Чудно узорочье твое (СИ)

Глава XХIX Новая дорога

— Эй, мил человек, тебя подвезти? Чего молчишь? А-а, немой, — с Данилой поравнялся санный обоз, неспешно двигавшийся по белой степи. — Эй, залезай, прыгай — говорю, подвезу, — замахал рукавицей мужичок с добродушным крупным лицом. — Даром подвезу, понял ли?

Данила, скорее чтобы не обижать сердобольного возницу, подсел на край.

— Замерз, шубейкой прикройся. Шубейкой, — дядька тряхнул краем большого кожуха.

Данила благодарственно кивнул. Лошадки продолжили мерный путь. Поле перемежалось перелесками и неглубокими оврагами. Возница что-то говорил и говорил, забыв очевидно, что попутчик его не слышит. Данила прикрыл глаза, убаюканный легкой тряской. Сразу появилась родная изба, теплая печь, суетящаяся у бабьего кута Осьма и… она, его Зорька. Она сидела за пряжей, едва заметно двигала губами, наверное, что-то пела и улыбалась своим мыслям. Вот так бы смотреть и смотреть.

Сани резко дернулись. Данила очнулся, озираясь. Возница, хохоча, указал на удаляющегося через заснеженное поле зайца. Да, нечего о прошлом вспоминать. Дверь туда закрыта.

«Снимаю я с тебя обет, ступай», — сказал Патрикей, а, может, и не то вовсе, а Даниле именно так захотелось его понять, о том его просило растревоженное сердце.

Обратно домой от старца он то бежал, то останавливался, восстанавливая сбившееся дыхание. Остановился у калитки, робея, отворил… и по лицу Осьмы все понял. Вот иной раз до едкой злости он не мог понять, что ему хотят донести, а иногда и без слов все было уже понятно. Она ушла, не дождалась. С кем ушла? Осьма взлохматила над головой воздух и довольно точно изобразила младшего дружинника, как его там, Ирша — Мирша. Он давно крутился вокруг Зорьки, не заметить того было сложно. Данила не ревновал, ему наивно казалось, что ей до молодого задиры и дела нет, а вот взяла так просто и ушла. Осьма тянула за руку на улицу, просила: «Забери ее, забери!», что-то пыталась объяснить о болезни. «Зорька больна. Она?» Нет, жених болен, пошла из жалости. «Забери ее!» Но Данила не пошел. Увидел зажатую у Осьмы в кулаке бересту. «Отпускаю тебя», — было выведено чьей-то рукой по заказу Зорьки. Она его отпустила. А с чего он взял, что Зорька готова быть с калекой, она просто добрая, жалела его, а теперь был тот, кто в ее жалости нуждался больше.

Данила все про себя знал, Зорька петь любит, а он и песен ее услышать не может. Вон в печурке свистулька спрятана — для него вещица совсем бесполезная, даже неприятная. Была такая в его далеком детстве глупая забава у соседских ребятишек — подносили к губам свистульки, дули, да кричали: «Немко, давай плясать!» и сами первыми пускались в пляс. И Данила с ними плясал, и ему казалось, что так же задорно и справно двигал руками и ногами, а они хохотали, роняя в душу обиду. «Вот зачем ей такой-то муж? Все верно, матушка, прости сына непутевого, что дрогнул, чуть от слова не отступил, просто хотелось, чтоб как у всех… и с ней, а вот не вышло. А теперь уж все равно, что будет».

С артельными он расстался сразу же, лишь отъехав от Юрьева. Спрыгнул с возка и пешим повернул к Суздалю, напоследок повидаться с Вольгой, ныне братом Серафимом. А дальше Данила пойдет через Стародуб вдоль Клязьмы к устью Оки до Новгорода. А потом? Потом уж думать будет, как дальше пробираться. Может, Вольга чего посоветует. Надо уходить, чем быстрее, тем лучше. Бакун предлагал возок с лошадью, но Данила отягощать себя ничем не хотел. Имущество ему без надобности, только торба с запасом еды да камнерезным скарбом, вот и все пожитки.

Обоз остановился в поле на ночлег. Данила хотел идти дальше один, местность он знал, не так уж и далеко до Златоверхого Суздаля осталось, к утру можно выйти, но обозные его не пустили.

— Оставайся, погреешься у костерка, места хватит, — жестами указали они ему.

Лошадей распрягли. Настелили для ночлега лапника из ближайшего леска и соломы, затеяли кашу. Даниле тоже протянули ложку.

— Подстригаться идешь или молиться? — понял он по губам.

Перекрестился, показывая — молиться.

— Тоже надобно зайти за благодатью, — согласно закивал приютивший путника говорливый возница.

Ночь разверзлась просыпавшимся горохом звезд. Страха за будущее не было, словно и самого будущего больше не было, а вот тоска не проходила. А ежели Зорьку там будут обижать, а он и помочь не сможет, у нее ведь никого больше нет. «Опомнился, дурень? — насмехалась злая совесть. — А раньше ты отчего про то не думал, когда уходил?» «Борята не бросит, он обещал», — нашел, чем ответить внутреннему голосу Данила. Сон, подкравшись ласковой кошкой, вырвал из тревожных думок, окутал мягкой дремотой. Что снилось, на утро Данила припомнить уже не мог, и тем был доволен.

К Суздали добрались к полудню. Небо стояло по-весеннему высокое, снег искрился, слепя очи. И в этом бело-синем мареве проступили золотые купола, мощный земляной вал, серые прясла городни, ново-рубленные, что пенка топленого молока, стены Васильевского монастыря.

Распрощавшись с обозными, Данила не пошел в город, а обогнув от Васильевской обители стены, побрел к Каменке, на берегах которой возвышался еще один, более древний Козьмодемьянский монастырь.

Братия Данилу сразу признала, он бывал здесь неоднократно, приветливо ответили на поклоны, позвали за Вольгой. Тот прибежал, без кожуха, с непокрытой головой, в ризе, засыпанной деревянной стружкой и опилками, радостно кинулся обнимать воспитанника до ломоты в костях.

Тридцатилетний брат Серафим был среднего роста, не плечист, но крепок телом, еще по-юношески гибок, пригож лицом. Очи внимательно глядели из-под тонких бровей, как бы изучая собеседника, в русой бороде играла мягкая улыбка, длинные волосы были убраны назад и перехвачены шнуром, в них тоже застряли частички древесины.

— Проведать пришел? — похлопал Вольга воспитанника по спине. — Добро. Соскучился.

Они пошли вдоль монастырского двора.

— Сейчас приберусь, и трапезничать с братией пойдем.

Вот Вольгу Данила понимал, стоило только рукам с тонкими пальцами сделать пару движений, и уж все понятно.

В облике названного отца Данила не мог не заметить перемены, исчезли — присущая Вольге суетливость, извечное напряжение от свалившейся в младые годы ответственности, разгладилась складка промеж бровей, придававшая хмурость взгляду, черты лица стали мягче, в движениях появилась степенность, а походка стала тверже.

Просторная клеть была устлана стружкой, вдоль стен были расставлены доски, на лавке лежал плотницкий инструмент и резцы.

— Камня тут не много. Вот, резчиком стал, не все пока постиг, у тебя бы скорее получилось, — Вольга показал вышедшие из-под резца завитки.

Если и были раньше сомнения, а правильно ли сделал отец, что ушел от мира после смерти Вежки, то теперь, искоса наблюдая, Данила решил, что в отличие от его собственной мятущейся души, Вольга нашел опору и теперь от нее толкался в делах и помыслах.

Что Вежке долго по этому свету не хаживать, было ясно еще до свадьбы, были бы живы родители, так непременно запретили бы глупому сыну свататься. Какая работница из хворой, да и как деток рожать станет? Но Вольга сам себе был хозяином, пошел, да и посватался. Данил помнил то ощущение тревоги от появления новой хозяйки в доме, страшило, что будет ему с того хуже. Но Вежка оказалась тихой и доброй, не такой хозяйственной и хлопотливой, как Зорька, да такую вторую озорную Зоряну разве же сыщешь. С молодой женой Вольга подолгу сидел зимними вечерами у печки, они держались за руки и говорили — говорили, Данила не успевал считывать по губам о чем, он только видел, что Вольге с ней хорошо. А потом… Что потом было, лучше и не вспоминать. Артельные обещали Данилу не бросать и обещание выполнили, а Вольга ушел. Теперь время было уходить Даниле.

— Как Осьма? Фома жив ли? — спросил отец.

Данила махнул головой, показал рукой, мол, дай напишу. Вольга начал догадываться, что к чему. Долго смотрел на сына, потом полез куда-то за печь, достал много берестяных лоскутов, протянул один.

Они уселись за длинный узкий стол. Данила принялся концом ножа царапать: «Я ухожу, как говорено. Георгий стоит дивно». Вольга покрутил бересту, взял у Данилы нож и тоже принялся царапать:

«С кем оставил стариков?»

«С сестриничей твоей Зоряной».

Вольга удивленно вскинул брови.

«Ее летом привезли, отец ее помер, — добавил Данила. — Пошла за детского княжьего, старики при ней».

Вольга снова не спешил выводить письмена, смотрел на бересту, словно пытаясь разглядеть еще что-то, наконец, вывел: «В булгарах беда, ведаешь ли?» Данила кивнул.

«Я тебя никогда ни о чем не просил. Теперь хочу просить», — Вольга показал написанное Даниле, тот напрягся — чего станет попросить отец.

«Я не останусь», — помычал он, замотав головой.

«Уйдешь, как обещался, но следующей зимой. Тут поживешь трудником, а потом ступай».

Данила недовольно фыркнул, показывая характер. «Сейчас пойду. Решил все».

— Останешься тут. Я так велю! — топнул ногой и Вольга, никогда так раньше не делал, всегда сдержан был, и на тебе. Данила растерялся.

«Как поганые уйдут, иди в Булгар, мертвых хоронить, отстраивать, а сейчас только пропадешь», — вывел Вольга.

— Одно лето, не так уж и много. Здесь тоже работы хватает. Мы к Васильевскому ходим, помогаем.

«Мне надобно идти», — продолжал напирать Данила.

— Да ты никак бежишь? Чего натворил? — недобро покосился Вольга.

И что тут ответить? Данила опустил руки.

— Останешься?

Воля отца, куда ж деваться. Но так близко от прошлого, добежать можно. «Вытерплю». И Данила остался.