Цыганская кровь

8

Тори оставила без ответа слова Девона, потому что была взволнована — тем более что она прекрасно видела, как он сам потрясен собственным предложением. Она не могла справиться с охватившими ее чувствами. Но одно ей было очевидно: необходимо объяснить ему, почему она испугалась его слов.

— Я хочу кое-что тебе показать, — выговорила она наконец.

Девон посмотрел на нее долгим, испытующим взглядом, словно стараясь убедиться, что она сказала это не для того, чтобы поменять тему. Потом утвердительно кивнул головой:

— Хорошо.

Тори выключила печь и направилась в мастерскую. Девон последовал за ней. Он не был здесь с первого дня их знакомства. Оставив не распакованными несколько незаконченных картин, Тори расставила по местам свои принадлежности и инструменты. Когда они вошли, Тори молча показала ему на угол комнаты, где падающие через незанавешенное окно лучи солнца играли на холстах, поставленных вдоль стены.

Девон нерешительно подошел к картинам.

— Это твой ответ? — спросил он, прямо глядя ей в глаза.

— Да, в каком-то роде. — Тори глубоко вздохнула. — Я не могу думать о замужестве, Девон. Во всяком случае, сейчас.

— Вообще о замужестве? Или о том, чтобы выйти за меня?

— И о том, и о другом.

Девон прислонился к стене, засунув руки в карманы своих слаксов и не отводя от нее взгляда. На картины он не смотрел.

— А как же последняя ночь? — коротко бросил он.

Тори понимала, как он встревожен и уязвлен. Ей хотелось подбежать к нему, броситься на шею, сказать, как сильно она его любит. Она хотела успокоить, прогнать обиду, затаившуюся в этих удивительных зеленых глазах.

Но она не могла забыть тех страданий, которые принесло ей предательство Джордана. Ей вспомнилось собственное отчаяние и недоумение, его подлость и издевательские выпады по поводу ее затянувшегося девичества. Боль утраченной любви, которая в действительности не была любовью с его стороны.

Но Девон был совсем другим человеком. Тори знала, что он неспособен на подлость или жестокость. И все же она не собиралась связывать себя обязательствами, вытекающими из трех коротких слов, произнесенных им, и ее признания в собственных чувствах. Но в любом случае она должна была, прежде всего, решить для себя одну проблему и сделать выбор. Причем знала, что любое решение могло причинить ей боль: либо сейчас написать портрет Девона, что поможет ей определить, является ли ее чувство к нему настоящим, либо позволить любви к нему еще глубже укорениться в ее сердце, прежде чем она напишет его портрет.

И в том, и в другом случае она рисковала вновь пережить страдания потерянной любви. А эта любовь была для нее еще более важной, чем некогда любовь к Джордану.

— Ты ведь знаешь, чем была для меня последняя ночь, — наконец произнесла Тори.

— Мне казалось, что знаю. Но, похоже, я ошибся.

Тори была готова забыть обо всем и броситься к нему — так ее поразила прозвучавшая в его голосе боль. Однако она даже не пошевелилась, а ноги словно приросли к полу.

— Нет, ты не ошибся, — сказала она прерывающимся от волнения голосом.

— Тогда почему ты не хочешь, чтобы мы поженились? — спросил он и возмущенно добавил: — Я же сказал, что никогда не причиню тебе страдания. Тори, я говорю очень серьезно.

— Я это знаю. И верю тебе. Но, Девон, прошу тебя, почему нельзя просто дать событиям развиваться своим путем?

— А кому это нужно? — требовательно спросил Девон.

— Просто мне нужно… время.

— Я думал, что мы уже миновали эту стадию.

Тори не знала, что на это ответить. Во всяком случае, ответить так, чтобы он понял. И с отчаяния попыталась обратить все в шутку:

— Разве я виновата, что мне удалось найти единственного мужчину в округе, готового добровольно сковать себя узами брака?

Он и не подумал улыбнуться и серьезно продолжил ее фразу:

— Да, и еще кольцами и обещаниями верности. Пойми, Тори, я не стремился к любовному приключению.

— Но ты не стремился и к браку.

— Конечно, у меня не было этого в мыслях, когда я постучал в дверь твоего дома в то первое утро. Возможно, я не думал об этом и когда делал тебе те «тренировочные» предложения. Но в глубине души у меня сразу возникла такая мысль. Я уверен, что всегда это имел в виду — жениться на тебе.

Тори решила перейти к иным, житейским аргументам.

— Ты совсем меня не знаешь.

— Но я не устаю тебя изучать, Тори, и узнаю тебя как следует, если ты дашь мне такую возможность.

— Вот видишь! И я говорю, что нам нужно время.

Он не отводил глаз от нее, и по их выражению она видела, как он расстроен.

— Хорошо, — проговорил он, — пусть это послужит мне уроком. У меня вышло, как у того пастушонка, который много раз кричал: «Волк!». А в решающий момент ему не поверили.

Тори вдруг решилась и шагнула ему навстречу:

— Девон, ты стал частью моей жизни. — Она попыталась справиться с волнением и говорить спокойно, но чувствовала, что ей это не удается. — Если ты меня оставишь, мне ужасно будет недоставать тебя. Но сейчас я и вправду не могу разобраться в своих чувствах и, кажется, неспособна даже ясно обо всем подумать. Я знаю только, что не имею права совершить еще одну ошибку, потому что последняя обошлась мне слишком дорого. Я должна быть уверена во всем. Можешь ты это понять?

Внезапно лицо Девона потеряло свою напряженность, и он кинулся к ней, притянул к себе. Это был не тот посторонний человек, который когда-то напугал ее своим неожиданным появлением. Это было близкое, родное ей существо.

— Прости меня, дорогая моя. — Его голос прозвучал глухо. — Конечно, я не прав, что тороплю тебя. И при этом говорю, что не обижу тебя! Не плачь, моя цыганка, я не могу видеть твоих слез.

Тори только сейчас заметила, что плачет. Она обвила Девона руками и тесно прижалась к нему, зарывшись лицом в пышную растительность на его груди.

— Сильные женщины не плачут, — сквозь слезы пробормотала она.

— Я тоже так считаю. — В голосе Девона прозвучали ворчливые нотки. — Но, похоже, сегодня у нас не будет победителей.

— Но у нас все еще впереди.

— Надеюсь, худшее уже позади. — Он достал из кармана носовой платок и бережно вытер ей слезы.

— Я не согласна, — возразила она, вспомнив вдруг события этой ночи. — Кое-что у нас получилось.

Глаза Девона потемнели — он подумал о том же, что и она.

— Ты права, конечно же получилось, — сказал он, с неожиданной страстью принимаясь осыпать ее поцелуями.

У Тори перехватило дыхание. Она обнимала его голову, запустив пальцы в густые меднорыжие волосы, а ее рот расцветал под его поцелуями. Она ощущала, как горевшее в ней дьявольское пламя снова разжигает факел желания.

— Ты, твои древние глаза, — только и смогла она проговорить, вновь обретая дыхание.

— Какие глаза? — спросил он, глядя на нее смеющимся зовущим взглядом.

— Они у тебя древние. Цыганские.

— Ты что-то путаешь, это у тебя настоящие цыганские глаза, — прошептал он, целуя их.

Рассеянно играя с сережкой в его ухе, Тори улыбнулась:

— Нет, ты и вправду похож на древнего цыгана. У тебя древние глаза, золотая серьга и чары самого Люцифера.

Услышав про серьгу, Девон сказал, улыбнувшись:

— О черт, я совсем забыл о ней. Хочешь, вынь ее.

— Нет, не хочу. Она мне очень нравится.

— Тори…

— Кроме того, — Тори пробежала тонкими пальцами по дужке сережки, — у тебя, кажется, вообще нет возможности от нее избавиться, ее нельзя вынуть.

— Как это нельзя?

— Ты ничего не заметил, когда тебе ее вдевали?

— Единственное, что я почувствовал, это то, что мне было больно, — уверенно сказал он. — А почему ее нельзя вынуть?

— Потому что она запаяна, и та боль, о которой ты говоришь, объясняется тем, что ее паяли с помощью огня.

— Вот черти!

— Так что тебе просто надо снова забыть о существовании этой серьги, — предложила Тори.

Он вздохнул.

— Попробую найти ювелира, который сможет ее разрезать.

— Желаю удачи.

— Вот повезло, а?

— Знаешь, если ювелиру и удастся разрезать серьгу, когда он будет ее вынимать, ее острые края причинят тебе страшную боль.

— Если ты против, я не решусь на это.

— Извини, пожалуйста.

— Только вряд ли эту серьгу одобрят в тех кругах, где мне приходится бывать.

— Зато одобрят в других местах.

Он вопросительно посмотрел на нее.

— Я имею в виду туземные племена, — пояснила она. — А, кроме того, если тебя пригласят, например, на маскарад, не надо думать о костюме — ты всегда можешь изобразить цыгана или пирата.

— Тори… — угрожающе начал он.

— Ну что такого, я просто стараюсь тебе помочь…

— Прошу тебя, не надо.

— Что ты расстраиваешься? Она тебе так идет!

Девон поморщился.

— Хватит издеваться, может, тебе лучше просто пристрелить меня — и всем моим несчастьям придет конец. — Он помрачнел.

Тори нежно обняла его.

— Да брось ты! Мне так с тобой хорошо!

— Ну, ладно, — усмехнулся Девон. — Хорошо, что я еще гожусь на что-то.

— Напрашиваешься на комплимент? Слишком явная наживка!

— Я и не скрываю этого, и как только найду верную приманку, то поймаю тебя, упрямица!

— Неожиданное высказывание для современного мужчины. Звучит как отказ от своих позиций.

— Разве я современный?

— Конечно. Современным мужчинам разрешается быть чувствительными, а женщинам — сильными. И в один прекрасный день это приведет к непредсказуемым результатам.

— Но ведь это будет нескоро?

— И сейчас уже многое перепуталось. Да ты и сам, наверное, это замечаешь.

— Я думал, что это только у меня.

— Да нет, мы все запутались и не можем выпутаться, — печально засмеялась Тори.

— Ну, если так, то можешь считать мое желание «поймать» тебя предательством по отношению к позициям современного мужчины. Но это не остановит моих планов. Я хочу стать необходимым для тебя, и я им стану. Вот так, цыганка.

— Тебе не придется слишком стараться, — честно призналась она и вдруг, что-то вспомнив, медленно сказала: — Помнишь, ты назвал меня как-то по-другому — не цыганкой, а как-то еще?

Девон понимающе кивнул головой:

— Цыганкой. Только французским словом «гитана».

— Ты что, знаешь французский?

— Нет, не знаю.

— Откуда же тебе известно это слово?

— Ничего странного. — Девон улыбнулся. — Поскольку мне было предназначено судьбой влюбиться в цыганку.

— Нет, кроме шуток. Откуда ты столько знаешь о цыганах?

Лицо его приобрело несколько загадочное выражение, и он еле слышно произнес:

— Наверное, это рок!

— Ну, ладно, скажи мне все-таки.

— Я не помню.

— Что я слышу? Говори немедленно!

— Я, правда, не помню, откуда и почему я знаю это слово. Просто я его знаю.

— Прямо наваждение какое-то.

— Вот и я говорю то же самое.

Тори казалась озабоченной.

— Ты знаешь, я действительно склонна подумать, что все это неспроста. Как карты, той ночью, помнишь? — Она вдруг подозрительно на него посмотрела. — Если только и вправду все обошлось без твоих ловких рук.

— Ты зря меня в чем-то подозреваешь. Как можно было ухитриться подтасовать карты, когда ты гадала? — резонно возразил Девон. — Ты же их раскладывала.

Тори неохотно согласилась:

— Верно. Но откуда ты знаешь это слово?

— Торжественно клянусь, клянусь моей честью, что я не помню, когда, как и почему я узнал его.

— Девон, это определенно рок.

— Да, судьба.

Тори была потрясена этими таинственными совпадениями, но никак не могла до конца в них поверить.

— Тори, помнишь, ты не хотела, чтобы я увидел те картины?

— Да, а что?

— А теперь можно мне их посмотреть?

— Хорошо, смотри, пожалуйста, — сказала она и, когда он подошел к картинам, нахмурившись, вышла из комнаты, но вскоре вернулась и оживленно сообщила: — Действительно, это слово существует. И по-французски, и по-испански, и по-итальянски оно означает «цыгане». Ты уверен, что не прочитал его в словаре после нашего знакомства?

— Нет, я нигде его не читал, — сказал Девон рассеянно, снова возвращаясь к осмотру картин.

Тори задумчиво покачала головой и, усевшись за столик, на котором стояли кувшины и стаканы с кистями и тюбиками краски, стала наблюдать за ним. Солнечный луч играл в его рыжих волосах; время от времени, когда Девон делал какое-нибудь резкое движение, свет попадал на золотую сережку и, вспыхивая, рассыпался яркими блестками. Она идет ему, подумала Тори и снова вернулась к своим размышлениям, чувствуя, что во всем этом есть какая-то связь.

В памяти всплыл образ ее отца, весело рассказывавшего о впечатлениях детства, когда он, сидя на коленях у Магды, слушал цыганские легенды и поверья. От нее он услышал и передал дочери такую примету: «Если твой возлюбленный носит золотую серьгу, он принадлежит только тебе».

Задумчиво прикусив губу, Тори смотрела на Девона. Она понимала, что слишком поздно что-то менять, что с самого начала были напрасны ее старания избежать неминуемого. Он принадлежит ей — так же, как она принадлежит ему. И это чувство было слишком сильно, чтобы его игнорировать.

Тори приходилось читать о людях, чья судьба была предопределена. Суть везде одна и та же: герои попадали в водоворот событий, из которого они уже не могли выбраться. Обратный ход невозможен.

Героиня такого романа — обычно очень красивая женщина с удивленными, не просыхающими от слез глазами — вдруг обнаруживала, что она по уши влюблена, и ничего не может с этим поделать. Она тоскует, не спускает с героя влюбленных глаз, и в один прекрасный день, отбросив сомнения, отказавшись от всех своих принципов, предается радостям любви.

Но у Тори все было иначе.

Ей нравилось наблюдать за ним. Это необъяснимо, но ей запал в душу простой и до смешного трогательный жест, когда он загорелыми пальцами рассеянно прочесывал свои густые волосы, создавая милый беспорядок на своей красивой голове, сиявшей, как медный шар. Девон был крупным мужчиной. Движения его сильного тела отличались свободой и размашистостью. У него было несколько надменное лицо, выражавшее внутреннюю силу и энергию; нос со следами не одного перелома; упрямый подбородок, чувственный рот, в легкой усмешке которого читалось нечто неуловимо загадочное; широкий разлет бровей, придававший его грубоватому лицу какую-то трогательную симметрию.

Тори изучала его беспристрастно и как бы отстраненно. Странно, думала она, такое впечатление, что тот, другой Художник, который создал его, словно намеренно противопоставил в нем законченность и незавершенность. Его крупное лицо с перебитым носом и упрямым подбородком казалось незаконченным. Должно быть, со временем оно изменило первоначальные очертания и несколько вытянулось. А вот его великолепные брови — она была уверена в этом — оставались такими с рождения.

Теперь Тори твердо знала, что с ней происходило, и приняла это решительно и бесповоротно. Она была очень спокойна и молчалива, прислушиваясь к тому, как исчезают последние сомнения, отступают придуманные принципы — совсем как в тех романах. Оставалось ждать только радостей любви, которые почему-то запаздывали.

Неужели в романах все правда? — думала Тори. Ее колебания еще не до конца покинули ее, но они уже не властвовали над ней.

Разум ее еще пытался сопротивляться. Ты же знаешь, как выбраться из такого положения, твердил ей внутренний голос. Один раз тебя уже накрыло с головой, но все-таки ты выплыла. Смогла, в конце концов, пристать к берегу и выкарабкаться.

Расставив длинные пальцы, Тори внимательно посмотрела на свои руки, словно никогда раньше их не видела. След угольного карандаша напомнил ей о многом. И уже смирившись со всем, что ее ожидало, Тори спросила себя, когда же она напишет, точнее, попытается написать его портрет?

Тори перевела взгляд на Девона, рассматривавшего ее картины. Она заметила, что его интересовали главным образом не пейзажи или натюрморты, а портреты, особенно некоторые из них. На портретах были изображены, в основном, женщины и дети, реже — мужчины, обычно старики. Она просила их позировать, потому что их лица казались ей особенно выразительными. Девон не мог, конечно, знать, что там недоставало двух портретов. Один из них — сделанный ею по памяти портрет отца — находился сейчас на выставке в одной из галерей Нью-Йорка. Другой — портрет Джордана — еще не был распакован.

Девон отошел от последней картины, изображавшей старика, на лице которого запечатлелись следы жизненных невзгод прожитых лет, и посмотрел на Тори восторженными глазами.

— Ты принимаешь заказы?

Она утвердительно кивнула головой.

— Я хочу заказать тебе картину.

Взглянув на него, она спокойно произнесла:

— Тебя я писать не буду. — В этих, сказанных почти шепотом словах, однако, слышалась боль, какой-то с трудом сдерживаемый протест против неизбежного.

— Разве я не фотогеничен? — спросил он с комической озабоченностью.

Однако Тори было не до смеха. Она отвела глаза.

— Наоборот, даже очень фотогеничен, — рассеянно ответила она и едва узнала свой голос — таким чужим и изменившимся он ей показался.

Девон пересек комнату и подошел к ней. Тори подняла на него глаза — и встретилась с уже знакомым ей проницательным взглядом. Впрочем, может быть, она просто плохо выглядела?

— Тебя что-то тревожит, — обеспокоенно проговорил Девон. Его чудесные брови сошлись в складке на лбу, и весь он напрягся, словно готовясь к бою.

Тори хотелось плакать, но, не выдержав напряжения, она неожиданно для себя рассмеялась тихим, почти беззвучным смехом.

— Я не буду тебя писать, — повторила она, а сама не сводила с него глаз, любуясь великолепной линией бровей, этой странной незавершенностью его лица, прекрасными глазами, в которых сейчас было столько заботливого беспокойства.

Он еще сильнее нахмурился:

— В чем дело? — спросил он изменившимся голосом. — Что с тобой?

Тори опустила глаза, невидящим взглядом уставившись на пуговицу его рубашки, словно стараясь ее запомнить. Две верхние пуговицы оставались не застегнутыми, и в открытом вороте виднелись темно-рыжие волосы, покрывавшие загорелую кожу, под которой выступали твердые мускулы тела там, где, в глубине уверенно и мощно билось его сердце.

— Мне нужно побыть одной, Девон, — сказала она, и его имя как-то необычно прозвучало в ее устах.

Он нежно обнял ее.

— Я не могу уйти от тебя, — сказал он. — Особенно когда ты в таком состоянии. Я не понимаю, что случилось.

Он даже не хочет дать мне возможность сохранить хоть каплю достоинства, подумала Тори, а вслух повторила:

— Мне нужно побыть одной.

— Ну-ка, посмотри на меня, — сказал Девон повелительным тоном, но Тори твердила свое:

— Мне нужно побыть одной. — Она не могла ничего с собой поделать, хотя и чувствовала, что все это начинало походить на сцену из какого-то плохого фильма.

— Ну, Тори…

Сомнения и гордость не покинули ее, но она уже была не вольна распоряжаться собой. Тори посмотрела ему в глаза, и от этого взгляда у него защемило сердце.

— Что с тобой? — мягко спросил он. — Скажи мне, в чем дело?

— Ты все равно не поймешь, — печально произнесла она.

— И все же попробуй.

Тщетно пытаясь подобрать нужные слова и не находя их, Тори поняла, что теряет всякое самообладание. Она была готова разрыдаться. Слишком мало прошло времени. Слишком скоро это снова пришло. Боже мой, как скоро! Конечно, не об этом он ее спрашивал. Но он должен знать. Не для этого ли она привела его сюда смотреть картины?

— Однажды я написала портрет мужчины, — услышала она, словно со стороны, свой неестественный голос.

Девон успокоился.

— Ах, вот в чем дело! Поэтому ты и захотела показать мне картины, — тихо произнес он и добавил: — Расскажи мне об этом портрете.

— Мне хотелось написать портрет этого мужчины, потому что я любила его, — продолжила она все тем же чужим, хриплым после долгого молчания голосом. — И вдруг почувствовала, что не могу писать. Потому что… люблю его. Ведь я все время глядела на него любящими глазами, а когда стала смотреть на него глазами художника, то увидела в нем двух человек. Я старалась писать по велению сердца, но неожиданно обнаружила в нем не того человека, которого знала. — Тори покачала головой, как будто заново переживая потрясшее ее когда-то открытие.

Девон медленно заговорил:

— Итак, ты любила его до тех пор, пока не написала его портрет. Это ты имеешь в виду?

Тори чуть не рассмеялась ему в лицо. Она была возмущена: уж очень просто у него все выходило. Неужели все долгие месяцы страданий, боли можно было вместить в одну его короткую фразу? Тем не менее, она не рассмеялась, а кивнула головой и продолжала, медленно, с трудом выговаривая слова:

— Я должна была это предвидеть, ведь я хорошо себя знала, знала и то, что еще с самых первых своих шагов в искусстве дала себе слово не кривить душой и писать только правду. Я никогда не отступала от этого принципа. И вот, когда я написала Джордана, с моих глаз словно упала пелена, скрывавшая его истинный облик, и любовь ушла.

Тори говорила с расстановкой, чтобы он мог все понять и во всем разобраться.

— Большинство людей, глядя на окружающий мир, видят его, словно через стекло, да еще довольно мутное, и нужно многое знать о человеке, чтобы иметь о нем ясное представление.

— Мне понятно то, о чем ты говоришь, — задумчиво сказал Девон. — Мы видим искаженный образ тех, на кого смотрим. И, лишь узнав их достаточно хорошо, начинаем видеть то, что есть на самом деле.

Она согласно кивнула головой.

— Да, это так. Но художник — если только он настоящий — способен миновать эту стадию, стадию познания. И тогда открывается какое-то внутреннее видение, рождающееся из острой потребности заглянуть в самую суть. С каждым шагом, с каждым мазком кисти образ становится все более ясным, и, в конце концов, не остается никаких иллюзий.

Девон заговорил, и в голосе его слышалось участие:

— А не получилось ли так, что, даже освободившись от иллюзий, твои чувства не изменились? И глаза художника, и глаза любящей женщины по-прежнему видели в нем одного и того же, «первого», человека?

— Да, — словно припоминая что-то, ответила Тори. — Это и было со мной. Однако после я поняла, что позволила чувствам взять верх над тем, что я увидела.

— Тори, но как же…

— Я жила только эмоциями, Девон, я всецело доверяла им. И была не права. Этого нельзя было делать. Понадобилась вся сила искусства, чтобы я поняла, что была рабой собственных чувств, диктовавших мне отношение к недостойному человеку.

Глубоко вздохнув, Девон спокойно спросил:

— И какая же здесь связь с тем, что ты не хочешь написать мой портрет?

На какую-то долю секунды Тори почувствовала себя загнанной в угол, как преследуемый охотником дикий зверек. Потом, глядя прямо в его глаза, она прошептала:

— Ты сам прекрасно понимаешь, какая тут связь.

— Тори… — начал он, и голос его прервался.

Тори резко отступила назад. Девон должен все узнать до конца, иначе он может сказать или сделать сейчас что-нибудь непоправимое.

Сдерживая дрожь в голосе, она сказала:

— Возможно, я должна буду написать твой портрет. Но после этого все может измениться. Я хочу, чтобы ты это понял.

Девон тоже с трудом сдерживал волнение.

— Я также хочу, чтобы ты поняла одну вещь. Я никогда не отказываюсь от своего принципа: всегда оставаться самим собой. И никогда не пытаюсь внушить каких бы то ни было иллюзий на свой счет.

— Ну а что, если я сама создаю себе какую-то иллюзию, как это уже было со мной однажды…

— Сейчас ты сильнее, — возразил Девон.

Тори вдруг подумала, что никто из них еще не сказал другому слов любви, но тут же поняла, что и сейчас их не будет. Еще рано — и для него, и для нее. Она испытывала огромный прилив нежности к этому человеку, который, будто читая ее мысли, понимал и то, о чем она не говорила. Однако вслух она только произнесла:

— Я надеюсь, что да.

Девон осторожно попросил ее:

— Ты не могла бы показать мне ту, последнюю, картину, которую я еще не видел?

Тори внимательно на него посмотрела и, будто смирившись с неизбежным, сказала, вздохнув:

— Почему бы и нет? По крайней мере, ты увидишь, как беспощадно правдива моя живопись. Она вон там. — Тори кивком показала на угол комнаты, где стоял последний ящик.

Девон подошел к нему и, взяв инструменты, открыл. Перед тем как вынуть полотно, он нерешительно посмотрел на Тори.

— На твоем месте, — сказал он, — большинство женщин давно бы уничтожили эту картину.

— Возможно, но только если бы они не были художниками. И если бы это не была их лучшая работа, — уверенно произнесла она. — Конечно, здесь есть некоторая ирония судьбы, но это действительно моя лучшая вещь.

Через минуту Девон сам убедился в этом.

Он вынул картину и поставил ее у стены, потом отступил назад, чтобы лучше рассмотреть портрет.

Ничто в картине не отвлекало внимания от изображенного на ней мужчины, потому что фон, представлявший собой какое-то помещение, был написан лишь в общих чертах. Но что касается самого портрета…

Он был очень красив: иссиня-черные волосы, голубые глаза, мужественное загорелое лицо с классически правильными чертами, обаятельная улыбка. Но от внимательного глаза не могло ускользнуть и нечто неприятное, что безошибочно передала кисть Тори. Что-то тщеславное было в его манере держать голову, искривленные усмешкой губы таили жестокость и эгоизм, самонадеянность, граничащая с высокомерием, читалась в изгибе надменно поднятых бровей. Красота его была внешней. За ней скрывалась пустота.

Тори тихо сказала:

— С тех пор как мы расстались, я не притрагивалась к картине. Это правдивый портрет, Девон. Как бы мне ни хотелось изобразить его таким прекрасным, каким я его себе представляла, правда искусства оказалась сильнее моих чувств.

Девон повернулся к ней, глаза его светились недобрым огнем.

— Где он сейчас? Может быть, где-нибудь неподалеку?

— Нет. Он сказал, что едет в Техас. Я только не знаю, куда именно. А почему ты спросил меня об этом?

Набрав побольше воздуха, Девон решительно произнес:

— Потому что, когда мне что-нибудь угрожает, я предпочитаю первым наносить удар.

От неожиданности Тори рассмеялась, но тут же спохватилась и очень серьезно произнесла:

— С его стороны тебе ничто не угрожает, Девон. Если я вообще когда-либо вспоминаю о нем, то только как о своей ошибке. И больше ничего.

— Но он заставил тебя страдать.

— Я сама виновата. Потребность любить я приняла за любовь, я придумала себе этого человека таким, каким он не был на самом деле. Там все кончено, Девон. Я даю тебе слово.

— Тогда напиши мой портрет, — попросил он.

Тори внимательно посмотрела на Девона, понимая, как это важно для него.

— Тори, пойми, я не боюсь того, что ты во мне можешь увидеть.

— Зато я боюсь, — решительно возразила она.

— И ты, и я — мы оба знаем, что рано или поздно ты должна будешь написать мой портрет. Без этого ты никогда не сможешь быть уверена, что поступаешь правильно. И я не смогу быть уверен в этом. Между нами будет все время стоять какая-то недоговоренность.

— Но еще не пришло время, — прошептала умоляюще Тори, — я еще не готова сделать это.

Девон подошел к ней, взял ее лицо в свои горячие ладони.

— Но почему? — спросил он с нежностью в голосе.

В горле у Тори встал предательский комок. Она с трудом проглотила его, потом на минуту закрыла глаза, и вдруг из ее груди, из самой глубины, сами собой вырвались слова, которых, как ей казалось, она уже никогда никому не скажет. Все сомнения и неопределенность, мучившие ее, исчезли куда-то, и она сказала срывающимся от страсти голосом:

— Потому что я люблю тебя. Да, люблю тебя и боюсь потерять.