Цена счастья

Глава 5

Вряд ли стоит надеяться, думала Серена, что соседские дамы избавят ее от описания святочного бала, и с ужасом представляла себе, как ей придется выслушивать язвительные замечания по поводу манер маркиза или уловок леди Лейлхэм. Но ее спасла погода. За неделю беспрерывных дождей все дороги превратились в непролазное месиво, и таким образом нанесение утренних визитов сделалось невозможным. Посетители не тревожили женщин во Вдовьем доме, только Спенборо приехал к ним однажды к вечеру, чтобы объявить о том, что Джейн благополучно родила сына.

Спенборо был идеальным любящим отцом, и восторг, вызванный рождением четвертого сына, был таким же, как при рождении первенца. Фанни и Серена сказали все, что от них ожидалось, и преуспели в этом настолько, что он почувствовал к ним сильное расположение и признался, что благодаря этому счастливому событию он испытал огромное облегчение.

— Вы же знаете, все эти потрясения, вызванные печальной кончиной моего кузена, и хлопоты, связанные с домом и переездом детей в Милверли, были для меня тяжелым испытанием. И кто знает, что могло бы случиться? Но Джейн просто бесподобна!

Фанни и Серена снова принялись его поздравлять; и Хартли просиял:

— Очень любезно с вашей стороны! Я знал, что вы обрадуетесь, и решил, что вы будете первыми, кто узнает об этом событии. Мы хотим наречь сына Фрэнсисом и надеемся, что вы, леди Спенборо, согласитесь стать одной из особ, которые возьмут над ним попечительство.

Порозовев от смущения, Фанни сказала, что она будет счастлива, а Серена, заметив, что ее мачеха на самом деле тронута, решила про себя простить Джейн за то, что та превратила южную лужайку в обыкновенный цветник, и даже предложила Хартли отужинать у них во Вдовьем доме. Того не надо было уговаривать, поэтому они распорядились расседлать его лошадей и приготовить ужин.

Хартли уселся в высокое кресло около камина и рассказал им за несколькими стаканами шерри о том, что сказал доктор о состоянии его жены, и о том, как акушерка восхищалась ее мужеством, и о тех забавных вещах, которые наговорили старшие дети, когда узнали, что Господь послал им братика.

Прошло еще немало времени, прежде чем эта тема была исчерпана. Наконец Хартли уже нечего было рассказывать, и тогда он заметил, что не должен больше утомлять хозяек дома, похвалил кухарку Фанни за прекрасную приправу к оленине и вдруг произнес:

— Ротерхэм все-таки привез своих гостей на святочный бал. Когда доктор Клифф мне об этом сообщил, я просто не поверил, но, похоже, это правда. На следующий день я виделся с Орреллом, и он все подтвердил. Странный шаг с его стороны, не правда ли?

— Он решил развлечь молодых людей, — спокойно сказала Фанни.

— А-а-а, я так и понял. Конечно, в этом нет ничего предосудительного, однако не ожидал, что Ротерхэм так уронит свое достоинство. Я не очень хорошо с ним знаком, но он всегда казался мне заносчивым — один из этих гордецов, которым на всех наплевать! Хотя Оррелл уверяет, что на балу тот вел себя учтиво и дружелюбно. Эта Лейлхэм была рада до смерти, что тот танцевал с ее дочерью и больше ни на кого не обращал внимания, а сразу же после этого отправился к карточному столику. «Вы бы только посмотрели на лица других мамаш!» — сказал мне Оррелл. Правда, к чаю Ротерхэм вернулся в зал, потанцевал со своей кузиной, а потом пригласил какую-то девушку, у которой не было партнера. Все решили, что с его стороны это очень мило, а Лейлхэм даже слегка приуныла. Этот рейнский крем превосходен, леди Спенборо. Какой прекрасный ужин! Я скажу Джейн, что у нас в Милверли так не готовят.

Фанни невольно покосилась на Серену, чтобы убедиться, разделяет ли та ее изумление. Но увидела на лице девушки одно лишь одобрение.

Когда Спенборо уехал, она решилась спросить, не удивилась ли Серена поведению Ротерхэма, и получила отрицательный ответ.

— Правда не удивилась? А я с трудом поверила своим ушам. Я и не знала, что маркиз так дорожит твоим мнением.

— Нет, что ты. Кто бы ни сделал ему выговор, результат был бы таким же. Когда Ротерхэм вытворяет подобные вещи, это происходит не от осознанного ощущения собственной значимости или презрения к людям более низкого положения, а от какой-то небрежной высокомерности. Я ему об этом уже не раз говорила. Маркиз имел несчастье потерять отца, когда еще учился в школе, — как мне кажется, это был весьма уважаемый человек. Папа говорил, что все люди трепетали перед ним, потому что он был настоящий аристократ. Но гордость не позволяла ему пренебрежительно обращаться с людьми, а, наоборот, побуждала обходиться с ними с неизменной любезностью. Нам он казался очень важным, потому что даже в те времена, когда папа был молод, его считали старомодным. Но леди Ротерхэм была несносной гордячкой! Ты не знала ее. Уверяю тебя, ее просто раздувало от самонадеянности и сознания собственного величия, что было совершенно невыносимо. Она воспитала в троих своих детях, и в особенности в Айво, такое чувство превосходства над другими, что они считали возможным вести себя как им вздумается — ведь поведение Бэрфордов нельзя даже обсуждать! Ну а что касается чувств других людей, то она их просто не замечала.

Эгоизм леди Ротерхэм был тоже беспределен. Все обязаны были уступать ее капризам. Понятно, почему Айво вырос таким заносчивым, удивительно лишь, что его высокомерие неосознанно, оно не проистекает, как в случае с его матерью, от самонадеянности. Его никогда не учили думать о чем-либо другом, кроме собственного удовольствия, но характер у Айво был неплохой, и он не стремился оскорблять чувства других людей. Все объясняется его невниманием к окружающим. Если удается внушить ему, что он ведет себя плохо, он тут же пожалеет об этом.

— О, Серена! Мне казалось, он готов убить тебя за то, что ты осмелилась осудить его неджентльменское поведение.

— Нет-нет, ты ошибаешься, Фанни! — усмехнулась она. — Айво хотел убить не меня, а себя. Ну, может, и меня тоже, но в первую очередь себя. Он знал, что я была права, и именно это задело его гордость и заставило изменить поведение.

— Ты так считаешь? — В голосе Фанни прозвучало сомнение.

— Уверена. Не думай, что он сразу решил исправиться, потому что я плохо отозвалась о нем. Он сделал это потому, что сам осознал свою неправоту. Айво унаследовал от матери ее недостатки, но в основе своей он больше все-таки сын своего отца, чем ее. Папа всегда говорил, что, несмотря на материнское воспитание, безудержную лесть и всю ерунду, которая окружала Ротерхэма в то время, когда он был слишком юн, чтобы почувствовать никчемность всего этого, повзрослев, он перестал обращать внимание на такие вещи, как роскошь и высокое положение, и невзлюбил именно тех, кто пресмыкался перед ним. Ты никогда не увидишь, чтобы Айво проводил время с отвратительными подхалимами, которые виляют перед ним хвостом, и тем самым ублажал их тщеславие. К таким людям он испытывает только презрение. А брат его совершенно другой человек. Капитан лорд Тэлбот Бэррэсфорд — в великолепных серебряных гусарских кружевах! — искренне считал, что оказал честь своему полку тем, что вступил в него. Меня всегда интересовало, как он умудрялся сохранять свое драгоценное достоинство, когда ему приходилось жить в какой-нибудь испанской лачуге. О, я не должна так говорить о нем! Он геройски погиб на поле боя. И хотя о смерти его не сильно скорбели, полагаю, его память достойна уважения. Говорят, Августа в юности очень напоминала его. Но ей посчастливилось выйти замуж за Силчестера — человека разумного. И к тому времени, когда я выросла и познакомилась с ней, Августа уже была такой, какой ты ее знаешь — с тем же, как у Айво, равнодушием и пренебрежением к тому, что люди могут о ней подумать. Я не хочу сказать, что Августа не знает себе цену, но она принимает пересуды как должное и вряд ли задумывается над ними.

— Ты права. Сначала она напугала меня своей резкой манерой разговаривать. Но я всегда считала Августу хорошим человеком и не сомневалась, что у нее добрая душа.

Серена улыбнулась:

— Ни у кого из Бэррэсфордов нет того, что люди обычно называют душевностью. Уверена, что ты считаешь Ротерхэма бессердечным эгоистом, но я бы сказала, что у Айво неистовый характер. Конечно, он тяжелый человек. Я бы не стала искать у него сочувствия, но верю, что он добр.

— Возможно, когда вы были обручены, он и был таким, но…

— Нет, когда он вообразил, что влюблен в меня, он вовсе не был добр. Об этом не могло быть и речи, — со смехом прервала вдову Серена. — А вот сейчас, когда он выполняет обязанности моего опекуна, то стремится быть даже более добросердечным, чем мне хотелось бы.

— Что ты имеешь в виду? Ты ведь сама заподозрила, что завещание было составлено по его наущению.

— Да, когда была вне себя от ярости, — призналась Серена. — Конечно, вскоре я поняла, что не права. Боюсь, папа сделал ставку на это опекунство. Он так старался устроить наш брак, что сама мысль о разрыве была ему невыносима.

— Я знаю, вы были прекрасной парой, но неужели твоего отца это так волновало? Не похоже на него.

— Думаю, все-таки немножко волновало. Хотя дело в том, что папе просто нравился Ротерхэм, и он был убежден, что мы подходим друг другу, потому что Айво — честный человек. К тому же в нас обоих не было вздорности. Ты ведь знаешь, каким упрямым становился папа, если какая-нибудь идея застревала у него в голове. Он никак не мог понять, что Айво так же, как и я, был рад выпутаться из этой истории. Никогда не поверю, что они вдвоем придумали этот злосчастный план, чтобы Айво смог снова заполучить меня. Когда я поостыла, то поняла, конечно, что папа не допустил бы, чтобы у Ротерхэма появилась возможность отомстить мне.

— Отомстить?

Серена в задумчивости наморщила нос:

— Да, Ротерхэму несвойственно великодушие. И разумеется, я нанесла удар по его самолюбию когда расторгла помолвку. Поэтому, услышав папино завещание, я подумала… О, даже не знаю, что я подумала! Я была так зла, что вообще не могла ни о чем думать. Уже потом мне пришло в голову, что Айво не откажется от опекунства, ибо хочет наказать меня за ту старую выходку, используя полномочия, данные ему завещанием. Признаюсь, я решила, что он будет доволен, когда узнает, что мне пришлось продать лошадей. Однако я ошибалась! Он был раздосадован и пытался внушить мне, что сможет увеличить мое содержание. Но я еще раньше обсудила этот вопрос с Перроттом и узнала, что подобное невозможно, — и это разозлило Ротерхэма еще больше! Конечно, он давал бы мне больше денег и никогда не сказал бы, что платит из собственного кармана — ведь это может выглядеть неприлично! Но согласись — с его стороны это было очень великодушно.

— Может, он испытывает к тебе привязанность? — предположила Фанни.

— Да, когда его неприязнь ко мне не так сильна. Я и не сомневалась в этом, — холодно отозвалась Серена. — Подобную привязанность обычно испытываешь к старому знакомому, с которым тебя связывают общие вкусы и мысли. Однако сейчас, как мне кажется, неприязнь взяла верх. Но все может измениться.

Они ничего не слышали о Ротерхэме до конца января. Погода стояла сумрачная и дождливая, один серый день сменялся другим, таким же мрачным и гнетущим. Фанни сильно простудилась и никак не могла оправиться от последствий простуды. Она чувствовала слабость, жаловалась на боли в суставах, кроме того, ей казалось, что дни тянутся слишком долго. Новизна ощущений, вызванная тем, что она стала хозяйкой собственного дома, стерлась, и монотонность жизни начала ее раздражать. Небольшое разнообразие вносили лишь редкие посещения соседей, с которыми у нее не было ничего общего. А единственным развлечением стала игра с Сереной в крикет или триктрак или визиты в графский дом, где она играла с детьми Джейн. Графиня всегда была рада видеть вдову, и та весело проводила время с детишками. Но вскоре в их отношениях появилась трещина, и визиты Фанни стали более редкими. Дело было в том, что ей всегда приходилось выслушивать, как Джейн жалуется на Серену. И она не знала, как заставить Джейн замолчать. «Мне бы хотелось, чтобы вы намекнули Серене…» — эти слова всегда удручали Фанни.

Не то чтобы Джейн недооценивала осиротевшую дочь графа Спенборо, или не была к ней искренне привязана, или не сочувствовала ей. «Ни один человек, — уверяла Джейн вдову с видом полной непогрешимости, так раздражавшим Серену, — не может сомневаться в том, что я хочу быть полезной своей кузине, никто не может лучше, чем я, понять, как страдает Серена, но!..»

Фанни, хоть и мягкая по натуре, все же кинулась бы защищать девушку, не осознавай она, что Джейн часто бывает права. Хартли почувствовал гораздо большую уверенность в себе и, естественно, все меньше зависел от своей кузины. Не советуясь с ней, новый граф вводил новые правила. А так как он был склонен к самомнению, то старался — причем довольно неумело, как считала Фанни, — произвести впечатление, что все его нововведения гораздо лучше всего того, что делал его предшественник. Вдова попыталась убедить Серену, что Хартли не стремится проявить неуважение к памяти ее отца, но миротворческие усилия Фанни привели лишь к тому, что молодая женщина обрушила свой гнев на нее. Серена, которую так же, как и Фанни, бесила их монотонная жизнь, нашла выход накопившейся в ней энергии — она стала разъезжать по Милверли, примечать изменения (разумеется, неприемлемые для нее), выискивать всевозможные упущения, болтала со слугами или — как это она делала раньше — обсуждала с управляющим необходимые, по ее мнению, меры. Поэтому десятки раз за неделю она сталкивалась с кузеном нос к носу. К тому же Серена чаще всего была права, и если Хартли, в противоположность покойному графу, не отличавшийся общительностью, не вызывал особых симпатий у дворни, то девушку, унаследовавшую от отца доброжелательность к людям, любили все.

Серену, обладавшую более сильным характером, чем Фанни, не сломили испытания, выпавшие на ее долю. Она попыталась побороть скуку, с головой погрузившись в заботы о Милверли, что вызвало у ее кузена тревогу. Если бы Серене удалось найти человека близкого себе по духу, с которым можно было бы свободно общаться, она бы угомонилась. Но, похоже, такого человека поблизости не было. Девушку начала выводить из себя Фанни, и то, что ей приходилось сдерживать свое раздражение, еще более усиливало его. Бывали дни, когда Серене казалось, что они с Фанни говорят на разных языках и что она сейчас предпочла бы жить со своей теткой, а не с мачехой.

Конечно, случись это, она бы встречала в штыки любое мнение леди Терезы, но у Фанни вообще не было никаких мнений. Когда леди Тереза, отличавшаяся точностью и красотой слога, написала, что леди Уолдгрейв умирает от водянки, Фанни проявила интерес и принялась обсуждать эту печальную новость с большим жаром, чем, по мнению Серены, требовалось. Но когда вышеупомянутая леди сообщила племяннице, что все кричат о сокращении расходов и что всем известно, что оппозиция собирается предпринять атаку на подоходный налог, от которого нация страдает уже десять лет, при этом некоторые говорят, что будет предложено наполовину сократить нынешний налог, составлявший два шиллинга на фунт, Фанни выдавила из себя лишь невнятное «Ох!». Что касается спасения Лавальета тремя британскими подданными, что, на взгляд леди Терезы, сейчас было единственной стоящей внимания темой, Фанни посчитала, что это прекрасная новость, но так и не смогла понять более широких аспектов данного события.

Серене уже начало приходить в голову, что сейчас она будет рада увидеть даже Ротерхэма в его самом задиристом настроении, и как раз в это время ей принесли письмо от него. В нем маркиз в самой учтивой форме извещал ее, что завещание наконец подтверждено официально и что он нанесет визит во Вдовий дом где-то на следующей неделе, когда заедет в Клейкросс. Он намеревается объяснить ей, какие меры были приняты для того, чтобы она смогла получать содержание в нужное для нее время. Засим он остается искренне ее Ротерхэмом и прочее, и прочее.

— О Боже, он все еще сердится! — воскликнула Серена, со злостью швырнув письмо в камин. — И что он имеет в виду, когда хладнокровно объявляет, что заедет к нам где-то на следующей неделе? Если он заявится, не удосужившись узнать, когда нам будет удобно принять его, Либстер скажет, что нас нет дома. Я не собираюсь терпеть его высокомерные замашки!

Фанни встревожилась, однако, к счастью для нее, обстоятельства сложились так, что этот план не был осуществлен. Ротерхэм приехал из Клейкросса в своем экипаже и остановился у ворот Вдовьего дома как раз в тот момент, когда Серена верхом на кобыле приблизилась к воротам с противоположной стороны. Маркиз придержал лошадей и подождал, пока она не подъедет поближе. Серена выглядела великолепно в строгой черной касторовой шляпе мужского покроя с высокой тульей и твердыми загнутыми полями. Но выражение ее лица предвещало бурю. Заметив это, Ротерхэм сказал:

— Доброе утро, Серена! Кто же этот несчастный, который навлек на себя твое неудовольствие?

— Мой кузен, — отрывисто бросила молодая женщина. — Ему давно пора понять, что некоторые обычаи существуют в Милверли уже столько лет, что не ему их пересматривать.

— Мне жаль его!

Ее пылающие глаза, внимательно оглядывавшие пару хорошо подобранных гнедых, запряженных в его экипаж, остановились на лице маркиза и сузились.

— Разве леди Спенборо ожидает тебя? Она не говорила мне об этом, да и я не получала от тебя письма за исключением той записки, в которой ты написал, что заедешь в Клейкросс.

— Ты и не могла получить это письмо, так как я его не писал.

— С твоей стороны было бы уместно сначала узнать, сможем ли мы принять тебя.

— Прими мои извинения! Мне как-то не пришло в голову, что ты так скоро окунешься в вихрь развлечений.

— Конечно, это не так. Но…

— Не волнуйся! Я не займу у тебя много времени.

— Надеюсь. Но боюсь, что тебе придется задержаться здесь дольше, чем хотелось бы. Я должна переодеться, прежде чем смогу уделить тебе внимание. Ты найдешь леди Спенборо в гостиной.

Она пришпорила лошадь и въехала в ворота. Ротерхэм неспешно последовал за ней и уже через несколько минут пожимал руку Фанни. Та пробормотала, что надо позвать Серену, однако маркиз прервал вдову:

— Я встретил ее у ворот, и она была вне себя от ярости. Не завидую вам.

— Я очень привязана к Серене, лорд Ротерхэм, — с достоинством сказала Фанни.

— И посему отвергаете мое сочувствие?

— Думаю, вы не знаете — и никогда не знали — ее истинную натуру! — ответила Фанни, трепеща от собственной смелости.

— О, я отлично знаю ее достоинства! Она не пропадет, даже если полностью обанкротится.

На это Фанни не решилась ответить. После короткого молчания он спросил с резкостью, всегда пугавшей ее:

— Она что, на ножах со Спенборо?

Вдова замешкалась с ответом. Ротерхэм взял со стола книгу и принялся лениво ее перелистывать. Потом поднял голову и посмотрел на Фанни испытующе:

— Я жду ответа.

Она была немного встревожена его настойчивым взглядом и повелительной интонацией.

— Серена воспринимает все очень близко к сердцу. Лорд Спенборо хочет вести дела как следует, только не всегда… не всегда знает, как сказать ей, что он собирается сделать, так чтобы при этом не обидеть ее.

— Могу себе представить! Спенборо — тупица, имевший несчастье стать наследником превосходного лендлорда.

— Действительно, он осознает это. И еще — боюсь, и также чувствует, что его люди любят его меньше, чем Серену.

— Это было неизбежно. Я еще в самом начале предложил ей уехать отсюда.

— Возможно, ей и следовало так поступить, — грустно согласилась Фанни. — Иногда ей кажется, что он пренебрегает идеями ее отца. Но я-то уверена, что него и в помине нет таких мыслей.

— Какое благородство для человека, которого в Уилверли терпели только из милости! Но, думаю, не нужно, чтобы Серена вбила это себе в голову.

— О, нет! Да она и сама не скажет ничего подобного ни ему, ни кому-либо другому, даже мне! Серена очень лояльна по отношению к Хартли. Даже если на не одобряет какой-нибудь его поступок и… если кто-нибудь из наших слуг ей об этом рассказывает… вернее, я хотела сказать — кто-нибудь из его слуг.

— Ага, в этом-то все и дело! И не надо говорить мне, что она их не поощряет. Я знаю Серену!

— Возможно, — задумчиво сказала Фанни, — со временем она привыкнет к подобному положению дел.

— Да никогда она к этому не привыкнет! — резко ответил Ротерхэм. — А как у вас, леди Спенборо, складываются отношения с Хартли и с его женой?

— Уверяю вас, они оба всегда очень добры и вежливы со мной.

— Так, значит, это вам придется утихомиривать страсти? Вы не преуспеете в этом. И повторяю — я вам не завидую!

Вдова промолчала, не зная, как ей занять такого гостя, и надеясь в душе, что Серена вот-вот войдет в комнату. Она не могла придумать иной темы для разговора и после неловкой паузы наконец произнесла:

— Может быть, мне стоит послать кого-нибудь за Сереной? Боюсь, что-то задержало ее, или… или…

Ротерхэм рассмеялся:

— Не делайте этого, прошу вас. Я уже угодил в ее черный список за то, что не удосужился получить разрешение навестить вас сегодня. И пал еще ниже, когда уверил Серену, что мое дело отнимет у нее не более нескольких минут. Это, думаю, навело ее на мысль, что я тороплюсь, и она тут же предупредила, что мне придется подождать, пока она не снимет костюм для верховой езды. Хотите, поспорим на любую сумму, сколько ей для этого потребуется времени? Готов спорить, что раньше, чем через полчаса, она не появится.

— О Боже! — воскликнула Фанни. Казалось, эта ситуация скорее смущает, нежели забавляет ее. — Умоляю вас, не ссорьтесь опять!

— А вот этого я обещать не могу. Вам здесь, наверное, ужасно тоскливо?

Она нервно вздрогнула, удивленная этим неожиданным вопросом.

— О!.. Нет, нет! Может, иногда… погода такая холодная. А когда наступит весна, мы займемся садом. Знаете, он такой запущенный.

Маркиз похвалил Фанни за подснежники, выращенные ею здесь, заметив, что они куда лучше, чем подснежники в Клейкроссе. Эта тема ее вдохновила, и двадцать минут они провели, мирно обсуждая ботанические проблемы. Появился дворецкий и объявил, что завтрак для миледи готов. Вдова поручила ему сходить к леди Серене, а сама проводила Ротерхэма в столовую.

Он продолжал дружелюбно беседовать с ней. Фанни понимала, что редко видела его в таком хорошем расположении духа, и была поражена этим, так как ей казалось, что столь долгое отсутствие Серены могло вывести маркиза из себя. Когда наконец молодая жена стремительно влетела в комнату, Фанни с замиранием сердца ждала, что он сейчас взорвется. Но лорд Ротерхэм поднялся и, пододвинув Серене стул, тоном искреннего удивления осведомился:

— Уже пришла? А я-то думал, ты появишься не скоро. Могла не торопиться — в этом не было никакой необходимости.

Фанни достаточно было одного взгляда на лицо девушки, чтобы понять, что та вот-вот вскипит. Она вздрогнула, но через секунду Серена расхохоталась:

— Чудовище! Ну ладно. Если ты не намерен ссориться, пусть так оно и будет! Что нового в Лондоне? — Остальная часть визита прошла без особых происшествий — даже мило, подумалось Фанни. Серена была оживлена, Ротерхэм — разговорчив, однако не произнес ничего, что могло бы ее спровоцировать. Они мирно расстались, и Фанни, почувствовавшая, визит маркиза поднял девушке настроение, даже жалела, что теперь он заедет к ним очень не скоро. Ротерхэм возвращался в Лондон к открытию сессии парламента и, скорее всего, не собирался в ближайшее время снова приезжать в Глостершир. Обе женщины снова погрузились в монотонное существование, нарушавшееся лишь частыми визитами леди Лейлхэм. Серена для нее уже давно была пределом почтительного восхищения, хотя и не подозревала об этом. Еще учась в школе, Эмили иногда мельком видела ее, едущую верхом вместе с отцом, и думала себя, что ни одна девушка не может быть такой же красивой и ослепительной. Она поклонялась ей издалека, сочиняла удивительные истории, в которых спасала свою богиню от самых невероятных бед, однако никогда — даже в самых дерзких своих мечтаниях — не могла Эмили представить, что когда-нибудь будет дружить с ней. Но Серена, которую искренность девочки забавляла, предложила снова навестить их во Вдовьем доме. Эмили не надо было уговаривать, и с тех пор она всегда находила какой-нибудь повод, чтобы приехать сюда.

Но к концу февраля и это небольшое развлечение окончилось, так как Лейлхэмы вернулись в Лондон. Леди Лейлхэм не могла вынести более трех месяцев деревенской жизни. Только школьники остались в Глостершире, в доме в лучшей части города, снятом лордом Уолтером на этот сезон. «Специально для моих выездов!» — с гордостью объявила Эмили.

— Твой папа очень добр к тебе, — улыбнулась Серена.

— О да. И бабушка тоже, конечно. Как бы мне хотелось, чтобы она увидела меня в бальном платье!

— Как я понимаю, твоя бабушка живет не в Лондоне?

— Нет, она живет в Бате. И я ее очень люблю! — воскликнула Эмили странно вызывающим тоном.

В марте Фанни начала страдать от невралгии. Джейн приехала навестить ее, но этот визит был подпорчен ее снисходительно-благосклонным видом, создававшим впечатление, будто знатная дама снизошла до своих захудалых родственников. У Джейн появились чванливые манеры, к тому же у нее хватило глупости выговорить Серене, что ей неуместно разъезжать верхом по всей округе в сопровождении только одного слуги:

— Спенборо это не понравилось. Я сказала ему, что при случае намекну тебе об этом.

— А теперь намекни ему от моего имени, — взвилась Серена, — что я не дочка адвоката на выданье!

Это была лишь одна из многочисленных стычек. Между двумя домами ощущалась тревожная напряженность, часто возникали ссоры. Серена все чаще срывалась, несколько раз она оборвала Фанни. Наконец однажды в дождливый день она обнаружила вдову тихо всхлипывающей у камина в своей спальне.

— Фанни, милая, в чем дело? — встревожилась Серена.

— Нет-нет, все хорошо, — шмыгнула та носом, пряча лицо. — Пожалуйста, не надо… Я не хотела… просто мне немного грустно.

Серена опустилась перед ней на колени и бережно взяла руки Фанни в свои ладони.

— На тебя это не похоже. Уверена, должна быть какая-то веская причина. Фанни, не потому ли ты плачешь, что я рассердилась на тебя?

— Нет, конечно. Я не хотела сердить тебя. Просто такая глупая!

Серене стало очень стыдно, и она принялась утешать Фанни, поглаживая ее по спине, чтобы та поскорее успокоилась.

— Я просто отвратительна! Обрушиться на тебя просто потому, что меня взбесил Хартли! Конечно, ты вправе сердиться на меня.

Фанни вытерла слезы:

— Это глупо с моей стороны. Я ведь знаю, как тяжело тебе выносить кузена Хартли. Да и Джейн стала такой заносчивой. Даже я это чувствую. А каково тебе наблюдать, как она ведет себя, будто прожила в Милверли всю свою жизнь! Ротерхэм говорил мне однажды, что тебе не следует оставаться здесь. И он совершенно прав.

— Много он понимает! — презрительно бросила Серена.

— Нет, он на самом деле прав, Серена. Я же вижу, как все это тебя раздражает, и небезосновательно. Как бы мне хотелось, чтобы мы обе уехали отсюда!

— Но… — Серена внезапно осеклась. — Господи, ну какие же мы с тобой дурочки! Действительно, а почему бы, черт возьми, нам отсюда не уехать? Здесь уже с Рождества стало невозможно жить! Тебе нездоровится, я постоянно раздражаюсь, а все дело, оказывается, в том, что жизнь здесь смертельно скучна. Решено — мы отсюда уезжаем!

— Но мы не можем уехать, — испугалась Фанни. — Во всяком случае, не в Лондон. Мы ведь обе в трауре. Я знаю, мама скажет, что мне ехать не следует.

— Да не поедем мы в Лондон. Можно отправиться в Бат.

Фанни изумленно распахнула глаза:

— В Бат?

— Да, именно в Бат! И даже твоя мама не сочтет это неприличным, потому что ты отправишься туда на воды по совету доктора Клиффа. Мы снимем там дом на шесть месяцев. Да, на балы мы, конечно, ездить не сможем, но, по крайней мере, там будут библиотеки и курортная галерея, и…

— Серена! — ахнула восхищенно Фанни. Та расхохоталась:

— Так мы едем?

— О да, Серена! Ты представляешь — Милсом-стрит, магазины, дилижанс из Лондона, Сидней-Гарденс!..

— И помимо наших собственных физиономий новые лица вокруг!

— Конечно! Какой чудесный план! А где, — Фанни вмиг забыла обо всех своих печалях, — ты хочешь снять дом? И что мы для этого должны сделать?