Цветущая, как роза

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ПОТРЕБЛЕНИЕ

Но пустыня наша что-то не желала возрадоваться. Десять дней беспрерывных дождей, почти начисто смыли радость прибытия. Но ливни сослужили нам и добрую службу, показав, насколько высоко поднимается вода в Наукатче, и где именно можно строить жилища, чтобы не пострадать от наводнения.

Это натолкнуло нас на мысль об общем жилье. Эли, конечно же, был против. Как всегда он стремился к собственным владениям и направился в лес рубить разбухшие от дождей деревья, чтобы без промедления приступить к строительству собственного дома. Конечно, он был бы рад, если бы все последовали его примеру. Но при такой погоде в первую очередь понадобилось укрытие, и только этот аргумент смог его убедить. Для строительства общего жилья нужно было сделать только один фундамент и установить основные опоры в четырех углах. Это экономило время и было намного разумнее того, что предлагал Эли. Он в конце концов согласился и добросовестно работал над сооружением деревянного укрытия, которое мы наскоро спланировали. Внутри была лишь перегородка, разделяющая помещение на две части — для мужчин и для женщин. Все работали усердно, за исключением Исаака Картера и Мэтью Томаса, чьи руки мгновенно покрывались волдырями, стоило им прикоснуться к строительному инструменту. Даже женщины подносили подготовленные планки и доски, подавали гвозди и молотки, и вскоре мы получили более-менее надежное укрытие от непогоды. Непросушенный лес корежился и перекашивался по мере того, как дерево подсыхало. И это был еще один веский довод против идеи Эли. Мы вынуждены были примириться с общим жильем, пока не просушим лес для строительства постоянных жилищ. Тогда, не спеша, можно будет заняться сооружением домов. Эли все равно предпринимал всяческие попытки начать строительство собственного дома, который в действительности стал первым жилищем в селении.

Разделение земли прошло без особых разногласий. Угодий гораздо больше, чем мы могли обработать. Можно было выбрать участок возле реки, у леса, к западу, к югу — где душе угодно. Что касается меня, я ждал, пока не сделает свой выбор Эли. И тогда мне в голову начали приходить разные мысли. С одной стороны, мне хотелось оказаться поближе к Линде, но в то же время не настолько близко, чтобы каждое мгновение ее жизни с Эли проходило перед глазами, подобно острию ножа, копошащемуся в ране. Так что, когда Эли выбрал место для своего хозяйства, я разбил участок на противоположном берегу реки. Никто не мог вклиниться между нами, и первое, о чем я позаботился, — это о строительстве надежного моста через реку.

Эли полностью очистил от деревьев все пространство между своим домом и рекой. Я оставил растительность на своей стороне. Деревья могли служить своего рода барьером, кроме того, Линде, наверняка, будет приятно прогуливаться в этой маленькой рощице. Как только прекратились дожди, молодые люди собрали инструменты и орудия труда, выброшенные нами по дороге для облегчения повозок, и Эли принялся распахивать землю. Едва начав работать, он решил, что ему слишком далеко возвращаться каждую ночь в наш общий дом. Если одно строение возвели так скоро, то столь же быстро можно соорудить и другое, — решил он. Я помогал ему ради Линды. Энди и Майк, в свою очередь, помогали мне. Лишь Свистуны, которые энергично трудились во время общего строительства, — теперь по неизвестным причинам вели себя совершенно иначе.

Это было не слишком роскошное одноэтажное строение из двух комнат, с пристройкой для коров и с задним двором для лошадей. Я намеренно сделал окно большой комнаты шире чем обычно, принеся с собой стекло, которое Натаниэль предназначал для своего дома.

И с этой же целью пристроил у подоконника просторную лавку, на которой Линда могла бы сидеть и любоваться через окно моими деревьями и рекой. На крыльце я сделал решетчатое ограждение, где она могла бы посадить свои вьющиеся розы. Насколько позволяло сырое дерево, нетерпение Эли и мои собственные физические возможности, я вкладывал в это строительство как можно больше своей любви.

Постройка была завершена ярким солнечным днем, и Линда с Кезией пришли посмотреть на результат наших трудов. Эли разжег огонь в очаге, чтобы проверить тягу в трубе. Дым зеленых веток сразу же залил комнату голубоватым туманом. В это время я был занят подравниванием нижнего косяка двери, так как уже через два дня она перекосилась и опустилась.

Кезия, приподняв юбки, брезгливо переступила через кучу стружки. Линда шла следом с тяжеловатой неуклюжестью, которая мне казалась трогательной и милой. Она вступила в дом за Кезией, оглядела голые стены комнаты и сразу же обратила внимание на лавку у окна.

— О, как прекрасно, — сказала она, опускаясь на сиденье. — Здесь я поставлю высокий горшок с цветком или что-то другое посредине. А по другую сторону положу подушечку. Я так рада, что ты позаботился об этом.

— Это ты мистера Филиппа должна благодарить, — отозвался Эли со своей обычной тягой к правдолюбию. — Я-то занимался очагом и, кажется, не очень-то хорошо справился, — добавил он, когда мы все заморгали и закашлялись от едкого дыма.

Тем временем Кезия открыла дверь в соседнюю комнату, являвшуюся небольшим дополнением к основному помещению, где мы все находились, но где, в отличие от последнего, не было ни очага, ни лавки у окна. Затем она вышла, осмотрела пристройку, где копошились Майк и Энди, наконец, подошла к Эли, разбиравшему в этот момент громоздкую трубу, и положила ему на плечо свою костлявую руку.

— Эли, — обратилась она к нему тоном, не предвещавшим ничего хорошего. — Где моя комната?

Эли поднялся на ноги и вытер слезящиеся глаза.

— Здесь, конечно, — бесхитростно ответил он.

— Тогда где кухня?

— Тоже здесь. Я поставлю тебе кровать возле стены — вон там.

— Итак, — неподвижные глаза Кезии гневно засверкали, и я впервые увидел, как краска залила ее вялое, бесцветное лицо. — Есть конюшня для лошадей, есть загон для коров, а я, которая привезла тебя сюда, должна спать на кухне. И я, дура, поверила твоему вранью и оставила прекрасный дом в Ландгейт-Хилл. Ну, ладно, запомни, Эли Мейкерс, я не буду спать на кухне. И можешь зарубить себе на носу — либо ты строишь мне отдельную комнату, либо я ухожу от тебя.

Эли вытер руки о штаны и медленно начал:

— И в чем же я солгал тебе, женщина? Ответь сначала. Ни одна живая душа на земле не может, не погрешив против истины, обвинить Эли Мейкерса во лжи. Ну, давай, скажи-ка, в чем я тебе солгал.

— Ты обещал мне лучший дом.

— И ты будешь иметь его. Нужно только немного подождать. Я уже не успею срубить лес для постройки еще одного помещения. И никуда ты не уйдешь. Без мужчины, который пригрел бы тебя, ты умрешь с голоду.

Это задело Кезию за живое. Краска залила ее лицо.

— Я-то могу найти такого мужчину. И либо ты построишь мне комнату, либо я найду человека, который сделает это для меня.

Майк, не пропускавший мимо ушей ни одной ссоры, оставил работу и занял наблюдательный пост у меня за спиной при первых же звуках возбужденной речи. И тут Эли повернулся в нашу сторону с такой неуверенностью в глазах, что лицо его показалось мне даже каким-то болезненным. Я знал только одно: что строить он может лишь с нашей помощью. Он стремился начать работать на земле, и хотя обладал неимоверной силой и энергией, плотник из него был никудышний. Я протянул руку и незаметно дернул Линду сзади за подол. Мы стояли за спинами Эли и Кезии, которые смотрели друг на друга, как петухи, готовящиеся к очередному нападению. И только одними губами я произнес:

— Линда, тебе нужна Кезия?

И Линда с присущей ей уникальной сообразительностью, в которой я никогда не сомневался, сразу же уловила мою мысль и энергично замотала головой.

— До окончания пахоты… — донесся до моих ушей голос Эли. — Но если мистер Филипп и его люди смогут помочь мне, я построю тебе отдельное помещение и такой ценой куплю мир в этом доме.

— Мне очень жаль, — не отрывая взгляда от планки, которую обтесывал на полу, сказал я, — но ты не можешь рассчитывать на меня, Эли. Завтра мы приступаем к новой работе. Я считаю, что мы итак много для тебя сделали.

— Да, я совершенно согласен, — рассудительно произнес Эли. — И я признателен вам. Видишь ли, Кезия, они сделали для нас все, что могли. Комната потерпит, а земля ждать не может. Ты пока что поживи в общем доме, а я тем временем буду строить для тебя.

— Так не пойдет, — сварливо возразила Кезия. — Она-то может выбраться из этого притона. Для нее и комнатку сделали и даже лавку возле окна. А что она такого принесла тебе, кроме смазливого личика, на которое ты клюнул, как простак? Ладно, держись за нее и живи с ней. Посмотрим, что у тебя будет с этим личиком на завтрак, на обед и еще кое-где. Дай Бог, чтобы она тебя часом не отравила при той грязи, в которой содержит посуду, стоит мне только не присмотреть за ней.

— О, — запротестовала Линда, вскакивая с лавки, — от прежней ее грации остались лишь воспоминания. — Всего один раз я забыла помыть горшок.

Воспоминания о маленьком домике в Хантер Вуде, где все сияло чистотой, заставило меня вступить в спор.

— Линда вела хозяйство и до того, как познакомилась с вами, — горячо возразил я.

— Потому что такие глупцы, как вы, делали за нее всю работу. И сейчас делаете.

И отшвырнув ногой планку, над которой я работал, она бросилась к двери. В голосе ее было столько злости и яда, что всем стало ясно: копилось это не один день. Линда прижалась к стене. Я посторонился, пропуская разъяренную женщину, и бросил при этом взгляд на Эли. Ведь оскорблена была его жена, не моя — увы, не моя, — и если кому и нужно было вмешаться, то только ему. Я не имел права сделать это. Эли произнес всего две фразы — одну в адрес Кезии:

— После этого ты не переступишь порога моего дома, — другую — Линде: — Не обращай внимания, жена. Болтовня дурака, что треск веток в костре.

И он снова склонился над своей трубой у разоренного очага. Я проверил дверь, и удостоверившись, что она с легкостью закрывается, сложил инструменты и собрался покинуть дом. Эли повернулся ко мне со словами:

— Я очень признателен тебе, парень, и буду рад отблагодарить тебя, если понадобится моя помощь.

— Когда я начну распахивать свою землю, сразу же обращусь к тебе.

Линда проводила меня на крыльцо.

— Спасибо, Филипп, за все, что ты сделал, и что не сделал тоже.

Ее голос и улыбка были настолько милы моему сердцу, что, как восторженный юноша, я долго хранил их в памяти. Сердце мое ликовало. Я был рад как никогда, что приехал в Зион.

На следующей неделе прошел слух, что вдовец Файнеас Пикл намеревается жениться на Кезии. Через день стало известно, что Марта Пикл объявила о своем желании выйти замуж за Тима Денди. Насколько были связаны эти два события, трудно сказать, но думаю, что Мэри и Магитабель Пикл тоже с удовольствием ухватились бы за любую возможность сбежать из дома, где собиралась править Кезия. К тому времени Кезия добилась всеобщей ненависти в общем жилище.

Перед рождеством Файнеас Пикл начал строительство дома возле Прохода. Напротив него расположились Крейны. Весь поселок был потрясен известием о том, что Кезия собирается отобрать у Эли все имущество, приобретенное на ее средства. Эту новость принес Майк, который проявил определенные способности в лечении больных животных, так же как и людей. Однажды, придя к Эли, чтобы дать какое-то снадобье захворавшей лошади, он стал свидетелем визита Кезии, которая официально заявила о своем решении. Майк рассказывал, что при этом Писание цитировалось настолько часто, словно спор происходил между двумя епископами, а не между братом и сестрой.

Кезия и Эли договорились, что дело будет вынесено на рассмотрение совета старшин. Для начала необходимо было выбрать человека на место Натаниэля, и, к большому удивлению Майка и к моей собственной немалой радости, выбор пал на него. С того дня, когда мы присоединились к основной группе, увязшей в снегу, и Майк вправил сустав Моисею Пиклу, репутация его была прочно завоевана.

Файнеас Пикл и Эли, как заинтересованные стороны, не могли принимать участия в обсуждении. Поэтому нас осталось пятеро: Оливер Ломакс, Крейн, Мэтью Томас, Майк и я. Мы собрались в задней комнате дома Эли и при свечах начали рассмотрение дела.

Кезия утверждала, что Эли при отъезде из Маршалси имел ровно тридцать фунтов собственных сбережений. Она взглядом обратилась к Эли, и он подтвердил это кивком головы. Кезия одолжила ему средства, на которые он приобрел лошадей, корову, кибитку, свиней, птицу и инструменты. Все постельное белье, матрасы и кухонная утварь были вывезены из ее дома в Ладгейт Хилл. И теперь Эли неблагодарно вышвырнул ее на улицу.

— О, нет, — пояснила женщина, — она не возбуждает дело против брата из чистой злобы. Всего лишь из желания возвратить себе то, что по праву может считаться ее собственностью, чтобы она могла войти в дом своего мужа с приданым, подобающим порядочной женщине.

Эли выступил в своей прямолинейной манере. Он признал, что одолжил кое-что у сестры и намеревался все это вернуть, но сделать это сейчас и отдать все одновременно означало бы для него полное разорение и крушение всех планов, ради которых он проделал весь этот путь.

— Если вы вынесете решение не в мою пользу, я останусь ни с чем. И у меня не будет иного выхода, кроме как наняться на работу к какому-нибудь хозяину. И тогда мне придется влачить существование еще в худших условиях, чем в Англии, и к тому же я уже начал работать на своей земле.

Даже если бы я ненавидел Эли еще больше, эти простые слова все равно проникли бы в мою душу. Мысли о незавершенной пахоте, об огромных коричневых бороздах, проложенных на этой девственной земле, придавали Эли уверенности в своей правоте. Нужно было быть слепым и глухим, чтобы не понимать этого.

Изложив суть дела, брат и сестра вышли в большую комнату, оставив нас для обсуждения и вынесения решения.

— Собственность, — сказал Оливер Ломакс, считавший себя другом Эли, но ярый сторонник прав собственности, — не может считаться надежно защищенной, если то, что одолжено, нельзя востребовать с какой-либо надеждой на возврат. Нет никакого документа, оговаривающего срок возмещения. И если Кезия хочет получить свое имущество, то должна иметь такую возможность. Оно ведь может пригодиться Пиклу.

— Но не существует и документа, подтверждающего факта одалживания. И я сомневаюсь, что какой-либо суд принял бы на рассмотрение заявление Кезии, — возразил я.

— Это вам не суд присяжных, а совет справедливости, — тихо, но настойчиво заметил Крейн. — Эли признал сам, что одалживал деньги и вещи. — Да, признал, — снова вступил я. — Но попытайтесь ответить на вопрос, может ли человек одалживать при условии, что его вынудят вернуть все сразу в любой момент, не считаясь с обстоятельствами. Эли не глуп. Подумайте: когда Пикл покидал Салем, он запасся всем необходимым, не рассчитывая при это на имущество Кезии. Он взял все, что счел достаточным для ведения хозяйства. Эли самый лучший земледелец среди нас. И будет печально, если он лишится всего только потому, что злобная сварливая женщина не может простить ему, что он не построил ей отдельного места в своем доме. Он не выгонял ее. Она ушла сама, нарушив свое слово, и теперь требует одобрения бесчестного поступка.

— Мы должны быть очень осторожными, — заявил мистер Томас, складывая ладошки перед собой и любуясь ими с выражением, которое он считал соответствующим ситуации и собственному ответственному положению. — Мы удалены от источников закона и правопорядка, но если позволим Эли оставить себе одолженное имущество, требуемое к возврату хозяйкой, никто не даст никому больше взаймы, потому что станет ясно: в Зионе нет закона, и одолжить здесь — значит забрать. Эли должен отдать все законной владелице. Ну так я и думал. Ты же считал себя другом Эли. Но ты всегда прятался за чужие спины. Вот и сейчас, когда ты видишь, что у Эли нет ничего за душой, а Кезия богата, опять держишь нос по ветру!

— По крайней мере, — вступился за Эли Майк, — она могла бы подождать, пока Эли не соберет урожай…

Но Оливер Ломакс бросил на Майка красноречивый взгляд, всем своим видом демонстрируя, что не собирается считаться с мнением нового члена совета и прервал его рассуждения словами:

— Спор ни к чему не приведет. Давайте проголосуем, мистер Оленшоу.

Я уже тогда понял, что Оливер Ломакс не побрезгует приложить руку к обдиранию и низвержению Эли. При всех своих недостатках Эли во многом превосходил Оливера, о чем последний не мог не догадываться.

Тремя голосами против двух совет решил, что Кезия должна получить назад свою собственность. Я вызвал Эли и Кезию, каждый из них выглядел достаточно уверенно. Я видел, что вся тяжесть вынесения приговора легла на мои плечи, и отошел в сторону.

— Вы сами объявите свое решение, — сказал я, глядя на мистера Томаса. — Или вы, — перевел я глаза на Оливера Ломакса. — Я полностью отрицаю свою причастность к этому делу, но скажу следующее: если Кезия Мейкерс настолько глуха ко всем доводам разума, что продолжает настаивать на своем требовании, если узы родства не перевешивают для этой женщины ценность ее имущества, я надеюсь, что Эли окажет мне честь и примет от меня лично некоторые вещи, которые мне не пригодятся, из наследства, полученного от мистера Горе. И все же я твердо придерживаюсь мнения, что вынесенное решение крайне несправедливо. Эли стоял неподвижно, внимательно вслушиваясь в слова приговора: он должен вернуть все, что позаимствовал у Кезии или купил на ее деньги. И завтрашний день был объявлен днем осуществления расчетов. По тому, как подергивалась его золотистая борода, я понял, что он нервно кусает губы.

И вот стоял передо мной могучий великан, умелый землепашец, с роскошной бородой, отливающей золотом при свете свечей. Ничего у него не было, кроме нескольких акров нераспаханной земли, которую он не мог теперь возделывать без моей помощи, и жены, которую я безумно желал. Когда закончилось заседание и он обратился ко мне со словами благодарности, мне захотелось крикнуть прямо ему в лицо: «Думаешь, мне есть дело до тебя, я все это делаю ради Линды». Но даже произнося в уме эти слова, я отдавал себе отчет в том, что это неправда. Эли был набожен, прямолинеен и справедлив. Он раздражал меня на каждом шагу, он женился на женщине, которую я любил, он обращался с ней, как с рабыней. Но в нем было то, что отчаявшаяся душа моя не могла не замечать, чем нельзя было не восхищаться. Он был цельным, прямым и честным человеком, и то, что он в этот момент находился в моей власти, так возвышало меня в собственных глазах, что я невольно ощутил какое-то внезапное расположение к своему недавнему противнику.

Утром я внимательно пересмотрел все свои запасы. Некоторые вещи отобрать было довольно просто. Например, мои лошади нравились мне гораздо больше тех, что выбрал Натаниэль, не знаю даже почему: они были такими же покладистые и здоровые, но я предпочитал своих собственных. Мне нравились мои овцы, принадлежавшие к привычной мне породе — саффолкские овечки, напоминавшие детство. Натаниэль же привез с собой породу, чаще встречающуюся на юге Англии. Я выбрал корову, которая должна была доиться именно тогда, когда Линде придет пора родить. Что касается инструментов и семян, то тут выбор был весьма ограничен. Я загрузил телегу, и мы с Майком и Энди, привязав сзади животных, отправились к домику, где жила Линда.

Она вышла навстречу. В глазах ее застыло какое-то неясное выражение. Я не мог справиться с охватившим меня острым чувством жалости и беспомощности при виде расплывшихся очертаний ее когда-то стройной фигуры, стараясь восстановить картину той былой красоты, которая захватила мое воображение в далеком английском Хантер Вуде.

— Произошло нечто ужасное! Исчезли обе лошади, — сообщила Линда.

— Исчезли? — переспросил я. — Наверное, это Кезия не могла потерпеть до утра, пришла сразу после собрания и наложила на них свою костлявую лапу.

— Утром мы застали дверь конюшни открытой. Следы животных вели в лес. Эли отправился туда в надежде найти их. Он ничего не сказал, но я знаю, что он очень огорчен. Наверное, Кезия не преминет обвинить его в том, что он специально спрятал их.

— Даже если бы он действительно так поступил, трудно его обвинять. И вот что я думаю. Лошади испугались, что эта карга станет их хозяйкой, вот и решили сбежать.

Линда рассмеялась.

— Марта вот тоже хочет сбежать, — ответила она, как-то по-детски пожав плечами, что совсем не сочеталось с тяжелой зрелостью ее фигуры. — Она сама мне сказала об этом. Девушка говорит, что у нее мурашки по спине бегают от звуков, которые Тим Денди издает за едой, но ничто не может быть хуже, чем эта сварливая баба, сующая свой нос во все горшки и кастрюли. И все это Кезия наврала про мою посуду. Я не хуже чем они умею вести хозяйство.

— В том-то и дело, — успокоил я Линду.

Она смотрела на телегу, стоявшую за моей спиной.

— И это все ты даришь нам? Ты так добр, Филипп. Не знаю, что бы мы делали без тебя. Иногда я думаю… Ну зайди же в дом.

Я зашел в пустую квадратную комнату. И только по большой миске Линды было видно, кто здесь хозяйка. Это была обычная коричневая посудина для печенья. Она стояла в углу, наполненная красными ягодами, рдевшими на фоне деревянной стены.

— Красиво, не так ли? Я вчера собрала их. — Линда посмотрела в направлении моего взгляда. — Я хотела сегодня посадить свои кусты, но земля такая твердая, а я… ну понимаешь…

Мне было бы проще всего поручить эту работу Майку или Энди, но я с готовностью предложил:

— Я сам это сделаю. Мне действительно хотелось бы посадить их. У меня к этим растениям появилось нечто вроде отеческого чувства.

— Но ты ведь не можешь копать, Филипп, — поспешно возразила Линда.

— Откуда тебе знать, что я могу, чего не могу. Где лопата?

И действительно копать оказалось для меня делом практически невозможным. Больной ногой я не мог воткнуть в землю лопату, равно как и не удавалось устоять на своей железной подкове, нажимая на нее другой ногой. Но при помощи ножа, рук и наконечника лопаты мне удалось вырыть углубление, достаточное, чтобы посадить куст розы. Линда подошла и остановилась чуть позади меня, подсказывая, где лучше располагать кусты. Я копошился в земле, разравнивая поверхность ладонями рук. Мы воображали, что хороним Кезию, и смеялись над этими своими фантазиям. Я же мечтал о том, как зацветут кусты, доставляя радость и наслаждение женщине, которую я люблю всей душой. И в этом цветении, в этом счастье будет частичка меня самого. В этот момент у дома появился Эли — весь взмокший, задыхающийся от быстрой ходьбы. Я вскочил и отряхнул землю с колен.

— Ну что, нашел? — спросил я, хотя заранее знал ответ.

Эли отрицательно покачал головой и поникшим голосом начал рассказывать:

— Я шел по следу до самого леса, но там столько опавшей листвы. Я обошел весь лес. Я свистел и кричал. Хорошие были животные. Особенно Мэгги. Всегда откликались на свист. Не думаешь ли ты, что это проделки Кезии? Увела их в лес, запутала следы, потом вывела с другого конца просто, чтобы поволновать меня.

— С нее станется. Но скоро все выяснится. Помоги-ка мне разгрузить воз и пойдем поищем Кезию.

Кезии не было в бараке, но каждая встреченная нами женщина считала своим долгом сообщить, что Кезия большую часть времени проводит у Прохода. И мы направились туда по дороге, приведшей нас в Зион. Файнеас и сыновья хлопотали возле постройки, которая была уже наполовину завершена. Они стояли позади дома, где предполагалось расположить двор и загон для скота. Магитабель Пикл стирала, а Кезия бранила ее за то, что белье недостаточно белое. Эли спросил Кезию, что ей известно о лошадях.

— Так что, — ядовито прошипела она. — Выходит, я украла то, что по праву принадлежит мне? — за этим сразу же последовала вульгарная брань и обвинения в адрес Эли — он якобы обманным путем пытается выманить у нее собственность. — Очень умно, — злопыхала она. — Мне очень жаль, мистер Оленшоу, что вы, не захотели принять справедливое решение в мою пользу, зато охотно поддерживаете бесчестный поступок моего брата. Ну, ладно, сегодня я украла собственных лошадей. Дальше что? Голос ее скрипел как несмазанная телега, раздражая слух. Да поможет Бог Файнеасу Пиклу, да поможет Бог бедным девочкам. Я ткнул локтем в бок Эли, сидевшему рядом со мной на скамье телеги с несчастным, растерянным видом, и одними губами прошептал:

— А где твои собственные тридцать фунтов? Они-то были твоими?

Бородатое лицо его осветилось, под густыми бровями озорно зажглись серые глаза, которые тут же обрели обычное серьезное выражение.

— Я обвиняю тебя в краже МОИХ лошадей. Они стоили тридцать фунтов моих собственных сбережений. Да, именно, тридцать я на них и потратил. Остальное свое барахло можешь забирать хоть сейчас. Пока, Кезия.

Я дернул поводья, и телега медленно тронулась. Кезия сделала несколько шагов вслед за нами, продолжая злорадно пришептывать:

— Так ты потерял их, не так ли? — Со своим скрипучим смехом она вернулась к дому, откуда снова донеслось ее ворчание: — Больше работай руками, да поменьше трать мыла.

— Это ты ловко придумал с тридцатью фунтами, но все равно это не оправдание, чтобы упоминать имя Всевышнего всуе.

У меня при этом чуть было не вырвалось «О Боже!», но я быстро поправился: «А, брось!» и, щелкнув поводьями, подумал: «Бедняжка Линда, и она прожила с этими двумя столько времени без всякой отдушины!».

Дни мчались быстро. Я подготовил лес для постройки собственного дома и начал сушить его. По соседству то и дело вырастали небольшие домишки. Пикл женился на Кезии, Тим Денди взял в жены Марту. В один из декабрьских дней Линда с помощью Майка и нескольких добрых женщин благополучно произвела на свет двух мальчиков-близнецов. Это было большое событие, всколыхнувшее наше селение. О нем много говорили, поминая сыновей Громов, что побудило Эли окрестить новорожденных Джеймсом и Джоном. Многие цитировали строки Писания, благословлявшие многодетные семьи. Я старался не принимать все это близко к сердцу, но, когда весной Ральф подстрелил большого медведя, попросил его отделать шкуру, которую затем и отнес Линде.

— Это для твоих негодников, пусть ползают, — небрежно пробормотал я. — О, Филипп, они такие милые. Ты же еще ни разу не видел их. Как они прелестны. Войди, взгляни на них.

— Нет у меня времени, чтобы любоваться младенцами, — с напускной серьезностью отказался я.

— Ладно.

Линда взяла в охапку блестящую шкуру и улыбнулась. При этом все ее существо так светилось любовью и нежностью, что острая боль внезапно пронзила мое сердце.

— Мне так хочется отблагодарить тебя, Филипп.

— Это вполне в твоих силах, — ответил я не задумываясь. — Ты ведь можешь надеть свое малиновое платье на одно из субботних собраний? Я не переношу это твое мрачное одеяние, будто ты вечно на похоронах. Если ты наденешь свой наряд, я подарю тебе к нему меховую накидку. У Ральфа много хороших шкур.

Лицо ее озарилось, но лишь на короткое мгновенье.

— Действительно, как это было бы замечательно. Но я не посмею. Пшеница сгниет в земле или начнется мор скота, стоит мне только осмелится сделать что-то подобное.

— Да уж, — мрачно проговорил я. — Есть много разновидностей мора скота.

Она так и не надела свое малиновое платье. Никто из женщин не носил цветных нарядов. И, наверняка, именно по этой причине урожай выдался замечательным, а у свиней вместо мора появились выводки замечательных здоровых визжащих поросят. Гарри Райт, безземельный член нашего общества, который женился на Ханне Крейн, отделился от своего тестя и построил мельницу как раз у входа в долину, где течение реки было особенно сильным. И хотя большую часть года место было достаточно уединенным и безлюдным, после сбора урожая Ханна могла наслаждаться общением больше, чем любая другая женщина нашего селения. Свистуны, Майк, Энди и я были единственными оставшимися в бараке, большая часть которого теперь использовалась как место собраний.

После сбора урожая я приступил к строительству дома. Свистуны как-то незаметно привязались ко мне. Джейк Крейн, старший из квакерских сыновей начал было проявлять внимание к Джудит, и я уж было подумал, что молодые люди поженятся. Но цыганка четко дала понять всем, включая самого беднягу парня, что ничего подобного она в виду не имеет. Я предложил всем троим построить отдельное жилище, и даже хотел одолжить им все необходимое для ведения хозяйства, но ни Ральф, ни Саймон, казалось, не обрадовались этому предложению. Они заверяли меня, что ничего не смыслят в земледелии, и сама мысль о том, чтобы нести ответственность, даже перед собой, за состояние какого-то клочка земли наводила на них смертельную тоску. Они были бы намного счастливее, если могли бы жить у меня на кухне, оказывать мне помощь, и когда им того захочется, чувствовать себя свободными, чтоб побродить по лесу в очередном своем приступе бродяжничества. Джудит спокойно заметила, что за хозяйством кто-то должен присматривать после завершения строительства дома. И поскольку запасов у меня было достаточно, и вся эта компания была мне по душе да и все шестеро прекрасно уживались друг с другом, я отказался от дальнейших попыток подстегнуть их честолюбие, и, собрав урожай, мы приступили к сооружению общего дома. Должен признать, что я очень придирчиво относился к строительству.

Мне не хотелось иметь лачугу, которая через несколько месяцев покосится и будет зиять дырами. Лес для дома был заготовлен прошлой осенью, он выдержал сезон осенних дождей и хорошо просушился на летнем солнцепеке. Нижний этаж соединялся с верхним лестницей, и, так как нас было шестеро, я посчитал, что иногда каждому из нас будет полезно ненадолго уединяться. Также мне хотелось иметь несколько лишних комнат, поскольку в то время мы жили на самом краю необжитой земли, а я верил в то, что наступит час, когда через Зион пройдут такие же отважные путешественники, как мы, и будут нуждаться в нашем гостеприимстве. Темными вечерами второй зимы нашего пребывания в Зионе мы с Ральфом наносили последние штрихи отделывали гостиную, украшали трубу, вставляли в дверь огромные саффолкские замки, и — что было еще более забавно для нашего крошечного самодеятельного городка — изготовляли внушительный молоток на входную дверь, который был настоящим произведением искусства из дерева, толщиной в четыре дюйма.

В законченном виде строение выглядело весьма солидно и органично будто само выросло на этом месте.

Как только мы въехали в новый дом и не успели еще даже расставить мебель, Ральф обратился ко мне с просьбой одолжить ему пару лошадей для поездки в Салем. Нужно было привезти кое-какие вещи для всего селения, кроме того, он хотел продать свои шкуры.

— Что, опять зуд в ногах? — пошутил я.

— Да, — сказал он, осклабившись. — И надо бы еще подзаработать. Да и Саймон отвлечется от своих неприятностей. Он просто сам не свой после того, как Пиклы застращали его.

— Застращали? Почему это?

— Все из-за Магитабель, хозяин. Он влюбился в девушку, но ее родня не переносит цыган. Только ничего об этом Саймону не говорите. Это так задело его.

— Не могу понять, Крейны были бы рады выдать Джейка за Джудит, а Марта Пикл и Ханна Крейн вышли замуж за молодых людей, которые нисколько не богаче и не лучше, чем Саймон. Может, мне поговорить с мистером Крейном?

— Ради Бога, хозяин. Только не это! — в голосе его послышалась настоящая тревога. — Видите ли, один-два раза она выскользнула из дома, чтобы встретиться с ним. Мы, цыгане, не обхаживаем наших девушек где-нибудь в углу кухни, как это принято у вас. Недавно Марк Пикл выследил их. Он поднял такой шум! Пиклы пригрозили, что, если Саймон кому-то проболтается о слабости их сестры, они заставят его горько пожалеть об этом. Не думаю, что Саймон испугался, мы с ним могли бы уложить хоть сто таких Пиклов, но он не хочет причинять горе девице. Итак, он пока оставил все это, и никому ни слова не сказал, только мне. Но сам себя съедает. Вот, что я знаю наверняка. Поэтому поездка в Салем…

— Ладно, бери лошадей. Надеюсь, ты вернешь их. А то опять увидишь какой-то корабль в Салемской бухте и захочешь узнать, куда он отправляется.

— Все-то вы помните, хозяин, — рассмеялся цыган нисколько не смутившись. — Но даже если бы я и захотел уехать, Саймон-то ни за что не согласится. Так он к ней привязался. Он хочет переждать, пока все поуляжется, понаблюдать за ней. И если она действительно хочет выйти за него, он украдет ее и женится.

— А вот тут-то слово будет за мистером Томасом, — возразил я.

— Это все пустяки. Я сам могу обвенчать их. Я глава здешнего цыганского общества. — В голосе Ральфа звучала уверенность, граничащая с самодовольством.

— А, ну тогда ладно. Но, наверняка, до этого не дойдет. Если Пиклы убедятся, что у Саймона серьезные намерения, отпадет всякая необходимость в твоих услугах.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я имею в виду, вызывать ветер, заклинать жилище или выполнять обязанности священника.

— Можете смеяться, но ветер я действительно вызвал. А что до заклинания дома, то все знают об этом. И меня всякий раз вызывали, когда начинали строительство. Вот увидите, дом будет стоять прочно и долго. Вы будете жить счастливо в нем. Ни под одной крышей вы бы не чувствовали себя так хорошо.

Заклинание, о котором шла речь, было цыганским суеверием, и я неохотно, но все-таки согласился на этот обряд. Когда мы разметили площадку для фундамента, и Энди уже занес лопату, чтобы воткнуть ее в землю, Ральф схватил его за руку, вырвал инструмент, осторожно отмеряя шаги, прошел к центру участка. Он четыре раза вонзил лопату в землю и вытащил прямоугольный кусок торфа.

— Земля эта имеет четыре угла, таким будет дом, стоящий на ней. Земля сия богата, и богато будет жилице, стоящее на ней. Здравие, счастье, изобилие и долгие годы да поселятся в этом доме.

— Вспомнив это, я спросил:

— А ты не можешь заколдовать сердца Пиклов? — Магитабель слишком хороший работник — в доме, на поле. Мои чары не для таких упорных, ответил он, будто втолковывая обычную истину.

— Ладно, бери лошадей, поезжай по поселку, собери все поручения. Что касается меня, купи мне покладистую лошадь.

— Куплю самую лучшую, даже если придется отдать всю выручку от шкур. — Не глупи. Лучше побереги свои денежки, пока не влюбишься в кого-нибудь.

Его белые зубы блеснули:

— Я уже вышел из возраста Саймона. Чем одна баба отличается от другой? Все они одинаковы в темноте. — И оставив меня размышлять над этой грубой истиной, он удалился. Следующие несколько дней он был занят сбором заказов на соль, ткань, порох, иглы, а также получал послания для друзей в Салеме и на случай, если представится оказия передать письма кораблем в Англию, случись в бухте судно, экипаж которого согласится на подобное поручение.

Саймон, в подавленном состоянии, молчаливо присматривал за упаковкой шкур и провизии на дорогу. Ясным осенним утром, когда воздух был подернут легкой морозной дымкой, они отправились в путь. Проехали Проход, ведущий из долины, и исчезли из виду. Внешний мир казался нам столь далеким от Зиона, что возобновление контактов с ним дало мощный толчок нашему воображению. Странно уже было представлять себе, что живут люди в Форте Аутпосте и Санктаурии, и в Нитсхеде, и в Колумбине, и в Салеме — люди, которые считали свои крохотные поселения центром вселенной, для которых Ральф и Саймон будут казаться пришельцами с края земли. Столь же странно было размышлять над зовом крови. Ведь из всех обитателей Зиона одни только цыгане не захотели владеть собственной землей и снова отправились странствовать. Думая об этом, я заметил Джудит, не спускавшую глаз с братьев, которые удалялись от нас, пересекая мост.

— И ты хочешь с ними? — полюбопытствовал я.

Девушка продолжала глядеть на исчезающие в дымке фигуры, пока они совсем не скрылись из виду. Затем, не поворачивая голову в мою сторону, она сказала:

— Вы ведь сами знаете, хозяин.

Из уст Ральфа, Саймона, или даже Энди, который перенял эту манеру цыган, слово «хозяин» не значило ничего, не больше чем «Филипп» или «Оленшоу» в обращении других людей, но Джудит произносила его всегда очень покорно. Мне не удалось скрыть своего раздражения:

— Сотни раз просил тебя не называть меня так.

Цыганка повернулась ко мне, не отрывая ног от земли, казалось, что тонкий гибкий стан ее вращался на оси хрупкой талии.

— Что в этом такого? Вот меня можете называть хозяйкой, сколько угодно.

С этими словами она скрылась в доме, оставив меня, онемевшего от удивления.

Четыре дня спустя я взял ее в свою постель. Это был ужасный и неразумный поступок. Я не любил Джудит. Сердце мое принадлежало Линде. Ни на мгновение мои чувства к Линде не ослабевали, они были такой же частью меня самого, как моя больная нога. Я, конечно, мог придумывать тысячи оправданий своему безумию, но ничуть не стремился обмануть самого себя. Во-первых, виной тому было время года, опасное своим буйством красок, обреченных на скорое увядание и своей недолговечностью пробуждающее даже у самых легкомысленных людей мысли о бренности бытия, недолговечности молодости и близости последнего часа. Кроме того, рядом со мной была девушка, готовая упасть в мои объятия. Были живы еще воспоминания о той ночи, когда она спала у меня на плече, и о множестве других мелких событий, которые произошли с того времени. — Знай я тогда то, что известно мне сегодня, пусть в тысячах темных закоулков моей жизни подстерегали бы меня тысячи молодых цыганок, я овладел бы каждой из них, не испытав и не позволив себе испытать при этом то рвущее душу, раздирающее, унизительное раскаяние, которое я почувствовал в ту ночь, когда понял, что моя измена самому себе может сравниться только с изменой Линде.

Начнем с того, что я не был вполне трезв. В столь часто цитируемой Эли догме, наверное, есть немного здравого смысла: «Вино — насмешник, крепкие напитки — безумие». Майк заказал Ральфу новую партию спиртного, и как только цыган покинул Зион, принялся опустошать свои заветные запасы. И я, член совета старшин, пил с ним, коротая вечера в своей незавершенной гостиной. И по мере того, как я пил, раздвигались и рушились серые стены моего скучного быта, и мне снова приходила на ум циничная философия Ральфа: «Все они одинаковы в темноте». Мог ли оспаривать справедливость этой истины, я, который не знал, что таит в себе ночь? Ведь это могло оказаться сущей правдой. Тогда я просто даром растрачивал свою жизнь, расточал силы и энергию ради того, что, правда под другим именем, стучало в мою дверь. Откуда мне было знать? Я подумал о своем отце: интересовали ли его имена девушек? Как бы не так, через месяц после расставания с Линдой, ради обладания которой он стал пособником смертоубийства, он уже и не припомнил ее имени. А ведь у него был достаточно богатый опыт, видит Бог. Алкоголь ударил мне в голову, и я уже начал сомневаться, не был ли я в действительности юным глупцом, как часто называл меня отец. Преследовать чужую жену, мать двух близнецов! Вся женская прелесть, вся красота была для меня сосредоточена в женщине, которая растила детей другого мужчины. Близнецы… Это почему-то осложняло дело еще больше. Сыновья Линды издевательски обнажали передо мной свои беззубые рты, белые от молока, источаемого грудью той, которую я любил больше жизни.

Я осушил свой бокал и посмотрел на Майка, не видя его проницательного добродушного лица, не слыша болтовни. И про себя я подумал, что должен познать то, что известно всем, кроме меня. Пусть я хром, но в остальном я полноценен и получу свою долю. Каждый поэт, каждый шут, даже распутники типа моего отца и набожные, как Эли, даже бродяги, вроде Ральфа, — все владеют одной тайной. И я не стану жить как евнух только потому, что девушка в малиновом платье повстречалась мне когда-то в Хантер Вуде. Никогда мне больше не увидеть тот лес и малиновый наряд, и любовь, которую сулила та встреча, никогда не придет ко мне. Но я могу взять то, что мне сегодня доступно.

С этими мыслями я взобрался по винтовой лестнице и остановился возле опорной колонны в нерешительности, то ли позвать ее, то ли отправиться на поиски самому. В конце прохода было окно, и поскольку не хватило стекол, я вставил в него чугунную решетку узором в виде цветка в центре. На ночь окно прикрывалось ставнями. Джудит Свистун стояла у окна.

Прихрамывая и покачиваясь, я преодолел расстояние между нами, некоторое время не отрывая взгляда от усыпанного звездами ночного неба, рассеченного узором решетки. Я обнял девушку за гибкую талию, и в нос мне ударил запах сушеного сена, исходящий от ее густых черных волос.

— Пошли, — сказал я и увлек Джудит за собой в спальню.

Подобно затишью после горячечного бреда, разум вернулся ко мне. Ты была прекрасна, Джудит, прекрасна и добра, и любой мужчина был бы опьянен тобою. Но я не любой мужчина. Я человек, идущий четким курсом, и малейшее отклонение от него влечет скорбное повторение уже пройденного пути, позорное возвращение с радостных тропинок, по которым доводится блуждать в поисках выхода. Я приобрел опыт, и испытанное мною облегчение напоминало облегчение от плевка. С Линдой это было бы таинством. С Джудит, при всей ее прелести, доброте и терпимости к моей неуклюжести, это было бессмысленной, механической уступкой самому примитивному земному инстинкту, подобному совокуплению животных, находящихся на грани вымирания. Слезы от горя и слезы от ветра — это почти одно и то же, не считая тех чувств, которые придают им смысл. Без этого чувства я с тем же успехом мог бы сплюнуть. И это невозможно было скрыть.

Джудит все поняла. Она несколько раз вздохнула и безмолвно выскользнула из комнаты. Мне пришло в голову, что это и был самый приятный момент. Ее необъяснимая привязанность ко мне теперь уступит место презрению, и она выйдет за Джейка или какого-нибудь другого парня, и исполнит то, что предназначено ей природой и предписано судьбой. Я вспомнил о любовницах своего отца, деревенских девушках, которые впоследствии выдавались замуж за сговорчивых простаков, привлеченных парочкой золотых монет, призванных искупить отсутствие невинности невесты. Я должен позаботиться, чтобы Джудит, сделав свой выбор, не осталась с пустыми руками. Я заснул, а когда проснулся в своей огромной кровати, солнце уже залило светом мою комнату веселыми лучами. Из кухни доносился звон посуды и голоса Энди и Майка, обсуждавших свои обычные утренние дела. Я умылся, не спеша оделся, безуспешно пытаясь оттянуть как можно дальше момент, когда придется спуститься и предстать перед Джудит. В конце концов все мои приготовления были завершены, я настежь отворил окно, чтобы вдохнуть сладкий осенний аромат. Глядя сквозь листву деревьев у реки и думая о Линде, уже проснувшейся и хлопочущей в своем маленьком домике, я вспомнил Джудит. И тотчас понял, что я распутник. Все зло в мире происходит от глупцов и распутников, и я со вздохом причислил себя к их компании.

Все же не было смысла оставаться еще дольше в спальне, и тяжко вздохнув, я спустился в кухню в мучительном предвкушении пытки утренней трапезы. Джудит склонилась над печью, но при стуке моего железного башмака выпрямилась и откинула со лба непослушную прядь волос. Я весь подобрался, чтобы взглянуть ей в лицо, и сразу же понял, насколько это глупо, так как она совершенно спокойно сказала:

— Ваши шкварки уже как прутики. Мне показалось, что вы давно встали. Может, приготовить другие?

— Да нет, я и эти съем с удовольствием, — успокоил ее я и сосредоточился на своем завтраке.

Я был необычайно рад появлению Майка.

— Прекрасное утро, — весело сообщил он. — Вы не думаете, что нам лучше было бы свезти зерно на мельницу к Хэри, пока не развезло дорогу?

— Именно это мы и сделаем после завтрака, — согласился я. — Где Энди? В ответ донесся шорох ног о решетку для обуви у входа, и Энди, перенявший у Свистунов их манеру обращения ко мне, вошел с мрачным видом и сказал:

— Хозяин, у нас не достает двух свиней. Они были в загоне на откорме и исчезли.

— Ты закрывал калитку, когда заходил туда в последний раз?

— Да. Более того, она и сейчас заперта. Только они не вырвались, выломав дверь. Их забрали. И не хищник это. Кто-то с руками и ногами.

Я отложил в сторону нож.

— Похоже, что так. Но кто мог это сделать? Мне страшно представить, что их просто украли. Я даже не представляю, как это можно выяснить. Все свиньи одинаковы.

— Только не Толстуха. Ее я узнаю, где бы она ни была. К ней только подойди с палочкой в руке, она подбежит сразу и подставит спинку почесать. По правде говоря, я не очень-то хотел убивать ее, хоть она и не дает хороших выводков. Все равно, если ее нужно было съесть, это должны были сделать мы сами. Я только вот поем, возьму палочку и пройдусь по всем свинарникам этого благословенного селения. Я буду звать ее и показывать трость. И заберу первую же свинью, которая подставит свою спину, да и соседку прихвачу в придачу.

— Так нельзя, Энди, — возразил я. — Ты вызовешь только бурю негодования.

— А я обделаю все ловко, — не смутился Энди. — Я просто буду похаживать так и незаметно напевать: «Прийди ко мне Толстуха, моя ты душка».

Мы расхохотались. Однако потеря свиней была делом серьезным. И не столько из-за ценности самих животных, хотя их в долине явно не хватало, а еще и потому, что нужно выяснить, ничего ли не пропало у других. Мы с Майком решили поехать на мельницу и по дороге заглядывать во все дома. Нагрузив телегу, мы тронулись в путь. Я испытывающе всматривался в лица людей, к которым обращался со словами. «У меня сегодня ночью пропали две свиньи», и сам ненавидел себя за это. Но никто не выглядел виновным, некоторые даже выражали сочувствие. Приехав к Картерам, мы увидели Мэри, успокаивавшую юного Джонни, у которого пропал щенок.

— Говорю ему, вернется собака, — произнесла она, поднимая встревоженное лицо. — Ей всего ведь год, видите ли, еще глупенькая и часто убегает.

— Я хочу, чтобы он пришел. Где мой Пушок? — упрямо твердил ребенок.

— Когда он исчез? — поинтересовался я у Мэри.

— Сегодня утром. Он всегда спал во дворе. Думаю его кто-то спугнул, он порвал цепь и сбежал. — При этом Джонни заголосил еще громче. — Но он вернется. Послушай, мамочка еще позовет. Пушок, Пуши, Пуши!..

Ответа не последовало, только эхо ее голоса отдалось в лесу за домом. — Еще что-нибудь пропало? — спросил я.

— Нет, — удивилась женщина. — А что?

— Мы недосчитались пары свиней.

— Муж ни о чем таком не говорил за завтраком, — ответила Мэри, в этот момент ребенок снова потянул ее за юбку, и она отвлеклась, выбросив из головы наших исчезнувших свиней. Женщина сказала малышу:

— Ладно, крошка. Пойдем, поищем Пушка вместе.

Мне вовсе не нравилось то, что произошло. Пропали две свиньи, сбежала несмышленая молодая собачка — какая тут связь? Я щелкнул поводьями о спины лошадей и поспешил к дому Ломаксов. При стуке колес нашей повозки в кухонном окне появились лица двух женщин, опухшие от слез. Наверняка, ни одной из них не хотелось предстать перед нами в таком виде, и прошло немало времени, прежде чем Эдит, младшая девушка, отворила дверь и глухим голосом произнесла:

— Доброе утро.

— Доброе утро, — ответил я. — Дядя или отец дома?

— А вы разве не встретили их? Они уехали. Дядя Оливер просто взбешен. Адам убили. Ей горло перерезали.

И она зарыдала, закрыв лицо передником.

— Адам? — озадаченно переспросил я. — Кто это?

Она опустила фартук и посмотрела на меня с выражением лица, близким к ненависти.

— Адам — это наша собака… Конечно, имя не для женского пола, но мы ее так назвали еще до того, как она принесла щенков. А теперь ее нет.

— Мне очень жаль, — бессмысленно проговорил я.

— Кому-то тоже придется здорово пожалеть, — яростно пригрозила девочка. — Дядя Оливер взял с собой ружье… если он найдет того, кто это сделал…

Я развернул телегу.

— Ну, раз уж мы так далеко заехали, давай оставим все-таки зерно у Хэрри, а я пойду к Эли. Не нравится мне все это, Майк.

— Вы о чем-то догадываетесь? — спросил Майк, мусоля жалкие остатки своего уха.

— Индейцы?

— Хм. Хорошенькая идея, не правда ли?

Мельница Хэрри стояла на самом западном конце реки. Прямо за ней начинались горы, и стремнина неслась с силой вполне достаточной, чтобы вращать колесо. Отъехав от дома Ломакса, мы последовали вдоль берега реки. Мельница еще не показалась на горизонте, а дом Ломакса еще не скрылся из виду, как из-за поворота прямо на нас выскочила женщина. Только резкий скачок моих лошадей помог избежать столкновения. Она упала на колени, и не успел я усмирить лошадей, как Майк был уже на земле, помогая несчастной встать. Это была Ханна Райт — дочь квакера, которая вышла замуж за Хэрри еще во время путешествия, возле Форта Аутпоста. Она отчаянно вырывалась из рук Майка и безумно вопила.

Я сидел, не в состоянии ничего предпринять и крепко держал поводья, так как лошади бесновались от душераздирающего крика.

— Придержи ее немного. Я отъеду за поворот и вернусь, — крикнул я Майку.

Как только появилась возможность сделать остановку, я слез и закрутил поводья за ветвь придорожной ивы. Затем быстро, насколько только мог, побежал обратно. Майк все еще изо всех сил старался удержать женщину, которая продолжала вопить и сопротивляться.

— Она сошла с ума. Ни одного слова толком не говорит, — задыхаясь, пояснил Майк.

— Ну, — начал я. — Ты же врач. Что нужно делать в таких случаях?

— Плеснуть холодной воды — это может помочь.

Шляпой я набрал воды из реки и плеснул Ханне в лицо. Она замерла, прекратила визжать, обвела нас безумным взглядом и сказала:

— Хэрри погиб.

— Утонул? — спросил я, думая о мельнице и предполагая, что его еще можно спасти.

— Нет, зарезали его. Как свинью. О, Боже! О, Боже! Это восклицание, полное отчаяния и безысходности было страшнее воплей. Она руками закрыла лицо, и слезы потекли сквозь пальцы.

— Правильно, — сказал Майк, мягко обнимая ее за плечи. — Поплачь, милая. Полегчает.

Она плакала долго, навзрыд, до тех пор, пока, казалось, не иссушила себя до последней капли, затем мы все направились к Ломаксу.

— Это произошло вчера ночью, — начала она. — Наша маленькая собачка все лаяла, и Хэрри подумал, что лиса или какой другой хищник охотится на нашу птицу. Он встал и вышел. И не вернулся к завтраку. А я ждала, ждала его. — Ее снова начали душить глухие рыдания, но она подавила их и нашла в себе силы продолжить. — Трудно, знаете, искать в лесу. Сначала я увидела собаку, ей перерезали глотку… затем нашла Хэрри. У него не было… не было… он был без головы… совсем… от Хэрри вообще ничего не осталось. Она задохнулась, и мы немного приостановились. Этой обездоленной женщине уже ничем не поможешь, ни словом, ни делом. Мы как могли успокаивали и поддерживали ее, произнося нечленораздельные утешения. Наконец показался дом Ломакса, и мы сразу же наткнулись на двух братьев, возвращавшихся домой. Вильям выглядел немного расстроенным, а Оливер был просто в ярости. Он, как и сообщила нам Эдит, шел с ружьем в руках.

Я начал разговор первым:

— Мы знаем, кто убил вашу собаку, Оливер. Позовите женщин, пожалуйста.

Обе хозяйки вышли из дома, и мы шепотом поведали им о горе, постигшем Ханну. Они бережно обняли ее и повели к себе.

А я обратился к Оливеру:

— У вас есть еще ружья?

Он кивнул и пошел в дом, вернувшись с оружием и запасом пороха. Без лишних слов мы отправились на мельницу Хэрри, минуя по дороге мою груженую телегу, которую уже не было проку брать с собой. Пересекая двор мельничного дома, через приоткрытую дверь кухни я заметил затухающий очаг и нетронутый завтрак на столе, обставленном с присущей Ханне квакерской аккуратностью. Уголки клетчатой скатерти колыхал утренний ветерок. Через двадцать ярдов от дома начинался лес. Сначала это были редкие осины и березы, которые постепенно переходили в густые заросли с плотным кустарником и высокой травой. Нам не пришлось даже присматриваться к следам, оставленным Ханной, так как это была единственная тропинка, ведущая в глубь леса. Именно здесь шла несчастная женщина — и я словно слышал, как она звала, звала, звала. Я даже ощущал ее страх, будто само это место дышало ужасом. Наконец мы наткнулись на желтую собачонку, одну из тех дворняжек, рождение которых произвело такое волнение в те скучные, бедные событиями дни мучительного ожидания возле пораженного эпидемией селения. Кровь из рассеченного ножом горла залила ее желтую шерстку. — Вот так и Адам, — сказал Оливер, тяжело дыша сквозь сузившиеся от ярости ноздри. Лучшая собака, которая у меня когда-либо была. Самая преданная.

Мы продвигались вперед медленно, напряженно, подготовившись к зрелищу убитого хозяина собаки. Мы старались двигаться как можно тише, хотя в этом не было особой необходимости, индейцы наверняка знали, что это им не сойдет с рук, и вряд ли стали бы задерживаться на месте преступления. Еще в Салеме мы наслышались рассказов об ужасах прошлой войны — так в Англии обычно вспоминают о нашествии датчан. Волосы вставали дыбом от описаний кровопролитий, и стоило только вообразить себе все это, как шаги наши становились тише, каждый треск веточек заставлял нас вздрагивать, а любая тень или шорох крыльев птиц, пролетающих с ветки на ветку, — резко оборачиваться. И вскоре мы набрели на тело Хэрри, молодого человека, который воплотил свою мечту во вращении мельничного колеса, который собственными руками построил дом на краю леса, расчистив землю вокруг, который пел псалмы и гимны и который вчера ночью встал и ушел в темноту, чтобы найти здесь страшную смерть. Нож, пронзивший глотку собаки Ломакса и маленькой дворняжки, не остановил на этом свои черные деяния. В самой чудовищности происшедшего просматривалось какое-то дьявольское мастерство.

Как и описывала Ханна, от Хэрри мало что осталось. Вряд ли стоит детально описывать все подробности. Это выглядело почти символично — как коряво начертанное предупреждение: смотрите, мол, что ждет тех, кому слишком дороги их свиньи и куры, лежите себе в своих теплых постелях, если вам шкура дорога.

Содрогнувшись, я снял пальто и накрыл то, что когда-то было красивым телом молодого человека, со словами:

— Нет смысла нести его назад. Майк, принеси-ка из дома лопату, будь добр. Я устал.

И я опустился в изнеможении на землю.

Когда Майк вернулся с лопатой, мы выкопали могилу, но не сразу решились приблизиться к останкам. Вскоре все было кончено, и мы забросали могилу мягкой пухлой землей, сделав нечто вроде надгробного холмика. Мне пришла в голову мысль о бесконечной доброте и великодушии этой земли, которая порождает и терпеливо носит на себе столь непримиримые вещи, чтобы затем все принять в свое лоно. Минуту назад зрелище тела Хэрри могло навести ужас на самого бывалого и отважного воина, а теперь, прикрытое землей, оно нисколько не привлекло внимания, и можно было пройти мимо, даже не ведая того, что таится под этим надгробием. Оливер Ломакс поднял ружье и произнес:

— Да примет Бог душу твою.

Я всегда считал Оливера хладнокровным и неспособным на проявление чувств, но в этот момент я даже полюбил его.

Мы вернулись к дому Хэрри, и я прикрыл дверь, сквозь которую был виден накрытый стол с завтраком, приготовленным для того, кому уже никогда не вернуться и не почувствовать вкуса земной пищи. Мы обошли все хозяйство в поисках животных, которые могли нуждаться в нашем внимании и уходе. Но двор был пуст. Немудрено, что так отчаянно лаяла собака.

— Это не просто вор, — сделал я вывод, возвращаясь назад. — Мельница и мой дом находятся в противоположных концах долины. Вы, Ломакс, располагаетесь посредине. Не очень-то приятно сознавать, что мы все спокойно спали, пока под нашими окнами совершался грабительский налет. Плохо то, что жилища наши так разбросаны. Надо было последовать примеру жителей Форта Аутпоста и строиться поближе друг к другу. Ведь Пиклов могли запросто всех вырезать, так что мы ничего и не услышали бы.

— Скоро все прояснится, — сказал Оливер Ломакс. — Нужно собраться и обсудить, что делать дальше.

Общее мнение собрания, на котором присутствовали все мужчины без исключения, было таково: опасаться особенно нечего, набег был просто воровством, а дворняжка Хэрри, несчастная Адам и сам беспокойный Хэрри поплатились за то, что помешали грабителям. И тем не менее, было решено повысить бдительность, загонять на ночь скот и запирать его как можно надежнее. Спать нам предстояло не так крепко, как раньше, и ружья держать наготове.

Но тут Эли высказал мои затаенные опасения.

— Это слишком слабые меры, — сказал он. — Если уж мы признаем, что небезопасно оставлять коров в сарае или свиней в загоне, а при наступлении лета нельзя выпускать лошадей на выпас, значит, надо эту безопасность обеспечить. Для этого мы здесь и собрались. Если мы начнем запираться, значит покажем, что боимся даже нос высунуть наружу. Они знают, что мы здесь, и надо показать, что с нами шутки плохи.

— И что вы думаете предпринять, мистер Мейкерс? — послышался чей-то благонравный голос — Картера, либо Денди, а можем Стеглса.

— Прочесать лес, — предложил Эли. — Ввести ночные дежурства. Идет зима, отоспаться можно днем, если уж так будет трудно.

— Хэрри Райт проснулся, — осторожно напомнил я. — А мы отлеживались в постелях и потеряли скот, но спасли свои жизни. Если уж мы организуем сопротивление, нужно предпринять нечто разумное и как можно менее опасное. — Ладно, мистер Оленшоу, организуйте, а мы будем подчиняться.

«Мистер Оленшоу», звучало для меня вызовом. То, что может пропустить мимо ушей «Филипп», чего может избежать «мистер Филипп», то «мистер Оленшоу» обязан рассмотреть и решить. Мысль моя отчаянно заработала.

— Ну, это не простое дело… — наконец отважился я.

Перед глазами встали склоны гор, кишащие подкрадывающимися врагами, и мы — горстка растерянных, беспорядочно стреляющих в темноте людей.

— …Я не могу предложить ничего, кроме как собрать всех женщин и детей на длительное время в спальный барак, где они провели прошлую зиму, а всех животных поместить в один-два надежных загона, приставив к ним охрану из четырех-пяти человек. Тогда, по крайней мере, воры натолкнутся на совсем неожиданный прием. Это будет достаточно трудно и неприятно, но если у кого-либо есть лучшие идеи, я готов выслушать.

Последовала тишина.

Наконец было решено, что ничего лучшего не придумаешь. И мы определили опорными точками дом Эли, мельницу Хэрри и жилище Картеров, которое было ближе остальных к самому центру селения, где располагался общий барак. С трудом распределили скот и людей.

Эли перенес свое имущество на мою сторону реки, и мы с ним, Энди и Майком установили там наблюдательный пост. Пиклы и Крейны, за исключением Мэтью и Моисея, которые отправились на мельницу Хэрри, остались у Прохода. Джозеф Стеглс, Амос Битон и Тим Денди присоединились к Пиклу на мельнице, остальные заняли позицию в доме Исаака Картера, расположенном в непосредственной близости от места, где спали женщины. Это было своего рода военное положение. Лошади появились в самых неподходящих местах, коровы должны были доиться там, где они спали, а молоко бочками и ведрами разносили по селению. На каждом посту половина мужчин спали полночи, потом будили других, которые несли дежурство до самого утра. И ничего не происходило, ни один цыпленок не пискнул, ни одна свинья не завизжала за две недели, а ночи становились все холоднее и длиннее.

Мы уже начали думать, что животные были украдены, и Хэрри убит бандой индейцев, которые случайно заприметили наше поселение, или же они дважды прошли этой дорогой, в первый раз прихватив лошадей, и запомнив, что в этом месте красть можно беспрепятственно. В таком случае мы можем сидеть ночами весь год, дожидаясь очередного ежегодного визита. Беспорядок и недостаток сна начали сказываться на нашем настроении. Даже женщины стали раздражительными, и между Кезией и Мэри Картер произошла бурная ссора из-за молока. Кезия, как обычно нападавшая первой, обвинила Мэри в том, что та сняла все сливки с молока для своего ребенка, так что Кезия получила свою долю совсем обезжиренного молока: коровы, которые легко перемещались и нуждались в уходе два раза в день, были собраны на скотном дворе мельницы, а молоко разносившееся по селению с мельницы, сначала попадало в дом Мэри.

На третьей неделе нашего осадного положения у Кристины Битон начались роды. Она была уже немолода, роды затянулись. Ее перевели из общего барака к Мэри Картер, а самому Картеру приходилось на ночь отправляться на мельницу, чтобы Битон мог быть поближе к Кристине. Майк проводил все время в доме Картера и, так как в течение дня я не мог заниматься земледелием, то нес двойную вахту ночью, сначала сменяя Энди, потом Эли. Джудит, которая с самого начала отказалась переселиться в ночной барак, обычно засиживалась допоздна и прежде чем пойти спать, разжигала огонь и кипятила кофе. В этом отношении мы были самые удачливые, из всех несущих ночную вахту. Мы сидели на кухне при открытой двери и каждые десять минут делали обход скотного двора, чтобы не заснуть. За две ночи до того, как слегла Кристина, мне пришла в голову одна мысль.

— Это же кухня, — сказал я. — При горящем огне и открытой настежь двери индейцы видят нас за несколько миль. Это никак не походит на спящий дом. Мы должны погасить огонь и сидеть в темноте, как все остальные. Последующие две ночи, неся вахту, я не раз сожалел о погашенном огне. Я бдил две ночи напролет, неспокойно спал днем. На третью ночь я был раздражен, как и все остальные в Зионе, хотя старался уговаривать себя, что для Кристины это тоже третья ночь бесконечных мучений. Бедная женщина! Я отправил Энди спать. Он разбудил Эли, который вышел, зевая и потягиваясь.

— Прекрасная ночь, — сказал я. — Какие яркие звезды.

— Ты был прав в том, что сказал на днях, — невпопад ответил Эли после недолгого молчания. — Они проходят здесь два раза в год, нам лучше просто запомнить, когда именно, и подготовить им достойную встречу в следующий раз. А это все пустая трата времени.

Я понял, что ему надоели безрезультатные бдения, так же как и мне самому, и, несомненно, завтра утром он объявит, что переселяется в свой дом, где отоспится за все эти ночи. «И Линда будет спать рядом», — подумал я. Воображение сразу же принялось рисовать картины их жизни во всех подробностях. Мой неудачный опыт с Джудит придал конкретные очертания огромному телу Эли, слившемся с податливой фигурой Линды. Я слышал его размеренное дыхание где-то рядом. Когда он повернулся ко мне с каким-то простым замечанием, его золотая борода, всклоченная во время сна, коснулась моей щеки. Я ощущал его запах, в котором смешались ароматы сеновала, запахи скотного двора, стружки и просто мужской зрелости. Я резко встал и отправился в свой очередной обход, не в силах больше находиться рядом с этим человеком. Сам по себе он мог быть моим достойным противником, я мог уважать его, даже восхищаться им, но как мужчина Линды он был мне просто ненавистен. И это был мой рок.

Остановившись в дальнем темном углу дворовой пристройки, я посмотрел на небо. Звезды то мерцающие, то неподвижно глядящие вниз, были рассыпаны по всему темному пространству. Их бесчисленность, отдаленность и непроницаемая тишина подействовали на меня умиротворяюще. Каждая из этих песчинок света была такой же частичкой вселенной, как и я, как любой человек на этой земле. Ведь только неуемная людская гордыня давала нам основание полагать, что солнце призвано светить только для нас и согревать только наши тела, что Луна и звезды созданы лишь для того, чтобы рассеивать мрак нашей ночи. И моя жизнь, страхи, любовь к Линде заполняли все мое существо лишь потому, что разум мой был настолько крошечный, что не мог вместить много. Стоило мне только расширить горизонт своего внутреннего мира, как страдания потеряли бы свою остроту. Я должен постараться именно это и сделать, не забывая о том, что мир знал немало историй безответной любви. В Вавилоне и Риме, в Египте и Иерусалиме испокон веков жили мужчины, которым суждено было оставаться до конца дней своих калеками, слепыми, немыми и нелюбимыми. Это было всего-навсего моей маленькой личной трагедией. Мне нужно воспитать в себе чувство меры. Нельзя ненавидеть Эли, который, как и я сам, был всего лишь скорбным странником, вершившим свой путь от лона матери до могильного камня и который вовсе не создан исключительно как инструмент моих мук и страданий. Я выпрямился и направился было обратно к Эли уже в совсем новом разумном расположении духа, как вдруг с другого конца двора донесся пронзительный визг свиньи. Я сделал несколько шагов, побежал, как мог вприпрыжку, к скотному двору, и в свете луны разглядел три темные фигуры, устремившиеся в бегство, как мешки перекинув через плечо нескольких наших свиней. Остальные выбегали из загона через открытую калитку, и как только я прицелился, одна из свиней бросилась мне под ноги, так что я споткнулся, и мой выстрел бесполезно прогремел в воздухе. Почти одновременно раздался выстрел Эли, и индеец, бегущий сзади, с воплем рухнул, а его пленница вскочила и понеслась прочь. Остальные два индейца, бросив свою добычу, кинулись в заросли. Далеко в долине послышались выстрелы, приглушенные расстоянием. Эли мчался изо всех сил, на ходу заряжая ружье, я ковылял вслед за ним. Под сенью деревьев темнота сгущалась, но впереди ясно слышался треск веток и низкорослого кустарника. Затем раздался выстрел и крик, топот бегущих ног, и неожиданно я ощутил — даже не подумал, так как времени на размышления не оставалось, — что это было где-то рядом, чуть впереди или позади меня. Я наткнулся на Эли, сидевшего на стволе повалившегося дерева, по другую сторону которого лежал раненый индеец, извиваясь на земле в предсмертных муках, в то время как по треску и шороху листьев уже далеко впереди, можно было догадаться о местонахождении его товарища.

— Ушел невредимым, — с сожалением констатировал Эли. — Мчался, как гончая собака.

Повернувшись, он ткнул мертвого индейца стволом своего ружья.

Оба выстрела Эли попали в цель. И я посчитал своим долгом сказать, когда мы возвращались назад:

— Свинья сбила меня, как только я прицелился, а то пристрелил бы всех троих.

— Трудно будет нам теперь собрать всех свиней. Лес с желудями прекрасная приманка для них, — посетовал Эли в ответ на мое детское оправдание.

Не успели мы выйти из лесу, как до нас донесся крик Энди:

— Эй! Эй! Где вы? Отзовитесь! Мы откликнулись. Энди аж пританцовывал от ярости и разочарования.

— Вечно я так, — сказал он. (Это было одно из его излюбленных выражений, и Майк однажды даже поклялся, что если ему удастся пережить Энди, то он выбьет эти слова на его надгробье). — Просидеть всю ночь, и именно в ту минуту, когда что-то произошло, заснуть как последняя свинья. Утром мы внимательно рассмотрели тело индейца, оставшегося во дворе; он был довольно жалок на вид, исхудавший и грязный. Его длинные черные волосы слиплись от крови, так как выстрел Эли поразил его в самый затылок. И все же, повернув его на спину, мы увидели на его лице такое умиротворенное выражение, что сердце мое сжалось. Это, без сомнения, был человек, который по-своему наслаждался жизнью. Наверное, где-то его будет оплакивать женщина, по нему будут скучать его маленькие дети. И тут же мне вспомнился Хэрри, столь зверски убитый. Какая жалость! На этой огромной земле хватит места для всех. И все же мы почему-то не оставляем друг друга в покое — если не считать покоя смерти. Правда, подумалось мне, мы захватили их земли — но они ведь толком не пользовались ими.

Худоба индейца, выражение покоя на лице, и то, что вооружен он был только одним ножом, смягчило мое сердце, и я настоял на том, чтобы его похоронили вместе с тем, вторым, которого Эли пристрелил в лесу, что мне, однако, не доставило никакого удовольствия. Второй индеец был свиреп лицом, и мне пришла в голову мысль, что они такие же разные, как и мы. Для нас все они были просто индейцы, но у каждого из них была своя индивидуальность, свои отличительные черты, известные их соплеменникам. Остальные выстрелы этой ночью доносились с мельницы Хэрри. Ни один из них не попал в цель, но Исаак Картер, который уступил место в своем доме Амосу Битону, подобрался к грабителям настолько близко, что поразил одного из них топором, получив при этом ножевое ранение в шею; Тиму Денди удалось схватить одного, «верткого как уж», по его собственному описанию, и задушить его в рукопашной схватке. В обоих случаях нападавших было больше, чем защищавшихся, и мы с радостью убедились в том, что имеем дело с обычным воровством, а не с военными действиями. Потеряв четверых и не получив добычи, индейцы, по нашим предположениям, должны были отступить. И действительно подобных событий больше не происходило.

В ту же ночь Кристина родила ребенка.

— Стрельба помогла, — сказал Майк, поспешно проглатывая свой кофе, прежде чем отправиться на мельницу, чтобы оказать помощь Исааку. — Стрельба справа, стрельба слева — бедняга просто больше не могла это выдержать. Ну и здоровый же этот малый.

Он отправился к Исааку, а Энди занялся делами во дворе, пока Эли и я не позвали его помочь нам собрать всех разбредшихся по лесу свиней. Они рассыпались по всей округе, и, если бы нам не удалось собрать их в тот же день, ушли бы так далеко в поисках желудей и прочей еды, что нам бы уже никогда их больше не увидеть. Мы, разумеется, взяли с собой ружья. С того дня, как был убит Хэрри, все мужчины в Зионе даже на поле выходили с оружием, висевшим на рукоятке плуга. Мне представлялось, что две вещи были неотъемлемыми атрибутами поселенца. И если земля эта когда-либо будет заселена, и станет такой же страной, как Англия с улицами, домами и дорогами, то это произойдет только благодаря этим двум вещам — плугу и ружью. Мы разделились у большой развилки, описывая огромные круги, и криками подгоняли свиней, попавших в наше окружение, по направлению к дому. По сей день я ясно помню то место, где меня подстерегало самое сильное искушение в моей жизни. Я как раз выследил парочку свиней, оторвал их от жадного копошения в траве и погнал к дому, как вдруг услышал выстрел где-то далеко в лесу. Грохот рассек утренний покой, и сердце мое бешено заколотилось. Я помчался к месту, откуда прозвучал выстрел. Затем до меня донесся крик и я удвоил свои усилия. Ветка ежевичного куста опутала мои ноги, я рванул, и, высвободившись, наткнулся на ствол дерева. Тряхнув головой и выругавшись, я обогнул дерево, и увидел Эли, лицо его было белее смерти, ствол ружья занесен, как дубинка, и нацелен на стоявшего прямо перед ним огромного медведя. Видимо, он выстрелил в зверя, но не убил его, а только ранил, при этом не успев перезарядить ружье. Медведь взревел, встал на дыбы, оказавшись при этом на несколько футов выше Эли, так что у того было очень мало шансов нанести опасному хищнику сколько-нибудь серьезный удар. Я видел, как блестели крошечные глазки зверя, подобно острым изогнутым ножам, на передних лапах появились когти. Говорят, что тонущий человек, в последний раз погружаясь в воду, просматривает всю свою прошедшую жизнь, пролетающую в его мозгу раскаленной молнией. Этого я не могу подтвердить, потому как никогда не подвергался подобной опасности, но в этот момент, стоя перед Эли и разъяренным медведем, я словно просмотрел свою будущую жизнь. В долю секунды передо мной открылись две возможности, два пути, каждый из которых имел свой определенный исход. Я мог выстрелить, и Эли вернется к Линде и, возможно, переживет меня. Я мог повернуться и тихо отойти в сторону, не мешая медведю обрушиться на Эли и покончить с ним — то есть, расправиться с ним, как всякий хищник расправляется со своей жертвой. И через неделю Линда стала бы моей. И никто не посмел бы осудить вдову за то, что она связала свою жизнь с другим человеком. Линда будет лежать у меня на груди, я буду заботиться о ней и любить ее. Никто здесь, в Зионе, не мог стать моим соперником. Я нравился ей. Нет сомнения в том, что она принадлежала бы мне.

Я любил ее так долго! Но именно поэтому я поднял ружье и выстрелил, тщательно прицелившись, в сверкающий глаз зверя. Клок окровавленной шерсти отлетел мне в лоб, и не было крещения более очистительного. «Я предстану перед ней с чистой душой», — подумал я.

Эли вытер пот смертельного страха со лба. Он трясся как осенний лист. — Слава Богу, — дрожащим голосом произнес он, — что на сей раз никакая свинья не бросилась тебе под ноги, парень. Ты первый, кого я должен поблагодарить, после самого Господа Бога.

— Интересно, — бойко возразил я, — что именно мог бы сделать Господь Бог, не будь здесь меня.

И сказав это, я осторожно хихикнул.

— Мистер Филипп, — серьезно ответил Эли, снова вытирая пот с лица, есть еще много вещей, которые вам нужно уяснить.

Больше мы к этому не возвращались.

Следующей новостью было прибытие Ральфа Свистуна. Он привез все, что ему было поручено, даже письмо для мистера Томаса от Альфреда Бредстрита. Он доставил нам соль, иголки, порох и запал. Мне он привез Голубку, любимую мою кобылу, а также кое-какие растения для огорода Линды и моего фруктового сада.

Но вернулся он один. По всей видимости, Саймон напился где-то в таверне Бидлза, дойдя до исступления после своего долгого воздержания от алкоголя, и завязал ссору, причины и результат которой было трудно понять из сбивчивого рассказа Ральфа. Как бы там ни было, завязалась драка, противник упал головой на каминную решетку, размозжил себе череп и умер на месте. Саймон, был обвинен в убийстве, и только благодаря своему артистическому мастерству, — ему удалось притвориться мертвым, после чего его унес рыдающий Ральф, — он избежал ареста. Выбравшись из таверны, Ральф поспешил на пристань, и отдал половину денег, вырученных от продажи шкур, капитану, который согласился увезти Саймона. Ральф вернулся в четверг. К субботе уже всему селению стало известно, что когда Файнеас Пикл, явившись на обед домой, объявил, что цыган вернулся без брата, Магитабель потеряла сознание прямо за столом, а уже в воскресенье всем стало понятно, что девушка ждет ребенка.

Она не присутствовала на собрании, которое проводилось в старом бараке, но там были все жители нашего поселка, и мистер Томас долго молился за «нашу юную сестру, которая пала в тяжком грехе, что, по завету Господню должно быть перенесено на душу еще не рожденную». Живя под одной крышей с братом ее сообщника по греху, я, естественно, был в неведении, и оглядываясь по сторонам, пытался догадаться, кого он имеет в виду. Поймав смущенный взгляд Ральфа, и заметив отсутствие Магитабель, я сделал собственные выводы. С нетерпением дождавшись окончания собрания, я поспешил к Ральфу.

— Ты негодный глупец, — с горячностью набросился я на него. — В чем дело? Почему ты не сказал мне?

Ральф с шумом втянул носом воздух и, приоткрыв рот, нетерпеливо вздохнул.

— Вы, старейшина, хозяин, и Пикл тоже. Мне не хотелось ссорить вас. Я сделал, что мог. Я предложил ей пойти со мной в церковь — что еще я мог сделать? Но она обезумела — все они обезумели. Ну вот и все.

— Отвечай на мой вопрос, — приказал я. — Так что, Магитабель Пикл ждет ребенка от Саймона?

Он кивнул.

— Где она?

— Мистер Пикл выгнал ее. Она в доме на мельнице. Я отвел ее туда.

— Когда?

— Вчера ночью. Когда мистер Пикл выгнал ее.

— Кто еще знает об этом?

— Ну, все знают.

— Какого же черта, я ничего не знаю?

— Я же объяснил, — сказал Ральф, издав очередной нетерпеливый вздох. — Никто не хотел, чтобы вы знали.

— Почему?

— Ну… Я просто думал, что вы сделаете что-то неразумное, а Пикл боялся, что вы будете нападать на него, зная, что вы недолюбливаете Кезию, то есть, я хотел сказать, миссис Пикл. А мистер Мейкерс сказал, что у вас неправильные идеи. Ну видите…

— Ты просто дурень, — снова выругался я. — И сколько по-твоему, я мог оставаться в неведении? Я все-таки был о тебе лучшего мнения. Оставил бедную девушку одну в таком страшном месте.

— Я же предложил жениться на ней. Ни один мужчина не мог бы сделать для нее больше. А остаться с ней там и еще больше опозорить ее имя — разве я мог?

— Ты мог обратиться прямо ко мне! Но у тебя, как у большого ребенка, ни капли здравого смысла. Стой здесь и не сходи с места, — строго велел я. Эли, который замешкался в дверях, чтобы поговорить с мистером Томасом, поравнялся со мной, и я положил руку ему на плечо, знаком привлекая к себе внимание. Из-за его громадной фигуры выглянуло улыбающееся лицо Линды, приветствовавшей меня, но в это утро даже ее улыбка не вызвала у меня радости.

— Эли, — начал я. — Ты слышал о Магитабель Пикл? Я имею в виду, где она? Ты знаешь, что отец выгнал ее из дому?

— Да, — ответил Эли. — И правильно сделал. Я бы тоже не потерпел блудницу под своей крышей.

— Но она не блудница. Интересно, доводилось ли тебе когда-нибудь встречать блудницу. Если да, то ты должен был бы знать, что с ними подобных вещей не случается. Она просто несчастная девушка, влюбившаяся в человека, которого не одобрили ее родители. Она не может оставаться одна в таком жутком месте.

— Ей не место в Зионе вообще, — категорично отрезал Эли. — Я полностью согласен с Пиклом. Ее нужно гнать, как Агарь.

— Бог ведь помог Агарь, — парировал я. — И эта девушка должна получить поддержку. Я поговорю с Пиклом, я созову собрание.

— Опростоволосишься, парень, — произнес Эли тоном дружеского предупреждения. — Это христианское общество, а она совершила смертный грех.

— Она совершила его не одна, — начал было я, но Эли упрямо выставил челюсть.

— Пойдем, жена, эти речи не для твоих ушей.

Я видел, что Линда что-то прошептала мне одними губами, мы обменялись взглядами. Я не понял ее, думая, что она просит меня уступить. Но она повернулась и, сложив ладони, произнесла четким срывающимся голосом:

— Я думаю, что Филипп прав, Эли. Никого нельзя оставлять на мельнице одного.

— Пошли домой, ты сама не знаешь, что говоришь, — ответил ее муж, и с силой, которую он на моих глазах никогда не применял к ней, схватил ее за руку и потащил прочь.

С того дня, как Файнеас Пикл обосновался у Прохода, на собрания он приезжал в повозке, на которой помещалось четверо человек спиной к спине. Впереди сидел он с Кезией, сзади обычно сидели Магитабель и Мэри. В это утро Мэри одна взбиралась на повозку, а Кезия укутывала свои костлявые колени пледом, когда я прибыл к ним во двор.

— Пикл, — начал я. — Хочу сказать вам кое-что.

— Ну, — отозвался тот, с видом, явно свидетельствующим о том, что он прекрасно знал, о чем пойдет речь.

Мне было крайне неприятно, что, стоя внизу под его повозкой, я вынужден глядеть на него снизу вверх.

— Это по поводу Магитабель… как вы, наверное, понимаете. Полагаю, что вы очень расстроились и разозлились, но поверьте, все это не так страшно. Она потеряла любимого человека, она ждет ребенка. Дайте же ей хотя бы тепло родительского дома и поддержку близких людей.

Конечно, глупо было с моей стороны начать просить в присутствии Кезии. Файнеас, который никогда не отличался властностью, полностью находился у нее под каблуком. И теперь он не проронил ни слова, только весь сник и начал вертеть в руках поводья, предоставив Кезии возможность отвечать.

— Ясно как день, почему вы, мистер Оленшоу, так хлопочете за нее. Ее кавалер был ваш человек, а каков слуга — таков хозяин. Но истинные христиане непримиримы к прелюбодеянию, даже если оно прикрыто красивыми словами. Трогай, Файнеас.

— Нет, постойте, — настаивал я.

Прихрамывая, я подошел к голове упряжки, так что, трогаясь, он неизменно должен был наехать на меня. Не обращая внимания на Кезию, я не спускал глаз с бледного лица Файнеаса, с которого не сходило выражение загнанности и растерянности, и я решился пустить в ход свой последний аргумент.

— Мачехи — это дело известное, — сказал я. — Не слушайте ее. Подумайте о родной матери бедной девочки. Что сказала бы она? Даже если девушка оступилась, ведь отправив ее одну в столь страшное место, вы ничуть не исправили ситуацию. Ральф Свистун говорит, что женится на ней, и думаю, что это не такой уж плохой выход. Помню, что даже в Библии есть что-то по этому поводу. Поезжайте туда сейчас же, заберите ее домой, накройте обед и обсудите все это. Сделайте это, Пикл!

По выступающим напряженным скулам разлился бледно-розовый глянцевый румянец. Он так сжал поводья, что побелели костяшки пальцев. — Вы неплохой, мистер Оленшоу, но в этом случае всякая мольба — это дьявольское оружие. Вы ведь знаете Библию, так что лучше перечитайте то, что там сказано по поводу блудниц и обольстителей, и помните: те, кто проявляют терпимость к этому греху, становятся такими же грешниками, даже хуже. Что касается матери этой девицы, то она была порядочной женщиной, не в пример дочери своей. И я благодарю Бога за то, что она не дожила до этого дня. Она сказала бы то же, что и я: что посеешь — то пожнешь. Пошла, Брауни.

Я отпустил гриву лошади и отступил назад. Ральф покорно стоял там, где я оставил его.

— Возьми мою кобылу, — приказал я. — Отправляйся на мельницу и без девушки не возвращайся. К твоему приезду мы накроем стол к обеду.

Джудит поставила на стол еще один прибор, я наполнил вазу яблоками и изюмом, который Ральф привез из Салема. Но все мои надежды утешить убитую горем Магитабель рассеялись, как только я увидел ее. Она всегда казалась мне существом бледным и бесцветным, но в тот момент ее можно было сравнить с вымокшей кухонной тряпкой. Веки ее были совершенно прозрачные и вместе с тем распухшие настолько, что она едва видела сквозь узкие щелочки, лицо приобрело землистый оттенок.

Однако внешность ничем не выдавала ее положения, и я никак не мог объяснить себе, почему она решила открыть свою тайну так поспешно. Что, это просто паника? Или женщины всегда суетятся по такому поводу? Она села на стул, который я ей заботливо подставил, приняла тарелку, полную еды, которую поковыряла ножом и сразу же отставила в сторону, и в ответ на мой вопрос, не хочет ли она чего-либо другого, произнесла:

— О нет, спасибо, — и погрузилась в скорбное молчание.

Все общество за столом было охвачено страшным напряжением, и любое замечание, произнесенное, чтобы разрядить обстановку и восстановить непринужденную беседу, звучало как-то неестественно и натянуто, что усугубляло ситуацию. Бедняга Майк с выражением глубокого сочувствия на смешном обезьяньем лице долил в ее стакан воды, которую она тут же жадно выпила, и при виде слез, снова заструившихся по бледным щекам, утешительно произнес: «Ну-ну!». Но его слова не возымели эффекта, и через несколько минут мы отложили в сторону ножи и вилки и сидели, беспомощно глядя друг на друга. Наконец, я взглядом приказал Джудит встать и проводить девушку в комнату, которую они должны были отныне делить.

Энди, вечно голодный и жадный до еды, сразу потянулся к блюду с овощами и наполнил до краев свою тарелку. Мы снова взялись за приборы, ощутив невольное облегчение.

— Бедняжка, — сказал Майк, — женщинам всегда достается, это уж точно. Был бы твой юный братишка здесь, я отправился бы к старику самолично.

— Саймон не виноват, — ответил Ральф, смущенно поеживаясь на стуле. — Он ее и вправду любил, хотя Бог только знает за что. Но любил ведь, и вечно околачивался возле Прохода с букетиком цветов. Отдал ей самую лучшую шкуру, которую добыл. И он ни за что не уехал бы, если бы Пиклы не отвадили бы его так, будь они неладны все. Никогда не видел, чтобы Саймон плакал, но однажды ночью он завыл как дите малое. Квакеры все такие путевые и богонравные, но по мне так лучше безбожники.

— Безбожники тоже могут многое, — ответил я, вспоминая своего отца. — Эти люди приписывают Господу Богу свои мысли и представления и порочат его.

— И вас опорочат, хозяин, — сказал Энди. — Вы старейшина, не забывайте. И они не проглотят, что один старейшина приютил ту, которую прогнал другой. Мизззтер Томаззз скоро будииит ззздесь. И он объяззнит вам, что, кто призззрел грежжжника, тот грежжжник и езззть.

Передразнивая протяжный эссекский акцент мистера Томаса, Энди хотел развеселить нас, но никто не улыбнулся.

— Я построил этот дом большим и просторным, и мне решать, кто будет жить под этой крышей, а не мистеру Томасу, — отрезал я. — Его долгом было бы заставить Пикла принять девушку домой.

— О Боже упаси, — с чувством воскликнул Майк. — Не забывайте о Кезии. Ни один раб не позавидует участи девушки, если она вернется в дом после всего этого.

— Здесь ты прав. Думаю, что лучше всего ей выйти замуж за Ральфа если ее устроит такой выход.

— Или за меня, — вставил Майк с шутливым подмигиванием. — Мне бы очень подошло, если бы крепкий мальчонка был мне подмогой на старости лет. Ставлю десять против одного, что будет мальчик, дети любви почти всегда мальчишки.

— Я бы не обижал ее, — заверил Ральф очень просто, не обращая внимания на это замечание.

Предсказание Энди не замедлило сбыться. Вечером того же дня Пикл и мистер Томас прибыли ко мне, правда без Кезии, чему я был несказанно рад. Я принял их подчеркнуто любезно, стараясь создать дружелюбную атмосферу. Энди взял лошадей, а я провел гостей в зал, где предложил угощения, от которых они отказались.

Было видно, что они чего-то выжидают. Пикл, конечно же, начал первым: — Мы слышали, девица у вас, мистер Оленшоу.

Когда я кивнул в ответ, он вздохнул и замолчал. Через несколько мгновений Джудит привела Эли, и я понял, что затевалось серьезное дело.

— Ну, — начал я, облегчая задачу. — Вы пришли по поводу Магитабель, я полагаю. Надеюсь, чтобы забрать ее домой.

— Честно говоря, нет, — ответил мистер Томас, бросив многозначительный взгляд, полный хитрости и коварства. — Старейшина, который знает вас с самой юности, отец провинившейся девушки, наставник ваш, все мы пришли к вам с предупреждением, что вы совершаете величайшую ошибку. Страшную оплошность. Вы сами молоды и холосты. Тут может пострадать ваша репутация. Может, хоть это вас остановит, если справедливость сама по себе ничего для вас не значит.

Прежде чем я успел ответить, вмешался Эли со своим тяжеловесным красноречием, которое всегда было у него наготове, чтобы уговаривать и увещевать.

— Ты молод еще, парень, как сказал мистер Томас. Мы все здесь старше тебя, опытнее. Это все нужно пресечь на корню. Нужно покарать самое первое злодеяние, чтобы остановить путь порока. У нас в селении много других молодых женщин, коварный искуситель только и поджидает момента, чтобы совратить их с пути истинного. И только сделав наказание достаточно суровым, мы сможем удержать их от греха. Магитабель Пикл, отвергнутая своей семьей, сосланная на мельницу, чтобы там осмыслить свой проступок и ждать своего часа, не будет слишком соблазнительным примером для подражания. Магитабель Пикл, торжественно возвращающаяся в селение на лошади мистера Оленшоу, в сопровождении одного мужчины, при гостеприимстве другого, и сочувствии еще двоих, которые считают, что с ней слишком жестоко обошлись, — согласитесь, это уже совсем другое дело. Да соверши она что-то благородное или добродетельное, вряд ли заслужила бы такое хорошее обращение. Разве ты не ПОНИМАЕШЬ, парень, что это первый откровенный грех, с которым мы столкнулись на новом месте? Мы ОБЯЗАНЫ покарать прегрешение столь жестоко, чтобы любая самая легкомысленная девица в момент соблазна остановилась и напомнила себе: «А что постигло Магитабель Пикл?» — и это поможет ей преодолеть искушение. Разве не стоит пожертвовать ради этого слезами всего одной женщины? Женщины слабые созданья, их нужно охранять, ограждать от всего, не давать им возможности преступить черту.

От такой страстной проповеди у него перехватило дыхание, и прежде чем продолжить, он сделал глубокий вдох, а я воспользовался этой паузой:

— В отличие от всех других грехов, Эли, этот обрушивается на саму грешницу, она-то и страдает больше всех. Что бы вы ни сделали, какое бы наказание ни изобрели, это не будет страшнее мук деторождения, о которых женщина вряд ли забывает в момент искушения. И девушку, идущую на этот риск, не остановит пример Магитабель Пикл. Тут есть еще и другой момент. Спросите себя сами, все до одного, какова ценность добродетели, противостоящей соблазну лишь под страхом грядущего наказания? Мне это кажется не столь похвальным, равно как и искоренение одного зла при помощи другого. Это не кража, не убийство. И девушка ведь не отпетая блудница. Если бы ее отец не отверг Саймона Свистуна с презрением, которого он сейчас должен устыдиться, девушка стала бы уважаемой замужней дамой, счастливо ожидающей рождения ребенка, как любая другая женщина в Зионе. Я посмотрел на своих слушателей. Три лица передо мной напоминали маски: каменная — у Эли, из мягкой кожи — у мистера Томаса, из белого мела — у Пикла. Я понял, что слова мои не произвели ни малейшего впечатления. В отчаянии я повернулся к Эли, вкладывая в свои слова столько силы и энергии, что почувствовал физическую усталость.

— Эли, вспомни Маршалси и те дни, когда вы умоляли моего отца проявить терпимость, прислушаться к вам и изменить свою точку зрения. Сегодня вы находитесь на месте моего отца. И я прошу вас быть терпимыми и пересмотреть свое решение.

Эли ущипнул себя за бороду, и на какое-то мгновение мне показалось, что я убедил его.

— Не понимаю, с чего бы вам так хлопотать из-за этой девицы. Какое вам до этого всего дело.

— Такое же, как и до способа земледелия в Маршалси. Не мое ведь благосостояние зависело от земли в Светломоре, правда?

Здесь я явно перестарался.

— Мне начинает казаться, мистер Филипп, что вам просто всегда хочется противоречить, неважно по какому поводу. Либо у вас просто несговорчивый характер, либо вы что-то имеете против кого-то из нас, как и против своего отца, что и подталкивает вас отрицать все, что мы стараемся делать во имя общего блага.

— А может, у него есть другое основание, гораздо более серьезное и, заметьте, тайное, чтобы стать на защиту женщины, с которой он на глазах других даже словом не обмолвился?

— Закройте свой грязный рот, — не выдержал я, резко повернувшись к уэльсцу. Поднимайтесь все и вон отсюда из этого дома, вы оскверняете его. Старик встал со стула и направился к двери.

— Поторапливайтесь, — крикнул я, — если не хотите, чтобы вам помогли. Эли и Пикл тоже поднялись. У Эли хватило выдержки положить ладонь мне на плечо и обратиться ко мне, как к норовистой лошадке:

— Спокойно, — сказал он. — Спокойно.

Я резким жестом освободился от его прикосновения.

Пикл, самое заинтересованное лицо из всех присутствующих, наконец произнес свои первые слова:

— Мистер Оленшоу, я приехал забрать эту женщину… Мистер Томас считает, что наказание колодками поспособствует покаянию несчастной и послужит предупреждением для других, и я, а также вся моя семья, готовы принять этот позор. А вы услышали из его уст как раз то, что станет общим мнением, если будете упорствовать в своем ложном представлении о доброте и добродетели…

— Только ваш грязный разум мог породить такие предположения, и Бог миловал, в Зионе таких, как вы, не так уж много. А дочь ваша останется здесь навсегда, если пожелает. И имейте в виду: если вздумаете применить силу, чтобы забрать ее, я тоже буду оказывать сопротивление. Доброй ночи. К этому моменту вся компания добралась до входной двери, и я крикнул Энди, чтобы тот подал лошадь мистера Пикла. Эли бросил на меня неодобрительный взгляд и пошел прочь сквозь заросли.

— Это был удар ниже пояса, — громко произнес Энди, большим пальцем указывая на мистера Томаса, который взбирался в телегу Пикла.

— А ты откуда знаешь?

— Мы все были в коридоре, и подслушивали через щель в двери.

— Вы просто гнусные шпионы в таком случае, — резко бросил я.

— Ну, сначала спустилась Магитабель, и так разрыдалась, что Джудит пришлось тоже подойти, потом мы все присоединились, так хорошо все было слышно. А потом я испугался, что вы услышите рыдания девушка, и Джудит отвела ее наверх.

— Это надо было сделать с самого начала. Ей-то меньше всех надо было все это слышать.

Я направился в кухню, где Джудит готовила ужин. Она подняла глаза к потолку, показывая, что Магитабель у себя наверху, и сказала:

— Она успокоилась, когда я сказала, что вы не собираетесь выгонять ее.

Итак, ничего не подозревая, мы уселись ужинать, после чего закурили сигары и принялись обсуждать происшедшее, решив что со временем все постепенно забудется.

Наконец я вытряхнул свою трубку и попросил Джудит приготовить для страдалицы поднос с хлебом и молоком, решив сам отнести это ей со словами утешения и уверения, что она может рассчитывать на мое гостеприимство, сколько ей будет угодно.

Я велел Джудит уложить еду на наш лучший голубой поднос, а сам достал одну из серебряных ложек Натаниэля с изображением апостола на ручке. Женщины придают значение таким вещам. Проковыляв по лестнице, я постучал в дверь. Ответа не последовало, и только чтобы удостовериться, что девушка спокойно спит, я приоткрыл дверь и осторожно заглянул внутрь. Свеча догорала и чадила, но света было достаточно, чтобы разглядеть пустую кровать со смятой постелью.

Я громко позвал: «Магитабель! Магитабель!» Никакого ответа, только Джудит откликнулась из кухни:

— Вы звали меня?

— Она исчезла, — сообщил я.

Мы тщательно обыскали весь дом, но безрезультатно. Тогда, засветив фонари, мы вышли во двор и начали звать девушку. Мы направились к дому мельника, и, совершая это ночное путешествие, стучали в каждую дверь с вопросом: «Вы не видали Магитабель Пикл?». Никто ничего не знал. И как только рассвело, Ральф и Майк, вернувшись к реке, обнаружили возле мельницы тело несчастной утопленницы.

Они принесли ее в наш дом, обмякшую, с водорослями в спутанных волосах, с лицом, измазанным зеленоватой жижей. Джудит обмыла тело и нарядила покойницу, пожертвовав для этого одно из своих летних платьев. Я сообщил печальную новость Пиклам, и мистеру Томасу, и Эли тоже, но ответа не последовало. На второй день, я послал за главой совета с вопросом: «Как насчет похорон?». Он дал мне понять, что, по его мнению, даже речи о похоронах быть не может. «Самоубийство — это смертный грех», сказал он. Итак, мы с Энди сами смастерили гроб, и, уложив в него тело, я поглядел на лицо погибшей девушки. Я начал понимать, что нашел в ней Саймон. Притягивала ее бледность, хрупкость и беззащитность, особенно это стало очевидно теперь, когда смерть стерла красные пятна с заплаканного лица, оставив только выражение покоя.

Мы сделали могилу в тени деревьев на моей стороне реки, и я произнес все, что мог припомнить из похоронной молитвы, прежде чем предать тело земле. Мы подровняли надгробный холмик, после чего я сказал:

— Никогда ноги моей не будет на собрании, пока мистер Томас занимает свой пост.

Майк водрузил на голову свою истрепанную шляпу и произнес в ответ:

— И за это уже можно сказать спасибо.

Мы собрались было уходить, как с другого конца лужайки донесся шорох, и, повернувшись, я увидел Линду, запыхавшуюся от бега. В руках она держала крошечный букетик цветов шиповника, лаванды и два прибитых морозом бутона розы.

Когда я оглянулся, то Майка и остальных уже не было рядом, они скрылись за деревьями, и мы с Линдой остались вдвоем. Она сделала шаг вперед и положила скорбное подношение на могилу. Когда она склонилась, я заметил, как две слезы упали и сразу же растворились в свежей влажной почве.

Пахло свежевскопанной землей, и запах этот смешался с ароматом шиповника — сочетание, которое мне не забыть до конца своих дней. Линда медленно достала платочек и промокнула глаза.

— Если Эли узнает, что ты пришла и принесла цветы… — начал я срывающимся голосом.

— ЕСЛИ он узнает, — повторила она с металлом в голосе, который вдруг прозвучал, как голос чужого человека. — Не обязательно ему обо всем знать. И благодаря тебе — это мои собственные цветы. — Она посмотрела на могилу снова и печально сказала: — Жаль, что я не знала ее близко, так, чтобы она могла поделиться со мной. Я бы могла остановить ее.

— Если бы только она рассказала все нам, — ответил я, не сводя глаз с линии черных волос, обрамлявших белоснежное лицо, — мы сами могли бы остановить ее.

— Конечно, Филипп, ты бы смог, ты такой великодушный. Но другие не стали бы этого делать. Они бы только подтолкнули ее. Но я не это имела в виду. Я могла бы не допустить самой причины. Можно не иметь ребенка, если не хочешь. О, конечно, у меня близнецы, и я очень люблю их сейчас, но сначала я просто в ужас пришла. А больше у меня нет детей, правда ведь? И не будет. И это не Эли виноват. Он хотел бы целую дюжину, как у Якова или кого-то там еще. Иногда он недоумевает, в чем дело. Я вижу. Но есть у меня кое-какой секрет, или, по крайней мере, был до сих пор. Ведь с тобой так легко разговаривать, что это просто опасно. Ты единственный в Зионе, у кого есть сердце. У остальных вместо сердца камень с вбитыми на нем десятью заповедями.

— Да больше, чем с десятью, там ведь ничего не сказано о том, что на месте нового поселения нельзя курить, пить и пропускать службу. И все же я полагаю, что эти люди довольно искренни в своих убеждениях. И могу признать, что они действительно составляют духовное единство — они честные, преданные и трудолюбивые, что уже немало. Единственный, кого я по-настоящему не принимаю, это…

— Эли? — попробовала подсказать Линда, перебив меня.

— О нет, я не согласен с ним, кажется, по любому вопросу, но у меня нет неприязни к нему. Это скользкий мистер Томас. Он был очень груб со мной в воскресенье, и не скоро я смогу это забыть и простить.

— Видишь ли, он выступил против Эли в деле с Кезией, и я думала, я искренне надеялась, что Эли поссорится с ним после этого. Но он просто сказал: «Томас делал, как счел справедливым», и на следующий же день они уже были в хороших отношениях.

— Это потому, что Эли доверяет ему, думает, что он богопослушный. Он никогда не заподозрит мистера Томаса в каком-нибудь злом умысле. Если бы это был я…

— Он так же терпим и к тебе, Филипп. И ты, наверное, знаешь это. Он пришел домой в это воскресенье и сказал, что ты просто очень заблуждаешься, но ты искренен и твои ошибочные идеи — результат порочного воспитания.

— Спасибо, Линда, за эту утешительную новость. Теперь я буду спать спокойно по ночам! Такого рода терпимость чертовски благодетельна, не так ли?

Ее лицо снова напряглось, как в тот вечер, когда я пытался открыть ей глаза на своего отца. Странно было наблюдать это лицо, которое изменилось, стало старше, и все же сохранило те же черты.

— Нет, Филипп. Благодетельность — это не для него. Он узколоб и фанатично религиозен, это мне уже сейчас стало понятно. Он непоколебим и неумолим по отношению ко многим вещам. Но ему недоступна злоба и гордыня. А может, и да? Не знаю. Думаю, что я не совсем объективна к нему. Видишь ли, в те жуткие времена, когда я осознала, что все твои слова об отце правда, Эли казался мне — понимаю, насколько глупо это звучит, — казался мне чем-то вроде Бога. Вся моя жизнь, с тех пор как мне исполнилось двенадцать лет, протекала рядом с безумным стариком, с одной стороны, и толпой негодяев, с другой. В нашем доме толпились мужчины, которым мы были должны деньги. Твой отец показался мне совсем другим, таким добрым. Теперь я думаю, что он оказался хуже всех. После этого, Эли, который решил жениться на мне только потому, что увидел меня в порванной ночной рубашке, — предстал передо мной как человек из совсем другого мира. Это было как очищение, Филипп, будто с меня смыли грязь. Ты понимаешь?

Она повертела в руках прядь волос, затем сказала:

— Знаешь, Эли строг, но справедлив, он не приходит домой в плохом настроении, что бы не произошло. А в таком месте, как это, нужны именно такие люди, правда ведь? Он большой и сильный, он не боится ничего. Конечно, я не достаточно хороша для него. Я обманываю его, он говорит, что я порчу детей, и в конце концов мыслю по-мирскому.

— И слава Богу за это. Нам нужно почаще встречаться и развивать наше мирское мышление.

— Я навещу тебя при следующем же визите Кезии к нам. Она не простила Эли и приходит только, когда его нет дома, но она обожает малышей, особенно шалуна Джеймса, и хотя ненавидит меня, это не может удержать ее на расстоянии от них. Теперь она обязательно захочет прийти. Прощай, Филипп. Улыбнувшись, она чопорно натянула накидку на плечи, быстро преодолела расстояние от могильного холмика до края лужайки, и я узнал ее летящее движение грациозной ласточки. Легкая поступь вернулась, потому что рядом не было Эли.

Когда она скрылась из виду, я присел на пень, закурил трубку и начал обдумывать все, что она сказала. Было совершенно очевидно, что они с Эли не пара, не единомышленники, но она дала мне понять, что все еще находится во власти его сильной индивидуальности. И что было еще более очевидным — и более печальным — это полное неведение относительно моих чувств к ней. Этот прямой взгляд, откровенность разговора не оставляли ни малейших сомнений. Почему, задавался я вопросом, она никогда не догадывалась ни о чем, не слышала в моих нарочито небрежных словах пылких признаний, никогда не видела, как пульсирует кровь в моих жилах, какой страстью проникнуты мои взгляды? Впрочем, слава Богу, что не догадывалась. Так было легче. Одно только неосторожное слово, неуместный жест — и вся наша дружба, которая была единственным звеном, связывающим нас, все это ушло бы навеки. Я еще немного поразмышлял над невозможностью дружбы между мужчиной и женщиной. Вот, Джудит, например, никогда уже не будет моим другом. Она может умело и ловко заправлять у меня на кухне. Может вспылить и сказать мне что-нибудь резкое, пронзить меня презрительным взглядом или словом, но эта отчужденность, раздражение и насмешка не разделяли нас так, как фраза: «С тобой так легко разговаривать, что это просто опасно».

Я ощутил глубокое уныние. Это были не просто сумерки души, которые трудно определить словами, а состояние тела, когда замедляется пульс, сосет под ложечкой, холодеют конечности. Я выругался про себя, встряхнул трубку и встал. Но прежде чем уйти с печального места, я бросил прощальный взгляд на цветок, лежащий на могиле Магитабель, и вспомнил руки Линды, потрескавшиеся и загрубевшие от холода, покрытые сеточкой морщин, в которые прочно въелась земля. И память больно пронзила меня еще раз, неоспоримо подтверждая, что никакие разочарования, никакие слова о силе и энергии Эли, не могли поколебать и изменить меня. Я любил ее.

Я направился к своему дому и застал там Джудит Свистун, старательно рассыпавшую все наши запасы соли по контуру огромного креста, нацарапанному на полу опустевшей комнаты, откуда недавно вынесли тело несчастной девушки. Я не сводил с нее глаз. Соль была драгоценным продуктом, который бережно хранился и очень экономно расходовался, поэтому я не сразу поверил собственным глазам.

— Это что еще за новая идея? — поинтересовался я, убедившись, что это действительно соль, которая уже начала подвергаться уничтожительному действию влажного пола.

Джудит выпрямилась и откинула со лба прядь черных волос, падавших ей в глаза.

— Вы же не хотите, чтобы ее призрак бродил здесь, правда? — резко бросила она.

— И ты думаешь, это поможет?

— Я уверена.

— Что за чушь! — воскликнул я. — Прекрати портить соль, слышишь? У нас ее и так не слишком много. С чего бы ей беспокоить нас, если бы она даже и могла. Мы сделали для бедняжки все, что было в наших силах.

Не обращая ни малейшего внимания на мое возмущение, Джудит положила последнюю горсть на перекладину креста и прикрыла посудину крышкой.

— Не знаю никаких «с чего бы, почему бы», — отрезала она тоном, не терпящим возражения. — Я только знаю, что она наложила на себя руки. И знаю, что мы здесь останемся надолго, и если сделаем все правильно, то спокойно пройдем наш путь.

По какой-то непонятной причине ее последние слова прозвучали в моем сознании, как предвестник судьбы. Наверное, дело было в незатейливости и простоте, или же это «пройдем свой путь» было так неожиданно в ее устах. «Мы пройдем наш путь». Это прозвучало как провозглашение необратимого закона.

Я забыл о расточительности и о той невозмутимости, с которой девушка продолжала разбрасывать соль после моего строгого запрета. Взгляд мой упал на открытое окно, где брезжил зимний закат. И передо мной, как огромная карта, раскрылся весь мир. И на этой земле, под этим сводом, подобно муравьям, копошились люди. От них отделилась небольшая группка, которая отважно пересекла океан и преодолела тяжкий, полный опасностей путь, достигнув своей цели. Среди этих существ выделились трое — муравей Эли, муравей Линда и муравей Филипп. И я подумал, что это просто чудо: на всей колоссальной земле, из всех живущих на ней, именно эти три мельчайших атома столкнулись в пространстве.

Было ли это запланировано? Задумано? Предопределено? Если да, то кем? Каким-то далеким существом, которое, наверное, устав от своего всесилия и вездесущности, ничему уже не удивляется. Видимо, оно просто попыталось приукрасить бесцельность своего существования постановкой вот такого кукольного спектакля. Наверное, эта скоротечная, полная забот жизнь, которую мы, куклы, считаем важной, исполненной великого смысла, есть не более чем мимолетное развлечение богов. Затем мысль моя сделала очередной скачок, и я перенесся обратно в этот мир — к этому небу, к этим людям, с их надеждами, трудами, устремлениями, бедами и чувствами, несущими их по склону вечности, делая их не более весомыми или значительными, чем листья, дождем опадающие с деревьев. Тогда какое значение имеет моя любовь к Линде или ее брак с Эли? Ничто, ничто в мире не имеет никакого значения.

— Хозяин, что вы там увидели?

— Ничего, — ответил я. — Совсем ничего. И вернувшись к действительности, я спокойно произнес: — Что я могу там увидеть, глупое ты созданье? Тело Магитабель покоится под деревом у реки, а призрак ее, то есть душа, вернулась назад к Богу, создавшему ее. Прикрой окно и уходи отсюда.

Спускаясь вниз под тревожным взглядом Джудит, не сводившей с меня глаз, я думал, что мы бессознательно цепляемся за идею Бога, потому что без мысли, без веры в идею, предначертание, план, в направляющую десницу Господа, ведущую нас, управляющую нами, все кажется ужасающим и бессмысленным. Но преодолевая последнюю ступеньку, я пришел к выводу, что это вовсе не обязательно должен быть тот суровый Иегова, которого проповедует Эли. И до него ведь были боги, и будут еще и после него, и каждый человек создает себе свое божество.

— Теперь по одной солонке на стол, и то не полной, — распорядился я через плечо.

— Да, хозяин, — отозвалась Джудит, на этот раз без всякой насмешки в голосе.

В начале января Ханна Райт родила ребенка, так и не узнавшего своего отца Хэрри Якова. Ему суждено было расти не только сиротой, но и безвредным деревенским блаженным. Как только Ханна стала на ноги, она объявила о своем намерении вернуться на мельницу и продолжать дело погибшего мужа. Двойная трагедия этого жилища, уже не таила в себе ничего более ужасного, чем пережитое, для этой женщины, вечно угрюмой и преждевременно состарившейся. — В этой бабенке хорошее нутро, несмотря на наружность, — с восхищением отметил как-то Ральф. Вскоре, когда вечера стали не такими темными, он, поспешно проглотив ужин, находил себе какое-то срочное дело и убегал из дому. И однажды смущенно признался, что помогает Ханне на мельнице. Это ведь не женский труд. Мы все понимающе заулыбались, и начали следить за развитием событий. Пришла весна, сопровождающаяся напряженными полевыми работами, и несущая беспокойство и неудовлетворенность желаний. Были мгновения, когда любовь охватывала меня при виде дерева, усыпанного набухшими почками будущих плодов, когда она звучала в самом пении птиц.

Черномордые овечки принесли свой второй выводок длинноногих пушистых ягнят. И это было не единственное пополнение. Люси Стеглс и Мэри Картер тоже родили. И то ли весна, то ли что-то еще повлияло на ранее отвергнутого Джудит Джейка Крейна, но он женился на Эдит Ломакс, которая буквально на глазах в один день из тихой, вялой, бледнолицей девицы превратилась в розовощекую и жизнерадостную молодую жену. Все это время я держал свою клятву и не переступал порога дома собраний. И все мои домочадцы, с радостью пользуясь этим оправданием, следовали моему примеру. Ральф рано утром по воскресеньям направлялся на мельницу, чтобы присмотреть за Хэрри Яковом, пока Ханна была на собрании. Его уход за ребенком заключался в том, что он усаживал малыша на мешки, а сам принимался за работу. По вечерам он приходил домой, пыльный и уставший, но весело напевал. Однажды Майк, как бы между прочим, поинтересовался, когда он собирается жениться на Ханне.

— А я вовсе не собираюсь на ней жениться, — последовал довольно резкий ответ.

— И она знает об этом?

— Не знаю, но один раз она сказала, что ее сердце зарыто в могиле Хэрри, так я и не пытался его откопать.

— Из-за тебя о ней пойдут сплетни, — предупредил Майк.

Он произнес это так серьезно, что, зная его осведомленность в делах и мнениях Зиона, я тут же задал вопрос:

— Ты хочешь сказать, что уже начали болтать?

— Да нет. По крайней мере, я ничего не слышал, — небрежно ответил он. Но как только Ральф удалился, позевывая и потягиваясь, в свою комнату, Майк сказал:

— Я ведь соврал только что. Вы заметили, что вот уже месяц нет дождя. Вам, наверное, неприятно будет узнать, что порок вкрался в наше святое общество. И есть дом, в котором не отмечают шабаш каждую неделю. И есть неженатый молодой человек, имени которого не стоит упоминать, так как он проводит слишком много времени с женщиной, не так давно потерявшей мужа. И еще есть несколько безымянных, которые увлекаются курением трубки и утешаются иногда стаканчиком вина. Все это нужно искоренить. И в этих целях член совета мистер Оленшоу и я сам получили строгое указание завтра явиться на собрание.

— Кто тебе все это сказал?

— Достопочтенный мистер Томас остановил меня сегодня вечером у самого дома миссис Стеглс. Ей все нездоровится, да и малыш еще не крещен. Вот мистер Томас и направлялся к ним, чтобы навести там порядок, но я предупредил его, что если он чем-то расстроит мою больную, то будет иметь дело со мной. Ему это пришлось по душе, как вы думаете? Конечно нет. Но я готов биться об заклад, что он проскользнул в дом, как только я вышел оттуда. Не понимаю я этих Стеглсов. На следующий вечер мы с Майком тщательно вымылись после напряженного рабочего дня. Дождя, действительно, не было уже несколько недель, и почва покрылась слоем пыли, зеленые початки кукурузы поникли, дав простор сорнякам, с которыми мы упорно боролись. Пыль попадала на волосы, проникала в глаза, в нос, сбивалась комьями в пропитанной потом обуви. Приятная усталость после работы, хорошая баня, свежая одежда и плотный ужин, который подала Джудит к нашему приходу, привели меня в миролюбивое расположение духа. Мы направились в дом собраний — тот самый барак, где раньше спали женщины, и который теперь был обставлен грубыми скамьями и неуклюжим деревянным столом со множеством свечей.

Я не намеревался больше посещать собрания. Что касается Ральфа, то он либо подчинится совету старейшин и будет держаться подальше от мельницы, либо женится на Ханне, либо же просто не будет обращать внимания на всю эту болтовню. Случай с Магитабель показал, что эти люди неумолимы и глухи ко всяким доводам разума; и, может быть, если бы я не вмешался, девушка отсидела бы в колодках, очистилась от греха и осталась в живых.

Мистер Томас занял свое место у центральной скамьи, опустился на колени и начал громко молиться. Он взывал к просветлению души и разума нашего, к благословению трудов праведных, к доброте и справедливости тех, в чьих руках находится наше благоденствие. Затем, устроив свои телеса на слишком узком для него сиденье скамьи, он открыл собрание.

— Минуло семнадцать месяцев с тех пор, как это благословенное место открылось нашим благодарным очам. Мы все, как Марта, были заняты хлопотами, но настал час и нам, как Марии, обратить наши взоры на…

Его монотонный голос скользил по заранее заученным фразам, и хотя я не вслушивался в каждое слово, смысл его речи был мне понятен. Зион нужно приструнить, очистить, отвести от него зло. Именно так он и говорил. Сквозь все это многословие ясно просматривались несколько основных мыслей. Каждый находившийся в добром здравии житель Зиона обязан посещать собрания каждое воскресенье. Вводились штрафы за сквернословие, потребление крепких напитков, курение табака, отсутствие на собрании. Каждый хозяин дома в соответствии со своими возможностями должен был совершать подношения мистеру Томасу из своего урожая и приплода, так как мистер Томас считал, что его божественный долг не позволяет ему в полной мере отдаваться ведению хозяйства. Распущенность такого рода, как происшедший недавно в деревне скандал, должна быть пресечена. И мистер Томас продолжал считать, что сооружение колодок будет способствовать предотвращению грехопадений и устрашению молодых людей.

Это были главные идеи. А закончил он так:

— И да объединимся мы в делах этих, и станем непоборимы, и да будет место сие благословенно, как второй Эдем, где Господь узрит плоды творенья своего и возрадуется, дабы это есть хорошо.

Воцарилось почтительное молчание. Затем Майк заерзал на своей скамье, и я увидел, что все взгляды обращены ко мне. Я ведь один нес ответственность за все злодеяния и грехи и должен был отчитаться за это.

— По поводу собраний, — наконец отважился начать я, не выдерживая больше этих испытующих взглядов и напряженной тишины. — Я перестал посещать их.

— Мы заметили.

— И вы не можете не знать, почему, не так ли? Я пришел к выводу, что большинство людей, присутствующих здесь, бессердечны, жестоки, упрямы там, где требуется проявление простого человеческого участия. В тот день, мистер Томас, когда я вынужден был хоронить Магитабель Пикл в неосвященной земле, без вашего участия, я поклялся, что никогда не переступлю порога собрания, которое вы ведете, и только очень веская причина может заставить меня изменить мое решение.

И забыв, что подо мной не обычный домашний устойчивый стул, а треногая скамья, я хотел было откинуться на спинку с видом небрежного безразличия, но скамья пошатнулась, и мне, чтобы не упасть, пришлось ухватиться за плечо Майка. Они подождали, пока я восстановил равновесие, и Крейн, с неожиданной для него рассудительностью, начал:

— Вы не можете не понимать, мистер Оленшоу, что каждое общество руководствуется какими-то законами. В печальном случае с заблудшей дочерью моего друга Пикла, мы действовали соответственно собственным убеждениям. И хотя вы посчитали возможным самым плачевным образом повлиять на ход дела, закон все равно прав, когда стоит на пути греха.

— А кто объявляет поступок грехом? Группа людей, собравшихся вместе, принимает законы. Если вы сегодня настоите на своем, то каждый любитель вина или курения станет грешником. Всякий, кто откажется отдавать часть заработанного трудом и потом мистеру Томасу, тоже будет объявлен грешником. Я люблю курить трубку, изредка пью крепкие напитки. Майк любит выпить и иногда может закурить. И кроме того, не могу взять в толк, почему мистер Томас не может сам на себя работать. Итак, из-за моих убеждений, хотя в настоящий момент я не являюсь грешником, с завтрашнего дня я буду объявлен таковым.

— Вы что-то не ту лошадку оседлали, — ответил на мою речь мистер Томас. — Все перечисленное нами неугодно Богу. В обществе распущенности люди не внемлют Господу и продолжают гневить его. А мы у себя должны искоренить это зло.

— И если большинство присутствующих здесь сегодня установят правила, исключающие все названные вами проступки, то неподчинение этим правилам, станет злом. — Это раздался голос Эли, и я повернулся к нему на своей ненадежной скамье.

— Эли Мейкерс, — сказал я сухо. — В том месте, откуда нам стоило таких трудов выбраться, большинство людей охотно посещали церковь, ставили свечи, крестились и пели у алтаря, то есть они выполняли все, что требовалось от них церковным законом. По вашим нынешним рассуждениям, принадлежность к большинству оправдывала их поведение. Но насколько я припоминаю, тогда в кузнице Шеда вы выражали совсем другое мнение.

Но в этот вечер мне не удалось вызвать Эли на спор. Он бросил на меня довольно суровый взгляд, в котором однако светилась доброжелательность и не было никакой злобы, и обратился со словами: «мистер Филипп», что всегда в его устах звучало льстиво и заискивающе.

— Мистер Филипп, вы, в отличие от всех нас обладаете быстрым умом, начитанностью, и ваша жизнь в Лондоне, без сомнения, расширила ваш кругозор, чем мы не можем похвастать. Мистер Горе был о вас высокого мнения. А мы все здесь люди простые, — при этих словах мистер Томас нахмурился и насторожился, но Эли не смотрел в его сторону, — но иногда мудрости недоступно то, что открывается простому разуму. Мы не устанавливаем законы ради законов, как вы ошибочно полагаете. Мы считаем, что алкоголь, курение и распущенность, как и непосещение собраний — все это порок, и мы должны принять меры, прежде чем падет на нас немилость Божья.

— Но Эли, почему вы так думаете? В чем именно Господь не благоволит к нам?

— Он не посылает нам дождя и многое другое, — серьезно ответил Эли. Мысль моя сделала скачок, и несмотря на все усилия, я почувствовал как мои губы расплываются в улыбке, и рукой прикрыл рот. Никто, кроме меня, не знал, что Эли считает Зион недостаточно богопослушным, потому что у Линды больше нет детей! Это было и смешно, и в то же время настолько ужасающе примитивно, что мне хотелось разразиться хохотом и закричать от ярости. И чтобы отвлечься от этих мыслей, я поспешно переключился на другую тему:

— По поводу распущенности. Я сам ничего подобного не замечал, но прошел слух, будто люди осуждают миссис Райт и Ральфа Свистуна. Так вот, пусть злые языки отсохнут и выпадут. Я точно знаю, что Ральф ходит на мельницу из самых благих побуждений. Он работает там по вечерам, потому что днем занят. И если это распущенность, то жаль, что у нас ее так мало. Мистер Томас облизнул пересохшие губы.

— Мы тратим время, — начал он, — когда Ральф Свистун вернулся из Салема, он привез мне послание от достопочтенного Альфреда Брэдстрита, в котором тот умоляет сделать все возможное, чтобы наставить на путь истинный общество наше. Именно в этом и состоит наш долг. Имея перед собой блистательный образец самого Салема, мы отклонились бы от нашего предназначения, если бы позволили пустой болтовне, пусть даже очень ученой, отвлечь нас от прямого пути.

— И еще, — добавил Эли. — Если вы так уж не терпите наше общество или, по крайней мере, не можете действовать с нами заодно, мистер Филипп, будет справедливо, если вы покинете свой пост.

Я задумался и медленно произнес:

— К сожалению, я не могу сделать этого. И чтобы всем стала ясна причина, я расскажу то, о чем до сих пор не упоминал. Тот факт, Эли, что ты сегодня находишься здесь, а не батрачишь на чужой земле, что вы, Крей и Пикл, не изгои, преследуемые в Салеме, что вы, мистер Томас, занимаете религиозный пост, все это благодаря одному единственному человеку — Натаниэлю Горе. К нашему общему сожалению, он ушел из жизни, не воплотив до конца задуманного. Мистер Горе не одобрял образ жизни в Салеме, которым так восхищается мистер Томас. После смерти Натаниэля Горе я нашел письмо, адресованное мне, в котором он вверяет мне то, что называет своей мечтой о земле, несущей людям радость. Я не взял его с собой, но все, кто умеет читать, могут прийти и ознакомиться с ним в моем доме, и всякий, кто сделает это, найдет там следующие слова: «Мне не по душе Салем. Я не мог бы чувствовать себя там счастливым. И я без особой радости думаю о предстоящем пребывании на святой земле Альфреда Брэдстрита. (Хочу напомнить, что письмо было написано во время нашего морского путешествия). Должно быть что-то среднее между беспутством и мракобесием, между поклонением пороку и тиранией добродетели». Письмо заканчивалось просьбой ко мне найти золотую середину, если это удастся. Именно поэтому я и не собираюсь покидать своего поста в совете и всегда буду противиться тому, что считаю посягательством на личную свободу каждого члена нашего общества.

Последовала еще одна минута неловкого молчания, которую нарушил мистер Томас:

— Мистер Горе был достойным человеком, но он не был Господом Богом.

— Конечно, нет, согласился я. — Он был не ближе к Богу, чем любой из известных мне смертных. И только ради него я пойду вам на уступки. Я вернусь в собрание сам и постараюсь убедить своих домочадцев последовать моему примеру. Я соглашусь на взимание штрафов за сквернословие в общественных местах и появление на улице в пьяном виде. И если появятся случаи распущенного и беспутного поведения, я готов обсудить это с вами. Но думаю, что подношения мистеру Томасу должны быть сугубо добровольными. — Вы прямо высказали то, что я имел в виду, — подхватил Майк. — Я уж начал было чувствовать себя пропойцей и буду очень осторожен и шагу не ступлю из дому, если хоть каплю в рот возьму, пусть даже кто умирает. А теперь вы меня извините, мне нужно нанести визит миссис Стеглс.

— Я пойду с тобой, — сказал я, обрадовавшись подходящему предлогу улизнуть.

Выйдя на улицу, я обратился к Майку:

— Если ты спешишь, я не буду тебя задерживать. Мне просто хотелось поскорее выйти.

— Я не спешу, — ответил Майк, приноравливаясь к моему шагу. — Я несу бедной женщине кое-что от бессонницы.

Он потряс карманом своего сюртука, откуда донеслось постукивание пилюль в крошечной деревянной коробочке, которую Майк из какого-то устаревшего понятия профессиональной чести, изготавливал, не жалея труда и времени, для каждого больного.

— Знаете, вы не своим делом занялись, — заметил он. — Вы должны были бы стать законником. Очень уж ладно вы говорите.

— О нет, Майк. Мне не хватает выдержки. Я могу вспылить, но как тут не разозлиться, если, к примеру, осуждают то, что делает Ральф?

— Они, наверное, вспоминают Магитабель и Саймона. И, наверняка, в любом селении парочку, да еще и молодую, которая проводит вместе каждый вечер, будут осуждать. Но вся эта остальная чушь, что мы должны приструнить Зион, потому что Бог не дает нам дождя, — это напоминает африканских дикарей. Иногда я думаю, что человечество совсем не движется вперед, что мы идем по кругу, и то что вчера было просто предрассудком, сегодня называется религией.

Свернув с главной дороги к дому Стеглсов, мы увидели, что нас обогнали Пикл и Крейн, направляющиеся к Проходу. При своих длинных ногах и довольно быстрый ходьбе, они могли бы настичь нас гораздо раньше, что натолкнуло меня на мысль о буре негодования, в которую вылилось официальное заседание.

В одном из окошек крошечного деревянного домика Стеглсов мерцала свеча, другое было слабо освещено пламенем очага.

— Я подожду здесь, сейчас довольно тепло, можно устроиться на том пеньке, да и Стеглсам сейчас не до гостей, — сказал я, когда мы дошли до двери и услышали настойчивый, но очень слабый писк младенца.

— Я быстро, — пообещал Майк.

Сложив сюртук и подстелив его на пень, чтобы не испытывать неудобства от зазубрин, оставленных топором Джозефа, я уселся и закурил трубку. Закинув утомленную закованную в железо ногу на другую, я расслабился и почти уже задремал. О собрании я больше не думал. Просто погрузился в грезы, в которых мне виделся Зион через много лет с настоящей дорогой, проложенной к Проходу, с регулярными рейсами экипажей, доставлявших желающих к побережью, с улицами и лавками, бросающимися в глаза разнообразными яркими вывесками.

Вскоре после того, как Майк скрылся в дверях дома, ребенок перестал плакать, и в воздухе повисла напряженная тишина. Внезапно что-то послышалось вдалеке. Я поднял голову и напряг слух. Через некоторое время я смог различить топот лошадиных копыт и подумал, что это Крейн и Пикл, вернувшись домой, обнаружили там нечто, заставившее их оседлать коней и спешно вернуться в деревню. Было темно, и мне не удалось ничего рассмотреть, поэтому на всякий случай я встал и приблизился к калитке дома Джозефа. Лошади поравнялись с домом и замедлили ход. Тут до меня донесся совершенно чужой голос, выкрикнувший: «Слава Богу. Вот и жилище». На этом расстоянии я уже мог увидеть трех лошадей со всадниками, причем тело одного из них было перекинуто через седло.

Сделав шаг им навстречу, я сказал:

— Это селение называется Зион. А вы сами кто и откуда?

— Это ваш дом? Можно войти? У нас на руках умирает человек. Эдвард, помоги снять его, и вы, сэр, пожалуйста. Зилла, оставайся здесь и присмотри за лошадьми.

Незнакомец отдавал приказы четко, быстро и уверенно.

— Минутку, — остановил их я. — Я не уверен, что вы можете тут расположиться. Здесь только хижина из двух комнат, где находится больная женщина и двое маленьких детей. Лучше поедемте в мой дом. Это недалеко. Можно взять ваш фонарь?

— А у вас здесь есть доктор?

— Он сейчас в этом доме.

Я подошел к двери и дернул запор. Майк уже надевал сюртук и успокаивающе наставлял Джозефа:

— Если можешь, корми ребенка сам день-другой. Миссис Картер поможет тебе, у нее много молока.

— Прошу прощенья, — перебил я, — там что-то случилось.

— Никого сюда не пускайте, ради Бога, — сказал Майк. — Она только что задремала. Принеси фонарь, Джозеф, будь добр.

Мы вышли, и Майк плотно прикрыл за собой дверь.

В это время человек, отдававший приказания, и его спутники уже несли раненого к дому.

— Несчастный случай? — лаконично спросил Майк.

— Прострелена грудь. Я сделал все, что мог, но мы должны были мчаться во всю прыть. Что, неужели сюда нельзя?

— Могу осмотреть его в кухне, если не будете шуметь. Там очень больная женщина. Ладно, Джозеф, я взгляну, освободи стол.

Джозеф Стеглс, двигаясь с неуклюжей осторожностью, расчистил место на столе и высоко поднял над головой фонарь. Раненого положили на стол, голова его при этом свесилась, и громкоголосый незнакомец кивком приказал мальчику выйти, а сам, обогнув стол, подложил руку под голову больного. Я тоже вышел вслед за ребенком.

— Откуда вы? — спросил я мальчика.

— Из Диксонвиля, — ответил тот. — Послушайте, я пойду побуду с сестрой, она боится, ей и так досталось.

— Где это Диксонвиль? — продолжал расспрашивать я, пока мы шли к лошадям.

— К северу отсюда, от Салема прямо на Жженую Гору, но не переходя ее, просто нужно повернуть на север.

— Ну, — поинтересовался я. — Что у вас там произошло?

Мальчик остановился и нервно засмеялся.

— Разве не забавно, что все забывают о главном. УЖАСНЫЙ набег индейцев. Спаслись только мы, и то благодаря Джофри Тому, который сейчас там в доме. Он нам что-то вроде кузена. Эй, Зилла, с тобой все в порядке? — Да, но я устала, — отозвалась девушка нежным тихим голоском. — Они не могут принять нас?

— Не здесь, — ответил я. — Вы поедете ко мне домой, я пойду взгляну, долго ли еще там. Может, мы отправимся, не дожидаясь их. Когда я вошел в кухню, Майк натягивал окровавленную рубаху на грудь пострадавшего, который так и не пришел в сознание.

— Выживет, — пообещал Майк, — пуля не задела сердце и удачно проскочила. Я могу сделать остальное дома, у меня там все инструменты. Я вытащу пулю, и тогда хорошенько забинтую рану. Что же с вами случилось? Голова богатыря была перевязана тряпкой, пропитавшейся кровью, и он как-то скованно двигался.

— Индейцы. А вас еще не навещали?

— В прошлом году мы потеряли одного человека и нескольких животных. С тех пор все спокойно.

— Ну ждите, — не без иронии ответил гость. — Повозка готова? Жаль, что у нас не было с собой лесного бренди, чтобы привести его в чувство.

Он явно суетился и проявлял нетерпение.

— Лучше не давать. Это может вызвать кровотечение. А вот и телега.

Джозеф предусмотрительно подстелил солому на доски, и мы осторожно подняли наверх раненого. Я взял поводья, Майк уселся рядом. Молодые люди направились к моему дому.

Заслышав топот копыт и шум колес, Энди и Джудит отворили дверь кухни, и мы увидели их силуэты в свете очага.

— Что случилось? — взволнованно спросил Энди. — Хозяин, с вами все в порядке?

— Да, — ответил я, спускаясь с повозки. — Помоги управиться с лошадьми, Энди. Джудит, нам понадобится теплая вода, постели и ужин. Где Ральф?

— Не вернулся еще с мельницы.

Последующий час или два в доме царила суматоха. Майк мастерски извлек пулю, промыл рану и поставил тампон, тщательно забинтовав раненого.

— Его лучше положить на кровать Ральфа, Майк, — предложил я. — Тогда ты сможешь присматривать за ним ночью. Ральф ляжет со мной, и так мы сэкономим одну постель. Джудит разделит кровать с юной леди, а те двое разместятся в комнате для гостей.

Мы отнесли пострадавшего наверх и уложили в постель.

— Теперь ему можно дать бренди, — разрешил Майк. — А после этого еще и крепкого бульону. Он потерял много крови, и, насколько я вижу, не так молод, как выглядит на первый взгляд.

— Ему семьдесят лет, — ответил молодой человек.

Пока в кухне шла операция, юноша и девушка подкреплялись в зале, и как только они поели, сразу же со словами благодарности отправились спать. — Теперь, — сказал Майк. — Глянем-ка на вашу голову.

Молодой человек развязал старушечий узел на затылке, снял повязку, корчась от боли, и я вскрикнул от ужаса при виде того, как обвис огромный кусок кожи лба, прикрыв один его глаз.

— Это только кожа повреждена, — успокоил он, глядя на меня единственным глазом.

Майк спокойно начал вдевать нитку в иглу.

Я не мог вынести этого зрелища. Одна только мысль об игле, впивающейся в живое окровавленное мясо, вызвала у меня спазмы желудка. Я поспешно сунул бутылек с бренди Майка в руки гостя и устремился к двери, бормоча, что должен проверить, хорошо ли Энди устроил на ночь лошадей. Энди прекрасно справился со своим заданием, а я вернулся в дом через входную дверь, поднялся наверх, неумело расстелил постель в комнате для гостей и подложил поленьев в камин. Когда по моим расчетам операция подошла к концу, я вернулся в кухню.

— Череп, как у негра, вот что это за голова, — приговаривал Майк, умывая руки.

— И слава Богу. Стоило мне хоть на минуту потерять сознание, всем бы нам пришел конец.

Затем заметив мое появление, гость поставил на стол бренди и приподнялся, отвесив в мою сторону церемонный поклон.

— Сэр, я ваш должник. Кстати, я еще не представился. Джофри Монпелье к вашим услугам. Молодая парочка — это мои кузены, Эдвард и Зилла Камбоди. Раненый — не кто иной как сам Диксон.

Он произнес это имя с таким почтением, что я сразу получил ответ на вопрос, который мучил меня с того самого момента, как юноша упомянул название Диксонвиль.

— Сэр, — сказал я, тогда совершенно естественно и справедливо, что именно мне выпала честь оказать вам помощь. Мы друзья Натаниэля Горе.

— Надо же, тесен мир. А где сам мистер Горе?

— Он умер. В Форте Аутпосте, по дороге сюда. Он часто ссылался на Диксона и его планы поселений. Полагаю, что именно восхищение этими проектами и побудило мистера Горе основать подобное селение. Но я даже не знаю, где располагается это место, иначе обязательно навестил бы вас.

— Мы очень надеемся, — серьезно произнес мой собеседник, — что детище мистера Горе не постигнет столь же печальная участь. Они сожгли все дотла, и нам пришлось спасаться бегством.

— Расскажите все по порядку, — попросил я. — Не пойти ли нам поужинать, а там уже вы поведаете мне всю эту историю. Кстати, меня зовут Оленшоу, Филипп Оленшоу.

Мы прошли в зал, где я подложил дров в камин и зажег несколько свечей. В спешке и хлопотах я до сих пор так и не успел рассмотреть своего гостя, и был удивлен, обнаружив, что он гораздо моложе, чем я предполагал. Никогда не доводилось мне видеть такого плоского лица, без единой округлости. Все было заострено, угловато и как бы вырезано из какого-то жесткого и прочного материала. Даже кончик слегка опущенного носа, даже глазницы были квадратными, и черные ровные волосы росли от прямой линии лба. Глаза его, в тот момент ввалившиеся и блестящие от возбуждения, были ярко-голубые, губы — большие и тонкие, а маленькие уши топорщились на узком черепе.

— У вас здесь очень милый дом, мистер Оленшоу, — сказал гость, оглядывая комнату.

Мне было приятно слышать его похвалу, поскольку я вложил в свой дом много труда, и отделка его, к тому времени, была завершена. Гостиная, простая и не изобилующая мебелью, выглядела солидно и радовала глаз, по крайней мере, мой собственный.

Так мы болтали о доме, столярных работах, кладке, пока он не закончил ужин. Затем, предложив ему трубку и место у камина, я попросил:

— Расскажите об индейцах.

— Не хочу пугать вас, — начал мой собеседник с неожиданной улыбкой, от которой все плоскости его лица сместились, создавая причудливую игру света и тени. — Но думаю, вам лучше быть готовым к их визиту. У нас не было никаких неприятностей до прошлого лета. Я полагаю, вы знаете о войне короля Филиппа. Она как раз заканчивалась, когда я высадился на этот берег, и на всем пути в Диксонвиль только и слышал одну и ту же песню, что опасность миновала, что с индейцами покончено, их вырезали, уничтожили. Наверняка, вам говорили то же самое?

Я кивнул.

— …У нас жили одна-две индейские семьи, время от времени они выполняли кое-какие работы, мы их также использовали в качестве проводников, когда шли на охоту. Они подчинялись какому-то мелкому вождю по имени Биллико. Он приходил к нам пару раз, вел себя очень дружелюбно, и у нас не было с ними никаких хлопот. Но как-то в конце лета у нас начались пропажи. Сначала исчезали лошади, затем ружья, или же кто-то вдруг недосчитывался пороха или запалов. Диксон собрал индейцев и пригрозил, что выгонит их всех, если так будет продолжаться. Он был добр к ним, и думаю, что именно поэтому вскоре нас посетил Биллико и захотел поговорить с Диксоном. Он рассказал ему, что готовится большая война с племенем индейцев, которые раздобыли оружие у французов возле Озер. И что — ну это просто легенда — несколько лет назад в лунное затмение родился вождь, которому колдунья предсказала съесть два блюда — одно из красного, другое из белого мяса, и тогда он будет править всей этой землей от Озер до самого побережья. Его назвали Беспокойная Луна, и он стал отважным и умелым воином.

— Ну вот, Диксон все это выслушал и, подумав, что разгадал хитрость Биллико, сказал, что история очень интересная, но все же он предпочел бы получить назад своих лошадей. В результате Биллико пообещал возвратить все украденное, и уехал. На следующий день в Диксонвиле не осталось ни одного индейца. У меня стоял воз голландских саженцев, которые прибыли из Салема, я ожидал индейца, который помогал мне в саду и в этот день должен был сажать деревья. Но он так и не явился, и я, устав ждать, справился с работой сам. Я любил свой сад и мечтал, что в этом году в нем будет много нарциссов и тюльпанов. Затем двое наших парней отправились на рыбалку, и пройдя мимо деревни Биллико увидели, что она сожжена. И эти дурни пошли себе дальше, вместо того, чтобы вернуться и сразу же предупредить нас. Через несколько дней они пришли, но вслед за ними появился и Беспокойная Луна со своими воинами. Конечно же, мы оказались практически беззащитными. Почти все они были вооружены, многие верхом.

Вот в меня, например, угодил томагавк. — И он показал на свою рану. — Видите ли, мы не были готовы к набегу. Наши дома разбросаны по всей округе. Мы собрались все вместе и попытались как-то укрепить дом Диксона, который был самым большим в селении, и куда естественно начали стекаться люди. — Он сделал паузу и содрогнулся, произнося следующие слова: — Это все было настолько ужасно, мистер Оленшоу. Они прикрепляют факелы к стрелам и запускают их в строения, которые сразу же вспыхивают, как спичка. Было много убитых и раненых, поселок горел, и я подхватил Диксона, детей Камбоди и бросился к лошадям, стоявшим во дворе. Сам не знаю, каким чудом нам удалось спастись, но мы прорвались, и за это спасибо. Сколько у вас мужчин?

— Девятнадцать. Один из них совершенно недееспособен, двое уже в возрасте.

При этом мой гость вскинул руки в знак бессилия.

— Это страшно. Просто самоубийство. О чем только думал мистер Горе? В Диксонвиле, даже после того, как сгорели первые дома, оставалось сорок боеспособных мужчин. Но мы оказались на открытой местности. Ну, если они заявятся сюда, попытаюсь сразиться еще раз. — И он вытряхнул свою трубку с видом глубокой обреченности. — Если вы не против, я отправлюсь на покой. Кажется, целую вечность не снимал с себя этих одеяний. Завтра нам предстоит много дел.

Я отвел его в комнату, где уже глубоким от изнеможения сном спал Эдвард Камбоди.

— У них кто-то погиб? — спросил я.

— К счастью, нет. Они сироты. У них нет ни одной родственной души, кроме меня.

Пожелав ему спокойной ночи и стараясь как можно меньше шуметь, я отправился в комнату, которую Майк и Энди разделили с Диксоном.

Я поднял повыше подсвечник и посмотрел на старика, который, казалось, мирно спал.

— Заснул наконец, — прошептал Майк, — но пока он тут бодрствовал, такого понарассказывал — кошмар просто. Остается только надеяться, что это наполовину бред.

Не зная, что именно говорил старик, я на всякий случай успокоил Майка:

— Может быть, так оно и есть.

Но по дороге в спальню я почувствовал, как меня постепенно охватывает леденящий душу страх — будто обдало потоком холодной воды. В Диксонвиле было сорок мужчин, и только трое из них и одна девушка спаслись. А в Зионе нас всего девятнадцать. Раздеваясь, я вспомнил тело Хэрри Райта, которое мы нашли в лесу. Ханна говорила, что Хэрри вышел из дому с ружьем, которое мы так и не обнаружили тогда. И это самое оружие будет направлено против нас. Чудная мысль на ночь грядущую. Войдя в спальню, я надеялся застать там Ральфа, было уже довольно поздно, и в голове вертелось еще множество мыслей, кроме индейцев. Но постель была пуста и даже не смята. Значит, он еще не пришел. Иначе его бы предупредили, что надо сразу подняться сюда. И все же, рассуждал я, забираясь под одеяло и вытягивая утомленное тело, не стоит волноваться обо всем сразу. Если придут индейцы, поведение Ральфа будет забыто в общем смятении, если же не придут, то я с радостью и облегчением посвящу себя решению этого вопроса. И успокоив себя подобными рассуждениями, я погрузился в сон.

На утро Диксон пришел в себя и смог съесть бульон, которым Майк его заботливо покормил из ложечки. Дети Камбоди еще спали, а Джофри Монпелье легок на подъем — вскочил ни свет ни заря и завтракал с нами.

— Вы должны хотя бы один дом сделать невозгораемым. Ведь именно здесь и было наше слабое место. Когда горит дом, всякая оборона становится бессмысленной. Даже если вам и не суждено увидеть индейцев до самого судного дня, не помешает иметь несгораемое помещение, где будут храниться запасы воды и продовольствия.

— Дом собраний, — предложил я. — Мы все там жили, когда еще не построили своих домов. Мы можем облепить стены глиной. Если они направятся сюда прямо из Диксонвиля, сколько это может занять времени?

— Нет, прямо они не пойдут. Видите ли, Беспокойная Луна верит, что ему везет только в полнолуние. И он ничего не предпримет до полной луны. Биллико рассказывал об этом Диксону, а теперь мы убедились, что бедняга Биллико не врал. А еще, что очень важно, в Диксонвиле есть один дом, который они пощадили. Хозяин этого дома устал в свое время таскать кувшинчиками вино из Салема и начал изготавливать свое. По какому-то особому рецепту он перегонял обычное ячменное зерно в самый божественный напиток, который мне приходилось когда-либо отведать. Его дом просто заполнен этим зельем. Не хочу сказать, что я великий знаток индейских нравов (по этому вопросу лучше обратиться к Диксону), но думаю, что они не отправятся в дальнейший путь, пока не иссякнут запасы этого зелья. И наконец, оставив в стороне всякие теории, мы сюда мчались верхом двадцать четыре часа, а у них не у всех есть лошади. У вас не меньше недели. Может, и больше, потому что я верю в эту сказку с луной.

— После завтрака я сразу же пойду к Эли, — сказал я, и тут появился Ральф.

Я представил его гостям и вкратце описал события предыдущей ночи, сообщив цыгану неприятную новость. Он почти по-детски обрадовался, что на этот раз внимание было отвлечено от его персоны. Но после еды я кивком вызвал его на улицу.

— Ну вот, — начал он, не дожидаясь моих слов. — Произошло то, чего я ждал с самого начала. Она оступилась, когда несла мешок муки, я подхватил ее и поцеловал и так далее. Но эта упертая баба до сих пор не хочет выйти за меня замуж.

— Должна захотеть, — сухо ответил я. — У меня нет сейчас времени рассказывать тебе о вчерашнем собрании, нужно срочно созвать совет по поводу индейцев. Но я защищал тебя не на жизнь, а на смерть, и мы уже не справимся с еще одной неприятностью со стороны твоей семьи. То есть, я хочу сказать, что просто стану всеобщим посмешищем. Ральф, немедленно отправляйся назад и скажи ей, что все уже готово к вашей завтрашней свадьбе. Из-за нависшей над нами опасности мы не можем терять и дня. Во время собрания по организации обороны я замолвлю за вас словечко перед мистером Томасом.

— Но я не очень уверен, что хочу жениться на ней, — запротестовал Ральф, тут же меняя позицию.

— Чушь, — нетерпеливо перебил я. — Чего же ты ходил туда? Что еще может заставить мужчину работать по воскресеньям? Ты не хочешь признать, что любишь ее, потому что она не так хороша собой и серьезна, а она не хочет признать, что любит тебя, потому что видит твои колебания. Женщины, видишь ли, не столь глупы. Иди-ка и хорошенько попроси ее, как будто ты действительно очень хочешь этого. И не возвращайся, пока она не согласится, — прокричал я.

Он покорно развернулся в сторону мельницы, а я отправился к Эли с мыслью о том, как ловко могу устраивать дела других, но не свои собственные. Эли я застал за любопытным занятием. Две лошади, подаренные мною, уже были впряжены в повозку, которую он нагружал всякой всячиной. Две свиньи со связанными ногами лежали на задней лавке телеги, пока он запихивал кур в какую-то клетку (другие птицы при этом презрительно кудахтали поодаль). Корова, которая кажется, узнала меня, повернула шею и с выражением, очень напоминающим материнскую гордость, глядела на стоящего позади нее теленка.

— Не стоило беспокоиться, — сказал Эли, подняв голову. — Я как раз собирался к тебе, только вот разберусь со всем этим.

Я заморгал от удивления.

— Так ты уже слышал? Откуда?

— Ничего я не слышал, я просто все понял. Негоже, чтобы я пользовался твоим добром и получал приплод от твоих животных и при этом выступал против тебя, на собрании.

— О Боже, Эли, — воскликнул я. — Все это уже в прошлом. Отпусти несчастную скотину на волю. И пойдем я тебе кое-что расскажу. У нас есть причины для волнений посерьезнее этих разногласий. Очень плохие новости. Эли осторожно освободил свиней и кур. И я рассказал ему все, что произошло ночью, и все, что узнал от Джофри Монпелье.

— Я послал за остальными членами совета, — заключил я, — и когда они соберутся, мы должны созвать всех мужчин на укрепление дома собраний. И при этом, чем меньше женщины будут знать об этом, тем лучше.

Эли погладил свою роскошную золотистую бороду.

— Итак началось, — сказал он. — Где собираются остальные?

— В доме собраний.

— Ну так пошли туда!

Выходя со двора, я увидел Линду в окне с детьми на руках. Она вопросительно смотрела на нас, и я помахал ей рукой.

— И все же, парень, забери свое имущество. По-моему, я сравнил тебя с твоим отцом.

— Я бы сделал то же самое по отношению к тебе, если бы знал твоего отца.

— А ты что, никогда ничего о нем не слыхал? — спросил Эли. — Он был из Мерси, мой отец, однажды ночью он напился до белой горячки и утонул в какой-то луже глубиной всего дюймов в шесть. Хороший был человек, когда был трезвым. И оставил после себя десятерых детей, все сыновья.

— Так вот почему ты такой противник спиртного, — сказал я, давая простое земное объяснение его религиозной мании.

— Вовсе нет, — нахмурился он. — Человек создан по образу и подобию божьему, а пьяный порочит имя Господа. Я думал бы так, даже если бы у меня совсем не было отца.

Я лично в этом усомнился. Но в то утро мне было не до споров с Эли. Мистер Томас принес свой новый список правил и с деловитым видом прибивал его у входа в дом собраний. За этим занятием мы его и застали, и я, вспомнив о причине нашего сбора, нервно рассмеялся, увидев, как он работает своим крошечным молоточком и как неумело зажаты гвоздики в углах его пухлого рта.

Совет был настолько встревожен новостями, что сразу же одобрил план укрепления общего дома, и всю следующую неделю, пока наливалась луна, жители селения трудились, не покладая рук: обмазывали деревянные стены и крышу мокрой глиной из реки, набрасывая сверху песок и камушки. Мы выкопали колодец, обнесли его забором, наполовину деревянным наполовину каменным, и установили загон, который вмещал значительное количество животных.

И все это время я ощущал страх. Иногда мне казалось, что я чувствую томагавк, рассекающий мой череп, как у Джофри Монпелье, и в эти мгновенья его бодрость духа и хорошее настроение казались мне совершенно непостижимыми. Разве могут так быстро затягиваться раны и забываться страх?

Джофри стал популярен в селении с того самого утра, как с повязкой, белеющей на лбу, в голубом сюртуке, с еще несмытыми пятнами крови, расхаживал по поселку, отдавая все оставшиеся силы и энергию работам по укреплению и обороне. Отчасти эта популярность объяснялась тем, что он приехал предупредить нас. В какой-то степени так оно и было, потому что, мчась на бешеной скорости в надежде, что слухи о новом селении к западу от Форта Аутпоста, окажутся справедливыми, он в конце концов совершенно случайно наткнулся на нас. И еще для всех, как и для меня самого, он обладал особой притягательностью, свойственной всем чужестранцам. В нем все было необычно. Его манера говорить, щелчком сбрасывать пылинку с грязного сюртука, смеяться, откидывать прямые волосы с квадратного лба, даже его повязка выделяла его. И еще, что было сразу же замечено в нашем обществе, — вне всякого сомнения, он был джентльменом. И это было главное, что определило его популярность. Не хвастаясь, я смею утверждать, что по рождению своему был единственным, кто до его появления мог претендовать на это звание в Зионе. Но мои претензии сводились на нет, так как я своими руками выполнял разнообразную работу простых людей — пилил дрова, ковал железо, ухаживал за лошадьми, работал в поле. Джофри Монпелье просто отдавал приказы, и покорность, с которой ему подчинялись, поражала меня. Постепенно я приходил к выводу, что если хозяин приветлив и благожелателен, если принимает близко к сердцу заботы своих людей — или просто создает такую видимость — людям нравится подчиняться. Я понял, что Зиону не хватало жесткой руки хозяина. Натаниэль умер, а я не смог полностью заменить его. Но еще я понял, что у Джофри Монпелье, кроме властности, было неотразимое обаяние. Когда его спрашивали с испугом в голосе, были ли индейцы, разорившие Диксонвиль, похожи на тех, которые мирно разгуливали по Салему, он отвечал:

— О нет, они намного грязнее. Они никогда не подкрадываются с подветренной стороны. Воняют, как скунсы.

И это успокоительно действовало на людей. Это было как раз то, в чем мы нуждались. Если уж опасность настолько реальна, что пришлось устанавливать посты у Прохода и мельницы, и к западу от хозяйства Эли, очень важно, чтобы страх не приобретал размытые очертания неизвестности.

— Они представляют отличную мишень благодаря индейской боевой раскраске. Они предусмотрительно рисуют эту чертову точку ярко-желтой охрой прямо посредине лба.

Вот он, ободряющий поворот мысли: не что-то пугающее, а нечто, куда можно целиться. Думаю, что даже Эли простил ему эту «чертову» точку. Неделя прошла без происшествий. Дом собраний был забит провизией, и все жители были готовы переселиться туда при первой же угрозе. Глина, которой мы обмазали стены, уже застыла. Диксон мог сидеть в постели, опираясь на подушки, и даже по утрам некоторое время проводил в кресле-качалке, которое мы втащили на второй этаж. Мистер Томас совершал обходы, предупреждая всех, что отсутствие на собрании грозит засухой, так как дождь идет всякий понедельник, когда совершается молитва полным составом прихожан.

Ральф после двух решительных попыток сломить сопротивление Ханны, с победным видом вернулся домой однажды в среду, когда начался наконец дождь. Мистер Томас, узнав о предстоящей свадьбе, которую он все равно воспринял как подтверждение своих худших опасений, был тем не менее рад, что грешник раскаялся, и тучи, сгущавшиеся над головой Ральфа, рассеялись как по волшебству. Ральф не скрывал радости по поводу женитьбы на Ханне, и, как мне показалось, она была не настолько уж дурна собой, как он расписывал.

Мы с тревогой ожидали полнолуния. Нетерпение Джофри достигло предела. — Поеду-ка я на разведку по округе, — объявил он. — Во время полнолуния Беспокойная Луна отправится на подвиги, и мне хочется узнать, осведомлен ли он о существовании вашего селения. Может, Джудит приготовит мне чего-нибудь в дорогу?

— Сколько? — спросила Джудит, которая казалось, была единственной, на кого не действовало очарование Джофри.

— Да так, дня на два, может, три, — небрежно произнес он. — Кстати, Зилла, где это ты пропадала вчера вечером?

Зилла покраснела до корней волос.

— Марк Пикл — ну, знаешь, они живут там, у Прохода, он пригласил меня посмотреть на телят. Эдвард ходил со мной. Правда ведь, Эдвард?

Мальчик тоже залился краской.

— Полагаю, одного из телят звали Мэри, это он тебе так понравился? пошутил Джофри.

Румянец смущения на щеках Эдварда перешел в пунцовую краску ярости.

— А тебе какое дело. Если уж спрашивать, кто где был, то лучше отвечай за себя.

Джофри пропустил этот выпад мимо ушей.

— Дитя мое, не забывай, что я твой опекун. Ведите себя хорошо и уделяйте побольше внимания телятам, пока я не вернусь. Мистер Оленшоу, я оставляю их на ваше попечение.

— Я присмотрю за ними, — пообещал я, не обращая внимания на мрачный взгляд Эдварда. — Главное, будьте сами осторожны и обязательно возвращайтесь.

— А что может мне помешать? — спросил он, бросая красноречивый взгляд на Джудит, которая только сказала: — Вот ваша еда. Сначала съешьте пирог, остальное может полежать.

— Вы в каком направлении? — спросил я, стоя подле него, пока он пристегивал к седлу сумку с едой.

— Да, вверх, потом вниз, как Сатана. Не волнуйтесь так. Я еще приеду на вашу голову. Хотите что-то передать Мейкерсу и его миссис? Я заеду попрощаться с ними.

— Нет, — ответил я. — Ничего.

Он ловко и непринужденно вскочил в седло. Лэсси, его кобыла, лоснящаяся и игривая после недельной передышки, вскинула голову и пустилась вскачь, высоко вскидывая стройные ноги. Всадник уже снял свою повязку, и его черные как смоль волосы почти полностью скрывали неровные рубцы, оставшиеся после ранения. Они оба — лошадь и всадник — смотрелись весьма романтично, и сама их экспедиция была просто геройством. Джудит, стоя в дверях кухни, сложила руки на груди и не спускала глаз с удалявшейся фигуры, пока она полностью не скрылась из вида. И тут мне пришло в голову… Может его насмешливый тон и ее резкость таили в себе нечто, что они не хотели пока открывать постороннему глазу? И чем больше я думал об этом, тем вероятнее мне казалось это предположение. Она была цыганкой, но во всем, кроме своего положения в обществе (а какое обычно любви до этого дело?), — ему под стать. И я вспомнил вопрос Эдварда, который так и остался без ответа. Да, Джудит действительно отлучалась вчера вечером, как и Джофри. Я обратил на это внимание, потому что, дежуря возле Диксона, спустился за его бульоном, и нашел его в пустой кухне, прикрытым тарелкой. И если угроза нападения индейцев минет нас, мы вернемся к нашему обычному образу жизни, частью которой будут и вот такие романтические истории.

Незадолго до полудня Линда прибежала на поле, где я работал. Она казалась очень расстроенной. Наспех поприветствовав меня, она спросила:

— Майк здесь?

— Он где-то во дворе. А что, Линда? Что-то случилось? Надеюсь, близнецы здоровы? Послушай, я как раз собирался передохнуть. Я провожу тебя к дому.

— Ничего серьезного не произошло. Я хотела спросить, есть ли у Майка зеленая мазь от ожогов. У меня закончились мои запасы, а этот негодный Джеймс вчера вечером опять обжегся. После ужина Эли поехал к Проходу посмотреть каких-то телят, которых продает Пикл, дети уснули, и я вышла прогуляться и подышать воздухом. А Джеймс проснулся и принялся за свое любимое занятие — засовывать палочки в камин. Тысячу раз говорила ему и шлепала его, но он все за свое. А вчера он обжег ручки и бросил палочку на коврик — ту шкуру, что ты подарил мне. И вернувшись, я застала целый костер, едва успев убрать все до возвращения Эли. Я стараюсь, чтобы он поменьше знал.

Во всем этом объяснении была какая-то поспешная неловкость.

— Почему? — поинтересовался я. — Ты ведь не виновата.

— Нет, наверное. Даже если бы я и была дома, он все равно мог бы сделать это. Эли считает, что я не слишком строга с детьми. А Джеймс вечно такой шалун. Он еще и хитрец. И если Эли увидит ожоги, он спросит меня, почему я позволила ребенку безобразничать, и эта маленькая обезьянка тут же выдаст меня: «Мама гулять». И я решила, что лучше уж я раздобуду это лекарство и быстро залечу рану.

Дело было не в самом происшествии, и не в том, что она оставила детей без присмотра, что случалось очень редко, меня насторожила скороговорка, которой она все это рассказывала. Но это было не то чтобы подозрение, а смутная догадка, которая тотчас же забылась, когда Линда добавила:

— Я бегала к Люси Стеглс, проведала ее, хотела спросить ничего ли ей не нужно. Она уже поправляется, сама кормит малыша.

К этому времени мы уже вошли во двор, Майк был там. Он сразу же пошел в дом за лекарством.

— Где твои негодники? — спросил я.

— Привязала их как щенят, по-другому никак с ними не справиться. Эли поехал на мельницу с телегой, и я успею вернуться до его приезда, если потороплюсь. О, спасибо, Майк. Я очень признательна. До свидания. До свидания, Филипп.

И она бегом припустила к себе.

Зайдя в дом, я подумал, что Эли повез груз на мельницу, и если он должен вскоре вернуться, значит, выехал спозаранку. Итак, Джофри попрощался с Линдой, и она видела, как он уносился вдаль, голубоглазый герой в синем одеянии на роскошной кобыле. А она, размышлял я, такая наивная, что узрела рыцарство даже в откровенных притязаниях моего отца, и различила доброту в суровом пуританстве Эли. Разве могла ускользнуть от ее внимания романтическая натура этого неотразимого искателя приключений?

Следующие два дня я много времени проводил с Диксоном, который уже мог медленно спускаться вниз и сидеть у открытого окна. Он был интересным собеседником, хотя и не слишком жизнерадостным. Набег индейцев на Диксонвиль уничтожил результаты его трудов. Все погибшие были ему знакомы, он уважал их, многих даже любил. И он не мог, как другие, более молодые беглецы, стряхнуть горестные мысли, причиненные этой трагедией.

— Будь я моложе, — однажды признался он, задумчиво глядя вдаль бесцветными стариковскими глазами, — я бы верил в будущее. Этого Беспокойную Луну, как его называют, постигнет та же участь, что и Могучиего Грома. НЕИЗБЕЖНО. Время индейских вождей миновало. Час их пробил. И когда с ним и его воинами будет покончено, земля-то останется, и озера и все, что делало Диксонвиль Диксонвилем. Но я буду уже слишком стар, чтобы начать все сначала. Недавно я организовал школу. В селении не должно было остаться ни одного человека, не умеющего писать и читать. А для женщин мы устраивали вечера с шитьем и чаем, где они собирались и развлекались, у мужчин был тоже своего рода клуб, они могли там выкурить по трубке и спокойно пропустить стаканчик после рабочего дня. И все это стерто с лица земли горсткой дикарей под предводительством дьявола с неуемными амбициями, которые ему ни за что не осуществить.

— Но это была их земля, — сказал я только для того, чтобы продолжить беседу.

— И что они с ней делали? Пахали? Строили цивилизованные селения? Нет. Вонючие хижины, полные костей, шкур, и грязи. Их женщины — просто вьючные животные, дети — кровожадные дикари. Нет, право собственности не должно стоять на пути прогресса. Земля принадлежит тем, кто может на ней работать. Мы слишком рано объявили войну короля Филиппа законченной. Нельзя было оставлять в живых ни одного темнокожего на всей территории между озерами и океаном. Нельзя воткнуть меч в землю, если ты не уверен, что сможешь мирно пахать и сеять на ней.

— Думаю, вы правы. Но порой я вспоминаю одного индейца, убитого в этом самом дворе. Я видел его. Он был худой и слабый. Его мертвое лицо было спокойным и мирным. И я тогда испытал жалость к ним ко всем. Они ведь не ПРИГЛАШАЛИ нас сюда.

— Да, это конечно аргумент. Но в конце концов, мистер Оленшоу, вы ведь образованный человек и поймете, что я имею в виду, когда говорю о беспощадности цивилизации. Это сила, которую нельзя игнорировать. И она имеет свою форму. Только подумайте. Всякое вторжение шло с востока на запад. Татары шли на запад, и готы, и римляне. И такие движения, как мусульманство и христианство, шли на запад. Это что-то вроде мирового плана. И согласно этому предначертанию белый человек движется в этом направлении через весь американский континент. Будут еще и Беспокойные Луны и Диксонвили, но им не остановить этого процесса, как Вейк не преградил в свое время путь викингам. Будут еще такие старики как я, но боюсь, что от их трудов останутся лишь воспоминания.

И чтобы отвлечься от печальной темы, я спросил:

— Интересно, что удастся обнаружить Джофри?

— Все, что только можно выяснить, он узнает. И при этом выйдет сухим из воды. Он рожден под счастливой звездой.

— Вы верите в такие вещи? — удивился я.

Старик казался мне очень трезвомыслящим и лишенным всяких предрассудков. — Что касается Джофри, то я верю во все. Ему двадцать четыре года, а о его приключениях можно написать целый роман. Его отец — француз, и сам Джофри родился во Франции. Уже в семнадцать лет от роду он записался в армию. Была там какая-то история с женой старшего офицера, и он решил отправиться в Индию. Корабль потерпел крушение, но его подобрали в море, снова его счастливая звезда — и вместо Шандернагора, он попал в британское селение. Мать его была англичанкой, и он питал определенные чувства к этой нации. Так что он остался там и работал у них на фабрике какое-то время. В этой связи его направили в Лондон, где он познакомился с человеком по имени Биллингс; вы, наверняка, слышали о нем от мистера Горе. Биллингс как раз собирался в Диксонвиль, а Джофри в этот момент взял под опеку детей Камбоди, родственников по материнской линии, сирот, оставшихся без единой родной души, даже не имевших друзей. Взять их с собой в Индию он не мог, так что решил направиться сюда вместе с Биллингсом. И он причинил нам немало хлопот, смею вас заверить. Но справедливости ради не стоит забывать, что эти дети, которые всегда были при нем, и я сам, которого он подобрал по дороге, были единственными, кому удалось спастись в этой заварухе. Интересно, останется ли он здесь? Нравы у вас довольно строги, не так ли?

— Что касается меня, то нет. Но не думаю, что ваша идея создать клуб была бы принята здешним обществом.

— О, да я и не имею права воплощать здесь свои идеи. Если я и останусь у вас, то ограничусь только тем, что буду зарабатывать хлеб насущный. Я только думаю о Джофри. Мы не были слишком суровы в Диксонвиле, но и там у него было одно-два столкновения с местными властями.

— По какому поводу?

— Женские прелести, — коротко сформулировал Диксон. — Он просто не может устоять. Ничего при этом серьезного у него на уме нет. Но не все это могут понять. Несколько разъяренных отцов и ревнивых мужей преследовали его с ружьями. В полном смысле этого слова. Тот же Биллингс, который привез его сюда, прострелил ему ногу, когда он вылезал однажды ночью из окна спальни Фелисити Биллингс. У него на одной ноге практически нет голени.

— Он женат?

Впервые за эти две недели Диксон рассмеялся.

— По крайней мере, я этого не знаю, но почти уверен, что нет. От пули он еще может увернуться, но сварливая жена дома быстро усмирила бы его пыл.

Ну и жизнь! Совсем не такая, как у меня. Бешеная скачка по сравнению с моей хромающей трезвой трусцой. А в нем даже легкая хромота казалась романтической, особенно когда стала известна ее причина. Как никогда раньше, мне захотелось узнать, была ли Линда или Джудит предметом его интереса на этот раз. И хотя не было реальных оснований полагать, что это одна из них, я все равно не мог отделаться от этой мысли. Почему Эдвард задал свой вопрос? Почему Джофри просто не ответил: «Ты маленький наглец. Я делал то-то и то-то.»? И Линда сама сказала, что уходила из дому, а я имел доказательство отсутствия Джудит.

Я пытался откинуть в сторону эти мысли, убеждая себя, что я не разъяренный отец и не ревнивый муж. Но мысли не покидали меня, и после ужина, оставшись в кухне наедине с Джудит, я подвел разговор к тому моменту, когда вполне естественно прозвучал вопрос:

— Джудит, — начал я, полностью сосредоточившись на перьях, которые точил. — Ты, я думаю, вчера навещала Люси Стеглс?

— Нет, а что?

— Просто хотел узнать, как она. Кажется, Майк не ходил к ней на этой неделе.

— Миссис Мейкерс же говорила вам сегодня утром. Она была там вчера.

— Так ты видела ее?

— Да, — отрезала девушка, но я при этом испытал такое облегчение, что даже ее тон не имел никакого значения. И словно чтобы сгладить свою грубость, она добавила:

— Я ходила к Битонам. Ральф привез отрез муслина из Салема, и Кристина шьет мне платье.

Теперь я нашел в себе силы поднять глаза. Если Линда была у Люси, а Джудит у Кристины, то никто из них не мог проводить время с Джофри Монпелье.

Итак, я поднял голову и сказал:

— Скоро уже можно будет надеть платье из муслина. Какого оно цвета?

— Белое в красную крапинку, и к нему вишневые ленты.

— Совет не одобрит, но я уверен, что тебе оно очень подойдет.

Лицо девушки засветилось такой радостью, что я едва ли не раскаялся в своих подозрениях.

На следующий день, в воскресенье, мы все отправились в дом собраний, перестроенный в ненадежную крепость. Задняя часть помещения была завалена запасами провизии, мешками муки, мясом, копченой ветчиной, глиняными кувшинами с медом и соленой говядиной. Эта картина служила постоянным напоминанием об опасности, которую еще нельзя было считать миновавшей. Тягостное впечатление усиливалось молитвами мистера Томаса, который заунывно тянул что-то о ночном кровопролитии, о сверкающей в лучах солнца вражеской стреле. А я старался вспоминать все хорошо известные мне псалмы, которые часто перечитывал с тех времен, как Шед впервые спел их мне, все те успокоительные строки, в которых можно было найти слова утешения столь необходимые в нашем положении. И от мыслей этих моя неприязнь к этому убогому маленькому человечку росла.

Как обычно, я занял место, с которого мог видеть Линду. Рядом с ней сидел Эли, важно держа на руках одного из близнецов, братец которого сидел на коленях Линды. Их забавные крошечные личики, такие похожие, сияли румянцем и здоровой чистотой. Ослепительно золотистые кудряшки отливали на солнце, и, казалось, отражали солнечные лучи. Линда выглядела как обычно приземленной, подавленной копией своего былого существа. И все равно что-то неуловимое отличало ее от других женщин, покорно и неподвижно сидевших с детьми на коленях. Пряди ее волос, выбившиеся из-под платка, хранили прежний блеск, головка грациозно сидела на длинной тонкой шее, линия которой плавно переходила в прямые узкие плечи. Она была укрощена, связана, скована, но не погасла, не увяла, как другие, под тяжестью замужества и материнства. Даже Зилла Камбоди в полном расцвете юности не могла сидеть и двигаться с такой непринужденной грацией. Нетрудно было заметить, который из близнецов был большим шалуном. Непоседливый близнец с громким визгом протянул пухлую ручонку через плечо Линды и вцепился в бороду Эли. Линда отодвинулась подальше на край скамьи, а Эли резко оттолкнул дерзкую ручку. Но в Джеймсе, вероятно, воплотились все неукротимые черты материнского характера. Он еще настойчивее потянулся, твердо упершись ножками в колени Линде, и ему удалось дотронуться до манящей золотистой растительности на отцовской щеке, что вызвало радостный и удовлетворенный смех малыша. Эли сделал Линде знак и передал ей Джона спокойного мальчугана, приняв у нее из рук Джеймса, которого тут же усадил себе на колени сильным и властным движением. Я думал, что мера эта окажется действенной, на это рассчитывал и Эли. Малыш немного успокоился, уставился на мистера Томаса, бормотавшего что-то о каре Господней, которая неминуемо падет на головы отступников. Со своего места мне было прекрасно видно, как Джеймс сосредоточил все свое внимание на изучении собственной ноги. И вдруг в воздухе, над головами ошеломленной публики, пронесся крошечный башмачок Джеймса из овечьей кожи с развевающимися шнурками. Даже мистер Томас не мог не заметить этого беспорядка, и мне показалось, что в этот момент он раскаялся в своем требовании, чтобы все без исключения посещали собрание. Эли встал и на цыпочках направился к двери, потревожив одного-двух сидящих. Шлеп-шлеп — раздались увесистые удары руки Эли. Линда оглянулась, встревоженная и смущенная. Громкий вой, подобного которому мне до того еще не доводилось слышать, сочетал в себе и возмущение, и ярость, и боль — всю гамму чувств, вызванных этим жестоким наказанием. Крики оборвались так же резко, как и начались. Мистер Томас вернулся к своей проповеди, а Эли так же бесшумно прокрался на место, как мешок, держа под мышкой неугомонного сынишку.

На улице было солнечно, и даже тепло для этого времени года. Люди собирались группками. Мужчинам еще удавалось общаться в течение недели, для женщин же собрание было единственной возможностью обсудить новости. Большая толпа окружила Ральфа и Ханну, наших молодоженов, другие собрались вокруг Люси Стеглс, впервые за все это время появившейся на людях. Линда и Эли опустили на землю свою беспокойную ношу, дав детям возможность порезвиться на солнышке.

— Как тебе этот негодник? — спросила Линда. — Разве не странно? Они так похожи, что даже я едва различаю их, и все же один — просто ангел небесный, в другого же словно дьявол вселился. Да, возьми-ка тот башмачок, Эли. Мне так трудно их шить. Жаль будет, если один потеряется.

Эли вернулся в помещение, а Линда шепнула мне:

— Он так и не заметил ожога, все быстро затянулось.

Взгляд, который сопровождал эти слова, установил между нами нечто вроде заговора против Эли, от этого сердце мое потеплело и затрепетало.

— Очень проказливый ребенок, — продолжал разговор Эли, вернувшись к нам. — Его нужно наказывать. Когда я шлепнул его, то заметил что-то вроде следов ожога на руке. Наверное, он опять баловался с огнем. — А кто из них кто? — быстро перевел я разговор на другую тему.

— Это Джон, — начала объяснять Линда, показывая на крошку, который, опустившись на корточки, терпеливо собирал ромашки. — А тот — наш негодник Джеймс. Их даже по состоянию одежды можно различить.

И будто в подтверждение слов матери, Джеймс заковылял к маленькой Бетси Стеглс, и ухватился за длинные густые волосы девочки. Крепко сжав косы цепкими кулачками, мальчуган оторвался от земли повис всей своей тяжестью на импровизированном канате. Бетси издала пронзительный визг, и Джеймс, как обезьянка, ловко отскочил и укрылся в складках маминой юбки.

— Видишь, — вздохнула Линда. — Он все понимает. Просто ужасный ребенок.

— И получит достойную порку, как только мы придем домой, — заключил Эли, поднимая мальчика на руки и хорошенько встряхивая его. — Теперь ты попросишь прощения у Бетси.

— Ты просишь прощения у Беси, — громко и отчетливо повторил Джеймс. Все рассмеялись, а Эли сказал: — И что еще хуже, он слишком много о себе мнит. — Ладно, пошли.

Объект вселения дьявола весело улыбался толпе собравшихся, сидя на плече отца. Взгляд мой упал на Джона, которого несла Линда, низко опустив его на бедро, затем я снова посмотрел на Джеймса. В его раннем развитии и дерзком поведении было что-то сверхъестественное и зловещее. Он вовсе не походил на своего брата-близнеца, казался намного старше, и даже умудреннее, насколько это определение применимо к ребенку его возраста. Мне вспомнились всякие россказни о заколдованных детских душах, которыми подменяли настоящих детей. Эти легенды, наверное, были порождены именно такими случаями. Мне даже охотно верилось, что какая-то злая колдунья создала этого шалуна и подсунула в колыбельку к серьезному сыну Эли нарочно, чтобы как-то смутить и растормошить его.

Зилла Камбоди поспешно догнала нас и спросила своим нежным звонким голоском:

— Вы разрешите нам с Эдвардом пойти на обед к миссис Пикл?

Эдвард, который так болезненно воспринял то, что его кузен оставил их на мое попечение, не переставая дуться, шел следом, с явным волнением ожидая моего решения.

— Конечно, — сказал я. — Развлекитесь немного.

Хотя я совершенно не представлял себе, как можно развлекаться в обществе Кезии.

И тут Эли произнес единственные шутливые слова, которые мне за все время нашего знакомства довелось услышать из его уст:

— Либо Кезия что-то задумала, либо пирог так зачерствел, что Пикл не может его есть сам.

Зилла взобралась на повозку, уселась рядом с Мэри, а Эдвард и Моисей пошли следом, шутливо делая вид, что пытаются догнать их, пыхтя, отдуваясь и хохоча в тон девушкам, которые хихикали, хватаясь друг за дружку. «Такие молодые, — подумалось мне. — Мрачные собрания, нудная проповедь, отрезвляющее присутствие старших — все это забыто, потому что светит солнце, и пробуждается природа.

Солнечные лучи падали на Линду, высвечивая глубину коричневато-зеленых глаз, освещая нежный овал щек. Через некоторое время Энди и Майк догнали нас, взяли близнецов на плечи и принялись играть в лошадки, пустившись наперегонки, что оживило даже серьезного Джона, и оба мальчугана визжали, болтали толстенькими ножками, крепко вцепившись кулачками в гривы своих скакунов. Эли смотрел на это развлечение с едва сдерживаемым раздражением и легким презрением.

— Они совсем их разбалуют, — произнес он.

— Ничего страшного, — спокойно возразила Линда. — Как только придем домой, я уложу их спать.

И чтобы переключить внимание мужа на другой предмет, она спросила:

— А от мистера Монпелье есть какие-то известия?

— Нет. Вот уже четвертый день. Он должен скоро вернуться.

— Надеюсь, с ним ничего не случилось.

— Я тоже надеюсь.

На мосту мы простились. Энди и Майк сняли с себя седоков и, вручив их родителям, стояли еще некоторое время, помахивая руками на прощанье и стараясь отдышаться после бурного веселья.

— Этот Джеймс — просто великолепный мальчуган, — сделал вывод Майк. — Мы бы с ним отлично поладили. Надеюсь, Эли не посвятит свою жизнь укрощению его свободного духа.

— С этим малым ничего не выйдет. Это тебе не Джон.

Мы вошли во двор, где застали Джофри Монпелье, распрягавшего лошадей. — О, Боже, — воскликнул он вместо приветствия. — Индейцы даже не знают, какое преимущество им дает ваша христианская вера. Это место просто идеально приспособлено для набега в погожее воскресное утро.

— Мне это как-то и в голову не приходило, — поразился я такой очевидной мысли.

— Никто об этом не задумывается, пока не становится слишком поздно. Ну, ничего. Они еще не нападали, и вряд ли им это удастся. Энди, доведи-ка дело до конца с этой лошадью. Она мне скоро понадобится. Пойдемте, Филипп, мне нужно о многом вам рассказать.

Мы прошли в зал, и я настежь распахнул окно. Джофри снял сюртук, стащил башмаки для верховой езды и, как кот, калачиком свернулся в кресле. Некоторое время он трудился над непокорной трубкой. Наконец к потолку взметнулись первые клубы дыма, и молодой человек с улыбкой поглядел на меня и начал:

— Как там Энди любит говорить — ах да, ЖУТЬ КАК. Ну так вот, мне жуть как повезло. Я нашел лагерь их главаря и выяснил все его планы. — Он глубоко затянулся. — Это индеец Александр, которого я упоминал под именем Беспокойная Луна, потому что он родился во время лунного затмения, кстати, почему у нас нет таких имен?

— Цивилизация, я так думаю, — предположил я. — Я бы, наверное, получил прозвище «Железная нога» или что-нибудь еще менее лестное.

— Ну, — поспешил возобновить разговор Джофри. — Беспокойная Луна знает о существовании вашего селения. Ему сказали, что у вас так много мужчин, что некоторые даже не спят ночью и охраняют скот. У него преувеличенные представления о вашей численности, что само по себе не так уж плохо. Плохо то, что во вторник или среду на следующей неделе он готовится совершить нападение. Дело в том, что для оправдания предсказанной гадалкой судьбы он должен уничтожить все поселения между озерами и побережьем: Диксонвиль, Зион, а затем и Форт Аутпост. У вас он надеется захватить много лошадей. Но он не двинется с места в полнолуние в понедельник. Лагерь его в тридцати милях отсюда, там он ждет прибытия остальных — стариков, необстрелянных юношей и женщин, прибытие которых ожидается в понедельник или во вторник. Сейчас он развлекается как может, празднуя победу над Диксонвилем, объедаясь мясом и обильно запивая его огненной водой. В Диксонвиле была небольшая таверна с собственными запасами, которые Беспокойная Луна не оставил без внимания.

Трубка его снова погасла, и он нетерпеливо пытался раскурить ее.

— Минутку, — воспользовался я паузой. — Это что, сам Беспокойная Луна посвятил вас во все свои тайные замыслы? Если нет, то как?..

— Как мне удалось получить все эти сведения? Вот именно в этом мне жуть как повезло. Прямо над их лагерем есть небольшая рощица и ручей. Беспокойная Луна, конечно же, разбивает лагерь только на открытой местности. Я же остался в своем укрытии и наблюдал, пытаясь определить, сколько у них бойцов. Я насчитал где-то около двухсот. Я ждал каких-либо происшествий, но случившееся превзошло мои ожидания. В пятницу, ближе к вечеру, в лагере поднялась невероятная суматоха с криками, беготней, я даже подумал, что Беспокойная Луна подорвался на запасах пороха или что-то в этом роде. Затем из лагеря вышла группа индейцев, таща на веревке из неотделанной кожи какую-то жертву. Они вбили в землю столбы, по одному на каждую руку и ногу и подвесили беднягу лицом вниз. Затем разожгли небольшой огонь под его животом и принялись плясать вокруг в диком хороводе, подпрыгивая и подбрасывая в воздух копья. Я опасался, что они не уйдут, пока жертва не сгорит дотла или, по крайней мере, не потеряет сознание, но начало темнеть, подошло время ужина, и они отправились обратно в лагерь. Как только они ушли, и сумерки достаточно сгустились, я развязал несчастного — скорее срезал его, как недозрелый плод: узлы из неотделанной кожи не для моих пальцев — и потащил его в рощу. Он был в самом плачевном состоянии. Эти ребята — настоящие дикари. На его грудь и живот нельзя было смотреть без содрогания, но после одного-двух глотков рома он смог наконец заговорить. И вот в этом-то и заключалась моя жуть какая удача. Он был одним из людей Биллико из Диксонвиля. Ему удалось спастись в той кровавой резне, которую Беспокойная Луна устроил в селении. Кроме того, он говорил на сносном английском, и я понимал его. Его укрыла у себя в доме одна из женщин Беспокойной Луны, и он хотел было выдать себя за одного из них. Но они пронюхали все это. С женщиной расправились днем раньше еще более жестоким образом.

— И что же вы сделали с ним?

— Я показал пальцем в сторону и сказал:

— Смотри туда, — затем прикончил его ударом по голове. Просто не рискнул стрелять. Жаль беднягу, но он все равно бы умер от ожогов. Когда наступила ночь, я вернулся на место казни и снова привязал тело над огнем в надежде, что они не будут слишком пристально присматриваться к трупу. По крайней мере, я на это очень рассчитываю.

Некоторое время мысли мои беспорядочно крутились в голове. Тут целая история. И человек, чудом избежавший смерти и пытающийся замаскироваться под воина враждебного отряда, и женщина, согласившаяся укрыть его, и ужасная расправа над обоими. Мне с трудом удавалось сдержать дрожь страха при мысли о беспощадности, дикости и зверстве этих людей. В Диксонвиле было сорок мужчин, сверлила мозг все та же мысль. И вдруг холод ужаса растаял в огне охватившей меня ярости: «Что мог сделать в этой стране Беспокойная Луна, если бы даже завоевал ее? Если он и добьется владычества на всей территории между озерами и океаном, в его руках вся эта земля снова погрязнет в мраке варварства и дикости. В наших же руках…»

Джофри снова раскурил трубку и продолжал размышлять, чуть наклонившись вперед на своем кресле. Наконец, он произнес:

— Вот что я предлагаю. Беспокойная Луна собирается напасть, и вовсе не ожидает, что его могут атаковать. Завтра ночь полнолуния, и он ничего не станет предпринимать, для него это несчастный период, и мы ОПРАВДАЕМ это предсказание: нападем на его лагерь среди ночи. Будет достаточно светло для стрельбы, а они все будут сонными и пьяными. Что вы на это скажете?

Я посмотрел на его усталое, изможденное лицо с горящими голубыми глазами.

— Вы полагаете, что это лучший выход?

— Лучший выход! Боже! Единственное, что еще остается, — это сидеть как крысы в мышеловке в этом вашем молельном доме и ждать, пока двести жаждущих крови молодцов с гиканьем и криками не примчатся сюда, чтобы погубить нас всех. Ну, сами посудите молодой человек.

Он фыркнул, выбив свою непокорную трубку о решетку камина, откинул прядь черных волос и, тщательно набив трубку заново, теперь уже не столь поспешно проговорил:

— Конечно, девятнадцать человек — это ничтожно мало.

Пятьдесят-шестьдесят лет тому назад люди приезжали сюда в полной готовности сражаться с индейцами. Тогда ни один здравомыслящий человек не поселил бы мужчин в столь отдаленной местности. Теперь же гораздо больше людей подвергается смертельной опасности, чем в те времена, когда угроза таилась за каждым кустом. Опасность и здесь и там. Но на открытой местности у нас будет больше места для маневра, мы объединимся, и даже при незначительных силах преимущество будет на нашей стороне. В Диксонвиле мы оказались в западне. Этого нельзя допустить снова. Ну что, соберем отцов города и изложим им наш план?

— Может, дать им возможность сначала отобедать — они уже в любом случае принялись за воскресную трапезу.

— Боже, ну конечно, — сказал он, выпрямившись и потянувшись за башмаками. — Я и забыл об этом важном деле. Забыл, что не ел сам все это время. У меня остался пирог, который девушка дала в дорогу.

За едой я с удивлением отметил про себя, что Джудит все время норовила подсунуть Джофри самый худший кусок — будь то пригорелый картофель или пережаренное мясо. За столом мы обсуждали план действий с Майком и Энди. Энди воспринял все эти известия, как обычно, спокойно и невозмутимо. Если мы пойдем в атаку, он присоединится к нам, если мы решим остаться, то он тоже останется дома. Зачем тратить драгоценное время и попусту болтать, когда на столе достаточно еды, чтобы удовлетворить его ненасытный аппетит? Майк же сказал сухо:

— Я ведь говорил, что бывал и раньше в этих краях. И предупреждал, что земля красивая и с виду богатая. Но тот парень, с которым я путешествовал, сказал еще тогда: «Местность кишит индейцами, и еще лет пятьдесят здесь будет очень опасно». Мне б послушать его, и не поддаваться на ваши уговоры.

— У тебя будет предостаточно возможностей попрактиковаться в искусстве вышивки по коже, — заметил я шутливо, что совершенно не соответствовало моему настроению.

Мы собрали членов совета, и Джофри изложил им ситуацию так же подробно, как и мне. Пикл и Крейн повергли меня в величайшее изумление, сразу же заявив, что не намереваются ни на кого нападать первыми. Если им нанесут удар, они будут защищаться, но ни за что не станут атаковать.

— Но это только дело времени, — горячо возмутился Джофри. — Они разорили Диксонвиль и вскоре примутся за вас.

— Уж если говорить о длани, оскверненной первым ударом, обратимся к примеру Каина и Авеля, — серьезно возразил Крейн. — Мы скорбим по Диксонвилю, по вашим разоренным жилищам и погибшим друзьям и близким. Но это не оправдывает агрессии.

Тут мне вспомнилось, как он смертельно побледнел при одном только упоминании о страшной эпидемии в Форте Аутпосте, и все же присоединился к нам, как только мы спустились в селение. Он не был трусом и малодушным человеком. Просто руководствовался своими принципами, и сколь бы неразумными они нам ни казались, их можно и нужно было уважать. Джофри дал волю своим чувствам, полушепотом выпалив выражение, которое никогда еще не смущало благородного слуха собравшихся, но тут же спохватился и, быстро овладев собой, спросил:

— А ваши сыновья?

— Они уже совершеннолетние и могут сами за себя отвечать, — так же невозмутимо и спокойно ответил Пикл.

— Слава Богу хоть за это.

Мистер Томас повысил свой заунывный голос:

— Ну, должен же кто-то в конце концов остаться с женщинами и детьми. И мы с мистером Пиклом и мистером Крейном возьмем это на себя. Я тоже человек миролюбивый и не сторонник войны.

Он был весь какого-то землистого цвета, и хотя я испытывал не меньший испуг, чем он, это никак не смягчало моей неприязни к нему.

— Ладно, — резко бросил Джофри, — ждите, но без меня. Я не хочу больше оказаться в ловушке. Теперь, когда они прохлаждаются, одурманенные алкоголем, ничего не подозревая, мы можем сломить их, как соломинку, и спать спокойно. Если вы предпочитаете еще недельку провести в тревожном ожидании неизбежного — наслаждайтесь этой видимостью покоя.

Эли заговорил внезапно, впервые на моей памяти выражая точку зрения, противоположную мнению мистера Томаса.

— Нигде не написано, — начал он своим мягким глубоким и одновременно внушительным голосом, — что всевышний предписывает ожидание. Помните, как направлял он в путь Гидеона? Его войско было малочисленным, но все равно малодушных отправили домой, затем избавились от беспечных. И маленький, но отважный отряд справился с врагами Мидиана. И рука его при этом не дрогнула. Я на вашей стороне, Филипп и Майк. Ну, Ломакс, что вы молчите? Вы с кем?

— Нужно ли спрашивать? — отвечал Ломакс с холодной улыбкой на устах. — Хэрри Райт был моим другом, и я никому не прощу своей убитой собаки Адам.

— Тогда пусть мужчины собираются и готовятся выступить, — скомандовал Джофри. — Я пойду к Проходу.

Весь остаток этого прекрасного воскресного дня мы провели в суете и беготне по селению и округе, то натыкаясь на Марка Пикла, бродившего по холмам, нерешительно пытаясь кончиками пальцев дотронуться до руки Зиллы Камбоди, то на Эдварда, более решительного в своих сердечных делах с Мэри. Ральф прискакал с мельницы с Ханной и со всеми ее вещами.

Казалось, что женщины и дети будут в большей безопасности под общей крышей, а не в разбросанных по долине уединенных домах. Но в этих хлопотах мы постарались заглушить мысль о видимости этой защищенности. Как песчинки, бросались мы в бурлящий поток. Если нам не удастся устоять, если нам суждено быть унесенными в пучину, то эта жалкая ненадежная крепость будет разнесена в щепки, и нет никакой надежды на помощь извне. Наши ближайшие соседи — обитатели Форта Аутпост — слишком далеко и вряд ли узнают о постигшей нас судьбе, хотя, вероятно, им придется рано или поздно разделить ее.

Я отмахнулся от этих печальных раздумий, так как, кроме подготовки к походу, должен был уладить кое-какие личные дела. Мне хотелось написать Линде письмо на тот случай, если мы одержим победу и селение будет спасено, а я погибну от стрелы индейца. Прощаясь с ней, я думал излить свои чувства на бумаге, открыть ей, что любил ее всю жизнь. Но написав в таком духе послание, я безжалостно разорвал его на клочки. Когда она прочтет эти строки, меня не будет в живых, так в чем же смысл выдавать свою тайну после смерти? Если я не погибну и Зион будет существовать, я сам ей во всем признаюсь. Иначе пусть все это уйдет со мной в могилу. Вот что я в конце концов написал:

«Дорогая Линда, оставляю тебе мой дом и все свое имущество. Ты можешь поселиться в нем. Пожалуйста, будь добра к Энди, и, если он согласится, пусть останется в доме и помогает тебе по хозяйству, а у Майка есть ремесло, которое обеспечит ему друзей и средства к существованию. Если Голубка моя останется жива, я хочу чтобы она принадлежала тебе. И еще я хочу, чтобы Джудит осталась в доме, если ей некуда будет идти. Когда она выйдет замуж, дай ей корову и пару телят и мою лучшую кровать, чтобы девушка не ушла бесприданницей.

Желаю тебе жить долго и счастливо.»

Редко мне доводилось писать, и никогда не приходилось читать таких сухих слов, но именно так и получается, когда запрещаешь себе писать то, что хочешь. И зная, что лучше уже не получится, что можно только все испортить, я подписался: «Твой искренний друг Филипп Оленшоу» и аккуратно сложил листок.

Затем я пошел проведать Диксона, который, несмотря на свои протесты, должен был оставаться в поселке. С его стороны было нелепо даже и помышлять об участии в походе. Он еще не мог спускаться во двор, и рана на груди полностью не затянулась. Диксон взял у меня листок, который я ему вручил с подробными указаниями, кому и в каком случае отдать его, и сказал:

— Но, разумеется, я рассчитываю, что верну его лично вам, когда вы вернетесь живым и невредимым домой.

И я с жаром подтвердил:

— И я тоже.

Покончив с этим делом, я направился в свою комнату, где хранил пару пистолетов, принадлежавших ранее Натаниэлю. Ружья Натаниэля я уже давно подарил Майку и Энди. Теперь, достав пистолеты, я оглядел их, проверил и зарядил, Затем снял с себя выходной костюм и натянул залатанные и вылинявшие рабочие вещи. Приличная одежда была ценностью, и ее не так легко было раздобыть. Если мне суждено выжить, то она мне еще пригодится. И я повесил костюм в шкаф, плотно прикрыв дверцу.

Наступили сумерки, а мы должны были выступить на рассвете. Я оглядел пустую комнату. Проем окна серым пятном выделялся на густом черном фоне стены. Мое громоздкое ложе с шерстяным матрасом и суровыми белыми простынями светилось белизной покрывала, гладко обтягивавшего нетронутую поверхность подушки. Я внезапно испытал истинное наслаждение при мысли о том, что могу лечь, прикоснуться щекой к прохладной ткани и отдаться в «объятия Морфея». Мне не удалось прожить жизнь, полную приключений, но и у меня были свои маленькие радости. И сон был одной из них. Странно было даже подумать, что мне придется лишиться и ее. И все еще глядя на постель — поскольку мысли эти промелькнули с быстротой молнии — я вспомнил ту единственную ночь, когда опустился на это ложе не для того, чтобы заснуть. Воспоминания эти я запрятал поглубже, в те тайники моего сознания, где хранилось все, что мною было обречено на забвение: казнь Шеда, зловоние пораженного эпидемией жилища… Думаю, мне было стыдно за ту ночь, я презирал Джудит, потому что она не была Линдой, и все равно проявила столько доброты, любви и терпения ко мне. И теперь это оказалось самым живым впечатлением моей жизни, которого уже больше не суждено испытать… Я спустился в кухню, где Джудит заваривала кофе и пекла блины с медом. Джофри, Энди, Майк и Ральф стояли вокруг стола, ели, пили и смеялись над какой-то пустяковой историей Джофри. И меня снова пронзило старое чувство собственной неполноценности, причиной которого на сей раз была вовсе не моя увечная нога. Все они: и седой Майк, и колченогий Энди, и беспечно хохочущий Джофри были намного мужественнее меня, и далеко не столь эгоистичны. Пока я хныкал и готовился навсегда проститься с жизнью, они набивали себе желудки и разрабатывали легкие. А ведь каждому из них предстояло рисковать жизнью! Надеясь, что бледность не выдаст мою скорбь по самому себе, я подошел к столу и взял кофе и печенье, которое услужливо протянула мне Джудит.

— Выйди-ка на минуту и подожди меня на крыльце, — сказал я тихо, улучив момент, когда девушка подавала мне мед. Она открыла дверь на задний двор, при этом Джофри отметил:

— Смотрите, светлеет. Пора отправляться в путь. Ваши лошади плетутся со скоростью плуга.

Я поставил недопитую чашку на стол, направился к двери, выглянул наружу и сделал шаг вслед за цыганкой.

— Послушай, — сказал я, держа в руках старые пистолеты. — Если… если суждено произойти самому худшему… ты сможешь застрелиться. Второй пистолет дашь миссис Мейкерс и скажешь ей то же самое.

Ее глаза, всегда казавшиеся такими блеклыми на фоне смуглого лица, сверкнули как капли чистой воды в слабом свете зари.

— Ради вас я могу сама застрелить ее, если уж до того дойдет. Из-за своих детишек она может все испортить. — Голос девушки звучал хрипло.

— Спасибо, — сказал я.

Наши пальцы соприкоснулись, когда я передавал ей оружие, и я ощутил жар ее кожи на своей ледяной руке. Она взялась за дула тремя пальцами, опустив рукоятки вниз.

— Осторожно, — предостерег я. — Они заряжены.

Девушка легким движением пальцев повернула оружие и, слегка подбросив пистолеты вверх, ловко уложила на ладонь. Все это время она искоса задумчиво смотрела на меня.

— Ну, прощай, — нарушил я неловкое молчание.

— Прощай, Филипп! — ответила она нежно и твердо. — Прощай, Филипп!

Правой рукой она резко обхватила мою шею, притянула к себе и страстно прильнула к моим губам в долгом поцелуе.

— Да хранит тебя Господь, — попрощалась она.

Я только пробормотал в ответ:

— Тебя тоже, Джудит.

В этот момент вся компания высыпала из дому.

— Она что, приставала и к вам, чтобы вы взяли ее с нами? — спросил Ральф, когда мы оседлали коней.

— Нет, а что? — поинтересовался я. — Ей-то зачем ехать с нами?

Она из меня все кишки вытрепала. Хуже нет женщин, чем вот такие. Все умеют, и не хотят понимать, что есть вещи, которые не для них. — Он задумался, а потом добавил:

— Интересно, почему она вас об этом не попросила.

— Понятия не имею. Я бы, наверное, позволил ей. Она хорошо стреляет? — Прекрасно, — кратко ответил он. — Это ей еще может пригодиться здесь.

«Ага, — подумалось мне, — значит, не один я сомневаюсь в нашей победе, даже этот огромный пышущий здоровьем храбрец не верит в нее». И хоть мысль сама по себе была довольно-таки тревожной, она утешила мое самолюбие. Мне было бы неприятно сознавать себя единственным Фомой неверующим в нашем храбром отряде.

И только один человек пребывал в абсолютной уверенности в победе. Это был Джофри. Всю первую половину дня он вел себя, как юноша на увеселительной прогулке. Даже его кобыла ступала не так, как наши, — она гарцевала, забрасывала ноги и подпрыгивала.

— Давайте споем, — предложил Джофри. — Часов до двух мы еще можем петь, потом нужно будет соблюдать осторожность.

В это утро действительно хотелось петь, несмотря на цель нашей экспедиции, заставившей нас покинуть уютное убежище долины.

К моему удивлению, предложение спеть было поддержано Эли, который наполнил свои могучие легкие воздухом и затянул:

Владыка наш, наш свет в ночи

От тьмы спаси и защити.

И путь нам, смертным, укажи.

Ты нас веди и сохрани,

Дай кров и дух наш укрепи.

И путь нам, смертным, укажи.

Чрез искушенья и грехи

Чрез слабость тела и души

Ты путь нам в вечность укажи.

Наш разум скромный просвети

И мудрым словом вразуми

И путь нам в вечность укажи.

Эту песню мы часто пели по дороге из Салема в Зион, и должен признать, что она не зря стала нашей любимой. Мелодия была в бодрящем ритме марша, и я всегда считал, что первые строки были пронизаны истинной поэзией, которая и побудила автора развить свой удачный опыт полного псалма.

Джофри, ехавший рядом со мной, запел:

Одним прекрасным жарким днем С моей красоткою вдвоем…

И Ральф, следовавший за ним, подхватил с энтузиазмом:

Мы в тишине глуши лесной…

Я поспешил перебить его:

— Только не эту, Ральф! — И пояснил Джофри, который удивленно осекся при моих словах: — Они могут повернуть назад, если вы будете распевать такие фривольные песенки.

Он только рассмеялся в ответ, некоторое время помурлыкал что-то себе под нос, потом снова зычным и отчетливым голосом начал, явно давая понять, что на этот раз не позволит себя перебивать:

Я встретил женщину, чей лик

Мне в душу самую проник,

Теперь лишь смерть имеет власть

Унять души смятенной страсть…

Он помедлил на самом захватывающем месте мелодии. — Дальше, дальше, — подбодрил я.

…И стройный стан и блеск очей

Храню я в памяти своей,

Как будто может кто украсть

Души моей смятенной страсть.

Джофри снова помолчал и вдруг рассмеялся:

— Еще? — обратился он ко мне, как к ребенку. Я кивнул.

Любви известен нрав манящий, Изменчивый и преходящий.

Но и она не даст мне власть Смирить души смятенной страсть.

— Это вы сами сочинили? — поинтересовался я, зачарованный красотой и складностью строк. Может, и у него в жизни была встреча в лесу с такой же Линдой, которой он навсегда отдал свое сердце.

— О Боже! Нет, конечно. Это одна из популярных песенок. Есть даже в сборнике. А вот еще одна в том же духе. — Он осадил игривую Лэсси и, поравнявшись с моей покладистой кобылой, запел:

Храни в душе мою любовь,

Пусть сердце воспаряет вновь,

Пусть взор иной волнует кровь,

Храни в душе мою любовь.

Я слушал зачарованно, думая о том, что мне никогда не удавалось излить свои чувства в таких точных и выразительных рифмах. Если выйду живым из этой битвы, то, вернувшись домой, обязательно уничтожу свою маленькую тетрадку со слабыми упражнениями в стихоплетстве. Потому что совершенство и отточенность стиха уникальны и неповторимы.

Храни, не дай предать забвенью

Те чудотворные мгновенья.

Тех чувств, не знающих сомненья,

Храни, не предавай забвенью.

Не забывай тех светлых дней,

Когда огнем любви своей

Горел ты, словно Прометей,

Не забывай тех светлых дней.

— Великолепно, — восхитился я, когда по моей просьбе певец вторично исполнил песню, так что слова ее навсегда врезались мне в память. — Великолепно.

— Боже, Филипп, как вы восторженны! Он что, задел нежнейшие струны вашей души — Уайет, я имею в виду? Вы поэт или влюбленный?

Краем глаза я испытующе наблюдал за ним, но не заметил ни тени насмешки на лице молодого человека.

— И в том, и в другом плане я полный неудачник. Но у меня было все точно, как в этой песне. Я увидел ее один только раз, и это решило всю мою судьбу.

— И чье же упорство и непоколебимая вера помешали вам? — спросил он, отбрасывая со лба прядь. — Что произошло? Она не обращает на вас внимания? Я вздохнул, ничего не ответив, боясь выдать свои чувства.

— Завидую вам, завидую, завидую, — скороговоркой повторил Джофри. — По крайней мере, для вас это что-то значит. Если бы вы МОГЛИ прыгнуть в постель с какой-то красоткой, ведь вы бы испытали при этом какие-то чувства?

— А вы нет?

— Обычную физиологическую реакцию. — И он ладонями сделал красноречивый жест над головой лошади. — Быстро загораюсь и быстро остываю. Наверное, это все моя французская кровь — отец мой был французом, я говорил вам, наверное. Но я никогда не задумываюсь об этом. Просто лежу себе и сравниваю. Можете поверить? Можете ПРЕДСТАВИТЬ себе такое уродство? Но все-таки остается надежда. Я ВЕРЮ, что когда-нибудь отдам кому-то свое сердце как… минутку…

Он оторвался от меня и ринулся вперед, оглядываясь по сторонам и прислушиваясь. Я видел, как он смочил палец, затем, вытащив его изо рта, проверил направление ветра.

— Так я и думал. Ветер переменился. Мы должны поехать в обход, зайти к ним с другой стороны. У них собачий нюх.

Воздух был тяжел от весенних запахов, солнце пригревало нам спины. На всех деревьях ветви обвисали под тяжестью почек, на которых уже пробивалась зелень. У самого края рощи бурным розовым пламенем горел куст смородины. Он наполнял воздух резким ароматом. Я оглянулся на своих попутчиков, неловко сидевших на лошадях, не приспособленных к походным условиям. Я пытался разглядеть какой-то неуверенный или нервный жест, выдающий тщательно скрываемое под показным хладнокровием беспокойство, которое терзало все это время меня самого.

Я думал о том, что мог сейчас жить преспокойно где-то в Лондоне, писать стихи, пьесы, сидеть по вечерам в домашних тапочках перед камином, иногда посещать уютный кабачок с приятной компанией собеседников. О Линда, только ради тебя я нахожусь сейчас в этом далеком краю, и меня ждет смертельная схватка с дикарями, именно по твоей милости песня о вечной любви непрерывно звучит у меня в мозгу.

Объезд занял довольно много времени, и только к вечеру мы добрались до края леса и смогли с высоты рассмотреть на равнине лагерь врага. Дым костров поднимался к темневшему небу, темные фигурки мелькали между палатками. Ветер дул в нашу сторону. Джофри принюхался к доносившемуся запаху еды:

— Они готовят ужин, — с довольным видом констатировал он. — Чем больше они съедят, тем крепче будут спать. Передо мной был уже не тот утренний беззаботный певец, не герой-любовник, не раскаявшийся повеса, а человек, уверенный в успехе. Мы накормили лошадей, сами же ели стоя, поспешно запихивая пищу в рот руками. Я совсем не ощущал ее вкуса. Эли подошел ко мне, держа ломоть хлеба в одной руке и кусок сыра в другой.

— Если со мной что-то случится, — сказал он как бы между делом, не переставая утолять голод, — присмотри за моей женой, парень, пожалуйста. Да и Джеймсу нужна твердая рука.

— Я позабочусь о них, — произнес я срывающимся голосом.

И только при одной этой мысли сердце мое совершило бешеный скачок. Я посмотрел на безмятежно жующего Эли и подумал, что, может, через несколько часов его смерть освободит мне путь к Линде. Но тут же наступило раскаяние, и я начал молиться за него. О, Эли Мейкерс, зачем ты женился на Линде, превратив меня в своего тайного врага, чей разум всегда восстает против тебя, что никогда не проявляется ни жестом, ни взглядом моей немощной плоти? Я взмолился: «Только не так, только не так». Но внутренний голос заглушал эти мольбы: «А как иначе сможешь ты добиться ее?» Ответа на этот вопрос не существовало.

Сумерки сгущались, и сквозь наползавшую темноту мы видели, как равнина у наших ног вспыхивает все новыми огоньками.

— Хорошо развлекаются, — заметил Джофри, остановившись возле меня и напряженно вглядываясь в ночь. — Пусть желудки их забьются свинцовой тяжестью, проклятые кровожадные дьяволы.

Эти слова услышал Эли.

— Мистер Монпелье! Бог слышит. Не богохульствуйте.

— Простите, мистер Мейкерс, но именно это они и есть.

— Что они и кто они не должно нас касаться. Они станут добычей ястреба, парящего в небе.

— Хорошо сказано, — одобрил Джофри и рассмеялся.

Незаметно для глаза постепенно всходила на небо луна, рассеивая темноту, заливая землю белым светом и придавая нашим лицам призрачный оттенок ночных духов. Эли, как Кромвель, произнес молитву перед сражением: «О Боже праведный, кто вложил меч и щит в длань, верную тебе, призрей в сей час слуг своих пред битвой за дело правое. Малы мы числом и неискушены в деле ратном, и победа наша будет делом рук твоих, Господь наш, о ком молиться будем денно и ношно со дня сего благословенного и во веки веков.» Молитва была краткой, и в какой-то мере даже приятной, учитывая, что она поддержала тебя, Эли, и успокоила дух твой. Я завидую твердости твоего голоса, которым ты возносил эти слова к Всевышнему. Я же дрожал каждым мускулом, каждой своей жилкой, ведь я плохо стреляю, и не могу бегать. Правда, я смог застрелить медведя, который угрожал Эли. А индейцы будут угрожать нам, как только проснутся. Джофри говорит, что, напившись спиртного, они не шатаются по округе, как белые люди. Но откуда он это знает?

Я внимательно слушал последние наставления, но слова были для меня пустыми звуками, лишенными всякого смысла.

— Стреляйте, когда только можете, но не слишком надейтесь на свои ружья. Постарайтесь держаться парами, чтобы всегда иметь возможность перезарядить ружье. В первого вы стреляете, других рубите топором.

— Цельтесь пониже при стрельбе. Топором ударяйте между головой и плечом, там уже нельзя промахнуться, как при ударе в голову.

— И ради всего святого двигайтесь как можно тише, наша жизнь зависит от внезапности нападения.

Мы, крадучись, спустились вниз, на залитую лунным светом равнину, покинув укрытие приютивших нас деревьев. Почти на каждом шагу я натыкался своей железной подковой на камень или ветку, треск которой то и дело взрывал тишину. Все ближе и ближе. Они могут проснуться. Стоит одному пробудиться, как он сразу же разбудит соседа. Именно так они прокрадывались бы к Зиону в темноте ночи, если бы не Джофри Монпелье, благослови его Бог. Если мы останемся в живых, то отдадим ему самую лучшую землю в Зионе, какую он только пожелает. Мы построим ему дом и назначим его главой совета. Теперь все отчетливо почувствовали запах жареного мяса, которое они готовили себе на ужин. По мере нашего приближения он начал смешиваться с запахами человеческого жилья — дыхания, немытых тел, грязной одежды, шкур и обглоданных костей. Мы оглядели десять небольших палаток, вокруг которых у пепелищ костров лежали распластанные в сонном забытьи тела. Ничего не подозревающие, беззащитные, как они рискнули развлекаться вот так, на открытом месте? Несомненно, Джофри говорил правду, рассказывая о таверне в Диксонвиле. И если эта схватка завершится нашей победой, то даже Эли придется признать, что зло может иногда приносить положительные результаты.

— Приканчивайте их тихо, чтобы не поднять на ноги весь лагерь, последовал приказ.

Вот мы наконец пришли. Передо мной и Энди на земле были распростерты тела шести безмятежно спавших индейцев, лежавших ногами к костру. У нас были ружья, но пользоваться ими было еще не время. Мы заточили свои топоры, были у нас и ножи с острыми лезвиями. Энди выбрал нож. Я видел как он, повинуясь своей обычной привычке, прищурил один глаз и пальцем провел по острию ножа, затем молча, словно призрак мести, вонзил его в жертву. Я предпочел топор, боясь ощутить близкое соприкосновение с живой плотью. «Как будто это дерево», — настойчиво внушал я себе и вспоминал «между головой и плечом». Взмахнув топором, я с силой опустил его.

Мы убили трех из шестерых. Но четвертый вскрикнул от удара моего топора, одновременно раздался вопль в другом конце лагеря, где шла та же бесшумная резня. Внезапно мы окунулись в кромешный ад. Двое индейцев вскочили. Я, зажав топор под мышкой, вскинул ружье. Прозвучал первый выстрел. Он попал в цель. Выстрелы Энди раздались где-то на расстоянии ярда от меня, и все шестеро были уложены. Мы двинулись дальше. Если остальным повезло так же, как и нам, значит, численность вражеского войска значительно сократилась.

Но тут все они проснулись и всполошились. Ночь огласилась криками боли и ярости, взрывами выстрелов, глухими отзвуками ударов. Верзила, который показался мне просто великаном, выскочил из одной палатки и, увернувшись от Эли, ринулся на меня.

Я попытался оттолкнуть его, но от удара упал на спину и почувствовал тяжелую ступню, вонзившуюся в желудок. Мне с трудом удалось совладать с ним. Я стал зверем. Если я успевал перезарядить ружье, то стрелял, если нет — пользовался прикладом как дубинкой. Я размахивал топором как одержимый, при приближении врага яростно вонзал в него острый нож. Никогда в жизни не двигался я так быстро и легко. Мне удавалось даже бегать, уворачиваться, ускользать от врага. Я смахивал кровь, хлеставшую из моего перебитого носа. Индеец, распластавшись на земле, схватил меня за лодыжку, и мы покатились клубком по земле, как сцепившиеся коты. У него в правой руке был нож, и, не задумываясь, я схватил его прямо за острое лезвие, не ощутив при этом никакой боли, только яростный порыв, когда мой нож пронзил его горло. Он захрипел и замер. Не в силах выдернуть свой нож из раны пораженного мною индейца, я взял его оружие и всем существом отдался безумной, захватывающей своим вихрем пляске смерти.

Думаю, все это продолжалось не более двадцати минут. Трупы индейцев лежали там, где настигла их карающая рука, а Эли с Джофри подходили к каждому еще живому телу, шевелившемуся или издающему стоны, и, склонившись, наносили удар ножом по горлу жертвы. Воздух был пропитан запахом свежей крови. Луна, высоко нависшая над нашими головами, уменьшилась в размерах, и, словно прищурившись, безмятежно взирала сверху вниз на обломки, окружавшие единственную оставшуюся палатку. Что-то зашевелилось у меня в животе, как будто огромная змея пыталась распрямить свои кольца. И тут же я закрыл руками лицо, нащупав кровавое месиво вместо носа. Змея в моем желудке вытянулась во всю длину и нанесла удар. Упав на колени, я начал содрогаться от резких судорог, потрясших все тело.

Меня продолжало рвать. Такого я не испытывал даже на борту «Летящей к Западу». До меня, как сквозь стену, донесся голос Майка:

— Не повредили ли вам чего внутри?

Мне было приятно слышать искреннее волнение в его словах, но ответить я ничего не мог. Желудок мой бился в конвульсиях. Майк резко перевернул меня на спину, так что небо закружилось у меня перед глазами. Я почувствовал запах рома, затем услышал стук фляги на собственных зубах, мои разбитые губы не ощущали ничего, кроме пронзительной боли.

— Давай. Глотай. Мне лучше знать, что нужно.

Я сделал глоток, перекатился на живот и, лежа навзничь, снова вырвал. — Хорошо, — сказал Майк теперь уже без всякого сочувствия. — Теперь еще.

Я хотел сказать: «Уйди, Майк. Оставь меня в покое», но язык едва ворочался, слова сливались в неразборчивое бормотание. Майк не обратил на мои протесты никакого внимания, он снова повернул меня на спину и влил ром в рот, так что у меня не было другого выбора — либо проглотить отвратительную жидкость, либо захлебнуться. Я проглотил, и змея начала таять. Тепло разлилось по внутренностям.

— Теперь пойду к другим. Много раненых, — сказал Майк.

Он ушел, а я лежал еще несколько минут, наслаждаясь блаженным забытьем, а потом поднял голову и, шатаясь, встал на ноги. Медленно и тщательно я подсчитывал фигуры, стоявших людей. Энди, Майк, Ральф, Эли, Оливер Ломакс, Исаак Картер, Джейк Крейн, Амос Битон, три брата Пикла. Я дважды пересчитал их. Вильяма Ломакса, Джо Стеглса, Томаса Крейна и Тима Денди не было видно.

Джофри Монпелье подошел ко мне.

— Порядок, Филипп? — спросил он.

Я ответил:

— Я в порядке, — тут же добавив: — А вы?

Мне было очень трудно говорить.

— Вы не поверите. Майку придется штопать меня заново.

Удар пришелся точно в то же самое место, что и раньше, и этот жуткий кусок кожи снова навис над его глазом.

— А другие? — спросил я.

— Вильям Ломакс и Томас Крейн погибли, к несчастью. Джо Стеглс в очень плохом состоянии, а Тим Денди еще не пришел в сознание. Трудно сейчас что-либо сказать. По всей видимости, перелом черепа.

— О, Боже! — воскликнул я при мысли об их семьях.

— Здорово нам повезло, что мы легко отделались. Вы только представьте себе, что мы уложили целых две сотни. Две сотни! Его голос срывался от волнения.

— Благодаря вам, — пробормотал я.

— Благодаря спиртной лавке старины Джонса. Многие из них даже не поняли, что пришел их смертный час.

Мы начали сходиться, оттаскивая раненых и погибших подальше от обломков и ожидая наступления зари.

Наконец настало утро, совсем не похожее на вчерашний рассвет. Теперь мы могли видеть, какой ценой нам досталась эта победа. Все без исключения были в той или иной степени ранены. Хотя второго такого лица, как у меня, не было ни у кого. Мои нос и рот так распухли, что я, даже наклонив голову, не мог разглядеть собственную грудь. Наверное, это было похоже на морду свиньи. Майк достал свою иглу и нитку и обновил швы на голове Джофри, умыв его лицо водой из источника, так что в конце концов тот стал выглядеть весьма презентабельно. У Эли были ранены обе руки, у Оливера Ломакса — рассечена щека, а на голени зияла рана глубиной примерно в шесть дюймов. Они тоже прибегли к спасительной игле Майка. Исаак Картер не мог открыть один глаз, и кисть его руки беспомощно болталась на перерезанном запястье. Амос Битон получил удар ножом между ребер. Марк Пикл обжег правую руку, упав в догоравший костер, братья его пострадали меньше. Никто не вышел из битвы невредимым.

— Ладно, — подвел итог Джофри, — остальная часть племени и молодые воины прибудут сюда с минуты на минуту, а мы совсем не в форме, чтобы произвести впечатление даже на них. Кроме того, будет лучше, если они найдут лагерь опустошенным, как после налета целого войска. Нам стоит вернуться к нашим лошадям.

— А что делать с убитыми?

— Мы похороним их там, наверху, среди деревьев. Там и место приятнее, и почва мягче.

Итак, с большим трудом и неимоверными усилиями, те из нас, кто был не слишком серьезно ранен, перенесли четыре тела — двоих раненых и двух убитых — в небольшую рощицу, где мы оставили своих лошадей. Я видел, что Джофри собирал полоски сырой кожи по всему лагерю, но у меня не было времени проявлять любопытство. Когда мы добрались до лошадей, нас ждал неприятный сюрприз. Шесть животных сорвались с привязи и убежали. Эли предположил, что они направились домой. Таким образом, раненым и обессиленным людям предстояло пешком проделать весь путь обратно в Зион. Моя Голубка осталась, как и Лэсси, — кобыла Джофри, обе они заржали, радостно приветствуя наше возвращение.

За неимением лопат, мы руками и острием топоров выкопали небольшие углубления для тел Вила Ломакса и Тома Крейна. Эли произнес молитву над могилами, и по его просьбе я пробормотал, как мог, своими опухшими губами то, что сохранилось у меня в памяти от погребальной службы. На этот раз она не показалась мне сложной. Уже в третий раз я участвовал в обряде похорон. Повернув голову, я увидел Джофри Монпелье у подножья холма, шепчущего какие-то слова, которые трудно было разобрать на расстоянии. Он заметил мой взгляд, перекрестился и пояснил:

— Я ведь католик, разве вы не знали?

— Нет, — сказал я. — И боюсь, что это будет иметь нежелательные последствия.

— Какие именно?

— Расскажу, когда смогу говорить.

Теперь нужно было позаботиться о живых.

— Мы сделаем носилки, — предложил Джофри, положив перед собой все кожаные веревки, которые ему удалось собрать. — Те, у кого не повреждены руки, должны срезать четыре прочных молодых деревца.

Мы работали по очереди. Даже я, орудуя только одной правой рукой, сделал несколько сильных ударов топором. Джофри Монпелье не прекращал работу до тех пор, пока носилки не были готовы, несмотря на то, что при этом его лицо стало мертвенно-бледным. Носилки состояли из двух стволов, соединенных перекладинами из кожаных канатов, на которые были наброшены ветки и верхняя одежда. Все это сооружение крепилось между седлами наиболее крепких лошадей. Энди, Эдвард Камбоди, Моисей Пикл и Джейк Крейн, которые были легче остальных, сели на лошадей, несущих носилки, остальные распределились как могли, так что верхом ехали самые пострадавшие, предоставив более здоровым идти следом. И как всегда, на мою долю выпало быть в паре с Эли. Я ехал верхом на своей Голубке, он шел рядом, перекинув руку через поводья. Почему-то мы оказались в самом конце этого шествия. Оливер Ломакс и Джофри по очереди садились на Лэсси, причем Джофри, оказавшись в седле, ехал вперед, чтобы присмотреть за носилками.

Около полудня Лэсси споткнулась и начала хромать. Оливер Ломакс, который был в седле в тот момент, пока Джофри шел рядом со мной, непринужденно болтая, спешился.

— Вот так! — вспылил Джофри. — Вот что значит одалживать свою лошадь дураку! Ты что, не видел, куда едешь? Такая огромная яма. Зачем тогда лошади всадник?

Он осторожно осмотрел ее ногу.

— Убирайся с глаз моих, тупица, — не унимался он, — иди раздели с Битоном его клячу и передай ему от меня, чтоб он не отпускал поводья, пока ты в седле.

Бедный Ломакс с совершенно убитым видом поспешил скрыться подальше от злого языка Джофри, в то время как последний отстал от нашей компании, медленно ведя за поводья Лэсси, уговаривая и лаская пострадавшее животное. Она пыталась сделать несколько шагов, но больная нога подозрительно безжизненно повисла, и лошадь страдальчески глядела на хозяина влажными темными глазами. Я остановил Голубку, повернулся и увидел, как голубые глаза Джофри под бескровным рассеченным лбом наполнились слезами. У Джофри к горлу подступил комок. Оливер потерял брата — конечно, ему трудно было сосредоточиться на дороге, но кобыла была любимицей Джофри, и мне вспомнилось, в каком радостном восторге она мчалась по этой же дороге не далее, как вчера.

Он гладил ее, склонялся головой к бархатному лбу.

— Только попытайся, родная. Ну попрыгай на трех ногах, моя золотая. Не могу же я оставить тебя здесь на растерзание индейцев. Лэсси мотала головой из стороны в сторону, упрямым жестом выражая всю свою боль. Джофри тянул поводья.

— Пойдем, дорогая. Я помогу тебе. Если бы мог, понес бы тебя на руках.

Она поковыляла вперед, но через несколько ярдов снова остановилась. Джофри склонился над ногой животного. Подняв голову, он буквально разрыдался.

— Вперед! — скомандовал он Эли и мне. — Езжайте, не смотрите.

— Поехали, — сказал я Эли. — Мы ничем не можем ему помочь.

— Она сломала ногу, — подтвердил Эли.

Мы проехали немного вперед, пока поворот дороги не скрыл от нас трагическое зрелище нежного прощания Джофри с лошадью. Через несколько минут прозвучал выстрел. Еще пару секунд — и Джофри промчался мимо нас, будто сам дьявол преследовал его, и присоединился к голове колонны.

— Теперь садись ты, Эли, — наконец сказал я. — Прогулка пешком взбодрит меня.

Эли поднял на меня глаза и обратился с одной из своих редких и довольно приятных улыбок.

— Я нормально себя чувствую, и если мы немного отстанем, ведь не беда?

— Как по мне, то нет, — ответил я. — Но ты должен немного отдохнуть. Остальные чередуются, поэтому и движутся быстрее.

Он тяжело тащился за моей лошадью, а я впал в легкую дрему. Равнина закончилась, и дальнейший путь в Зион запетлял между деревьями. Сквозь полусон я вдыхал аромат цветущей смородины. Это и привело меня в чувство. — Эли, — настаивал я. — Либо садись на Голубку, либо иди чередуйся с кем-то из впереди идущих.

— Мне не догнать их, — признался он.

— Ничего. Если ты не захочешь сесть на лошадь, я сам поеду вперед и остановлю кого-то. Ты ведь не можешь пройти пешком весь путь. Даже если пострадали только руки, ты все равно потерял много крови.

— Ну, ладно, только совсем недолго, — согласился он, помог мне слезть, и сам тяжело взгромоздился на лошадь.

Из-за моей хромоты продвижение наше еще больше осложнилось, и не успел я проковылять и полмили, как Эли отдал мне поводья.

— Давай, залезай в седло, от каждого твоего шага у меня самого болят ноги.

Он поднял меня в седло, отпустил уздечку и спрыгнул на землю уже более ловким движением.

И я вернулся в свое сладостное забытье.

Резкий толчок и шум, внезапно вернули меня к действительности.

— Что это? — встрепенулся я.

— Лошадь, — сказал Эли. — Она шла за нами некоторое время. И только сейчас заржала. Думаю, что это моя.

— Но твоя несет одного из раненых, — возразил я, имея в виду ту лошадь, на которой вчера ехал Эли и которая была выбрана для носилок как одна из наиболее крепких.

— Да не та. Это Мэгги.

— Мэгги?

— Та, которую я привез из Плимута и потерял в прошлом году. Ну помнишь, Кезия хотела забрать ее. Я вернусь посмотрю.

Мы снова вошли в небольшую рощу. Начал моросить легкий дождик. Никаких животных поблизости не было видно. Но Эли побежал назад по тропе, протягивая вперед руку и призывно выкрикивая: «Мэгги, хорошая моя, Мэгги!» Он скрылся за стволами дальних деревьев. Минут через десять он вернулся с выражением крайнего отчаяния на изможденном лице.

— Это она, — сказал он, взявшись за поводья Голубки. — Она, кажется, узнала меня. Подпустила меня довольно близко к себе, но тут же в испуге отскочила. И не удивительно: судя по ее виду, с ней не слишком хорошо обращались.

Он теребил уздечку.

— Помоги мне сойти, — ответил я на его невысказанную мольбу. — Если ты вернешься за ней верхом, она приблизится к другой лошади, и тогда ты сможешь повести ее за собой.

Он приподнял меня, быстро и бережно, и передо мной мелькнуло его просветлевшее от радости лицо.

— Я не пойду далеко, — пообещал он, садясь в седло и разворачивая лошадь.

— Счастливой охоты, — крикнул я вслед, усевшись на траву и облокотившись спиной на гладкий ствол дерева.

Я снова задремал и потерял счет времени. Меня разбудил внезапно усилившийся дождь, колотивший по молодой листве, разбрызгивая вокруг сотни крошечных фонтанчиков. Я поднял воротник и решил идти дальше, чтобы немного согреться. Я уже прошел около пятидесяти ярдов по направлению к Зиону, но вдруг подумал что, Эли может не найти меня, поэтому пришлось вернуться назад.

Я дошел до самой рощи. На открытой местности вне призрачного навеса из редких ветвей и молодой листвы, я попал под обстрел тонких струек дождя, хлеставших меня по лицу. Я надеялся, что Эли удастся заманить Мэгги, и мы оба сможем продолжить путь верхом и наверстать упущенное время. Сквозь мелькавшую серую завесу дождя я наконец различил силуэт Эли, мчавшегося верхом во весь опор по направлению к роще. Кобыла с развевавшейся на ветру мокрой гривой неслась следом — но не одна. Прямо по пятам за ним, как свора гончих псов за добычей, гнались с десяток индейцев, волосы и оперенье которых мелькало в воздухе от ветра и бешеной гонки. Один из них вырвался вперед и поравнявшись с Эли, схватил его за ногу. Эли взмахнул топором, и нападавший разжал руку, покачнулся, но, удержавшись на ногах, снова вцепился в жертву. Голубка, которая и так бежала из последних сил, заметно сбавила ход. Я увидел, как Эли хлестал ее сзади шляпой, которую сорвал с головы. Это только испугало лошадь, и она сделала скачок влево, при этом преградив дорогу индейцам, что дало Эли секундную передышку.

И тут он увидел меня, перебросил топор в другую руку, уронив шляпу наземь, и крикнул: «Прыгай!» Он наклонился в седле и вытянул правую руку мне навстречу. Я напряг все свое тело, собравшись в комок, готовый вцепиться в Эли руками, ногами и даже зубами.

Но индеец, получивший жестокий удар в лицо, приостановился, прицелившись, занес нож и вонзил его в бедро Голубки. Она попятилась, взвившись на дыбы, молотя воздух передними ногами. Эли пытался схватить меня, но не удержался в седле и упал, покатившись к моим ногам. Через мгновение мы оказались в окружении. Дикари замкнули круг и восторженно орали.

— Прости, парень, — сказал Эли. — Я погубил тебя.

Я попытался ответить, но слова не приходили мне на ум. После радостных воплей индейцы подозрительно замолкли, лишь время от времени перекидываясь непонятными словами. Потом они потащили нас куда-то. То, что нас не убили сразу, уже само по себе было дурным предзнаменованием. Я не мог избавиться от навязчивого воспоминания об изуродованном теле Хэрри. Беспощадно хлестал дождь. Мы продирались сквозь ливневую завесу, пройдя приблизительно милю по направлению к лагерю Беспокойной Луны, затем резко повернули к югу и прошли еще милю по новой тропе. Меня тащили, как мешок, два молчаливых, индейца, чьи цепкие руки могли сравниться только с неумолимыми объятиями смерти. Темное от дождя вечернее небо начало погружаться в темноту. Мы приблизились к деревьям, и без всякой видимой команды, будто повинуясь какому-то приказу, шествие остановилось. Эли, который всю дорогу шел, гордо выпрямив спину, набожно сложил руки, закрыл глаза и начал молиться. Мне бы тоже следовало приготовиться к смерти, но все мое тело сжалось в напряженном ожидании ужаса. В таком состоянии было невозможно ни молиться, ни просто даже думать о чем-то. Какая смерть уготована нам? Одними глазами, как затравленная крыса, я искал ключ к ответу. Смогут ли они разжечь огонь в такой ливень? Еще несколько отрывистых реплик, несколько гуканий, которые казались настолько не связанными между собой, что их трудно было считать обсуждением, — и наша судьба была решена. Они положили нас на спину и забрали ножи.

Всю свою жизнь я смертельно боялся физической боли и старался избегать ее. Никогда не причинял я страданий ни одному живому существу. Правда, прошлой ночью мне пришлось убивать, стрелять в людей, внезапно выхваченных из пьяного забытья, — но это была война, причем война, затеянная не мной. Всякие собачьи, петушиные бои и схватки с медведями, популярность которых начала возрождаться в Англии в пору моей юности, были чужды мне. Я не мог понять как человек, сам из плоти и крови, пронизанный тонкой сеточкой уязвимых нервов, мог извлекать удовольствие, созерцая адские мучения живых существ. Я не признавал существующий способ закалывания ягнят, когда животное с проколотой шейной артерией оставалось истекать кровью, чтобы мясо его стало белым. Ни разу я не прибегал к такому методу.

И теперь я, для кого боль была самым страшным злом, ужасным и необъяснимым противоречием милости Господней, должен стать жертвой злодеев. Они сорвали с нас сюртуки и рубашки. Затем острыми длинными ножами сделали четыре надреза на груди каждого — две кровавые полосы слева и две справа, так что полоски шириной в шесть-семь дюймов обвисли, будто подтяжки из собственной кожи и мускулов. Они были мастерами своего дела. При операции не был задет ни один жизненно важный орган, и крови пролилось гораздо меньше, чем когда, например, Энди порезал руку в столярном дворе Бидла. Затем они пригнули молоденькие деревца, очистив их от мелких веток и пушистой листвы, и продели гибкие верхушки растений сквозь нашу провисшую кожу, так что отпустив упругие стволы, подвесили нас двоих на собственной груди между двумя деревьями. Вся эта процедура была проведена в полном молчании, если не считать моих криков и сдавленных стонов Эли. Закончив свое черное дело и дав возможность деревцам с надрывным скрипом вернуться в вертикальное положение, наши мучители расселись вокруг, все так же беззвучно, и застыли на корточках, пока темнота не скрыла от них зрелище наших извивавшихся, истекавших потом и кровью тел. Тогда они, не нарушая тишины, встали и засеменили прочь, свершив свою жуткую месть. Силуэты их черными точками выделялись на сером фоне вечернего горизонта. Мы с Эли остались одни, осужденные висеть так до тех пор, пока боль и жажда не покончат с нашими муками.

Темнота сгущалась, но для нас времени не существовало. Каждая минута стала бесконечной пыткой. Я представил прохладную, влажную землю, куда мы уложили тела погибших сегодня утром. Тогда я скорбел по ним. Теперь с ужасающей горькой завистью думал об их участи. Смерть, застарелый наш враг, чье имя наводит страх на каждого из нас, стала для меня самой желаемой на свете.

Были и другие, кто приветствовал и превозносил ее.

— О благословенная, справедливая и могучая Смерть, чье неумолимое… Из какого же уголка моей памяти всплыли эти строки?

Внезапно пришли и другие слова, но уже не из воспоминаний, не из воображения моего. Это были реальные звуки человеческого голоса — голоса Эли.

— Мы должны крепиться, парень. Стоит нам расслабиться — и мы погибли. — Эли, да ты уже сам теряешь силы. Даже голос твой слабеет. И зачем противиться смерти? Пусть она побыстрее наступит…

— Мы должны придумать, как выбраться отсюда, для этого нам нужны силы. Думай, Филипп. Боль не так сильна, когда думаешь.

Я думал. Белая береза — самое красивое из всех лесных деревьев. Грациозная и величавая во все времена года. Только сегодня утром я восторгался почками на деревьях, был рад, что живу и могу наслаждаться природой. И никогда мне в голову не приходило, что вершина прохладного и прекрасного дерева может быть превращена в орудие пытки. Хотя это надо было знать — ведь существовала же Голгофа. Тогда тоже была весна, предпасхальное время. И там распускавшееся дерево было срезано и истерзано, чтобы стать источником мук изуродованной плоти. Как же легко воспринимали мы всю эту историю, приучая даже детей своих к ударам молотка, терновому венцу и пикам палачей! Он висел три часа. И укол копья принес спасительное избавление от страданий. Но нам не суждено такого конца. Боже, если это богохульство, прости мой помутившийся рассудок. Теперь я наконец знаю, что лежит на дне бездонной боли, от которой я всегда бежал. Все удары и увечья, муки женщины в родах, агония зверя, настигнутого в лесу, истертая шея лошади, которой предстоит еще один день в хомуте. Никогда уж больше не придется мне представлять подобных вещей. Теперь я их просто ЗНАЮ.

Ну, не глупо ли с моей стороны! Скоро я не буду знать ничего. Я буду висеть здесь, как никчемный бессмысленный кусок мяса, оскверняющий прекрасную природу весеннего утра. Я буду предметом, который когда-то назывался Филиппом Оленшоу, который ел, пил, спал, и которому уже больше не суждено этого делать.

Пил… Прохладная, живительная вода, журчащая в источнике, послушно вытекающая из перевернутого бочонка, весело обходящая камушки, впитывающаяся в почву… Без воды человек может обезуметь.

— Филипп, пощупай карманы штанов. Они забрали у тебя нож?

— Они забрали все.

— У меня тоже.

Еще одна бесконечность, заполненная кричащей болью, сознание мое постепенно затуманилось. Я тонул, и в некоторые блаженные мгновения уже не понимал, кто я и где нахожусь — благословенные минуты забытья, когда мне удавалось ускользнуть от действительности. Эли говорит, что нужно бороться, но зачем? Лучше погружаться, погружаться, отпустить нить сознания, освободить израненный разум и опуститься в небытие, а оттуда — в утешительные объятия смерти.

— Филипп. Луна всходит.

— Ну и что?

— Послушай. У меня справа полоса кожи в два дюйма шириной. Слева три. А у тебя?

К чему это знать? Зачем тратить силы, когда каждое движение только усиливает боль, пронзающую мозг до головокружительного безумия? И все же я глянул вниз. — Три дюйма оба.

— Тогда мои слабее. Я хочу оторвать полосу справа, и с Божьей помощью мы сможем освободиться. До меня донесся скрип деревьев, раскачиваемых его дергающимся из стороны в сторону телом. И когда луна засветила ярче, увидел, как Эли рвет тонкую полоску собственного тела, привязывавшую его к дереву. Он терзал ее руками, то и дело стонал, призывал Господа, но не сдавался. Послышался звук медленно стекавшей струйки крови. Это было зрелище столь же жуткое, сколь и героическое, и, казалось, конца этому не будет. Наконец, с воплем раненого зверя, он добился своего, и оба деревца медленно выпрямились. То, что было слева от него, свободно взмыло верхушкой в небо, не отклоняясь в сторону соседнего дерева, на котором висел пронзенный Эли на пучке ветвей, в четырех футах от самого верха.

— Ты жив?

— Ага, — задыхался он, так и оставаясь в этом положении, ловя ртом воздух. Затем медленно, но упорно, работая руками и ногами, он постарался приподняться на самый верх ровного гладкого ствола. После двух неудачных попыток, ему удалось освободиться от своего крючка резким конвульсивным движением. Он упал на землю и затих. Я звал его, но, не получив ответа, подумал, что Эли мертв. Даже в конце его жизни Бог позаботился о нем и ниспослал быстрое избавление. Ему уже не окунуться в это тягучее безумие, в бесконечную протяжную боль.

Прошла целая вечность. И неожиданно низкий хриплый голос вызвал меня из далекой пустыни, где я блуждал, израненный и рыдающий.

— Крепись, парень. Сейчас я сниму тебя.

Стоило ему приподнять меня, как деревья выпрямляли свои ветви, раздирая мое тело, и я начал истошно кричать, моля Эли оставить меня в покое. До меня доносились его слабые увещевания и призывы к терпению и мужеству, и только из стыда, при одном воспоминании о его собственном подвиге, я старался молчать, но от меня самого уже почти ничего не осталось, кроме единственного желания поскорее избавиться от боли.

В конце концов, я потерял сознание, а когда пришел в себя, то лежал уже на земле, голова моя покоилась на коленях Эли, который сидел, опершись на ствол дерева.

— Так-то лучше, — сказал он, когда я пошевелился и застонал.

Он снова прижался к дереву и некоторое время сидел, как будто отдыхая после долгого рабочего дня, проведенного у плуга. Наконец, он нарушил молчание:

— Нам нужно идти. Они могут вернуться, мы должны за это время уйти подальше от дороги и вернуться на то место, где я услышал Мэгги.

— Проклятая кобыла, — слабым голосом проговорил я. — Мы бы уже целыми и невредимыми были в Зионе, если бы не она.

— Не проклинай ее, — с нежностью ответил Эли. — Она тоже рвется домой, бедняжка. Сейчас она снова попала к ним в руки.

Шатаясь от слабости, мы отправились в обратный путь. Каждый шаг давался мне с таким усилием, будто приходилось поднимать ноги на высоту нескольких ярдов, в то время как они просто волочились по земле, и каждая кочка и крошечная веточка становились трудным препятствием, о которое я спотыкался.

— Только Провидение спасло вашу железную ногу, — сказал Эли. — Они ради железа способны на все.

Кусок кожи, который он оторвал, свисал до самого пояса. Всякий раз бросая взгляд на эту страшную картину, я содрогался. Он вел меня за руку, как ребенка, поддерживал, когда я спотыкался. В конце концов, преодолевая страшные муки и боль, мы прошли, по подсчетам Эли, около мили и находились на полдороге к тому месту, где индейцы свернули с дороги. Но я уже знал, что мне не дойти до рощицы. Земная твердь вздымалась и раскачивалась сильнее, чем палуба «Летящей к Западу». Даже рука Эли дрожала и казалась то огромной, как бревно, то съеживалась до размеров маленького камушка. Собрав осколки сознания, я начал молить его оставить меня. Упав на колени, я просил:

— Оставь меня в покое, Эли. Иди. Со мной будет все в порядке.

Мною двигала вовсе не идея самопожертвования, а лишь желание лечь и спокойно умереть. У меня уже не оставалось сомнений, что стоит мне прекратить сопротивляться, как легко и быстро придет смерть. Эли отпустил мою руку, обнял меня за плечи и легко встряхнул.

— Посмотри на меня, парень. Если ты ляжешь, то умрешь. А ведь мы не для того делали все это, чтобы умереть. ТЫ ОБЯЗАН ПОСТАРАТЬСЯ! Пошли, я помогу тебе.

Я видел его зрачки, расширенные до величины монеты, горящие желанием, требовавшие, чтобы я шел. Голос его доносился до меня приглушенно, издалека, сквозь шум, стоявший у меня в ушах. Я пересилил себя и сделал еще два шага. Затем темнота поглотила меня…

Когда я пришел в себя, то понял, что Эли тащит меня на спине. Он низко согнулся и дышал, как загнанная лошадь, но все равно шел, шаг за шагом. Меня охватил стыд.

— Опусти меня, Эли, пожалуйста. Я пойду.

Он распрямил спину, и ноги мои коснулись земли. Некоторое время мы стояли не двигаясь, пока Эли пытался отдышаться. Затем он скорее выдохнул, чем сказал:

— Смотри — светлеет.

И взяв меня за руку, снова потащился вперед.

Медленно, не быстрее чем мы, но гораздо настойчивее солнце выплывало на небо, и при его свете мы могли рассмотреть друг друга, что нас нисколько не утешило. Отвратительные, распухшие лица, окровавленные, искалеченные тела. Мы ползли таким шагом еще с четверть мили, и я опять остановился.

— Эли, — пробормотал я. — Я не могу больше сделать ни шага. Но я запрещаю тебе нести меня. Иди дальше сам. Если успеешь встретить наших, то сможешь вернуться за мной. Если же будешь тащить меня, то опоздаешь.

Язык мой едва шевелился в пересохшем рту. И слова выходили смазанными, бесформенными, неразличимыми. Эли посмотрел на меня залитыми кровью глазами и медленно покачал головой.

— Теперь уже недалеко, — сказал он. — Мы должны собрать силы и продолжать путь вместе.

Еще мучительные двести метров — и путь нам преградил быстрый маленький ручей, весело огибавший коричневые камни. Мы бросились на землю и жадно, как собаки, пили, пока не утолили жажду. Тогда я сказал:

— Вчера мы не проходили мимо ручья. Мы заблудились.

— Сам Бог послал нам его, — наивно ответил Эли. — Как манна небесная. — Но это значит, что мы заблудились, — настойчиво повторил я.

— Не очень. Они вели нас на запад, затем на юг. Мы идем на север, затем на восток. Солнце сейчас справа от нас. Мы не могли уйти далеко от дороги.

— Давай тогда немного поспим, — взмолился я. — Последний раз мы спали в субботу ночью. В воскресенье готовились к бою. Понедельник — сраженье. Вторник — в роще. Эли, сегодня среда. Давай отдохнем. Когда проснемся, опять попьем.

— Наше единственное спасение — вернуться на тропу. Если наши будут искать нас там, где мы отстали, то не смогут найти. Или же нас найдут индейцы, и тогда уж точно конец. Пошли.

Мы поплелись через мелкий ручей и прошли, наверное, еще одну милю. Наступил полдень. Я пытался определить, где должно быть солнце, если мы идем правильным путем. Но стоило мне поднять голову, как оно начинало вертеться, то вырастая, то сжимаясь, что явно свидетельствовало о том, что у меня сильный жар. Мы больше не говорили. Сил на разговоры уже не оставалось. Эли отпустил мою руку и держал меня за пояс штанов, пытаясь тянуть за собой. Моя левая нога бесполезно болталась, и приходилось при каждом шаге поднимать ее обеими руками.

Вдруг рука Эли перестала тащить меня и потянула назад. Он остановился, сказал что-то неразборчиво и упал навзничь. Я решил, что ему будет легче дышать, если удастся перевернуть его на спину, но не справился с тяжестью его тела. Тогда я немного повернул его лицо и руками вырыл небольшое углубление под носом, чтобы дать доступ воздуху. Я с сожалением вспоминал, что мы удалились от ручья. С этими мыслями, я прилег подле него, погрузившись в благодатный сон.

— Не тряси меня, — сказал я. — Я состою из тысячи кусков. И они рассыпятся, если ты будешь трясти меня. И вся королевская конница и вся королевская рать не смогут… о, не тряси же меня!

Это был уже не мой голос. Голос женщины. Бедняжка! Сегодня повесили Шеда, и никто не знал, что она давно любит его. Как я люблю Линду! Как она кричит! Да, именно потому, что мой отец наконец обнаружил свои намерения. Видите ли, мистер Сибрук, он вовсе не великодушный человек. Он здесь только потому, что мистер Горе рассказал ему о вашей красивой дочери. И она действительно прекрасна. Я никогда не говорил ей этого. Иди же, прекрасная Роза, скажи ей что она тратит время, теряет меня, она все узнает. Но тронет ли ее это? Я привез розы из Форта Аутпоста в Зион. Я посадил их для нее, но это не имеет никакого значения. Эли, ты даже не понимаешь, что ты сделал. Даже сейчас, когда мы ступаем по раскаленному полу преисподней, ты не понимаешь, что женился на женщине, которую я люблю. Женщина с такой красиво посаженной головкой, с губами, подобными лепесткам июньской розы. Но ты не можешь оценить всего этого, ты безумен. Ты сказал, что мы ступаем по манне небесной, когда под ногами нашими лишь пепел адского костра. Ты говоришь, что если мы не можем идти, то должны ползти. Но разве ты не видишь, Эли, что я НЕ МОГУ ползти. Когда я опираюсь на колено больной ноги, она немеет. И ты не должен нести меня. У тебя близнецы, сыновья, этого было вполне достаточно для любого мужчины. У тебя есть Линда. Я люблю Линду. Я люблю ее с тех самых пор, как она носила малиновое платье. Оно теперь лежит в том тюке.

Она не любит меня и не любит тебя, Эли. Откуда я знаю? О, это так просто. Я видел, какая она, когда влюблена. И теперь она снова любит. Я понял это, и это моя тайна. Любовь открывает глаза. Индейцы хотели вынуть мое сердце и открыть мой секрет, но я надежно спрятал его. Но тебе я скажу, мой друг, потому что это касается тебя. Наклонись ко мне и обещай: никому ни слова! Линда любит Джофри Монпелье. Разве это удивительно? Он тоже молод, красив и отважен. И ВЕСЕЛ, Эли, в отличие от нас обоих. Эли, пожалуйста, отпусти меня. Я сказал, все, что знаю. Бесполезно трясти меня. Мне тяжелее, чем тебе, потому что я люблю ее, а ты нет. Тебе легче еще и потому, что ты отправишься на небеса, а я попаду в ад. Зачем тебе оставаться со мной, Эли Мейкерс? Теперь ты знаешь мой секрет. И ты мне ничего не должен. Я доложил тебе все это только ради Линды, не ради тебя самого. И когда я застрелил нападавшего на тебя медведя, я сделал это, чтобы твой призрак не маячил между мной и Линдой. Пожалуйста, дай мне лечь и заснуть.

Я сделал несколько шагов, потом пополз, я откровенно говорил все это Эли, который так и не понял ни слова. Когда он тряс меня, я кричал, кричал, как ребенок, которого порют. Земля кренится. Я стараюсь удержаться, но скатываюсь в темноту, в бездонную пропасть. И там я снова нахожу Эли, и снова молю его. Наконец, я говорю ему: «Эли, у тебя сильные руки. Убей меня, пожалуйста». И он убивает меня, потому что следующий полет в пустоту бесконечен: вселенная поглощает меня…

В очередную минуту проблеска я чувствую себя обломком кораблекрушения, сильным течением выкинутым на берег. Я протягиваю вперед руки в надежде ухватиться за спасительную мягкую подушку. Я прижимаюсь к ней щекой. Прилив отступает, и я лежу в блаженстве, защищенный от всего зла мирского уютной надежностью подушки.

Затем лицо Джудит, расплывшееся от рыданий, проступило сквозь туманную завесу.

— Вы узнаете меня? — спросила она.

— Узнал бы, если бы ты не плакала, — пошутил я. — Что ты здесь делаешь? Будь осторожна. Индейцы схватят тебя… тебе придется еще хуже чем нам.

— Вы дома, в своей постели, вот смотрите, — сказала она, и положив руку мне под голову, чуть приподняла ее, чтобы я мог осмотреться. Это действительно была моя комната, и шкаф, и пресс для вещей, которые я в последний раз разглядывал в сером свете того далекого утра.

— Да, — проговорил я. — Вот уж не думал, что снова увижу все это. И тебя, Джудит.

— А я уже думала, что не дождусь от вас никакого нормального слова.

Она суетилась, разглаживая покрывала и взбивая подушки.

— Хотите что-нибудь поесть? — Она нервно хихикнула, как обычно смеются женщины после рыданий. — Так все это было забавно. БОЛТАЛИ вы все время, как только мы начинали кормить вас. И не глотали. Если хотите, можете хоть сейчас перекусить:

— Наверное, я бы съел ветчину с яйцом, — сказал я.

Она быстро выскочила из комнаты, и я, наслаждаясь, лежал на спине. Ровная, устойчивая кровать, тепло одеял, солнце, заливающее комнату через раскрытое настежь окно. Я был в безопасности. Я был дома. Минуту-другую я предавался радости от одного осознания этого. Затем во мне проснулось любопытство. Последнее, что я помнил, — это Эли, лежавшего рядом со мной на земле. Картина эта живо и отчетливо всплыла в моей памяти, но все, что следовало дальше, отражалось в моем сознании, как в обломках вдребезги разбитого зеркала. Слабые отголоски памяти колебались, уносились, растягивались и ползли по крутым холмам боли и падений в темноту по другую сторону вершин нечеловеческих страданий. Я поймал себя на том, что с нетерпением жду возвращения Джудит. Кто нашел нас? Где сейчас Эли? В голове роились тысячи вопросов. Пальцами я пытался найти клочья кожи на груди, но вместо них нащупал длинные грубые шрамы, отзывавшиеся болью от моих осторожных прикосновений, но не той, жгучей и нестерпимой. Я поднес руки к носу. Опухоли не было, хотя поврежденная кость давала о себе знать при легком нажатии. Должно быть, я долгое время провел в этой постели. Джудит вернулась с подносом, с которого доносился аромат кофе и жареной ветчины. Она бережно приподняла меня, подложив под голову еще одну подушку.

— Скажи, — начал я. — Я давно здесь? Как Эли? Кто нашел нас? Были еще какие-то неприятности? Расскажи все по порядку.

— Ну вот, опять, — поморщилась девушка. — Вот так все время. Стоит мне внести еду в комнату, как вы сразу начинаете бормотать что-то. Ешьте спокойно, а я буду пока рассказывать. Эли принес вас десять дней назад. Вы были оба как с того света. Никто не может понять, как ему это удалось. Он говорит, что это направляющая рука Господа, но мне все-таки интересно, почему же тогда, направляющая рука Господа сразу не привела вас сюда, а заставила скитаться целую неделю. И все же это просто чудо. Вы жили на одной воде, вид у вас обоих был — ну, просто мешки с костями. Эли нес вас на спине. Он полз на коленях через лес и вышел со стороны мельницы. Он упал прямо у ног Ральфа и сказал: «Я не отрекся от веры и свершил свой путь».

— Да, Бог тому свидетель, — подтвердил я, продолжая одновременно жевать. — Таких, как он, один на миллион, Джудит. Если бы ты видела… Перед моими глазами всплыла картина: Эли, освобождающий себя от пут собственной кожи. Я содрогнулся и спросил:

— Ну, как он сейчас?

— Лучше, чем вы, — ответила Джудит. — Он пришел в себя через сутки, встал сразу и вот уже неделю сидит, греется на солнышке. Не думаю, что какое-либо библейской чудо произвело такой шум. Они вас искали и искали. Потом нашли Голубку с индейским ножом в спине. Она, наверное, бежала, пока не свалилась, ее нашли в нескольких милях от того места, где вас видели в последний раз. Тогда поиски прекратили, а ваши имена перечислялись в молитве среди погибших. Вы и не поверите, как хорошо говорил о вас мистер Томас.

— Конечно, не поверю.

Я выпил все кофе и отдал Джудит чашку.

— Теперь вам нужно поспать, — сказала она, опустив подушки и обращаясь ко мне материнским тоном.

— Я уже достаточно поспал. Я хочу всех повидать. Я ДОЛЖЕН увидеть Эли. Если он не может прийти сюда, я сам пойду к нему. И мистера Монпелье, и Энди. Я должен всех повидать.

— Я сейчас приведу Энди. Я знаю, где он. Он так обрадуется, прихвост этакий, узнав, что к вам вернулся разум. Он сюда приходил, смотрел на вас, а вы ему такой ужас, бывало, скажете — и мне тоже иногда. Мы уже привыкли к мысли, что у нас на руках умалишенный.

Так она, складывая посуду на поднос, призналась в своей верности и преданности, беззаботно болтая, будто не понимала истинного смысла своих слов. И вдруг откуда-то снизу, наверное, из кухни, донесся пронзительный крик. Джудит схватила последнюю тарелку и поспешно поставив ее на чашку, бросилась к двери.

— Что это? — спросил я.

Она притворилась, будто не слышала моего вопроса, и выскочила, не ответив, но тщательно прикрыв за собой дверь. Через некоторое время за дверью послышались шаги и шепот. Голос Энди произнес:

— Я не скажу ничего. За кого ты меня принимаешь?

Потом появился и сам Энди. Он остановился у моей постели, взял мою руку своими мозолистыми ладонями. Его серые маленькие глаза влажно блестели, и ему пришлось забрать одну руку, чтобы смахнуть слезу со щеки, при этом он кашлянул, чтобы отвлечься от печальных мыслей.

— Ну, вот, Энди, дорогой. Рад тебя видеть. Как твое плечо?

— Уже в порядке, хозяин. А вы?

— Иду на поправку.

Наступила недолгая тишина. Мы смотрели друг на друга. Милое, простое, такое доброе лицо.

— Пусть мне только попадется один этот черт, я покажу им, почем фунт лиха. Поджарю заживо, — пригрозил Энди.

— В следующий бой я пойду уже в более воинственном настроении. Скажи-ка, Энди, что это такое, о чем ты не скажешь НИЧЕГО?

— Да так, ничего, — ответил Энди, явно что-то скрывая.

— В доме ребенок?

— Не видел я.

— Не лги мне, Энди. Что это за ребенок? Не твой ли случайно?

Он ухмыльнулся и, теперь уже освободившись от необходимости лгать, более уверенно сказал:

— За все время, что мы здесь, не появилось у меня детей, хозяин.

— Плохо, — сказал я. — Надо это исправлять. Чей же это в кухне?

— Думаю, это к вам кто-то пришел.

— А, понятно.

У него было время, чтобы придумать какое-то правдоподобное объяснение. Но это все равно не объясняло поспешность Джудит и шепот под дверью.

— Где Майк?

— Пошел к Проходу. Бедная миссис Рейн не может перенести смерти сына. Болеет, не спит ночами. Майк все время носит ей что-то успокоительное. Она бы и не пила его, если бы знала, что оно из ромовой бутылки Майка.

Я рассмеялся, чтобы поддержать Энди. Затем сказал:

— Я послал за тобой, чтобы ты помог мне одеться. Я хочу встать. Не мог же я попросить Джудит надеть мне штаны.

— Она бы не прочь, — ответил Энди. — Но я и не подумаю это делать.

— Тогда хотя бы проследи, чтобы я не упал, — попросил я, отбрасывая одеяло.

— Тоже не стану, хозяин. Джудит мне башку открутит за это.

— Тогда иди себе и не знай НИЧЕГО. Ты ведь так хорошо умеешь НИЧЕГО не знать, правда, Энди? И не прикидывайся. Я уже взрослый человек. И в своем уме. Не нужно обращаться со мной, как с ребенком. Что именно мне нельзя говорить? Об Эли, не так ли? Вы оба лгали мне. Эли умер, правда? Конечно, погиб. Я должен был догадаться. Невозможно выжить после всего, что он пережил. Некоторое время я, покачиваясь от слабости, сидел на краю кровати, потом, с трудом подпрыгивая на больной ноге, преодолел расстояние между кроватью и прессом для одежды, который стоял как раз напротив Энди, так что ему пришлось сделать шаг вперед, чтобы тронуть меня за плечо:

— Ладно, — примирился он. — Я сам вам все дам. Только успокойтесь.

Но успокоиться я не мог… Если с Эли что-то случилось, — думал я. — Боже, упаси, но тогда я должен увидеть Линду.

— Башмаки, Энди, — скомандовал я. — Мои башмаки. Это самое важное.

— Эли жив. Здоров как бык, — заверил меня Энди, наклонившись под пресс и доставая оттуда начищенные до блеска башмаки.

— Так что там у вас за тайна?

— Э, да вот миссис Мейкерс.

— Умерла?! — выкрикнул я так резко, что сам испугался звуков собственного голоса.

— Нет, не умерла. Знаете, я думаю, что вам еще рано вставать с постели. Давайте, вы посидите вот так, поудобнее, и я все вам расскажу сам.

Итак, я уселся на краю постели, радуясь такому повороту событий, потому что сердце мое бешено колотилось в груди, а мой возрожденный разум готовился к новому удару.

— Ну вот. Видимо, мистер Монпелье глаз положил на миссис Мейкерс с самого первого раза. Они встречались в лесу у реки. Никто этого не знал, кроме Джудит. Вы же знаете женщин, всегда тут как тут, если другая что-то замыслила. Она их видела несколько раз, но молчала. В воскресенье утром, до того, как мы выступили, помните, они встречались там же, и Джудит подслушала их. Они договаривались, что, если все будет в порядке, он вернется к ней, а она, миссис Мейкерс, оставит Эли и уедет с ним. Видите? И Джудит никому ни слова, пока мы не вернулись домой без вас и без Эли. Все знали, что мистер Монпелье был последним, кто вас видел. И Джудит как взбесилась, она сказала, что Монпелье убил Эли, чтобы получить его жену, а потом прикончил вас как свидетеля. Простите, хозяин, не знаю, замечали ли вы, но девка без ума от вас. Просто поехала, как говорят. Может, вы и без меня знаете?

Он склонил набок голову и вопросительно посмотрел на меня.

— Продолжай! — вскричал я. — И без всяких глупых вопросов. — Ну, эта ненормальная орала на всю деревню, и люди начали прислушиваться к ее словам и припоминать. Мистер Монпелье отстал от других вместе с вами и Эли, затем слышали выстрел. Мы тоже остановились, гадая, что бы это могло быть. Затем он примчался бегом и сказал, что застрелил свою бедную кобылу, он был очень расстроен.

Тогда никто ничего не заподозрил. Но когда Джудит подняла шум, все вспомнили, что после выстрела никто не видел ни вас, ни Эли. Она такое учинила, что мистер Крейн и мистер Томас арестовали мистера Монпелье по подозрению в убийстве, и в среду на рассвете мы отправились на поиски. Я тоже поехал. Джудит была с нами, она взяла какой-то уродливый пистолет, который, по ее словам, вы ей дали, и мне сама призналась, что если найдет что-то против мистера Монпелье, то сама убьет его и миссис Мейкерс вместе с ним. И я бы не стал ей мешать. Мы нашли лошадь мистера Монпелье с простреленной головой и уже не так верили во всю эту историю, а потом через несколько дней наткнулись на бедную Голубку с индейским ножом в спине. Но о вас — ни слуху ни духу. Мы вернулись домой, а мистер Монпелье рассмеялся и сказал: «Эта ревнивая девица со своим воображением подвергла меня самой страшной опасности. Он вышел и сделал предложение миссис Мейкерс, она согласилась. На следующий день пришел Эли, он приполз с вами на спине. Но дело на этом не закончилось. Вы оба были в ужасном состоянии, Майк сделал свое дело, мы уложили вас в постель, но Эли через день уже пришел в себя. Мистер Томас навестил его тогда и сказал, что хочет сообщить ему кое-что неожиданное. Парочка эта собиралась пожениться на следующей неделе, и все думали, что это рановато, но до прихода Эли других препятствий не было. Эли быстро закрыл ему рот. „Я сам знаю, — сказал он. — Так что можете успокоиться. Голос Божий поведал мне все о моей жене и мистере Монпелье, когда я погибал там, в пустыне“. Жуть как странно, правда ведь? „Если он хочет, пусть забирает ее, — решил Эли. — Она больше не переступит порога моего дома и не прикоснется к моим детям“.

После этого никто в Зионе не хотел принять их. Но, что еще хуже, хотя куда уж хуже, в тот день, когда мы нашли Голубку, мистер Диксон дал миссис Мейкерс ваше письмо, которое вы оставили на случай смерти. И вы там писали, что миссис Мейкерс может жить здесь, и она пришла, говорит, что вы были ее единственным другом, и что они с мистером Монпелье останутся, пока не заживет его голова, а потом подумают, что делать дальше. Миссис Мейкерс сказала, что если бы вы умерли, то все это осталось бы ей, и вы бы сами никогда не выгнали ее. Но Джудит набросилась на нее, как тигрица.

— Он не знал, что ты за штучка такая! — сказала Джудит. — А я знаю. И даже если он умрет, ты сюда попадешь только через мой труп». Был жуть какой гвалт, говорю вам. А тут вы лежите наверху, и всякий раз, когда кто приходит, вы болтаете всякую чепуху про добрых леди, про Эли, парящего в небесах и еще много чего. Вам еще нужны ваши башмаки?

— Скажи мне вот еще что. Где сейчас миссис Мейкерс и мистер Монпелье? — На полпути в Салем, если ему повезло как обычно. Никто не хотел их на порог пустить. И она подождала в доме собраний, пока он не достал пару лошадей. Отдал за них пятнадцать золотых гиней. И они умчались. Я думаю, они просто без ума друг от друга. Вид у них был счастливый, как у королей, на ней было какое-то малиновое платье, которого никто никогда не видел, волосы такие волнистые и никакого платка.

— Ладно, Энди. Можешь идти.

— Я не расстроил вас? А то Джудит сказала, что это вас убьет.

— Нисколько, Энди. Спасибо, что ты все так интересно рассказал. А теперь иди. Иди быстрее, а то я разрыдаюсь прямо у тебя на глазах. Я буду выть и колотить подушку кулаками. А то я…

— Пойду поищу Майка, скажу ему, что вы снова пришли в себя. Это его жуть как обрадует, — радостно ответил Энди и поковылял прочь.

Я остался сидеть на краю постели и только начал погружаться в собственные мысли, как дверь отворила Джудит. Она с выражением крайней озабоченности и в то же время облегчения заглянула в комнату.

— Энди сказал, что вы уже все знаете.

— А почему бы и нет?

— Не переживайте так, — уговаривала она.

Но ее увещевания и ласковый голос только действовали мне на нервы.

— Чего мне переживать? — резко выпалил я. — Так там внизу близнецы Эли?

— Ну кто-то же должен позаботиться о них? Он сам был прикован к постели. Кезия хотела взять их, но он не разрешил. И хотя мы с ним не слишком любим друг друга, я так благодарна ему, что он принес вас.

— И что будет с ними теперь?

— Миссис Вилл Ломакс переедет сюда. Она никак не может ужиться с Эдит, после того, как та вышла замуж. А мужчины сейчас строят еще комнаты в доме Эли.

Она опустила взгляд на мои ноги, свисающие с кровати.

— Давайте-ка, — уговаривала она. — Давайте, забирайтесь под одеяло, я вас хорошенько укутаю.

Я вяло подчинился, потому что был слаб, да и кроме того мне хотелось, чтобы она поскорее ушла из комнаты. После ее ухода мягкое тепло постели разморило меня, успокоило и утешило. Я понял, что не смог бы и минуты продержаться на ногах.

И вдруг на меня нахлынуло какое-то неудержимое желание. Если я сдамся сейчас, мне придет конец, я погибну, сойду с ума, лежа в постели!

Я снова откинул одеяло, опустил ноги, нащупал башмаки, надел их прямо на босу ногу и встал. Кости мои были, как студень, в ушах гудело, но я не сдавался. Опираясь на спинку кровати, на пресс, затем на ручку шкафа, я постепенно собрал все необходимые вещи. Это была чистая рубашка и вся та воскресная одежда, которую я спрятал подальше в ночь перед битвой. Некоторое время натягивание вещей занимало все мое внимание, но в конце концов процедура была успешно завершена, и я присел на стул возле окна. Из-за реки доносились звуки молотков — это Эли пристраивал дополнительное помещение к дому, перестраивая свою жизнь, в которую измена Линды внесла лишь мимолетное смятение. Вдали виднелся Проход, через который Линда и Джофри направились в Салем навстречу новой жизни. «Как короли». Ну что ж, мне нужно было только порадоваться за них. Они должны быть счастливы. Оба такие красивые, молодые и беспечные. Он будет осыпать Линду прекрасными речами, оказывать ей внимание и окружать заботой, она получит все, в чем ей было отказано Эли. Мне вспомнился откровенный разговор между мной и Джофри, который мы завели на пути к лагерю Беспокойной Луны. И даже если бы я сам должен был выбирать ей пару, лучшего и придумать нельзя было. У него было сердце и глаз поэта. И вот он опустил якорь после долгих скитаний: ему опять повезло. Чего еще можно желать — даже и для Линды?

Шаг за шагом вела меня моя любовь с той самой встречи в Хантер Вуде: из Маршалси в Лондон, в Салем, оттуда в Зион. С печалью и сожалением я вспоминал, что валялся среди чумных трупов, в то время как Линда отдала себя в руки Эли, и когда она искала в моем доме пристанище и защиту, бродил в лабиринтах помутневшего разума. Я любил ее, следовал за ней повсюду, старался оказывать ей всяческие услуги, но всякий раз подводил ее. Похоже было, что все зря — потраченные силы, пот и кровь, ведь только одному-единственному из миллиона желудей суждено стать дубом, а из миллиона икринок большая часть становится пищей для других рыб. Но не только в этом было дело. Сидя у открытого окна, глядя на цветущую долину, я пришел к выводу, что моя любовь, не принесшая никакой пользы моей возлюбленной, больше всего обогатила меня. Для меня Линда всегда была источником вдохновения. Ради нее взвалил я на свои плечи груз, которого не вынес бы ни один человек в мире. Ради нее вырвался из родительского дома, из-под власти отца, переступил границы собственной физической немощи. Теперь у меня есть свое место в жизни, свой дом, построенный Филиппом Оленшоу, а не кем-то из его далеких предков. У меня есть моя земля — моя, потому что орошена она моим потом. У меня есть друзья — преданные мне Энди, Майк, Ральф и Эли, дружба которых завоевана в тяжелых испытаниях, а не рождена сиденьем за одной партой в каком-либо колледже или близостью наших поместий. Была у меня и Джудит. Там, в Маршалси, я бы просто бросил ей милостыню. Здесь же между нами не существовало искусственного барьера. Здесь имели значение только ее умелые руки и преданное сердце, которое не дрогнуло даже перед лицом моего безрассудства. Да, моя любовь много дала мне. Линда даже не подозревает, что она сделала для меня — это не только поэзия, не только зов весны, звезд или цветов, но и земная проза жизни, независимость, дом, теплый хлеб на столе. Теперь нужно отпустить ее. Эли дал ей свободу, и я, совсем по-другому и из иных соображений, должен проявить великодушие. Все эти путы желаний и сети воображения должны быть безжалостно разорваны. Даже в мыслях своих я не имею права вторгаться в святая святых отношений Линды и ее избранника.

С этого момента все счеты между нами закончены, и мне нужно продолжать жить, как будто Линда никогда не встречалась на моем пути. Вокруг меня в Зионе бурлила жизнь. С ружьем и плугом мы шли вперед, как шел тогда Эли, согнутый до самой земли болью, безумием и усталостью, но не давшей мне умереть. Мысль об Эли вернула меня к осознанию значения оставленного Натаниэлем наследия. Линда ушла из моей жизни такой же, какой вступила в нее — красавицей в малиновом платье. Но и без нее жизнь продолжит свой неумолимый бег. Кровоточащая рана затянется, и я в конце концов женюсь на Джудит. У нас будут дети. И им возрадуется эта дикая пустыня, и для них, если не для нас, зацветет она и распустится, как роза.