Цветущая, как роза

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПРИГОТОВЛЕНИЯ

Не стану утомлять читателя подробным описанием всех наших приготовлений, споров, надежд и разочарований, которые последовали после принятия решения об отъезде. Но есть один вопрос, который интересует всех, но, как правило, вовсе не упоминается в дневниках путешественников и в учебниках по истории. Это денежная сторона дела. В свое время я очень увлекался чтением и должен признаться, что, читая многие повествования о путешествиях, поражался, почему авторы обходили этот вопрос. Легко было бы сказать «Итак, мы отправились в Америку». Но если бы я прочел эту фразу в книге, то незамедлительно задался бы вопросом: «Но как?» Вот именно это я и собираюсь сейчас объяснить.

Линда была без гроша в кармане, у Эли, конечно, кое-что имелось. Он работал всю жизнь и обеспечивал себя сам, но ему так и не удалось ничего скопить. Кезия, однако, была довольно состоятельна. Она когда-то служила экономкой у одного богатого чудаковатого купца. После его смерти она обнаружила, что еще десять лет назад он завещал ей дом на Ладгейт Хилл, свою контору на Бред-стрит и еще две тысячи фунтов в придачу. Помещение на Бред-стрит она продала, и как только приняла решение разделить судьбу брата, распорядилась недвижимостью на Ладгейт Хилл, продав ее какому-то издателю. Она распоряжалась собственными доходами, равно как и денежными делами Линды и Эли, и какое-то время пребывала в заблуждении, что это дает ей власть над братом. Но Эли, искушенный в писаниях святого Павла, знал, что мужчина создан по образу и подобию Божьему, в то время как женщина была сотворена позже, и ей Господь всемогущий определил участь прислуги, а не хозяина. Позже, когда Кезия поняла позицию своего брата, она стала вымещать горечь этого унизительного открытия на любой особе женского пола, которой доводилось попасть ей под руку. Но пока все дела Кезия вершила сама, развлекаясь разговорами о правах собственности и деньгах, внушая издателю, что она уже твердо решила продать дом, но не окончательно еще остановила выбор на нем как на покупателе.

Натаниэль Горе, конечно, не нуждался в деньгах, и он взял на себя хлопоты об обездоленном священнике и двух молодых рабочих, Хери Райте и Тиме Денди. Оливер Ломакс оказался состоятельным торговцем кожей, которого прельстил пуританский дух будущей колонии. С Ломаксом, вдовцом, воспитывавшим дочь, ехал его брат, пекарь по роду занятий, с женой и дочерью, все они благоговели перед Ломаксом, который, по всей видимости, ведал финансами. Я же получил деньги от отца, заключив более выгодную сделку, чем Эссо, продавший свое право наследования за тарелку вонючей похлебки. Я получил за это тысячу фунтов. Натаниэль, вернувшийся из длительного путешествия полный дерзких планов, был поражен, узнав о моем решении присоединиться к поселению. Я видел, что любопытство, которое было одной из его отличительных черт, не давало ему покоя.

— Но, Филипп, подумай о Маршалси. Как бы у тебя ни складывались отношения с отцом, земли поместья со временем станут твоими. Если ты не желаешь провести свою жизнь там, можешь назначить одного из младших братьев управляющим, а сам жить в Лондоне большую часть года.

— Я еду в Америку, — отрезал я.

— Ты уже говорил это. Но я не понимаю, почему. Это не забава. Это серьезное дело, а ты, кажется, принимаешь слишком необдуманное и поспешное решение. Ты ведь не думал об этом, когда мы беседовали с тобой за обедом в тот день.

— С тех пор многое изменилось.

Он хихикнул, его маленькие проницательные глаза метнули в мою сторону понимающий взгляд.

— Пара очаровательных глазок, правда, Филипп? Ах, я еще не настолько стар, чтобы забыть, в какое смятение они могут повергнуть. Но из-за них не стоит менять всю свою жизнь. Есть десятки других, не менее прелестных глазок, да еще и добрых маленьких сердечек, да благослови их всех Бог. Болезненно ощущая свою незрелость, неповоротливость, худобу и — что хуже всего — ненавистный недуг, я не мог вынести мысль о том, что он смотрит на меня как на юношу, опьяненного любовной страстью. И я чопорно произнес:

— Мое решение никоим образом не связано с глазками, прелестными или нет. Неужели вы не понимаете, что земля, доставшаяся мне от отца, всегда будет отдавать горькими воспоминаниями!

— Да, я понимаю, — кивнул Натаниэль. — Но ты должен еще немного подумать. Жизнь на новом месте отнюдь не легка. Некоторое время, по крайней мере, там не будет места для таких джентльменов как ты. Несмотря на страдания, ты до сих пор все-таки жил в покое и достатке, у тебя был обеспеченный дом, слуги.

— Я сносный плотник, и, кроме того, могу помогать кузнецу, — ответил я. — Я сильнее, чем кажусь с виду. И хотя я не смогу пахать так, как Эли, все же намереваюсь запастись достаточными средствами, чтобы взять с собой одного-двух помощников. Энди Сили, — лучший работник в Маршалси после Эли. Он поедет со мной.

— И где же ты раздобудешь средства?

— Возьму у отца, где же еще?

— Он может не согласиться.

— Как бы не так. Видите ли, я собираюсь предложить ему сделку. Эссо продал свое право наследования за тарелку похлебки. Я же думаю преуспеть больше. Я хочу получить от него тысячу фунтов, и тогда пусть Чарльзу достается все остальное!

Натаниэль рассмеялся и больше не стал спорить.

Итак, я занял деньги на дорогу в Колчестер, и мне посчастливилось встретить человека, направлявшегося в Маршалси. Я доехал с ним до развилки, заплатил вознице и дальше продолжил путь пешком. Это была моя последняя прогулка к имению.

Стоял замечательный вечер, хранивший дневное тепло в сентябрьских сумерках. Шиповник в парке был усыпан бледно-розовыми плодами, некоторые листья уже были тронуты желтизной. Закат окропил облака розовыми и аметистовыми брызгами света: передо мной вырисовался дом моих предков, и где-то там находился человек, по вине которого я утратил Линду. Моя ненависть к нему не угасла и не смягчилась с годами. И когда я увидел его, сидевшего в зале с собакой у ног, с бутылкой на столе и пустым взглядом, и услышал его слова: «Ага, блудный сын, съел свой кусок и пришел за добавкой?», я не почувствовал себя нищим блудным сыном или юношей-калекой, столкнувшимся с надменной силой.

— Мне нужно поговорить с тобой, — начал я. — Я буду краток. Я точно знаю, насколько ты не переносишь моего присутствия, насколько стыдишься меня и жалеешь о том, что я появился на свет. Было время, когда твое отношение ко мне глубоко ранило меня, в настоящее время оно мне абсолютно безразлично, но я хочу извлечь из этого свою выгоду. Я собираюсь уехать в Америку и никогда не вернусь. Я не буду претендовать ни на твое состояние, ни на твой титул: так что для тебя и всех остальных я ухожу из жизни. Но для этого мне нужна определенная сумма денег, которую ты обязан мне дать. — Полегче там с обязанностями, мальчик. Не забывай, с кем говоришь.

— Я говорю с человеком, который может дать мне деньги, — твердо заявил я. — Ну, так каков будет твой ответ?

— Мне нужно подумать. Ради Чарльза — он теперь стал славным мальчуганом — едва стал на ножки, а уже умеет обращаться с оружием и верхом ездит, как заправский жокей, — ради Чарльза, я бы дал тебе то, что ты просишь. Но как я могу быть уверен, что денежки не уйдут, а ты не приплетешься сюда с требованием вернуть тебе твои права? Твоя мать была хитрой штучкой… и…

Он посмотрел на меня застывшим взглядом своих узеньких глаз пьяницы, который еще не достиг блаженного состояния, облизнул губы, будто хотел что-то добавить, но осекся.

— Сюда вряд ли можно привлекать правосудие, не так ли? Ты должен довериться мне. По крайней мере, я могу заверить тебя, что направляюсь в Америку, где, говорят, так много опасностей. И я никогда в жизни не вернусь в Маршалси. Дай мне тысячу фунтов и считай, что ты уже заплатил за мои похороны. Это ведь должно доставить тебе удовольствие.

— И Чарльз станет наследником?

— Да, Чарльз станет твоим наследником.

— И ты можешь расписаться в этом?

— Несомненно.

И я изложил в самых высокопарных выражениях, на которые был способен, что обязуюсь никогда не предъявлять права на владения моего отца взамен на тысячу фунтов, выданных мне двенадцатого сентября 1687 года, что я никогда не буду оспаривать право собственности моего брата и его фамильный титул и что никогда не потревожу его своим появлением. Затем под диктовку отца я написал два письма в лондонские торговые дома, где отец хранил деньги, с просьбой безотлагательно выдать Филиппу Оленшоу по пятьсот фунтов. Он подписал и адресовал письма сам, держа перо, как будто это было раскаленное на огне копье.

— Дешево отделался, — отметил я, складывая письма, чтобы уложить их в карман, и швырнул ему на стол свою расписку.

Отец снова отхлебнул — он делал это время от времени в течение всего нашего разговора — и посмотрел на меня мутными глазами.

— Первый раз смотрю на тебя без отвращения, — признался он, и в голосе его послышались почти добрые интонации. — Послушай, мы расстаемся врагами, не так ли? Из-за чего? А, припоминаю, та красоточка в доме Мэдж. Но, поверь, как мужчина мужчине скажу тебе, что никто из нас ничего не потерял. С виду огонь, а на самом деле холодна, как камень. Орала, как недорезанная, как только я прикоснулся к ней, а потом сбежала с этим круглоголовым жирным мужланом Мейкерсом. Будем надеяться, что он хоть женился на ней. Вот она удивится! Эти парни только выглядят так, будто согласны на один поцелуй в месяц и кое-что раз в год. Но я-то знаю, он уж оседлает ее как… Я не дослушал фразу до конца, повернулся и молча вышел. Я ни словом не обмолвился об истории отца Линды, потому что оскорбление (если оно конечно не брошено в лицо чувствительному человеку) выглядит просто смешным без применения силы.

Что бы я ни сказал, это не тронуло бы его, а лишь обнажило мою жгучую рану перед его презрительным взглядом. Возвращаясь из Маршалси, я раздумывал над тем, что по всей видимости, он уже успел даже забыть ее имя. Он предоставил этим двум беззащитным людям приют, привел в порядок дом и терпеливо обхаживал девушку. Затем подстрекал толпу против ее отца и заплатил Джиму, чтобы убить его с одной единственной целью. И не достигнув желаемого, сразу выбросил из головы всю эту историю! Я же готов был следовать за ней на край света, стоять, если будет на то воля Божья, между ней и ее собственным безрассудством, служить ей до последних дней моих. Неужели же разница между мной и моим отцом ограничивалась тем, что мне было двадцать, а ему пятьдесят? Неужели и моя страсть угаснет и рассыпется в прах с годами? Я поклялся, что этого не произойдет, и ускорил шаг. Назад — в Лондон, в Америку, к Линде!.. Мы намеревались отплыть в марте, когда улягутся зимние штормы. Я провел всю зиму в доме Горе, обсуждая с ним его планы и помогая ему делать покупки, необходимые для поездки. В начале марта он передал дом своему кузену, и мы вместе отправились в Плимут, чтобы наблюдать за погрузкой багажа и ждать прибытия всех остальных. Минувшая зима была суровой и холодной. Я всего лишь раз виделся с Линдой. Бездействие раздражало Эли, он пытался получить работу где-то на платной конюшне, и пришел к Горе за рекомендательным письмом. Пока они обсуждали все детали в кабинете, Линда сидела со мной в гостиной. Я был в невероятном смущении и чувствовал, как атмосфера в комнате сгущалась от моих невысказанных вопросов и упреков. Но Линда, казалось, вернулась к своему прежнему беззаботному состоянию, которое я разделял с ней когда-то, гуляя по полям и лесу. Она болтала о планах Эли, о предстоящем путешествии, я же сидел, изредка бросая короткие реплики и нерешительные взгляды. Она носила плащ с капюшоном, уродливый и бесцветный. Капюшон укрывал ее блестящие волосы и бросал темную тень на прелестное личико; плащ скрывал грациозные формы стройного округлого тела. Он облегал ее только в плечах, ровных и худеньких, что вызывало в памяти жгучее воспоминание о тех временах, когда она в первый день нашего знакомства ступала рядом со мной, любуясь своим шелковым платьем. Мне хотелось кричать: «Зачем ты сделала это, Линда?» Но рвавшиеся наружу слова так и остались невысказанными.

— Я так рада, что ты едешь с нами, Филипп, — сказала она. — С тобой все не так страшно. — Она помолчала немного, а затем спросила: — Ты видел Эдит Ломакс?

— Да. Ломаксы приезжали всей семьей неделю назад поговорить с Натаниэлем.

— Какая она?

Я напряг память, потому что дочь Вильяма Ломакса настолько не поразила моего воображения, что я едва мог припомнить ее черты.

— Она молода, конечно, — выговорил я. — Бледная, довольно хрупкая на вид. Спокойная и серьезная. Я не очень-то обратил на нее внимание.

— По крайней мере, она молода, как и ты, Филипп. Там, наверное, будет трудно для молодых людей…

Голос ее прервался.

— Шесть избранников мистера Горе молоды, и четыре из них — я не ошибаюсь? — да, четверо женаты. Двое имеют детей. Я думаю, что у тебя не будет недостатка в обществе.

— Кезия… — начала было Линда, в ее голосе я уловил неприязнь и готов был выслушать признание. Но оно так и не последовало. — Эли ни о чем другом не думает, кроме как о том, что земля в Америке свободна. Он был просто вне себя от радости, когда мистер Горе сообщил, что нам дадут столько земли, сколько мы будет в состоянии обработать.

— Да, — угрюмо подтвердил я, вспоминая эти давние разговоры у затухающего огня в кузнице Шеда. — Для него это много значит.

— Я часто думаю о тебе, когда он заводит разговор о работах в поле. Как ты справишься с этим, Филипп?

— Как и все остальные, — резко ответил я. — Приехав домой, чтобы уладить дела с отцом, я провел ночь в деревне и обсудил все с Энди Сили. Он согласился поехать со мной. Он будет пахать, а я — выполнять работу кузнеца.

— Работу кузнеца! Это просто смешно, Филипп. Ты ведь джентльмен.

— Нет, — ответил я. — Там, куда мы направляемся, не будет джентльменов. Я буду эмигрантом — таким же, как и вы все.

Как раз в этот момент дверь открылась, и вышли Натаниэль и Эли. Эли засовывал в карман какую-то бумагу. Вид у него был чрезвычайно довольный. — Добрый вечер, мистер Филипп, — поприветствовал он меня. — Ну, жена, я готов. Линда послушно поднялась, натянув на голову капюшон. Я тихо попрощался:

— До свидания, миссис Мейкерс. Доброй ночи, Эли.

Следующая наша встреча произошла уже в Плимуте.

Натаниэль, который занимался организационной стороной нашего путешествия, снял судно со странным названием «Летящая на Запад», и сразу после прибытия в Плимут мы принялись упаковывать вещи. Глядя на все эти запасы, я никак не мог представить, что такое хрупкое маленькое суденышко сможет доставить все наши пожитки и все наши надежды в полной сохранности через огромное пространство серой морской стихии. Там были и ящики с гвоздями, и слитки металла, и плуги, и оконные стекла, пересыпанные опилками, и разного рода инструменты. Несколько дюжин бочек содержали провиант: солонину, сельдь, галеты, муку и сахар. Потом шли наши личные вещи: одежда, белье, посуда, книги. Были также мешки с семенами пшеницы и кипы фуража для животных — десяти лошадей, трех коров и быка, да еще коз и птицы. И в придачу были мы сами, сейчас я перечислю по именам всех своих попутчиков. Во-первых, Натаниэль Горе, возглавлявший компанию, направлявший и контролировавший ее. Затем Оливер Ломакс, Вильям, его брат, жена Анна с дочерью Эдит. Кезия, Линда и Эли Мейкерсы. Джозеф Стеглс с женой Люси и трехлетней дочерью Бетси. Исаак Картер с женой Мэри и малолетним сыном Яковом. Две супружеские пары — Амос и Кристина Битон и Мэтью и Дина Томас. Два молодых человека — Герри Райт и Тим Денди. Наконец мой помощник Энди Сили и я сам. Всего двадцать два человека, не считая экипажа. Вновь прибывавших встречали Натаниэль и Эли.

Несмотря на то, что это заставит нас еще на некоторое время задержаться в Англии, я все же подробно расскажу одну историю, которая носила невинный характер, но все же касалась людей, которые играли в нашем предприятии немаловажную роль.

Натаниэль снимал комнаты в таверне у самого причала — не припомню ее названия, кажется, она называлась «Возвращение моряка». Хитроумная вывеска. Бар всегда был полон людей, только что вернувшихся из Гвинеи, Вест-Индии и с западных берегов. Это были разношерстные, яркие, интересные люди, жаль, что я не располагал достаточным временем, чтобы наслаждаться их обществом. Однажды вечером, когда усталые после наших трудов, мы с Натаниэлем налегали на ужин, сидя в крошечной комнатушке, быстрым шагом вошла служанка со словами:

— Мистер Горе, сэр, там вас хочет видеть какой-то тип. Я сказала, что вы ужинаете, но он и слушать не желает.

Натаниэль поднял свой острый подбородок.

— Как его зовут? Что ему нужно? Это по поводу корабля?

— Он не называет своего имени. Но, думаю, что это касается корабля, сэр.

— Проведите его сюда, — приказал Натаниэль.

Через минуту на пороге появился высокий смуглый мужчина, с непокрытой головой, которому пришлось пригнуться, чтобы не удариться о притолоку. Глаза его сразу заблестели при виде Натаниэля. Он прикоснулся к своим курчавым волосам в знак приветствия, скорее шутливого, чем почтительного. На нем был кожаный жилет, надетый поверх истрепанной рубахи с рукавами до локтей, пара потертых штанов и тяжелые самодельные башмаки. Тем не менее, впервые в жизни я видел такого обаятельного человека.

— Добрый вечер, джентльмены, — произнес он голосом не менее странным, чем его одеяние. — Вы и есть мистер Горе, как я понимаю, и он взглянул на Натаниэля.

— Он самый. Чем могу служить?

— Да самой малостью, сэр.

— Давайте-ка послушаем, что там у вас, — сказал Натаниэль, усаживаясь поближе к камину. Он казался ребенком рядом с этим великаном, и я думаю, почувствовал это, потому что резко бросил гостю:

— Садитесь, друг мой, вы слишком высоки для этой комнатенки.

Мужчина рассмеялся.

— Для любой комнатенки, сэр, но я стараюсь в них не задерживаться.

Он присел, зажав загорелые руки между колен.

— Вы набираете людей на «Летящую к Западу», чтобы плыть в Америку, мне правильно сказали, сэр?

— Ну, и что?

— Я просто хочу спросить, не найдется ли у вас места для трех крошек вроде меня — и его лицо осветила улыбка.

— Просьба в буквальном смысле высокого порядка, — улыбнулся в ответ Натаниэль. — Для начала: что побуждает вас отправиться в это путешествие с нами?

— Наверное, ноги чешутся. Мы не рождены, чтобы долго оставаться на одном месте. Еще до того, как я вижу дорогу, мне уже интересно знать, где ее конец, я еще не видел корабля, но мне уже хочется поплыть на нем. Я очень умел и трудолюбив, мистер Горе, умею делать почти все. Могу вести корабль — я уже ходил в Гвинею и Калькутту, немного работаю по металлу и дереву. Я не буду камнем на вашей шее и то же самое могу сказать об остальных.

— Кто остальные?

— Мои брат и сестра, сэр.

— И каково же ваше ремесло, кроме того, что вы просто умеете делать? — То, что умеем и есть наше ремесло. Мы цыгане.

Натаниэль повернулся ко мне.

— Ну, что скажешь, Филипп? У нас есть мясник и пекарь, свечной мастер, не говоря уже о кузнеце-любителе (это была добродушная шутка в мой адрес), у нас есть торговец кожей и несколько земледельцев, есть даже обездоленный священник. Но нет ни одного цыгана. И ты полагаешь, что нашу группу можно считать полной без цыган, Филипп?

Я сразу попал в плен обаяния нашего посетителя. Мысленно перебирая в памяти всех членов нашего общества, я с удовольствием отметил, насколько отличался этот человек от Эли и ему подобных. Мне вспомнился обездоленный священник — Мэтью Томсон, прибывший накануне, и я с огромным облегчением переключил свои мысли на большого улыбчивого человека, который в отличие от того, так просто изложил свою просьбу — без всяких оговорок и хождений вокруг да около.

— Если есть места, а вам, Натаниэль это знать лучше, чем мне, я бы сказал, что чем больше людей мы возьмем, тем лучше, — ответил я. — Где ваши брат и сестра?

— Там, на улице.

— Приведите их.

Как только наш гость, пригнувшись под притолокой вышел, Натаниэль бросился к столу, схватил корку хлеба и запихнул ее в рот.

— Ну, — жуя, произнес он. — Что ты думаешь по этому поводу?

— Мне он понравился, — признался я откровенно. — Он выглядит сильным и здоровым, и он… жизнерадостен.

— А жизнерадостность — это то, чего так не хватает нашему обществу. Но скажу тебе одно наверняка, Эли это не понравится.

— Это не его затея, — парировал я.

— Конечно, — он разгладил бороду и посмотрел на меня своими лучистыми глазами, едва заметно подмигивая. — Но есть вещь, которую Эли не сможет понять. Он видит себя Моисеем, ведущим людей на землю обетованную. Для него я просто невежественный Арон, полезный, но не слишком значительный.

— А Кезия, как я полагаю, это Мириам?

И не успел смолкнуть смех Натаниэля, как на лестнице послышались шаги. Через мгновение цыган с братом и сестрой были уже в комнате, которая сразу же показалась тесной. Брат был немного ниже нашего первого гостя, но тоже высокого роста, а девушка отличалась ослепительной красотой.

— Моя сестра Джудит и брат Саймон. А меня зовут Ральф.

— А фамилия как?

Наступила тишина, все трое переглянулись, склонив друг к другу свои курчавые головы. Наконец Ральф проговорил:

— Нас называют свистуны. И если уж так нужно иметь фамилию, то пусть остается эта.

— Прекрасно, — согласился Натаниэль. — Теперь садитесь все.

Сам он расположился возле стола на высоком стуле. Братья присели по обе стороны очага, а девушка опустилась на пол. Свет камина розовыми бликами падал на ее лицо, оставляя в тени ямочки под высокими скулами и глубоко посаженные глаза.

— Послушайте, — начал Натаниэль. — Я действительно возглавляю эту экспедицию. Я исследовал страну, в которую мы направляемся, и земля выдана в мою собственность. Но я не могу принять вас, не посоветовавшись со своими людьми. Кроме того, я бы хотел вам кое-что объяснить. Мы отправляемся в путь не в поисках приключений или богатств. Мы ищем покой и справедливость, свободу приложения нашего труда на собственное благо соответственно нашим идеалам. Те, кто отправляются в путь вместе с нами, должны быть трудолюбивыми, благонравными, законопослушными, богоугодными. Лень и пьянство, всякого рода распутство будут нарушением наших норм. Я ничего не знаю о вас, но само слово «цыган» ассоциируется в моем сознании с рядом вещей, неприемлемых для моих людей и для меня. Если я буду ходатайствовать за вас, то надеюсь, вы не дадите в дальнейшем повода горько сожалеть об этом.

— Вы никогда не пожалеете об этом, мистер, — заверила девушка.

— Отлично. Если поразмыслив над услышанным, вы не измените своего решения, приходите сюда завтра в это же время.

Они гуськом вышли из комнаты, по очереди желая нам спокойной ночи. Натаниэль закрыл за ними дверь и повернулся ко мне.

— Ничего не выйдет, Филипп. Как только я начал излагать им наши планы, то сразу понял, что они нам не подходят. Они станут камнем преткновения каждый божий день, а девушка причинит немало хлопот. Она бросилась к огню, как собака, а не как человек. Она слишком развязна… Нет. Я скажу им завтра, что корабль перегружен.

Он вздохнул, и я понял, что, несмотря на все эти рассуждения, достаточно разумные сами по себе, он сердцем тоже склонялся к этому странному трио. Взяв один из многочисленных списков, он заточил перо и начал птичками отмечать, какие вещи нужно будет погрузить завтра. Некоторое время был слышен только скрип пера о бумагу, потом раздался тяжелый стук в дверь.

— Войдите! — прокричал Натаниэль, не отрываясь от своего занятия.

Дверь отворилась, и на пороге появился Эли Мейкерс.

— Добрый вечер, Эли, что-то случилось? — поинтересовался Натаниэль, вынув изо рта перо, которое он задумчиво грыз, и положив его на стол.

— Сами посудите, мистер Горе. Как по мне, то случилось.

— И что же, Эли? Садись и рассказывай.

— Здесь были трое цыган, которые околачиваются в порту последние два дня. Я прогонял их несколько раз. Минуту назад я встретил их на дороге и пошел за ними, так как они направлялись к нашему кораблю. Я слышал разговор, сэр, из которого мне стало ясно, что вы пообещали взять их с собой. Это правда?

— Частично, — ответил Натаниэль, поднимаясь со стула и глядя на Эли через стол. — Я пообещал, что мы обсудим этот вопрос с нашими людьми, чье мнение меня интересует — с тобой, мистером Оливером Ломаксом и Филиппом. Но коль скоро ты уже здесь, я бы хотел выслушать твои соображения.

— С удовольствием, — сказал Эли, медленно выговаривая каждое слово сквозь зубы. — Я свернул с пути, чтобы проследить за ними, потому что не доверяю им и опасаюсь за сохранность груза. Вот мое мнение о них. А вы еще раздумываете, я удивлен, мистер Горе, удивлен и разочарован.

— А теперь, послушай меня, Эли, — Натаниэль обогнул стол и на мгновение коснулся рукой плеча Мейкерса. — Тут есть над чем поразмыслить. Во-первых, их интерес к кораблю — совершенно естественно, что им хотелось поглядеть на него, если уж они решили пуститься на нем в плавание. Во-вторых, в местах, куда мы держим путь, будет немало опасностей и невзгод. Оба мужчины крепкие и работоспособные, что немаловажно, когда речь идет о таком путешествии как наше. И вот еще что нужно принять во внимание. В Новой Англии очень мало женщин, и хотя в Салеме и соседних районах мы можем набрать людей, среди них будет тоже очень мало женщин. Эта цыганка, как и ее братья, сильная и здоровая. У нас на борту пять холостых мужчин — себя я не считаю, — которые захотят жениться, Эли, если мы не хотим, чтобы наша маленькая колония исчезла после нашей смерти Если бы мне удалось взять с собой пять таких, как эта девица, я бы сделал это, друг мой, даже если бы мне самому пришлось спать на палубе всю дорогу.

— Бог, — торжественно заявил Эли, — всегда предоставлял подходящую пару избранникам своим. Эта оборванка совсем не из таких, и вы совершите неслыханную ошибку, взяв ее или кого-либо из них на борт.

— Хорошо. Так я понимаю, что ты против этого, Эли?

— Более того, мистер Горе, если вы пустите этих бесчестных, безбожных, ленивых и никчемных цыган на корабль, я больше никогда не буду доверять вашему мнению.

— Погоди-ка, — и тут я увидел, что маленький человечек ощетинился и, казалось, вырос, как собака, у которой шерсть встала дыбом. Передо мной был настоящий автор «Ежегодника». — Мои суждения, Эли, какими бы ошибочными они тебе не казались, сделали возможной эту экспедицию. Все приготовления были проделаны мной, и земля выписана на мое имя. Я знаю страну, знаю ее условия и оставляю на твое собственное усмотрение вопрос, сможешь ли ты лучше обойтись без меня, чем я без тебя. Иди на корабль, друг мой, и возьми там все, что, по твоему мнению, тебе принадлежит, и помашешь мне рукой с пристани, когда в среду мой корабль с этими оборванцами отправится в море. Цыгане едут с нами. И это мое последнее слово. Я видел, как у Эли отвисла челюсть. Он издал захлебывающийся звук. Затем, прикрыв ладонью рот, сглотнул и заговорил. В его неторопливой деревенской речи послышались нотки обреченности.

— Вы зажали меня в угол. Вы имеете власть, мистер Горе, но это не значит, что правда за вами. Правда не всегда там, где должна быть, и именно по этой причине мы отправляемся в чужую страну.

Он тяжелой поступью покинул комнату. Натаниэль нервными поспешными движениями принялся набивать трубку.

— Тысяча проклятий, — вырвалось у него. — Снова мой адский темперамент! Я же только что говорил тебе, что не стану брать их. И так и намеревался сделать. А теперь я дал слово. Будь он неладен этот Эли Мейкерс!

— Но вы еще не дали им свой окончательный ответ, — успокаивал его я. — Нет, но я дал его Эли. И должен сдержать. Я не могу покориться Эли Мейкерсу, каким бы здравомыслящим человеком он мне не казался. И в конце концов, все что я тут говорил в пользу Свистунов, — справедливо. И его несогласие ничего не меняет. Не будем больше об этом, Филипп. Они едут с нами.

Еще пять дней напряженных подготовительных работ, дней, полных задумчивых взглядов прохожих, желавших нам попутного ветра и мечтательно глядевших на запад. И наконец в среду, двенадцатого марта 1679 года в одиннадцать часов утра, «Летящая к Западу» отчалила, развернулась носом в открытое море, и Англия начала исчезать из виду.

Путешествие не было отмечено никакими особыми событиями. Натаниэль, которому уже дважды довелось совершать подобный вояж, рассчитывал, что мы прибудем к месту назначения где-то на третьей неделе мая. В действительности почти двухнедельный штиль, в течение которого паруса вяло висели на мачтах, задержал наше прибытие в бухту Салем до второго июня. Но эта задержка не причинила нам особых неудобств, так как Натаниэль щедро запасся водой и провизией. Мне это путешествие особенно запомнилось благодаря тому, что на борту были, во-первых, Свистуны, во-вторых, Эли, и наконец, Линда.

Через двенадцать часов после того, как мы взошли на борт судна, всех поразила страшная морская болезнь. Даже такой закаленный путешественник как Натаниэль не вставал со своей койки в каюте, которую мы с ним делили, и стонал, призывая смерть облегчить его участь. Меня самого невероятно мутило, но даже в таком плачевном состоянии я не мог не испытывать сострадания к женщинам, которые теснились в своих каютах. Появление Ральфа Свистуна, пришедшего без всякой брезгливости опорожнить переполненные сосуды нашего позора, дать нам свежей воды и ломтики лимона, было встречено не менее радушно, чем явление самого ангела-хранителя. Он рассказал нам, что они с Саймоном ухаживали за мужчинами, в то время как Джудит присматривала за женской половиной. Я с трудом, преодолевая слабость и разбитость, поинтересовался, как себя чувствует Эли Мейкерс. Он тоже был болен, как сообщил Ральф, и мысль об Эли, нуждающемся в уходе Саймона, заставила меня улыбнуться. Я был уверен, что крепкие желудки Свистунов привлекли на их сторону немало союзников — ведь невозможно, как считал тогда я, ненавидеть или презирать людей, физическая сила которых сослужила вам такую хорошую службу. Но тут-то я ошибался. Когда шторм закончился, и путешественники один за другим, бледные с угрюмым взглядом, начали выходить на палубу подышать свежим воздухом, трое цыган остались в полном одиночестве.

Вскоре после всеобщего выздоровления, Натаниэль обнаружил, что его ожидает делегация в составе Эли, Оливера Ломакса и Мытью Томаса, которые, по словам этого достопочтенного джентльмена, были «обеспокоены» поведением моряков. Крепкие спиртные напитки, по всей вероятности, стали частью их ежедневного рациона, и по вечерам, когда алкоголь начинал оказывать свое действие, кубрик оглашался песнями неприличного содержания, не достойного благородных ушей.

— В своих глухих каютах вы могли не слышать этого, — пояснил Оливер Ломакс. — Но уверяю вас, мистер Горе, это дело требует вмешательства. Здесь наше маленькое суденышко находится в полной зависимости от строптивой стихии. И каждый вечер, подобно дыму жертвенного костра, восходит к небесам наша молитва благодарности за каждый благополучно прошедший день. Молитвы наши не могут омрачаться песнями этих безбожных парней. Это богохульство.

Мы с Натаниэлем начали регулярно посещать вечерние молитвы, которые устраивал мистер Томас на мужской половине. И довольно часто до наших ушей доносились обрывки песен, интригующих своей незавершенностью. Мы даже иногда задерживались у дверей своей каюты или же оставляли дверь неприкрытой, готовясь отойти ко сну, чтобы уловить недослышанные слова. Порой слышимость была превосходной, и однажды после особенно колоритного куплета, Натаниэль сказал, будто извиняясь:

— Не надо забывать, что матросские песни являются результатом долгих лет одиночества и оторванности от дома, желаний, которые не находят своего удовлетворения. Для меня, как для исследователя языка и человеческой природы, они представляют интерес. Но если они оскорбляют твой слух, Филипп, ты можешь прикрыть дверь.

Но мои мысли и чувства не имели ничего общего с оскорбленностью. Каждый из этих грубых парней, вожделенно орущих песенку про какую-нибудь Мэри с белоснежной грудью, рисовал в своем воображении реальную женщину, которую он желал так же страстно, как я желал Линду. Я вполне мог бы всей душой присоединиться к этому вокальному проявлению рвущейся наружу невоплощенной страсти. Когда Ломакс вынес свой приговор, я поймал взгляд Натаниэля, в котором смешались юмор и смущение, заставившие его поспешно отвернуться.

— И что вы предлагаете мне предпринять? — спросил он.

— Поговорить с хозяином, — с готовностью ответил Эли. — Попросить его не выдавать матросам эль и ром до конца путешествия. Предложить ему отдать приказ о том, что любая песнь должна быть только во хвалу и с мольбой к тому, кто правит волнами и ветрами, в чьих руках судьбы тех, кто отважился пуститься в путешествия морские.

— Я могу это сделать, — задумчиво сказал Натаниэль, — но, друзья мои, вы должны отдавать себе отчет, что это будет только просьба, а не приказ. Хозяина с его кораблем и командой наняли для того, чтобы он доставил нас в бухту Салем. Что пьют и что поют его люди, нас касаться не должно.

— Разве не касается солдата, — взорвался мистер Томас своим протяжным уэльским акцентом, если он услышит открытый призыв к предательству короля? А мы, солдаты Господа, присягнувшие ему на верность, по вашему мнению должны не проявлять подобной преданности нашему небесному монарху? Нет уж! И если вы сомневаетесь в силе своих слов, мистер Горе, пришлите хозяина сюда, мы повторим ему все, что вы только что слышали.

Натаниэль поразмыслил и сказал:

— Сначала я сам поговорю с ним, а если это не возымеет действия, то приведу его к вам.

Когда они удалились, Натаниэль повернулся ко мне с таким удрученным выражением, которого я никогда еще не видел на его лице, и сказал:

— Я с большим сожалением начинаю постепенно осознавать, Филипп, что не подхожу нашему обществу, потому что пытаюсь проповедовать терпимость и верю в то, что человек пожинает результаты собственных деяний и чтит Господа Бога так, как ему представляется правильным. Я тем самым поставил себя в ложное положение. Я никогда не стану главой второго поколения пилигримов. Я…

Он быстрым шагом направился к своей койке и, пошарив под одеялом, достал маленькую книжечку в коричневой обложке, сшитой обычными нитками. Он резким движением перелистал страницы рукописи:

— Послушай-ка вот что… это написано в прошлом году одним моим другом, которого уже нет среди нас, упокой Господь его душу…

Он начал с упоением декламировать:

О если б смерть быть в силах обмануть,

Ласкал бы я веками твою грудь,

Столетия помчались бы, как дни,

Столь сладки были б прелести твои.

Дальше:

…В могиле темной, неуютной

Найдешь плоть девы неприступной,

Но сбереженная невинность

Уж отдана земле на милость.

И ты отдашь земле во власть

Свою бушующую страсть.

Вдали от страха и страданий

Уж не познать тебе лобзаний.

И наконец:

Но раз не суждено самим

Нам хода жизни изменить,

Предав себя страстям земным,

На свете этом будем жить!

— Обрати внимание на «страстям земным», Филипп. Я восхищаюсь этими стихами и считаю их великими. Но в кубрике редко попадаются большие поэты, там довольствуются такими поэтическими перлами, как «белоснежная грудь Мэри» или «подставляй свои губки». И зная это, имею ли я право отвергать способ, которым бедняги-парни воплощают вечную тему? Если я заведу этот разговор, если не захочу пойти против мнения общества, я предам свои убеждения. Помоги, мне, Филипп. Что бы ты посоветовал?

— Они принимают это слишком близко к сердцу, — высказал свое мнение я, — что часто случается с людьми, когда речь идет об их долге перед Богом. Может, просто стоит предложить, чтобы матросы пели потише…

— Наверное, так и придется сделать.

Он одернул свой сюртук и быстрой нервной походкой вышел из каюты. Оставшись один, я взял книжку со стихами. Она вся была исписана аккуратными черными буквами и проникнута эротическими настроениями. И тут я наткнулся на следующие строки, написанные на отдельной странице.

Как влагой полнится иссохшая земля, И ветер нам несет прохлады облегченье, Так будешь ты поить, любимая моя, Меня любви нектаром, радостью влеченья.

Они задавали тон всему маленькому томику, и почитав затем с полдюжины стихов, я просто обезумел от боли. Подняв воротник пальто, я вышел на палубу и остановился, опершись на борт и вглядываясь в темноту ночи. Западный ветер, который так будоражил зимой автора прочитанных мною строк, тормозил ход судна, которое с трудом продвигалось вперед. Мягкие воздушные волны нежно касались моих щек, над головой по небу проплывали тонкие темные облака, закрывавшие луну.

Думая о Линде и мучая себя мыслями о том, что каждую ночь она находится в объятиях Эли, я даже не услышал мильтоновского гимна «За благодать его мы страждем», доносившегося из нижней мужской каюты. В этот момент я вздрогнул от удивления при виде женщины, бесшумной тенью приблизившейся ко мне и облокотившейся на перила. Повернув голову как раз в тот момент, когда луна выглянула из-за облаков, я увидел Линду с развевающимися на ветру волосами.

Через несколько мгновений я уже достаточно овладел собой, чтобы спокойно проговорить:

— Что ты делаешь здесь, Линда?

— Я покинула собрание, — ответила она. — Там очень душно, я чуть не упала в обморок.

— Принести тебе стул?

— Нет, спасибо, Филипп. Сейчас уже все в порядке. Ветер поменялся, не так ли? Сегодня воздух пахнет весной.

— Но это не ускоряет хода судна, — заметил я.

— Тебе хочется, чтобы путешествие закончилось поскорее?

— Очень. А тебе?

— Не совсем. Это все как сон. Когда мы сойдем на сушу, все начнется сначала.

Тут мне пришло в голову, что, проводя ночи в женской каюте, она свободна от Эли. Между нами было столько невысказанного, что, пытаясь сдержать себя, я снова отвернулся и начал вглядываться в темноту морской дали. Гимн внизу смолк, и внезапно наступившая тишина взорвалась веселыми, хотя и не без завывания, звуками скрипки и голосами матросов, затянувшими «Подставляй свои губки».

Я почувствовал, как Линда вся сжалась и сказала приглушенным голосом: — Я думала, что они больше не будут петь.

— Мистер Горе как раз пошел уладить это дело, — ответил я. — Что касается меня, мне будет не хватать их песен.

— Собрание уже, наверное, подошло к концу, — невпопад пробормотала Линда. — Нужно идти. Спокойной ночи, Филипп.

Вот таким было свидание с моей любовью в ночь, когда дул западный ветер. Я еще недолго оставался на палубе, и когда наконец собрался уходить, три высокие фигуры вышли из кубрика. На палубе матросы взялись за руки, отчетливо и старательно насвистывая в темноте «Подставляй свои губки». И тут они увидели меня. Песня оборвалась.

— Спокойной ночи, мистер, — сказали они почти в один голос.

Я ответил им:

— Спокойной ночи, — и отошел от борта.

За спиной раздался взрыв смеха, и через секунду свист возобновился.

Это была мелодия песенки «В пьяном месяце мае тебя покрепче обнимаю». Я спустился вниз, чтобы дождаться Натаниэля и узнать результаты его миссии. Оказалось, что капитан пообещал поговорить с людьми, но при этом заметил Натаниэлю, что они, так же как и он сам, будут рассматривать это как неоправданное посягательство на их свободу. Я не сомневаюсь, что Натаниэль не стал настаивать на своем, и поэтому не удивился, услышав вечером громкоголосое пение. На следующий день я пошел на службу, чтобы увидеть Линду. По крайней мере, я мог сидеть там и, не обращая внимания на завывающие интонации мистера Томаса со всеми его «ф» вместо «в» в утроенном количестве, любоваться Линдой. Гимны, псалмы и молитвы служили всего лишь фоном для моих мыслей, в голове моей при виде Линды рождались стихи.

На этих собраниях никогда не читали те части Библии, которые мне особенно нравились. Я отдал бы все пламенные изобличения пророков, все бесцветные увещевания святого Павла за одну лишь простую строку: «Любимая моя, как ветвь розы». Время от времени опуская голову, чтобы не привлекать внимание своим неотрывным взглядом, я продолжал мечтать о ней, и сердце мое кричало: «Линда, Линда, Линда!» столь неистово, что порой я задавался вопросом, почему она не слышит этого призыва и не оборачивается ко мне. И каждая пауза в наших молитвах и песнопениях заполнялась завываниями голосов и скрипки, несущимися из кубрика, причем расстояние делало эти звуки такими жалобными, будто похотливые залихватские песни были страданиями по утраченному. Когда прощальное «аминь!» завершило бесконечную службу, я встал и заковылял к выходу. Натаниэля нигде не было, и я направился в каюту. Через некоторое время появился Натаниэль. Кивнув головой в знак приветствия, я с удивлением заметил какое-то странное выражение его лица: одновременно удивленное и серьезное, озадаченное и взволнованное.

— Филипп, мальчик мой, — сказал он. — Когда ты описывал мне Эли, ты не совсем отдал ему должное.

— О, — с нескрываемым интересом произнес я. — Что он сотворил на этот раз?

— Он поставил на колени весь экипаж, за исключением капитана и вахтенного.

— Избив их до полусмерти? — пошутил я.

— Не иронизируй, — серьезно ответил Натаниэль. — Я не безграмотный матрос, Филипп, но он заставил меня трепетать от ужаса своим описанием ада. Видит Бог, в этом парне есть какая-то сила. Воздействовать на матросов нелегко, они смеялись, отпускали шуточки, кричали. А один вдруг заорал: «Так ты и есть Мейкерс? Ну, если бы у меня была такая красотка жена, как у тебя, я бы сейчас занимался совсем другим».

— Полагаю, Эли повалил его, — злорадно сказал я.

— Нет. Он глубоко вдохнул и взревел: «На смертном одре и в судный день, имеет ценность только душа людская, а не женская плоть, друг мой». Тут я начал украдкой прислушиваться к тому, что он говорил, и наблюдать за его действиями. Ему удалось добиться полной тишины, и он начал говорить об этом утлом суденышке, барахтающемся в морской стихии, кажущейся такой великой и грозной, а на самом деле являющейся не более, чем песчинкой на длани Господней. Он говорил, что смерть ожидает нас, некоторые могут даже завтра встретить свой последний час, и произнес цитату о расплате за грехи так, что слова ожили перед нашими глазами. Я послушно преклонил колени, когда он сказал: «давайте помолимся о прощении Господнем и о милости Всевышнего». А ведь он намного моложе меня и вовсе не так опытен, он не проповедник и не священник. Что ты думаешь по этому поводу?

— Он всегда был таким, — пробурчал я, вспоминая те дни, когда тоже находился в плену его голоса. — Он, бывало, так внушительно говорил с людьми в кузнице, что они, в конце концов, решались пойти к моему отцу. Видите ли, Натаниэль, он одержим только двумя идеями: что люди должны возделывать землю и чтить Бога. Вся его сила воплощается именно в этом.

— А моя улетучивается, как я погляжу. Меня интересует многое, но не думаю, что хоть чему-нибудь я мог бы принести себя в жертву. А ты?

— Наверное, одной — да. Но она совершенно не относится к Богу.

— Ты молод, Филипп. Смерть еще не стучит в твою дверь — хотя Эли заставил нас почувствовать ее близость. Но когда лучшая половина жизни остается в прошлом, Бог становится противоядием мысли о смерти.

Затем он вытащил маленькую книжечку со стихами.

— Только одна, — тихо сказал он, — только единственная вещь на земле имеет настоящий смысл.

И он начал читать голосом, который и сегодня стоит у меня в ушах:

О, смертные, смотрите и внемлите,

Обрел здесь рыцарь вечную обитель,

Свои отдав бесстрашие и мощь

В обмен на смерти благостную ночь.

Так после дня приходит час заката,

Твой день недолог, короток твой век;

Услышав звон прощального набата,

В могилу ляжешь, гордый человек.

Он захлопнул книжечку и стоял, словно взвешивая ее на ладони.

— Все остальное — суета, — печально заключил он и с этими словами направился к открытому иллюминатору.

Я тотчас понял, что он намеревается сделать, и громко закричал. Натаниэль остановился и повернулся в уверенности, что со мной случился по крайней мере удар. За это время я успел вскочить с койки, преодолеть расстояние до иллюминатора и выхватить у него книгу.

— Дурак! — вырвалось у меня. Я совершенно забыл про его почтенный возраст и про то, сколь многим ему обязан. — Вы присоединились бы к тем, кто крушил церкви и срывал кресты по приказу Кромвеля? Что вам сделала эта книга? В ней заключены мысли людей которых не опровергнуть самому Эли. Дайте ее мне. Я скорее отправлюсь в ад в компании Рали, Ватта и Марвелла, чем на небеса с Эли.

Ночной воздух обдавал меня прохладой, и я поспешил скрыться под одеялом со своей добычей.

— Ты не слышал его, — это все, что сказал Натаниэль.

— Я слушаю его с десяти лет, — небрежно бросил я. — Простите мою непочтительность, сэр. Я не подумал. Но откровенно говоря, я поражен, что такой человек, как вы, который не раз смотрел в лицо смерти — если верить вашей книге — и не дрогнул, поддался его болтовне.

И тогда Натаниэль сказал нечто такое, что заставило меня задуматься. — Перед лицом опасности, Филипп, человек настолько озабочен тем, чтобы выжить, что не осознает ее ужасного лика. Но сегодня, когда говорил Эли, я понял, что такое стоять перед пропастью и чувствовать, как уходит твое дыхание. А ведь это испытывает каждый обитатель зловонного бедлама. Позже, оглядываясь назад, я представлял себе, как в ту ночь он чувствовал прикосновение ледяной костлявой руки на своем плече и знал, что на этот раз не избежать зрелища того, что он называл ужасным ликом. Но в то время я слишком ненавидел Эли, который положил конец пению и объявил невинные строки смертным грехом, Эли, который, разглагольствуя о небесах, мог думать только о преисподней. И новое отношения Натаниэля к Эли, проникнутое уважением и даже благоговением, ранило и мучило меня.

Наступило время штиля. Благодаря предусмотрительности Натаниэля, мы были обеспечены достаточным количеством провизии и воды. Но в эту невероятную жару все казалось возможным, даже то, что это раскаленное безмолвие может продлиться месяц и дольше. Поэтому в наш рацион были внесены строгие ограничения. Нервы путешественников были на пределе. Женщины громко переругивались, мужчины молились с упорством, которое казалось почти угрожающим. Эли не делал секрета из того, что на борту, по его мнению, есть Иона, в данном случае представленный в лице трех Свистунов. Они нерегулярно посещали собрания. Они не прекращали петь и свистеть, иногда несознательно, как я думаю, сбиваясь на запретные мелодии и сразу же замолкая, завидев вблизи кого-либо из старших.

В последнюю ночь штиля я не пошел на службу. Меня утомила монотонность шепелявых прошений мистера Томаса, обращенных к Всевышнему по поводу ветра. Линду я видел днем, и при более веселых обстоятельствах. В прохладе раннего вечера они с Джудит играли на палубе с малышкой Бетси Стеглс. Я же наблюдал за ними, сидя на куче свернутых канатов. Линда сняла плащ, и хотя нелепый чепчик, который полагается носить замужним женщинам, скрывал красоту ее волос, хотя платье ее было некрасивым и поношенным, она была очень хороша.

Когда все члены общества забились в тесную каюту, чтобы уже четырнадцатую ночь возносить молитву Господу, который правил волнами и ветрами и мог наполнить паруса и помчать нас к земле обетованной, я вышел на палубу, занял свое место в углу на куче канатов и увидел трех цыган, которые остановились возле борта неподалеку от меня. Я мог слышать все, что они говорили.

— Ну что, посвистишь? — спросил Саймон. — Но ты знаешь, что это значит: живешь на год меньше.

— Значит я уже лишился двух лет, — ответил Ральф, нервно рассмеявшись. — Я потерял их в Гвинее и на Бермудах. Но, черт с ним, можно еще раз. Нечего пить, не с кем подраться. Если это будет продолжаться до конца жизни, то я буду рад его приблизить.

— Возьми лучше два моих, — торжественно предложила Джудит. — И сохрани свои.

— Нет. Если я не отдам свой год, я не смогу свистеть. В те разы, когда я свистел, — утонуть мне сейчас же, — если паруса не наполнились еще до того, как затихло эхо. Ладно, отдаем каждый по году.

Затем с полным осознанием серьезности ситуации он начал задавать вопросы и одновременно подсказывать ответы, которые подхватывали те двое. — Кому мы свистим?

— Мы свистим ветру.

— Мы просим легкий бриз или ураган?

— Ни бриз и ни ураган, просто хороший морской ветер.

— Чем мы платим?

— Мы отдаем по последнему году нашей жизни, ведь мы еще молоды.

Затем четко и пронзительно, как целый выводок дроздов, они начали свистеть. В этом свисте не было мелодии, это был протяжный звук, которым люди обычно зовут заблудившихся собак. Сначала я был удивлен и заинтригован. Когда призывные нотки полетели к западу, на меня нашло некое затмение, в которое меня повергли серьезность и убежденность этих людей, и на какое-то мгновение я даже представил себе, что где-то в далеком уголке небесной глади несговорчивый ветер поднимает голову, прислушивается и покоряется. Я уже было поверил, что он примчится, с ревом налетит на «Летящую к Западу», и задрожат снасти, надуются пузатые паруса. Но ничего подобного не произошло. Когда затих последний пронзительный звук и наступила тишина, до меня долетела размеренная мелодия гимна пилигримов:

Владыка наших чувств, огонь нашей любви, Ты тень в пожаре дня, ты светоч наш в ночи.

Веди ж своих людей.

В два часа ночи мы проснулись от внезапного движения судна, непривычного после долгого оцепенения. Мы с Натаниэлем повернулись друг к другу, зашевелились и пробормотали, что это ветер. Старшие в полдень созвали специальный совет и вознесли Господу благодарность за то, что их молитвы были услышаны. Ральф Свистун, записавший на свой счет еще один вызов ветра, расхаживал, покачиваясь, с гордым видом, будто все знал, но был слишком мудр, чтобы сказать это. Итак, прекрасным июньским утром мы благополучно прибыли в бухту Салем.

Приехали в Салем мы в очень интересное время, и хотя для нас это был просто порт прибытия, стоит остановиться на царившей там атмосфере. Война с индейцами к тому времени уже завершилась. Она дорого обошлась поселенцам, потерявшим немало жизней и средств. Тринадцать поселений были стерты с лица земли.

Но для индейцев эта война была не просто смертью и разрушением, а полным уничтожением. Уже позже мы узнали, как смертельно жалит раненая змея. Но на первый взгляд, у колонистов были основания поздравить себя с победой. Исчезли целые племена, и причем самые воинственные. Мне доводилось слышать, что война унесла около трех с половиной тысяч отважных воинов, оставив в живых лишь самых прирученных, укрощенных цивилизацией и христианством. В Салеме жили индейцы, но сдержанное недружелюбие, с которым к ним относились до войны, сменилось теперь подозрительностью, и с наступлением темноты они были обязаны убираться в свои жилища и не появляться на улице до утра. Ночной патруль задерживал индейцев, нарушавших этот порядок.

К моменту нашего прибытия Салем переживал время бурного религиозного возрождения. Привлекательная прическа, платье с короткими рукавами, пропуск службы без уважительной причины неизбежно вызывали порицание, а иногда и наказание. Даже дети подвергались порке при повторном нарушении правил поведения в церкви. В первое воскресенье после нашего прибытия я с удивлением увидел серьезных крошек, толпившихся в углу церкви под зорким наблюдением особы женского пола, которая, по моему мнению, как нельзя более соответствовала своей роли: ее строгость повергла бы в трепет даже самых набожных прихожан. Все это пролилось бальзамом на душу Эли, Оливера Ломакса и Мэтью Томаса. Они были просто восхищены Салемом.

Натаниэль, с той самой ночи на борту «Летящей к Западу», считал Эли своей правой рукой и давал ему самые разные поручения, стараясь обучить тому, что, по мнению нашего руководителя, могло пригодиться в дальнейшем: как строить временные жилища, как хранить еду, как возделывать целинные земли.

Мэтью Томас был сразу же взят под опеку Альфреда Бредстрита, еще одного изгнанного священника. А мы с Картером, Стеглсом и Энди помогали местным плотникам и кузнецам, занимаясь изготовлением кибиток. От многих хлопот избавили нас всех Свистуны, которые просто опьянели от прекрасной погоды и избавления от корабельного плена. Они с большим воодушевлением отправились на общее пастбище, раскинувшееся под горой Галлуз Хилз, где разбили лагерь и поселились там с лошадьми, привезенными нами из Англии, и остальным скотом, который мы покупали, как только представлялся случай. Гостеприимство в Салеме расточалось с удивительной щедростью. Некий мистер Адамс, чьей жене приглянулась одна из бывших у нас медных ламп, которую мы ей подарили и которая стояла в ее крошечной гостиной, дожидаясь холодных зимних вечеров, приняла к себе Натаниэля, меня, Энди и Битонсов. Не думаю, что мы устроились лучше, чем остальная часть нашей компании, так как у Адамсов было огромное семейство, главным образом мальчики. Вообще же места для постоя в городе было не так уж много, что еще более делало честь людям, приютившим нас и что одновременно подстегивало нас ускорить время нашего отъезда.

С Линдой я виделся на службе, которую ни разу не пропустил с момента нашего прибытия. Одно из воскресений было настолько жарким, что даже в церкви хотелось сбросить с себя сюртук и остаться в рубашке с короткими рукавами. Конечно, это было исключено, и я сидел, обливаясь потом и недоумевая, почему Линда так кутается в свою накидку. Капюшон она, правда, откинула, но к чему вообще носить это одеяние? Остальные женщины носили платья из муслина или другой легкой ткани. Слова молитвы не доходили до моего сознания. Я просто сидел и придумывал сказку о том, что Эли мертв, не родился, просто не существует более, что я подхожу к Линде и срываю с нее эту жуткую мрачную накидку и грубое платье. И помогаю ей надеть яркий шелковый наряд, застегиваю ей пуговки, разглаживаю складки, вдеваю в ушки бордовые камушки, и наблюдаю, как она укладывает локоны и завитушки своих роскошных волос в маленькую корону вокруг очаровательной головки. И когда все это произойдет, я увезу ее далеко-далеко в страну, где все люди красивы, добры и великодушны и никогда не слышали ничего о первородном грехе и о необходимости искупать его, в страну музыкантов и поэтов, где миндаль покрывает дорожки розовыми лепестками, где цветы и звезды созданы для влюбленных. Церковь выходила окнами на запад и восток, так что во время утренней службы солнце проникало внутрь. Воздух был душным и тяжелым. И здесь, на уродливой желтой скамье, прямо передо мной сидела Линда, рядом с Эли, в старушечьем плаще, укрываясь от всего вокруг, кроме моего воображения.

Выйдя из церкви, люди собирались в небольшом дворике, чтобы встретиться, иногда, впервые за неделю, поболтать о посевах, кормах и рецептах. Линда проходила так близко от меня, что я мог улыбнуться и поговорить с ней, не вызывая никаких кривотолков. Но улыбка застыла у меня на губах, как только я понял назначение этой серой накидки. В платье спереди была сделана вставка из более темного и поношенного куска материи, ею была туго обтянута когда-то грациозная, а теперь распухшая талия. У Линды будет ребенок! И ей придется переходить вброд реки и взбираться на горные вершины, пешком преодолевать бесконечные мили пути! Сердце мое сжалось от боли и сострадания, к которым примешивалась острая всепоглощающая ревность. Ребенок Эли, еще один тупоголовый фермер, который будет называть воскресенье шабашом, а таверны — источником порока. И это должно было появиться на свет из прекрасной плоти Линды.

Линда мягко прикоснулась к моей руке и обратилась ко мне тихо, но с легкой интонацией недоброжелательности:

— Эли хотел поговорить с тобой, Филипп.

И в этот момент, будто для того, чтобы избежать моего внимательного взгляда, она поплотнее натянула накидку на раздавшееся тело, придерживая ее маленькими сухими руками, которые могли только загрубеть от непосильного труда, но никогда не утратили бы белоснежного оттенка.

— Что он хотел? — спросил я, поднимая голову и невидящим взглядом окинув Эли.

— Я хотел спросить, как идут дела с кибитками?

— Прекрасно. Твою осталось только еще раз покрыть краской. Если ты уже закончил с инспекцией домов и хранилищ, можешь сделать это сам и освободить Стеглса.

Я не ожидал, что в моем голосе прозвучит столько горечи.

На следующее утро Эли с двумя Ломаксами, следующими за ним, как тень, появился в мастерской и принялся за работу. За одно утро он ровно и ловко нанес в два раза больше краски, чем те двое. Краем глаза я наблюдал за ним, с ненавистью и невольным восхищением. Обнаженный до пояса, он мог бы позировать для какого-нибудь древнегреческого скульптора. И мне пришло в голову, что, если только он достаточно добр к Линде, она будет благоговеть перед ним, этого не могла бы избежать ни одна женщина. В той жизни, которую мы собираемся начать, физическая сила значила слишком много! О, будь проклят, Эли Мейкерс, вместе с Джоном Оленшоу. Они оба лишили меня моей любви. Около полудня я сложил инструменты, вытер лицо и руки полотенцем, небрежно перекинул сюртук через плечо, медленно пересек двор, чувствуя на себе неодобрительный взгляд Эли, и направился к заднему крыльцу таверны Бидлза. Рано или поздно нужный мне человек появится там, и несмотря на мои недавние мысли об Эли, меня утешало то, что в противовес его физической силе, я обладал определенными денежными средствами и восприятием действительности, которое было недоступно ему.

На сей раз мне повезло. Майк сидел возле очага, выбивая трубку о каблук. У ног его клубком свернулся кот. Возле него стояла кружка, которая к тому времени была уже пуста, и я взял ее, чтобы наполнить, прежде чем обратиться к нему. Майк был для меня находкой. Однажды Энди вонзил себе в запястье резец, и кровь хлынула изо всей силы, и от его внезапной бледности меня самого замутило. Я бросился в таверну, взывая о помощи, и Майк не выпуская трубки изо рта, с кружкой в руке, небрежной походкой вышел мне навстречу, удивленно взметнув брови при виде моей паники. Я, задыхаясь, залепетал что-то о резце, крови, руке. Майк спокойно подошел к Энди, поднял раненую руку высоко над его головой, и, схватив первую попавшуюся веревку, туго перетянул запястье над порезом. Страшное кровотечение остановилось, и я с облегчением вздохнул.

С тех пор этот маленький необычный человечек поддерживал мой неизменный интерес к его персоне, поэтому я часто угощал его. У Бидлза он был объектом всеобщего презрения, которое, тем не менее, носило вполне доброжелательный характер, и некоторые посетители посмеивались над моим непонятным увлечением этой личностью. «Что-то здесь не то, Майк, поддевали его они. — Наверное, ты спас не одну жену, но вряд ли получил столько же эля от их мужей». Будучи не в состоянии прекратить эти издевки, я просто пропускал их мимо ушей, и постепенно они прекратились.

Майк увидел наполненную кружку и ухмыльнулся.

— Добрый день, ваша честь, — произнес он. — Как там плотничанье? Справитесь до осени?

— В начале сентября будем уже в пути, — ответил я, присаживаясь напротив. — Слышал, будто вы направляетесь в Наукатчу. Хорошее место.

Я уловил и сразу же понял тот негромкий вздох, который сопровождал его слова. Он поднял полную кружку и начал пить. Я смотрел на него. Он был не слишком опрятен. Его щеки и подбородок покрывала седая щетина. Белки глаз отдавали желтизной. Но что-то в этом странном одутловатом лице было доброе, человечное и очень привлекательное для меня.

— Никогда там не бывал, скажу тебе, — продолжал он задумчиво. — Но видел его с горы Бент Хилл. Тогда там было опасно, но сейчас, конечно, все в порядке. Там и горстки индейцев не наберется. А раньше их было — тьма.

Припоминаю. Прекрасная земля. Я даже подумал, что где-то в душе хотел бы поехать с вами.

— А почему бы и нет? Мы принимаем новобранцев. Вместо ответа он сунул руки в карманы штанов и по очереди вывернул их наизнанку, демонстрируя пустоту внутри. Потревоженный кот потянулся и чихнул.

— Вот почему, ваша честь. В своем возрасте я еще могу быть хорошим работником. Но ехать в незнакомое место… С тем же успехом я могу прыгнуть в реку в тяжелых башмаках. И по правде говоря, я скорее сделал бы это. Нищий всегда раб, но он может уйти, если ему наплевать на своего хозяина. А если мне взбредет в голову отправиться в Наукатчу с куском чужого хлеба в желудке, мне надо будет горбатиться много лет, чтобы собрать средства на обратный путь. Кроме того, говорят у вас не дадут ни хорошей трубки, ни стаканчика вина. Нет уж, спасибо. Я здесь поджидаю прибытия Хика Магира с рыбной шхуны из Ньюфаундленда. Он только что отправил своего лекаря за борт с камнем на ногах. Сам-то он слеп вот уже пятнадцать лет. Догадываюсь, что зимой, когда палуба обледенеет и матросы будут падать, а руки у них не будут сгибаться от холода, Хик с радостью возьмет меня. Хотя рыбная шхуна тоже не рай.

— Ты уже плавал? — спросил я.

— Ага, четыре года назад. Глянь на мои уши.

Он скинул рваную шляпу, и показал свои уши — скорее отверстия, обрамленные бахромой висящей кожи.

— Мороз, — пояснил он. — Уши и пальцы на руках и ногах крошатся, как леденцы. Никакого удовольствия, заверяю вас. Кроме того, я однажды сильно подрался с Хиком. Он резкий парень. Но я все равно могу заняться той же работой. Думаю, что к Хику не стоит очередь хороших опытных лекарей.

— Послушай, — сказал я, допив свою кружку и не намереваясь терять больше времени. — Если хочешь поехать с нами, я поддержу тебя. И куплю тебе все необходимое. Можешь ехать в моей кибитке. Когда я построю дом, там найдется место и для тебя, а если захочешь, будешь жить в своем доме.

И где-то на следующий Новый год, если захочешь, вернешься сюда за мой счет. Ну, что скажешь? Поедешь?

На некоторое время на лице его застыла маска удивления, которая постепенно переросла в настороженность и подозрительность.

— Зачем я тебе? Ты что, болен? — Он опустил глаза, поглядел внимательно на мою ногу и снова вернулся взглядом к моему лицу. — Скажу вам прямо, ваша честь, хорошенькая парочка мы с вами. Здесь я ничем не могу помочь. Хромой с рождения, наверное. Правда? — с этим уже, действительно, ничего не поделаешь.

Я не смог сдержать раздражения в голосе.

— Я думаю, ты достаточно умен, но я не считаю тебя чудотворцем. И не задавай мне больше вопросов, или я начну разузнавать, как ты дошел до такого состояния, что рад отправиться мерзнуть с рыбными снастями своего Магира. Понял?

— А что я могу ответить, — сказал он, не смутившись. — Пил на службе. Вот моя история в двух словах. Вышвырнули меня из Королевского флота в тысяча шестьсот сорок девятом за то, что я отрезал одному парню не ту ногу. Из-за моих стараний бедняге вообще не на чем было стоять. Вот и вся история. И так до сегодняшнего дня. А теперь я получил вот это предложение. Принимаю с благодарностью, ваша честь.

— Меня зовут Оленшоу, — представился я. — Вот немного денег. Приведи себя в порядок. И помни: я еду не один, и чем меньше ты будешь болтать о пьянстве или тому подобных вещах, тем больше это понравится остальным, хотя стаканчик вина и хорошую трубку я тебе обеспечу, если будешь делать все, что я скажу.

Счастливый, я вернулся к кибиткам.

Удивительное совпадение: но пока я покупал услуги Майка, Натаниэль тоже позаботился об увеличении нашей компании. Два семейства квакеров с Эссекс-стрит обратились к нему с просьбой разрешить им присоединиться к моей группе. Противился ли Эли включению этих людей в наш коллектив, как это было в случае со Свистунами, я не знаю, потому что был очень занят в мастерских и мало виделся с ним. Мне известно только, что Крейны и Пиклы, общей численностью двенадцать человек, отправились с нами в путешествие. И никогда не встречал я людей, которые были бы мне настолько симпатичны. Файнеас Пикл, вдовец с шестью детьми, следуя какой-то причуде, назвал всех своих отпрысков именами, начинающимися на «М»: Магитабель, Мэри, Марта так звали девочек, и мальчики: Марк, Мэтью, Моисей. Джакоб Крейн ехал с женой Деборой, дочерью Ханной и двумя сыновьями, одного из которых тоже нарекли Джакобом, но называли Джейком, чтобы отличать от отца, другого — Томас. Обе семьи находились в далеких родственных отношениях, и даже походили друг на друга. Когда они собирались вместе, то напоминали стадо овец, и подобно овцам, были спокойны и благожелательны.

Теперь нас было тридцать шесть, и в нашем распоряжении имелось двенадцать кибиток, что позволило Натаниэлю воплотить свои идеи об общем владении имуществом. И так как большинство предметов общего пользования принадлежали ему, даже Эли со своими фанатичными представлениями о независимости и самостоятельности не посмел ворчать. Было совершенно очевидно, что отдельные вещи придется делить: например, некоторые коровы были дойными, некоторые — нет; какие-то лошади были слабее, а какие-то сильнее и могли тащить больший груз. На одну кибитку приходилось две лошади, но Пиклы и Крейны, у которых было четыре кибитки на две семьи, вместо лошадей использовали бычьи упряжки. Съестных запасов у нас было на целый год, не считая пшеницы, гороха и бобов с картофелем, которые предназначались для весеннего сева. Мы также взяли с собой мешки семян, которые впервые увидели в Салеме. Это была индейская кукуруза, семя которой по форме напоминало лошадиный зуб.

Думаю, ни одно путешествие еще не начиналось так радостно и удачно. Погода стояла великолепная, ясная, сухая и солнечная. Большинство наших людей после тесных помещений, с которыми им приходилось мириться в Салеме, испытали подъем и воспрянули духом, что часто является результатом внезапного ощущения свободы и обилия свежего воздуха. Наверное, в каждом из нас есть что-то от цыган. Именно поэтому мы были счастливы и радостны, несмотря на ужасную усталость. Я знал, что те вечера, когда мы устраивали привалы, и прихрамывающие лошади топтались где-то вдалеке, жуя траву, когда костры горели, и дым от них поднимался в спокойное вечернее небо, когда в воздухе носились ароматы стряпни, от которых текли слюнки, — были самыми счастливыми в моей жизни. И утренние часы в путешествии мне тоже нравились — когда мычали коровы с переполненным выменем, и с помощью нескольких горстей сухой травы и жердочек, которые потом легко выдергивались из земли, можно было вскипятить чайник воды, когда созывали лошадей, надевали на них сбрую, и начинался еще один день нашего путешествия. Эли, мысли которого были заняты собственной упряжкой и кибиткой, широкими просторами, простиравшимися вокруг, казался совершенно иным человеком. Песни и насвистывание цыган, замыкавших караван со скотом, либо не были ему слышны, либо оставались незамеченными, да и сам он довольно часто напевал гимн пилигримов. Он просто был в ударе: изобретательный, трудолюбивый, заботящийся об упряжках, берущий на себя все тяготы, когда подъем оказывался слишком крутым.

Мы проехали несколько маленьких поселений: Нитхед, Колумбину и Санктуарий, которые представляли собой группки приземистых домишек, скучившихся вокруг деревянных церквей посреди тщательно обработанного поля. В каждом таком селении нас тепло встречали, забрасывали мелкими подарками, горшочками свежего меда, корзинами слив или яблок, молодого картофеля, буханками сладкого хлеба. Местные жители рассказывали нам об опасностях и трудностях предстоящего пути, при этом Натаниэль расстилал свои карты и вносил изменения. Оглядываясь назад в те времена, я испытываю ощущение, что они, как в сказке, проникнуты золотым солнечным светом, дружелюбием и радостным трудом. Наш караван продвигался медленно — бычьим шагом, как шутили мы, намекая на животных, которые замыкали шествие под наблюдением Свистунов. И только на второй неделе сентября показалось последнее поселение. Оно было отмечено на карте Натаниэля как Форт Аутпост, который опустошила и почти полностью стерла с лица земли война короля Филиппа. Но так как земля вокруг была возделана, поселение снова заселили весной того года. Оно лежало в долине, и взобравшись на вершину холма, мы рассматривали крыши домов и желтые кукурузные поля. Вот уже несколько дней, как температура начала падать, ветер изменился, холодными северными порывами обдавая наши лица. Поровняв свою кибитку с кибиткой Натаниэля, я распряг лошадей, чтобы Энди отвел их вниз к повозке Ломаксов, поднял воротник пальто и поежился от холода. Натаниэль внезапно нарушил молчание:

— Похоже, что они запоздали со сбором урожая. И не видно, чтобы кто-то работал. Может мы ошиблись днем и сегодня воскресенье?

Подъехал Эли и остановил свою кибитку позади моей, ослабил постромки в упряжке и обратился к Натаниэлю:

— Мистер Горе, завтра Божий день, как вы смотрите, если мы устроим привал у подножия этой горы и проведем службу в церкви?

— Прекрасная идея, Эли, и кроме того, больше такого случая нам не представится… — Тут он осекся и перевел взгляд на меня. — Филипп, твои глаза моложе моих, посмотри-ка вон туда, что ты видишь?

Следуя направлению его указательного пальца, я сказал:

— Похоже на человека, идущего к нам, он спотыкается, снова идет. Вот он упал. Что это может быть?

— Сейчас узнаем, — сказал Натаниэль и быстро спустился с горы.

Я последовал за ним. Человек поднялся на ноги и пошел навстречу нам, останавливаясь и спотыкаясь так часто, будто поднялся со смертного одра, чтобы совершить этот путь. Когда между нами оставалось какие-то двадцать ярдов, мы заметили бледность его лица, блестящие капельки пота на лбу. Он остановился и поднял руку. До нас доносился только звук его голоса, но слов мы не разбирали и сделали несколько шагов вперед, чтобы услышать, что он кричал, но он махнул рукой, которая бессильно упала, как мешок с опилками, и снова послышались слабые звуки. Теперь я разобрал слова.

— Я хочу предупредить. В деревне опасная болезнь.

Натаниэль посмотрел на меня. Мы одновременно сделали шаг назад, будто нас оттянули веревкой, затем снова подались вперед, как бы желая скрыть наше отступление.

— Вижу, бедняга, — сказал Натаниэль. — Что это? Много больных?

Человек приложил руку к горлу:

— Что-то с горлом, — он говорил с большим трудом. — Меня прихватило утром. Болезнь длится уже все лето.

Не справившись с напряжением, он покачнулся и упал ничком на землю. Я сделал шаг по направлению к больному, но Натаниэль схватил меня за рукав. — Подожди, — сказал он. — Мы должны подумать о других. Это нужно обсудить.

Мы снова взглянули на распростертое перед нами тело, и затем, повинуясь общему порыву, начали снимать верхнюю одежду. Натаниэль набросил наши пальто на лежащего, стараясь держаться на расстоянии. И повернувшись, мы побежали — если только можно говорить о беге, имея в виду калеку и старика — вверх по крутому склону, назад к остальным. На гору были подняты еще две повозки, еще две, скрипя, преодолевали восхождение.

— Отдай приказ о привале, прямо здесь на вершине, Эли, и я жду тебя. Ты, Филипп, приведи Ломакса и Пикла, а я схожу за Крейном и Томаксом. Мы проведем собрание под тем красным кустом. И найди себе другое пальто. Через пятнадцать минут мы уже сидели на корточках в кустарнике, слушая обстоятельную речь Натаниэля.

— Первое, что нам предстоит выяснить, — сказал он, — имеем ли мы право принимать решение. В каком-то смысле мы отвечаем за остальных, и я не сомневаюсь, что любое принятое нами решение, не вызовет возражений с их стороны. Но возьмем ли мы на себя всю ответственность, или представим это на суд людей?

— Но вы еще не сказали, что произошло, — спокойно заметил Крейн.

— Форт Аутпост поражен страшной болезнью. Мы с Филиппом только что говорили с одним жителем, который сам серьезно болен. Мы не приближались и не прикасались к нему. Итак, направимся ли мы, некоторые из нас, я хотел сказать, в селение, чтобы оказать посильную помощь, или же оставим их самих бороться с эпидемией, проследовав дальше, будто наш путь никогда не пролегал мимо их селения. И следует ли нам как старшим, советоваться с мужской частью нашей компании?

Спрятавшись от ветра в нашем довольно ненадежном укрытии, мы стояли перед нелегкой проблемой.

Я заговорил первым.

— Каждый мужчина, — сказал я, поражаясь звуку собственного голоса, нарушившего тишину, — рискует жизнью. Поэтому каждый должен участвовать в принятии решения.

Мэтью Томас посмотрел на меня так, будто мои слова прозвучали как богохульство.

— Рискуют такше каштая женщина и каштый ребенок. Мы старшины, мы отвечаем перед Богом. Поэтому наш голос должен быть решающим, не так ли?

В блеске его глаз не было никакой симпатии ко мне, и я сразу догадался, о чем он подумал. Я не был старшим, и потому как бы не брался в расчет.

— Мистер Горе несомненный лидер нашей компании. Он собрал нас вместе, он все организовал. Кто-то вложил в общее дело свои деньги, кто-то свой труд. Это дает равное право всем мужчинам высказать свое мнение. Но в конце концов не нам решать. Все зависит от того, что скажет мистер Горе.

— Зачем, посффоль спросить, ты вообще говорил?

— Просто размышлял вслух, — ответил я, ожидая, что кто-то продолжит разговор.

— И тут мы подошли к решающему моменту, — спокойно проговорил Натаниэль. — Вопрос, кто облек нас ответственностью, должен задать каждый сам себе и ответить на него со всей серьезностью. Ответ следующий: «никто». Но мы будем просить, чтобы нас облекли доверием и не будем больше терять времени. Там умирают люди.

В конце концов было решено следующее: Натаниэль, Майк и я должны отправиться в поселок, а оставшиеся добровольцы во главе с Эли ждать нашего сигнала в условленном месте.

Когда мы добрались до островка земли между рекой и пахотой, то обнаружили людей, которых болезнь настигла несколько позже и поразила не столь сильно. Они были еще живы. В одном домике горел свет, и мы направились туда. Женщина с изможденным бледным лицом и неподвижным взглядом лунатика варила в желтой посудине похлебку из воды и хлеба. Вдоль стены хижины на одеялах и подушках лежали мужчина и двое детей. Их впалые глаза смотрели на нас с любопытством и удивлением. Женщина заговорила. В ее слабом и хриплом голосе послышалась радость и гордость:

— Мы поправляемся, — сказала она.

Натаниэль посмотрел на похлебку из хлеба и пообещал:

— Утром у вас будет молоко, ложитесь, мы накормим их сами.

Мы увидели четвертую подушку и откинутое одеяло, это и была постель, из которой бедняга с трудом встала, чтобы накормить семью.

— Мы-то справимся, ведь многие вовсе не могут двигаться.

Она стала на колени перед постелькой младшего ребенка и поднесла ложку с теплой кашицей к его бледным губам.

— Ее заботы не дают ей умереть, — прошептал нам Натаниэль, и мы снова вышли в ночь.

Живых нашлось еще человек двадцать. В одном из домов, где обе верхние и нижние комнаты были заставлены кроватями, мы обнаружили восемь человек, за которыми присматривал слепой старик. При нашем появлении он повернулся и сказал:

— Я знал, что ты вернешься, Вальтер. Ты нашел корову?

Сначала я думал, что он бредит, но когда мы заговорили, он спросил:

— Ваши голоса мне не знакомы. Я слеп, как видите. Что вам здесь нужно?

— Мы хотим помочь вам, насколько это в наших силах.

— Нам нужно молоко. Вы не видели мальчика с коровой? Вальтер, внук, юный негодник. Слишком долго он ищет корову, чтобы подоить ее.

Кто-то из подопечных старика бредил, некоторые лежали в забытьи, но никто не просил воды, не молил о помощи. Я с любопытством спросил:

— А вы сами не болели?

— В этот раз нет. Такая вспышка уже была в этой местности два года назад, перед нашествием индейцев. Это проклятое место. Тогда я и переболел. Это не возвращается.

Мы пообещали утром принести ему молока и все необходимое, а сами отправились дальше.

В большинстве случаев мы могли только поднести воду к пересохшим губам страдальцев, которые уже несколько дней оставались без ухода. Натаниэль заставлял меня кипятить каждую каплю жидкости.

— Я подозреваю, что все дело в воде, — объяснил он. — Источник находится в низине, вода в нем застоялась и отдает зловонием. Наверное, они бросают туда мусор и спускают отходы. В Зионе мы все устроим по-другому.

«Да, — подумал я, — если доживем».

Ночь уже близилась к концу, но Эли добросовестно стоял на своем посту и сразу же ответил на сигнал моего фонаря, которым я размахивал с моста. Еще до рассвета Энди, Ральф Свистун и Тим Денди, Томас Крейн и Моисей Пикл спустились с холма, неся завтрак для всей нашей экспедиции. После еды Натаниэль вытащил бумагу и карандаш и написал записку для Эли с указанием подоить коров и оставить ведра с молоком на полпути, где мы должны были забрать их. Затем, привязав бумагу к камню, Тим забросил его как можно выше на склон. Через полчаса ведра с молоком были на назначенном месте. В тот день мы собрали всех больных в двух домах, оставив на своем месте только две семьи, которые выжили под присмотром женщины и слепого старика. Мы убедились в том, что позаботились обо всех, и лишь отсутствие мальчика Вальтера, о котором говорил слепец, вызвало наше беспокойство. Поэтому я взял на себя поиски ребенка. Нашел я его лишь после полудня, лежащим в дальнем конце луга с ведром, зажатым в похолодевшей руке. Однако он еще был жив, и, с трудом ковыляя, я потащил его к нашему временному госпиталю. В этот день мне как никогда мешала больная нога, но, тем не менее, я справился. Тим и Ральф принялись рыть могилы, и чуть попозже, освободившись от наших нехитрых забот по уходу за больными, мы присоединились к ним, взяв на себя задачу переноса трупов. — Нужно отслужить по ним панихиду, — предложил Натаниэль. — Я попрошу Эли прислать мистера Томаса.

— Панихида, отслуженная наспех, может быть не действительна, не так ли? — сказал я. — Лучше отслужим по-настоящему, когда все закончится.

То ли заботы Майка оказали благотворное действие, то ли болезнь была не столь сурова к этим людям, или же они просто оказались крепче других от природы, так или иначе все пятеро наших пациентов не умерли. И наконец однажды вечером мы отметили третьи сутки, не омраченные потерями. Майк совершил обход, завершив его домом, где все еще хлопотал слепой старик, и вернулся в комнатушку, служившую одновременно импровизированным штабом и кухней нашего дома-лазарета. Энди поджаривал яичницу с ветчиной на огне, Моисей Пикл заваривал кофе, когда Майк вошел с видом победителя, бережно обнимая руками кувшин. Поставив свою драгоценную ношу на стол, он озарился жизнерадостной щербатой улыбкой.

— Все выжившие идут на поправку, рад вам сообщить. И мне удалось поговорить с парочкой больных. Конечно, если не знаешь, как с этим всем справиться, что толку расспрашивать о том, как все началось. Он вздохнул и лицо его просветлело при взгляде на кувшин. — Но гляньте-ка, что старый слепой, благослови его Бог, всучил мне, когда я уже уходил. Лучший джамайский ром, и пусть только кто-то осмелится сказать, что я не заслужил каждый глоток этого напитка, я разобью этот кувшин у него на голове после того, как осушу его до последней капли, разумеется.

— Не могу сказать, что ты не заработал этот подарок, — откликнулся Якоб Крейн. — Можно считать это весьма скромным вознаграждением. Но ты не возражаешь, если мы все же будем пить кофе?

Его «мы» подразумевало собственного сына и юного Пикла.

— Каждому свое, правда мистер Горе?

Натаниэль корпел над своими бумагами. Я знал, что он пишет послание Эли с указанием переместить лагерь на полмили к западу от деревни. «Место расположения лагеря постепенно загрязняется», — пояснил он еще утром. В ответ на реплику Майка Натаниэль поднял голову и, мгновение помедлив, ответил:

— Было бы совсем недурно, Майк, кипяточку с сахаром, если тебя это не затруднит. Что-то похолодало сегодня.

Не могу понять, почему это не насторожило нас в тот момент. Ведь после обеда ветер стих, и непогода, царившая последние десять дней или даже больше, уступила место приятному затишью… Натаниэль окропил сложенный листок уксусом и отложил его в сторону. Мы заняли свои места за столом.

— Сколько еще понадобится пробыть здесь, прежде чем возвращение в лагерь будет совершенно безопасным? — поинтересовался я у Майка.

— Именно об этом я и говорил с местными. Некоторые их рассказы не сходятся в деталях, но все они помнят, что первые похороны состоялись 12 июля, а вторые через две недели, эти смерти внесены в церковные книги. Потом все пошло как ураган. Но — и вот за это можно уцепиться — один из жителей, который лежит в доме слепого, уезжал в Сантуари помочь своему брату собрать урожай — сам-то брат сломал ногу. Он вернулся десятого августа. Это значит, что он контактировал с больными десятого дня августа месяца, а заболел через две недели. Он точно помнит это, потому что в путь отправился на шабаш и заболел на шабаш. В этом он видит зловещую связь.

— Понятно, — Натаниэль уперся острым подбородком в ладонь. — Это значит, что мы должны оставаться здесь, по крайней мере, еще две недели. Ну, за это время мы сможем собрать им урожай кукурузы. Приятная смена занятий!

Ром к тому моменту уже согрел нас, и думаю, что не я один чуть не застонал при мысли об очередных хлопотах. Ворочать тела, мыть, кормить больных, выносить и сжигать лежанки, которые никак нельзя было очистить от инфекции, поддерживать огонь в очаге и кипятить воду, выносить трупы и копать могилы… Десять дней непрерывной работы такого рода вряд ли могли бы служить надлежащей подготовкой к сбору урожая.

На следующий день мы все, кто не был занят уходом за больными, спустились на крошечные полевые наделы и принялись срезать хрупкие сухие стебли, снимая тяжелые початки. Я заглянул в дом слепого, чтобы сообщить ему, как поправляется его внук в нашем лазарете, и поэтому несколько позже явился к ужину. Но уже завернув за излучину дороги, я понял: что-то произошло. Энди, Крейн и Моисей Пикл стояли на пороге с выражением явной растерянности на лицах.

— Мистер Горе заболел, — сообщил Энди. — Хрипит и весь горит.

— О Боже! — воскликнул я. — Ну почему именно он? Почему не кто-то помоложе… покрепче?

— Каждому свое время, — скорбно произнес Якоб Крейн.

Что-то в его голосе заставило меня содрогнуться.

Я уже привык относиться к болезни как к чему-то безликому, успокаивая свои панические настроения мыслью о том, что опасность таится только в воде, которую пили жители форта Аутпоста, и то мысли эти приходили тогда, когда выдавалась свободная минутка, чтобы предаться размышлениям о своих страхах, а это случалось не так часто. Мы уже начали считать себя вне опасности… и вот один из нас пострадал. Я пригнул голову, проходя под притолокой двери лазарета, и приблизился к постели, на которой лежал Натаниэль. Его яркие канареечного цвета бриджи и куртка валялись на полу. При виде вещей, столь небрежно брошенных, неожиданная боль пронзила меня. Я вдруг понял, что он умирает, и вспомнил тот день, когда проповедь Эли, обращенная к матросам, нашла такой неожиданный отклик в душе Натаниэля. В ту ночь он почувствовал приближение смерти, его нынешняя болезнь явилась прямым продолжением того далекого события. Сквозь голубоватую дымку тлеющих трав и тряпья, пропитанного уксусом, я увидел лицо Натаниэля, такое неожиданно погасшее и пустое, будто подвергшееся мгновенному разрушительному действию всепожирающего огня. Он был в сознании и сразу узнал меня. Слабо шевельнув рукой, он улыбнулся и сказал сдавленным голосом, по которому мы уже научились распознавать первые признаки болезни.

— Ну, вот, юноша, попался я.

Неожиданно ко мне пришли слова Антония: «Я ухожу, о Египет, ухожу в небытие». И слезы проступили у меня на глазах. Слезы скорби по Антонию, по Египту, который был для меня не более чем узором на ковре, по Натаниэлю, который стал моим близким другом, по всем нам, кто, издав свои первый крик, неминуемо приходит к последнему вздоху. Я тяжело сглотнул и почувствовал в горле соленый вкус слез. Собрав все свое мужество и стараясь, чтобы мой голос звучал как можно веселее, я произнес:

— Майк поставил на ноги двадцать человек, и с вами справится.

В ответ Натаниэль прохрипел вне всякой связи с моими словами:

— Все образуется, Филипп. Я завещаю вам свои планы… свои мечты. Помнишь, что я говорил тебе в Маршалси — о том, что пар нужно выпускать. Эли будет очень стараться, у него благие намерения. Другие же… но я рассчитываю на тебя, Филипп. Терпимость в Зионе, мягкое руководство…

Его голос затих на какое-то мгновение, глаза широко раскрылись, выдав страх, удивление, мольбу, но тут же с умиротворенным вздохом он откинулся на подушку и, казалось, заснул. Двое суток Майк не отходил от больного, но ничего сделать уже не смог, и на восходе третьего дня Натаниэль умер.

Мы с Майком вышли и остановились у порога. Мир казался серым, пустым и холодным. Было как никогда тихо, на западе, из-за холма, где раньше располагался наш лагерь, проглядывало желтоватое свечение. Безветренная утренняя прохлада охватила наши лица и руки, мы стояли в чарующем неведомом свете; тишина, как тонкая нить натягивалась и напрягалась, грозя лопнуть, как струна. Майк нарушил молчание. Пожав плечами, будто под тяжестью ноши, он произнес:

— Моисей умер не достигнув цели, не так ли? Не услышав от меня никакого ответа, он посмотрел полувстревоженно, полувраждебно, словно рассвирепевшая собака, которая еще не решила, стоит ли укусить человека, обидевшего его.

— Я сделал все, что мог, — сказал он.

— Знаю, — кратко произнес я. — Он так и не увидел тебя перед смертью, Майк.

Воинственность исчезла с его лица, оставив лишь выражение боли и тревоги.

— Вы-то сами в порядке?

— Да. Надо предупредить остальных.

И мы пошли в дом сообщить спящим скорбную новость.

Мы похоронили Натаниэля немного поодаль от могил, устроенных нами на кладбище у деревянной церквушки. Я сам выбрал это место — травянистый склон у небольшой рощицы. Гладкие серые стволы возвышались, как колонны собора, и на фоне мрачного небосклона листва, уже начинающая увядать, рдела, подобно погребальному костру.

Невесомое, маленькое хрупкое тело мы положили в чужую землю, а над могилой соорудили надгробие из самых крупных булыжников, которые удалось найти. И в самом центре этого сооружения мы установили медную плиту, изготовленную мною из подноса. При помощи огня, молотка и прочных острых гвоздей, я вырезал на табличке имя, дату смерти и три буквы У.Б.Д. — «Да упокоит Бог душу твою».

Это был последний случай болезни, и после похорон Натаниэля мы собрались, чтобы обсудить дальнейшие действия. Работы в селении, в основном, уже подошли к концу. Оставшиеся в живых люди снова встали на ноги. Пора было собираться в дорогу. Внезапные холода, все более поздние восходы и ранние закаты, пожелтевшие листья, караваны диких гусей, с пронзительными криками летящие к югу, — все это предвещало близость зимы, и напоминало, что нужно поторопиться завершить наше путешествие. И все же мы боялись присоединиться к основной группе, пока еще была опасность проявления болезни. Что же делать?

Не прошло и часа после похорон Натаниэля, как на первом же собрании я, с бьющимся от волнения сердцем, ощутил, что вопрошающие взгляды и нерешительные предложения были обращены ко мне. Мысли бешено крутились в голове… и вдруг меня осенило.

— Послушайте, — начал я. — Я напишу Эли, и пошлю ему копию вот этого, — я показал пальцем на карту, на которой так часто корпел Натаниэль. — Дам ему указание отправляться в путь, оставив здесь для нас две повозки и привязанных к ним лошадей. Выждем день, чтобы дать им удалиться на значительное расстояние, и тогда сможем следовать за основной группой, не представляя для них никакой опасности. Завтра они могут выступить. Ну что, это выход?

Я тщательно перерисовал карту Натаниэля и составил послание для Эли. Взяв флягу с уксусом, я хорошенько сбрызнул им бумаги, затем, приблизившись к новому лагерю, криком привлек к себе внимание и бросил им письмо. На следующее утро с высоты холма мы оглядели небольшую долину и заметили, что костры погашены и кибитки тронулись в путь с первыми лучами солнца. Две повозки, одиноко стояли у склона и ожидали нашего появления.

День выдался ветреный, порывы, несущие потоки дождя, впивались в кожу острыми иглами. Несмотря на это, мы оказали последние услуги ослабленным жителям деревни, разрыхлив коричневые борозды на выгоревшей стерне, вышелушили зерна кукурузы для зимних запасов. Утром, позавтракав в холодной темноте, мы добрались до наших повозок.

С трудом преодолевая сопротивление ветра, мы достигли вершины и с удивлением увидели затухающий костер и фигуры людей, запрягающих лошадей и ведущих их по направлению к нашим кибиткам.

Это были Свистуны.

Сбивчивой скороговоркой они рассказывали нам все лагерные новости. Эли потерял лошадь, сдохшую от колик, и ему пришлось разгружать свою кибитку. Хэри Райт и Ханна Крейн, воспользовавшись длительной паузой в пути, завели роман и были обвенчаны сэром Томасом четыре дня назад. Крошка Бетси Стеглс, ползая по склону, упала в речку, где, к счастью, было не слишком глубоко, и отделалась лишь тем, что вымокла до нитки и получила пару шлепков от матери, которая рыдала от счастья и радости. Сука Оливера Ломакса принесла двух щенков в результате своих похождений в Салеме. Они были горчичного окраса с пушистой шкурой, и обоих решено было оставить.

Мы спустились по дальнему склону холма, и Форт Аутпост исчез из вида, затерявшись в долине. На выгоревшей траве четко выделялись следы повозок Эли. Дорога, по которой мы следовали вплоть до самого последнего селения, закончилась, и идущий впереди нас караван, дальше прокладывал себе путь сам, то сворачивая, чтобы обогнуть огромный валун, то делая прямой угол у небольшой рощи, то протискиваясь там, где позволяло пространство. Натаниэль в последнем разведывательном путешествии ехал верхом, ведя за собой запасных лошадей, и похоже, что колеса кибиток Эли первыми приминали траву и кустарник на этой земле, прокладывая нам дорогу. Не прошли мы и мили, как Джудит Свистун, шагавшая передо мной с шалью на голове и юбками, развевавшимися на ветру, словно паруса, внезапно уперлась рукой в бок и резко остановилась.

— Черт возьми, — выругалась она. — Я ведь кое-что забыла. Голова, что дырявое корыто — вот что у меня за башка.

Мы не успели расспросить ее, что именно она позабыла и стоило ли ради этого возвращаться, как девушка подобрала рукой пышные юбки и стрелой помчалась назад.

— Какая-нибудь женская дребедень, — с легкостью предположил Ральф. — Нам не стоит ждать ее, она запросто нагонит.

— Конечно, если она будет мчаться с такой скоростью, мы и не успеем уйти далеко вперед, — рассмеялся я, при этом испытав ту знакомую боль, которая неизменно пронзала и всегда будет пронзать меня при виде ловкого и беспрепятственного движения человеческого тела. Из-под приподнятых бесчисленных юбок выглядывали великолепной формы ножки, длинные и стройные, с упругими икрами, обтянутые грубыми белыми чулками. Несколько раз в то утро я оглядывался назад, отчасти беспокоясь из-за того, что Джудит ушла одна, отчасти из любопытства по поводу того, что же она забыла такое, ради чего стоило совершить такой долгий путь. Когда мы в полдень сделали привал, чтобы накормить лошадей и пообедать в укрытии наших кибиток, я обратился к Ральфу, сидевшему рядом:

— Твоя сестра задерживается. Она так бежала, что могла подвернуть ногу. Если она вскоре не появится, нам придется искать ее.

— С ней все в порядке, — снова успокоил меня Ральф, но при этом встал и сделал несколько шагов назад по тропе, щурясь от ветра. — Вот и она, сказал он через минуту.

Я встал, обогнул повозку сзади и увидел, как девушка пыхтит под тяжестью узла, висевшего в одной руке и чего-то издалека напоминавшего кусок дерева или выдернутого из земли куста, переброшенного через другое плечо. Рассмотрев, что она тащит, Ральф выскочил ей навстречу и вернулся через несколько минут, швырнув на землю и куст и тюк, и сразу же возобновив прерванную трапезу. Джудит шла следом, закинув руки за голову и поправляя растрепавшиеся волосы и упавшую шаль. Она глубоко, но ровно дышала, ее привычные к ветру щеки приобрели красивый пунцовый оттенок, в уголках глаз блестели капельки влаги.

— Что это? — спросил я, ткнув локтем в сверток и одновременно отрезая себе ломоть хлеба.

— Кое-что из вещей миссис Мейкерс. Мистер Мейкерс выбросил их вчера вечером, избавляясь от лишнего груза — из-за этой лошади, ну, вы знаете. Многое раздали по другим кибиткам, но это — он сказал, что это мусор. — И она носком туфельки ткнула в то, что напоминало куст. — А это, — девушка положила руку на тюк, другой в это время поднося ко рту кусок хлеба. — Это просто зазнайство, — прошамкала она с набитым ртом.

Я повнимательнее посмотрел на сверток. Он был завернут в полосатую ткань, через просветы выглядывало что-то знакомое. Пальцами я расширил отверстие, и воспоминания нахлынули на меня. Внутри среди прочего тряпья лежало то платье, в котором Линда бродила по Хантерс Вуд!

Выбросить это, с глаз долой! Как бесполезную ношу… К чему это жене Эли Мейкерса? Дорогая моя, уж лучше бы ты пожила годик с моим отцом. Если он и выбрасывал женские наряды, то только с одной единственной целью. Да, в имении Маршалси ты жила бы как королева!

Чтобы выражение моего лица не выдало моих чувств, я посмотрел поверх головы цыганки, жевавшей свою корку, на куст, который Ральф бросил позади повозки.

— А это?

— Это какие-то растения: куст лаванды, корень шиповника, несколько роз — чертовски колючая штука, особенно на ветру. Девушка загорелой рукой потерла щеку. — Я видела, как она плакала над этим, — сказала Джудит с презрением и жалостью в голосе. — И я предложила доверить все это мне. Если я не найду места в повозке, то могу нести в руках, — ведь она единственная белокожая здесь, которая не поскупится на доброе слово. Вся эта сцена живо предстала у меня перед глазами. Линда, плачущая над кустом роз и над своим малиновым платьем.

— Да благословит тебя Бог, — сказал я с теплотой в голосе, и, затолкав в рот остаток еды, подхватил сверток и растения, влез в кибитку и тщательно уложил вещи под брезентовое покрытие, обеспечив триумфальное появление этих сокровищ в Зионе.

«Проклятый Эли, — думал я, — разве он не мог сделать то же самое?» Все это настолько невесомое, настолько крошечное. Я знал, да и Линда знала это наверняка, что не будь это платье таким ярким, и будь то куст крыжовника или смородины, они не были бы отданы на попечение цыганской девушки.

Весь этот день, как и следующий, мы наблюдали друг за другом, опасаясь обнаружить симптомы болезни. Но ничего такого не проявилось, и я согласился с Майком, что холод справился с болезнью, как в свое время с лондонской чумой. Такого холода я еще не испытывал, даже в январе. Кожа на лице и руках покрылась грубыми чешуйками, как иссушенная жарой почва, из трещин при малейшем соприкосновении с предметами или одеждой сочилась кровь, что, насколько мне известно, является совершенно обычным явлением для таких условий, но именно это и вызывало наибольшее раздражение. Даже закаленные цыгане страдали и не переставали повторять, что если бы им удалось поймать ежа и истопить его жир, то мы сразу же избавились бы от всех трещин и ран. Ничто, твердили они, ничто на свете не может сравниться с ежовым жиром, который смягчает и очищает кожу. Им смазывают кожевенные изделия и лечат кожные заболевания лошадей. Если бы им только найти ежа! Но из этого ничего не вышло, а ветер продолжал свирепствовать, и мы выглядели и чувствовали себя, будто продирались сквозь густые колючие заросли.

Но по мере продвижения, прерывавшегося лишь привалами на месте встреченных на пути черных отметин костров Эли, в воздухе воцарялась атмосфера праздника. По молчаливому согласию мы разделились на две группы — мою и Крейна. Майк, Энди и Свистуны рассаживались вокруг костра и принимались за приготовление ужина. Якоб и Томас Крейны, Моисей Пикл разжигали другой огонь. С того момента, как стало известно о женитьбе Ханны Крейн и Хэри Райта, Тим стал терпимее к квакерам, особенно к Моисею Пиклу, у которого было восемь дочерей на выданье. И если бы одна из квакерских дочерей согласилась выйти за молодого человека, не имеющего ничего, кроме работящих рук, то почему бы и нет? Мне были понятны его мысли, да и квакеры, наверняка, разгадали его намерения. Но когда в первый же вечер мы собрались у костра, и Майк вынес кувшин с ромом, который слепой старик подарил ему на прощанье в форте Аутпосте (а это был единственный подарок, принятый им из многочисленных подношений), и когда Тим отказался от своей порции и даже не разжег трубки, когда он остался в стороне от веселой болтовни, я понял, что мучит его. И на второй вечер по негласному соглашению мы разожгли два костра.

Я подошел ко второй группе нашей экспедиции и ненадолго присоединился к ним, потому что, слушая рассказы Майка о путешествиях по семи морям и внимая браконьерским секретам Саймона и всяким шуткам, вызвавшим общий смех, я подумал, что те четверо, сидевшие неподалеку, должны были чувствовать себя одинокими и отрезанными от остальных. Очевидно, у таких эгоистичных натур, как я, есть особенность воображать, что все, кто не разделяет их общество, должны чувствовать себя одинокими. Но посидев с этими четырьмя некоторое время, послушав их серьезные рассуждения, я понял, что их компания является не менее важным мирком, чем та другая группа, пусть более многочисленная и шумная. И вскоре поднялся и вернулся к своим, опустившись на землю между Майком и Джудит, выпил рома и уже не испытывал больше неловкости всякий раз, когда рассказы Майка о морских похождениях выходили за строгие рамки хорошего тона.

Присутствие Джудит никого не смущало. Однажды нас сильно рассмешила история о том, как ей пришлось заночевать в сарае. Там ее и застал утром фермер и, привлеченный красотой девушки и простотой ее манер, или же просто ее принадлежностью к женскому полу, предложил ей снова прилечь, чтобы самому пристроиться рядом. Эта перспектива ее никак не прельщала, и она отказалась.

Тогда он заявил:

— Красотка, получишь жирного гуся в подарок.

Эта мысль пришла ему в голову при виде выводка гусей, с громкими криками ковылявших по двору. Но девушка не поддавалась на уговоры. Небрежным жестом она набрала зерна из стоявшего под рукой мешка и повторила свой отказ.

— Тогда убирайся прочь из моего сарая, — разозлился хозяин, — а то позову констебля, и он арестует тебя за бродяжничество.

Джудит удалилась, оставляя за собой след из пшеничных зерен. Три гуся наперегонки бросились вслед за ней, и она выбрала самого лучшего, получив его без всяких хлопот.

Подобные истории начинались обычно со слов: «Это напоминает мне…», и мы не успевали дослушать историю, как спускались сумерки, пора было закутываться потеплее в одеяла и ложиться спать, чтобы рано утром быть готовыми к отправлению.

Это счастливое время не мог омрачить даже сильный ветер. Но перед тем, как мы присоединились к основной группе нашей экспедиции, произошло нечто, что взволновало и смутило меня. Вообще-то все началось гораздо раньше, но впервые я признался себе в этом открытии в ту ночь, когда выпал снег. Думаю, на самом деле случилось это в тот момент, когда Джудит подобрала свои многочисленные юбки и бегом пустилась назад по дороге, чтобы прихватить сверток Линды.

Снег начался внезапно. Все утро ему предшествовал тот же резкий порывистый ветер, замедлявший наше продвижение на запад. Дорога то поднималась, то шла вниз, будто какая-то сила периодически вздымала поверхность земли, как полотно скатерти, а так как «складки скатерти» пробегали с севера на юг, весь наш путь был пересечен этими неровностями. На подъемах иногда нам не удавалось делать более мили в час. В тот памятный день ветер нес непрерывные потоки дождя. Нужно было изо всех сил удерживать лошадей, чтобы не дать им развернуться. Прежде чем начать очередной подъем, мы сделали привал, чтобы подкрепиться. Через два часа мы достигли гребня холма. Я вел повозку, в которой сидела Джудит. Ральф и Саймон Свистуны шли впереди, и достигнув вершины холма, остановились, показывая на что-то впереди. Высунувшись из-под брезентовой крыши кибитки, я увидел, что вся земля устлана белым ковром. В тот же момент я понял, что ветер утих, услышав восклицание Саймона: «Черт побери, проклятый снег!» Крик его пронзил тишину, как громовой выстрел. Последовала недолгая тишина, затем послышался шелест падающего снега. Через мгновение вся долина была застлана густой матовой пеленой. Я едва различал фигуры Свистунов. Ральф, оглянувшись, крикнул:

— В конце долины я успел заметить несколько деревьев еще до начала снегопада Я поведу вас туда.

Он двинулся вперед, сразу скрывшись за снеговой завесой толщиной в длину лошадиного туловища. Вдруг лошади тронулись, кибитка резко поменяла угол наклона, и мы заскользили вниз. Деревья, до которых мы, наконец, благополучно добрались, могли бы служить прекрасным прикрытием от ветра, который досаждал нам последние несколько дней. Но от густо падавшего снега они не могли служить даже сколько-нибудь надежной крышей. Однако оставив телеги в начале рощицы, мы привязали лошадей к деревьям — там, где ветви и остатки листвы создавали нечто вроде призрачного препятствия на пути мягких всепроникающих хлопьев снега. Цыгане с присущей им ловкостью разожгли костер, на который с шипением опускалась небесная влага, и мы принялись кипятить воду для кофе. Нам пришлось довольствоваться холодной ветчиной, хлебом и сырым луком. Ко времени окончания трапезы спустилась темнота, и даже высокие языки пламени уже с трудом справлялись с тяжелыми снежинками. Мы начали готовиться ко сну. Но приготовления эти оказались не такой уж легкой задачей.

Перспектива заночевать прямо на снегу никого не привлекала. Мы начали вытаскивать бочки и ящики из повозок, складывая их возле колес, сверху накладывая более хрупкие предметы, чтобы приготовить постели на полу кибиток. Каким бы трудоемким ни казалось это занятие, главная сложность состояла в том, что среди нас было восемь мужчин и одна женщина. И какими бы рыцарскими намерениями мы ни руководствовались, было совершенно невозможно для восьми человек улечься на полу одной кибитки, если, конечно, не спать вповалку один на другом.

— Нам лучше разделиться, — предложил Саймон. — Я войду в заднюю повозку с другими. Два человека моих размеров — это уже слишком для одной постели.

Он выбрался из нашей телеги и перебрался в другую, где, кроме него, было еще четверо. Энди и Майк — оба хрупкого сложения — калачиком свернулись в передней части моей повозки. Ральф, Джудит и я остались у костра. Я глянул на Ральфа, беззаботно развязывавшего шнурки ботинок, и испытал внезапное раздражение. Джудит могла с тем же успехом быть его собакой, а не сестрой. Я обратился к девушке:

— И где же ты собираешься спать?

Может, то был обманчивый отблеск огня, но мне показалось, что на ее лице мелькнуло выражение странного сочетания удивления, вызова и насмешки, и певучим цыганским голосом, которым она так замечательно рассказывала свои истории, девушка ответила:

— Конечно, в вашей кибитке, если не возражаете, хозяин.

Еще с большим раздражением я ответил:

— Не понимаю, почему вы с Саймоном решили дожидаться нас. Это явное неподчинение. Во-первых, я прислал указание всем отправляться с Мейкерсами. Теперь ты всех нас поставила в неловкое положение.

Глядя на меня, Джудит стряхнула снег с шали, поплотнее закуталась в нее и надула красные пухлые губы. Ральф встал и потянулся к рогожке.

— Мы будем спать здесь, красотка.

— Не болтай чепухи, — ответил я. Затем, обратившись к Джудит, я добавил:

— Конечно, ты ляжешь в кибитке. И в следующий раз тебе придется хорошенько подумать, прежде чем нарушать тщательно продуманные планы других людей.

— Но мы хотели ехать с вами, — сказала девушка с удивительной покорностью. — Мы хотели немного развлечься. Вы даже не представляете, что это было такое. Даже на свадьбе Ханы Крейн мы чувствовали присутствие этой чумы. И так каждый день. Что касается меня… — она внезапно перестала дуться, выхватив покрывало из рук брата, завернулась в него и стала походить на стоящий свернутый ковер. — Какая, собственно разница?

Тон вопроса был явно провокационным. Конечно же, разница была. И Ральф понимал это.

— Закрой рот, — резко осадил он сестру и, взяв ее за локоть, буквально впихнул в кибитку, немного приподняв легкое тело над землей, потому что ноги девушки были так плотно завернуты в полотно, что она не смогла бы забраться внутрь.

Перебросив ее через борт повозки, он прыгнул следом, оставив по другую сторону место для меня.

Я лежал в полной тишине, прислушиваясь к шелесту снега, который только усиливался и не думал утихать. Но сон никак не приходил. В голове мелькали самые разные мысли. Ноги, обтянутые белыми чулками, и темные волосы, и этот пухлый ротик, и полоска белоснежной кожи, которая промелькнула ниже загорелой, когда девушка расстегнула верхние пуговки корсажа, и это последнее «Какая разница?..» А вся разница была в том, что меня мучило нестерпимое любопытство. В этой тесноте было совершенно невозможно свободно повернуться и подыскать положение, чтобы поудобнее заснуть. Слова Натаниэля, сказанные еще в Лондоне в Доме Мошенников, неожиданно вспомнились мне: «Много красивых глазок и много добрых сердец, благослови их Бог». Он как будто хотел предостеречь меня. Я вспомнил ту ночь, когда Линда приехала в Лондон, и я думал о своей будущей жизни, полной неразделенной любви. И тут пришли в голову слова, нацарапанные мною в записной книжке:

Прекрасна ты, но мне не суждена,

Рассей же чары, отпусти меня.

И если нам любовь не разделить,

Порви моей сердечной муки нить.

И дай же мне утешиться с другой,

Дай жить, любить и обрести покой.

Прекрасна ты, но мне не суждена,

Прощай, прости, для счастья жизнь дана.

Неуклюжие и слабые стихи, в которых была только боль, породившая их. Но именно это я тогда и испытывал. Линда стала женой Эли, и ребенок, которого она носила под сердцем, был ребенком Эли. Должен ли я ради нее сохранять свою невинность до гробовой доски?

В Лондоне мне часто встречались уличные женщины, которые оглядывались и старались привлечь внимание расхожими избитыми фразами. Они могли закрыть глаза на мое уродство ради денег. Захочет ли какая-либо другая женщина оказаться настолько же слепой к моему физическому недостатку из любви? Подумав об этом, я зашевелил больной ногой, которая при этом сразу показалась мне такой крошечной и одновременно тяжелой. Если бы я имел две здоровые ноги, я мог бы стать таким, как мой отец, мог бы сразу завоевать сердце Линды, мог бы покорить ее как Эли.

Какие глупые предположения! Даже в этот момент, испытав жгучее желание, обращенное к Джудит Свистун, которое пронзило мое сознание, я не был уверен, что не обманываю себя. Ну на что ей слабый, беспомощный калека? Рассердившись на себя и устав от своих мыслей, я повернулся на другой бок и понемногу начал дремать. Я погрузился в очень необычный сон. В мечтах моих я видел женщину — не Линду и не Джудит. Это была женщина, которую я никогда в жизни не знал. Мне не было видно ее лицо. Оно было повернуто в сторону и прикрыто вуалью. Призвав все свое мужество, я попытался приподнять вуаль в страхе найти то, что так страстно желал увидеть. И тут я проснулся, дрожа в темноте и ощущая непонятную тяжесть на плече и на всем теле. Повернувшись, я понял, что ноша моя тоже зашевелилась, и услышал тихий вздох. Затем что-то доверчиво приникло ко мне.

Придя в себя, я увидел, что ночью каким-то образом Джудит выскользнула из тесного пространства между бортом повозки и телом брата и теперь мирно спала, положив головку на мое плечо и крепко обняв меня. Едва справляясь с искушением, которое именно в это время и в этом месте казалось таким нелепым, я помедлил, затем, высвободившись, зажег фонарь и, сидя на краю кибитки, натянул башмаки. Снег прекратился, но возле деревьев, его толщина достигала приблизительно фута, а на открытой местности он был, наверное, в два раза глубже. Я подошел к лошадям и отряхнул промокшие попоны. Разбудив животных, я насыпал им овса и дал воды. Затем вытащил два ящика, поставил на один из них фонарь, сам сел на другой и, подняв повыше воротник, засунув руки в рукава, чтобы хоть как-то согреться, погрузился в чтение маленькой книжонки Натаниэля, и читал до тех пор, пока вершины оставшихся позади нас гор не покрылись призрачной дымкой, предвещающей рассвет.

В течение всего завтрака и при загрузке кибиток, пока мы были заняты приготовлениями к продолжению пути, мысли были неспокойны. Цыганка же вела себя совершенно непринужденно. Ее манера держаться удивляла меня. Наверное, она передвинулась во сне и даже не знала, что я проснулся в ее объятиях. Интересно, что подумал Ральф, найдя ее по другую сторону и не обнаружив меня на своем месте? «Бог с ними, — подумал я. — Какое мне дело до того, что они делают и думают?». Но на самом деле мне было не все равно. Я наверняка знал, что задача, возложенная на меня Натаниэлем, итак достаточно сложна и что она стала бы вовсе невыполнимой, если бы я позволил Джудит обвести себя вокруг пальца.

К счастью, утро не располагало к размышлениям. Тронувшись в путь, мы обнаружили, что провести тяжелые повозки по бездорожью, среди вязкого снега требовало большого напряжения сил и внимания. Булыжники и упавшие на земле ветки, ямы и кочки были покрыты обманчивой гладью. Кибитки вдруг накренились, и мы ощутили сильный толчок. Мы застряли. Пришлось доставать лопаты, некоторые мужчины вышли вперед, другие стали позади повозок с бревнами наготове, чтобы предотвратить скольжение назад. Позже, обогнув край леса, мы увидели открывшуюся нашему взору картину. Неподалеку, в небольшой низине, показались кибитки Эли, люди и скот — все они суетились и бегали взад и вперед, как на ярмарочной площади. Мы в нерешительности остановились.

Я помнил, что Майк говорил о человеке, заболевшем через две недели после общения с больными. И все же он мог заразиться и в первый же день своего возвращения в деревню. Я высказал свое предположение Майку, который задумчиво погрыз палец и вздохнул:

— Пусть они сначала что-нибудь предпримут, — решил он.

Вскоре показалась огромная фигура Эли, отделившаяся от других и направлявшаяся к нам.

— У вас все в порядке?

— Да, а у вас?

— Мы в полном здравии. Но не успели мы устроиться на привал сегодня утром, как случилась неприятность. Кибитки пришлось выстроить гуськом, чтобы впереди идущие не бросали снег под ноги задним лошадям. Итак, три кибитки одновременно угодили в сугроб. Лошади в испуге ринулись и застряли еще глубже. Одна повозка перевернулась, колесо разлетелось вдребезги. Мы попали в хороший переплет.

— Нам спуститься к вам?

— Нам бы очень пришлась кстати ваша помощь, — в нерешительности проговорил Эли. — Видите ли, Моисей Пикл вывихнул плечо, когда перевернулась его повозка. Исаак Картер разодрал в кровь руки еще в Форте Аутпост. А руки мистера Томаса на морозе сразу покрываются волдырями, как у нежной девицы. Мистер Билл Ломакс заходится от кашля, стоит ему поднять что-то тяжелое.

— А что с тобой? — поинтересовался я, показывая на огромное пятно крови, расплывшееся по загорелой руке из-под закатанного рукава.

— Да чепуха, лошадь лягнула, когда я пытался перерезать поводья.

Он вытер пот со лба тыльной стороной руки.

— Плохо дело. Мистер Горе умер, рано выпал снег. И все же мы должны проявлять терпение — только это спасет нас. Дело в том, что снега много, и он довольно глубокий. Придется хорошенько покопать.

— Мы спустимся к вам, — решил я. — Майк сможет позаботиться о молодом Пикле и Картере. Холода, как я полагаю, полностью покончили с этой страшной болезнью.

По правде говоря, я стремился увидеть Линду — как жаждущий в пустыне мечтает о глотке воды. Глаза мои старались различить среди мечущихся по белому пространству темных фигурок ту, что была мне дороже всего на свете. Итак, мы присоединились к остальным.

Группа Эли была в мрачном настроении. Смерть Натаниэля, суровая погода и неприятное приключение с кибитками, несчастье, постигшее двоих наших мужчин, — все это навеяло на людей глубокое уныние. Послеобеденная молитва мистера Томаса никак не способствовала поднятию духа. Очевидно, та же мысль, которая ранее пришла в голову Майку, осенила и мистера Томаса: наш Моисей умер. Он развивал эту идею столь пространно и многословно, умоляя Бога не подвергать нас сорока годам скитаний по пустыне, что мы, стоя на натруженных ногах, готовы были заплакать от боли и усталости.

Как только он завершил наконец свою речь, я решительно и громко прервал прощальное «Аминь!», чтобы успеть воспользоваться паузой:

— Преодолев следующую возвышенность, мы должны повернуть на юг. Дети Израилевы не знали, куда направляются. Наверняка, у них не было карты. А у нас есть.

Глаза мистера Томаса, еще сомкнутые в благоговейном порыве, резко распахнулись и бросили на меня негодующий взгляд.

— Это богохульство, молодой человек! Воля Господня не сравнится с любой картой, и пути Господни непостижимы для умов смертных.

— Зачем приписывать Богу неблаговидные поступки? — невинно спросил я. И тут же с удивлением услышал слова Эли:

— Обещания Божьи столь же сильны, как и кара. И кроме того, что-то не видно здесь золотых телец.

Наконец я увидел Линду, с которой из-за всех этих хлопот так и не смог за весь день переброситься словом.

— Здравствуй, — тихо обратился я к ней, и она резко обернулась.

— Здравствуй, Филипп, как дела?

— Хорошо, а ты как?

— Тоже неплохо.

— Послушай, я мог бы заняться этой повозкой, если кто-то подержит фонарь. Ты не поможешь мне?

Оглянувшись, Линда произнесла:

— Если Эли не будет возражать.

Эли не возражал. И вскоре, усадив Линду поудобнее на край пустой повозки и потеплее закутав ее ноги в покрывало, я дал ей в руки фонарь и несколько гвоздей. Щепки нужной длины я нарубил еще до ужина, так что оставалось только прибить их, и за этим занятием я мог свободно беседовать с Линдой.

— Я подобрал твой куст и твой узел.

При этих словах лицо ее просветлело от радости. Но из какой-то глупой преданности Эли, глупой и непостижимой для меня, она сказала:

— Это все из-за лошади. Пришлось разгружать кибитку. Понимаешь?

— Да, — кивнул я. — Понятно.

Я помешкал, как в былые времена, испытывая неловкость, не зная, что сказать дальше. Линда первая нарушила молчание.

— Иногда я сомневаюсь, стоило ли нам отправляться в это путешествие. А ты?

— Нет, я точно знаю, зачем сделал это.

— Ты доволен?

— Именно сейчас я доволен. А ты о чем-то сожалеешь?

— Порой я думаю… Если бы не вся эта спешка…

Я понял, что она говорит о своем замужестве, а не о нашем путешествии, и ждал, с жадностью пытаясь уловить какое-либо неосторожное, случайно оброненное слово. Но ничего подобного не услышал.

— Просто мне надоело жить так. У меня будет ребенок, ты уже, наверное, заметил — я так плохо себя чувствую и с Кезией невозможно ужиться.

— Охотно верю, — сочувственно сказал я.

— У нее такой острый язык. Эли не обращает на нее внимания и думает, что мне не стоит. Хоть бы кто-нибудь на ней женился.

— Ради тебя, Линда, я бы сделал все на свете, но только не это. И боюсь, на это никто не решится.

— Да, лучше бы кто-то из наших взял в жены Джудит Свистун. Она такая хорошенькая и добрая. Филипп, почему бы тебе не подумать об этом?

— Дай-ка гвоздь, пожалуйста, — перебил я, отворачивая лицо от света фонаря.

— Ну почему?

— Что почему?

— Почему ты не женишься на Джудит?

— Потому что не хочу, — упрямо сказал я. — Брак должен быть чем-то оправдан.

— Ты думаешь, что мое замужество было чем-то оправдано?

В голосе Линды сквозила печаль. И я осмелился спросить:

— А что, оно по-твоему не оправдано?

Вместо ответа она разрыдалась.

— Возьми-ка фонарь, — всхлипывая проговорила она. — Пойду прилягу.

Слезая с повозки, Линда запуталась в покрывале, которым я так бережно укутал ей ноги, и соскользнула в мои объятия. Я стоял, опьяненный ощущением мимолетной близости ее тела. Затем, вытащив платок, я вытер ей лицо, промокшее от слез.

— Глупенькая, ничего такого я не имел в виду. Только не появляйся перед Кезией с заплаканными глазами. Бог знает, что она может себе вообразить.

— Сейчас у меня всегда вот так, — раздраженно бросила она, резко выхватила у меня из рук платок и высморкалась. — Плачу по пустякам. Не стоит обращать внимания.

Линда ткнула платок мне в ладонь и неуклюжей походкой пошла прочь по неутоптанному снегу. Я продолжал свою работу. Обратившись к Свистунам, я велел им занять мою кибитку, а сам отправился в повозку Натаниэля, где провел полный скорби и печали час за чтением его бумаг. Там оказалась карта, которую он всегда носил при себе, с которой постоянно сверялся, куда вносил изменения, была и небольшая кожаная сумочка, перехваченная ремешком, где я обнаружил несколько документов с печатью Новой Англии — список расходов, путевые записки о последнем путешествии, его завещание и письмо, адресованное мне.

Дата, стоявшая на письме, пробудила во мне смутные воспоминания. Послание это было составлено через день после той незабываемой ночи на борту «Летящей к Западу», когда Натаниэль читал поэтические строки о грядущей смерти. И тут нашли свое подтверждение мои смутные догадки. Там, в душном кубрике, пропитанном зловонием алкоголя и табака, наполненном гремящими раскатами залихватских песенок, которым так решительно положил конец Эли и отзвуки которых еще звенели в трепете мачт и парусов, именно там Натаниэль почувствовал прикосновение леденящего перста смерти на своем плече. Он знал, что дни его сочтены. И вот через несколько месяцев я могу отдать должное его энергии.

Заостренные буквы бежали по страницам:

«Дорогой мой Филипп, ты назвал меня глупцом, и даже если мне суждено дойти до Наукатчи, даже если нога моя снова ступит на землю этой благословенной долины, все равно я буду считать себя глупцом. Но я чувствую, что не увидеть мне больше тех горных вершин, того серебряного потока, разрезающего луга, покрытые цветами. Я понимаю, что слишком поздно отправился в этот путь. Не я первый на этой земле, кто начинал то, что не суждено завершить, это не печалит меня, и мне не хочется навевать на тебя грустные мысли. Кто знает, может на небесах я возглавлю экспедицию херувимов и серафимов в какую-нибудь неведомую колонию за пределами звездного неба. Впрочем, это скорее похоже на дерзкие замыслы Люцифера. Строки этого завещания были написаны в Лондоне и являются совершенно законными. Я писал их в тот день, когда узнал о твоем решении присоединиться к нам. Ты увидишь, что я оставляю тебе все свое состояние, все принадлежащие мне земли и стада. Звучит несколько патриархально, осталось только завещать тебе своих жен и наложниц. А может, оставить тебе свою меховую мантию, как Илия?! В любом случае, Филипп, я завещаю все это тебе, потому что вверяю тебе самое главное — самые сокровенные мечты о земле, созданной человеческими руками и для человеческого счастья и радости. Место, где каждый будет свободен и равноправен или, по крайней мере, будет иметь возможность стать счастливым. Салем мне не пришелся по душе. Там я не мог бы чувствовать себя счастливым: меня не радует перспектива пребывания на священной земле Альфреда Бредстрита. Должно быть что-то среднее между распутством и унынием, между поклонением пороку и тиранией добродетели. Если мне не суждено найти этой золотой середины, поручаю это тебе.

Я верю в тебя, Филипп. Ты не слишком физически готов к суровой жизни этих мест, но ведь и я всегда тоже был хрупкого сложения и довольно слабым, но прожил достаточно долго, чтобы прийти к выводу, что могущество разума может превосходить силу мышц и что есть много разных видов отваги. Храбрость, которой ты не находишь в себе сегодня, придет со временем. И то, что у тебя есть сегодня, будет крепнуть и развиваться. Итак, покидаю тебя с самыми искренними пожеланиями успеха и счастья. Оседлав свою мечту, ты поймешь, что она стоит того, чтобы ее добиваться. Если это послание когда-нибудь попадет тебе в руки, ты поймешь, с какой любовью я относился к тебе. Теперь прощай навсегда.

Твой любящий друг. Натаниэль Г.Н.Горе.»

Это было рассудительное, совершенно лишенное сентиментальности завещание, написанное самым лучшим человеком, с которым меня свела судьба после Шеда. Оно налагало на меня огромный груз ответственности, оно предвещало мне, что смелость и отвага придут. Но когда? Уже сама мысль о том, что неизбежно ждало нас, — разногласия, трудности и испытания, которые нужно было преодолеть чтобы воплотить мечту Натаниэля, — все это пугало меня. Мне не хотелось быть основателем Зиона. Это удел таких, как Эли. Мне хотелось только забрать Линду и уехать подальше. Но и Эли, и Линда, и я сам были отмечены доверием Натаниэля. Все это было так странно! Утром совместными усилиями мы расчистили овраг, вытащили кибитки, загрузили их и запрягли лошадей. В холодном, отраженном снегом свете, я увидел Линду, на какое-то мгновение остановившуюся рядом. Щеки ее впали и пожелтели, глаза были погасшими и печальными. Я хотел было подойти к ней, но тут раздался пронзительный крик Кезии:

— Линда! Линда! Ты бы помыла этот горшок, прежде чем упаковать его!

Линда взметнула вверх руки одним из своих забавных жестов и покорно отозвалась:

— Сейчас сделаю. Я просто забыла.

Мне вспомнилось, как мутило Агнес по утрам перед рождением первенца. И я сразу же представил, как вид покрытой жиром и остатками овощей посудины может повлиять на беременную женщину. Прихрамывая, я подошел к Линде и предложил:

— Я сам сделаю это.

Но она бросила на меня перепуганный взгляд и запротестовала:

— О, нет, Филипп, пожалуйста!

При этом Джудит Свистун, запрягавшая лошадей чуть поодаль, подтянула последнюю подпругу, подошла к нам и предложила:

— Предоставьте это мне. А вы бы сказали старой карге: пусть сама делает это. И, глянув на меня с некоторым презрением, она чуть понизила голос, так как следующие ее слова не предназначались для ушей Кезии: — Хотите сделать из себя посмешище?

Цыганка взяла клок сена и горсть песка и быстрыми энергичными движениями, начистила горшок до такого блеска, которым он сроду не отличался. Прополоснув его и захлопнув крышкой, Джудит бросила его через борт повозки. Мы с Линдой обменялись по-детски заговорщическими взглядами и молча разошлись в разные стороны.

На следующий день нам пришлось избавляться от ценных вещей. Любое укрытие, любая рытвина на дороге, отверстие под камнем, кустарник становился последним убежищем утвари, выбрасываемой из наших повозок, чтобы облегчить ношу лошадям. И все равно они едва передвигали ногами. Даже избавившись от всяких инструментов, плугов, от коробок с запасами пищи и узлов с кухонной утварью, мы с ужасом наблюдали, как колеса погружались в вязкую грязь. Все шли пешком, за исключением детей, шли, спотыкаясь, застревая в грязи, уклоняясь от бешеных порывов ветра и хлещущего в лицо дождя, заворачивались в мешки, плащи, рогожи, которые, намокая, тоже становились непосильной ношей.

И вот наступил момент, когда, оторвав глаза от земли и посмотрев поверх голов лошадей, я увидел то, что Натаниэль так часто и красноречиво описывал. Это было пространство между холмами около мили в ширину, которое на карте носило название Проход. Я смотрел неотрывно некоторое время, затем перевел взгляд на устало тащившихся людей и остановил его на Линде, из последних сил преодолевшей сопротивление тяжелой от влаги ткани, сковывавшей ее движения. Ее вздутый живот топорщился из-под обдуваемой ветром накидки. Голова была наклонена вперед. Я крикнул Энди, тяжело ступавшему где-то у задних колес повозки, держа лопату наготове:

— Беги сообщи мистеру Мейкерсу, сообщи всем, что мы пришли. Это тот самый Проход, который ведет к долине Наукатча.

Энди перехватил лопату поудобнее и изо всех сил помчался, разбрызгивая фонтаны грязи. Карта была у Эли, но и без нее все знали, что именно мы ищем. Однако дождь, грязь и невероятные усилия, которые требовались для продвижения вперед, настолько отвлекли наше внимание, что, думаю, мы вполне могли бы пройти мимо, не подними я глаз и не оглядись вокруг. Эли обеими руками держал ось повозки, подставив под нее свое могучее плечо. Он не перехватил рук, только поднял глаза и кивнул головой. Теперь курс наш был подправлен, мы шли к земле обетованной. И новый прилив энергии охватил нашу истощенную и изможденную компанию. Энди подождал, пока я поравняюсь с ним.

— Подойди к миссис Мейкерс, скажи ей, что мне нужно с ней поговорить, — попросил я.

Линда шла в середине цепочки, рядом с Вил Ломакс. Обе остановились, чтобы дождаться меня.

— Забирайся в повозку, — предложил я Линде. — Если лошади не справятся на том последнем подъеме, я сам подтолкну кибитку.

Линда смахнула капли дождя с лица, внимательно посмотрела на меня и, не произнося ни слова, залезла под брезентовое покрытие повозки. Миссис Ломакс в замешательстве остановилась.

— И вы, конечно, тоже, миссис Ломакс.

— О, благодарю вас, мистер Оленшоу. Как вы добры.

Итак, именно в моей повозке со свертком вещей и с милыми сердцу растениями Линда вступила в долину, которой суждено было стать нашим домом. Сразу же за Проходом, следовал резкий спуск в долину Наукатчу. Это было протяженное пространство, имеющее форму блюда, вытянутое с запада на восток на расстояние, в два раза превышающее пространство с севера на юг. Цепь северных гор, разделенная Проходом, была гораздо круче, чем возвышенности, ограничивающие долину с других сторон. В это время года мы не увидели там покрытых цветами лугов. Коричневые потоки бежали по выгоревшей, прибитой дождями траве, но медленно и осторожно спускаясь по тропе между Проходом и рекой, я представлял себе, как прекрасна была эта местность в тот летний день, когда Натаниэль впервые увидел ее и описал в своих заметках, чтобы потом приобрести в свою собственность. Наконец Эли остановил повозку, снял шляпу, стряхнул капли дождя с волос и огляделся. Затем он приблизился ко мне. Я тоже остановился, и по блеску его глаз понял, о чем он думает: я читал его мысли о щедрости земли, которые проносились в его голове, не находя выражения в словах. Эли впервые изменило его красноречие. Он просто сказал.

— Ну, вот мы и пришли.

И я только повторил:

— Вот и пришли.

Мы все-таки проделали этот путь, нашли дорогу, мы, странники, хоть и глупцы, не ошиблись, не заблудились. И теперь пусть эта девственная природа возрадуется за нас, ибо мы пришли, чтоб зацвела пустыня.