Цитадель "Вихрь"

Мысль 18

ЭВ холодном ярком свете теперь уже точно видно, что снег обагрен пятнами крови. Прометей лежит на спине, запрокинув голову и разбросав руки — снег путается в его седых волосах и тает, оставляя их мокрыми. На синей штормовке быстро расползаются два тёмных пятна: одно — на рукаве, другое — под самым нагрудным карманом. От Грани светло, как в пожаре, даже дополнительных фонарей не требуется, и лицо раненого в рыжеватых отблесках выглядит бледным и осунувшимся. Он сжимает зубы, чтобы не стонать, по белым вискам ползут крупные капли испарины. Девушки вместе делают перевязку: Скала торопливо рвет и смачивает антисептиком стерильный бинт, роется в несессере в поисках жгута, а Мелисса, разрезав окровавленный гермокостюм и потемневшую, промокшую одежду, медленно, но уверенно обрабатывает и перевязывает раны. Ее пальцы липкие и темные от крови — на сумке, на одежде остаются следы.

— Он жив? — Ветер опускается на колени рядом, не может отыскать пульс на запястье раненого.

— Да. Много крови потерял. С обеих сторон ударило, — Скала и Мелисса меняются местами, и становится понятно, что одной перевязкой тут не обойтись. Штормовка Прометея намокла и отяжелела от крови. — Надо его срочно в тепло! Ребят, вы донесете?

Ветер и Фауст, не отвечая, молча связывают куртки и две длинные кривые ветки носилками. Прометей приходит в себя, глухой стон срывается с его обветренных губ, он пытается откреститься от помощи, но сам не может даже стоять: от боли и потери крови он слишком слаб.

— Воды…

В ответ на вопросительный взгляд Фауста санинструктор Скала качает головой. Намочив остатки бинта водой из фляги, Фауст прикладывает его к сухим губам коллеги.

— Девочки, бегите вперед и объявите всеобщую срочную эвакуацию. Общий сбор в фойе главного корпуса через двадцать минут. С собой все… Все, что помещается в рюкзак на семьдесят пять литров.

Скала уже убегает в мерцающую темноту, Фауст подтягивает репшнуры на носилках, проверяя прочность узлов, а Мелисса ненадолго задерживается.

— Спасибо, — шелестит ее тихий срывающийся голос. Ветер поднимает маску, смотрит на напарницу долгим взглядом, а потом вдруг наклоняется и целует в холодные губы, не говоря ни слова. Короткое прикосновение обжигает, как огонь, и тем сильнее чувствуется колючий морозный воздух, когда он отстраняется и уходит вместе с товарищем, подхватив носилки с другой стороны — правой рукой. Левую, неестественно согнув, прижимает к груди, и Мелисса, слишком поздно соображая с медицинской точки зрения, уже не рискует его остановить, окликнуть. Ей нужно бежать вперед. А все остальное — после.

Тягостное молчание, обступившее стены бункера со всех сторон, становится все ощутимее, как будто давит на нас. Волнение незаметно передается всем, и все чувствуют себя не в своей тарелке: бродят из угла в угол, тщетно пытаются оживить связные браслеты — у кого они уже есть, разговаривают едва слышным шепотом. Мне так плохо, почти как тогда, ночью, но на этот раз я пытаюсь удержать себя в руках, справиться с этой болью. Она никогда не приходит сразу и не накрывает целиком: скорее, накатывает, огромными раскаленными волнами, цунами, которые затопят мой личный маленький мир. В стороне от ребят незаметно давлюсь таблетками, через полчаса, когда становится совсем нестерпимо и в груди набухает уже знакомый узел — сама себе вкалываю анальгетик. И ругаюсь за слабость: нельзя дать понять организму, что он настолько зависим от лекарств!

Варяг уже не один раз пытается ко мне подойти и заговорить, но у меня нет ни сил, ни желания разговаривать. Как-то так вышло, что ни он, ни Часовщик, хотя они давно уже закадычные друзья, не смогли остановить Севера, уговорить его промолчать насчет моего состояния. Конечно, понимаю, что врать наставнику — последнее дело, но если меня сейчас с позором выкинут с базы, когда до инициации остается всего неделя… Я, конечно, переживу. И в институт поступлю на следующий год, и на работу устроюсь — сперва какой-нибудь бариста или официанткой, а там и по специальности, если повезет. Но смысл всего пропадет надолго, и если раньше было ради чего цепляться за жизнь, выкарабкиваться из больниц, то теперь не будет. Я не найду биографии своих родных, не смогу закончить дедушкины разработки, не смогу прочитать мамины книги, не узнаю, каким был мой отец. Не найду людей, которые, вероятно, последние из моих близких.

Я не вправе обвинять Севера и мальчишек в предательстве. Он поступил, как должен поступить любой медработник, а Варяг и Часовщик не знали его мыслей, не могли вовремя остановить и придумать правдоподобную легенду. Пусть моя ложь останется только моей, и если Ветер спросит напрямую, я не стану отпираться: теперь уже будь что будет.

Но где же они?.. Прошло два часа, а наставников все нет. С нами остались другие, но их мы едва знаем по кодовым именам: Беркут, Заря, Комиссар и еще шестеро. Так нелепо все это выглядит — и мы, и они, красивые, наряженные по случаю новогоднего вечера, сидим в бункере с голыми серыми стенами и огромным шлюзом, ждем хоть каких-нибудь новостей сверху. А новостей по-прежнему нет.

У стены холодно: в очередной раз ругаю себя за то, что не догадалась взять с собой из комнаты что-то теплое. Кто бы мог подумать, что придется встречать Новый год именно так! Мысли о холоде и боли чередуются друг с другом, как будто внутри меня что-то рушится, с грохотом проламывая себе дорогу сквозь кожу и кости, выворачивает наизнанку, пробивая насквозь и оставляя за собой только болезненную гулкую пустоту.

Чьи-то теплые руки обнимают сзади за плечи — нервно вздрагиваю, пытаясь стряхнуть непрошеные объятия, но они становятся только нежнее и крепче. Затылком чувствую такое же теплое тихое дыхание и тонкий аромат хвои и моря. Прижимаюсь лбом к обхватившим меня рукам:

— За что?..

— Тиша, ну хватит, — шепчет Варяг, садясь рядом, и я, неловко приткнувшись к нему, кладу голову ему на плечо. Он тут же делится со мной пиджаком — становится намного теплее. — Не стоило затевать эпопею со справками. Рано или поздно все тайное станет явным. Будет лучше…

Сбрасываю его руку прежде, чем успеваю подумать о сказанном.

— Лучше что? Лучше кому? Я доверилась вам, а вы!..

— Детский сад, — констатирует сзади знакомый голос. От неожиданности я шлепаюсь на место. Наставники приходят, как всегда, неожиданно: а может быть, это я за своими нервами не заметила, как запищал и открылся шлюз на главном входе. — Тишина, ты ведешь себя как маленькая. Хочешь казаться лучше, чем ты есть, и совершенно не думаешь о последствиях.

Но это не наставники. У нас за спиной стоит Капитан — руководитель базы, лысый инженер-механик, без бровей и ресниц напоминающий пришельца. Над его внешностью подшучивает чуть ли не каждый второй, но сейчас никому не до шуток. Его холодные зеленые глаза смотрят так, что мне уже самой хочется превратиться в пыль, не дожидаясь, пока его взгляд меня испепелит.

— Я не представляю, как тебе удалось обвести вокруг пальца все руководство базы, но с таким диагнозом просто нельзя служить. В любой момент болезнь может начать прогрессировать, и в таких условиях, когда ты недостаточно сильна и морально, и физически, она одержит над тобой верх. Я не хочу тебя пугать, ты и сама не хуже знаешь, что это такое. Но тем не менее поступаешь очень безалаберно и безответственно. За один только обман руководства мы имеем право вышвырнуть тебя с базы без разговоров!

Мне нечего ответить. Он прав. К горлу подбирается комок, слезы обжигают глаза, и я с большим трудом удерживаюсь от того, чтобы не расплакаться прямо здесь. В его голосе звучат такие стальные нотки, что в насквозь промерзшем бункере становится еще холоднее.

— Если бы на пунктах приема сидели не такие молодые разгильдяи, недосмотра могло и не быть. Ты подставляешь не только себя, а всю команду. Отряды формировались по принципу ваших психологических и физических возможностей, чтобы пять человек вместе с наставником составляли некого человека идеального. А ты — слабое звено. Ваш человек — уже наполовину инвалид.

“Слабое звено”! Задыхаюсь от возмущения. Инвалидом меня называть еще не пробовали — и неважно, что он употребил это слово по отношению к нашему маленькому отряду, я его не могу не воспринимать на свой счет, потому что все это якобы из-за меня. Из-за моей болезни. Или… безалаберности? Но я же как лучше хотела!

Так и говорю Капитану, сделав предварительно глубокий вдох, но от предательской дрожи в голосе это не спасает. Он сканирует меня холодным и насмешливым взглядом.

— Ты бессовестная, — его равнодушный, почти механический голос звучит как удары молота по наковальне. — Безответственная. Эгоистка. Ребенок. Ты еще не в состоянии понять, что Цитадель — это не игрушки. Пути назад нет. Права на ошибку нет. Права на счастливый случай нет. Таким отрядникам на базе не место. Ты потянешь вниз, погубишь не только свою команду, но и тех, кто возьмется вам помогать. Тащить вас грузом. Ты этого хочешь?

Сил сдерживаться больше нет: слезы все-таки брызнули из глаз, и теперь они сползают по щекам, обжигая горячими дорожками. Невольно обхватываю себя за плечи обеими руками. Зябко, холодно, страшно. Не хватает смелости еще раз посмотреть ему в лицо.

— Но ведь вы сами говорили, что у бойцов Цитадели нет совести, — усмехаюсь криво, давясь всхлипами. Плевать, если он узнает, что мы подслушивали.

— Вы еще не бойцы Цитадели, — его усмешка куда резче моей. — Вы — дети, которым показали новую игру. Слабые, беспомощные слепые котята, которые при первой возможности наломают таких дров, что взрослым и не снилось. За мной.

Тревога уже закончилась: шлюз в бункере снова разблокирован, а значит, скоро вернутся наставники. Несмотря на то, что я действительно постоянно хочу казаться сильнее, взрослее, чем на самом деле, именно сейчас мне хочется свернуться, спрятаться и разрешить себе слабость. Стыдно признаться, но мне действительно не хватает сил дотерпеть это до конца с тем же достоинством, с каким я собиралась держаться пятнадцать минут назад.

Цепкая рука Капитана держит мое плечо, вырваться и сбежать нет шансов, да и бессмысленно: я уже давно поняла, что от судьбы не убежишь. Пусть даже эта судьба приходит так неожиданно, в лице руководителя базы, которого я вижу от силы второй раз в жизни. Мы проходим все коридоры, поднимаемся из бункера в лифте-телепорте, и все такое знакомое и уже ставшее близким становится враждебным и чужим, как будто теперь даже стены и сенсорные экраны настроены против меня. Зябко ежась от холода и, честно признаться, страха, иду вперед, не оглядываясь по сторонам, упрямо сжимая губы и отрешенно считая черные шестигранники на полу.

Кабинет начальника базы куда аскетичнее, чем мы предполагали, во всяком случае, золотых кресел и бархатных диванов у него не наблюдается. Одну стену, слева от двери, занимает огромный экран с безграничным пространством, вместо лампочек в потолок встроены дорожки светодиодов, на полу и мебели — система подогрева, окна-шлюзы закрыты спущенными жалюзи. На столе царит идеальный порядок и все еще дымится кружка кофе, как будто хозяин вышел на пять минут.

Капитан сдвигает в сторону все девайсы, не снимая их с подзарядки, открывает свой личный планшет и указывает мне на стул напротив. Только что его здесь не было, видно, выскочил из-под стола. Специально для осужденных.

— Садись.

Мне хочется попятиться к двери, помотать головой, сбросить оковы липкого страха и убежать, однако ноги подкашиваются, и я тяжело опускаюсь на холодный стул. Нервно сминаю ткань платья на коленках и стараюсь не смотреть на начальника: не помню, чтобы взгляд его пустых и холодных зеленых глаз был добрым или хотя бы спокойным. А он тем временем бесстрастно листает файлы на планшете и, очевидно, ждет, пока я сдамся и расскажу все сама. Вот уж нет.

— Воды? — неожиданно предлагает Капитан, не глядя на меня. В горле пересыпается пустыня, но я отказываюсь. Как будто стоит разжать руки, отпустить наконец этот проклятый стул — и я провалюсь куда-нибудь сквозь все четыре этажа.

— Даже не знаю, что теперь с тобой сделать, — оставив гаджет, Капитан поднимается, опирается обеими руками о гладкую блестящую поверхность стола и смотрит на меня пристальным взглядом змеи. — Молча выгнать было бы слишком просто. Мы и так несем ответственность за каждого новичка, поступившего сюда, а если с ним случается форс-мажор, мы рискуем не только ступенью, не только положением в обществе, которое, к слову, здесь никому не сдалось. Я был прав, когда сказал, что у служащих нет совести и сентиментальности, однако за смерть других никто из нас не готов нести ответственность. Если болезнь одержит над тобой верх, Ветер будет виноват. Если ты из-за своей проклятой слабости не справишься с заданием на рейде, опять будет виноват он. Ты подставляешь наставника, подставляешь ребят, которые тебя приняли. Разве стоит того твоя дурацкая честь и память, которую ты сама вбила себе в голову?

Ну хватит! Я чувствую, как щеки заливаются краской и начинают гореть огнем. Как назло, местный датчик самочувствия отчаянно пищит, сигнализируя о гневе и “опасном состоянии” посетителя. Вскакиваю, опрокинув стул, сжимаю кулаки:

— Это не ваше право! Это моя семья, моя жизнь и мой выбор!

— Конечно, твой, — сухой и дребезжащий голос Капитана вдруг приобретает мягкие, вкрадчивые нотки. — Когда ты вылетишь с базы и пойдешь с волчьим билетом искать работу, кричи о “своем” сколько угодно. Выбор есть всегда, но ты, слабая, неподготовленная, безответственная, изначально сделала его неправильно!

Его слова хлещут наотмашь по щекам, заставляя меня опускать руки. Его страшному, железному и давящему тону нет сил сопротивляться. Связной браслет активируется в самый неподходящий момент:

— Да! — Капитан резко и раздраженно нажимает кнопку ответа. — Да, у меня! Послушай, ты, со своими…

Я не слышу, кто с ним разговаривал, но догадываюсь, что начальник теперь еще более зол. Отступаю. Шаг назад. Еще один. И еще. Вжимаюсь в холодную стенку и зажмуриваюсь, даже не зная, чего от него можно ждать. Уж лучше бы накричал, ударил или сразу выкинул с базы без долгих доказательств моей никчемности.

Но дверь неожиданно открывается, чуть не припечатав меня к стене, и в кабинет врываются Фауст и Ветер. Шлюз был не заперт: начальник базы явно не ждал их появления, а теперь поздно.

— Где она? — тихо спрашивает Ветер, остановившись и отдышавшись за секунду, будто не он только что дежурил, а потом мчался через четыре этажа. Капитан молча смотрит в мою сторону.

— Я здесь, — выхожу из-за двери, но вместо человеческих слов вырывается едва слышный писк. И я вижу, как они оба с облегчением вздыхают и переглядываются, обмениваясь никому не понятными взглядами.