснять. В больнице меня встретила пожилая, худощавая женщина — мама Андрея, Ирина Витальевна. У нее были такие же серые глаза, как у сына, и она все время сжимала руки, очень волновалась…

— Он уже третий день в коме, — говорила она, но болевой шок.

— А что случилось? — спросила я.

Случайно поймав свое отражение в зеркале, я поразилась — губы у меня побелели, глаза ввалились. В палате меня как громом поразило. Выглядел Андрей ужасно, вся правая часть головы была забинтована, левая отекла, на пальцах рук была содрана кожа, и самое страшное — у него не было одной ноги! Видеть это было не просто страшно, а невыносимо! Для Андрея с его характером и любовью к красивой жизни стать инвалидом было немыслимо! Меня разрывало на части от жалости и сострадания. Я понимала, что прежнего Андрея уже не будет никогда. И вдруг подумала, что в этой беде виновата я сама. Надо было бороться за свою любовь. Будь я рядом, я сделала бы все, чтобы он никогда не попал в такое положение.

Но оказалось, я ничего про своего любимого не знала. И теперь, сидя в больничном кресле и слушая рассказ его мамы, мне стала открываться страшная правда об Андрее. Подтвердились мои самые смутные подозрения, так и не сложившиеся прежде ни во что конкретное.

Андрей был бригадиром перовской группировки, которая контролировала всю торговлю в районе. Это было золотое дно! Вот откуда деньги на рестораны, новые машины и красивую жизнь. Но времена изменились, начался кровавый передел сфер влияния, и Андрей изо всех сил стремился удержаться на плаву. Банда Андрея, прикрываясь перегоном и продажей подержанных машин импортного производства, стала налаживать сеть торговли наркотиками…

Кому Андрей перешел дорогу, неизвестно, но факт оставался фактом: вся его охрана оказалась куплена, его самого схватили, долго уговаривали слиться с другой группировкой, а когда он отказался, просто привязали к рельсам на железнодорожных путях и бросили…

Как он успел выпутаться до приезда поезда, неизвестно, но ногу ему отрезало. Головой он ударился о камень, когда скатывался с насыпи. Там и нашел его верный Володька.

Именно Володьке, самому близкому своему другу, очнувшись на мгновение, Андрей назвал имя человека, пытавшего его, и, пока он лежал в больнице, в городе началась настоящая война…

Я, слушая все эти подробности, долго не могла понять, что речь идет о моем Андрее. Настолько образ светского человека, к которому я привыкла, не вязался с криминальной реальностью, но не верить его матери я не могла.

— Я знала, что рано или поздно этим все закончится, я не раз его предупреждала, что до добра его такая жизнь не доведет. Но он же упертый! И вот теперь уже несколько дней в таком состоянии… — закончила свой рассказ Ирина Витальевна и заплакала. Я еще раз заглянула в палату. Мне хотелось снова посмотреть на Андрея — того Андрея, которого я только что заново узнала.

Передо мной лежал несчастный человек, который по чистому везению остался жить, но все еще не приходил в сознание… Мне стало ясно, что я должна как-то помочь ему вернуться в мир живых. Ни к чему было вспоминать старые обиды. Он нуждался в моей помощи, и я могла ему ее оказать. В душе я, видимо, еще надеялась, что мы когда-нибудь можем быть вместе, ведь у нас есть сын. Удивительно, какими мелкими и незначительными кажутся все обиды перед лицом реальной опасности.

Я приходила к Андрею ежедневно: разговаривала с ним, пела ему песни, рассказывала сказки. Заботу о Витьке взяла на себя Ирина Витальевна. Мне не хотелось говорить ей, что это сын Андрея, — если Андрей не сказал ей сам, значит, он по какой-то причине не желал, чтобы она об этом знала. А с Артаком у меня состоялся тяжелый разговор.

— Это не любовь, — объясняла я мужу, — но он помог, когда мне было плохо, а сейчас я возвращаю долг…

Артак долго молчал, но потом все-таки выдавил из себя:

— Иди, если сердце зовет!

Я поцеловала его:

— Спасибо, что ты меня понимаешь…

Дни ползли за днями, Андрей по-прежнему ни на что не реагировал. И я уже было совсем отчаялась, как вдруг, через две недели после этих ужасных событий Андрей пришел в себя…

Сначала у него шевельнулись пальцы, а потом, когда я стала плакать и что-то говорить ему, он открыл глаза и с трудом произнес:

— Я слышу тебя, котенок. За все уплачено. — И снова заснул. Но это уже была не кома.

Я тут же развила бешеную деятельность. Сначала позвонила Ирине Витальевне, потом Володьке, последним, кого я обрадовала, был мой муж.

— Он пришел в себя! — кричала я радостно в трубку.

— И теперь ты вернешься домой? — как всегда, медленно и спокойно спросил Артак.

Я растерялась:

— Но ведь я ему нужна!

— Ты мне тоже нужна, причем мне — прежде всего, ибо ты моя жена! Ты помнишь наш уговор? — спросил Артак и положил трубку.

Я разрывалась на части — мне так хотелось остаться с Андреем. За эти дни я о многом передумала, вся жизнь прошла у меня перед глазами. И я поняла: Андрей устроил в моей жизни праздник, и не важно сейчас, на какие деньги. Мне было интересно с ним. Я многое поняла, но главное — он любил меня, и я тоже любила его. Но и Артак ничего для меня не жалел, он тоже помог мне в безвыходной ситуации. Элементарное чувство порядочности мешало мне объясниться с мужем, кроме того, меня мертвой хваткой держала болезнь Артака. Я не знала, что мне делать…

В палату влетела Ирина Витальевна с Витькой на руках. Я быстро взяла сына и сказала:

— Он шевелил пальцами и открыл глаза. Сейчас спит… А мне надо идти…

Ирина Витальевна все поняла.

— Да, конечно, — она подошла и погладила меня по голове, — спасибо тебе, ты хорошая девочка, я знала, что только ты и сможешь вернуть его. Не забывай нас…

На выходе я столкнулась с Володькой.

— Ну как он там? — спросил, запыхавшись.

— Пришел в себя! — тихо ответила я и, уже заводясь, запальчиво спросила: — А где эта шалашовка Лизка?! Почему ни разу не пришла?

— Да она просто испугалась, отдала ключи и больше не появлялась. Король умер, ищем другого, — пояснил Володька, — а ты молоток, не ожидал. Друзья проверяются в беде. — Он как-то странно замялся, потом посмотрел на Витьку и спросил: — Ты что же, так и не скажешь Витьке, кто его отец?

— У него есть человек, которого он считает отцом, и Андрея это, очевидно, устраивает! — не сдержала я старую обиду.

— Эх, Светка, ничего-то ты не понимаешь! — грустно вздохнул Володька и ушел. А я так и осталась стоять с сыном на руках. Хотелось выть. Сознание полной безысходности парализовало меня. С трудом я дошла до остановки…

Дома я уложила Витьку спать и пришла на кухню. Артак пил водку. Это было так на него не похоже… Он поднял на меня черные глаза, налитые кровью, и глухо спросил:

— Ожил?

— Да, пришел в себя, — подтвердила я.

— А ты как? — Артак прищурился.

— А что я? Я здесь, с тобой…

— Это хорошо. — Муж снова налил себе водки.

— А по какому поводу пьем? — спросила я, отметив, что бутылка почти пустая, а Артак как будто и не пьян.

— Пришла! — Артак залпом выпил и со стуком поставил стакан на стол. — Пошли спать…

Ночью он несколько раз вставал покурить и наконец уснул… А утром как ни в чем не бывало был радушен и весел.

— А знаешь, Светлана, мы обязательно съездим с тобой куда-нибудь за границу. Ты куда хочешь?

Я грустно улыбнулась:

— В Париж, конечно!

— Вот глупая деваха, далась вам эта Франция. Надо сначала в Грецию съездить. Как говорил великий Карл Маркс, это колыбель европейской культуры. Потом в Испанию, а заканчивать европейский тур надо, конечно, Италией. Это эпоха Ренессанса.

— А Париж? — удивилась я.

— А во Францию надо ездить развлекаться. — Тут Артак улыбнулся и, приобняв меня, сказал: — Будет тебе и Париж. Чуть потерпи!

Я предалась мечтам, представляя себе шикарные французские бутики, Эйфелеву башню, Лувр и Елисейские Поля… Но тут же вспомнила, как мечтала поехать в Париж с Андреем, и радость померкла. Зачем мне Париж, если там не будет рядом любимого? С каждым днем я все больше отдалялась от Артака, мне были невыносимы даже его прикосновения. Артака это раздражало. А я не могла объясниться с ним, просто не представляла себе, как он отреагирует на мой уход. Но то, что этот уход произойдет, я уже понимала.

Андрей продолжал борьбу за жизнь. Володька обеспечил его охраной, но все равно произошло еще одно покушение — убийцу с пистолетом взяли прямо у его постели. Видимо, даже будучи инвалидом, Андрей все еще был кому-то опасен.

Артак теперь пил каждый день, меня это страшно злило, вдобавок ко всему заболел Витька…

Втайне от Артака я звонила Ирине Витальевне, и она сообщала мне о состоянии дел, но голос ее был печальный.

— Он уже совсем не тот, — говорила она, — как будто стержень вытащили из моего мальчика…

— Ну что вы, все будет хорошо, — пыталась я как-то подбодрить ее, а сама понимала — это конец. Андрей по характеру лидер. Для него просто жизненно необходимо быть во всем лучшим, первым. А как он теперь, без ноги? Я с трудом представляла, что он чувствует, но очень хорошо понимала его. Быть ущербным тяжелая доля!..

Навестила я его, только когда он выписался домой. Ко мне он даже не повернулся. Я подошла, положила ему руки на плечи, заглянула в лицо и прошептала:

— Но ведь жизнь продолжается!..

Андрей невесело усмехнулся:

— Девочка моя, когда я мог дать тебе все, ты не захотела. А сейчас я уже ничего не могу, не связывайся со мной. Жалость — плохой советчик, я тебе точно говорю…

От этих слов все во мне перевернулось. Я готова была заплакать — так мне было жалко нас обоих, но не посмела.

— Хочешь, я брошу его и вернусь к тебе? — спросила я в отчаянии.

— Нет, не хочу. Ты иди, моя хорошая, и будь счастлива. — Он повернулся ко мне и сказал как-то странно: — А я запомню тебя молодой и счастливой…

— Ты прощаешься со мной? — ужаснулась я.

Не верилось, что это говорит Андрей. Да как же он будет жить? Один, без любви? Ведь я же нужна ему! А вместе можно любую боль перетерпеть и любую беду одолеть…

— Да, я прощаюсь! Я хочу, чтобы ты жила счастливо, а не горшки выносила за беспомощным калекой! Я не могу сделать тебя счастливой, ты сама возненавидишь меня за такую жизнь! Уходи, не мучь меня! — хрипло произнес он и с нажимом повторил: — Иди.

Мне хотелось ему крикнуть, что я люблю его, что все еще может быть, что… Но я поняла — не услышит, и ушла, давясь слезами. Мне не верилось, что он отказался от меня, причем именно сейчас, когда я так нужна ему. Как же мне теперь жить?! Я ведь не смогу быть с Артаком, он мне совсем чужой, я Андрея люблю! Он же отец Витьки, да что же я, дура, делаю-то?!

По дороге я столкнулась с Володькой.

— Володь! Ты знаешь, он совсем не хочет жить! Я его не узнаю, — разрыдалась я.

— Ну а чего ты ожидала? Выбило мужика на всем скаку из седла… — Он погладил меня по голове: — Ну не плачь, все образуется, ему сейчас нелегко. Нам всем сейчас нелегко, а ему тяжелее всех. Надо привыкать жить снова, а это непросто. Ты же умная, все понимаешь… — И он неожиданно добавил: — А знаешь, пожалуй, ты единственная, кого он любил по-настоящему…

Я повернулась и побежала обратно к Андрею. Он по-прежнему сидел у окна. Я обняла его и поцеловала.

Все было как тогда, в первый раз. Горе придало чувствам остроту. Мне казалось, я падаю в бездну.

— Я приду, все равно приду! Я объясню все мужу и приду! — повторяла я, глотая слезы.

Андрей сидел, закрыв глаза. Потом вдруг улыбнулся и сказал:

— Все хорошо, у тебя все будет хорошо!

И я почему-то успокоилась.

Дома я никак не могла найти подходящие слова для Артака, все валилось у меня из рук. Случайно взгляд упал на краски и кисточки, которые валялись на столе. Меня вдруг словно что-то толкнуло. Я села за стол и попыталась представить Андрея. Лицо его отчего-то расплывалось, и я видела четко только глаза. Так и начала рисовать его — с глаз, а потом почему-то мне представился дождь, и я нарисовала окно с мокрым стеклом. Это была какая-то странная картина: рама окна, холодные, серые глаза и капли дождя на стекле. Получилось очень печально.

Артак подошел сзади неслышно, я почувствовала его по запаху — от него опять пахло водкой.

— Это он? Ты с ним была? — глухо спросил он.

Я повернулась. Мне стало страшно. А Артак закричал:

— Только не говори мне, что ты уходишь к нему! Он инвалид, калека, у него больше ничего нет! Ты будешь нищей и несчастной, станешь возить его на инвалидной коляске и считать копейки! Ты возненавидишь его и эту жизнь! — Он кричал и метался по комнате как раненый зверь, Витька проснулся и начал плакать.

Я вздохнула:

— Ну что ты бесишься, ребенка разбудил. Не нужна я ему. Прогнал он меня, — и подошла к сыну.

— А если бы не прогнал — ушла бы к нему? — уже тише спросил Артак.

Я честно ответила:

— Ушла бы!

Артак, схватив стул, замахнулся им на меня, но внезапно одумался и, поставив стул, вышел из комнаты. Хлопнула входная дверь. Я подбежала к окну и увидела, как муж выбежал из подъезда, сел в машину, и она, сорвавшись с места, с визгом вылетела из двора.

— Что же нам теперь делать? — спросила я Витьку, целуя его в сладкую макушку. От него так хорошо пахло. Сынуля успокоился и теперь смотрел на меня серыми глазами — глазами любимого. «Твой сын, Андрей, — подумала я, — как он стал похож на тебя!»

— Не ходи к нему — я запрещаю тебе! — Артак вошел в комнату, когда я собиралась уходить. Всю ночь он где-то ездил, но под утро вернулся трезвый и спокойный.

— Почему? Почему я должна делать то, что ты хочешь? Почему ты не спрашиваешь меня, что я хочу? — ответила я с вызовом.

— Потому что ты мне дала слово, что останешься со мной. Ты моя жена. Ты мне нужна. — Артак говорил, пряча глаза, и мне вдруг стало жутко. — Не ходи.

Я медленно подошла к нему и, глядя в глаза, спросила:

— Ты убил его?

Он отвернулся.

— Не я, он сам застрелился…

Я ахнула:

— Этого не может быть! Откуда ты знаешь? Да он еще вчера был живой, я сама его видела…

Я побежала к двери, распахнула ее…

— Не ходи к нему, — закричал Артак, но я уже натягивала куртку и, схватив кроссовки в руки, как была в тапочках, помчалась на улицу.

Дул промозглый ноябрьский ветер, моросил дождь, под ногами была слякоть. Очень быстро тапочки намокли, и я переобулась на какой-то лавочке. Как я добралась до дома Андрея — не помню. Помню только его квартиру, набитую людьми, черную от горя Ирину Витальевну и инвалидную коляску, лежавшую на боку. Рядом с коляской валялась старая фотография, на которой маленький карапуз по-прежнему весело смеялся, держа за руки счастливых родителей…

Я посмотрела на раму окна и капли, стекающие по стеклу. Меня обуяла глухая, беспросветная тоска. Его больше нет. И никогда и никто уже не спросит: «Котенок, как дела?» За все надо платить! — вспомнила я любимое выражение Андрея. А за что была такая дорогая плата?

Меня всю трясло, люди кругом были чужие, и только Володя подошел ко мне и тихо сказал:

— Света, надо уходить. Тебе здесь нечего делать. Его не вернешь…

— Андрюшенька мой! — вдруг тоненьким, высоким голосом запричитала Ирина Витальевна, и я увидела, как мимо нас пронесли носилки с телом Андрея.

— Не верю, не верю, что он сделал это! Он же сильный был! — Я трясла Володьку за плечи и рыдала.

— Только очень сильные люди способны на такое, — сказал Володька, — я бы не смог…

На сороковинах я страшно напилась. Казалось, что жизнь кончена. Ирина Витальевна сидела такая маленькая, седая, вся в черном. Чем-то она напомнила мне мою маму, и мне захотелось прижаться к ней, но я не посмела. Потом, позже я узнала, что сына Ирина Витальевна пережила на два месяца — не справилась с тоской и тихо угасла во сне. А сейчас умирала я…

Как теперь жить? На что надеяться? У меня просто опустились руки. Артак меня не искал и домой к Виктории не приходил — это настораживало. На следующий день после сороковин я с больной головой решила прогуляться с сыном в парк — развеяться. Когда я спускалась по лестнице с Витькой на руках, то увидела какого-то мужика, который поднимался мне навстречу. На мгновение взгляды наши встретились, и я ахнула. В этом большом дядьке с коротко стриженной головой я узнала Пафнута, товарища по интернату. Мальчика, которому я часами пересказывала книги Жюль Верна и Джека Лондона.

Глава 10

На следующий день Марина на работу не пришла. Телефон ее не отвечал, и Светлана встревожилась по-настоящему. «Скоро в Париж, половина работы на Маринке, а этой мерзавки нет на месте», — злилась она. Но всего обиднее было сознание того, что она сама отказалась быть посвященной в сердечные дела подруги. Вот и сиди теперь, жди у моря погоды… И вдруг в проеме двери показалась знакомая фигурка. Зажав толстый глянцевый журнал «ВОГ» под мышкой, Марина с самым мечтательным видом уселась на стол и затуманенным взглядом посмотрела на Светлану.

— А ты знаешь, что в этом году самый модный цвет розовый? — спросила она невинно.

У Светланы от злости аж дыхание перехватило.

— Да ну? — ехидно ответила она — А как насчет рекламы?

— А вот! — все так же мечтательно протянула Марина и положила журнал на стол, открыв его где-то посередине.

Прямо на развороте красовалась картина Светланы из ее последней коллекции, а над ней заголовок — «Русские идут». Практически весь материал анонсировал их предстоящую выставку в Париже.

— Когда же ты успела? — удивилась Светлана.

— Да так, работаю ночами не покладая рук! — К Марине уже вернулась обычная веселость. И она с удовольствием следила за тем, как озаряется радостью лицо подруги.

Светлана и не думала притворяться, материал действительно был хорош. Она пробежала глазами текст статьи.

— Материал ты писала? — спросила она мимоходом.

— Обижаешь, — Марина взяла журнал и показала фамилию в начале статьи.

— Вижу, вижу… И когда только успела? — Светлана принялась листать журнал, и взгляд ее невольно остановился на прекрасном розовом платье.

— Ух ты, — восхитилась она.

— И я того же мнения. Надо розовое покупать! — авторитетно заявила Маринка.

— Ну в Париже и купим, — решительно захлопнула журнал Светлана и в упор посмотрела на подругу. — Ты мне ничего рассказать не хочешь?

— О чем? — наивно спросила та.

— Значит, не хочешь. Ладно, подождем. Мы люди терпеливые…

А Марина уж и сама была не рада, что затеяла эту игру в молчанку. Но, с другой стороны, как рассказать Светке о своих отношениях с Владимиром? Ведь это все из области чувств. Он посмотрел, она взглянула, они вздохнули и всю ночь до утра гуляли по холодной Москве. Но им не было холодно! И Марина решилась:

— Знаешь, он какой?

— Ну какой?

— Добрый! И все понимает! И тебе обязательно надо с ним встретиться! Он легко покончит со всеми твоими страхами и комплексами! — с горячностью заявила Марина.

— Ну ладно, мне немного осталось, наговорю до конца и позвоню твоему самаритянину!

На том и порешили.

А вечером Светлана отложила все дела и, вставив новые батарейки, подключила диктофон.

— Здравствуй, Света. — Пафнут улыбнулся. — Я пришел!

— Боже мой! Пафнут! Какой ты стал большой и грозный! — удивилась я. — Постой, это сколько ж прошло лет, как мы не виделись?

— Много! А ты похорошела! Это твой сын? — Он потянулся посмотреть.

Я повернула Витьку лицом к нему.

— Да, вижу — твои кудряшки. — И он легонько дернул Витьку за вихор.

— Ну как ты? Чем занимаешься? — спросила я, пока мы спускались по лестнице. — Ты извини, надо погулять — очень голова болит!

— Перепел? — усмехнулся Пафнут. — Ну пойдем проветримся.

Мы шли по дорожкам парка, и Пафнут рассказывал мне о своей жизни…

Из армии, куда его забрали из интерната, вскоре отправили в Афганистан. Первый же день — бой…

— Сразу пятерых ребят скосило. Я чуть не поседел. Очнулся, смотрю: они еще теплые лежат, глаза у всех открыты. Стал я двигаться, тут меня моджахеды и заметили. И взяли с собой. Почему они меня не убили — не знаю. Лучше бы убили, такая страшная жизнь началась для меня потом. В плену я был просто рабом, ходил на цепи по двору, убирался, мыл, чистил, таскал все время какие-то ящики. Так продолжалось несколько месяцев. Кормили плохо, постоянно били, издевались всячески… — Пафнут запнулся, и мне представилось, как тяжело ему было. Эта пауза о многом говорила. Я смотрела на его лицо, и острое чувство жалости пронзило меня. Но Пафнут справился с собой и продолжил: — Единственной отрадой в это время стало знакомство с дочерью командира отряда Хасана, огромного чернобородого и жестокого мужика. Хасан держал в страхе весь отряд, относились к нему как к богу, никто не смел ослушаться его приказа. Он круто расправлялся с обидчиками, был вспыльчивым и изощренным садистом. В противоположность Хасану Азиза — так звали девушку — была очень женственной и ласковой. С тонкой талией, роскошными черными волосами и красивыми глазами. Азиза очень понравилась мне, втайне я мечтал, что она однажды останется со мной. Она приносила мне еду, правда, ее всегда сопровождал кто-нибудь. Но однажды она пришла одна… На нас будто вихрь налетел, мы прижались друг к другу и целовались как бешеные. В эту ночь мы стали близки. Но видимо, кто-то заметил отсутствие Азизы и ее слишком счастливый вид. Сложить два и два не составило труда… Жизнь моя после этого превратилась в кошмар. Меня страшно били, пытали огнем. Я кричал, пока не потерял голос… Потом меня бросили в сырой подвал, но и там не оставляли в покое. Азизу я больше не видел и понимал, что, скорее всего, больше не увижу никогда, что меня забьют насмерть… И наверное, так бы оно и случилось… Хасан не простил бы меня за то, что я обесчестил его дочь. Я приготовился к смерти, но мне повезло. Наши войска постоянно прочесывали эту местность и вскоре добрались до этого аула. Когда меня нашли, я был в отключке, лежал в сыром подвале, связанный и избитый. Они буквально спасли меня, потому что от голода я не мог говорить. И в России еще полгода я провел в больнице…

— А, это туда я писала тебе! — догадалась я.

— Да, я получил все твои письма. — Он внимательно посмотрел на меня и спросил: — А ты знаешь, что я приезжал в Москву?

— Нет! — удивилась я. — А когда?

— У меня был отпуск — три дня в январе девяносто второго, — и я приехал.

— А я тогда у бабушки жила, моего отца как раз убили в то время, — пояснила я.

Пафнут замолчал, и мы какое-то время шли молча.

— А что было потом? — нарушила я тягостную тишину.

— Я отправился служить дальше. Понимаешь, надо было отомстить за моих ребят, к тому же за это хорошо платили. В общем, все это время я воевал.

— А почему ты перестал мне писать? — Я посмотрела на него в упор. Он не отвел глаз — и так мы стояли, молча глядя друг на друга.

— Я не мог. У тебя своя жизнь, у меня — война. Это несравнимо.

Мы еще помолчали.

— Кстати, а ты помнишь Ал-Фе? — спросил Пафнут.

— Аллу Федоровну, директора интерната? — улыбнулась я. — Конечно, я часто ходила к ней первое время. Она уже на пенсии. Это она дала тебе мои координаты?

— Да нет, — уклончиво ответил Пафнут, — я по твоим письмам узнал обратный адрес.

— Да, но бабушка никогда бы не дала тебе адрес этой квартиры — она тебя не знает! — насторожилась я.

— Ну проследить за Викторией для бывшего солдата не составляло труда, — усмехнулся Пафнут.

— А зачем ты меня искал? — Я еще раз внимательно посмотрела на Пафнута.

— Ты знаешь, как-то так оказалось, что у меня никого родней тебя нет. Мама погибла, ты помнишь, а отец прошлой зимой замерз, пьяный, на улице, ну туда ему и дорога… Я часто вспоминал тебя. Наши посиделки. Помнишь тот день, когда Ал-Фе отпустила тебя гулять?.. Я тебе нравился? — вдруг порывисто спросил он.

— Да, — осторожно ответила я. Честно говоря, сегодняшний Пафнут мало чем походил на первого хулигана интерната. Ушла из глаз насмешливость и подростковое желание во всем быть первым. Сейчас предо мной стоял воин — жесткий, настороженный и хладнокровный.

— А ты знаешь, кто убивал бомжей в парке интерната? — неожиданно задал он вопрос.

— Я догадалась, — спокойно сказала я.

— И не сказала ментам? — удивился Пафнут.

— Ты был один из нас, почти брат, как я могла тебя сдать, да меня удавили бы в первую же ночь где-нибудь в сортире…

— А я думал, ты скажешь, что любила меня, — усмехнулся он.

— Понимаешь, любовь — она разная бывает. Тогда я любила тебя, а потом ко мне пришла другая любовь, и вчера я проводила ее, потому и напилась. А вообще-то я замужем. Правда, с мужем жить больше не хочу, боюсь его пьяного…

Пафнут долго молчал, потом неожиданно спросил:

— Помнишь Жюль Верна — «Таинственный остров», капитан Немо?

— Ну еще бы, — улыбнулась я, — как вы все сидели открыв рты и слушали меня.

— Любимая книга, — кивнул Пафнут, а потом он повернулся ко мне и сказал торжественно, глядя в глаза: — Знаешь, Светка, ты мне больше чем сестра, и я говорю тебе: все еще будет!

— Ну конечно, — промямлила я.

Сама я уже в это не верила. Встреча с Пафнутом только взбудоражила меня, но она не заполнила ту пустоту, которая возникла после смерти Андрея.

— Я сейчас должен идти, но вернусь. И мы еще обо всем поговорим, — пообещал Пафнут. Глаза его странно блестели, рот был плотно сжат, а руками он нервно одергивал куртку. Чувствовалось, что он страшно напряжен. — Давай поцелуемся! — попросил он.

Я потянулась к нему, и он обнял меня. Странный то был поцелуй, меня словно током ударило. Мне передалось его напряжение.

— До свидания, — крикнул Пафнут, уходя.

У меня эта встреча вызвала противоречивые чувства. С одной стороны, мне было интересно вновь увидеть знакомого из прошлого, а с другой — такие встречи редко бывают радостными, иных людей очень калечит жизнь.

Артак позвонил, как только я пришла домой. Он настойчиво попросил меня вернуться, и я не посмела ослушаться его. Сказала только, что сын заснул и поэтому я приду утром. Он, с трудом сдерживаясь, согласился. Я положила трубку и закрыла глаза — возвращаться категорически не хотелось.

— Господи, помоги мне! — шептала я, а сама со слезами на глазах собирала вещи, вспоминая Андрея. И тут снова раздался звонок.

— Здравствуй, Светка! — Это был Роман.

Я не общалась с ним с того памятного прощального звонка после свадьбы с Артаком. Почему он вдруг решил позвонить сюда, на эту квартиру? Может, что-то почувствовал…

— Ты не забыла, у меня завтра день рождения?! — напомнил Роман.

— А, ты же у нас Скорпион, в ноябре! Ну конечно! — улыбнулась я.

— Я хочу тебя… — размеренно произнес Ромка, и сердце мое ухнуло вниз. А он засмеялся и продолжил: — Пригласить на день рождения!

— Ох! Здорово! — обрадовалась я, но, вспомнив о муже, замялась: — Понимаешь, Роман…

— Подарков не надо! Лучший подарок — ты сама! Приходи, я тебя буду ждать, — проникновенно сказал Роман, и я сдалась:

— Конечно, приду!

Как буду объясняться с Артаком — я не представляла, но вечер с Романом должен был стать для меня отдушиной, наградой за все мои несчастья последних дней, так что я, не задумываясь, собрала вещи сына и решила отвезти его Виктории.

Бабка была, как всегда, сурова.

— Надо тебе с мужем поговорить, а потом уж на вечеринки шастать, — недовольным голосом выговаривала она.

— Я знаю его — запрет дома, никуда не выпустит, а потом напьется. Не хочу! — решительно заявила я. — Я с ним развожусь!

— На что же будешь жить?

— Лучше санитаркой в больнице, чем с Артаком в ресторане, — отрезала я. — Не дави ты на меня, — попросила я, — и так тошно.

Виктория насупилась и замолчала. Остаток вечера я играла с сыном. Витька все больше становился похож на Андрея, от отца у него был подбородок — круглый, с ямочкой, и удивительные серые глаза, а кудряшки он взял мои…

Вскоре сын заснул. А я стала мечтать, в чем завтра пойду на день рождения к Роману. Хотелось чего-то красного, рокового. Но, как назло, все самое красивое осталось на квартире мужа. В конце концов я решила рискнуть и зайти туда днем, когда Артак уедет на работу…

Назавтра где-то часов в двенадцать я предварительно позвонила ему. Неожиданно трубку сняли, и незнакомый голос спросил:

— Кто говорит?

Я растерялась и попросила в свою очередь:

— Можно Артака к телефону?

— Представьтесь, пожалуйста, — металлическим голосом отчеканил мой невидимый собеседник.

— Говорит его жена, — рявкнула я.

— Очень хорошо, пожалуйста, немедленно приезжайте, с вашим мужем случилось несчастье… — И в трубке послышались гудки.

Я сидела рядом с аппаратом совершенно оглушенная. Что там могло произойти?

В комнату вошла Виктория:

— Ты чего такая бледная?

— Там Артак… Что-то случилось, надо ехать, — бессвязно залепетала я.

— Давай немедленно собирайся, — Виктория подняла меня с кровати, — мужняя жена должна быть дома, особенно в несчастье…

У подъезда стояла милицейская машина и карета «скорой помощи».

У меня засосало под ложечкой. «Где-то я уже видела подобное…»

Дверь открыл милиционер.

— Вы — жена? — уточнил он.

— Да, — как-то заторможенно ответила я.

— Хорошо, пройдите, пожалуйста, на кухню.

Я двинулась за ним.

Там сидели несколько человек, все они одновременно повернулись ко мне. В одном из них я узнала Гиви, ближайшего помощника Артака.

— Это она! — крикнул он, показывая на меня пальцем. — Это она заказала Артака! Я в этом уверен!

— Сядьте и успокойтесь, — сказал милиционер. — Садитесь и вы, Светлана Григорьевна! Разговор у меня к вам тяжелый.

Я села и, не мигая, стала слушать милиционера. Он говорил страшные вещи:

— Сегодня утром ваш муж был убит. Убит жестоко. Сначала его били, а потом порезали ножом в области живота и гениталий. Вы можете пройти туда… — сказал мне милиционер.

— Я не хочу, — мотнула я головой.

Перед глазами встало тело моего отца. Григорий погиб точно так же — множественные ранения в области паха и армейский нож рядом. Страшная догадка поразила меня. Видимо, это отразилось на моем лице, потому что Гиви снова начал орать:

— Она это! Слышите, не хочет видеть! Она, эта сука, заказала Артака!

— С вами я после разберусь, уведи его, — кивнул милиционер своему помощнику, и тот легко поднял вертлявого кавказца.

— Она это, ей выгодно его убрать! — продолжал выкрикивать Гиви.

— Зачем мне его убивать? — устало вздохнула я. — У него был рак в последней стадии. Он и так через год умер бы…

— Да? — удивился милиционер. — А откуда такая уверенность?

— Он сам мне это говорил!

— А в связи с чем он вам сообщил такие сведения? — скептически спросил милиционер.

— Да замуж звал, я не хотела, а он попросил пожить с ним: мол, год остался… — объяснила я.

— И что же он вам взамен пообещал? — Сарказм милиционера возрастал, он уже с нескрываемой издевкой смотрел на меня.

— Обеспечить меня и сына! — упавшим голосом ответила я, чувствуя, как земля уходит из-под ног.

— Да ну! А что же вы убежали из этого рая? Вот ваш кавказский друг заявляет, что третьего дня вы ушли из дома вместе с сыном и вещами.

— Ушла! — зло выкрикнула я. Терять мне было нечего. — Ушла, потому что пил он по-черному!

— Хватит! Не хватало мне тут еще бабьей истерики. Так… — Милиционер поднялся с места. — До выяснения дела мы вас задерживаем.

— Не имеете права, — побелевшими губами еле произнесла я.

— На семьдесят два часа имею право! — хлопнул он рукой по столу. — Связываешься с криминалом, будь готова ко всему! А то осетрину жрать все готовы, — зло сказал он, — а за убийство кто ответит?

— Не убивала, не докажете! У меня алиби, я была дома с бабкой и сыном!

— Ну сама, может, и не убивала, а заказать могла! Это мы еще выясним. Пошли! — И он, грубо взяв за руку, поднял меня со стула.

Я на автомате двинулась за ним. По дороге из ванной зачем-то захватила щетку с зубной пастой. Милиционер только усмехнулся…

В камере сидело тридцать человек. Духота и смрад были ужасающие. В довершение ко всему — половину контингента составляли грязные проститутки. От них жутко несло потом и дешевой парфюмерией.

— О, свежее мясо! Привет, милая. За что взяли? — встретили меня эти шумные женщины.

Я, как могла, быстро и коротко все рассказала. Выслушав о моей беде, старшая — ее звали Сильва — туг же вынесла вердикт:

— Дело твое плевое, через два дня отпустят, хотя потерзают, конечно. Но ты упрись и стой на своем — нет у них на тебя ничего, а у тебя — алиби… А ты точно знаешь, что мужик твой от рака умирал? — спросила она.

Я засомневалась:

— Да я уж не знаю, что и думать…

Вскоре они потеряли ко мне всякий интерес. А я сидела и вспоминала глаза Пафнута. Только теперь я поняла, кто мог убить моего отца и Артака…

Григория зарезали как раз в те дни, когда Пафнут был в Москве, и нож армейский лежал рядом. И ранения в пах. Боже мой, неужели это Пафнут — мой тайный благодетель, капитан Немо, черт бы его побрал! Вот ведь что получается — я ему в письме на отца пожаловалась, и он его убил, я рассказала о пьянстве Артака, и вот на следующий день — труп. Пафнут, конечно, больше некому. Но тогда я соучастница, да еще это наследство Артака, будь оно неладно, висит над моей головой как дамоклов меч. Из-за его квартиры и денег меня запросто могут посадить, а выйду — друзья Артака прихлопнут. Куда ни кинь — всюду клин. Что же мне теперь делать?

Тут Сильва тронула меня за плечо:

— Курить хочешь? — она протянула сигарету.

— Не, не курю. А водки нет? — Мне хотелось забыться мертвецким сном — дней на пять, чтобы все стереть из головы — сороковины, Артака, Пафнута. А Роман? Боже мой, я ведь даже не успела его предупредить, что не приду! И слезы все-таки потекли у меня из глаз.

— На! — Сильва протянула мне пластиковую бутылку.

— Это же минералка? — удивилась я, глядя на этикетку.

— Ты на название не смотри, содержимое глотай, — прошептала Сильва.

И я залпом выпила. Пищевод обожгло, Сильва подсунула какую-то горбушку:

— Закуси! Ну как, проняло? — Она улыбнулась. — Значит, жизнь продолжается, не кисни — прорвемся.

И я улыбнулась ей. Надо же, я всю жизнь брезгливо относилась к проституткам, а эта оказалась отзывчивой…

Следователь долго стращал меня законами, но я, наученная Сильвой, упрямо стояла на своем: ничего не знаю, никого не подозреваю, и ему ничего не оставалось, как отпустить меня. Конечно, они понимали, кто такой Артак, кем он был, но даже конфисковать ничего не могли, так как субъект умер, а конфискация производится только по решению суда.

Гиви, подручный Артака, оказался его дальним родственником. Когда я вернулась из СИЗО, квартиру нашла пустой — вся мебель вывезена. Оказывается, Артак завещал ее Гиви. Я же, как последняя идиотка, собрала всех на девятый день. И тут началось: и тому Артак должен, и этому — какой-то вечный должник. Еще выяснилось, что мой муж по-крупному играл в казино…

У Артака были огромные деньги. Он занимался не только продуктовыми ларьками. Под ним и наркота была, и оружие. Я догадывалась, конечно, но в свои дела Артак меня не посвящал, а я и не лезла, хотя находилась в самом центре осиного гнезда. Понимая, что с деньгами лучше расстаться, если хочу выжить, я отдала все. Квартиру тоже пришлось продать, и я вернулась с Витькой к себе, в отцовскую квартиру. Пафнут исчез, как провалился, и я ничего не слышала больше о его судьбе. Но в том, что он обязательно объявится, я уже не сомневалась и страшно боялась этого…

Роман на меня обиделся. Я не успела позвонить ему, а потом так закрутилась с наследством, что вообще обо всем забыла. Ему же предложили выгодный заказ, и он уехал на дачу к какому-то толстосуму — писать его портрет. Вот так судьба снова развела нас, и мы на время потеряли друг друга.

Но расстраиваться мне было некогда. Нужно было снова думать о хлебе насущном. Будучи женой Артака, я занималась сыном, вела хозяйство и не думала о том, что же я буду делать, когда мужа не станет. А вот пришел он, этот день, и выяснилось, что нет у меня в руках ни одной профессии, с помощью которой я могу заработать себе и сыну на жизнь.

Перебрав в уме разные варианты, с ходу отказавшись от торговли, я решила устроиться на какие-нибудь курсы. И однажды в одной из газет наткнулась на объявление: «Русский дом косметики набирает группу желающих пройти курс обучения профессии стилиста. Обучение платное». Денег у меня оставалось не так уж и много. Но я решила рискнуть, вложив их все в образование.

— Да зачем тебе эта профессия, куда ты с ней сунешься? — зудела Виктория, но я уже загорелась и не слушала ее. В тот же день я отправилась по указанному адресу, оплатила учебу, и уже через неделю начались занятия.

Вот это была жизнь! После тех месяцев, которые я просидела с Витькой дома, я снова окунулась в атмосферу творчества и интересных знакомств. На первом же занятии я заметила тихую, приятную девушку — невысокую, со светлыми волосами и обаятельной улыбкой.

— Тебя как зовут? — спросила я.

— Марина, — смущенно улыбнулась она.

— Хочешь, сядем рядом? — предложила я.

— Давай, — обрадовалась она, — вместе веселей!

С того дня мы с Маринкой стали практически неразлучны. Она была стеснительной, поэтому совсем не имела друзей, я же после предательства Лизки стала осторожно относиться к женщинам. Но Марина казалась такой беззащитной, ее хотелось оберегать, и скоро мы подружились по-настоящему. Нам было интересно общаться, учиться и даже просто вместе молчать.

На курсах у нас преподавала мастер своего дела — Жанна Демидова. Ее строгое лицо с красивым рисунком бровей, широко расставленными серыми глазами и чувственными тубами с неброской, но очень дорогой помадой было лицом холодной светской львицы. Но под этой маской оказался добрейший человек и не просто талантливый профессионал, а стилист от Бога, и к тому же тонкий психолог. Ей удавалось создавать на занятиях такую творческую атмосферу, что время пролетало незаметно. К тому же она знала много интересного из жизни столичного бомонда, ибо постоянно вращалась в мире шоу-бизнеса, и мы просто заслушивались ее живописными рассказами…

Три месяца продолжалась эта сказка. На занятия я ходила как на праздник, пока Виктория сидела с сыном. Наша учеба должна была закончиться конкурсом, на котором проверялось наше мастерство. Это был важный экзамен, и мы все очень волновались…

Я договорилась, что моей моделью на конкурсе будет Марина. Она себе в модели взяла маму, Марию Алексеевну. Ее конкурс — на макияж для женщин бальзаковского возраста — был через два дня, так что ей не пришлось разрываться между своей работой и желанием помочь мне.

Экзамен проводился в фойе гостиницы «Орленок», а непосредственная работа с моделями велась в небольшой комнате в той же гостинице. Накануне мы с Маринкой просмотрели бессчетное количество глянцевых журналов и каталогов. Во-первых, надо было «слизать» модные тенденции, а во-вторых, уж очень красивые модели были на картинках. Нам и в голову не приходило, что большинство представленных в журналах девушек вовсе не блещут красотой в жизни, и все это великолепие — результат совместной работы стилиста, фотографа и ретушера. Нам хотелось быть не хуже.

На первом туре нужно было представить натуральный, естественный, так называемый дневной макияж. Мы долго не могли решить, какой образ делать. Я предлагала Снегурочку — учитывая голубые глаза и светлую кожу подруги, ей очень подошли бы холодные, прозрачные тона. А Маринка же хотела «мятное мороженое» — она в те дни увлекалась зелеными тенями. Так и не придя к единому мнению, мы решили, что сориентируемся на месте. Уже с утра у меня начался мандраж, все валилось из рук, и я пару раз накричала на сына. Виктория в свою очередь наорала на меня, и это слегка отрезвило. Короче, когда мы с Маринкой встретились на остановке автобуса, я уж и не знала, стоит ли идти на конкурс.

— Да ладно тебе! — успокоила меня Марина. — Это просто очередной экзамен. Ну провалишь — тоже не смертельно!

Глава 11

Светлана усмехнулась: именно это качество подруги — легкое отношение к жизни — всегда выручало ее в самых патовых ситуациях. Марина справедливо полагала, что непоправима только смерть, а все остальное преходящее. Иметь такого партнера и друга рядом было очень удобно, все сразу в жизни вставало на места. Именно поэтому Светлана пригласила Марину к себе в галерею. И один Бог знает, как бы она обходилась сейчас без нее. А начиналось все тогда, на конкурсе…

Конкурс продолжался три часа, я была уже на грани, так как все происходило в душной, маленькой комнате, куда нас набилось пятнадцать человек. Как водится, постоянно что-то пропадало — то нужная краска, то кисточка. Но зато мы заняли кресло. А некоторым кресел не хватило и пришлось довольствоваться стульями, сидеть на которых с запрокинутой головой было очень неудобно. В первом туре я решила выделиться и сделала Марине макияж в голубых тонах с розовой помадой — мы все-таки решили, что образ Снегурочки подойдет ей больше. Какого же было наше разочарование, когда Жанна высказала свое мнение:

— Светлана! Ну что же вы из девушки сделали портовую шлюху! Где естественность?

Марина вспыхнула, но промолчала. Меня как громом поразило: ничего себе Снегурочка!

— Кроме того, не сделана голова — нужно было подготовиться. Это все-таки экзамен, поэтому учитывается все. — И Жанна отошла к другим участницам.

— Я голову сегодня помыла, — пролепетала Марина.

— А уложить забыла? — уныло спросила я.

— Но велели быть естественной! — расстроилась моя «модель». У меня тоже весь кураж пропал, и делать уже ничего не хотелось, хотя время оставалось.

— Ладно, не переживай! Первый блин комом. Завтра будет экзамен по вечернему макияжу, ты сделай красивую прическу, а я продумаю образ…

Наконец объявили время окончания тура. Отложив кисточки, мы с Мариной с нетерпением стали ждать результатов. Справедливости ради скажу, что некоторые работы были удивительно хороши. Казалось, что модель и не накрашена вовсе, однако кожа сияла и выглядела свежо, что и требовалось в этом туре.

Всего мы получили шестнадцать очков из сорока. Но я, честно говоря, не сильно переживала, надеясь взять реванш во втором туре. К слову сказать, очень немногие угадали со своими моделями. То прически, то костюм не подходили девушкам. Да и девчонки были какие-то страшненькие, невыразительные, одно слово — натюрель! Зато на следующий день все учли вчерашние ошибки и пришли во всеоружии. На головах моделей были накручены халы, щедро политые лаком. Вечерние платья поражали обилием люрекса и всякого рода оборок.

— Ужас, летящий на крыльях ночи! — прошептала Марина.

Сама она была в очень простом, но вызывающего цвета платье. Ярко-красное, длиной в пол, оно представляло собой трикотажный «чулок» с длинными рукавами. А так как фигура у Маринки прекрасная, то сидело оно на ней отменно. Ну просто девушка из модного журнала! Жанна улыбнулась нам.

— Девочки, идеально. Вот сегодня просто класс! Прекрасная укладка! — похвалила она Марину. Та расцвела. — Теперь самое главное — не переборщить, — предупредила меня Жанна, — цвет платья уравновесь румянами и помадой, а глаза растушуй, пусть будут «туманными».

А я и сама уже понимала, что делать «вамп» из подруги не надо. Ее очарование — в простоте. Правда, глаза я ей все-таки подчеркнула, а то в растушеванном виде она была похожа на медведя коалу. Мы довольно быстро справились с макияжем — в основном потому, что упустили кресло, и Марина сидела на обычном стуле, опираясь головой о стенку. Спина у нее быстро затекла, и уже через час она заныла:

— Не могу больше!

— Ладно, не стони, остались только губы.

Я наложила помаду, потом блеск и отошла взглянуть со стороны. На мой взгляд, было шикарно. Открытое лицо, сзади — облако начесанных волос, глаза в бежево-коричневой гамме, высокие скулы сильно выделены румянами, а ярко-красные губы идеально гармонируют с цветом платья…

— Я готова! — торжественно объявила я Жанне.

— О'кей, будем принимать, — кивнула она.

Быстренько собралось жюри, состоящее из трех стилистов и двух приглашенных кинозвезд, часто мелькающих на ТВ.

— Ну, что скажете? — Жанна улыбнулась.

Кто-то протянул:

— Кажется, тон темноват…

Другая возразила:

— Да нет, тон правильно подобран. Но помада…

Я вся сжалась, но тут Жанна вмешалась:

— А на мой взгляд, идеально! Браво, Светлана!

И я получила все сорок очков.

Я была на седьмом небе от счастья. Марина радовалась вместе со мной. Она тоже отлично сдала экзамен на следующий день, но я не смогла прийти поддержать ее, потому что заболел сын…

Виктория же была в своем репертуаре.

— Ну ладно, закончила ты эти курсы, ну и куда теперь пойдешь? — ворчливо спросила она.

— Да с этим дипломом я в любой салон устроюсь! — Я готова была петь от счастья — жизнь снова благоволила ко мне.

— Ну-ну, смотри… — Виктории моя радость была, как всегда, в пику.

— Да ладно, бабуль. Не боись! На этот раз никакого криминала…

Но ни в один салон меня в результате не взяли.

— Нам нужны профессиональные косметологи, а эти скороспелые курсы визажистов — так, для души, — объяснили мне в одном из них.

Я вспомнила, сколько выложила денег за курсы и косметику, и ахнула: «Ничего себе — для души!»

Марине с работой тоже не повезло, и тогда мы решили обратиться к Жанне.

— Я попробую рекомендовать вас в одно место, — откликнулась она, — но это не совсем та работа, которой я вас учила. Это такой маленький магазинчик по продаже карнавальных принадлежностей и косметики для всяких шоу и представлений. Вы зайдите завтра ко мне…

Естественно, на следующий день мы пришли. Жанна отвезла нас на Арбат, где в одном из переулков и приютился маленький магазинчик с броской вывеской «АРТЭ». Жанна представила нас хозяйке — элегантной, но очень высокомерной женщине.

Елена — так ее звали — показала нам место работы и предупредила:

— Беру на испытательный срок. Выдержите — поговорим о постоянной работе…

Так началась наша трудовая жизнь. Одновременно я возобновила свои занятия живописью — меня неожиданно потянуло к краскам. Пасхальные яйца я, конечно, больше не разрисовывала, но натюрморты у меня получались неплохо. Я часто ходила на разные художественные выставки, иногда выставляя и свои работы. Вот на одной такой выставке — на Крымском Валу — я однажды повстречала Романа…

В темно-синем костюме и белой рубашке, он был элегантен и вальяжен и выглядел шикарно. Рядом с ним шла длинноногая блондинка. Увидев его, такого красивого, я растерялась. Сердце мое часто-часто забилось, в горле пересохло, и как-то странно ослабли ноги. Но я все же взяла себя в руки и подошла к нему:

— Здравствуй, Роман!

Увидев меня, он смутился, но потом все-таки обнял и поцеловал:

— Очень рад тебя видеть, а это Олеся! — представил он свою спутницу. — Света — моя одноклассница, мы вместе учились в художественной школе.

Олеся опустила длинные ресницы и пролепетала:

— Очень приятно…

— И мне. — Я сделала зверское лицо — ужасно захотелось сказать ей, что мы не только учились с Романом. Я сразу же возненавидела эту девицу, все в ней казалось мне ненатуральным и вульгарным. Ромка, наверное, понял мои чувства, потому что тут же начал длинно и пространно рассказывать о своей персональной выставке. Он ласково смотрел на меня, иногда касаясь рукой моего плеча во время разговора, а у меня при этом как будто проходил по телу ток. Ромка, казалось, этого не замечал, увлеченный рассказом. Так мы и шли по залу: Ромка посередине, а мы с девицей по бокам. Как же он умеет окружать себя женщинами!

Надо сказать, картины его были действительно неплохи, особенно пейзажи. Но мне больше понравились рекламные плакаты в стиле раннего Кандинского.

— Яркая работа, — похвалила я.

Роман расцвел.

— Это из последнего, — объяснил он.

Потом он еще что-то говорил, а я с тоской понимала, что он сейчас бесконечно далек от меня. Заметив, что я отвлеклась, Роман неожиданно свернул беседу:

— Ты не пропадай, звони. — И, взяв под руку Олесю, пошел на выход — кого-то встречать. А я, побродив по выставке еще полчаса, так и ушла, не решившись показать ему свой натюрморт…

Мне было жаль, что судьба снова развела меня с моей мечтой. Я поняла, что никогда не смогу быть с ним, и загрустила. Ну конечно! Он мальчик из очень обеспеченной семьи, художник, эстет, любимый сын, избалованный мамой, а мне с двенадцати лет приходилось биться за право быть самой собой.

И я продолжала жить и работать, стараясь не думать больше о Романе. Работа в магазине карнавальных принадлежностей казалась настоящим праздником. Каждый день для меня был маленьким шоу. Я примеряла шляпки, перья, парики, красила себя «вамп», гламур, играла с аксессуарами, и все девчонки в магазине, заразившись моим куражом, тоже участвовали в наших мини-спектаклях. Особенно мне нравились накладные ногти и ресницы — я сразу начинала представлять себя кинозвездой…

Да ведь и Арбат, на котором находился магазин, тоже был своего рода театром — столько художников, артистов, бардов работало здесь. Это время запомнилось мне как бесконечный карнавал. К нам часто заходили интересные люди и известные артисты. Скоро я стала легко ориентироваться в огромном ассортименте нашего магазина, а так как мне нравилось общаться с людьми и объяснять им, что к чему, меня назначили продавцом-консультантом. Это тебе не в ларьке сидеть! Я была очень довольна новой работой. Единственное, что огорчало, — целый день приходилось стоять, и вечером ноги дико болели. Кроме того, ровно половину зарплаты приходилось платить няне, которая сидела с моим сыном. Я по-прежнему не хотела отдавать его в детский сад. Витька был очень живым, непосредственным ребенком, с каждым днем он становился все обаятельнее, но почему-то все время болел, постоянно подхватывал простуду и страдал аллергией на пыль. Но дома он придумывал массу приключений на голову няне. Сначала научился прятаться, доводя ее до исступления, — маленький и упорный, он готов был час сидеть где-нибудь в шкафу, с радостью слушая ее вопли. Однажды она нашла его в стиральной машинке. Меня это все только веселило, но нянька в конце концов сдалась.

— Слишком непосредственный ребенок. Тяжко! — оправдывалась она.

Это было ужасно. Сына оставлять было решительно не с кем… Отдавать его в сад мне было жалко — я сама работала воспитательницей и хорошо понимала, как нелегко домашнему ребенку жить в коллективе. Опять же воспоминания об интернате приводили меня в содрогание. Но няни за сто долларов я больше найти не могла, поэтому пришлось пройти и эту пытку — посетить с маленьким ребенком всех врачей, отстоять все очереди (особенно к хирургу!), сделать прививки и умудриться за все это время не заболеть, с тем чтобы, все собрав, прийти и увидеть надпись на дверях: «Карантин».

В нашем саду была ветрянка. Я поняла, что это катастрофа. На работе начальство поставило условие, что с завтрашнего дня я должна выйти. Конец декабря был самой горячей порой для нашего магазина. И каждый продавец ценился на вес золота. Кроме того, платили нам в это время почти в два раза больше, правда, и уходили мы с работы после девяти вечера. Но делать было нечего, и я поползла к Виктории.

— Бабушка! Выручай! — взмолилась я. — Могу работу потерять.

— А мне что за дело? — Виктория, как всегда, была не в духе. — Я с твоим сорванцом сидеть не в силах. Он у меня дома как Мамай. А в твоей квартире у меня болит голова…

— Ну что же мне делать? — застонала я. — Ну ведь совсем не к кому обратиться…

— Ладно! — смилостивилась Виктория. — Возьму его, но только на два дня!

Я вздохнула: два дня, а надо — две недели. Но эту краткую передышку надо использовать, чтобы обзвонить всех подруг. Я звонила всем подряд без разбора, и наконец удача улыбнулась мне. Тамара, с которой я вместе лежала в роддоме, с радостью согласилась за сто долларов взять Витьку к себе на время карантина.

— Конечно, Светочка! Где один, там и двое, да и старшие девочки помогут — привози без разговоров! — обрадовала она меня, и я с облегчением вздохнула: «Слава богу!»

Тамара стала для меня просто незаменимой няней. Теперь у меня не было необходимости мчаться домой после работы, и я вдруг открыла для себя массу удовольствий — просто посидеть спокойно в кафе или сходить в кино с той же Мариной. Но приближался Новый год, и я вдруг поняла, что встречать его мне решительно не с кем. Марина уехала с мамой в пансионат. Роману позвонить я не решалась, а больше никого и не было…

Неожиданно на глаза мне попалось объявление в газете «Из рук в руки»: «Московский клуб «Общение» организует новогоднюю вечеринку для одиноких сердец! В программе: разнообразное меню, танцы, розыгрыши и романтическое знакомство!» Последняя фраза меня зацепила, и я позвонила.

— Это клуб «Общение»?

— Да, — ответил низкий женский голос.

— Я хочу посетить новогоднюю вечеринку!

— А вы член клуба? — поинтересовался голос.

— Нет. А как стать членом клуба? — Я решила идти до конца.

— Очень просто. Для членов клуба скидки, а если вы первый раз — платите полную стоимость — сто долларов!

Я ахнула — ничего себе цены! Это полмесяца моей работы в обычные дни! Но тут же вспомнила, что за новогодний марафон — работу в две смены — мы получили премию, и решилась:

— Запишите меня!

— Хорошо! Меня зовут Рената Васильевна. Я президент клуба. Ваш номер семьдесят девятый! Жду вас завтра в кафе «Аленький цветочек». Приносите деньги — и получите пригласительный билет.

— Скажите, а романтическое знакомство — это что?

— Половина приглашенных — мужчины, — коротко объяснила Рената Васильевна и добавила: — Холостые!

— О! — обрадовалась я. — Это хорошо. — И записала адрес.

На следующий день после работы я сразу помчалась в кафе. У входа стояла невысокая, плотная женщина с бегающими глазками и черными волосами, уложенными в сложную прическу.

— Здравствуйте, я Света Залесская!

— Ну что же вы, милочка, опаздываете? Целый час вас жду! — недовольно сказала она.

— Работа! — оправдывалась я, протягивая деньги.

Рената Васильевна мгновенно подобрела, и вдруг стало понятно, что она еще не пожилая женщина, где-то под пятьдесят, и в чем-то даже симпатичная.

— Ну вот вам билетик, Светланочка! Ждем вас на нашем вечере. И постарайтесь не опаздывать. Начало в десять часов, — предупредила она.

— Хорошо!

У меня было прекрасное настроение. Компания нашлась. Витька будет встречать Новый год с Тамарой, плохо было только одно: совершенно не в чем было пойти. Поэтому я галопом пробежалась по магазинам и приобрела лоскут ткани — черный шифон, расшитый стеклярусом. А дома сразу начала мастерить себе новогодний наряд. Разложив ткань по косой, сделала по бокам два шва, оставив свободными концы, и пришила к верху две бретельки из стекляруса — получилась такая «Летучая мышь». В своем магазине взяла накладные ресницы и ногти. Надев все это и посмотревшись в зеркало, я поняла, что произведу на вечеринке фурор. Грудь слегка просвечивала сквозь платье. Низ был неровным и спадал красивыми складками. А на новогодней распродаже в магазине «Ле Монти» нашлись роскошные босоножки на шпильке со стразами на ремешке. В общем, к выходу в свет я была готова…

Ровно в десять часов я входила в кафе «Аленький цветочек», сжимая в руке билет с номером семьдесят девять и пакет с босоножками. Я ужасно волновалась, но тут вдруг заметила, что основной контингент приглашенных гостей составляют женщины. Дамы были разодеты в пух и прах и, собравшись кучками по интересам, что-то увлеченно обсуждали, потягивая вино из бокалов. Я подошла к Ренате Васильевне:

— А где же мужчины?

— К двенадцати будут! Целых девять человек! — гордо сказала она.

— Девять?! — я обалдела. — Ничего себе выбор. Вы же сказали половина…

— Ну а что же мне делать, милая, если всем на свете развлечениям мужчины предпочитают валяться на диване и смотреть телевизор?! — вскипела Рената Васильевна. — Знали бы вы, каких трудов мне стоило этих-то уломать! Это ведь с каждым час психотерапевтической беседы: ты самый красивый, самый талантливый, самый сексуальный, от тебя все женщины стонут. Мужчины как дети. Постоянно нуждаются в похвале…

Я отошла от свахи оглушенная. Интересно, раз она их так уговаривает — это что же за мужчины?!

Наконец к двенадцати подтянулось какое-то количество народа, всего набралось около ста человек. Рената Васильевна не обманула — мужчины были, ровно девять. По одному на десяток расфуфыренных женщин. Но что это были за мужчины! Неопрятные, взъерошенные, какие-то помятые, с дурацкими улыбками на лицах. Пара сушеных старичков сверкали в темноте золотыми зубами. Я всерьез опасалась, что они могут случайно уронить зубной протез в бокал с вином. Несколько мужчин выглядели нагло. Они сидели и оценивающе, как на рынке, осматривали «товар». А женщины ходили туда-сюда с бокалами вина и пытались танцевать, вульгарно виляя бедрами.

— А вы что скучаете?! — обратился ко мне один из «нахалов». — Меня зовут Павел, скоро Новый год, давайте сядем вместе…

Я с тоской поглядела на своего кавалера. Низенького роста, с лысинкой на макушке, он совершенно не походил на принца, который рисовался в мечтах. И что, это для него покупались роскошные шпильки со стразами?! «Придется снять! — подумалось мне. — А то он мне пупок натрет!» Но делать было нечего, выбирать не приходилось, и я под явно завистливые взгляды своих товарок села за стол со своим новым кавалером.

— Господа! — Рената Васильевна встала во главе длинного стола и долго трясла стеклянным колокольчиком, призывая к тишине. — Московский клуб «Общение» рад приветствовать вас в стенах нашего кафе накануне Нового года. Давайте познакомимся. Пусть каждый встанет и коротко расскажет о себе — что он любит, чего не любит, о чем мечтает…

И народ, как по команде, вставал один за другим и выдавал кучу ненужной информации. Ответы поражали однообразием: «Люблю природу, не терплю хамства, мечтаю о любви» — вот, собственно, и все. Ужасно хотелось схохмить, поэтому, когда очередь дошла до меня, я встала и сказала:

— Люблю Мао Цзэдуна, ненавижу пенки с горячего молока, мечтаю съездить в Сенегал на сафари — львов пострелять. А зовут меня Изаура!

Выступление имело оглушительный успех, зал взорвался аплодисментами, обстановка разрядилась, а Павел, сидящий рядом, шепнул:

— Моя женщина! Я сразу заметил в тебе какую-то изюминку, есть у тебя живинка в глазах!

Я скосила на него глаза «с живинкой» и заметила вздувшиеся штаны. Потом перевела взгляд на свое декольте и ахнула: в свете ярких ламп мое платье стало почти прозрачным, и грудь с розовыми сосками ярко и нагло торчала на радость всем. Теперь я поняла причину оваций, хорошо хоть, что основная масса приглашенных женщины.

Я села и поплотнее завернулась в шаль, которую предусмотрительно взяла с собой.

— Что ж вы красоту-то такую прячете? — спросил Павел и наклонился ко мне, блестя своей лысой макушкой…

Новогодняя вечеринка была в разгаре… Стол ломился от еды, было четыре перемены блюд: сначала лягушачьи лапки (так себе экзотика — на куриное мясо похоже) в кляре, затем блины с икрой, потом шашлык, а в заключение, когда уже от всего воротило, принесли медальоны из телятины с жареной картошкой. Мне, целыми днями сидевшей на хот-догах, такое изобилие было непривычно и дико. Зато кавалер мой, Павел, уминал за троих. В зале было душно, кроме нас в кафе веселились еще две большие компании. Там мужиков было больше, и на первый взгляд они казались интереснее. Но сваха наша, Рената Васильевна, следила за нами как коршун. И стоило какому-нибудь чужому мужику решиться пригласить понравившуюся даму на танец, как она подлетала и свистящим шепотом объясняла:

— У нас корпоративная вечеринка!

И мужики тут же сдувались и уходили несолоно хлебавши. Павел не отставал от меня ни на шаг и был назойлив до неприличия.

— Слушай, любезный, отойди! — наконец решила я урезонить зарвавшегося ухажера. И пригласила на танец высокого, атлетически сложенного мужчину с соседнего столика.

— Светочка! Что же вы нам изменяете? — ласкою пропела в мое ухо Рената Васильевна.

— Я за свои сто баксов хочу встретить Новый год с тем, кто мне нравится.

Сваха недовольно покачала головой. Но прецедент был создан! И все наши дамы радостно отправились приглашать мужчин из других компаний.

— Как вы ее отбрили! — улыбнулся мой партнер. — Меня, кстати, Эльдар зовут.

Я слегка обалдела от такого имени, но потом сориентировалась:

— Как режиссера Рязанова?!

— Да. Тоже в кино работаю.

— Неужели? Это интересно. И кем? — Я внимательно оглядела Эльдара. Внешность у него и впрямь была стильная, но сегодня пижоном быть модно, и отличить рядового киношника от обычного плейбоя возможно.

— Ассистентом режиссера по подбору актеров для кинопроб! — внушительно сказал Эльдар.

Я решила сразу расставить точки над «и»:

— Предвижу ваш следующий вопрос, поэтому говорю: в кино сниматься не хочу, актрисой быть никогда не мечтала, и вообще… не надо принимать меня за наивную девочку. Хотите сладкого — так и скажите, нечего кинопроизводством прикрываться!..

— Ой, как грубо! — поморщился «ассистент». — А немножко романтики нельзя?

— Душно здесь! Кроме того, мне плохо, — снизила я тон.

— А хотите, отвезу вас сейчас на Красную площадь?! — неожиданно предложил Эльдар.

— Хочу! Давайте!

Мы быстренько собрались. Мой бывший партнер, Павел, пытался к нам присоединиться, но я ему заявила:

— Боливар не выдержит двоих!

И на шикарном «БМВ» мы с Эльдаром отправились в центр. На Тверской нас тормознули, поэтому, оставив машину около «Пушкинского», мы пешком пошли вниз, к Охотному Ряду.

Вся улица в эту ночь была пешеходной, тут и там взрывались петарды. Народ кругом был пьяный, расслабленный и веселый. Вокруг царила невероятная атмосфера братства. Хотелось петь и танцевать. Уже на подходе к Историческому музею мы увидели несколько автокаров, которые ковшом собирали кучи битых бутылок из-под шампанского.

— Вот это да! — охнула я, глядя на это.

— Хорошо встретили Новый год! — заметил Эльдар.

Мы вышли на Красную площадь и остановились. Все кругом танцевали. Около ГУМа и Спасских ворот установили большие экраны, на которые проецировали клипы Леонида Агутина «Пароход» и Игоря Николаева с Наташей Королевой «Дельфин и русалка» — хиты тех лет. Мы вошли в круг танцующих и танцевали как одержимые часа полтора. Эльдар где-то раздобыл бутылку шампанского и пластиковые стаканчики, мы разлили себе и другим… Это ощущение счастья я помню до сих пор! Москва, Красная площадь, Агутин, танцы и шампанское…

— Как Новый год встретишь — так его и проведешь! — прокричал мне на ухо Эльдар.

— Теперь каждый Новый год буду танцевать на Красной площади, — крикнула я в ответ.

Наконец Эльдару, видно, надоело топтаться на месте, и он потянул меня в машину.

— Поехали, успеем к десерту, — и мы вернулись в кафе.

За то время, что нас не было, народ окончательно захмелел. Духота стояла страшная! Парочка мужиков мирно дремала. Самые стойкие топтались на танцплощадке под завывания какой-то эстрадной девицы.

— А поставьте Джо Дассена! — попросила я. — Лирического хочется…

Как ни странно, моей просьбе вняли. И я в объятиях Эльдара закружилась под «Индийское лето». На меня нахлынули воспоминания, и вдруг подумалось: «Боже мой, что я здесь делаю? Кто этот мужик и вообще все эти люди? Совершенно чужие и незнакомые». Видимо, Эльдар почувствовал перемену в моем настроении, потому что сразу предложил:

— Поехали отсюда?

И я ответила:

— Поехали!

— Куда же вы, Светочка? А десерт? Экая вы ветреная девушка! Что ж вы нашего Павлика бросаете? — Наперерез мне плыла Рената Васильевна, а чуть позади нее виднелась лысая макушка моего ревнивого кавалера.

— А я с ним вечер не подписывалась проводить, — весело ответила я. — И вообще, нам пора! С Новым годом! — И, рассмеявшись прямо в лицо осоловевшему Павлику, я прошла с Эльдаром на выход.

Глава 12

Светлана переоценила свои возможности. Она собиралась покончить с прошлым прямо сегодня, но память ее раскручивала все новые картины, рождающие разные переживания. Очень не хватало сына. Его легкий характер обычно помогал ей справляться с самой жестокой хандрой. Как будто Бог вместо мужа послал ей этого чудесного мальчика, чтобы ее жизнь приобрела смысл и радость.

Светлана позвонила педагогу из школы — узнать о сыне. Но и он ничего нового не сказал, кроме того, что все в порядке. Все живы, здоровы, гастроли проходят успешно. Светлана набрала номер Марии Алексеевны и сообщила ей новости.

— Маринки-то, поди, опять нет дома? — предположила Светлана.

— Ох, девонька, не знаю, что и думать! Опять с кавалером умчалась куда-то! Ты мне шепни — паренек-то достойный?

— Достойный! — улыбнулась Светлана.

— Ну дай-то бог!

Мария Алексеевна еще долго расспрашивала Свету о новом мужчине дочери. И той пришлось вспомнить посекундно встречу с профессором, чтобы успокоить старушку.

— Когда вернется, скажите, чтобы мне позвонила! — попросила Светлана на прощание.

«Ну артистка! Только попадись мне, уж я тебе покажу, как телефон отключать!» — опять начала злиться она.

А Марина в это время была на цирковом представлении. Им с Владимиром хотелось простых, примитивных радостей, они увидели афишу на театральном киоске и, не сговариваясь, сказали друг другу: «В цирк!» Потом рассмеялись и купили билеты. И теперь сидели, тесно прижавшись и радовались как дети, глядя на клоунов и акробатов. Как мало надо для счастья!

А Светлана вновь вспомнила свое новогоднее знакомство и ту необычную ночь. Удивительная штука жизнь: одних разводит все время, а других словно нарочно сталкивает. И тут что хочешь делай — все равно будет так, как будет! Судьба!

Уже в машине Эльдар сказал:

— А вы та еще штучка! С вами ухо надо держать востро!

— Да, я стерва, обычная, среднестатистическая, — согласилась я.

— Ну что ж, я это учту, — усмехнулся кавалер.

Он спокойно вел машину, и я не спрашивала куда. Мне было грустно и тепло, и я задремала. Где-то через полчаса езды Эльдар остановил машину:

— Ку-ку! Просыпайся, приехали!

Мы были в районе новостроек на Речном вокзале. Знакомый район — печальные воспоминания. Я выглянула из машины и поняла, что Эльдар привез меня к себе.

— А ты один живешь? — спросила я, ежась от холода. После теплой машины у меня зуб на зуб не попадал.

— Нет. С мамой, но она уехала на турбазу — встречать Новый год. Так что нам никто не помешает, — успокоил меня Эльдар.

Прямо в коридоре у него висела огромная, килограммов на пятьдесят, груша.

— Ты еще и боксер?! — уважительно спросила я.

— А, это так, форму поддерживаю! — улыбнулся Эльдар, помогая мне снять шубу.

В открытом шифоновом платье я почувствовала себя абсолютно голой. Возникла неловкая пауза. Эльдар обнял меня и, поцеловав в висок, сказал:

— Ты сейчас очень сексуальная и беззащитная…

— Не беззащитная! — не согласилась я.

— Ну да, боевая девушка! — усмехнулся он и повел меня в комнату.

Комната была обычной: шкаф, диван, два кресла, на стенах — много разных фотографий.

— Держи, — протянул он мне банку джин-тоника.

— Ох, я пить не хочу! — отказалась я, но потом все-таки взяла и села в кресло.

— Расскажи мне о себе, — внезапно попросил он, усевшись напротив и вытянув ноги.

— А это что, часть обязательной программы? — резко спросила я, разглядывая многочисленные фотографии со съемок. Похоже, про кино он не соврал…

— Совершенно не обязательно, но мне очень интересно. Ты такая яркая, а оказалась в этом гадюшнике — почему? Разошлись с любимым? И где твои друзья — у тебя же должны быть друзья?

Я не хотела отвечать на его вопросы, поэтому спросила невпопад:

— Ты умеешь играть на гитаре?

— Умею, — кивнул он, — но для тебя я хочу сыграть на рояле…

Он легко поднялся с дивана, и я пошла за ним. Следующая комната, в отличие от банальной гостиной, была типично женской: белый ковер на полу, на окнах — занавески с рюшками, у стены — трюмо с кучей баночек и фарфоровых статуэток, а посередине комнаты — великолепный белый рояль…

— Ой! — выдохнула я. — Как в кино!

— Да, — улыбнулся Эльдар, — моя мама — аккомпаниатор, это ее рабочий инструмент. А я иногда играю — так, для души, — и он сел к роялю.

Играл он замечательно. Сначала это было что-то из классики — не помню уж, что именно, потом — джаз. Я прилегла и как-то незаметно для себя уснула…

А когда проснулась, был уже день, за окном ярко светило солнце, и мне захотелось пойти погулять. Эльдара я нашла в ванной. Он, напевая, брился.

— Привет, спящая красавица! Как почивала?

— С Новым годом! Хорошо почивала, а теперь ужасно хочу есть, — призналась я простодушно.

— Вот она — романтика! — воскликнул Эльдар. — Любимая женщина хочет есть, пора поторопиться…

— Куда?

— Валить мамонта! — захохотал Эльдар.

— Красавица вполне обойдется яичницей.

— Вот чего нет, того нет. Могу предложить бутерброд с сыром.

— Годится! — покорно согласилась я. — А потом отвезешь меня домой?

— Все, что захочет прекрасная леди! Да, хотел спросить: а ты зачем пришла ко мне? — Эльдар посмотрел мне прямо в глаза.

— Не знаю, — мне действительно нечего было сказать, — от тоски, наверное…

— Ну что ж, обидно, конечно, но по крайней мере честно, — усмехнулся он. — Ладно, не напрягайся так…

Я действительно почувствовала себя несколько скованно, но после завтрака повеселела и предложила:

— Давай покатаемся по Москве.

Эльдар идею поддержал, и мы поехали осматривать город. Народу на улицах было еще мало. Везде стояли новогодние елки, а редкие прохожие, улыбаясь, поздравляли друг друга с Новым годом. Мы подъехали к моему дому.

— Благодарю вас, милая леди, за эту волшебную ночь, — Эльдар взял мою руку и поцеловал, — надеюсь, мы еще встретимся и продолжим наше романтическое знакомство?

Я замялась…

— Вижу тень сомнения на твоем челе, красавица. Ну что ж, вот мой телефон. Если будет грустно — позвони… — Эльдар вышел из машины, помог выйти мне и, не удержавшись, все-таки поцеловал. Потом сел в машину и, резко развернувшись, уехал.

Мне стало немного грустно от того, что я не смогла ответить этому человеку взаимностью, но в то же время на душе было очень легко: ведь я не изменила себе.

Светлана нечасто смотрела телевизор, но теперь ей захотелось отвлечься — уж слишком тяжелым испытанием было копаться в своем прошлом. По всем каналам шли какие-то сериалы. Света чертыхнулась: смотреть было решительно нечего, мексиканские страсти давно наскучили, и она решила остановиться на русском телефильме. Она посмотрела в программе — он назывался «Темные дороги» — и вспомнила, что этот сериал всегда смотрел Витька, когда был дома. Ни сейчас, ни тогда Светлана не понимала, что его так привлекло в этой страшной саге о войне. Сама она картин о войне не любила, но, пока готовила еду, неожиданно для себя втянулась. В какой-то момент она даже подошла к экрану ее поразил главный герой. Его лицо меняло свое выражение так стремительно, что Светлана не могла бы сказать, плачет актер или смеется. Но главное было не это. У него были удивительные глаза. Ей казалось, что она знает этого человека, но не могла понять откуда. Она боялась понять это… Она не отходила от экрана весь фильм, не замечала, что у нее давно свистит чайник и пригорела картошка. Она во все глаза смотрела на экран и повторяла про себя: «Этого просто не может быть!»

Наконец пошли титры. Светлана успела увидеть фамилию режиссера — некий Рашев, ей это имя ничего не говорило, фамилию актера она не запомнила, но не могла забыть это поразившее ее лицо. Да и история… Война, плен… Сюжет фильма вызвал из прошлого всех его призраков, и воспоминания нахлынули вновь, будто все это произошло вчера.

Я поднималась по лестнице к себе домой и на последнем пролете увидела, что около моей двери лежат цветы. «Это Роман!» — подумала я и на одном дыхании взлетела вверх. Но на подоконнике следующего пролета сидел Пафнут.

— Ну здравствуй, дорогая! — Вид у него был какой-то взъерошенный и недовольный. — Не ожидал, что у тебя кто-то есть, — сказал он хмуро, пока я отпирала дверь.

От волнения я никак не могла справиться с замком. «Что ему нужно?» — думала я с тоской. Пафнуту надоело смотреть на мою возню с ключами, и он процедил:

— Дай-ка мне…

Мне стало страшно.

— Что ты хочешь от меня, Пафнут? — спросила я глухо, входя в квартиру.

— Да просто пришел поздравить тебя с Новым годом, а тебя нет, я и просидел на лестнице всю ночь.

— Ну я же не знала, что ты придешь.

— А если бы знала — ждала бы? — Пафнут с нескрываемым интересом смотрел на меня.

— Пафнут, я устала, хочу спать, и вообще…

— И вообще, вали отсюда, дорогой друг, на хрен, — куражливо растягивая слова, сказал Пафнут. Глаза его потемнели и опасно сощурились. — А тебе не кажется, подруга, что своей сегодняшней свободой ты обязана мне?

— И что же, ты за благодарностью пришел? — с вызовом спросила я.

— Ого, какие мы смелые! — Пафнут протянул руку, чтобы погладить меня по голове.

— Послушай, не трогай меня! — Я увернулась.

— А то что, ментам меня сдашь?

Я промолчала.

— Не советую. Я на очной ставке скажу, что это ты заказала мне своего папашку, а потом и мужа! Как тебе такой поворот? — Пафнут нагло улыбался, прекрасно понимая, что я сейчас чувствую.

— Своеобразная у тебя помощь, а главное — благородная! — решила я надавить на его самолюбие, но жестоко просчиталась.

— Детка, времена благородных рыцарей прошли! — грубо оборвал меня он.

Я поняла: он очень изменился, мой друг детства. Он уже не преклоняется перед героизмом книжных рыцарей, он сам, фигурально выражаясь, — один из них, правда, с поправкой на грязь и жестокость реальной войны.

— Выпить у тебя есть?

— На кухне…

Мы прошли туда, я налила ему в стакан водки.

— Ну, с Новым годом! — Пафнут залпом выпил и тут же налил еще.

Я посмотрела на него и ужаснулась — глаза его горели зловещим огнем, губы белые, а рука сжимала стакан как гранату.

— Ты знаешь, — сказал вдруг мой гость, — я понял — это страшное удовольствие, когда медленно убиваешь человека. Кажется, чем больше мучается твой враг, тем сильнее становишься ты. Я ведь не сразу начал убивать этих бомжей около нашего интерната — помнишь? Я все смотрел на них и думал: «Ну зачем они живут? Какая им радость вот так жить?» А когда увидел, что они еду с нашей кухни воруют, то как с ума сошел. Гады! Я, понимаешь, понял: если я их не остановлю, никто больше этого не сделает. Больные, никому не нужные выродки!

— А ты, значит, санитар такой, избавляешь общество от ненужных ему людей? — не сдержалась я.

— Это не люди! Что, очень твой папашка был тебе нужен? Он ведь уже был пьяный, когда я к нему во дворе подошел. Я только показал ему бутылку водки, так он сразу согласился и пригласил к себе…

— Вранье! — замотала я головой. — Никогда бы он тебя к себе не пригласил! Это был волк-одиночка, и он никогда не пригласил бы незнакомого человека в дом!

Пафнут посмотрел на меня тяжелым взглядом и тихо сказал:

— Я подкараулил его в подъезде и оглушил, потом затащил в квартиру, связал и объяснил ему, кто я и за что он будет умирать…

Я вспомнила, сколько раз желала Григорию смерти, как он бил меня и насиловал, но почему-то сейчас, когда Пафнут рассказывал мне о том, как мучился мой отец, я испытывала только ужас…

— Он страшно хрипел, пытаясь вырваться, но сказать ничего не мог, а у меня уже ярость такая была… Я ударил его ножом прямо в пах, а потом стал бить — уж не помню, сколько это продолжалось… А потом отбросил нож и ушел. Дело было сделано. Месть свершилась!

Я сидела, смотрела на Пафнута и не понимала, как могла я вообще когда-то симпатизировать этому человеку с совершенно извращенной психикой.

— А куда ты пошел потом? — спросила я тихо.

— Вернулся в Афганистан. Тогда набирали спецназ — таких вот отпетых солдат за большие деньги. Мы ни от кого не зависели, задача стояла одна — карать. За каждого бандита мы получали по триста долларов. За короткий срок я там заработал на машину. Но радости не почувствовал, гораздо больше эмоций у меня вызывал сам факт убийства. Я убивал этих бандитов так же изощренно, как они наших солдат. Око за око! Но больше всего я хотел поквитаться с Хасаном. Это стало для меня просто навязчивой идеей. Целый год я гонялся за его бандой, пока однажды мы не взяли «языка», который рассказал нам, где скрывается Хасан. Я решил пойти один, я понимал, что, если начну согласовывать это с командиром, подготовка операции растянется еще на несколько часов. За это время Хасан мог сменить стоянку. Из оперативных данных было известно, что вместе с Хасаном находится его дочь Азиза. Это было еще одной причиной, почему мне хотелось найти его. Ночью я ушел из отряда. Идти предстояло по горам, но за год войны это стало для меня уже привычным. Поднимался на сопку, спускался, смотрел, оглядывался и крайне редко позволял себе передышку. Хасан был очень мобилен и нигде больше трех дней не задерживался… Наконец, почувствовав запах дыма, я стал осторожно, ползком, подбираться к месту стоянки боевиков. Скоро послышалась их речь, и я увидел первых часовых. Они лениво играли в нарды, вообще не заботясь об охране, — видимо, думали, что высоко в горах никто до них не доберется…

Я решил все сделать по-тихому. Положение осложнялось тем, что палатка Хасана стояла в центре. Но тут из нее вышла Азиза. Она шла прямо на меня, и, когда достигла леса, я тихо окликнул ее. Она подняла глаза и тихо прошептала: «Пафнут!» Я стоял как дурак и не знал, что сказать, а она и говорит: «У нас родился сын!» Меня как обухом по голове ударило. «Какой сын?» Я тупо смотрел на нее, но вдруг меня схватили сзади, и я услышал крик: «Чужой в отряде!» На крик сбежался весь отряд, подошел и Хасан. «Ну что? — спросил он, увидев меня. — Сам пришел? Мало тебе показалось?» Азиза кинулась к отцу, но тот оттолкнул ее и приказал: «Тащите его к костру! — Он издевательски засмеялся. — Убивать я тебя не буду — все-таки отец моего внука, но вот штучку эту я у тебя оторву». Волосы встали у меня дыбом, когда я понял, что задумал старый хрыч. Я закричал…

Первым, что я увидел, придя в себя, была Азиза. Ее огромные глаза смотрели на меня с невыносимой болью.

«Они не убьют тебя!» — сказала Азиза.

«Зато я убью их», — простонал я.

Я находился в отряде Хасана еще несколько месяцев. И все это время мечтал поквитаться с ним за свое увечье. Азиза мне рассказала, что отец чуть не убил ее, узнав, что она ждет ребенка от русского солдата. Рожала Азиза прямо в палатке, в походных условиях. Хасан не бросил внука и взял дочь с ребенком с собой — она помогала ему в его делах.

Интересно, что внука Хасан просто обожал, он сам дал ему имя — Фархад.

Когда я увидел его, малышу было около года, он все время улыбался и чего-то лопотал. Я полюбил его, правда, сначала боялся брать на руки. Но потом привык. Раны мои через месяц затянулись, но я очень страдал. И ждал случая, чтобы, уничтожив Хасана, исчезнуть вместе с любимой и ребенком.

Наконец долгожданный день настал. Хасан с Азизой ушли за перевал, на переговоры по поводу новой партии оружия. Несколько времени спустя я отправился за ними. Я долго караулил момент, когда Азиза отойдет от отца, но потом понял, что не дождусь, и бросил гранату. Затем быстро вернулся в лагерь и, взяв сына, двинулся с ним в горы. На душе у меня было погано, я не хотел убивать Азизу, но ненависть к ее отцу заставила меня забыть о моей любви. Малыш сначала спокойно лежал у меня на руках, но потом начал плакать. Я понимал, что у меня мало времени, что за мной по пятам идут люди Хасана, и на этот раз они церемониться не будут — убьют, и все. Пацан начал орать в голос, и тут я понял, что он может обнаружить мое присутствие…

— И что? — я испуганно взглянула на Пафнута.

— Не смотри на меня так! — закричал он. — Я не хотел его убивать, у меня выхода не было!

— Ты хочешь сказать, что убил его? — в ужасе спросила я.

— Иначе убили бы меня… — сказал он тихо и вдруг заплакал.

Это было так неожиданно и непохоже на Пафнута. Я подошла к нему и погладила по голове, как ребенка. Мне было очень его жаль, но я просто не знала, как мне реагировать на услышанное. Этот человек был мне страшен. Ничто во мне не стремилось к нему.

Да, история, которую Светлана увидела на экране, почти дословно повторяла рассказ Пафнута. Светлана специально взяла программу и просмотрела краткие аннотации к каждой серии. Она была потрясена — как будто сам Пафнут снял это кино. Разница была только в том, что в сериале действие происходило в Чечне, а он воевал в Афганистане. Света до сих пор с содроганием вспоминала эту встречу. Пафнут оставил в ее жизни страшный след. Но ни тогда, ни теперь она не могла сказать, как относилась к нему — любила ли, жалела ли, да и могла ли понять всю глубину трагедии этого человека. И сейчас ей было тяжело вспоминать о нем. Но она снова включила диктофон…

Неожиданно вспомнился Ромка.

«Где-то он сейчас?» — подумалось мне, потом я задремала.

Раздался телефонный звонок. Я дернулась, Пафнут тяжело повернулся на другой бок, но не проснулся. Я вылезла из кровати и подняла трубку:

— Светочка! Это я, Роман. С Новым годом тебя, родная! — раздался до боли знакомый голос Ромки.

Я тут же проснулась, но от избытка чувств просто не знала, что сказать…

— Ромка! Ну как же здорово, что ты позвонил! — пролепетала я, косясь на спящего Пафнута.

— Светка! Давай встретимся?! Новый год, новая жизнь! Светка, я все время тебя вспоминаю, ты мне снилась даже. Встретимся?

— Когда, где? — спросила я хрипло. От счастья горло перехватило, и говорить я могла с трудом.

— Сегодня вечером у меня, — застенчиво предложил Ромка, — в семь часов, можешь?

— Конечно. Буду. Я обязательно буду…

Я положила трубку и снова посмотрела на кровать. Пафнут спал или притворялся спящим. Было два часа дня. А мне надо еще позвонить Тамаре и договориться, чтобы она еще денек посидела с Витькой.

Я решила не ставить Пафнута в известность, что ухожу к другому мужчине, но, когда я вышла из ванной, он уже проснулся.

— Мне надо к сыну! — соврала я.

— Хорошо, — невозмутимо ответил Пафнут. — Я провожу.

Тут до меня дошло, что ему просто некуда деться!

— Ты лучше останься дома, — решительно сказала я, — а я заберу Витьку у Тамары, поздравлю ее и вернусь.

— Точно вернешься? — грустно спросил Пафнут.

— Ну конечно! — Мне нелегко было врать ему прямо в глаза, но я думала только о предстоящей встрече.

— Убедила! — усмехнулся Пафнут. — Только вот… — Он замялся.

— Еда в холодильнике, — догадалась я.

— Ну тогда продержусь, — повеселел Пафнут.

Я облегченно вздохнула и умчалась. Перед дверью Ромкиной квартиры я немножко задержалась и перевела дыхание. «Боже мой. Я сейчас его увижу!» Я была безумно счастлива — меня ждала моя любовь! На звонок Ромка сразу же открыл дверь, как будто стоял под ней в ожидании. Он без слов обнял меня, и я вдруг поняла, что мы всегда будем любить друг друга. Он пригласил меня в комнату. Я вошла в знакомую гостиную — ничего здесь не изменилось со времени нашей школьной жизни. Все тот же кожаный диван, шкафы с книгами и зеленая лампа на рабочем столе. Ноги мои дрожали, и мне сразу захотелось присесть. Роман это расценил по-своему, опустился на диван рядом и жарко обнял меня.

— Я так соскучился! — прошептал он в самое ухо.

Меня пронзило счастьем — именно о таком признании грезила я бессонными ночами, неужели мне это не снится?!

Мы стали лихорадочно срывать с себя одежду, и уже через минуту мир закружился и поплыл. На душе стало так радостно и легко! Я качалась в объятиях Романа как лодка на волнах и чувствовала себя уверенно и безмятежно… Спустя какое-то время мы пришли в себя и Роман объявил:

— Нужна пауза! — Он поднял руку к изголовью кровати и вытащил оттуда бархатную темно-синюю коробочку. — Happy New Year! — пропел он.

— Подарок, — догадалась я и открыла. В коробочке лежало кольцо с необыкновенно красивым, прозрачным, розовым камнем квадратной формы. У меня прямо дух захватило: — Красотища-то какая!

— Это александрит, — пояснил Ромка.

Я только бровью повела. Не важно, в сущности, что, главное — сам факт. Это не просто презент, а символический подарок. Я надела кольцо на палец, оно оказалось чуть велико.

— Ничего, — улыбнулся Роман, — потом подтянем.

Я посмотрела ему в глаза:

— Я правильно поняла значение этого подарка?

Ромка таинственно улыбнулся:

— Я тебя люблю!

— И? — спросила я, затаив дыхание.

— И я хочу, чтобы ты меня иногда вспоминала! — закончил он.

Я огорчилась. Я ожидала совсем других слов.

— Иногда вспоминала? — тоскливо спросила я.

— Не торопись, солнышко. У нас вся жизнь впереди! — ответил Роман и притянул меня к себе.

Я решила не мучиться пока сомнениями.

Действительно, сейчас мы вместе, нам хорошо — так чего же напрягаться?

За то время, что я не виделась с Романом, я так соскучилась по нему, что никак не могла насытиться. Мне все время казалось, что это счастье ненадолго, и вот сейчас кто-то ворвется и отнимет у меня моего Ромашку. А он обнимал и любил меня с такой нежностью, как будто это было впервые, да, в сущности, с Ромкой это всегда было как в первый раз. Он умел превращать любое свидание в праздник, всегда оставаясь нежным и страстным! Я просто таяла в его руках, ощущая себя любимой и желанной, а он словно играл на рояле, нажимая на самые мои чувствительные «клавиши».

— Боже мой, двенадцатый час! — случайно взглянув на часы, вдруг вскрикнула я.

— И что же? — удивился Ромка. — Золушку кто-то ждет?

— Да, — сказала я грустно, вспомнив о Пафнуте, — мне надо к бабушке — забрать сына.

Зачем я придумала это — ума не приложу.

— А ты не можешь позвонить ей и договориться на завтра? — попросил Ромка и добавил: — Парень-то наверняка уже спит.

— Ты не понимаешь, — вздохнула я с сожалением, — надо идти!

— А мне так не хочется тебя отпускать. — Ромка снова прижался ко мне и, нежно обнимая, начал целовать.

— Ромка, солнышко, мне пора! — простонала я.

— А когда я снова тебя увижу?

— Завтра, — горячо заверила я, — завтра я приду к тебе!

— Хорошо, я буду ждать. Но сейчас уже поздно, поэтому я просто не могу отпустить тебя одну. — И он начал одеваться.

Я совершенно не знала, что мне делать: Виктория меня не ждала, Витька ночевал у Тамары, а дома — Пафнут…

— Пошли, — Роман подтолкнул меня, и я решила — едем к Виктории. Поздравлю старушку и переночую у нее, а с Пафнутом потом разберусь. Ромка довез меня до дома бабушки, мы еще долго целовались в машине и никак не могли оторваться.

— До завтра, — наконец шепнула я.

— До сегодня! — улыбнулся Ромка и уехал.

Я немножко постояла, потом посмотрела на небо. Сияли яркие звезды, воздух был прозрачен и звонок. Все во мне пело. «Спасибо тебе, Боженька!» — прошептала я и поднялась к бабушке.

Глава 13

Кольцо с александритом и теперь было у Светланы, но она уже несколько лет не носила его. Оно напоминало ей о страшной трагедии, случившейся тогда в ее жизни.

Светлана поднялась на второй этаж и взяла с этажерки красивую резную шкатулку — там в бархатной коробочке лежало кольцо с квадратным камнем. Александрит ярко засветился, когда она вынула кольцо. Повертев в руках, она задумчиво положила его обратно, потом усмехнулась и вслух повторила слова Романа: «И чтобы ты меня иногда вспоминала…»

Виктория еще не спала и удивилась моему приходу.

— А чего не позвонила? — подозрительно спросила она.

— Ну, бабуль! Я же знаю, что ты дома, — попыталась я отвертеться от объяснений.

— Опять нашкодила где-то и прибежала ко мне. Витька с кем? — ворчливо спросила бабушка.

— С Тамарой. Он еще с Нового года у нее, — объяснила я.

— Вот, родной сын у чужих людей, а ты где-то таскаешься.

— Я, между прочим, пришла поздравить тебя с Новым годом! — обиделась я.

— Да ну? — Виктория ехидно посмотрела на меня. — И где же поздравления?

Я внутренне ахнула — подарок бабушке, заботливо приготовленный, лежал дома.

— Я из гостей, — честно созналась я, — а подарок — дома. Просто поздно было возвращаться за ним, — торопливо добавила я.

— Ну то-то. Меня не обманешь. Ладно, пошли чай пить. — Виктория отправилась на кухню.

Я вздохнула: «Уф, кажется, пронесло», но вдруг с кухни послышался грохот. Я бросилась туда. На полу лежала Виктория, лицо у нее было странно перекошено.

— Бабушка, что с тобой? — закричала я.

Но она не реагировала, только хрипела и шевелила одной рукой. Я лихорадочно вызвала «скорую». В ожидании врачей я попыталась перетащить бабушку на диван, но она оказалась очень тяжелой, тогда я взяла с дивана подушки и подложила ей под голову и под спину.

Я была в полном отчаянии и не знала, чем еще могу помочь ей. Но на мое счастье, «скорая» приехала быстро. Немолодая врач и санитар склонились над Викторией, осматривая ее. Мне было тревожно и страшно…

— Инсульт, — пожилая врачиха печально посмотрела на меня, — ну что, готовьтесь…

— К чему? — тупо спросила я.

— Возраст, вес… От силы месяц…

Я стояла как оглушенная, а санитар уже ловко перевернул бабулю на носилки и ушел вниз за шофером, чтобы тот помог спустить носилки вниз. Я быстро собрала необходимые бабушкины вещи, и мы поехали в больницу.

Врачиха ошиблась: Виктория прожила два месяца. Она упорно цеплялась за жизнь. Я каждый день навещала ее. Больница была грязная и переполненная. Здесь никому никакого дела не было до больных. Мне самой приходилось ворочать тяжелое, неподъемное тело бабушки, мыть ее и кормить. Поначалу ее состояние вроде стабилизировалось, к ней даже вернулась речь, но потом она заболела пневмонией, и состояние ее резко ухудшилось. Она теперь совсем не узнавала меня и ничего не ела, только пила через трубочку воду.

Все это время Пафнут был рядом со мной. Витьку он полюбил как родного, целыми днями возился с ним, и сын тоже тянулся к нему. Я же сутками дежурила у постели бабушки, домой приходила только поесть и поспать, о Романе даже не вспоминала. С каждым днем я видела, как угасает эта некогда энергичная и властная женщина, державшая в руках всю школу. По иронии судьбы Виктория попала в ту же больницу, в которой я когда-то работала санитаркой, но только теперь я ухаживала за родным человеком. Я знала: она живет, пока я прихожу. Но однажды утром, когда я, как обычно, собиралась в больницу, мне позвонили:

— Виктория Андреевна Залесская скончалась сегодня ночью…

Мне вдруг стало нечем дышать, все кругом закружилось, и я упала.

— Света, что с тобой? — Пафнут встревоженно смотрел на меня.

— Бабушки больше нет, — произнести «умерла» я просто не могла.

— Что нужно делать? — жестко спросил он.

Я понимала, что таким образом он хочет помочь мне собраться, а мне хотелось, чтобы он пожалел меня.

— Ты не понимаешь: у меня больше не осталось никого…

— А сын, а я? Ты нужна нам, и мы всегда будем с тобой. — Пафнут поставил меня на ноги и тихо сказал: — Мы все когда-нибудь умрем…

Я заплакала. А он просто гладил меня по голове…

Похороны Виктории я помню смутно — все хлопоты взял на себя Пафнут. На поминках было много ее бывших коллег и учеников. Оказалось, что очень многие ее любили и были ей благодарны. Она многим помогла вовремя найти свою дорогу в жизни. Странно, слушая эти слова, я не могла отделаться от ощущения, что речь идет не о Виктории, а о каком-то другом человеке. Со мной бабушка была сурова, но только теперь я начала понимать, как она поддерживала меня все это время.

На поминки пришла и Марина, она постоянно была рядом, а за столом вдруг встревоженно и тихо спросила:

— Свет, ты ешь одно соленое, ты случайно не беременна?

Я удивленно посмотрела на нее: с Пафнутом у меня ничего не было, мы просто жили вместе. И тут меня как током ударило. Та ночь с Романом, в первый день Нового года! А ведь за все эти месяцы он ни разу не позвонил мне… Или…

— Пафнут! Скажи, а меня искал кто-нибудь, пока я была в больнице?

Он повернулся и спокойно ответил:

— Никто, — а потом залпом выпил стакан водки.

В этот момент я все поняла. Конечно, Ромка искал меня. Наверняка звонил и, может быть, даже приезжал, но разговаривал с ним Пафнут. И я представила, что, а главное как, Пафнут мог сказать обо мне. Но теперь, если я беременна…

— Беременна! — констатировала та же полная розовощекая врачиха, которая осматривала меня шесть лет назад.

Только не было теперь со мной рядом бабушки, которая подсказала бы, что делать. Но и я изменилась. За прошедшие годы я научилась понимать, что мои проблемы за меня никто не решит. Мне нужно рассчитывать только на себя. В глубине души я понимала, что никогда не смогу жить с убийцей, но в тот момент я еще не представляла, как мне отделаться от его покровительства. Сам Пафнут никогда не ушел бы от меня, ему просто некуда было уходить.

Но деньги подходили к концу, Пафнут сильно потратился, и настал день, когда он сам поднял вопрос о нашей дальнейшей жизни.

— Не хочу сидеть на твоей шее, я мужик, а мужик должен работать! Но я умею только воевать! — говорил он.

Я с замиранием сердца слушала его: «Неужели свобода?»

— Я должен вернуться туда, у меня там… старые связи и… — тут он замялся, — в общем, меня не будет месяца два. Ты сдай бабкину квартиру. Много денег за нее не получишь, но на еду хватит. А там и я приеду, даст бог, привезу деньги. Дело откроем…

Я сразу поняла, что он вернется в Афганистан и свяжется либо с наркотиками, либо с оружием. И в том и в другом случае у меня не будет спокойной жизни никогда. Каждый день я буду ждать стука милиции в дверь, или дружки Пафнута убьют его и меня с сыном заодно. Я ничего не стала говорить ему, а про себя решила: обращусь в милицию, как только он уедет. Пафнуту я ничего о своей беременности не сказала… Вскоре он уехал.

После его отъезда я прежде всего решила поговорить с Романом. Хотела объяснить ему все, правда, манипулировать беременностью мне казалось недостойным. Ситуация до ужаса напоминала ту, в которой я оказалась шесть лет назад. А мне нужно было, чтобы Роман жил со мной не ради ребенка, а ради меня…

Как быстро летит время, прошло всего три месяца с той ночи, а я снова стояла перед знакомой дверью и волновалась, как в первый раз. Я не знала, о чем буду говорить с Романом, но была уверена: я сумею найти нужные слова. Я ожидала чего угодно, но только не того, что увидела, когда открылась дверь. Передо мной стояла Злата — бывшая жена Романа и моя подруга. Она по-прежнему прекрасно выглядела, но самое поразительное — она тоже была беременна, упругий живот выпирал из-под халата. Злата удивленно смотрела на меня:

— Света! Какими судьбами?

Я в шоке молча стояла и смотрела на ее красивое лицо, потом перевела взгляд на живот. Тысячи вопросов теснились в моей голове. Внезапно я поняла, что мне нужно немедленно уйти. Злата, увидев, как я отступила назад, снисходительно улыбнулась и хотела что-то сказать, но в этот момент будто что-то толкнуло меня — и я побежала вниз по лестнице. Злата кричала мне вслед, но я уже ничего не слышала.

«Все, на этот раз — все, она победила! Как он мог, ведь я так любила его, а он с ней… и со мной… когда она уже…» Я бежала по улице, глотая слезы. Жизнь окончательно утратила для меня всякий смысл. Я бросилась через проезжую часть… Последним, что я помню, был резкий визг тормозов и сильный удар.

Зазвонил телефон.

— Маринка! Слава богу! Ты где, черт бы тебя побрал? Почему телефон отключила?! — возмутилась Светлана.

— Светик, не злись, я в цирке была. А там телефоны полагается отключать…

— Где? — потрясенно переспросила Светлана и, услышав ответ, только простонала: — Позвони маме, артистка! Завтра на работе я с тобой разберусь! С твоим романом надо срочно что-то делать!

Маринка хихикнула и отключилась.

А Света устало откинулась в кресле и посмотрела на диктофон. Прошлое, казалось, придавливало ее, говорить уже ничего не хотелось. Как странно: после отпуска прошло всего несколько дней, а она уже чувствовала страшную усталость. То ли это ежедневные выматывающие душу воспоминания, то ли акклиматизация, но только голова разламывалась — как тогда, восемь лет назад, после автокатастрофы.

— Мама-а! — Рядом со мной стоял какой-то мальчик лет шести и на одной ноте тихо повторял: — Мама-а…

Я с трудом повернула голову — кругом были белые стены. Глаза сфокусировались на букете цветов. «Надо же, ромашки, мои любимые», — подумала я и снова посмотрела на мальчика. Что-то смутно знакомое мелькнуло в мозгу и тут же пропало. Я закрыла глаза. Снова проснувшись, я увидела незнакомую молодую женщину. У нее были красивые платиновые волосы и голубые глаза за стеклами очков.

— Светик, просыпайся, это я, Марина…

— Кто? — хрипло спросила я.

Женщина неожиданно зажмурилась и заплакала, и туг я услышала другой голос:

— Не плачьте, Марина, это бывает, пройдет. Не надо сейчас волновать больную.

Мне очень хотелось посмотреть на того, кто говорил, но я не могла повернуть головы.

— Пить, — только и смогла прошептать я и снова погрузилась в небытие.

Я еще долго приходила в себя. Потом, когда память вернулась ко мне, я узнала, что меня сбила машина, но водитель оказался человеком порядочным, не уехал, а сам отвез в больницу. В больнице я, оказывается, пролежала в коме три месяца. За это время случилось многое.

Во-первых, арестовали Пафнута. Его взяли на границе с товаром — он вез крупную партию героина. А когда стали раскручивать дело, всплыло его участие в убийстве моего мужа и отца — сохранились отпечатки пальцев на ноже, которым он убил Григория. На следствии Пафнут мое имя не упоминал, поэтому меня не трогали. Он все взял на себя. Услышав эту новость, я с облегчением вздохнула — сама я вряд ли решилась бы сдать Пафнута. По совокупности ему дали двадцать лет, из тюрьмы он мне не писал. Много позже я узнала, что он неоднократно пытался бежать, и при очередной попытке его застрелили.

Во-вторых, ребенка мне сохранить не удалось. Узнав об этом, я окончательно поняла, что с Романом у меня ничего не выйдет. Теперь только одно тревожило меня: на что я буду жить? Но именно с этой катастрофы и началась в моей жизни волшебная сказка.

Человек, который меня сбил, оказался владельцем художественной галереи. Узнав от Марины, что я когда-то рисовала, он попросил показать ему мои работы. А так как я была в коме, то Марина, на свой страх и риск, взяла пару моих картин и принесла Алексею Николаевичу — так его звали. В числе прочих Марина захватила и ту картину, которая была написана в день смерти Андрея — рама окна, глаза и капли дождя на стекле. Вот с этой картины все и началось. Алексей Николаевич повесил ее у себя в галерее, и в тот же день на нее нашлись два покупателя…

Вскоре я полностью доверила ему ведение всех дел. Кроме того, я снова стала рисовать. Доктора были только рады, считая, что подобная терапия ускоряет выздоровление. Картины получались у меня несколько угловатые и мрачные. Я как бы выплескивала на полотно все то, что пережила за последние годы. Сама я свои картины не любила, считала депрессивными, но на Западе неожиданно попала в струю — теперь модно было писать в такой манере, и за короткое время мы на пару с Алексеем Николаевичем сколотили приличное состояние. Вопрос «на что я буду жить» больше передо мной не стоял. Я купила участок земли на окраине Москвы, построила дом, сына определила в престижную школу при Московской капелле мальчиков — у Виктора обнаружились способности к пению и абсолютный музыкальный слух. Марина, моя подруга, стала моей помощницей, исполнительным директором. Мы содержим с ней ту самую галерею, которой владел Алексей Николаевич. Он, к сожалению, умер в прошлом году от пневмонии. Это был единственный мужчина в моей жизни, который делал мне только добро. Он был для меня настоящим мастером, многому научил и передал свое дело. Сейчас, когда мне тридцать три, я могу смело сказать: я больше никогда не буду нищей. Но один вопрос не дает мне покоя: буду ли я когда-нибудь счастливой? А вы, профессор, знаете формулу счастья?..