Что осталось от меня — твое

СУМИКО

В семье Сарашима выбор имени новорожденного считается делом особой важности. В моем же случае это означало еще и связь с традицией, которая в дальнейшем будет руководить моей жизнью. Имена моих родственников по материнской линии всегда выбирались в храме Киёдзи в Мэгуро[2]. Крыша храма видна за деревьями парка, расположенного в конце нашей улицы. Зеленая черепица поблескивает на солнце, а красные колонны портика обращены к современным зданиям, окружающим парк.

Когда я подросла, дедушка не раз говорил, что наша семья молилась в этом храме с тех пор, как обосновалась в Токио. Что они оставались в столице даже во время бомбардировок города, а после войны участвовали в восстановлении храма. Для дедушки Киёдзи стал символом возрождения.

Вот почему, как только мама оправилась от родов, все наше семейство вместо того, чтобы собраться возле камидана[3] в северном углу гостиной, направилось в Киёдзи. Лежа на руках у мамы, я миновала главные ворота, а затем меня пронесли в самое сердце храмового комплекса.

Когда мы поднимались по каменным ступеням, мама вскинула голову и взглянула на длинную деревянную крышу, на ее плавно изогнутые карнизы, выходящие далеко за пределы самого здания, — карнизы служат защитой от солнца, благодаря такой конструкции внутри образуются участки прохладной тени. Ступив в храм, мы прошли через полосу сладкого кадильного дыма и приблизились к алтарю. Воздух вокруг нас беспрестанно двигался под налетавшими снаружи порывами ветра, а бронзовые колокола начали отзванивать свою песню.

Сама я, конечно, не помню этого путешествия, но без труда могу представить его: вот я, завернутая в бежевое одеяльце, вот мой отец, он сжимает в руке Тару, игрушечного белого тигра — подарок дедушки; а вот и сам дедушка, в сером костюме — тройке он выглядит чрезвычайно серьезным и важным. Близкие столько раз пересказывали эту историю, что она буквально впечаталась мне в память.

Один из монахов — его кожа кажется необычайно бледной на фоне густо-синих монашеских одеяний — с поклоном принимает из рук дедушки мешочек, в котором сложены записки с возможными вариантами имен. Мама подбирала их, сперва посоветовавшись с астрологом, а затем уже сделала окончательный выбор: в приглянувшихся именах она внимательно пересчитала количество иероглифов, так, чтобы в сочетании с фамилией общее число знаков было «счастливым».

Я вижу маму, сидящую в нашем доме за большим обеденным столом в тапках и джинсах, в просторной не по размеру футболке, под которой угадывается округлившийся живот. Жалюзи открыты, солнце длинными косыми лучами падает на мраморный пол, на кухне в пароварке бурлит и пузырится рис, на сушилке сохнет белье. Мама кладет перед собой чистый лист рисовой бумаги и тянется к тушечнице. Вижу, как она обмакивает кисть в тушь — по комнате разливается острый запах земли и сосновой золы, — и как, едва касаясь бумаги кончиком кисти из конского волоса, проводит первую тонкую линию.

Монах снова поклонился, извлек из мешочка записки и разложил их на плоском блюде из тикового дерева, помещенном возле алтаря. Затем взял тонкий деревянный веер и принялся помахивать над блюдом, действуя синхронно с порывами ветра, который свободно гулял по храму, врываясь через открытые ширмы. Сероватый дым от тлеющего в кадильницах ладана поднимался к потолку, вместе с ним вспархивали и улетали прозрачные листочки бумаги с именами, написанными рукой мамы, до тех пор пока на блюде не осталась одна-единственная записка:

Дедушка опустился на колени и поднял листок.

Его серьезное лицо расплылось в улыбке, когда он прочел значение иероглифов, из которых состоит имя: «Праздник. Красота. Ребенок».

— Сумико, — произнес дедушка вслух. — Сумико Сарашима.

До сих пор, пока шла церемония, отец не проронил ни слова. За несколько недель до моего рождения в семье обсуждался план предстоящего визита в храм и наречения ребенка. По законам Японии у супругов должна быть одна фамилия, но в определенных обстоятельствах муж вправе взять фамилию жены и таким образом присоединиться к ее семье, чтобы имя ее рода продолжилось. Поскольку мой отец был вторым сыном, его собственные родители, носившие фамилию Сато, не возражали, чтобы их внучка получила фамилию своей матери.

Однако в тот момент, когда монах достал чистый лист бумаги и собрался написать на нем мое полное имя, отец подал голос:

— Сато. Ее зовут Сумико Сато, а не Сарашима.

1. Меня вырастил дедушка, Ёситаки Сарашима.

2. Я жила с ним в красивом белом доме в Мэгуро, Токио.

3. По вечерам он читал мне.

4. Он рассказывал мне обо всем на свете — массу историй, кроме моей собственной.

Мой дедушка был юристом и умел точно подбирать слова. Даже когда я маленькой девочкой, вскарабкавшись к нему на колени, разглядывала вмятины на подлокотниках его массивного кожаного кресла или, став старше, усаживалась на стул рядом с дедушкой и слушала его рассказы, даже в такие моменты домашних наших бесед он не позволял себе неточностей в формулировках.

Что касается меня, я и по сей день сохранила веру в четкость мысли и аккуратность слов.

Дедушка читал мне самые разные книги — Сартра, Дюма, Мисима, Толстого, Басё, но одна книга, «Процесс»[4], стала моей любимой. Роман начинался так: «По-видимому, кто-то оболгал Йозефа К.».

Когда мы впервые прочитали эту строку, дедушка объяснил, что роман переведен на японский с другого языка. Мне тогда было двенадцать лет, и я только-только начинала всматриваться в мир, который лежал за пределами моего собственного. Я потянулась к желтоватой странице и провела кончиками пальцев по иероглифам, которые раскрывали мне нечто совершенно новое. Я прочитала первую строку еще раз, вслух, стараясь представить Йозефа К.: одинокий человек, оболганный людьми.

Став старше, я начала спорить с дедушкой из-за этого романа. Дедушка сказал, что и до меня находилось немало читателей, которые вступали в дискуссии, и эти споры не утихают по сей день — в частности, по поводу одного слова verleumdet[5]. В некоторых версиях оно переведено как «оклеветать». Клевета на кого-либо означает выдвижение ложных обвинений, привлечение к суду, обращение к общественному мнению. Здесь нет ничего похожего на детское выражение «нагородить вранья», которое мне послышалось. И все же, когда я впервые прочитала историю о Йозефе К., именно слово «оболгать», использованное переводчиком, заставило меня задуматься.

Ложь подобна едва уловимой тени. Она, словно прозрачная паутина, опутывает всю вашу жизнь. Для меня слово «ложь» несет легкий привкус детства — все мое детство было построено на лжи.

В то лето, за годдо смерти мамы, мы отправились на море. Когда я мысленно возвращаюсь в те месяцы, меня наполняет ощущение приближающегося финала, и не потому, что это последние каникулы, проведенные вместе с мамой, а потому, что это мои последние настоящие, не отравленные ложью воспоминания.

Каждый год, когда августовская жара обрушивалась на Токио, моя семья собиралась, загружала наши необъятные чемоданы в вагон поезда и отправлялась на побережье, в Симоду[6]. Отец оставался работать в городе, а дедушка всегда уезжал вместе с нами. Каждый раз на вокзале он останавливался возле одного и того же киоска и покупал нам замороженные клементины[7], а мы с мамой потом сидели в душном, пахнущем разогретым металлом купе и с нетерпением дожидались, пока они оттают и сделаются настолько мягкими, чтобы можно было добраться до фруктового льда, лежащего внутри. В конце концов, когда мы расправлялись с лакомством и подбородки у нас оказывались перемазаны сладким соком, мама поворачивалась ко мне и спрашивала, чем мы займемся на море — только вдвоем, я и она.

Наш дом на полуострове был старым, деревянные столбы, на которых крепились ворота, покосились, не выдержав постоянного напора ветра, дувшего со стороны Тихого океана. Мы карабкались к скалистому мысу на вершине холма и, едва завидев эти темные рассохшиеся ворота с побелевшими от налета морской соли прожилками, понимали — додома рукой подать. Вашикура — «Орлиное Гнездо», как назывался наш дом, — выходил окнами на залив, раскинувшийся у подножия горы Фудзи.

Наша страна лежит среди гор, а люди теснятся в бетонных коробках городских кварталов. Иметь свой участок земли — большая редкость, но моя семья владела домом в Симоде еще до войны, а после войны дедушка боролся за то, чтобы сохранить дом, когда все остальное имущество было потеряно.

Лес поднимается над домом по склону холма. Мне не разрешалось ходить туда одной, и поэтому, когда после вопроса мамы я вскидывала на нее глаза, она точно знала, каков будет мой ответ.

Днем мы с мамой взбирались высоко по лесистому склону, оказываясь гораздо выше нашего «Орлиного Гнезда». Мы смотрели на раскинувшиеся внизу чайные поля, потемневшие с приближением осени. Лежали на каменистой черной земле, вдыхая острый смолистый запах сосен. Иногда до нас доносился клекот морского орла, кружащего в небе над нашими головами.

Дедушка хорошо знал лес, но ни разу не пытался нас там найти. Каждый день в четыре часа он выходил на склон холма.

— Рина! Суми! — выкликал дедушка наши имена.

Мы с мамой, надежно укрытые среди сосен, сдавленно хихикали, слушая, как он снова и снова зовет нас.

Часто я слышала зов дедушки даже раньше, чем мама, но всегда дожидалась ее сигнала — затаиться и не шуметь.

В тот наш последний день, проведенный в лесу, я лежала рядом с мамой на земле, чувствуя ее мягкое и ровное дыхание на своем лице. Она притянула меня к себе, и ее дыхание замедлилось. Я приоткрыла глаза и вгляделась в ее лицо, в тени от длинных ресниц, лежащие на бледных щеках. Ее неподвижность захватила меня. Я прислушивалась к зовущему нас издалека тонкому дрожащему голосу дедушки. Я прильнула к маме всем телом, целуя ее лицо и согревая ее холодную кожу своим дыханием. Неожиданно мама улыбнулась и, не открывая глаз, прижала палец к губам.

У нас больше нет дома, нашего Вашикура на окраине Симоды. Дедушка продал его много лет назад. Но когда я приезжаю туда и взбираюсь по холму, продираясь сквозь заросли, то по-прежнему чувствую присутствие мамы там, под деревьями. А когда я ложусь на землю, чувствуя под щекой острые сосновые иглы, то представляю, что холодный ветер, который касается моих щек, — прикосновение прохладных маминых пальцев.

РИНА

Рина стояла в саду Ваши кура, смотрела на лесистые склоны холмов, уходящие к подножию Фудзисан, и думала о том, как миллионы лет назад плиты морского дна, сформировавшие остров, пришли в движение и в результате из моря поднялся этот край вулканов, горячих источников и разрушительных землетрясений.

Рина знала, что вулкан по-прежнему активен. В ясный день можно видеть клубы дыма и пара, поднимающиеся над заснеженной вершиной, — словно знак той силы, что таится в недрах Фудзиямы, готовой породить новые острова, плато и холмы.

Но в то лето, когда Рина смотрела на склоны холмов, пестревших листвой всевозможных оттенков, от светло-зеленых до коричневато-красных, она не думала о будущем этой земли. Мысли Рины были заняты маленькой дочерью, которая играла в палисаднике перед домом. Примостившись неподалеку от дедушки, Сумико увлеченно копала лопаткой рыхлую землю возле азалий. Лицо девочки было сосредоточенным, брови сердито насуплены. Рина взглянула на горы, которые возвышались позади дома, словно наблюдая за его обитателями, и под их безмолвным взглядом забралась в свой красный «ниссан» и поехала в Атами[8].

На людной набережной она остановилась и стала присматривать место для парковки. Атами давно превратилось в место для искателей развлечений. Служащие и клерки стекались на его пляжи, стремясь выбраться на время из суеты Токио, они селились в небольших домах, расположенных вдоль побережья, где сдавались квартиры на лето. К их услугам были многочисленные торговые центры, рестораны и караоке-бары. Отели, выросшие возле естественных горячих источников, процветали, не зная отбоя от постояльцев. Городские постройки давно вытеснили леса. А густые заросли папоротника и камфорных деревьев, некогда окружавших Атами, постепенно сокращались, пока не исчезли вовсе.

Рина оставила машину в конце пляжа и пошла по набережной, щурясь от ярких солнечных лучей, отражавшихся от бетонного парапета.

— Ты пришла!

Она обернулась на голос. Каитаро шел к ней по пляжу, утопая босыми ногами в песке. Рина улыбнулась, наблюдая за его медленной и немного неловкой походкой.

— Я боялся, что ты кинешь меня.

— Ничего ты не боялся.

— Боялся. Когда тебя нет рядом, я всегда боюсь, что ты больше не придешь.

Рина рассмеялась. Они направились к причалу, возле которого покачивались пришвартованные яхты. По пути им попался ларек со сладостями, где продавалось мороженое из адзуки[9].

Каитаро, который вышагивал босиком, неся сандалии в руках, переложил их из одной руки в другую и полез в карман за мелочью:

— Одну порцию, пожалуйста.

Рина снова улыбнулась.

— Моя дочка любит адзуки, — сказала она, с наслаждением откусывая мороженое и чувствуя на языке карамельную сладость красных бобов.

Рина поймала на себе взгляд Каитаро и опустила глаза.

— Ты могла бы как-нибудь привезти Сумико сюда, погуляем все вместе, — предложил он.

— Нет, это невозможно.

Она неловко отступила, когда Каитаро остановился позади нее почти вплотную. Рина чувствовала исходившее от него тепло и быстрое дыхание у себя на шее.

— Ёси не обратит внимания, если мы возьмем девочку на полдня.

— А что я скажу ей потом, когда все закончится?

— Это никогда не закончится, Рина.

Он притянул ее к себе. Рина зарылась ногами в мелкий белый песок, чувствуя, как песчинки забиваются в прорези красных кожаных сандалий и царапают пальцы.

— Я не должна быть здесь… — начала она, но, не договорив, вскрикнула: Каитаро одним сильным движением подхватил ее, поднял в воздух и перекинул через плечо.

— О боже! — взвизгнула Рина, отчаянно молотя его кулаком по спине. Она ахнула, когда мороженое выскользнуло из другой руки и плюхнулось на песок.

— Здесь слишком людно, — заметил он, — совершенно невозможно поговорить.

— Ты ведешь себя как маленький!

Каитаро усмехнулся, прижимаясь щекой к ее бедру, а затем расхохотался:

— Ты будишь во мне худшие наклонности!

— Прекрати! На нас смотрят!

— Плевать! Пускай смотрят.

Это правда, подумала Рина, ему действительно наплевать, что скажут люди.

Они подошли к его машине. Каитаро опустил Рину на землю. Она чувствовала, как краска заливает лицо. Люди на набережной все еще оглядывались на них. Каитаро приложил ладони к ее щекам.

— Рина, — медленно произнес он, — сегодня ты со мной. Постарайся сосредоточиться на этом.

Она сделала глубокий вдох и подняла на него глаза:

— У меня не очень много времени.

Рина рассеянно смотрела на пейзаж за окном автомобиля, когда по узкой дороге, петлявшей между соснами, они поднимались в холмы над городом.

Лежащее вдали море отливало пронзительной синевой, резко контрастировавшей с сероватой водой залива возле городского пляжа. Рина заметила высокие кипарисы и кедры, густо растущие по склонам и подбирающиеся к окраинам Атами. Казалось, деревья предупреждали людей: «Однажды мы отвоюем свою землю».

Они добрались до парковки, откуда начиналась пешеходная каменная тропинка, уводящая выше в холмы. Рина подвязала волосы шарфом, чтобы ветер не трепал их, и двинулась вслед за Каитаро. Тропинка вывела их в сад, где росли напумикановые деревья[10]. Тяжело оттягивая ветви, летние апельсины низко висели над землей, надежно укрытые в своих гнездах из темно-зеленых листьев. Каитаро нашел удобное место в глубине сада и расстелил плащ, который прихватил из машины, — модный бежевый плащ в стиле нью-йоркских детективов. Рина улыбнулась: ей нравилось поддразнивать Каитаро этим плащом. Однако, когда несколько минут спустя прохладный ветерок лизнул ей шею и спину, молодую женщину охватило беспокойство. Она связала себя обязательством, согласившись пойти с ним сюда. Ему нужно что-то большее от нее, гораздо большее, чем просто она сама, но что именно — Рина не могла понять. Когда Каитаро отвернулся и полез в сумку, Рина осторожно отодвинулась на самый краешек плаща.

Каитаро посмотрел на нее. Он, должно быть, заметил тревогу на лице Рины, но только улыбнулся и, еще глубже засунув руку в сумку, принялся шарить на дне. Рина с досадой сжала кулаки, так крепко, что ногти впились в ладони.

— Я прихватил тут кое-что для тебя, — сказал Каитаро.

Рина подалась вперед, вглядываясь в предмет, который он извлек из сумки: Canon EOS 3500. Любопытство вытеснило беспокойство. Она видела такие фотоаппараты в Акихабаре[11], сама не раз разглядывала в каталогах, но ни разу не держала в руках.

— Ну же, — подбодрил ее Каитаро, — бери. Я подумал, пока мы здесь, ты сможешь немного поработать.

Поработать?

— Да. Тебе не кажется, что время пришло?

Рина отвернулась. Он настойчиво возвращался к этому разговору» о том, что ей стоит попытаться вновь начать карьеру фотографа, о которой она когда-то мечтала. Но Рина боялась: если ты слишком долго пренебрегал своим даром, есть риск, что он просто умер.

— Рина, я нашел твой фоторепортаж, опубликованный в «Экспозиции».

Она прикусила губу:

— Это было всего лишь учебное задание.

— Мне так не показалось.

— Я сделала его незадолго до ухода из Тодая[12]. Отец тогда собрал все экземпляры журнала, что были в доме, и выкинул.

— Хочешь, достану тебе один?

— Не надо. — Рина посмотрела на Каитаро. — Я и так помню все снимки.

Он молча протянул ей камеру.

Они поднялись и двинулись по саду. Пройдя немного, оба опустились на землю, густо усыпанную листвой. Рина наблюдала за уверенными движениями пальцев Каитаро, когда тот, наводя свою камеру на резкость, поворачивал кольцо объектива. В течение получаса она просто сидела рядом, слушая звук щелкающего затвора и с удовольствием ощущая вес устройства, которое сама держала в руке. Затем медленно поднесла свой Canon к глазам, чтобы взглянуть через видоискатель туда, куда был устремлен взгляд Каитаро.

Они закончили фотографировать в цвете, а затем, оценив свет и тени, переключились на монохромную съемку, стараясь передать фактуру листьев с помощью черно-белых фильтров.

В какой-то момент Рина обернулась к Каитаро и увидела, что он лежит, опираясь на локти, и наблюдает за ней, дожидаясь момента, чтобы сделать снимок. Она сузила глаза и пристально уставилась на него. Каитаро усмехнулся и полез в сумку за другим объективом. Рина подалась вперед, когда он вытащил объектив и передал ей, пояснив, как его настроить.

Позже, скинув сандалии и расположившись на траве под деревьями, она подняла руку и сорвала апельсин с низко висящей ветки. Каитаро удобно устроился рядом, пока Рина счищала яркую кожуру, а затем разломила фрукт, надавив на него большими пальцами. Спелый апельсин легко раскрылся, брызнув коротким фонтанчиком прозрачных капель. Она протянула Каитаро половину и слизнула текущий по ладони кисловатый сок.

Солнце начало постепенно сползать к горизонту. Рина откинулась назад и опустила голову на плечо Каитаро. Опираясь щекой о его ключицу, она смотрела на свет, мерцающий сквозь глянцевую листву деревьев.

На волосы Рины упала капля, затем еще и еще. Не успели они вскочить, как дождь уже барабанил вовсю. Буря подкралась внезапно, как это часто случается в горах. Растения с благодарностью потянулись навстречу падающей с неба воде. Каитаро накинул плащ на голову себе и Рине, накрыв их обоих. Рина подхватила валявшиеся в траве сандалии, и они припустили вниз по холму к оставленной на парковке машине, то и дело скользя на влажной листве.

Потоки воды бежали по стеклам автомобиля. Белый туман поднимался над холмами, сперва срезав ихдо половины, а затем и вовсе сделав невидимыми. Они сидели в тишине — ни одному из них не пришла в голову мысль включить радио, — затем Каитаро взял руку Рины и переплел свои пальцы с ее.

— Я занял третье место на конкурсе «Фукасе-Исоно». Они собираются поместить одну из моих фотографий на выставке. Ты придешь?

— Где будет выставка? — спросила Рина, поворачиваясь к нему.

— В ангарах Акихабары. Но если вдруг искусство окажется тебе не по вкусу, я всегда могу повести тебя в «Юби Соба»[13].

Она улыбнулась: вот хитрец, он ведь прекрасно знает, как она любит вкусно поесть.

— Пожалуйста, ни слова о дак-соба[14]! — с напускной строгостью произнесла Рина.

— Так ты придешь? Для меня это будет очень много значить.

Насмешливое выражение исчезло с ее лица.

— В таком случае я приду.

Ливень начал стихать, сменившись моросящим дождем, а затем и вовсе прекратился. Вечерело. Они выбрались из машины и подошли к металлическому ограждению, идущему вдоль обочины дороги. Отсюда хорошо было видно море, которое проступало сквозь клочковатый туман, ползущий по склонам холмов. Каитаро обнял Рину и помассировал ее плечи, чтобы согреть.

— Мне пора, — сказала она, но ей не хотелось уходить. — Кай, — Рина повернулась к нему. — Насчет сегодняшнего…

— Ты не обязана ничего говорить.

— Спасибо.

Он осторожно убрал прядь волос, упавшую ей на лоб, затем развязал насквозь промокший шарф, которым она подхватила волосы. Рина молча наблюдала, как он прячет его в карман. Она позволила ему забрать шарф.

— Я люблю тебя, — сказал Каитаро.

Рина застыла в его объятиях. Затем попыталась сказать что-то в ответ, но он лишь качнул головой и приложил палец к ее губам. Кожа у него на пальце была грубая и немного шершавая.

— Я люблю тебя.

СУМИКО

Прежде чем стать женой, моя мама была фотографом. Каждый год, когда мы отправлялись на море, она брала с собой камеру и снимала там пленку за пленкой. Потом дедушка отдавал их в ателье «Кодак», где делали слайды. А осенью, когда листья на деревьях становились коричневыми, мы возвращались в Токио, собирались у дедушки в Мэгуро, мама открывала бутылку кока-колы, и мы смотрели на проекторе отснятые за лето кадры.

У меня сохранилась эта коллекция слайдов. Они до сих пор лежат в подвале дедушкиного дома в Мэгуро, упакованные в узкие и длинные кожаные футляры. Иногда я спускаюсь туда и смотрю фотографии. Они великолепны. Каждый — драгоценная жемчужина, обрамленная в белую картонную рамку. Я вижу крошечные картинки: вот моя мама кусает мороженое, а вот я в мокром купальнике с красным пластмассовым ведерком копаюсь в песке у кромки воды, а вот дедушка прячется под зонтом от солнца, хотя он и так сидит в тени дерева.

У меня есть и другие воспоминания, но они не связаны с нашим домом в Симоде. Это обрывочные воспоминания, будто короткие вспышки света. Заглядывая в глубины памяти, я вижу, как береговая линия выпрямляется, узкие скалистые заливы Симоды сменяются открытой бухтой, и слышу, как мои босые пятки шлепают по бетону. Я бегу и бегу. Образы расплываются и ускользают. Я вижу покачивающуюся на волнах яхту с туго натянутыми парусами. Чувствую, как чьи-то сильные руки подхватывают меня и поднимают в воздух. Отворачиваюсь от яркого солнца, отражающегося в объективе фотокамеры. Мужская рука протягивает мне рожок с мороженым из адзуки. У мужчины длинные изящные пальцы. Эта рука не принадлежит моему отцу.

Ни на одном из слайдов, хранящихся в подвале дедушкиного дома, мне не попадалось ничего похожего на эти образы, и ни на одной из наших фотокарточек я не встречала изображения той просторной бухты. Но иногда я просыпаюсь ночью, чувствуя во рту карамельную сладость красных бобов. Прохладный ветерок доносит голоса людей, как будто бы говорящих на расстоянии, но, возможно, это всего лишь тихий шелест вентилятора, вращающегося под потолком, а сладкий аромат — просто запах сдобных булочек, остывающих на столе в кухне. Ханна, экономка дедушки, учила меня их печь.

Однажды я спросила дедушку: откуда могли появиться в моей голове эти странные воспоминания? Он ответил, что все они связаны с нашими каникулами в Симоде. Но когда я продолжила вопросительно смотреть на него, дедушка засмеялся и махнул мне, чтобы я села на стул возле его рабочего стола. Он потянулся к лежащей на краю стопке книг, его пальцы быстро пробежали по твердым корешкам и мягким переплетам.

— Ну, что мы почитаем сегодня? — спросил дедушка.

Годы спустя, когда я стояла все в том же кабинете моего дедушки, нити лжи, оплетшие мою жизнь, начали наконец распутываться. Я должна была выступать перед студентами-старшекурсниками юридического факультета в Тодае. На мне был темно-синий костюм, волосы стянуты в гладкую прическу. Вид у меня был безупречный, но, увы, несчастный — потому что я потеряла конспект своего выступления.

Помню, я склонилась над дедушкиным столом, беспорядочно шаря среди лежащих на нем бумаг. Я сдала экзамены в Коллегии адвокатов год назад, и моя стажировка в Верховном суде города Вако[15]подходила к концу. Многочисленные папки с материалами, накопившиеся за долгие месяцы работы с разными судьями, прокурорами и адвокатами, были навалены повсюду. Дедушка уехал с друзьями отдыхать в одном из онсэнов[16], но еще задолго до поездки он уступил мне свой кабинет, слишком обрадованный моим выбором профессии и поступившим предложением работать в «Номуро и Хигасино», чтобы подвергать сомнению законность моего вторжения в его владения.

Покончив с поисками на столе, я переместилась к большому кожаному креслу и принялась рыться среди папок, оставленных на сиденье. Утомленная ежедневными поездками в Вако и обратно, я частенько засыпала прямо в кресле с бумагами в руках. В прошлом году я взяла дополнительные дела, рассчитывая выделиться среди других стажеров. Также я усердно трудилась, чтобы создать хорошую репутацию среди адвокатов и прокуроров, однако недостаток сна стал сказываться все чаще.

Я стояла на коленях возле кресла и как раз потянулась к стопке бумаг, которые могли оказаться нужными мне записками, когда зазвонил телефон. Вся моя жизнь была собрана в этой комнате: сертификаты из школы, диплом университета и помещенная в рамочку статья из газеты, посвященная одному из самых знаменитых судебных дел самого дедушки. Каждое утро дед, сидя за завтраком и наслаждаясь своей любимой холодной лапшой, вырезает новости из крупных газет, чтобы я была в курсе событий, происходящих в стране и мире. Я прочитала все статьи и документы, хранящиеся в этой комнате, я действительно в курсе историй, происходящих за стенами этой комнаты, за исключением одной — моей собственной.

Я была настолько захвачена поиском запропастившегося конспекта, что не сразу обратила внимание на звонок.

— Алло, — сказала я рассеянно, поднимая трубку.

— Добрый день, — раздался несколько смущенный женский голос. — Извините, могу я поговорить с господином Сарашимой?

Все еще расстроенная пропажей бумаг и продолжая озираться по сторонам, я невнятно пробормотала в ответ:

— Боюсь, что нет. Он сейчас в Хаконе[17]. А что вы хотели?

— Это дом Ёситаки Сарашимы? — после короткой паузы спросила женщина.

— Да. Я его внучка, Сумико. Могу я вам чем-то помочь?

— Это дом и семья госпожи Рины Сато? — снова уточнила звонившая.

— Моя мама умерла, — сказала я, на этот раз уже более внимательно вслушиваясь в слова собеседницы.

На другом конце провода повисла тишина. В какой-то момент мне даже показалось, что женщина с робким голосом просто повесила трубку, но затем услышала, как она вздохнула, набирая воздуху в легкие, и снова заговорила:

— Я звоню из Министерства юстиции, отдел пенитенциарной службы. Мне жаль вас беспокоить, госпожа Сато, но мой звонок касается Каитаро Накамуры.

— А кто это?

Мой вопрос повис в воздухе. Звонившая просто повесила трубку.

Люди говорят: вылетевшее слово не поймаешь. Раз сказанные, слова будто повисают в воздухе и начинают жить своей собственной жизнью. В последний год жизни моей мамы дедушка начал брать меня с собой в храм. Среди шума и суеты оживленной улицы мы шагали к Сэнсо-дзи[18]. Подходя к храму, я всей грудью вдыхала аромат ладана и тянула дедушку за рукав пальто. Он смотрел на меня сверху вниз, а затем подхватывал на руки, продолжая идти мимо торговых палаток. Это было у нас чем-то вроде ритуала. Он поднимал меня повыше и сажал себе на бедро, плотно подоткнув мою желтую юбку вокруг ног. Я болтала с ним, а он продолжал идти, указывая на интересные предметы, попадавшиеся на шумной торговой улице, где раскинулось более сотни ларьков и палаток, тянувшихся до самых ворот Сэнсо-дзи. Существовала еще одна, более тихая улочка, шедшая с востока на запад, но дедушка всегда выбирал именно этот путь. Мне он тоже нравился, главным образом потому, что здесь можно было купить мои любимые лакомства.

— Мандзю! [19] — требовала я, указывая на прилавок, где продавали румяные пирожки и булочки с вишней и сладким картофелем. Мне нравились все сладости на свете, но за красные бобы я могла бы отдать душу.

— Мандзю, дедушка! — с нетерпением повторяла я.

Тем временем к прилавку уже выстроилась очередь, такая плотная, что не помещалась на тротуаре. Люди толпились, тесня друг друга, словно надеясь побыстрее оказаться у цели. Лотки с горячими ароматными булочками опустошались в одно мгновение. Коренастая женщина средних лет руководила движением очереди. Она подталкивала людей вперед, а затем, едва только они получали свой товар, одним широким движением оттесняла их в сторону, чтобы дать дорогу следующему покупателю.

Я указывала на лоток с золотистыми мандзю, но дедушка решительно качал головой.

— Красные бобы! Красные бобы! — визжала я.

— Позже, Сумико, — не сдавался дедушка, а я сердито принималась дергать его за волосы.

— А маму ты тоже приводил сюда?

— Да, когда она была маленькая, — говорил дедушка, поудобнее усаживая меня на бедре.

Наверное, я уже была слишком большая, чтобы нести меня таким образом, но дедушке, похоже, и самому нравилось держать внучку на руках. Он говорил, что хочет запомнить меня в этом возрасте.

— А где мама?

— Она пошла за покупками.

— Почему она не взяла меня с собой?

— Потому что я хотел провести время с тобой.

— Но мне нужно…

— Я начал приходить сюда с твоей мамой, когда ей было столько же, сколько тебе сейчас, — продолжил он, а я тем временем отодвигалась от него все дальше, продолжая тянуться в сторону лотка с пирожками.

— Сумико! — строго произнес дедушка и опустил меня на землю. — Сначала храм, а потом все остальное.

Он протянул мне руку, и мы двинулись дальше. Я цеплялась за дедушку, прижимаясь к его ноге. Мне не нравилось, что вокруг столько людей. Я притихла и послушно шла рядом до главных ворот храма — врат Грома — с гигантскими бумажными фонарями, свисающими из-под арки. Однако, когда мы миновали их и приблизились к внутренним воротам с красными колоннами, я принялась беспокойно вытягивать шею в надежде хотя бы мельком увидеть большой колокол. Это был один из колоколов, отбивающих время. Мама говорила, что еще поэт Басё сотни лет назад слышал его звон. В те времена, когда Токио назывался Эдо, город управлялся этими перезвонами, которые сообщали людям, когда им пора вставать, обедать, ложиться спать. Сейчас же звон большого колокола слышен лишь раз в сутки — в шесть часов утра, — а также в новогоднюю ночь: ровно в полночь он бьет сто восемь раз — по разу на каждое из ста восьми желаний, которые, как говорят, порабощают людей. Дедушка водил маму и меня посмотреть, как это происходит. Его друзья в местном совете помогли нам получить место совсем близко от колокола. Так близко, что я чувствовала, как вибрирует воздух после каждого удара. Затем следовала пауза, наполненная необычайной тишиной, пока кедровую балку отводили назад, чтобы вновь отпустить, — и вновь воздух наполнялся мягкой вибрацией бронзы.

Пробираясь сквозь толпу, дедушка направлялся к кадильницам перед храмом. По дороге он говорил, что поднимающийся от них дым напоминает ему не столько об обряде очищения, сколько о моей маме: в детстве она всегда омывалась в волнах этого дыма, а он брал ее на руки и поднимал повыше. Волосы девочки были перевязаны белой сатиновой лентой, а пышные нижние юбки выглядывали из-под подола ее нарядного воскресного платьица.

— Ты готова войти? — спросил дедушка.

Я кивнула. Тогда он подхватил меня и, улыбнувшись, снова посадил себе на бедро.

Дедушка нашел место среди толпы перед отполированной до блеска кадильницей, выпускавшей в воздух густые клубы дыма. Я подалась вперед, он стал подгонять дым ладонью в мою сторону, а я плескала на лицо и потирала руки, делая вид, будто умываюсь этим дымом.

— Теперь ты чиста? — поддразнивая меня, спросил дедушка. — Маленькой капризули больше нет? — рассмеялся он. Я вскинула на него глаза и расплылась в милой улыбке. — Кажется, я знаю, что ты хотела бы сейчас сделать. Узнать свою судьбу, верно?

Это тоже было нашим ритуалом. Каждый раз, когда мы приезжали в Сэнсо-дзи, дедушка, прежде чем пойти на молитву в главный храм, отправлялся вместе со мной к стойке омикудзи[20]. Он давал мне монетку, и я бросала ее в ящик для пожертвований. Мы прислушивались, как она звонко падает на дно. А затем дедушка протягивал мне металлический цилиндр, заполненный длинными и тонкими деревянными палочками. Я трясла цилиндр до тех пор, пока одна из палочек не вываливалась в специальную прорезь.

Подняв палочку, я смотрела на вырезанный на ней символ, и мы вместе искали ящичек с соответствующим изображением. Дедушка засовывал руку внутрь, брал первый попавшийся листок с предсказанием и передавал его мне.

Он наблюдал, как я, шевеля губами, складываю слова. Мне нравились эти предсказания. Даже став старше, я иногда просила дедушку покупать их для меня в торговых автоматах, установленных вдоль дороги. Но в тот день, закончив читать, я не была уверена, что поняла смысл фразы, и протянула омикудзи дедушке. Он улыбнулся, слегка поклонился и пробормотал, что рад оказать мне услугу.

— Так, посмотрим, что тут у нас, — сказал он, поднимая бумажку повыше.

Затем я услышала, как дедушка сдавленно охнул и отвернулся, ища глазами проволоку, которая была натянута над ящичками, — проволоку, где остались висеть все те предсказания, что он не сумел мне растолковать. На ней уже болтались, лениво хлопая на ветру, несколько бумажных полосок.

Но я сделала шаг вперед и, пока он возился с бумажкой, складывая так, чтобы привязать к проволоке, ловко выхватила ее из рук растерявшегося деда.

— Что это означает? — спросила я, вновь вглядываясь в иероглифы.

— Нам не нужна такая судьба, — сказал дедушка, — давай привяжем бумажку здесь, чтобы ветер мог сдуть предсказание.

— Но я хочу знать, — заупрямилась я, отступая назад и вцепившись в бумажку пальцами.

— Сумико, отдай ее мне. Она принадлежит ве-тру.

— Объясни, что там?! — я скомкала тонкую бумажку в кулаке.

Дедушка потянулся ко мне, намереваясь силой разжать мои пальцы.

— Ну же, Сумико, отдай. Я куплю тебе другую, — попытался уговорить меня дедушка, но в следующий момент глаза его расширились от ужаса — я молниеносным движением закинула бумажный комок в рот и принялась жевать.

Некоторые слова уносит ветер, некоторые пожирает огонь, но проходят годы, и они возвращаются, рассыпаясь звоном, словно храмовые колокола, и поднимаются над шумом и суетой.

РИНА И КАИТАРО

Каитаро сидел в рубашке с расстегнутым воротом, галстук, аккуратно свернутый, лежал на столе перед ним. Чашка со свежим кофе стояла рядом, пар медленно поднимался вверх. Каитаро пролистывал папку с новым делом, время от времени делая глоток из чашки.

На этот раз его мишенью станет домохозяйка: тридцать лет, карие глаза, каштановые волосы, среднего роста. Обожает чизкейки.

Каитаро вытащил карту, отметил место, где находится ее дом, глянул на листок, где был расписан распорядок дня женщины и указано, каким видом транспорта она обычно передвигается. Затем, сверяясь с картой, прикинул, сколько времени займут перемещения из одной точки в другую. Каитаро знал — пройдет не одна неделя терпеливой слежки, прежде чем он соберет нужные сведения о ее привычках, о любимых маршрутах и составит полный список интересов своей подопечной.

Муж женщины заполнил анкету, указав объекты недвижимости и прочую собственность, которая будет поставлена на карту при разводе. В Токио находились два объекта: квартира в Эбису[21] и дом в Мэгуро, а также летний домик на побережье в Симоде. Вся недвижимость была записана на девичью фамилию жены — Сарашима. Другой список состоял из цифр: общие счета в банке, акции, оценочная стоимость всего имущества в целом. К нему Ка-итаро добавил еще одну колонку, для собственных пометок. Он знал, что клиенты часто дают ложную информацию по поводу своих активов, преуменьшая либо преувеличивая их стоимость. И не сомневался, что Осаму Сато не исключение. Конечно же, заказчик выложил далеко не всю правду.

Отложив карандаш, Каитаро устало прикрыл глаза и потер переносицу большим и указательным пальцем. Ноющая боль в висках нарастала, и он тряхнул головой, пытаясь отогнать ее. Каитаро еще раз просмотрел материалы дела: основное имущество, указанное в бумагах, принадлежало жене Осаму Сато и ее семье. Кроме того, у супругов был ребенок, дочь семи лет. Каитаро не раз приходилось изучать подобного рода анкеты. Клиенты шли на всевозможные ухищрения, лишь бы получить преимущества при разводе, некоторые выискивали лазейки в законе, чтобы получить единоличную опеку над ребенком. Таким образом, ребенок нередко становился предметом торга и средством давления одной стороны на другую. Конечно, бывали ситуации, когда развод становился наилучшим решением проблемы для всех, включая ребенка. Но случаи, с которыми приходилось иметь дело Каитаро, чаще всего касались вопросов имущества. Он больше не удивлялся тому, на что готовы пойти люди, чтобы получить желаемое, но, в конце концов, это не его дело — одобрять или осуждать поступки клиентов, его задача — помочь в решении поставленных вопросов.

Взгляд Каитаро упал на пачку визиток в пластиковом футляре, лежавших перед ним на столе. Визитки были неброскими: на белом кусочке картона значилось лишь его имя, номер телефона и факса. При ярком свете офисных ламп вид иероглифов на визитке неожиданно принес ему странное чувство облегчения. Имя, которое родители выбрали с надеждой, что оно принесет счастье их сыну, состояло из иероглифов, означавших «море» и «первенец». На секунду ему показалось, будто он вернулся домой на Хоккайдо, они с дядей идут по берегу, поросшему высокой травой, на шее у него висит фотоаппарат, ремень слегка натирает кожу, он чувствует вес камеры. Вокруг ни души, только ровный шум прибоя и протяжные крики чаек.

В один из тех редких моментов, когда у них с отцом случались неторопливые разговоры, после двух или трех кружек пива, отец рассказал, как они выбирали ему имя. Родители сидели за кухонным столом в их крошечном бунгало и спорили насчет двух имевшихся вариантов. Отец выглядел задумчивым, когда рассказывал эту историю. Он недавно вернулся после вахты на рыболовном траулере и был непривычно мягок и тих. Ему нравилось «сын моря». Он надеялся, что его мальчик последует за ним в море на рыбачьем судне либо устроится на работу в какое-нибудь рыбное хозяйство. Вся его семья так долго жила морем, что иной выбор казался просто немыслимым.

Но для самого Каитаро его имя означало нечто совсем иное — необъятный простор морской глади и блестящий, точно серебро, песок, когда волна, накатив на берег, отползает обратно. А еще — тяжесть фотокамеры. Она принадлежит дяде Каитаро. Сам Каитаро пока только учился снимать живой, находящийся в постоянном движении мир вокруг себя. Его дядя приезжал не слишком часто, но, если ему удавалось получить хороший заказ, который мог прокормить их обоих, брал племянника с собой. Они путешествовали вдвоем по Хоккайдо, в конце дня валясь с ног от усталости на узкие койки в сельских мотелях или деревянные нары в дешевых городских хостелах. Измотанные, но счастливые и свободные. И в конце концов случилось то, что и должно было случиться, — Кай не оправдал ожиданий отца.

Мама предпочитала иную трактовку иероглифов, составляющих имя Каитаро, один из которых означал «посредник». Ей нравились люди, работающие в офисах. Настаивая на такой версии имени, мама надеялась, что ее мальчик поднимется до руководящей должности на местной фабрике по разведению ламинарий, а возможно, и начнет собственное дело. Теперь, сидя в крошечном офисе в районе Сибуя[22].

Каитаро сомневался, что это именно то «дело», которое мама имела в виду. И вряд ли под словом «агент» она понимала ту деятельность, которой занимался ее сын. Словом, маму он тоже умудрился разочаровать. Каитаро ничем не мог помочь самой маме — защитить ее или хотя бы сгладить их разногласия с отцом. Он даже себя не сумел защитить. И все же Каитаро выжил и действительно стал агентом, своего рода посредником, пусть его профессия и не из тех, о которых можно мечтать.

Каитаро потянулся к чашке, но кофе уже остыл, поверхность подернулась тонкой пленкой, и на вкус едва теплый напиток был неприятен. Он снова тряхнул головой, надеясь отогнать нарастающую головную боль. Какой смысл сейчас думать о прошлом? Каитаро никогда не принадлежал к тем подающим надежды юношам, от которых окружающие ждут многого. Да и вернуться назад, чтобы что-то изменить, попросту невозможно.

От сухого офисного воздуха в глазах начиналась резь. Каитаро на миг прикрыл веки и провел обеими ладонями по лицу, прежде чем вернуться к раскрытой перед ним папке. Это дело обещает неплохую прибыль. Ведь речь идет не просто о слежке за неверным возлюбленным или супругом, нет, агенту предстоит вступить в прямой контакт с объектом. Обычная слежка занимает пару недель и мало чем отличается от работы частного детектива: наблюдение, фотографии, подтверждающие неверность второй половины, и отчет, который передают клиенту, а уж он сам волен решать, что делать с полученной информацией. В данном же случае дело займет несколько месяцев. Если их шеф, Такеда, отдаст его Каитаро, он, наверное, сможет выкроить немного времени для себя.

Случай выглядел довольно простым. Каитаро уже набросал план действий — как закинуть наживку и поймать жертву на крючок в течение двух месяцев. Первые четыре недели он отвел на знакомство с женщиной и вовлечение ее в отношения, оставшееся время пойдет на то, чтобы собрать доказательства неверности. Скорее всего, это будут фотографии: поцелуи на улице и, конечно, кадры из номера отеля, где любовники проводят время. А затем он просто оборвет все контакты с женщиной, отключит телефон, номер которого даст ей, и переедет в другой район Токио. Вполне возможно, фирма даже переведет его на время в другую префектуру. Однако, просмотрев досье и вернувшись к началу, он почувствовал, что есть одна деталь, которая вызывает у него странное беспокойство — беспокойство, вряд ли уместное для того, кто намеревается соблазнить домохозяйку. Ее фотография. Снимок для паспорта — единственное предоставленное заказчиком фото. Освещение на снимке было слишком резким, свет направлен прямо в лицо, на котором нет ни капли косметики. Но Каитаро привлек ее взгляд, точнее то, как женщина смотрит в объектив: кажется, что в данный момент сама камера интересует ее больше всего на свете. Этот полный любопытства взгляд буквально заворожил его.

Он все еще держал фотографию в руках, когда дверь распахнулась и на пороге появилась Миа. Как правило, в офисе она занималась бумажной работой, однако сегодня Каитаро попросил ее встретиться с мужем женщины, чье фото он сейчас рассматривал. Миа обладала острым умом и проницательностью, умела быть настойчивой, соблюдая при этом необходимый такт. К тому же она отличалась невероятным терпением и могла сломать любые внутренние барьеры, которые выстраивали обращающиеся к ним клиенты. Но сегодня, ворвавшись в офис Каитаро, Миа выглядела откровенно раздраженной.

— Он заявил, что не желает со мной разговаривать. Говорит, что будет иметь дело только с агентом, который непосредственно займется его заказом.

Каитаро оторвался от фотографии:

— И что на это сказал Такеда?

— Чтобы ты удовлетворил требование клиента.

— Ладно. Ну и как он тебе?

Миа протянула ему один-единственный листок бумаги. Каитаро пробежал глазами сделанные ею записи.

— Твой случай, — коротко бросила она.

Каитаро надел галстук, встал из-за стола и, тщательно расправив рубашку, направился вслед за Миа в комнату для переговоров. Он низко поклонился Сато и передал ему визитку, держа ее обеими руками. Когда Миа принесла воду со льдом в двух высоких стаканах, Каитаро сел и стал неспешно изучать нового клиента, сверяя впечатления, которые сложились у него после прочтения досье, с тем человеком, которого видел сейчас перед собой.

— Моя коллега сказала, что вы не желаете идти на мировую с вашей женой, — начал Каитаро.

— Я уже объяснил вашей коллеге, что желаю развода, — ответил Сато, мотнув головой в сторону Миа, которая сидела рядом и с безучастным видом стряхивала прилипшую к чулку ниточку.

— Мы могли бы провести предварительное расследование, прежде чем вы примете окончательное решение, — продолжил Каитаро. — Миа познакомится с вашей женой, пригласит в кафе, чтобы по-дружески поболтать, — он заглянул в листок с пометками, — с Риной. Выяснить, как она относится к вашему браку, и оценить ее реакцию на саму возможность развода.

— Рина не верит в развод, — сказал Сато.

— Это почему же?

— Неважно. Не верит, и все.

— Господин Сато, — Каитаро слегка подался вперед, — если мы собираемся взяться за дело, нам нужно как можно больше узнать о вас и о вашей жене, и, увы, большая часть этой информации носит сугубо личный характер.

Сато молчал.

— Ваша жена изменяет вам?

— Нет.

— У нее нет ни любовников, ни близких приятелей?

— Подруги?

— Нет, она крайне замкнутый человек. Именно поэтому я и хочу избавиться от нее.

— Но вы желали бы получить опекунство над дочерью?

— На данный момент — да.

Каитаро поморщился и отвел глаза. Сато рассме — я лея.

— Меня предупреждали, что вы щепетильны, — негромко произнес он, — однако я не думал, что речь идет о брезгливости.

— Речь идет о чувствах, — заметил Каитаро, пристально глядя на Сато. — Мы стараемся свести к минимуму душевную боль, которую переживают обе стороны, во всяком случае до тех пор, пока не подписан договор. Наиболее успешно проходят дела по разводам, где между супругами нет взаимной неприязни.

Он подавил улыбку, заметив, как сузились глаза Сато. Этот человек явно не любит, когда ему возражают.

— Я обращусь в другое агентство, процедил он.

Каитаро пожал плечами и вздохнул с облегчением, когда Сато поднялся, собираясь уходить. Но тут в разговор вмешалась Миа. Вскочив на ноги, она низко поклонилась.

— Господин Сато, мы понимаем ваше нетерпение, — начала она, заставив его вновь опуститься на стул, — однако речь идет о важных решениях, которые требуют вдумчивого подхода. Поэтому мы должны убедиться, что вы действительно знаете, что делаете.

— Черт подери, вы разговариваете со мной так, будто я девочка, которая собирается делать аборт! — раздраженно бросил Сато. — Я же всего-навсего хочу развестись с женой.

Хорошо, давайте этим и займемся, изящно вскинув бровь, произнесла Миа и решительно раскрыла новенький блокнот. — Во-первых, сроки. Сколько у нас есть времени?

— Столько, сколько вам потребуется. Хотя у вас репутация агентства, работающего быстро и эффективно.

— Мы стараемся, — кивнула Миа. — Сама терпеть не могу долгосрочные проекты, — подмигнув Сато, добавила она.

Каитаро вздохнул и закатил глаза.

— Хочу сразу прояснить, — косясь на него, спросил Сато, — именно этот ваш коллега займется моим делом?

— Да, господин Накамура один из лучших наших агентов. Какова бы ни была поставленная вами задача, он прекрасно справится с ней, — заверила Миа.

— Мне бы не хотелось поднимать шум, — сказал Сато.

— В дальнейшем вы намерены прийти к частному соглашению? — уточнила Миа.

Сато молча взглянул на нее, но ответ был очевиден. Затем он медленно повернулся к Каитаро:

— Моя жена сама должна захотеть уйти от меня. И быть готовой ради развода пожертвовать всем. Вы можете это устроить? Вы способны заставить женщину влюбиться в вас?

Каитаро холодно смотрел на него, не отводя взгляда до тех пор, пока Сато не рассмеялся:

— Ну, будем надеяться, что с женщинами вы управляетесь лучше.

— Есть у вас фотография жены? — спросил Каитаро.

— Зачем? Или вы беретесь работать только с сексуально привлекательными объектами? — пошутил Сато, глядя на Миа, и они обменялись понимающими улыбками.

— Для предварительного сбора информации. Мне нужно изучить обстановку, прежде чем приступать непосредственно к заданию. Неплохо было бы иметь одну из последних ее фотографий.

Сато ухмыльнулся, в течение всего разговора он постоянно ухмылялся.

— Смотрите, не перевозбудитесь раньше времени.

— Остались еще кое-какие дополнительные вопросы, — вмешалась Миа. — Нам нужно знать о ее прошлом, об образовании, интересах, привычках, об отношениях с дочерью. Может быть, мы вместе выпьем, и вы обо всем расскажете?

Сато отвел глаза.

— Пришлите анкету мне в офис. Ответы не займут много времени.

Он поднялся со стула и направился к выходу.

Миа склонилась в благодарном поклоне. Сато обернулся и посмотрел на Каитаро поверх ее согнутой спины.

— Я принес свежую фотографию — чтобы заинтересовать вас, — сказал он, запуская руку во внутренний карман пиджака.

Каитаро стоял перед окном в своем кабинете и смотрел, как в надвигающихся сумерках улицы Сибуя загораются огнями. В руке он держал фотографию женщины, за соблазнение которой ему платили.

Прислонившись плечом к высокому, во всю стену окну, он рассматривал снимок. Женщина с коротко стриженными волосами, одетая в большой не по размеру свитер. Фигура скрыта просторной одеждой, так что все внимание зрителя сосредотачивается на лице. Каитаро отметил угол, под которым был сделан кадр, и близко обрезанную рамку. Фотография черно-белая, комната позади не в фокусе. Возможно, автопортрет. Приглядевшись к снимку, Каитаро вдруг заметил одну маленькую деталь, подтвердившую его догадку: в ладони правой руки, почти скрытой длинным рукавом свитера, женщина сжимала черную резиновую грушу, к которой крепился тонкий тросик, уходящий за границу кадра. Приспособление для дистанционного управления затвором камеры. Она фотограф или, во всяком случае, когда-то была им.

Повернув фотографию к свету, Каитаро проследил линию бровей, ведя по бумаге указательным пальцем. И мысленно повторил ее имя: Рина. У нее были большие темные глаза, обрамленные тонкими ресницами. Но во взгляде совсем не чувствовалось радости, словно внутри нее погасили свет. Лишь сосредоточенность и напряженность — он заметил это выражение лица еще на той первой фотографии, что лежала в деле. Рина пристально смотрела в объектив, возможно, даже с некоторым вызовом. Но в этом взгляде таилось что-то еще. Каитаро подумал о птице, которую подстрелили на взлете.

Было время, когда люди обращали на нее внимание. Рина не сомневалась в этом. Нет, речь шла вовсе не о поклонниках. Рине хотелось совсем иного — чтобы окружающие просто видели, что она существует на свете. По утрам Рина ходила за покупками. Она носила юбки, прикрывающие колени, и заворачивалась в свободное пальто или просторный кардиган. И двигалась по улицам Эбису словно тень. Рина всегда знала, а последние месяцы понимала с особенной ясностью — ни одна голова не повернется в ее сторону, никто не посмотрит ей вслед заинтересованным взглядом. По мере того как жизнь Рины рассыпалась на части, все меньше и меньше людей замечали ее.

В юности Рину трудно было не заметить. Живая и энергичная, она привлекала окружающих. Но не только энергия молодости заставляла людей тянуться к ней. Рину наполняла спокойная уверенность в собственных силах, она много общалась с друзьями и легко заводила новые знакомства. Казалось, сам город идет к ней навстречу, Токио обращался к Рине языком своих улиц, чайных, кафе, книжных магазинов. Люди чувствовали в ней то, что так необходимо любому человеку: Рина излучала счастье.

Ей повезло расти среди людей, чьи желания совпадали с ее собственными. Пришло время выбирать профессию — и Рина, с радостью отправившись по стопам отца, начала изучать право. Впрочем, другое ее увлечение, фотография, тоже не осталось в стороне. Когда же снимки Рины стали появляться в журналах и ей предложили участвовать в выставке молодых фотографов, она оставила юриспруденцию и переключилась на новое дело, которое полностью захватило ее. Тогда Рина совершенно иначе представляла свою будущую жизнь.

Поначалу все шло хорошо, как это часто случается у новичков. Однако заказы, которые иногда доставались начинающему фотографу, существенного дохода не приносили. Вопрос, каким образом Рина намеревается содержать себя и кому в дальнейшем Ёси передаст свою адвокатскую практику, обретал все большую остроту. Бывшие однокурсники окончили университет, сдали квалификационные экзамены и строили карьеру. Многие уже обзавелись семьями. Она видела: они нашли себя, добиваются успехов, близкие по праву гордятся ими. Это была реальность, и больше Рина не могла закрывать на нее глаза. Даже город, который она любила всем сердцем, словно переменился к ней: каждая улица, каждый перекресток напоминали об этой неприятной реальности. Казалось, незнакомцы на улицах и те кидают на нее неодобрительные взгляды и сокрушенно качают головой: вот девушка, которая не в состоянии прокормить себя. Боль и горечь отца, поначалу выплескивавшиеся бурными вспышками гнева, постепенно превратились в постоянное молчаливое раздражение. Поэтому, когда он предложил дочери устроить ее брак с сыном одного из своих коллег — Осами Сато, выпускником университета Тодай, — напряжение, окружавшее Рину, как будто рассеялось. Она охотно согласилась, но впоследствии не переставала корить себя за такую слабость.

Выйдя замуж и обосновавшись в Эбису, Рина вернула свой прежний круг общения. Однако вскоре выяснилось, что многие из ее друзей переехали в другие города, а кто-то и вовсе за границу. Коллеги Рины, с которыми она работала в журнале «Экспозиция», тоже отдалились, и на смену миру фоторепортеров и журналистов пришел деловой мир Сато и его приятелей. Поначалу ей даже нравились эти вечеринки, на которых она выступала в роли гостеприимной хозяйки, и, надо отметить, весьма успешно. Но чем больше людей приводил муж в их просторную квартиру, которую купил для них отец Рины, чем чаще они усаживались в гостиной за большим столом из черного дерева — еще один подарок на свадьбу, — заставленным бутылками и хрустальными бокалами, тем яснее становилось молодой женщине, почему Сато женился на ней.

Кроме того, ему приходилось развлекать нужных людей, и он частенько допоздна засиживался где-нибудь в идзакае[23], а после, возвращаясь домой далеко за полночь, пропахший вином и табаком, валился в постель и грубо притягивал жену к себе.

Постепенно, как и следовало ожидать, многие важные для Рины вещи стали ускользать из ее жизни, а построенный ею воображаемый мир красоты и творчества — разрушаться. Она перестала смотреть на небо и определять освещенность с помощью люксметра. Гуляя по улицам, больше не прикидывала, какую установить экспозицию или какой выбрать угол для съемки, ей в голову больше не приходили идеи для новых репортажей, которые раньше сами собой появлялись на каждом шагу. День за днем рутинная работа по дому поглощала ее. Рина начала медленнее двигаться, медленнее соображать, а объективы ее старенького Canon Т90 покрывались пылью, лежа без дела. Химикаты в домашней фотолаборатории засохли, так что крышки уже невозможно было отвернуть. Ванночки для растворов валялись на полке, и вскоре пауки начали вить в них гнезда. Затем Сато перенес в бывшую проявочную коробки со своими бумагами. Теперь ее использовали как кладовку для хранения архивных папок, лыж и сломанных теннисных ракеток. Со временем к ним присоединились стоптанные башмаки, поношенная одежда и бесполезные подарки от дальних родственников. Когда Рина заглядывала внутрь, перед ней будто открывалась жизнь незнакомцев — чужой брак, чужие отношения, чужая судьба. А сама она исчезала, словно изображение на засвеченной пленке.

Переулок по соседству с домом, где жил Каитаро, почти сплошь состоял из лавчонок и магазинчиков. По субботам и воскресеньям он превращался в шумный уличный базар. Зимой в переулке разбивали лагерь бездомные. Их жилища были аккуратными и однообразными: нечто вроде будок, сложенных из обломков пластика и покрытых кусками брезента. Но весной бездомных выпроваживали, и на освободившейся территории появлялись лотки с пиратскими видео, мангой[24] и дисками «Нинтендо»[25].

В самом конце переулка располагалось крошечное фотоателье, которое содержали пожилые муж с женой. Ателье открывалось в восемь утра и работало до семи вечера. Но иногда в задней части дома допоздна горел свет. Так случалось, когда в этот переулок на задворках железнодорожной станции заглядывал Каитаро Накамура.

— Добрый вечер, Джинсей, бормотал он, пока старик отпирал боковой вход и жестом приглашал его войти. — Спасибо, что согласился задержаться.

Джинсей улыбался и кивал.

— Вам спасибо за чудесные фотографии моей племянницы. Сестре они очень понравились. Рад, что могу оказать вам услугу.

Старик приглашал Каитаро к столу:

— Вы ужинали? Моя жена оставила немного якитори[26] и по баночке пива для нас. Если желаете, можем перекусить.

— Благодарю, но не хочу задерживать вас, и так уже поздно.

— Трудный выдался день? Наверное, у детектива интересная работа? А что сегодня, важное дело? — сыпал вопросами Джинсей.

— Скорее, хитрое.

— Не знаю, как вы это выдерживаете, — смеялся старик, — так глубоко заглядывать в жизни других людей.

— Ну, эти люди бывают интересными, и отнюдь не все они плохи, — уклончиво отвечал Каитаро.

Джинсай отдергивал занавеску, которая отделяла магазин от лестницы, ведущей в жилые помещения на втором этаже.

— Доброй ночи, сынок, — говорил на прощание старик.

— Доброй ночи, господин Джинсей.

Старик уходил наверх, а Каитаро отправлялся в проявочную в задней части ателье. Подходя к двери, он по привычке приглядывался: не горит ли над ней сигнальная лампочка, означающая, что внутри кто-то есть. Переступив порог комнаты, Каитаро вдыхал знакомый запах химикатов и доставал из рюкзака камеру. Отщелкнув заднюю крышку, вытаскивал кассету с пленкой. Затем включал красный свет. Когда химикаты были аккуратно отмерены и все необходимые растворы подготовлены, он снова выключал свет и начинал сматывать пленку с кассеты на спиральную катушку бачка для проявки. Каитаро действовал быстро и уверенно. Эту часть работы он особенно любил — в ней ему виделась тактильная природа фотографии. Глаза вскоре привыкали к темноте. Насыщенная чернота проявочной и мирная тишина — ее он тоже любил. Каитаро мог бы отдать пленку специалистам из агентства, однако предпочитал сам проявлять и печатать фотографии. Занимаясь этим, он словно бы восстанавливал связь между тем человеком, которым был когда-то, и тем, кем стал здесь, в Токио.

Заправив пленку в катушку, он ножницами отрезал ее от кассеты и помещал катушку в бачок. Включив красный свет, наливал проявитель и, покачивая бачок из стороны в сторону, начинал отсчитывать положенные секунды. Привычные движения и ритм действовали успокаивающе. Затем Каитаро резким движением опускал бачок вниз, чтобы разогнать оставшиеся внутри пузырьки воздуха. Выждав несколько мгновений — мгновений, когда крошечные картинки, скрытые в слое серебряной фотоэмульсии, становятся видимыми, — сливал проявитель и делал стоп-ванну. По комнате разливался крепкий запах уксуса. Наконец он заливал фиксаж, после чего вновь начинал покачивать бачок. Мысленно просматривая кадры, которые сделал за прошедший день, Каитаро думал, какими они получатся, когда завершится процесс проявки и невидимый галогенид серебра окончательно превратится в четкие черно-белые изображения.

Когда пленка была промыта и высушена, он выбрал кусочек, состоящий из пяти кадров, и положил под увеличитель. Теперь он видел ее, Рину.

Сами по себе эти фотографии ничего не доказывали — такие суд даже к рассмотрению не примет. Однако Каитаро извлек из кармана лупу и стал вглядываться в негативы. Пока что это были странные, вызывающие тревогу картинки, где свет и тьма поменялись местами, но Каитаро уже сейчас понял, какой именно кадр хочет напечатать.

Скоро ее лицо появится на бумаге. Каитаро гадал: удалось ли ему с помощью объектива ухватить то, что он видел, наблюдая за ней на рынке. Рина в темном платье останавливается возле лотка с фруктами и вдруг озорно улыбается, подбрасывает вверх спелое яблоко и ловко ловит его… Рина оглядывается, словно ее окликнули, и прислушивается — кажется, еще миг, и она взглянет прямо на Каитаро…

Он выбрал последний кадр, положил под увеличитель, довел изображение до нужного размера и настроил фокус. Положил фотобумагу и включил белый свет проектора ровно на восемь секунд. Затем при свете красного лабораторного фонаря поместил лист в ванночку для проявки. Сначала изображения не было видно, затем картинка начала медленно-медленно проступать на бумаге — темное пятно в центре листа, которое постепенно превращалось в четкий снимок. Каитаро видел подброшенную ветром прядь волос, плавный изгиб щеки. Он прихватил снимок пинцетом и переместил в ванночку со стоп-раствором, а после — в закрепитель. И наконец промыл в чистой воде, чтобы со временем снимок не поблек или не пожелтел. Каитаро полоскал фотографию в ванночке, глядя на изображение Рины сквозь мелкую рябь на поверхности воды.

Рина бродила вдоль прилавков под ярким светом свисающих над ними ламп. Для начала весны было слишком жарко и душно. Гнилостный запах воды, застоявшейся в тротуарных стоках, смешивался с дразнящим ароматом жаренных на углях кальмаров и кукурузы. Она остановилась у стойки с игрушками и выбрала двух троллей с яркими пучками волос на голове, у одного — фиолетовых, у другого — зеленых, для Сумико, у которой была уже целая коллекция этих существ. Сегодня Ёси повел девочку в кафе, так что у Рины выдалось немного свободного времени. Но, оставшись одна, она вдруг поняла, что не знает, чем себя занять, и решила отправиться на рынок. Рынок открывался в Эбису каждый год, когда наступала пора цветения сакуры. Здесь продавали разные безделушки, работали рестораны фастфуда и повсюду стояли лотки с фруктами и овощами. Сегодня на рынке развернулся павильон из Гифу[27]. Рина задержалась перед лотком с грушами нэшу[28]. Огромные плоды были аккуратно уложены каждый в отдельное гнездышко на подставке из пенопласта, их золотистая кожура блестела в искусно подсвеченной витрине. Как раз в тот момент, когда Рина полезла за кошельком, к ней подошел Каитаро.

— Прошу прощения, — начал он, — вы не знаете, где здесь можно найти хороший чизкейк?

— Чизкейк? — Она подняла голову.

Незнакомец был высокого роста. И хорошо сложен. Вокруг глаз залегли тонкие морщинки, возможно, от смеха. Рина слегка улыбнулась, нащупывая кошелек в сумке.

— Обожаю чизкейки, — признался он.

Рина указала на киоск позади нее:

— Вон там есть.

— Хорошие?

— Не уверена, — после паузы вымолвила она, чувствуя, что хмурится так, словно речь идет о чем-то чрезвычайно важном. — Кусочки слишком тонкие, и крем, мне кажется, жидковат.

— О нет! — в притворном ужасе воскликнул он.

— Хм, и все же это именно так, — стараясь подавить улыбку, вздохнула Рина.

— Позволите угостить вас кофе? — спросил Каитаро.

— Я замужем, — быстро ответила она.

— Я знаю.

— Знаете?

— Да. Обручальное кольцо.

— О… — Рина смущенно отвела взгляд, ощущая, как краска заливает щеки. Должно быть, он понял, что уже очень давно никто не предлагал угостить ее кофе. — Спасибо, — ровным голосом произнесла она, — но я очень счастлива в браке. — И, видя, что он не намерен уходить, добавила: — У меня есть дочь.

— Ну что же… — Он извлек из кармана визитку. — Если вдруг передумаете и вам все же захочется кофе с чизкейком — вот мой номер.

Рина взяла протянутую визитку и вежливо кивнула, но, когда опустила глаза и мельком прочла его имя, губы ее сами собой расплылись в улыбке.

— Сын моря? — пробормотала она.

— Простите?

— Ваше имя, — она снова взглянула на Каитаро, — разве оно не это означает? — Рина покачала головой, чувствуя, что вновь краснеет. Он, должно быть, считает ее чудачкой. — Извините, я, наверное…

— Да, — подтвердил Каитаро, — именно это оно и означает. — Он с неподдельной теплотой смотрел на Рину. — Люди нечасто обращают внимание на значение моего имени.

— И… ваше имя что-то говорит о вас самом? — спросила Рина. Приободренная его похвалой, она несколько осмелела. — Чем вы занимаетесь, Каитаро Накамура?

— Когда согласитесь выпить со мной кофе, клянусь — расскажу вам все без утайки, — улыбнулся он. — А пока возвращайтесь домой.

Рина смотрела, как он уходит сквозь толпу, легко и свободно лавируя между прохожими. Налетавший время от времени прохладный ветерок качал ветви деревьев, густо усыпанные бутонами, которые, распускаясь, превращаются в снежно-белые и бледно-розовые цветы. Она окинула взглядом площадь. Под деревьями лежали голубые пластиковые коврики, принесенные любителями созерцать цветущую сакуру. Вокруг было полно веселых улыбающихся людей, наслаждающихся вкусной едой и праздником весны. Рина всем существом чувствовала звенящую в воздухе радость пробуждающейся жизни. Она заметила, как Каитаро свернул в ряды, где торговали едой и напитками. И приняла решение.

Каитаро шел торопливо, возможно, несколько смущенный ее отказом. Он кажется милым, подумала Рина, вполне искренним и вовсе не напористым. Она видела, как Каитаро остановился возле лотка с онигири[29], купил порцию и двинулся дальше, жуя на ходу. Он ловко обошел женщин, нагруженных сумками с покупками, затем — стайку подростков, которые уплетали булочки с карри и шоколадные бананы в разноцветной обсыпке, и теперь приближался к лотошникам со сладостями на краю рыночной площади. Рина ускорила шаг.

— Подождите! — крикнула она.

К ее удивлению, Каитаро мгновенно остановился и резко обернулся, словно ожидал, что Рина последует за ним. Однако, встретившись с ним взглядом, она поняла, что незнакомец скорее шокирован ее поступком. Мужество покинуло Рину.

— Привет, — дрогнувшим голосом произнесла она. — У меня есть немного времени на кофе, если вы, конечно, не передумали. — Молчание Каитаро окутало ее. — Меня зовут Рина, — сделала она еще одну попытку. — Рина Сато.

Она наблюдала, как удивление на его лице сменилось выражением, отдаленно напоминавшим разочарование. Каитаро отступил на шаг назад.

— Думаю, вам лучше вернуться домой, госпожа Сато. Ваша первая реакция была верной.

Рина нахмурилась. Он развернулся и зашагал прочь. Она ждала, когда Каитаро дойдет до конца площади. Затем он пересек улицу. Но так и не обернулся.

СУМИКО

Мама умерла, когда я заканчивала первый класс. Был март, последний день семестра перед началом весенних каникул. Мои родители развелись. Меня отправили к дедушке в Мэгуро. Поначалу мама тоже жила с нами, но потом нашла новую квартиру, только для нас двоих, и перебралась туда. Она говорила, что надо все подготовить и что очень скоро я тоже перееду. Считалось, что мы расстаемся совсем ненадолго, к тому же мама каждый день навещала меня, хоть и была очень занята те последние недели. Возвращаясь из школы вместе с другими детьми и поправляя сползающую на одно ухо форменную шляпку, на тулье которой был закреплен значок с указанием домашнего адреса — чтобы взрослые могли помочь ребенку, если он вдруг заблудится, — я думала о маме. Я всегда думала о ней. И представляла, как мама одной рукой распахивает калитку, а в другой сжимает пластиковый пакет с горячими пирожками или еще каким-нибудь гостинцем для меня. Придя домой, я усаживалась у окна и ждала, глядя на садовую дорожку, которая вела к низенькой белой калитке. И так было каждый день, до того самого дня, когда мама умерла.

Я плохо помню следующие недели, они были наполнены пустотой и болью, особенно невыноси-мой оттого, что я не знала, как ее выразить. Меня увезли из Токио: Ханна, наша экономка, отправилась вместе со мной повидать кого-то из своих родственников, живших на юге. Но память не сохранила воспоминаний о той поездке, словно после потери мамы мой мозг захлопнулся и перестал воспринимать события окружающего мира. Знаю, что дедушка сам уладил все дела, он не хотел, чтобы я соприкасалась с ужасом смерти. Однако в каком-то смысле его попытка полностью оградить меня от переживаний только ухудшила ситуацию — молчание окутывало произошедшее каким-то сюрреалистическим туманом и делало смерть мамы еще более непонятной и невыносимой. В течение многих лет я снова и снова просила дедушку рассказать, что случилось с мамой, почему она не пришла за мной, как обещала, и всякий раз он повторял одно и то же: автомобильная авария на оживленной улице. Став старше, я попросила показать место, где это случилось, и он отвез меня в Синагаву[30]. Дедушка сказал, что в аварии была виновата мама. Глядя на крутой изгиб трассы, я спросила, пострадал ли еще кто-нибудь. «Нет, только она», — заверил он.

Когда мы с Ханной вернулись в Токио, дедушка посчитал, что будет лучше, если я как можно скорее снова пойду в школу. После уроков он сам забирал меня, либо, если был занят, приходила Ханна. Всю дорогу до дома она крепко держала меня за руку. Дедушка предупредил, что я не должна ни с кем, кроме него или Ханны, уходить из школы, даже если кто-то из знакомых попытается забрать меня. Тем более было удивительно, когда однажды на пороге классной комнаты появился отец. Я не видела его после развода родителей, хотя и до него отец присутствовал лишь где-то на периферии моей жизни. Как и многие служащие, он проводил долгие часы в офисе и поздно возвращался домой. А уж в школе я меньше всего ожидала его увидеть. Скорее, наоборот: именно там отсутствие отца подчеркивалось с особой ясностью самим кругом общения мамы до развода и после него. Пока мама была замужем, на разных школьных мероприятиях она болтала с замужними женщинами, после развода присоединилась к кружку матерей-одиночек, которые сетовали, что вынуждены исполнять роль и отца, и матери. В Диснейленде этим женщинам приходилось сажать ребенка себе на плечи, потому что рядом не было мужчины, который бы понес его. Однако же меня в любом случае никто, кроме мамы, на плечах не носил.

Отцу потребовалось несколько мгновений, чтобы отыскать меня среди одноклассников. Он тщетно шарил взглядом по комнате, всматриваясь в лица детей, сидевших на голубых пластмассовых стульчиках за небольшими круглыми столиками. Отец нахмурился, когда так и не обнаружил среди них свою дочь, потому что меня там не было. Я стояла в углу.

В то утро нам дали тест. Как сказала учительница, чтобы оценить, насколько продуктивно работает наш мозг. Это упражнение было предложено вместо обычного урока каллиграфии. Меня задание заинтересовало, мне захотелось выполнить его как можно лучше. Я ерзала на стуле, стараясь усесться поудобнее. Взобравшись коленками на сиденье, оперлась локтями на стол и склонилась над листом бумаги. А потом, задумавшись, подняла голову и посмотрела на одноклассников: сама мысль, что мы работаем над тестом, который определит наши способности, казалась мне удивительной. Но в следующий момент я ахнула, когда учительница схватила меня за руку и выдернула из-за стола, обвинив в том, что я списываю.

Во время утреннего перерыва мне разрешили выйти из угла и вместе со всеми участвовать в уборке школы. Ученики работали парами, нам предстояло подмести пол в холле и освободить корзины с мусором, а затем сходить в школьный кафетерий за причитающимся каждому стаканом сока. И хотя я трудилась не хуже остальных, одноклассники продолжали косо посматривать на меня. После перерыва учительница велела снова встать в угол. С того дня по школе поползли слухи, что я «трудный ребенок». Это был мой первый опыт знакомства с осуждением со стороны сверстников и взрослых.

Я смотрела, как отец беседует с учительницей, и гадала, не она ли вызвала его и знает ли дедушка, насколько плохой я оказалась. Припомнив, как родители других непослушных детей при разговорах с учителями постоянно кланялись и согласно кивали, я поморщилась. Отец посмотрел в угол, где я стояла, и щелкнул пальцами, указывая на мои пальто и сумку. Я подхватила вещи и последовала за ним к выходу. Он так и не проронил ни слова, пока мы шли до его машины.

— Я не списывала, — прошептала я.

— Что?

— Я не списывала, — произнесла я громче и решительнее.

Папа вздохнул и повернул ключ в замке зажигания.

— Постарайся вести себя хорошо, Сумико. Ладно?

Я молчала всю дорогу, пока мы ехали через город в сторону жилых районов. Автомобиль затормозил возле высокого здания светло-бежевого цвета с коричневыми зеркальными стеклами. Постройка напоминала здание, где располагалась дзюку[31]. Я ходила туда, чтобы подготовиться к поступлению в хорошую среднюю школу. Все, кого я знала, ходили в дзюку, ее называли «клубом будущего». Каждый день в полдень мы собирались в спортивном зале для общего скандирования. Дети стояли рядами, наши головы были туго обвязаны красно-белыми банданами, мы хором, снова и снова, выкрикивали одну и ту же фразу: «Мы поступим в “Мёнити Га-куэн”»!» «Мёнити» была предметом мечтаний многих — лучшая школа в Токио, название которой означает «Школа завтрашнего дня». И вот в течение всего учебного года мы изо дня в день собирались в гулком спортзале, чтобы снова и снова выкрикивать эти слова, как будто сама убежденность в успехе служила его залогом. Я поняла, что люди и вправду надеются, что непрестанное повторение каких-либо важных заявлений приведет их к цели: они вновь и вновь задают одни и те же вопросы, жуют одну и ту же мысль, словно в этом можно найти утешение.

Отец вошел в здание. Я следовала за ним по пятам. В холле стояла большая фигура Пипо-куна: талисман столичной полиции, пухлый оранжевый покемон. У него большие уши, чтобы он мог слышать, что говорят люди, у него большие глаза, чтобы он мог видеть, что происходит вокруг, и у него антенна на макушке, чтобы он мог улавливать настроение города. У этого Пипо была бархатная шкурка, и я потянулась, чтобы дотронуться до него, но подошедший к нам офицер поклонился отцу и открыл какую-то дверь, приглашая нас войти. Мы оказались в комнате, одна стена которой была полностью занята гигантской картой Токио, выполненной в серо-голубых тонах. Прежде чем уйти, отец наклонился и взял меня за плечи:

— Просто скажи правду, Сумико. — Он пристально вглядывался мне в лицо, я чувствовала сквозь хлопчатую ткань школьной блузки, как его пальцы впиваются в кожу. — Правду, слышишь?

Оставшись одна, я принялась изучать карту на стене, следя, как меняются очертания города вместе с извилистой береговой линией Токийского залива. Переплетение улиц было похоже на переплетение линий на ладони у мамы. Я гадала, где та точка на карте, в которой сейчас находится моя мама, вернее, ее тело. Когда дедушка сказал, что она умерла, я поначалу не поверила. Когда же мне не разрешили увидеть ее тело, подозрения только усилились. Они расцвели буйным цветом, когда мы с Ханной уехали из Токио и маму похоронили без меня.

Я вздрогнула, когда дверь отворилась, и в комнату вошла женщина в белой шелковой блузке и черной юбке. Поверх блузки на ней был надет просторный пиджак с широкими, подбитыми ватой, плечами. Массивные золотые серьги в ушах женщины покачивались при каждом движении. Я уловила густой приторный аромат духов, который застрял у меня в горле, словно комок липкой каши. Женщина обняла меня за плечи и заговорила неприятным высоким голосом. Затем подвела к низкому столу, усадила и положила передо мной какую-то папку. Папка была сделана из коричневого картона, и в ней оказались фотографии моих родителей. Женщина начала расспрашивать о маме. Я поднялась, отошла от нее и уселась на пол возле стены, скрестив ноги. Женщина не растерялась, подошла ко мне и тоже уселась на пол. Правда, в туфлях на высоких каблуках сидеть ей было не очень удобно. Видела ли я незнакомых людей у нас дома? Я помотала головой. Затем женщина стала задавать вопросы о дедушке. Хороший ли он, нравится ли мне жить с ним?

Я молчала. Тогда она принялась листать папку с фотографиями. Женщина показала снимки квартиры, в которой я никогда не была. Спальня, не до конца отремонтированная, но две стены покрашены в розовый цвет, а по бордюру вдоль потолка рассыпаны серебристые звезды. В углу — односпальная кровать и книжный шкаф из светлого дерева, полки пусты, лишь на одной я заметила книгу «Там, где живут чудовища»[32]. Мы читали ее с мамой, но это было так давно.

Женщина показала фотографию какого-то человека, он был мне не знаком. И еще одного, которого я узнала, — это был мамин друг. Она наклонилась ко мне, от резкого запаха духов в виске начала пульсировать боль. Я ненавидела эту женщину.

Через некоторое время она поднялась с пола, принесла мне бумагу и стаканчик с цветными карандашами, стоявший на стеллаже в углу комнаты, и стала смотреть, как я рисую. Я рисовала так, как учила меня мама: кружок — лицо человека, овалы и треугольники — лепестки орхидей, — и еще много разных фигур. Точно так же в детстве маму учила ее собственная мама. Женщина снова опустилась на колени рядом со мной и продолжала наблюдать, однако, когда я принялась рисовать растения в нашем палисаднике в Симоде, ее терпение иссякло. И она опять стала раскладывать предо мной фотографии из своей коричневой папки, одну за другой. Потом спросила, бывала ли я когда-нибудь спальне с розовыми стенами и серебряными звездами под потолком. А затем выхватила из пачки фотографию того мужчины, которого я узнала. На снимке он стоял рядом с мамой и обнимал ее за плечи. Женщина указала на него, ткнув в фото наманикюренным ногтем:

— Сумико, ответь, ты знаешь его?

Я смотрела на снимок, на этих двоих, перемазанных розовой краской, улыбающихся и счастливых, и думала — неужели моя мама действительно мертва? Не верилось, что она могла вот так просто взять и покинуть меня. Я ведь всегда чувствовала ее присутствие, в моей жизни не было ни дня, когда я не ощущала бы, что мама рядом. Она всегда со мной, на расстоянии протянутой руки. Дедушка отвез меня на кладбище к нашему семейному склепу и сказал, что мама теперь отдыхает внутри, но я не могла представить мою живую, яркую, подвижную маму заточенной внутри керамической банки в виде горстки пепла. Женщина тем временем настойчиво требовала ответа, снова и снова тыкая пальцем в фотографию мамы и ее друга. Кончилось тем, что я просто схватила этот глупый палец и укусила, чувствуя, как плоть мягко пружинит под моими зубами.

После этого меня оставили в покое. Через несколько минут вошла девушка со стаканом воды в руке. Когда я спросила, можно ли мне вернуться к отцу, молодая женщина только улыбнулась, поставила стакан на столик и молча ушла. Время шло. Никто больше не приходил ко мне. Я свернулась калачиком на полу и стала думать о маме. Я вспоминала ее голос и тот самый последний раз, когда я слышала его. Она звонила по телефону нам с дедушкой в Мэгуро. Мама спешила, она говорила быстро и немного сбивчиво, и все же это был ее голос. Я как раз вернулась из школы и ждала ее звонка. Прижимая трубку к уху, я вслушивалась в слова, которые она выдохнула разом:

— Дорогая, это мама, я еду за тобой, буду у тебя через час, и мы отправимся в Симоду.

Я подумала о домашней работе, заданной вдзюку, и об упражнениях по кэндзи[33], которые тоже нужно было сделать. Но мне было все равно. Я устала жить с дедушкой.

— Мамочка, ты останешься со мной? — спросила я.

— Да, Суми, — ответила она. Обещаю. Я еду за тобой. — Мама сделала паузу. Я слышала, как она возится с ключами. — Скажи дедушке, что я буду через час. Жди меня, хорошо?

Я кивнула, а затем, спохватившись, прошептала в трубку:

Да!

Сердце в груди сжалось.

— Я еду, Суми, повторила мама. — Еду!

Я лежала на полу под серо-голубой картой Токио, а часы на другой стене отсчитывали минуты. Я озябла, но мое пальто унесли. Интересно, гадала я, отец оставил мне бэнто[34]?

Прошло еще немного времени, и в комнату вошла другая женщина, одетая в простой брючный костюм черного цвета. В одной руке она держала портфель, в другой — большую кожаную сумку. Незнакомка помедлила на пороге, небольшие жемчужные сережки блеснули у нее в ушах, когда она повернулась и плотно прикрыла за собой дверь.

Женщина медленно подошла ко мне.

— Привет. — Голос у нее оказался мягким и приятным. — Тебе принесли поесть?

Я качнула головой.

Она окинула взглядом мои обнаженные руки, выглядывающие из коротких рукавов школьной блузки, ноги в белых чулках и клетчатую форменную юбку.

— Замерзла? — полуутвердительно сказала незнакомка. Она вышла и через пару минут вернулась с моим пальто. — Так-то лучше. — Женщина закутала меня в шерстяную ткань песочного цвета и полюбовалась меленькими черными бантиками, идущими по бортам пальто. — Мама покупала?

Я кивнула.

Она скинула туфли на высоких каблуках, аккуратно поставила их возле стены и уселась на пол рядом со мной.

— Ну вот. — Женщина открыла сумку и извлекла из нее небольшой контейнер. — Можешь съесть мой бэнто. Я захватила из дома. — Она подняла крышку: внутри были кусочки копченого угря и маринованные овощи, разложенные поверх риса с кунжутом. — Годится?

Я снова кивнула.

Она протянула мне палочки:

— Немного великоваты для тебя, но ничего, думаю, ты справишься.

Я взяла палочки, чувствуя, какие они гладкие на ошупь, и принялась за еду. На лице у меня сама собой расплывалась довольная улыбка всякий раз, когда кусочек нежнейшего угря буквально таял во рту. Пока я ела, женщина не задавала никаких вопросов и не доставала никаких коричневых папок из своего портфеля. Когда с едой было покончено, она снова открыла сумку и вытащила портативный набор сёги[35].

Не самое подходящее занятие, когда в школе вовсю идут уроки, верно? — Женщина открыла коробку. Я взглянула на плоские белые фишки с выгравированными на них тонкими черными иероглифами. Мне нравилось играть в сёги, но показалось странным, что она таскает игру с собой в сумке. Я вопросительно взглянула на женщину. — Держатся на магнитах, — пояснила она и, приподняв доску, слегка встряхнула, чтобы я могла убедиться, что костяшки не падают. — Муж купил. Удобно тренироваться в дороге.

Она поставила доску передо мной и стала ждать, пока я приму решение. Я не чувствовала ни малейшего желания играть, однако эта женщина была добра ко мне. Она поглядывала на меня, улыбалась, и от ее улыбки становилось весело. Казалось, будто мы два заговорщика и делаем что-то противозаконное. Мне не хотелось ей отказывать. Я заметила, как она пару раз мельком взглянула на дверь, и подумала, что, возможно, ее ждет масса важных дел и совсем нет времени на игры со мной. Я проворно начала расставлять фишки. Мы углубились в игру, но временами моя партнерша делалась рассеянной, словно постоянно прислушивалась к звукам, долетающим из коридора. В результате она так глупо проиграла партию, что я не могла сдержать смех.

Мы сыграли еще несколько партий, потом поболтали о моей жизни, о том, что я изучаю в школе, чем люблю заниматься, какая еда мне нравится. Постепенно я начала отвечать на ее вопросы, мы говорили о доме дедушки в Мэгуро. Она спросила, когда я в последний раз была в квартире, где мы жили до развода родителей. Расспрашивала об их друзьях и знакомых, о том, кто из них приходил к нам в гости. Я старалась отвечать как можно подробнее. Но едва разговор касался мамы, замолкала.

— Когда ты в последний раз видела ее, Сумико? Я замотала головой, и в комнате воцарилась тишина.

— Когда ты в последний раз говорила с ней, Сумико? — продолжила женщина.

Я молчала. Она смотрела на меня. Видя, что я отказываюсь говорить, женщина придвинулась поближе и обхватила мои плечи. В конце концов я позволила ей крепко прижать меня к себе и коснуться щекой затылка. Я чувствовала исходящий от нее легкий запах мускуса, точно такими же духами пользовалась моя мама.

— Последний раз ты слышала мамин голос по телефону, верно, Сумико? — мягко спросила женщина.

— Она не пришла, — прошептала я, чувствуя, как начинает набухать и разрастаться боль в груди. — Она не пришла.

Женщина подхватила меня, усадила к себе на колени и, крепко обняв, стала тихонько потирать ладонью мою спину.

— Ничего, детка, ничего, все в порядке, все хорошо, — шептала она, слегка покачиваясь вместе со мной взад и вперед. А я, задыхаясь в коротких и горьких всхлипах, уткнулась носом ей в шею и залила слезами ворот ее белой рубашки.

Женщина все еще сидела со мной на полу, когда распахнулась дверь и на пороге появился дедушка. Никогда в жизни я не видела его таким сердитым.

Я очень хорошо помню, где именно стояла в тот момент, когда раздался звонок из Министерства юстиции. Помню каждую деталь в кабинете дедушки. В его доме я прожила почти всю свою жизнь. Повесив трубку, я еще долгое время стояла не шелохнувшись и смотрела на ковер. На ковре тут и там валялись куски белого шпагата, и целый моток лежал под креслом дедушки. В кончиках пальцев начало слегка покалывать. Я потерла ладони, словно пытаясь таким образом стряхнуть оцепенение.

Шпагат сделан из упругой, плотно скрученной бумаги и извивается, как змея, когда вы пытаетесь связать его. На выпускных экзаменах в Верховном суде все наши рукописные работы должны быть аккуратно сшиты. Я не знаю человека, которому когда-либо приходилось заниматься юридической практикой, кто не провел бы часы и дни, связывая и развязывая эти узлы. Потому что, если вы не умеете правильно сшить экзаменационную работу, считайте, вы провалили не только экзамен, но и весь учебный год. В напряженной атмосфере экзаменационного зала неизменно слышен шелест бумаг, затем постукивание — пачку листов следует выровнять, — после чего воцаряется тишина: студенты склоняются над рукописями, чтобы надежно стянуть страницы петлями шпагата и накрепко завязать его узлом.

Экзамены закончились недавно, так что обрывки шпагата все еще были разбросаны по полу. Телефонный звонок, неожиданно прозвучавший в кабинете деда, ворвался в мой нынешний день и вытолкнул в прошлое. Звонившая упомянула имя мамы, которая была мертва вот уже двадцать лет.

Стоя возле дедушкиного стола, я снова подняла трубку, перезвонила в Министерство юстиции и попросила соединить меня с отделом пенитенциарной службы. Но там ответили, что не могут предоставить никаких сведений, поскольку мое имя не числится в списке тех, кто имеет право на получение информации о данном заключенном. Я сказала, что несколько минут назад мне звонил их сотрудник, но разговор прервался. Однако человек на другом конце провода был настроен скептически:

— Наши сотрудники ответственно относятся к своим обязанностям, госпожа Сарашима. Если бы разговор прервался по техническим причинам, вам обязательно перезвонили бы.

Это правда, Министерство юстиции не допускает небрежности в работе. И если звонившая попросила позвать господина Сарашиму — значит, ни с кем другим она говорить не будет. В первый момент я подумала, не позвонить ли дедушке, но затем представила, как он сидит со своими друзьями в онсэне, в бассейне с горячей водой, их головы повязаны белыми полотенцами, приятели шутят, пересказывая друг другу старые байки, и поняла, что не стану задавать ему вопросы о погибшей дочери.

Я медленно направилась к книжным полкам, глядя на перевязанные бечевкой пухлые папки, где находились материалы по самым важным судебным делам дедушки. Рядом стояло несколько тоненьких белых папок с моими учебными отчетами. Я пробежала пальцами по корешкам книг на соседней полке — поэзия, романы, пьесы — и наконец дошла до ряда папок-скоросшивателей, в которых хранились семейные документы: свидетельства о рождении, медицинские страховки, банковские счета. Бумажный след, оставляемый событиями нашей жизни, тянулся от деда через маму прямиком ко мне. Все, касающееся нас, находилось здесь, но я никогда не видела даже намека на присутствие в нашей семейной истории человека по имени Каитаро Накамура.

Я отыскала папку с именем мамы. После того как на обложке была выведена надпись «Рина. 1963–1994», она стояла на полке не потревоженная. Виниловая обложка оказалась гладкой и скользкой. Я вытянула папку и, усевшись на пол, положила ее себе на колени. Внутри лежали мамины школьные аттестаты и письмо из Тодая, подтверждающее, что она принята на юридический факультет. Точно такое письмо получила и я. Затем шло свидетельство о браке и дарственная на квартиру в Эбису, где она жила со мной и с моим отцом. Следующим был договор аренды на двухкомнатную квартиру в Синагаве. Подписали его мама и дедушка, который не перестал помогать ей даже после развода. Он всегда помогал маме, также как помогает мне. Квартира в Синагаве должна была стать моим домом, но я его таки не увидела. Этот документ — последняя глава маминой жизни. Полагаю, именно из этой квартиры она звонила мне, чтобы сказать, что скоро приедет и мы вместе отправимся в Симоду.

В течение нескольких часов после того разговора я ждала и ждала ее. Поздно вечером дедушка сказал, что пойдет искать маму, и ушел. Я осталась сидеть на лестнице, прижимая к груди белого плюшевого тигра. Дедушки не было очень долго, так долго, что я начала опасаться, не поглотила ли темнота и его. А потом он все же вернулся. Ханна сказала, что я отказываюсь от еды и не желаю идти спать. По моему опухшему липу и покрасневшим глазам дедушка понял, что я плакала от страха. Он сел рядом на ступеньку, крепко обнял меня и притянул к себе. Прикосновение было знакомым и теплым, от запаха дедушкиного одеколона — сладковатого аромата ванили и имбиря — защипало в носу. Я всем телом прижалась к его боку, а он положил подбородок мне на макушку. Дедушка сказал, что мама очень старалась сдержать свое обещание, она ехала к нам из Синагавы, но ее машина вылетела с трассы. Мама ехала, чтобы забрать меня.

Последним в папке лежало свидетельство о смерти. Я сделала паузу, прежде чем прикоснуться к нему.

По сей день в нем написано: «Место смерти: муниципалитет Синагава; причина смерти: церебральная гипоксия».

Данные соответствуют тому, что мне говорили: мама погибла в автомобильной катастрофе. Ничего не изменилось за прошедшие двадцать лет, все осталось по-прежнему. В тот день, сидя на полу в дедушкином кабинете, я поняла: лучшая ложь — та, что ближе всего к истине.

Несколько часов спустя я шла по одной из улиц Синагавы, приближаясь к тому самому злополучному виражу на дороге, открывавшемуся передо мной в свете угасающего дня. Вечернюю тишину нарушал лишь шелест листвы. В воздухе плавали нитки паутины. Я миновала квартал, состоящий из малоэтажных домов, прошла мимо заброшенного футбольного поля и усыпанного серым песком пустыря. Я читала, что сотни лет назад неподалеку отсюда находилось место публичной казни. Но даже когда казни перестали совершаться, кэгарэ[36] осталась — сама почва здесь была отравлена кровью. Сейчас, конечно, память о событиях прошлого стерлась, вокруг кипит новая жизнь: строятся дома, в них селятся люди, в семьях рождаются дети. И никому из обитателей даже в голову не приходит, что скрывает земля у них под ногами. Интересно, мама знала историю Синагавы, когда арендовала квартиру в этом районе? Она ходила по той же улице, где сейчас иду я?

Здание полицейского участка имело опрятный вид: стены выкрашены кремовой краской, темные зеркальные окна. Однако по сравнению с современными многоэтажными башнями, расположенными вдоль побережья залива, этот пятиэтажный дом казался жалким коротышкой. И хотя сквозь прозрачную дверь я заметила традиционную фигуру Пипокуна, местный талисман тоже выглядел каким-то потрепанным. Я направилась к стойке регистрации. Дежурные офицеры носили форменные синие кители, нижнюю половину лица защищала от городской пыли и копоти маска. О наши достойные герои, любимые полицейские[37], охраняющие наш покой! Пока я шла через холл, отделанный шершавой серой плиткой, один из офицеров заметил меня и, оторвавшись от бумаг, следил за моим приближением.

Не ошиблась ли я, решив обратиться за помощью к местной полиции? Кажется, они отнеслись к моему вторжению с некоторой досадой, но не без интереса: неужели произошло нечто, требующее их внимания?

Я предъявила свидетельство о рождении и документ, подтверждающий, что я поменяла фамилию Сато на Сарашима, и сказала, что мне нужно побеседовать с сотрудником, который может предоставить кое-какую информацию по давно закрытому делу. Офицер бросил взгляд на мои бумаги, на секунду замешкался, а затем, подавив зевок, сообщил, что это не так-то просто. Возможно, если я зайду в понедельник, им удастся помочь мне.

Я смотрела поверх плеча офицера в дальний конец комнаты: там находилась решетчатая металлическая дверь, а за ней — тяжелая бархатная портьера, отделявшая рабочие помещения участка от приемной. За время учебы на юридическом факультете мне доводилось несколько раз посещать различные отделения полиции, но в этом я побывала лишь однажды, в детстве.

— Я считаю, что против моей мамы было совершено преступление. Произошло это в вашем районе, — пояснила я. — И мне хотелось бы посмотреть записи в деле, касающемся гибели Рины Сато.

Офицер за стойкой с явной неохотой поддерживал беседу. Он снова предложил вернуться в понедельник.

В памяти всплыл оборванный телефонный разговор: тюремная служба просит позвать дедушку, запросто упомянув маму, словно она до сих пор жива. В душе закипало возмущение. Окинув взглядом человека за стойкой, его утомленную мину — еще бы, ведь рабочий вечер пятницы тянется невыносимо долго, — я произнесла слово, которого вежливые люди обычно стараются избегать;

— Нет!

Однако человек как будто не слышал меня.

— Госпожа Сарашима, если это закрытое дело, бумаги по нему давным-давно переданы в центральный архив. Пожалуйста…

— Нет, — снова повторила я.

Офицер улыбнулся, словно я сказала что-то забавное. Я наклонилась к нему через стойку.

— Вы найдете сотрудника, — отчеканила я, — кого-нибудь, кто даст мне информацию по делу Рины Сато. И вы сделаете это немедленно!

— Госпожа…

— Мне звонили из Министерства юстиции по поводу моей семьи. На вашем участке произошло преступление, погибла моя мать. И документы по ее делу находятся здесь, у вас.

Произнося последнюю фразу, я не без удовольствия отметила, что мой голос заполнил маленький унылый холл полицейского участка. Я невидящим взглядом смотрела на фигуру Пипо-куна и вспоминала фотографию, которую однажды показывал мне дедушка. Снимок был сделан в центре Токио: мама, тогда студентка университета, смотрит в камеру, обернувшись через плечо, и хохочет, ветер развевает ее подкрашенные охрой волосы. Молодая, полная жизни женщина. Я представила, что она наблюдает, как я кричу на офицера полиции. Думаю, мама улыбнулась бы.

Полицейский поднялся и направился к решетчатой двери. Отворив ее, он резко отдернул бархатную портьеру и скрылся за ней. Я ждала возле стойки целую вечность. Другие полицейские даже не смотрели в мою сторону. Я стояла там одна, уставившись в пространство, скованная собственным гневом. Наконец передо мной появилась немолодая женщина:

— Госпожа Сарашима, пожалуйста, следуйте за мной.

Она придержала портьеру, пропуская меня, затем снова двинулась впереди. Мы начали подниматься по лестнице.

— Вам ничего не удастся найти в центральном архиве, — сказала женщина, пока мы шагали по ступенькам. — Нужных документов у них нет. Дела, закрытые до тысяча девятьсот девяносто пятого года, не передавались в архив.

Я молча следовала за ней. Сквозь стену доносились топот ног и глухие удары о татами — дзюдо, ежедневные тренировки обязательны для всех офицеров полиции.

— Пожалуй, прогуляю сегодняшнюю тренировку, — с улыбкой заметила моя провожатая.

— Вы действующий офицер полиции? — спросила я.

— Почти на пенсии.

Мы прошли по коридору и оказались в просторном зале, разделенном невысокими перегородками на кабинки. Я проследовала за женщиной к ее рабочему месту и опустилась на свободный стул около письменного стола.

— Спасибо за помощь, — сказала я, когда она села и придвинула ко мне папку с делом. Папка выглядела на удивление тонкой, словно внутри вообще ничего не было. — Не могли бы вы подтвердить: Каитаро Накамуру действительно приговорили к тюремному заключению в связи со смертью моей матери?

Женщина выглядела слегка удивленной, словно не могла представить, что мне ничего не известно об этом.

— У нас в семье были некоторые разногласия по поводу точной формулировки обвинения, — добавила я.

Она кивнула, открыла папку и, перевернув титульный лист, пробежала глазами первую страницу.

— Согласно записям, прокурор долгое время не выдвигал против него обвинений, — сообщила женщина, — но в конце концов его все же обвинили в убийстве.

— В убийстве? — повторила я. В голове зашумело, стук крови в ушах напоминал ритмичный бой барабанов.

— Госпожа Сарашима, принести вам стакан воды? — заглядывая мне в лицо, спросила женщина.

— Нет-нет, спасибо. Это единственное выдвинутое против него обвинение?

Женщина кивнула, однако я продолжала смотреть на нее, ожидая, что сейчас она опровергнет собственные слова и скажет, что моя мама погибла в аварии, когда ее машина вылетела с трассы.

— Подождите минутку, — сказала женщина и ушла, оставив меня один на один с раскрытой на столе папкой. Прямо передо мной лежало обвинительное заключение. В нем значилось имя — Каитаро Накамура, а чуть ниже — вид деятельности: «агентство по разводам». В голове начало проясняться: теперь понятно, каким образом этот человек оказался вовлечен в жизнь нашей семьи и какова была его роль в разводе моих родителей. Я смотрела на иероглифы, составляющие название фирмы: первый — «разбить пару», и второй — «профессионально». Трудно поверить, но такого рода фирмы существуют по всему миру: аферисты напрокат. И коль скоро имеется спрос, то непременно найдутся и те, кто за соответствующую плату удовлетворит его. Последствия же сделки отнюдь не всегда предусмотрены договором. Мои руки дрожали, когда я взяла бумагу и поднесла поближе к глазам — внизу страницы было официальное заключение: «Убийство Рины Сато».

У меня перехватило дыхание. Яркий свет люминесцентных ламп резал глаза. Я вспомнила все те истории, которые рассказывал дедушка, семейные истории — они есть у каждого, в конечном итоге они перерастают собственные рамки и становятся мифом. Я думала о маме, которая была отнята у меня не несчастным случаем, но руками другого человека.

Горло сжало, я с трудом проглотила слюну. Хотелось спросить женщину, есть ли у них еще документы по этому делу, но я знала, что при подготовке судебного процесса все остальные бумаги были отправлены в токийскую прокуратуру. Ничего из материалов расследования не остается в полицейском участке, только имена участников процесса и обвинительное заключение. Женщина вернулась и протянула мне стакан воды. Я медленно выпила.

— У вас есть имя прокурора, который вел дело? — спросила я. — Или адвоката защиты?

Она подтянула к себе папку и раскрыла ее на последней странице. Там были две визитки, прикрепленные степлером, а подними вырезка из газеты. Такой вырезкой дедушка не делился со мной.

Женщина извинилась и хотела прикрыть статью листом бумаги, но я попросила показать ее мне и настойчиво протянула руку.

Она наблюдала, как я читаю. Небольшой абзац, едва ли в нем наберется больше двух сотен слов, и все же статья в точности описывала мою семью.

— Если хотите, можете оставить газету себе, — сказала женщина, затем вернулась к папке и быстро переписала на листок бумаги имена и служебные адреса прокурора и адвоката, указанные на визитках. — Не думаю, что вы найдете их на прежнем месте, — сказала она, протягивая мне записку.

— Спасибо. Я вам очень признательна. — Я поднялась и низко поклонилась ей.

Женщина поклонилась в ответ и собралась было что-то добавить, но я качнула головой:

— Пожалуйста, не беспокойтесь. Я сама найду дорогу назад.

А затем развернулась и торопливо зашагала к выходу, не в силах более выносить сочувственного взгляда женщины-полицейского.

В коридоре я прислонилась лбом к холодному оконному стеклу. Сумерки опустились на город, улицы Синагавы лежали передо мной, как полноводная река. Я видела свое отражение в тонированном стекле, очерченное ярким светом ламп под потолком, а на фоне моего отражения поблескивал вечерними огнями Токио. Я всмотрелась в собственное лицо: молодая женщина с темными глазами и высокими скулами. На шее — нитка жемчуга, некогда принадлежавшего маме. Я провела кончиками пальцев по тускло мерцающим молочно-белым шарикам, ощущая их тепло и гладкость.

Все эти годы я жила, даже не догадываясь, что существует термин, описывающий меня — ту, кем я была, и даже ту, кем являюсь по сей день. Впервые термин попался мне в одном из учебников по юриспруденции. Тогда, сидя в университетской библиотеке Тодая с книгой в руках, я и не подозревала, что читаю о самой себе. «Исключенная сторона» — вот кто я такая. Во время расследования преступления семью жертвы могут неоднократно допрашивать полицейские, следователи и прокуратура, собирающие материал для передачи дела в суд. На момент смерти моей мамы действовало правило: после окончания всех допросов близкие жертвы и их потомки должны быть «забыты», чтобы таким образом защитить вторую сторону — подсудимых. Семьям не сообщали ни о том, когда состоится судебное заседание, ни о том, какой вынесен приговор. И, конечно, им ничего не известно о дате освобождения подсудимого, отбывшего свой срок. Мой дедушка и все остальные, оказавшиеся в подобной ситуации, обязаны были похоронить своих мертвецов[38], продолжать жить прежней жизнью, в полном неведении, что произошло с людьми, причинившими им вред.

В наши дни люди, потерявшие своих близких, по-прежнему именуются «исключенной стороной», однако теперь у них больше прав. Например, они имеют право присутствовать на процессе и даже могут нанять адвоката — такого, вроде меня, — который будет отстаивать их интересы в суде и влиять на вынесение окончательного приговора. Эта последняя привилегия крайне важна для потерпевшей стороны.

В районе Тиёда[39], где многоэтажные офисные центры и зеркальные небоскребы окружают императорский парк и дворец, который кажется маленьким и скромным на их фоне, расположено здание прокуратуры. Внизу, в цокольном этаже, вдали от солнечного света, находится помещение, заполненное столами и стульями. В течение трех лет после вынесения приговора близкие жертвы имеют доступ к материалам расследования, судебным постановлениям и окончательным решениям суда. Мне и самой доводилось бывать в такой комнате — просматривать некоторые дела во время обучения в Верховном суде.

Однако, стоя в коридоре полицейского участка в Синагаве, я понимала, что мне никогда не получить доступ к делу, касающемуся меня лично. Для тех из нас, чьи близкие погибли много лет назад, старые дела не открывают ни при каких условиях. Все, что я хотела знать, — кто этот человек, Каитаро Накамура, кем он был для моей мамы, как именно она умерла, — так и останется недосягаемым для меня, и ни мои страдания, с которыми придется жить, никакие судебные апелляции не помогут получить доступ к этой информации.

Я — исключенная сторона. А сегодня я осознала, что меня исключили дважды: в первый раз — закон, который отсекает близких жертвы от событий прошлого, и во второй — мой собственный дед, который просто-напросто попытался вычеркнуть из моей жизни само событие.

Я дрожала всем телом. Адреналин, до сих пор гнавший меня вперед, заставлявший спорить с дежурным офицером и добиваться ответов, иссяк, оставив на коже липкую пленку холодного пота.

Я устала от историй, мне требовались только факты, ясные и неопровержимые… Я хотела подойти к жизни матери так близко; насколько это возможно, и стать свидетелем тех событий, которые привели к ее смерти.

Глядя на мерцающие за окном ночное огни, я знала — в этом городе существует один-единственный человек, у которого все еще есть доступ к делу. Нет, я не могу обратиться ни в прокуратуру, ни в полицию, ни к моему дедушке. Если я действительно хочу знать, чем жила и как умерла моя мама, мне следует связаться с последним человеком, которого я хотела бы видеть, — с той женщиной, которая защищала ее убийцу: Юриэ Кагашимой, адвокатом.

Утро выдалось необычайно ясным. Бушевавший накануне ветер стих, воздух был прозрачным, как стекло, и насквозь пронизанным яркими солнечными лучами. В деловой части города восход отражался желтовато-красными отблесками в зеркальных стенах небоскребов, над асфальтом плыла теплая белая дымка. Когда солнце поднялось над горизонтом, широкие проспекты и надземные скоростные магистрали ожили, наполнившись гулом движения. Однако офис, который я искала, находился в глубине квартала, где здания так плотно теснятся друг к другу, что между ними остаются лишь узенькие проходы, а над головой у пешеходов тянутся густые линии телефонных проводов. Двигаясь по теневой стороне улицы, я остановилась перед зданием, облицованным светло-серой плиткой, вошла внутрь и поднялась в лифте на третий этаж. Девушка-секретарь провела меня из приемной в комнату для переговоров. В центре стоял круглый стол, в углу — книжный шкаф из светлого дерева, а на окне на узком подоконнике красовалась икебана из стрелиции[40].

— Госпожа Кагашима сейчас подойдет, — сказала девушка, ставя передо мной на стол пластиковую бутылку с лимонным чаем.

Я взяла бутылку в руки. Пластик был теплым на ощупь, это подействовало на меня расслабляюще. Я сделала несколько глотков, желая успокоиться и сосредоточиться на предстоящем разговоре.

Когда Юриэ Кагашима наконец вошла, я поднялась на ноги и улыбнулась. Однако, как ни старалась я заранее отрепетировать нашу встречу, первое впечатление оказалось сильнее, чем я ожидала: в этой женщине было нечто, вызвавшее у меня глухое раздражение. На щеках у нее играли ямочки, в волосах — ни единой нитки седины, блестящие иссиня-черные крашеные пряди уложены в искусную прическу, над которой явно поработал профессионал. Женщина протянула мне руку. Несмотря на узкую ладонь, рукопожатие вышло на удивление крепким.

Вокруг шеи у нее была повязана причудливым узлом леопардовая косынка, а на лацкане пиджака поблескивала крупная золотая брошь в виде птицы-феникса — теперь, когда госпожа Кагашима стала партнером в адвокатской конторе, она получила право одеваться ярче, чем рядовые сотрудники. Под мышкой у нее была зажата черная кожаная папка.

Немногие адвокаты по собственному желанию выбирают работу исключительно в сфере уголовного права. Обычно государство назначает защитников. Но и в этом случае адвокат не тратит много сил и времени на своего клиента. Прокуратура надежно обеспечивает результат — ежегодно девяносто девять и девять десятых процента тех, кто предстает перед судом, получают обвинительный приговор. Если виновный должен быть осужден, то по той же самой логике выходит, что осужденный почти наверняка виновен. Поэтому к адвокатам, защищающим уголовников, относятся с подозрением, мало платят, а зачастую и откровенно презирают. Однако, глядя на стоящую передо мной женщину, трудно было предположить, что ей живется несладко.

Она жестом пригласила меня сесть. Положив черную кожаную папку перед собой на стол, госпожа Кагашима отвинтила крышку на своей бутылке с чаем и подалась вперед, вглядываясь в меня.

— Итак, госпожа Мизугучи, — начала она, используя вымышленное имя, которым я назвалась, — чем могу помочь? Мой секретарь сказала, что вы хотели бы проконсультироваться по поводу развода? — Женщина улыбнулась. — Но вы, похоже, еще очень молоды.

— Я хотела поговорить о моей матери.

— А, понимаю. Вы здесь от ее имени?

— Да, — ответила я.

— Пожалуйста, я слушаю вас.

— Имя моей матери Рина… — Я сделала паузу, прежде чем назвать фамилию — фамилию ее мужа. — Рина Сато. Умерла в тысяча девятьсот девяносто четвертом году.

Юриэ Кагашима пристально смотрела на меня, добродушие медленно сползло с ее лица.

— На суде вы защищали ее убийцу, — продолжила я. — Каитаро Накамуру.

Она опустила глаза и уставилась на свои руки, лежавшие поверх кожаной папки. Обручальное кольцо надежно сидело у нее на пальце, словно вдавленное в плоть.

— Вы ведь понимаете, — произнесла она наконец, — я не могу говорить с вами о моих клиентах. Но вы помните тот случай? — спросила я. — И документы по делу все еще хранятся у вас?

— Я не вправе обсуждать это.

— Но они у вас есть, верно?

— Верно. — Кагашима подняла голову и взглянула мне прямо в лицо.

Нет, пожалуй, несмотря на первое впечатление, эта женщина все же заслуживает моего уважения.

— Скажите, вы все еще представляете интересы Каитаро Накамуры?

Несколько мгновений она молча изучала меня: волосы, гладко зачесанные назад и собранные в хвост на затылке, непослушная прядь над ухом, как обычно, норовит выползти из прически; тени, залегшие под глазами, тоже не укрылись от ее взгляда.

— Нет, я больше не являюсь его представителем, — ответила она.

Я поднесла к губам бутылку с чаем и сделала глоток.

— Недавно закончилась моя стажировка в Верховном суде Вако, — сказала я, глядя ей прямо в глаза. — У меня тоже есть диплом адвоката.

Она кивнула и откинулась на спинку стула, увеличивая дистанцию между нами.

— Я всегда хотела быть адвокатом, — продолжила я, — как мой дедушка.

Ее рука, лежащая на столе, дрогнула и сжалась в кулак.

— Вы знали его? Вы встречались с ним, так? Вы говорили с моим дедушкой!

Она на миг заколебалась и бросила быстрый взгляд в сторону двери.

— Госпожа Сато, я ничем не могу вам помочь.

— Вы были хорошим посредником между семьей жертвы и вашим клиентом? — не отступала я. — Вам удалось договориться о джидане? — Госпожа Кагашима старалась сохранять невозмутимый вид, однако заметно напряглась, когда я упомянула о деньгах: компенсации, которая может быть предложена семье пострадавшего в обмен на прощение или обращение в суде просьбой о смягчении наказания.

— Ваш дедушка отказался, — коротко бросила она.

— Принять деньги или написать обращение?

— И то и другое.

Я подалась вперед и уставилась на нее:

— Пожалуйста, я просто хочу знать, что произошло.

— Простите, я не могу вам помочь.

— Он убил ее? — спросила я.

Моя собеседница нахмурилась и посмотрела на свои руки, все еще лежавшие поверх папки, но пальцы теперь были крепко сцеплены. Адвоката ничуть не трогали мои эмоции. И меня это устраивало.

— Мне совершенно безразлично, что случилось с ним лично, — медленно произнесла я. — Его судьба давно определилась. Я не собираюсь каким-либо образом преследовать Каитаро Накамуру. Но я хочу знать, что он сделал с моей матерью… и со мной. Я хочу понять, почему много лет назад он вошел в мою жизнь.

Женщина вдруг быстро разомкнула пальцы и, протянув руку, на мгновение коснулась моей руки.

— Это все еще конфиденциальная информация, — мягко произнесла она. — Я не имею права разглашать ее.

Слова Юриэ Кагашимы привели меня в бешенство. Что за подлое лицемерие!

— А ведь вы должны помнить меня! — теперь я схватила ее за запястье и крепко сжала. — Мы встречались, неужели забыли? — Я усилила хватку. — Вы даже качали меня в своих объятиях!

— Госпожа Сато, пожалуйста…

— Сарашима! — я отпустила ее. — Меня зовут Сумико Сарашима. Я сменила фамилию.

Женщина откинулась обратно на спинку стула. Ее взгляд скользнул вниз и остановился на кожаной папке с маленьким золотым значком, закрепленным в правом углу. Я проследила за ее взглядом и тоже посмотрела на значок с изображением цветка, вдруг с особой ясностью отметив, как четко вырезан каждый лепесток и как ровно все они сбегаются к центру, где находятся весы. Подсолнух и весы.

После сдачи квалификационного экзамена каждый адвокат получает такой значок с личным номером, который выгравирован на обороте. Мой значок пока еще не прибыл ко мне. Я представляла, как он лежит сейчас в особом хранилище Коллегии адвокатов, посверкивая золотыми гранями на фоне черного бархата. Надежно укрытый в кожаном футляре, он дожидается своего часа. Поначалу значки у всех новоиспеченных адвокатов блестящие и яркие — ни царапинки. Но постепенно золотое покрытие стирается — как правило, начиная от центра, где изображены весы, — а под ним открывается простое серебро. Кое-кто из моих однокурсников собирался хранить свой значок в кошельке рядом с монетами, чтобы он затерся и побыстрее стал похож на значок опытного адвоката. Что касается меня, я не знала, стану ли вообще когда-либо носить его. Однако значок, который находился сейчас передо мной, действительно состарился от времени: подсолнух, символ свободы и независимости, и весы, означающие справедливость для всех, выцвели естественным образом.

Юриэ Кагашима посмотрела на меня и вдруг сделала то, что я меньше всего ожидала, — широко улыбнулась.

— Дело давно закрыто, — сказала я. — И поскольку меня лично не волнует, что случилось с Накамурой, что за беда, если вы немного поможете мне?

Она молчала.

— Нет, конечно, вы идете на определенный риск, предоставляя мне конфиденциальные сведения. Но могу заверить, я не выдам вас.

Женщина кинула взгляд на свое запястье: краснота в том месте, где я схватила ее за руку, все еще не сошла.

— Вы же понимаете, как непросто мне было обратиться за помощью именно к вам. — На последних словах мой голос дрогнул. — Неужели вы скажете «нет» и обречете меня на то, чтобы всю жизнь тащить на себе этот груз?

Несколько секунд Юриэ Кагашима молча смотрела на свою кожаную папку, затем подтянула ее к себе и, накрыв ладонью адвокатский значок, сказала:

— Идемте.

Мы покинули переговорную, прошли через офисный зал, разделенный невысокими перегородками, и подошли к ее отсеку.

Вдоль хрупких картонных стен кабинки громоздились папки с документами, стол тоже был завален папками и бумагами — обстановка мало чем отличалась от той, что царила в дедушкином кабинете после того, как в него вселилась я. В углу стоял серый пластмассовый чемодан на колесах. Работа адвоката все еще во многом остается бумажной. Информацию редко передают в электронном виде и еще реже она доступна онлайн. Поэтому, беря работу на дом или отправляясь на встречу с клиентом, мы пользуемся такими чемоданами для перевозки кипы необходимых документов.

Юриз Кагашима подошла к столу, открыла стоявшую на нем металлическую шкатулку и извлекла из нее связку ключей.

— Пожалуйста, следуйте за мной, — сказала она.

Мы снова двинулись через офисный зал. По пути госпожа Кагашима приветливо здоровалась с сотрудниками, отвечая кивками на кивки. Задержавшись на миг возле стола секретаря, она наклонилась к девушке и вполголоса дала какие-то указания. Когда мы проходили через приемную, я быстро подхватила черную сумку на роликах, оставленную возле стойки регистрации. Спутница вскинула бровь, поражаясь моей уверенности в успехе задуманного предприятия. Я лишь улыбнулась.

За высокой ширмой в конце коридора скрывался ряд дверей. Адвокат отперла одну из них и жестом пригласила меня войти. Я оказалась в длинной и узкой комнате; дежурное освещение здесь было настолько тусклым, что все вокруг казалось окрашенным в серовато-желтые цвета. В торце комнаты поднимались от пола до потолка стеллажи с выдвижными ящиками, какие можно встретить в любой библиотеке. Втянув носом холодный воздух, пахнущий пылью, я окинула взглядом каталожные шкафы, выстроившиеся вдоль стен по обеим сторонам прохода.

— Вы хорошо помните то дело? — спросила я госпожу Кагашиму.

— Да, хорошо, — ответила она и зажгла верхний свет.

Мы двинулись по проходу. Толстый коричневый ковер на полу приглушал наши шаги. В этой комнате хранилось множество документов, сотни и сотни папок. Все они были рассортированы по годам и расставлены в алфавитном порядке: «1994 А — И, К — С,Т — Я».

— То, что вас интересует, находится здесь, — сказала женщина, останавливаясь возле одной из секций каталога. — Вот эти большие ящики в самом низу. — Она отделила от связки ключей один и, наклонившись, отперла нужный ящик. — В них хранятся пленки.

— Пленки?

— Да. Каитаро Накамура отказывался подписать признание. В течение нескольких дней после ареста он вообще не желал говорить со следователем. В результате они просто сняли допросы на видео.

Она выпрямилась и взглянула на меня. Я отвела глаза. По закону человека могут держать под арестом без предъявления обвинения и допуска к нему адвоката не больше двадцати трех дней.

— Через сколько дней ему предъявили обвинение? — спросила я.

— Через двадцать три, — сказала она.

Я мысленно подсчитала: пятьсот пятьдесят два часа, тридцать три тысячи сто двадцать бесконечно тянущихся минут, когда человек находится во власти государства.

— Есть ли на видео… — Я запнулась. — Нечто, к чему мне следует быть готовой?

Адвокат молча склонилась над открытым ящиком.

— Он так и не подписал признание? — спросила я.

— Сами увидите, — сказала Юриэ Кагашима, извлекая из ящика несколько видеокассет. Она положила их на край узкой полки, закрепленной между каталожными шкафами, и направилась в конец комнаты к стеллажам. Я уставилась на кассеты, как будто они сами по себе таили какую-то опасность. Тем временем адвокат выдвинула одну из секций стеллажа, заполненную папками.

— Что касается бумаг — не стоит читать их прямо здесь, — сказала она.

— А кассеты я могу взять?

Женщина кивнула.

— Даю вам две недели, но я должна все получить назад.

— Могу хотя бы пролистать дело?

Она снова кивнула. Напряжение внезапно оставило меня, впервые с того момента, как я переступила порог адвокатской конторы. Я перевела дух и улыбнулась. Приблизившись к стеллажам, я позволила себе высказать вслух то, что чувствовала, — огромную благодарность.

— Спасибо, — негромко произнесла я.

— Вы должны знать, что произошло, — сказала Кагашима.

— Благодарю вас, — повторила я.

— К тому же вы не сможете причинить вреда Каитаро.

Я вздрогнула, услышав его имя.

— Сумико, — едва слышно произнесла женщина, окидывая меня взглядом с головы до ног, будто видела в стоящей перед ней девушке ту маленькую девочку, которую двадцать лет назад утешала, качая в объятиях.

Я смотрела вслед госпоже Кагашиме: бесшумно ступая по коричневому ковру, она шагала к выходу.

— Юриэ, — позвала я. Она обернулась. Как сейчас вижу ее лицо, освещенное ярким белым светом люминесцентных ламп. — То, что я вам тогда рассказала при нашей встрече в отделении полиции, как-либо помогло в его защите?

Она замешкалась на секунду, прежде чем открыть дверь. А потом произнесла:

— Вам решать, помогло или нет.

Дверь закрылась с легким щелчком. Я повернулась к стеллажам: ряды полок, заставленные папками, поднимались до самого потолка. Надо было поскорее сложить кассеты и папки в сумку и уйти отсюда, но один документ я хотела увидеть прямо сейчас. После стольких лет, которые я прожила без мамы, ничего не зная о том, что с ней случилось, настало время выяснить, как она умерла. Мне нужны были факты, и только факты. Поэтому я искала документ, название которого происходит от греческого слова, состоящего из двух частей — «сам» и «зрение» — аутопсия. Я искала протокол вскрытия.

Чтение протокола вскрытия не было для меня в новинку. Во время учебы каждый начинающий юрист проводит не один месяц в прокуратуре, помогая вести дела. Мы часами сидели вместе с судьями, составляя обвинительные заключения, и всякий раз, когда речь шла об убийстве, практикант обязан был присутствовать на вскрытии. Никогда не забуду первое посещение морга. В толпе однокурсников я стояла в полуподвальном помещении больницы, я не чувствовала никаких запахов, кроме острого ментолового запаха бальзама «Викс», которым мы предусмотрительно смазали ноздри. На побелевших лицах товарищей я, словно в зеркале, видела мою собственную бледность. Натянув хирургические перчатки, мы напряженно ждали судмедэксперта.

Работавшие с нами специалисты были чрезвычайно внимательны и прилежны, они стремились как можно подробнее объяснить анатомию человеческого тела и громко объявляли обо всех открытиях, которые делали в процессе исследования трупа. И всячески поощряли нас принимать участие в этом интереснейшем занятии. Помню, один из них поманил меня, подзывая поближе. Его ассистенты, сгрудившиеся возле стола, потеснились, уступая мне место. Доктор отступил от обычного порядка вскрытия и вместо привычного Y-образного разреза от подбородка до паха сосредоточился на гортани погибшего, желая повнимательнее изучить нанесенные ему повреждения. Я наклонилась вперед, вглядываясь в то, что он мне показывал: мышцы и кости — плоть человека, чье убийство мы расследовали. Я уже читала материалы дела, но сейчас, после того как мне предложили коснуться тела, надавить сквозь открытую рану на белеющие связки, события, описанные в бумагах сухим языком закона, предстали передо мной в совершенно ином свете.

И другой важнейший элемент нашей подготовки — мы должны научиться смотреть жизни и смерти в лицо и рассматривать ситуацию с позиции всех участников процесса: судьи, прокурора, адвоката. Каждый из них должен хорошо понимать, что стоит на кону и в чем заключается справедливость. Этот опыт научил нас ценить собственную жизнь и жизнь наших близких. Обучение адвокатов построено таким образом, чтобы дать нам мужество поступать верно в любой ситуации, умение уважать достоинство людей, которые совершили ужасные поступки, и относиться с пониманием к тем, кому они причинили зло.

Стоя в архиве, куда привела меня Юриэ Кага-шима, я вдруг подумала: присутствовала ли она при вскрытии тела моей матери? И если так, если адвокат видела труп на секционном столе, прикоснулась ли Юриэ рукой, затянутой в хирургическую перчатку, к телу молодой женщины, которое совсем недавно было полно жизни, навсегда ушедшей из него? Думаю, прикоснулась. А затем, когда судмедэксперт закончил осмотр трупа, когда все внешние повреждения были изучены и проанализированы, адвокат стояла рядом и смотрела, как они вскрыли ее — от подбородка до паха.

ГОРОДСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ ПОЛИЦИИ ТОКИО

Полицейское отделение Таканавы, Синагава, дело № 001294-23Е-1994

Вскрытие провели:

Хироши Мацуда, судмедэксперт

Фуминори Асао, к. м. н., токсиколог

Дата: 27.03.94

Время: 8 часов 30 минут

Имя умершей: Cam Рина Дата рождения: 28.03.63 Возраст: 30 лет Национальность: японка Пол: женский Дата смерти: 23.03.94 Тело опознал:

Ёситаки Сарашима, отец умершей

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЙ ОТЧЕТ

Тело женщины, японка, 30 лет, среднего сложения, рост 160 см, вес 53 кг. По виду соответствует указанному возрасту. Глаза открыты, цвет радужной оболочки темно-коричневый, зрачки 0,3 см в диаметре, роговая оболочка мутная. Волосы каштановые, не окрашенные, стрижка, длина волос 25 сантиметров. Тело холодное, бальзамированию не подвергалось.

На теле имеется несколько шрамов: рубец чуть выше точки Мак-Бернея — аппендэктомия (подтверждено отсутствием аппендикса при исследовании внутренних органов); хирургические рубцы в нижней части живота: роды, проведенные посредством кесарева сечения. На правом и левом предплечьях в районе локтевых сгибов, а также на запястьях имеются остаточные следы ожогов и поверхностные порезы на больших и указательных пальцах обеих рук. Опрос членов семьи показал, что повреждения получены в результате работы по дому.

Трупное окоченение наблюдается в мышцах лица, шеи и верхней части туловища. Также имеется цианоз в тканях нижней части спины, ягодицах и дистальных отделах конечностей.

Компрессионное сжатие тканей и соответствующее изменение окраски говорят о том, что в течение нескольких часов после наступления смерти тело находилось в горизонтальном положении, затем было перемещено в вертикальное. Повреждения головы включают синяки и отеки в районе затылочной части, ушиб нижней части подбородка. Также наблюдаются ярко выраженная синюш-ность и отек лица, петехиальное кровоизлияние в слизистой оболочке глазных яблок, губ и внутренней части ротовой полости. Данные повреждения свидетельствуют об удушении.

В тканях шеи умершей имеются две горизонтальные борозды, расположенные чуть ниже выступа гортани. Борозды неглубокие, имеют V-образную форму в передней части шеи. Данный факт указывает на то, что веревка была накинута на шею через голову и сильно затянута. Внутреннее исследование показало, что произошедшее в результате удушения кровоизлияние проникло в субдермальные ткани шеи. Ширина борозд варьируется от 0,3 см до 0,5 см и соответствует диаметру предполагаемого орудия преступления — веревки, найденной рядом с телом. Также в бороздах обнаружены белые волокна ткани, предположительно соответствующие материалу, из которого изготовлена веревка.

Данные травмы указывают на то, что смерть наступила в результате удушения при помощи веревки, однако есть основания предполагать, что помимо этого имело место удушение руками. Шея покрыта множественными синяками округлой формы, синяки расположены по обеим сторонам трахеи, также хорошо просматриваются полукруглые ссадины, предположительно следы от ногтей.

При внутреннем осмотре выявлены переломы подъязычной кости и щитовидного хряща гортани.

На теле имеется ряд ран, вероятно полученных в результате сопротивления погибшей: синяки на обоих предплечьях и на запястьях, ссадины на тыльной стороне ладоней и сломанный мизинец на правой руке.

Образцы крови и эпителия взяты из-под ногтей погибшей и отправлены на экспертизу вместе с мазками, взятыми с лиц, шеи, тела и гениталий.

Исследование половой системы выявило следы недавнего сексуального контакта (взятые жидкости также отправлены на анализ). Однако отсутствие каких-либо повреждений в области гениталий не дает возможности предполагать, что половой акт был насильственным. Умершая не была беременна.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Время смерти: в соответствии с температурой тела и степенью трупного окоченения приблизительно между 17:00 и 19:00 23.03.94.

Способ причинения смерти: удушение.

Причина смерти: церебральная гипоксия.

Примечания: образцы крови умершей соответствуют группе 0 (+).

Образцы крови, взятые из-под ногтей погибшей, соответствуют группе АВ (+).

Анализ ДНК идентифицировал данный образец крови с образцом, принадлежащим предполагаемому нападавшему.

Мазки, взятые с кожи, выявили наличие слюны, принадлежащей другому мужчине. Слюна свежая, что заставляет предположить, что контакт имел место незадолго до наступления смерти.

Дальнейшее исследование взятых образцов проводится.

СПИСОК ВЕЩЕЙ И СОБРАННЫХ ОБРАЗЦОВ

1. Двадцать фотографий тела (в одежде и без одежды);

2. Джемпер белого цвета, один (размер S);

3. Темно-синий джинсовый комбинезон со следами розовой краски, один (размер S);

4. Трусы женские белого цвета, одни;

5. Бюстгальтер, белого цвета, один;

6. Носки женские белого цвета, одна пара;

7. Золотые серьги, две штуки, 0,5 см в диаметре;

8. Часы золотые на плетеном золотом браслете, ширина браслета 1,7 см, длина 16 см;

9. Комплект отпечатков пальцев;

10. Состриженные ногти, 10 шт., отправлены на анализ;

11. Образцы волос, 50 шт. (с головы, бровей, ресниц, лобка);

12. Мазки с тела, 20 шт., отправлены на анализ ДНК;

13. Вагинальные и анальные мазки, 5 шт., проверены на наличие спермы;

14. Образцы крови, желчи, тканей (сердца, легких, мозга, почек, печени, селезенки);

15. Образцы плевральной жидкости и желчи переданы на токсикологическую экспертизу;

16. Посмертный снимок КТ, один;

17. Посмертный снимок МРТ, один.

Хироши Мацуда, судмедэксперт

Префектура Токио. Бюро судмедэкспертизы

27 апреля 1994 года

Стоя возле белой металлической калитки особняка в Мэгуро, в котором мы по-прежнему жили вместе с дедушкой, я вдруг поняла, что уже давно не видела свой дом таким, каким он стал сейчас. Образ, который я создала в своем воображении, возник много лет назад, однако жизнь шла своим чередом, меняя реальность вокруг нас. Убеждена, мы видим только то, что хотим видеть, и я — наглядное тому доказательство. Когда мама была жива, через палисадник к дому тянулась дорожка, выложенная мелкой зеленой плиткой и окаймленная блестящей галькой, а вдоль дорожки росли невысокие кусты магнолии. Сегодня, открыв калитку, я вдруг увидела, во что превратился наш дворик за время маминого отсутствия. Он все еще был чисто выметен, но кусты разрослись так, что, казалось, вот-вот выберутся на дорожку. Зеленые плитки, некогда отполированные до блеска, потускнели, и кое-где проступили пятна плесени. Галька тоже поблекла и покрылась серым налетом.

Отперев входную дверь, я переступила порог и в первое мгновение поймала себя на том, что все еще ожидаю услышать, как Ханна возится на кухне, ожесточенно стуча кастрюлями. Ханны с нами больше не было, она перебралась на юг к своим родственникам, когда мне исполнилось двадцать: на следующий же день после моего совершеннолетия собралась и уехала.

В доме было тихо. Я надела тапочки и, щелкнув выключателем, стала спускаться по тускло освещенной лестнице в подвал. Тепло и уютный запах дома сменились прохладой. Подвал служил нам убежищем во время землетрясений. Стены и пол были укреплены бетонными плитами, а расположенные по четырем углам массивные каменные колонны поддерживали потолок. Страсть дедушки все регистрировать и каталогизировать проникла и сюда. Ненужные ему вещи, выбросить которые не поднималась рука, перекочевывали в подвал, здесь они хранились, упакованные в коробки, каждая была пронумерована и подписана. Раз в год дедушка нанимал уборщиков, чтобы стереть с них пыль, а после их ухода сам спускался в подвал — проверить, не украдено ли чего из его сокровищ. Глубоко вдохнув холодный воздух, я направилась к коробкам с надписью «электроника».

Прихватив видеомагнитофон, я вернулась в холл, чтобы забрать сумку с кассетами и документами, раздобытыми в адвокатской конторе, и направилась в кабинет. Лампа отбрасывала приглушенный свет на корешки книг, выстроившиеся на полках вдоль стен. Я столько времени провела в этой комнате, что уже считала ее своей. Увы, это тоже оказалось иллюзией.

Остановившись на пороге, я окинула взглядом полки, занятые моими книгами. За время учебы в университете и практики в Верховном суде их скопилось немало. В основном здесь была специальная литература, но попадались и популярные издания, снабженные рисунками: вот заключенные в зимней униформе, вот — в летней одежде, а вот изображен человек, сидящий в углу камеры в позе сэйдза[41], а эти люди находятся в тюремной столовой, они расположились длинными рядами, перед каждым стоит чашка с рисом. Книги были хорошо знакомы мне, но сегодня я видела их совершенно иначе — они перестали быть для меня просто учебниками по юриспруденции.

Пролистывая пухлые тома в полумраке нашего с дедушкой кабинета, я отчетливо понимала — меня не волнует судьба самого Каитаро Накамуры, но я хочу разобраться, что он сделал со мной и моими близкими.

Наверху у себя в спальне я разложила видеокассеты на полу возле маленького телевизора в деревянном коричневом корпусе. Он был куплен еще при жизни мамы. Хотя бы телевизор не изменился за эти годы, пусть теперь я и редко смотрела его. Помню, в детстве, вернувшись из школы, я садилась перед экраном, а вечером, когда дедушка приходил с работы, он бежал ко мне в комнату и первым делом прикладывал ладонь к задней панели телевизора — если она была теплой, это означало, что я смотрела мыльные оперы вместо того, чтобы готовить уроки. Я быстро сообразила, сколько нужно времени, чтобы прибор остыл, и выключала телевизор за час до прихода дедушки.

Подключая видеомагнитофон к телевизору, я вдруг заметила, что вся моя комната отражается в его темном экране. Кровать, аккуратно застеленная серым покрывалом с крупными белымн цветами, мой костюм, который я забрала из химчистки, висит на дверце шкафа; тетради, книги, журналы навалены высокими стопками на подоконнике рядом с Тарой — потрепанным белым тигром. Около окна стоят комод и туалетный столик, за которым я каждое утро наношу макияж и расчесываю волосы, — привычные предметы на своих обычных местах. Но только сегодня в серебристой поверхности зеркала я видела девочку, наряжающуюся на школьный вечер, а затем — девушку-старшеклассницу, собирающуюся на летний концерт, и студентку, делающую прическу для университетской вечеринки. В ящиках туалетного столика скапливалась всякая всячина — предметы, напоминающие о прошедших годах, словно илистые отложения на дне реки. Я села к столику, выдвинула верхний ящик и стала перебирать его содержимое. Старая помада, пузырьки с высохшим лаком для ногтей, свидетельство об участии в соревнованиях по стрельбе из лука, выданное в средней школе, и, наконец, фотография бейсбольной команды.

Я сижу рядом с Кимико, которую ненавидела целый год — весь пятый класс. Даже сейчас от одного взгляда на нее всплыло это забытое детское чувство.

В следующем ящике оказалась фотография моих родителей: одетые по моде двадцатых годов прошлого века, они стоят на ступеньках лестницы. На голове у мамы повязана расшитая бисером лента. Все альбомы с фотографиями мамы находились внизу, в кабинете, и среди них почти совсем не было совместных фото с отцом, поэтому я удивилась, обнаружив этот снимок у себя в ящике туалетного столика. Пара в необычных нарядах выглядит эффектно, но лица у обоих непроницаемы. Как ни всматривалась я в снимок, угадать, о чем думают эти двое, было невозможно.

Я засунула фотографию обратно вглубь ящика и обратилась к стопке записных книжек, придавленных сверху моим стрессболом[42] в виде глобуса, который я привыкла перебрасывать из ладони в ладонь, готовясь к экзаменам. Помню легкие шлепки и теплое прикосновение игрушки, когда я старательно запоминала факт за фактом. Рядом лежала сувенирная копия старинной римской монеты, которую подарил мне дед. Я только-только начала заниматься в дзюку, готовясь для поступления в То-дай, когда дедушка решил в качестве поощрения взять меня с собой в заграничное путешествие. А вот и фотография из той поездки: расплывшись в счастливой улыбке, я стою на ступенях Ассизской базилики[43]. И еще одна: здесь я прислонилась к туристическому автобусу, у меня усталый и растерянный вид подростка, скованного собственной пробуждающейся зрелостью.

В нижнем ящике я обнаружила листок с текстом государственного гимна и флажок — атрибуты школьного парада, а еще стопку поздравительных открыток от мамы на мои дни рождения. Последним в стопке лежал конверт.

Мы стираем из памяти события нашей жизни, не вписывающиеся в истории, которые мы рассказываем сами себе. Тем не менее некоторые воспоминания остаются жить где-то на периферии сознания. Однажды они дотягиваются до вас, превращая момент радости в момент стыда. И с тех пор уже не исчезают из поля зрения, хоть вы и продолжаете смотреть на них лишь уголком глаза. Но эти пришельцы настойчиво шепчут: «Обернись, посмотри, кто ты есть на самом деле».

Внутри конверта лежала фотография. Я вытащила ее за уголок, чувствуя восковую гладкость старой фотобумаги, сам снимок тоже оказался старым, с крупной зернистой печатью.

На фотографии изображены трое. Они находятся на пляже. Судя по освещению, дело происходит в конце августа — то время, когда солнечный свет делается мягким, будто прозрачным, а воздух напоен ласковым теплом уходящего лета. Позади видны накатывающие на берег волны, окаймленные полоской белой пены, а еще дальше — небольшая бухта и скользящие по воде яхты. Одного взгляда на эту троицу достаточно, чтобы понять — это семья.

Женщина одета в легкий джемпер поверх хлопчатого платья, высокий воротник плотно облегает шею. Она смеется, глядя на пару рядом с ней — маленькую девочку в красных шортах и белой футболке, которая болтает в воздухе ногами и показывает язык мужчине, подкидывающему ее вверх на вытянутых руках. Мужчина тоже смеется, глядя на девочку. Снимок сделан против света на фоне клонящегося к закату солнца, так что лицо мужчины трудно рассмотреть, видно лишь, что он улыбается. Но если вы поднесете фотографию поближе к глазам и хорошенько присмотритесь, то заметите, что девочка и мужчина смотрят друг на друга и оба счастливы.

Поднявшись, я сделала пару шагов по комнате и остановилась возле кровати, в которую укладывалась каждую ночь, все одинокие ночи моего детства, когда некому было закутать меня в одеяло. Разжав пальцы, я выпустила снимок. Он мягко спланировал и упал на покрывало.

Вероятно, изначально папка с документами была светло-бежевого цвета, но со временем сделалась грязно-серой, к тому же многие из тех, кому доводилось держать ее в руках, оставили на обложке следы от перепачканных чернилами пальцев. Внутри были подшиты отчеты экспертов, протоколы допросов и свидетельские показания. Данные аккуратно напечатаны на официальных бланках, но попадались и странички, вырванные из блокнота, и листы линованной бумаги, исписанные от руки, иногда явно наспех. Документы по мере чтения словно бы приходили в движение, а описанные в них разрозненные факты складывались в единую картину. Постепенно у меня начало вырисовываться представление о мужчине, которого любила мама. А она должна была его любить, в этом я не сомневалась, потому что мама не покинула бы меня ради чего-то меньшего, чем любовь.

Человек, задержанный полицией, может находиться под арестом до двадцати трех дней без предъявления обвинения и допуска к нему адвоката. И все это время государство решает, следует ли кормить его досыта, позволять мыться и спать необходимое количество часов. Допросы могут длиться до бесконечности, следователи, сменяя друг друга, будут задавать и задавать вопросы. Также допустимо небольшое насилие — например, пощечина. Если же допрашивающий перейдет к настоящим побоям, это уже считается незаконным.

Из рабочих записок Юриэ Кагашимы я узнала, каково было отношение следователей к задержанному: Каитаро Накамуру считали чудовищем и убийцей. Его молчание расценивали как открытый вызов властям, а отказ подписать признание сочли полнейшим отсутствием раскаяния. Я могла их понять и даже готова была разделить мнение следователей: если Каитаро Накамура действительно убил мою маму, он не заслуживал пощады.

Задача прокурора — «докопаться до истины и раскрыть преступление. Зачастую к этому результату приходят, добиваясь от подозреваемого полного признания вины. Как только такое признание подписано, оно обретает силу юридически доказанного факта — самый надежный способ быстро передать дело в суд и закрыть его. Передо мной лежало несколько версий признания, составленных полицейскими детективами, и одно, окончательное — генеральным прокурором. Каитаро Накамура долго отказывался подписывать документ, но в конце концов все же подписал. В тот вечер, сидя у себя в комнате и читая материалы дела, я не могла представить причину, по которой он сделал это.

Возле меня на полу лежали видеокассеты с записью допросов Накамуры. Прокурор не обязан делиться записями с адвокатом, но раз кассеты все же оказались у Юриэ Кагашимы, он, по-видимому, посчитал их достаточно надежным доказательством вины подозреваемого и передал стороне защиты. Именно поэтому меня особенно заинтересовали три кассеты, отмеченные красным маркером, — что такого важного увидела на них Юриэ?

Когда следствие близилось к завершению, прокурор сам проводил допросы Каитаро. Первый допрос состоялся 12 апреля 1994 года — такая дата стояла на кассете, помеченной красной галочкой.

Вставив кассету в видеомагнитофон, я поднялась, чтобы выключить бра над кроватью. Усевшись обратно перед экраном телевизора, я оказалась в пятне света, а позади меня висела непроглядная тьма.

Сначала на экране появилась черно-белая рябь, затем изображение стабилизировалось и стало четким. Он сидел на стуле и смотрел куда-то вбок, мимо камеры, словно не желая признавать само ее присутствие. Руки сложены под столом на коленях, волосы длинные и давно немытые. Щеки заросли щетиной, но даже через нее я видела большой синяк на подбородке, а на скуле — длинную фиолетовую царапину, довольно глубокую. Похоже, она появилась еще до заключения, потому что края раны затянулись и покрылись коркой. И все же под этой оболочкой усталого, разбитого жизнью человека проступал тот, кем он был раньше: молодой, полный сил мужчина. Тот мужчина, которого знала и любила моя мама.

Первый вопрос прокурора я не расслышала — его заглушил мой собственный удивленный вздох, когда Каитаро внезапно поднял голову и, взглянув прямо в камеру, широко улыбнулся:

— Я люблю мою работу. И хорошо умею делать ее.

— Отвечайте на вопрос, господин Накамура.

— В двух словах на него не ответишь.

— Рина Сато была вашей работой?

Каитаро рассмеялся.

— Она была моей жизнью, — произнес он, обводя взглядом комнату — серые стены, тонированное стекло на одной из них, за которой находятся полицейские, и останавливается взглядом на том, кто сидит перед ним. — Была и всегда ею останется.

— Где и когда вы впервые встретились с ней? Господин Сато сообщил, что вы познакомились с его женой на рынке в Эбису. Это верно?

Накамура подался вперед и наклонился над столом.

— Вам когда-нибудь доводилось иметь дело с людьми вроде меня?

— Нет, вы первый.

Он положил руки на стол и переплел пальцы длинные изящные пальцы. Такая рука могла протягивать ребенку рожок с мороженым из адзуки.

— Ваши вопросы нелепы, — сказал он, окидывая взглядом прокурора: модный костюм и гладко выбритые щеки. — Вы сами нелепы, и все вы здесь просто смешны.

Губы прокурора дрогнули, но он промолчал. В комнате, под ослепительно горящими лампами, должно быть, жарко — я вижу капельки пота, блестящие на висках Каитаро, но он сидит неподвижно и не пытается смахнуть влагу. На миг его взгляд останавливается на кожаной папке, лежащей между ними на столе, на папке красуется значок: белые с золотом лепестки хризантемы обрамляют красный диск солнца. Причуды природы, изображенные на прокурорском значке: осенние заморозки в сочетании с ярким солнечным светом — символ, напоминающий его обладателю о незыблемости принципов и строгом следовании закону. Каитаро может не догадываться о символике значка, однако наверняка понимает, что сидящий перед ним человек — не рядовой следователь.

— Господин Сато предоставил вам информацию о своей жене. Насколько активно он сам участвовал в деле? — Каитаро вскидывает подбородок, его глаза загораются сердитым блеском. — Как, по-вашему, он собирался убить ее?

— Да будьте вы прокляты. — Голос Каитаро звучит ровно, но по лицу расползается бледность, отчего синяки и ссадина становятся заметнее. — Я знаю, что вы все думаете обо мне, вы и ваши лакеи. У вас большая свита, верно?

— Я прокурор. Меня зовут Хидео Куросава.

— И вы тоже не захотите меня слушать.

— Я хочу во всем разобраться.

— Докажите.

Под жарким светом ламп двое мужчин оценивающе смотрят друг на друга. Каитаро бросает быстрый взгляд на лежащие перед ним листы бумаги с напечатанным текстом, скрепленные белой металлической скрепкой, — заготовленное признание. Куросава следует за его взглядом, затем тянет листы к себе, складывает в папку, а папку убирает в портфель — с глаз долой. Теперь на столе остался только блокнот прокурора, открытый на чистой странице. Куросава снова поднимает глаза на Накамуру.

— Итак, с чего все началось? — задает вопрос прокурор.

Каитаро откидывается на спинку стула, слегка распрямляет плечи и ненадолго задумывается. Затем следует прерывистый вздох, и его голос начинает звучать в моей комнате.

— Я шел за Риной до самого рынка. У меня была ее фотография, которую дал ваш приятель Сато, но на ней Рина выглядела такой молодой, совсем, совсем юной… — Накамура прерывается, как будто слова ускользают от него. — Я даже подумал, что снимок давнишний, — Он кидает быстрый взгляд на прокурора — пишет ли тот в своем блокноте? Но Куросава не делает никаких пометок.

— Судя по описанию в досье, я ожидал увидеть женщину постарше и больше похожую на домохозяйку. Сато представил жену как замкнутую, скучную, утомленную жизнью особу. Мой шеф считал, что дело не займет много времени и не доставит хлопот. Откровенно говоря, я тоже такдумал. Когда вы занимаетесь тем, чем занимался я, вы действуете по хорошо отлаженной схеме, которая, как правило, не дает сбоев. Каитаро улыбается, словно предоставляя прокурору шанс перебить его. Однако Куросава молчит. Повисает пауза.

— Люди считают, — продолжает Накамура, — занятие, которым я зарабатываю себе на жизнь, чем-то странным и недостойным. Им сложно вообразить себя на моем месте. А меж тем каждый из нас ежедневно делает то же самое. Для людей это также естественно, как дышать. Мы постоянно сканируем окружающий нас мир, считываем потребности и желания других и поступаем соответствующим образом, чтобы удовлетворить собственные желания и потребности.

— Вам не кажется, что это звучит несколько цинично? — спрашивает Куросава.

— Нет на свете ребенка, который не поступал бы точно также со своими родителями. Любой малыш постоянно оценивает эмоции и настроение взрослых, а затем подстраивается под них, чтобы получить желаемое. В этом и заключается умение жить среди людей. Мы всю жизнь только и делаем, что совершенствуем эту способность, господин прокурор Куросава. Вы просто используете свои знания по-другому.

— Как именно?

— Вы допрашиваете преступников и расследуете их преступления, но видите, что нужно каждому из них. И вы знаете, что нужно сделать, чтобы обвиняемый начал сотрудничать с вами. Вам известна масса приемов, с помощью которых вы получаете желаемое — здесь ли, в этой комнате, или за ее пределами, когда имеете дело с вашими бюрократами, или дома со своей женой. Думаю, мы с вами действуем очень похоже. — Каитаро наклоняется вперед: — Можно мне стакан воду?

— Нет. Продолжайте свой рассказ.

— Когда я приехал в Токио, у меня не было ничего, даже фотокамеры. И что, по-вашему, я должен был делать, кроме как использовать самого себя?

Куросава молча кивает и ждет продолжения.

— Чего хотят люди? Одобрения? Признания? Привязанности? А вся штука в том, что ты нравишься мне, потому что я нравлюсь тебе, — вот так это и работает. Вы превращаете себя в зеркало для другого человека. Вы притворяетесь, будто вас интересуют его проблемы, излучаете одобрение и поддержку, отражаете то, что люди сами хотят видеть.

Куросава тянется к стоящему перед ним пластиковому стаканчику с чаем — напиток темный и густой, как вино, — и делает глоток.

— В скольких агентствах вы работали? — спрашивает прокурор. Но Каитаро игнорирует его вопрос.

— В течение нескольких недель я следил за Риной. Она вечно спешила — мама, ненадолго выбежавшая в магазин, пока дома за ребенком кто-то присматривает. Но однажды вечером Рина показалась мне совсем иной. Выражение лица, походка… Она как будто была наполнена печалью, которой я раньше не видел. И одновременно выглядела потерянной, беззащитной и открытой. Рина остановилась перед лотком с грушами нэшу. Она полезла в сумочку за кошельком, прядь волос выбилась из прически и упала ей на лицо. Но уже тогда я знал — она отнюдь не унылая домохозяйка, переставшая толком следить за собой, как, по всей видимости, считал ее муж, и не просто одинокая, уставшая от повседневной рутины женщина. Я подошел к Рине. Она взглянула на меня и немного насмешливо вскинула бровь. Рина обладала уверенностью, которой, как я думал, ей не хватает. Я спросил, не знает ли она, где тут можно купить хороший чизкейк. — Каитаро вздрогнул и уставился на прокурора, который внезапно начал хихикать.

— А, понял, — теперь ухмыльнулся и Накамура, — считается, что десерт повышает потенцию? Да, Рина тоже засмеялась и показала на киоск за ее спиной. Она все еще улыбалась, когда я пригласил ее на чашку кофе.

— И она пошла с вами? — спросил Куросава.

Каитаро качает головой, улыбка сползает с его губ.

— Она сказала, что замужем и у нее есть ребенок. Это заявление должно было сразу отпугнуть меня и призвать к порядочности. — Он сглотнул стоящий в горле ком. — Рина была порядочной женщиной. После всего, что я прочел о ней в досье, а затем после нескольких недель слежки и многочисленных фотографий мне казалось, что я знаю ее так, как не имею права знать. А еще мне было хорошо известно, к чему она возвращается домой, что ждет ее там. Я ответил, что знаю — она замужем. И показал на обручальное кольцо у нее на пальце. Рина выглядела растерянной, было очевидно, что уже очень давно никто не оказывал ей знаков внимания. Я поверить не мог — как же слепы люди! Я дал ей свою визитку, сказал, что она может позвонить, если вдруг передумает. Но Рина только покачала головой. Покинув ее с огромным облегчением, я шел через рынок, обдумывая, как убедить шефа оставить это дело, когда случилось нечто ужасное — Рина последовала за мной. И окликнула. Я обернулся. Она стояла там, на краю площади, немного смущенная и зовущая одновременно. Рина сказала, что у нее есть немного времени на кофе, если я, конечно, не передумал. «Меня зовут Рина, — улыбаясь, добавила она. — Рина Сато». В ее глазах светилась надежда, и это просто убило меня. Я велел ей идти домой, добавив, что ее первая реакция была верной. Эти слова и мой взгляд причинили ей боль — я помню выражение ее лица. Я развернулся и зашагал прочь, зная, что она смотрит вслед, но так и не обернулся. Потребовалось несколько недель, прежде чем я снова смог приблизиться к ней.

И все же вы приблизились, — замечает прокурор.

— Да, пришлось, — соглашается Накамура.

— Шеф заставил вас продолжить знакомство?

Каитаро пожимает плечами:

— Нет, я вернулся не поэтому.

— Разве не был назначен другой агент, Хару?

— Я не позволил бы ему прикоснуться к Рине.

— Итак, что произошло?

Накамура смотрит на свои руки, безвольно лежащие на коленях.

— Я вернулся в ее район, постоянно появлялся в тех местах, где бывала она. Но мне никак не удавалось заговорить с ней. И я постоянно думал о ней.

До приезда в Токио у меня было несколько подружек, мне нравилось проводить с ними время, заниматься сексом. Перебравшись сюда и устроившись на работу в агентстве, я продолжал встречаться с женщинами, но через некоторое время все изменилось, я стал избегать общения. С Риной все было иначе. Даже глядя на ее фотографии, я чувствовал, как меня тянет к ней. Я хотел оказаться в этом плену. И я хотел рассказать ей о Сато, о том, что он замышляет. Больше никакой игры, никаких зеркал и ловушек. Я мог бы предложить ей сделать компрометирующее фото и получить развод, или она могла бы развестись с ним на своих условиях. А потом мы начали бы встречаться уже по-настоящему.

— И почему же вы не сделали этого? — спрашивает Куросава.

— Взаимное притяжение — сильная штука, — медленно произносит Каитаро. — Это как химическая реакция. Но та же реакция может все разрушить. Если бы я рассказал, для чего меня наняли, отношения, которые ждали нас впереди, никогда не стали бы реальностью.

— Но вы могли просто оставить свою работу, — говорит прокурор. Однако Каитаро пропускает эту реплику мимо ушей.

— Когда мы вновь встретились, Рина почувствовала мою нерешительность. Мы вообще очень тонко чувствовали друг друга. Она понимала, что меня гложут сомнения, но, вероятно, списала их на смущение. Или на порядочность — качество, которое она так ценила. Я знал, что наши отношения, и без того хрупкие, не выдержат правды. И шанса начать все сначала, даже если я уйду из агентства, не будет. Я стал бы ей ненавистен. Все, что до того момента связывало нас, перестало бы иметь значение. — Накамура на секунду умолкает. — Но и оставить ее на растерзание Хару и Сато я тоже не мог.

Куросава молчит. Затем делает короткий взмах в сторону панели из тонированного стекла. Через несколько секунд в комнату заходит молодой человек, в руках у него пластиковый стаканчик с водой. Он опускает его на стол перед Каитаро. Тот кривит губы в улыбке, однако не притрагивается к воде.

— Мне никогда не приходилось играть с Риной, — произносит он негромко. — Ни одна из тех ролей, которые я, как профессионал, опробовал на других женщинах, не заставила бы Рину обратить на меня внимание. Она мгновенно уловила бы фальшь. Рина видела меня насквозь. Она вообще гораздо внимательнее приглядывалась к людям, чем они к ней. Как и я.

— Но все же вы рассказали ей о себе?

— Я просто был собой.

— То есть вы рассказали ей о своем детстве? Откуда вы родом? Где выросли? — настаивал прокурор. — Зачем выкладывать столько личной информации, а после оставлять «объект», с которым работал?

— Я не оставлял ее! — быстро откликается Каитаро.

— Нет, — с нажимом произносит Куросава, — оставили.

— Рина знала меня, — глядя прямо в глаза допрашивающему его человеку, говорит Каитаро. — Нет, не о моей работе… Она знала меня настоящего, и ее не пугало то, что она видела. — Он откидывается на спинку стула, его взгляд устремляется куда-то в пространство поверх головы прокурора. Впервые за время допроса лицо Накамуры светлеет, когда он вспоминает о былых надеждах. — Рина была моим домом, женщиной, которая не только понимала меня, но которой я нравился. Мы с ней были похожи.

— Она не хотела развестись?

— Нет, — свет на лице Каитаро гаснет, — поначалу не хотела.

— Так часто случается с вашими клиентами?

— Большинство людей эгоистичны. Они не против романтических увлечений на стороне, особенно если их привычная жизнь скучна и не приносит ничего, кроме разочарования. Некоторые так отчаянно нуждаются в любви и внимании, что недолго думая с головой бросаются в любовную авантюру. Даже тот, кто считает себя порядочным человеком, может оказаться циничным и даже жестоким, когда на карту поставлено его благополучие. Но Рина была другой. Она серьезно относилась к своему долгу перед семьей, пытаясь соблюсти интересы всех ее членов: мужа, дочери и отца. Для нее счастье близких стояло на первом месте, и она не готова была с легкостью отказаться от своих принципов. Рина была невероятно добрым человеком, но та жизнь, которую она вела, становилась просто удушающей. Ей как воздух требовалось пространство для самой себя. И наши отношения давали ей это пространство. Мы никогда не делали ничего, чего бы она не хотела делать.

— И что случилось после развода?

— Рина переехала в Мэгуро, в дом отца, а еще через некоторое время — ко мне. Мы стали жить вместе. — Каитаро смотрит в камеру, и на несколько секунд его лицо вновь озаряется радостью.

— Вы продолжали работать в агентстве?

— Нет. Я ушел оттуда. Мы основали собственное дело — небольшое фотоателье. Рина снова общалась со своими знакомыми, издателями и фотографами, и вскоре у нее должна была состояться выставка. Она как раз работала над целой серией снимков для нового проекта. Того, который мы начали вместе тем летом. Но сперва нам нужно было устроить «семейное гнездо».

Каитаро делает паузу, прокурор вопросительно смотрит на него.

— Сумико жила у дедушки, — поясняет он. — Это было одним из условий Ёси: девочка останется у него до тех пор, пока Рина не сумеет обеспечить стабильную жизнь и дом для его внучки. Сумико знала меня как друга матери, но мы встречались нечасто. Рина говорила, что отец испытывает нас — ее и меня. Но мы хотели, чтобы Сумико была с нами, и поэтому выполняли все его требования.

— Вам раньше приходилось иметь дело с детьми?

— Нет.

— Но вы хотели, чтобы дочь Рины жила с вами?

— Мне нравилась Сумико. Она была не по годам сообразительная и всегда умела настоять на своем. Я ценю эти качества.

— Как умерла Рина?

Улыбка исчезает с лица Каитаро. На некоторое время он замолкает.

— Вы знаете, что такое найти человека, который по-настоящему становится твоей второй половиной, который дополняет тебя во всем? Что бы вы ни делали, какие бы решения ни принимали — этот человек всегда разделяет ваш выбор и идет рядом. Вот кем была для меня Рина.

— Как она умерла, Каитаро?

— Веревка, — говорит он. — Она лежала у нас на тумбочке. Обыкновенная кухонная веревка.

Изображение на экране утратило резкость, когда я остановила кассету. Пальцы сами сжались в кулак, так что на ладонях остался след от ногтей. Прокурор Куросава застыл с карандашом в руке, занесенным над блокнотом, хотя я не помнила, в какой момент он начал делать пометки. В уголке страницы мне удалось рассмотреть набросок — перевязанная бечевкой коробка. Я закрыла глаза. Но и под плотно сомкнутыми веками я все так же отчетливо видела Каитаро. И слышала его голос. Мне захотелось оказаться в той комнате, где они сидели, приложить палец к его губам и не дать больше произнести ни слова. Мне хотелось остановить время.

Иногда случается, что убийства оказываются записанными на видео: например, попав в поле зрения камеры наружного наблюдения или камер безопасности в магазине. Вы оказываетесь свидетелем последних минут жизни человека. Когда смотришь такое видео, хочется крикнуть тому, кто на экране, предупредить, чтобы он не шел тем путем, по которому уже начал движение. Остановив кассету с записью допроса, я подумала: если бы можно было не дать ему договорить или самой не слушать того, что он собирается рассказать, если бы можно было этим остановить ход событий и не позволить совершиться непоправимому… Когда я вновь запустила пленку, Каитаро все так же неподвижно сидел в тишине, глядя прямо в камеру.

— Я любил ее, — сказал он. — И все еще люблю.

Тем вечером я стояла посреди спальни, сжимая в руке жемчужные бусы моей матери, которые всегда были для меня чем-то вроде талисмана. Мне нравилось слушать нежное постукивание жемчужин, когда я перекатывала их из ладони в ладонь. Бусы старинные и тяжелые, в семьях такие вещи принято передавать по наследству — от матери к дочери. В мой двадцатый день рождения дедушка достал их из кармана и передал мне. Вкладывая жемчуг в мою руку, он напомнил, как однажды я едва не лишилась их.

В нашем доме была вечеринка. Гости собрались во дворе возле небольшого декоративного бассейна. Я, тогда еще совсем малышка, сидела на коленях у мамы. Мама же, как и полагается хорошей хозяйке, занимала беседой кого-то из коллег мужа.

Я тем временем с увлечением теребила крошечными пальчиками висящие у нее на шее бусы — гладкие блестящие шарики заворожили меня. Дедушка добавил, что в детстве я была невероятно активной и любила находиться в центре внимания взрослых. Поэтому, стараясь привлечь внимание мамы, я потянула за бусы раз-другой, а затем дернула изо всех сил. Нитка лопнула, и жемчуг рассыпался по всему двору, а часть покатилась к бассейну. Мама со смехом вскочила со своего места и, не спуская меня с рук, бросилась догонять жемчужины. Мы вместе подбирали бусину за бусиной, выудив несколько штук из бассейна. Склоняясь над ним, мама показала мне на отражение, подрагивающее в мерцающей воде: наши головы находились так близко, что одно отражение наплывало на другое. Два лица с большими темными глазами и высокими скулами — две женщины, из которых теперь осталась лишь одна.

ЁСИ

Ёси Сарашима находился у себя дома в Мэгуро. Он сидел в кабинете и смотрел на фотографию дочери. Это была его любимая фотография Рины. Снимок сделан на пляже в Симоде. Взгляд Рины устремлен прямо в камеру, солнечные блики играют на лице. Ёси видит на фотографии девушку, которой некогда была Рина, видит молодую женщину, которой она стала, и видит мать своей внучки, Сумико.

Две свечи освещают портрет Рины. Сама фотография стоит в глубине шкафчика из розового дерева, буцудана — домашнего алтаря; пол комнаты устлан татами[45]. В воздухе висит сладкий запах ладана, хотя сами ароматические палочки, зажженные рано утром, уже догорели, превратившись в горстку серого пепла, рассыпанную на подносе. В течение нескольких месяцев после смерти дочери Ёси каждый день приходил сюда и каждый раз обнаруживал на алтаре свежие цветы, горящие свечи и курящиеся ароматические палочки, Ханна была очень внимательна. Но позже Ёси стал находить здесь Сумико, девочка сидела на коленях перед алтарем, спиной к двери, и не замечала деда, который останавливался на пороге, затем разворачивался и на цыпочках выходил из комнаты. Ханна в это время обычно возилась на кухне — готовила завтрак и собирала бэнто для Сумико. Но, когда часы били семь, она откладывала дела, брала свежий носовой платок и шла в комнату с татами, чтобы вытереть заплаканное лицо Сумико прежде, чем девочка отправится в школу.

Ёси аккуратно, обеими руками, вытащил фотографию из святилища. Ему больше никогда не увидеть глаз дочери, эти тонкие брови и высокие скулы. Со двора донеслись крики и веселый визг. Ёси подошел к окну и выглянул наружу. Сумико играла с Ханной. Девочка носилась по дорожкам, освещенная лучами вечернего солнца, подпрыгивала и хохотала, подол ее короткого, чуть выше колен, белого хлопчатого платьица взлетал при каждом прыжке. Вот она снова мчится во весь опор, прыгает и ловко хватает летящий к ней пластиковый диск. Ёси наблюдает за внучкой. Глаза девочки широко раскрыты от восторга, раскрасневшееся лицо обращено к солнцу, она скачет по траве — проворная и полная жизни. Сумико просто ребенок, обычный жизнерадостный ребенок. Ёси хочет, чтобы внучка такой и оставалась. Он медленно возвращается к алтарю и с помощью небольшого бумажного веера одну за другой задувает свечи. Ёси забирает фотографию Рины из семейного святилища, отныне ее там не будет.