— Я хотела бы как можно скорее уехать домой.
Мара произнесла эти слова в надежде, что они станут решительным волеизъявлением. Вопреки ее желанию, они прозвучали виновато, как будто она оправдывалась.
— Почему, дорогая?
Андре, сидевший в кресле у камина, оторвался от газеты и взглянул на нее поверх очков. Она сидела в таком же кресле напротив него. В последние дни все проводили чуть ли не половину времени за чтением новостей, пытаясь разобраться в том, что происходит с новой республикой и ее лидерами.
— Это мне не в последнюю минуту в голову пришло. Я давно уже хотела уехать, много недель назад.
— Но я так мало здесь пробыл — дней семь-восемь? — и даже не успел как следует возобновить знакомство с городом. Театры открываются, рестораны тоже. Прошло двадцать лет с тех пор, как я в последний раз побывал в Париже. Мне бы хотелось здесь задержаться.
После первой бурной ссоры ее отец сумел договориться с Родериком. Казалось, на каком-то непостижимом для нее чисто мужском языке эти двое нашли взаимопонимание. Через день-два Андре привык к странным обитателям этого дома и влился в их компанию с удивительной легкостью, начал делиться воспоминаниями с гвардейцами и даже присоединяться к ним во время вылазок в рестораны. В доме снова стали появляться гости, и он держался с ними весьма любезно. С Анжелиной он обращался как галантный кавалер и в то же время как друг детства. Они много времени проводили вместе, предаваясь воспоминаниям, иногда он сопровождал ее в поездках в город. Рольф принял его присутствие с полным самообладанием: без дружеских восторгов, но и без проявлений ревности.
Мара заставила себя улыбнуться.
— В Луизиане сейчас весна, мое любимое время года. Фруктовые деревья цветут, и жимолость, и плетистые розы. Время сева — вы же не хотите его пропустить?
— Мой управляющий — человек надежный. Я оставил ему все нужные указания перед отъездом, так как не знал, когда вернусь. В любом случае, я не уверен, что ты готова к поездке.
— Я скоро поправлюсь, может быть, через неделю.
Он положил газету, снял очки, сложил их и повесил на часовой цепочке, свисающей из жилетного кармана.
— Мара, дорогая моя, ты уверена, что твердо знаешь, чего хочешь? Я думал… то есть я полагал, что ты и Родерик…
— Нет.
— Что значит «нет»?
— Принц не просил моей руки, да я бы и сама ему отказала. Я этого не хочу.
— Ты этого не хочешь. — Строго глядя на нее, все больше хмуря брови, он повторил: — Ты этого не хочешь. Ты не хотела выйти за Денниса Малхолланда, когда он скомпрометировал тебя в летнем домике. Теперь Родерик сделал нечто гораздо худшее, но за него ты тоже не хочешь выходить. Осмелюсь ли спросить, какими именно качествами должен обладать мужчина, чтобы ты за него вышла?
— Я не знаю, папа, — сказала она, откидываясь на подголовник кресла и закрывая глаза. — Скажу лишь, что мне не нужен мужчина, который женится на мне только из чувства долга.
— Такая щепетильность делает тебе честь, но мудро ли ты поступаешь?
— Это не имеет значения.
— Для меня имеет. Я твой отец, и мой долг — позаботиться о том, чтобы ты не загубила свою жизнь из-за этого злосчастного романа.
Мара выпрямилась в кресле и посмотрела на него.
— Один раз вы уже навязали мне помолвку, исходя именно из этих опасений. Я не позволю вам проделать это еще раз. Прошу вас, папа, не вмешивайтесь. Просто отвезите меня домой поскорее.
Прошло несколько долгих секунд, прежде чем он ответил, стараясь не встречаться с ней взглядом.
— Ты куда больше похожа на свою мать, чем я предполагал. Я женился на ней, потому что… Впрочем, разве это можно объяснить? Я был одинок. Она была красива и ничем не напоминала Анжелину. А главное, она любила меня. Очень скоро она узнала, что моя привязанность к ней неглубока. Она знала, что я никогда не обесчещу наших брачных клятв, что как моя жена она всегда будет украшать мой дом и делить со мной постель, что нам всегда будет хорошо вместе. Ей этого было мало. Полагаю, тебе этого тоже недостаточно. Когда ты окрепнешь, через неделю или две, я сделаю приготовления к нашему отъезду.
— Спасибо, папа.
Победа далась ей легче, чем она ожидала. Ей бы радоваться, но вместо этого она ощущала онемение, пустоту. Перед глазами плыл серый туман.
Вмешательство отца, продиктованное самыми добрыми намерениями, было не единственным из посланных ей испытаний. Гвардия, по неизвестным ей причинам, начала обращаться с ней так, словно было уже решено, что она останется с ними навсегда. Гвардейцы находили сотни поводов, чтобы спросить ее мнение, и выслушивали ответы с таким видом, будто это мнение было для них обязательным к исполнению. Мара не понимала, что толкает их на такое поведение, разве что постоянное присутствие Родерика, обращавшегося с ней так, словно она была его собственностью. Это смущало и тревожило ее, но в то же время дарило такое чудесное ощущение принадлежности ему, что у нее не хватало духу положить этому конец. Ну ничего, скоро все кончится так или иначе, утешала себя Мара.
Она окрепла настолько, что начала покидать постель не только для того, чтобы посидеть в кресле у себя в комнате, но уже стала выходить к столу и присоединяться к обществу в гостиной. Капот она сменила на обычную одежду. Ей казалось, что она не сможет надеть корсет, но оказалось, что это укрепленное китовым усом одеяние, если, конечно, не слишком туго затягивать шнуровку, хорошо поддерживает ее заживающие ребра. Это открытие дало ей надежду, что она сможет уехать раньше, чем ожидала.
В Луизиане уже наступила весна, а вот в Париже зима задержалась. Почки на деревьях набухли, на подоконниках уже ярко цвели весенние примулы, но дни все еще стояли серые, часто шел мелкий холодный дождь. В один из таких дней Труди подошла к Маре в гостиной.
Мара пыталась заняться вышиванием. Она прилегла на кушетке под одним из высоких окон, выходящих на парадный двор, чтобы различить в жидком зимнем свете сложный рисунок на полотне. Когда Труди подтянула к себе стул и села рядом с ней, Мара воткнула иголку в натянутый на пяльцах лен и с облегчением отложила работу в сторону.
— Я давно уже хотела кое-что тебе сказать, — торжественно начала Труди.
— Я вижу, предстоит серьезный разговор, — шутливо заметила Мара. — В чем дело?
— Я раньше думала… я думала, что люблю Родерика. Теперь я понимаю, что любила его только потому, что он мой принц, военачальник, красивый мужчина.
Смех угас в глазах Мары.
— И что же теперь?
— Теперь я знаю, что требуется нечто большее. Я буду его уважать, буду следовать за ним, возможно, даже любить его немного. Больше ничего.
— Для него… это будет потеря.
Больше Мара ничего не могла придумать в ответ на это простодушное признание.
— Я так не думаю. Тебя я тоже люблю. Я буду рада.
— Труди, ты не должна думать…
— Я не думаю, я знаю. Он любит тебя. Я хотела, чтоб ты знала: ты ничего у меня не отнимаешь. Моя любовь всегда будет со мной.
— Этторе? — улыбнулась Мара.
Легкая краска смущения залила щеки амазонки.
— Граф, — подтвердила она. — Он смешной, правда? Он меня смешит. Мне это нравится. К тому же он понимает женщин. Это мне тоже нравится.
Мара попыталась представить себе маленького итальянца с этой высокой белокурой женщиной в минуту страсти, но у нее ничего не вышло. Может быть, Труди говорила не о том, что у Этторе богатый опыт общения с женщинами в постели, а о том, что он понимает их нужды. Что именно имела в виду Труди, ей не дано было знать, да это и не имело значения. Она пожала руку Труди.
— Желаю тебе счастья.
Труди улыбнулась и ответила на пожатие.
— И я тебе.
Несколько дней спустя Анжелина устроила музыкальный вечер. Выступать с музыкальными номерами было приглашено трио цыган. Мара уже знала, что значительная часть европейской музыки берет начало в древних цыганских мелодиях и ритмах. Вечер должен был получиться превосходный.
Пришли многие знаменитости, с которыми Мара уже успела познакомиться в Париже: Аврора Дюдеван, известная как Жорж Санд, отец и сын Дюма, Оноре де Бальзак, Виктор и Адель Гюго. Ламартин и другие депутаты блистали отсутствием. Они были слишком заняты важными делами, у них не было времени на легкомысленные развлечения.
Музыка была великолепна. Музыканты извлекали из простых струнных инструментов волнующие и сложные мелодии, нежные и чистые, берущие за душу. Видавшие виды знатоки аплодировали со слезами на глазах и вызывали музыкантов на «бис».
Мара надела на этот вечер платье палевого атласа. Она чувствовала себя гораздо лучше и даже уговорила Лилу зашнуровать корсет потуже по такому случаю. И все же, когда музыка смолкла, она не встала с кушетки, на которой устроилась перед концертом. Михал принес ей вино и закуски и остался, чтобы составить ей компанию, заменяя Родерика, вынужденного исполнять обязанности хозяина дома. Через некоторое время его сменили близнецы. Когда они покинули ее, пустившись в погоню за актрисой из театра Французской комедии, на смену им пришел Лука.
Цыган свободно рассуждал о музыке, которую они только что прослушали, и о великих композиторах, испытавших на себе влияние его народа, но настроение у него было мрачное. Он не отрывал взгляда от Джулианы, которая расхаживала по всей просторной гостиной. Она же не взглянула на него ни разу за весь вечер, что само по себе о многом говорило, как показалось Маре, однако Лука, по-видимому, смотрел на дело иначе.
После разговора о музыке он надолго умолк, глядя, как Джулиана оживленно кокетничает с каким-то французским аристократом. Его пальцы до боли стиснули резную спинку кушетки, костяшки побелели. Он тихо пробормотал на языке цыган что-то явно не лестное.
— Чего хочет от меня принцесса Джулиана? Я отдал ей свою любовь, свое сердце, все, что у меня есть. Я стерпел оскорбление, чтобы заслужить прощение ее отца. Я покинул шатры моего народа ради нее. Что еще я должен сделать?
Мара, наблюдая за своевольно вздернутым подбородком Джулианы, вдруг сказала:
— Ты отдал так много, возможно, слишком много. А что ты просил у нее взамен?
— Только ее любви.
— Но разве ты не хочешь узнать ее получше? Узнать, о чем она думает, о чем мечтает, что заставляет ее смеяться и плакать?
— Больше всего на свете, но как же я могу обо всем этом узнать, если она и близко меня к себе не подпускает?
В самом деле, это была трудная задача. Наконец Мара спросила:
— Что бы ты сделал, если бы она была цыганкой и обращалась с тобой подобным образом?
Белые зубы на его смуглом лице ослепительно блеснули в улыбке.
— Это было бы просто.
— Так что же тебе мешает? Она хоть и принцесса, но все-таки женщина.
Лука покосился на Мару с сомнением, но потом, когда он вновь перевел взгляд на Джулиану и стал следить, как огни хрустальных люстр играют на ее белых плечах и в золотистых волосах, в его глазах появилось задумчивое выражение.
— Да, — медленно протянул он, — да. А если она и после этого не перестанет меня презирать, хуже уже не будет.
Последнее утверждение показалось Маре спорным. Она не без опаски задала следующий вопрос:
— Лука, что ты собираешься делать?
Он не ответил.
— Ах, Мара, что бы мы делали без вас? Вы должны поскорее выздороветь, чтобы сочетаться браком с Родериком.
С этими словами он оставил ее, двигаясь с плавным изяществом человека, умеющего плясать так же ловко, как и владеть ножом. Он поклонился Джулиане, заговорил с ней. Джулиана бросила ему какую-то резкость и отвернулась. Лука схватил ее за руку и дернул с такой силой, что она потеряла равновесие, споткнулась и чуть не упала прямо ему на грудь. Он подхватил ее в свои объятия и увлек к ближайшим дверям, ведущим в прихожую. Поначалу Джулиана была ошеломлена, но, придя в себя, начала сопротивляться, толкнула его в грудь. Однако она не закричала, не позвала на помощь. Все произошло так тихо и так быстро, что лишь немногие из присутствующих оглянулись им вслед.
Мара спустила ноги с кушетки и начала подниматься, собираясь идти за ними, но путь ей преградил Родерик. Он положил руку ей на плечо, не давая встать.
— Можно узнать, что ты сказала Луке? Как ты превратила его в разбойника, уносящего добычу с поля боя?
Она взглянула на него, озабоченно нахмурившись.
— Я только посоветовала ему обращаться с Джулианой, как с женщиной его племени. Мне и в голову не приходило, что он воспримет мой совет так буквально.
— Как все просто, — восхитился он. — И почему мне это самому в голову не пришло?
— Ты не собираешься его остановить?
— Вряд ли он зайдет слишком далеко. Джулиана этого не допустит.
— А если он причинит ей боль? Родерик покачал головой:
— Он все еще ее телохранитель. Он относится к своим обязанностям очень ревностно. Нет, если кто и находится в опасности, так это сам Лука. Во всяком случае, еще несколько минут назад мне так казалось.
Последние слова Луки все еще звенели у нее в ушах. Она перевела дух.
— Если у тебя есть несколько свободных минут, могу я с тобой поговорить?
— Дорогая Мара, ты уже со мной разговариваешь.
Легкомысленный ответ, догадалась Мара, был рассчитан на то, чтобы дать ему время обдумать ее просьбу.
— Я хочу сказать — серьезно.
Родерик пристально заглянул ей в лицо. Улыбка в его глазах угасла. Наклонив голову, он сказал:
— Как тебе будет угодно.
Он помог ей подняться на ноги, взял под руку и вывел из гостиной через главную галерею в свои апартаменты. В его личной гостиной горел камин, и он усадил ее в кресло у огня, предложил вина, но она отказалась. Сам он встал было у камина спиной к огню, но, увидев, что ей приходится запрокидывать голову, чтобы смотреть на него, опустился во второе кресло напротив. Его лицо было задумчивым, он терпеливо ждал, пока она начнет говорить.
А Мара не знала, с чего начать. Все то, о чем она хотела ему сказать, смешалось у нее в голове. Хотя было уже поздно, она пожалела, что не подготовилась заранее к этому важному разговору: не надо было приступать к нему сгоряча. Необходимо было, чтобы Родерик понял принятое ею решение и смирился с ним.
Мара посмотрела вниз на свои руки, облизнула губы кончиком языка.
— Мне кажется, мы не понимаем друг друга с самой первой встречи. Я глубоко стыжусь того, что мне пришлось тебя использовать. Ты обошелся со мной куда лучше, чем я заслуживаю. Я… я сделала все, что могла, чтобы искупить причиненное тебе зло. И теперь я должна уехать. — Она подняла на него глаза, увидела его замершее, неподвижное лицо и перевела взгляд на огонь. — Твоя гвардия почему-то убеждена, что ты… что мы собираемся обвенчаться. Не знаю, откуда это убеждение взялось, но хочу сказать тебе: в этом нет необходимости. Я тебе безмерно благодарна за участие, ты помог мне оправиться от болезни. Я знаю… помню, что ты мне тогда говорил. Твои слова мне тогда очень помогли… как и было задумано. Но я не стану требовать, чтобы ты выполнил все, о чем говорил тогда. Скоро я вместе с отцом вернусь в Луизиану, и ты будешь свободен. Даю тебе слово.
— Все это похоже на благочестивое отречение, — тихо заметил Родерик.
Ей не следовало забывать о том, каким он может быть язвительным. Мара подняла на него серьезный взгляд.
— Вовсе нет. Мы с тобой принадлежим к разным мирам, мы родились в разных частях света и встретились по чистой случайности. И нет ничего удивительного в том, что теперь мы должны следовать каждый своим путем.
— Жертвоприношение. Самое настоящее ритуальное жертвоприношение. Я этого не допущу.
— Я не выйду за тебя замуж. — Более откровенно она выразиться не могла.
Родерик вскочил с кресла, вновь обретя доминирующее положение, от которого добровольно отказался раньше. Стиснув руки за спиной, он с насмешливо-озадаченным выражением взглянул на ее лицо, обрамленное зачесанными наверх темными локонами, на мягкие округлости грудей, обнаженные низким декольте, вздымающиеся и опадающие при каждом вздохе под бледно-желтым атласом. Как она была прелестна и как полна упрямой решимости! Она еще не оправилась от раны, поэтому, в отличие от Луки, он не мог схватить ее, как Джулиану, и встряхнуть, чтобы пришла в себя, или обнять и целовать, пока она не сдастся. У него не было иного оружия против нее, кроме слов.
— Знаешь, зачем я приехал в Париж? Не для того, чтобы открыть официальную резиденцию Рутении или предаться разнообразным развлечениям, которые предлагает французская столица. Нет, я приехал потому, что происходящие здесь события угрожают спокойствию всей Европы и моей страны, потому, что ходили слухи о новом покушении на Луи Филиппа, которое обещало быть успешным в отличие от всех предыдущих, а насильственная смерть монарха подает пагубный пример и распространяется, подобно эпидемии. Моя задача состояла в том, чтобы предотвратить покушение и по возможности нейтрализовать его негативные последствия.
Мара, знавшая, что Родерик мало кого удостаивает объяснением своих действий, слушала очень внимательно. Когда он умолк, она сказала:
— Я думала, твоя цель — предотвращение революции. Разве не так?
Его глаза загорелись искренним весельем.
— Я высоко ценю твою веру в мою способность влиять на политическую ситуацию во Франции, но вынужден признать, что это не в моих силах. До сих пор это было не по силам нескольким поколениям французских королей. Я сделал все, что мог. Я предпринял все возможные шаги, чтобы собрать сведения о деятельности различных групп, но больше всего я был озабочен защитой Луи Филиппа, так как надеялся, что он сумеет сохранить поддержку среднего класса и удержать Францию от распада.
— Джулиана рассказала мне о том, какую роль сыграли ты и твоя гвардия в предотвращении других покушений.
— Нас называли Корпусом Смерти. Не слишком удачное название, мы сами предпочли бы что-нибудь другое, но в нем есть своя логика, поскольку наемные убийцы — это, как правило, отчаявшиеся безумцы, которых необходимо остановить любой ценой. В Париже я и моя гвардия занимались в основном сбором данных, оценкой обстановки. А потом я увидел тебя.
— Ты увидел меня.
Мара повторила его слова с усталой обреченностью в голосе. До этого момента она все никак не могла поверить в его двоедушие, в то, что он нарочно вовлек ее в свои игры. Она не хотела верить. Это было слишком больно.
Мрачная улыбка тронула его губы. Он продолжал:
— Среди множества других сведений, поставляемых нашими источниками, была новость о прибытии в Париж мадам Элен Делакруа и ее внучки. Эти имена были мне, разумеется, знакомы: моя мать много рассказывала мне о Луизиане. Меня с детства воспитывали в духе уважения к светскому этикету, поэтому я собрался нанести визит вежливости. Я увидел, как вы с бабушкой усаживаетесь в карету де Ланде. Приди я чуть пораньше, нас ждало бы чинное светское представление друг другу Я оставил визитную карточку слуге в том доме, где вы остановились, и ушел. В тот же вечер я покинул Париж и отправился в цыганский табор, а около полуночи боги сбросили тебя с небес прямо мне на колени как самый драгоценный дар.
— И это все? — Мара не знала, сердиться ей или вздохнуть с облегчением. — Но ты заставил меня поверить…
— Ты почему-то была убеждена, что я способен на любую низость. Я не мог устоять перед искушением. В любом случае мне была отведена весьма незавидная роль.
— Потому что ты меня узнал?
— Я не был уверен, — признался он, и тень озабоченности пробежала по его лицу. — Я видел тебя лишь мельком, да и то издалека. Я кое-что знал о де Ланде и мог предположить, что ты появилась в таборе не случайно, но мне просто не верилось, что такая женщина, как ты, может оказаться у него в услужении. Я не мог исключить возможность того, что он тебя просто одурачил и завлек на загородную прогулку в карете, а потом бросил. Я даже предположил, что ты сбежала от него, выпрыгнув на ходу из кареты в том самом месте. Твоя история о потере памяти могла быть и правдой. Чем больше я наблюдал за тобой, чем больше узнавал о тебе, тем меньше верил, что может существовать какое-то иное объяснение. Ты оказалась превосходной актрисой и сыграла свою роль очень убедительно. Но все-таки я не мог заставить себя поверить в простое совпадение. Это было слишком невероятно.
— И поэтому ты взял меня с собой в Париж.
— Ситуация требовала дальнейшего изучения. Я узнал, что ты и мадам Элен якобы находитесь за пределами Парижа, в некоем поместье, принадлежащем де Ланде, — еще одно неправдоподобное совпадение. А потом, как только ты покинула этот дом, он связался с тобой.
— Я думала, Лука меня защищает. Оказывается, ты приставил его ко мне, чтобы шпионить.
— Разве он не мог выполнять обе задачи? После того случая я чуть с ума не сошел, пытаясь разгадать заданную тобой загадку, найти какое-то извинение тому, что ты делала. Ты предстала передо мной этакой невинной искусительницей, в тысячу раз более искусительной благодаря своей невинности.
— Тем не менее тебе не составило труда удержаться от искушения, — с обидой заметила Мара.
— Не составило труда? Да как ты могла такое подумать? Никакой ад, изобретенный помешавшимися от воздержания монахами, не может с этим сравниться! Ты была крестницей моей матери! Как я мог покуситься на тебя? И в то же время этот путь казался самым коротким: только так я мог сблизиться с тобой настолько, чтобы разузнать, что замыслил де Ланде. Перестать противиться соблазну — для меня это был наилучший способ исполнить свой долг.
— Исполнить свой долг? — возмущенно воскликнула Мара.
— Ну… в конечном счете, вовсе не долг заставил меня сдаться.
Родерик выждал паузу, глядя на нее с лукавым прищуром.
— Тогда что же это было? Только не говори мне, что это была безудержная страсть, потому что я еще не забыла всех многочисленных приготовлений к сцене искушения. Не забыла ни фиалок, ни бриллиантов… Не хватало только цыганских скрипок!
Он удовлетворенно улыбнулся.
— О, я бы их пригласил, жаль, мне это в голову не пришло. Меня обуревало желание — раскаленное добела, доходящее до исступления. Но венцом искушения, его завершающим штрихом стала утонченная по своему хитроумию ловушка.
Как он может рассуждать с такой легкостью? Ладно, раз так, значит, она тоже сумеет.
— Ловушка? Ты имеешь в виду… Ты хотел добыть доказательства того, что я — сообщница де Ланде?
— Да нет, я имею в виду нечто совсем иное. К тому времени, добровольно или по принуждению, но ты уже стала моей. Я уже узнал тебя… каким-то глубинным чувством, которого сам не могу ни понять, ни объяснить. Я не сомневался, что по твоему лицу прочту, где и когда де Ланде собирается меня использовать. К тому же у меня были сведения и из других источников. Нет, речь идет о коварстве совсем иного рода. Я понял, что твое пребывание в моем доме должно стать публичным достоянием… По правде говоря, я нарочно брал тебя с собой на разного рода светские мероприятия, чтобы оно не осталось незамеченным. Я выбрал этот путь, потому что мне было ясно: рано или поздно маскарад закончится. И когда придет время сбросить маску, когда станет известно, что ты — крестница моей матери, мне ничего другого не останется, как поступить благородно. Я заранее поставил себя в такие условия. Чем откровеннее наша связь, тем насущнее необходимость женитьбы.
Слова во всем многообразии смысловых оттенков были его любимым оружием, как и умение манипулировать людьми для достижения собственных целей. Она не должна об этом забывать. Не должна.
— Ты хочешь сказать, что хотел на мне жениться?
— Связать тебя с собой неразрывными узами.
— Но у тебя ничего не вышло.
— Мой отец со свойственной ему несравненной прозорливостью и прямолинейной грубостью указал на мое неоправданное преимущество. Он был прав.
— А все эти рассуждения о диктате мещанской морали были…
— Обыкновенной театральщиной. Но он был великолепен, не правда ли?
То же самое можно было сказать и о его сыне. Если бы только она могла поверить в то, о чем он рассказывал с таким упоением! Но нет, все это не может быть правдой. Он не был обычным принцем, озабоченным только своей собственной персоной, он сам устанавливал для себя правила, ничего общего не имеющие со светскими условностями. Однако среди этих условностей были и такие, с которыми он не мог не считаться. Они затрагивали его семью, его страну, его чувство долга — все то, что ставило его выше толпы, делало заметным и уязвимым. Он не стал бы нарочно нарушать неписаные законы приличий. Это была ложь. Необыкновенно великодушная, но все-таки ложь. Мара посмотрела вниз на свои руки, чтобы скрыть подступившие к глазам слезы.
Убедившись, что она не собирается откликаться на его слова, Родерик продолжал:
— Я действовал из лучших побуждений. Я собирался отступить, дать тебе возможность отдышаться. Но мне не всегда удавалось придерживаться таких благородных решений. Политическая ситуация требовала моего внимания. И всякий раз, стоило мне хоть на миг упустить тебя из виду, ты попадала прямиком в самое пекло. — Он потер глаза рукой. — Боже, стоит только вспомнить, как ты сражалась с толпой, держа в руке шпагу! Я раздувался от гордости за тебя, и в то же время душа моя съеживалась от ужаса, как высохший на солнце финик.
— Ты вовсе не обязан был заботиться о моей безопасности.
Родерик лишь покачал головой, словно и не слышал ее слов.
— А тот день, когда я нашел тебя на левом берегу в мансарде, куда тебя притащил де Ланде! Никогда в жизни я не чувствовал ничего похожего… Словно мы были двумя половинками единого целого, словно на один бесконечный миг слились воедино наши мысли и сердца… Я угадывал заранее каждое твое движение. Я знал, о чем ты думаешь. Знал. — Он повернулся к ней спиной и уставился на огонь. — Видимо, я ожидал, что это единение продолжится. Я думал, ты поймешь, что я непременно воспользуюсь ловушкой, которую ты сама с таким искусством расставила для де Ланде. Но ты не поняла, а я был так слеп, что ничего не заметил. Моя самонадеянная слепота чуть было не стоила тебе жизни.
— Это я во всем виновата, — с трудом проговорила Мара сквозь ком в горле. — Ты мне доверял. А я не могла ответить тебе таким же доверием.
— Конечно, не могла! У тебя не было никаких причин мне доверять. Я не дал тебе оснований для доверия.
— О, я могла бы тебе довериться, если бы прислушалась к своему сердцу, а не к рассудку.
Родерик стремительно повернулся кругом и протянул к ней руку:
— Так прислушайся к нему сейчас!
— Прошу тебя. Не надо. — Опираясь на подлокотники, Мара поднялась на ноги и отошла от Родерика. — Ты говоришь очень убедительно, но я не могу забыть, что ты делаешь это по принуждению.
— По принуждению? Чьему? Я мог бы воспротивиться любому принуждению.
— Но ты сам назвал причину: это был самый короткий путь к осуществлению твоего плана.
— Сражен собственной логикой, — подытожил он с горьким смешком. — Вот оно — наказание за излишнее красноречие.
Мара отвернулась. Родерик следил за ней с болью. Его сердце разрывалось от тоски по ней, от желания освободить ее из плена сомнений, из стен темницы, которые она возвела вокруг себя. Таким образом она пыталась себя защитить, подумал он. Она опасалась, что он причинит ей боль. Но он готов был сам страдать, даже позволить ей сбежать от него… на какое-то время. Однако ему нужно было кое-что взамен.
— Мара, ты любишь меня?
Она бросила на него быстрый взгляд и тут же снова отвернулась.
— Даже если бы любила, это ничего не изменило бы.
— Допустим. И все-таки: ты любишь меня?
Любовь к нему была подобна гложущей боли, разъедавшей ее изнутри с тех самых пор… она сама не знала, с каких пор. Наверное, с той минуты, когда она впервые увидела, как он играет на мандолине у костра в цыганском таборе. Отрицать это сейчас было бы бессмысленно. Это стало бы еще одним предательством.
— Да, я люблю тебя.
Желание действовать немедленно было нестерпимым. Остаться на месте, словно он был каким-то предметом меблировки гостиной, — более трудного решения Родерику в жизни принимать не приходилось. Ему хотелось одним шагом преодолеть разделявшее их расстояние, подхватить ее на руки, уложить на кушетку и… Он не мог. В тысячный раз он с горечью пожелал, чтобы пуля де Ланде задела его, а не ее. Эта пуля никого не убила, но могла оказаться смертельной для их любви.
Мара сама не знала, чего ожидала, однако ледяное смирение Родерика глубоко разочаровало ее. Опустив ресницы, она направилась к дверям.
— Мы с отцом собираемся уехать домой. Чем раньше, тем лучше.
— Подожди.
Она остановилась и обернулась к нему. Он смотрел на нее задумчиво из-под полуопущенных век, но под завесой золотистых ресниц его глаза сверкали синим огнем.
— Насколько я могу судить, в самом скором времени состоится цыганская свадьба Луки и Джулианы. На это стоит посмотреть. Ты останешься на свадьбу?
Просьба прозвучала в ушах Мары как объявление об отсрочке смертного приговора. Она знала, что надо быть настороже, но ответить отказом на столь любезное приглашение не могла: это было бы некрасиво и выглядело бы черной неблагодарностью. К тому же Джулиана стала ей почти сестрой.
— Хорошо, я останусь на свадьбу, — тихо сказала Мара.
— Спасибо тебе, — так же тихо и серьезно ответил Родерик. — Джулиана будет рада.
Ни один мускул на его лице не дрогнул, он даже не моргнул, пока она выходила из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.
Месяц до цыганской свадьбы Джулианы стал самым длительным испытанием в жизни Мары. Задержка была вызвана отчасти соображениями приличий, но главным образом необходимостью посещения модисток и белошвеек, чтобы заказать свадебный наряд и приданое для католического венчания в Рутении, которое должно было последовать за цыганской свадьбой. Мара больше не заговаривала с отцом об отъезде, решив, что лучше дождаться того момента, когда все остальные тоже покинут Париж и вернутся на родину. Это избавит ее от дальнейших объяснений и упреков. Может, такое решение и можно назвать трусливым, но в оправдание Мара сказала себе, что не хочет отвлекать внимание от жениха и невесты.
Для цыганской церемонии Джулиана заказала себе простой наряд, напоминавший покроем блузки и широкие, разлетающиеся юбки цыганок, хотя ее платье было сшито из многочисленных слоев тончайшего белого шелка, причем каждый слой был отделан по краю золотой тесьмой. Она настаивала, чтобы Мара тоже сшила себе нечто похожее вместо своих обычных нарядов со стоящими колом юбками, в которых трудно было сидеть на коврах по-цыгански.
Мара отказывалась, не желая попусту тратить деньги, но Анжелина настойчиво поддержала просьбу дочери. Джулиана, заверила она Мару, будет чувствовать себя гораздо лучше в своем, мягко говоря, нетрадиционном костюме, если кто-то еще наденет нечто подобное. А поскольку Мара будет выполнять обязанности подружки невесты, сама Анжелина готова взять расходы на себя. Пусть это считается подарком от крестной. Анжелине, как и ее сыну, трудно было отказать. Наконец сошлись на том, что у Мары будет бледно-голубое шелковое платье, отделанное серебром.
Цыганский табор встретил их привычным шумом, смехом, музыкой и огнями костров, от которых над повозками стлался серый дым. В воздухе висел запах жарящегося мяса. Женщины в нарядных платьях красного, синего, зеленого и желтого цвета поворачивали мясо на вертелах над тлеющими угольями или помешивали варево в котлах. Дети гонялись друг за другом с громкими веселыми криками. Лаяли собаки, квохтали куры, ржали лошади. Над повозками уже витал дух прощания. По окончании праздника они готовы были сняться со стоянки. Цыгане тоже собирались переместиться в Рутению и присоединиться к празднествам, которые должны были начаться после официальной церемонии бракосочетания дочери короля с выходцем из их племени.
Сам обряд оказался удивительно простым. Цыгане оставили свои занятия и собрались у главного костра. Скрипачи, развлекавшие гостей, сыграли веселый, легкомысленный марш. По этому знаку жених и невеста, разведенные по отдельным шатрам, вышли наружу. С разных сторон они подошли к боярину Рольфу, который ждал их стоя. Мара шла рядом с Джулианой, Родерик сопровождал Луку. Когда пары поравнялись друг с другом, шафер и подружка невесты отступили назад и смешались с толпой. Рольф взял правую руку Джулианы и соединил ее с правой рукой Луки. Они обменялись клятвами, крепко держа друг друга за руки.
Лука, смуглый и красивый в красной шелковой рубашке с широкими рукавами и с золотой серьгой в ухе, произнес твердым и четким голосом:
— Я, Лука, беру эту женщину в жены и даю ей клятву в том, что дам ей свободу искать свое счастье где угодно, как только любовь покинет мое сердце.
Джулиана, царственно высокая и гордая, глядя в глаза жениху, повторила ту же клятву. Затем Родерик выступил вперед и передал отцу кинжал с рукояткой, усыпанной драгоценными камнями. Рольф нанес порез длиной в дюйм на запястье Луки. Джулиана протянула свою руку, и на ее запястье был сделан такой же порез. Они соединили руки, прижав ранки друг к другу, их запястья были связаны вместе. Так они стояли рядом, пока их кровь смешивалась, а ветер трепал их волосы и шевелил платье Джулианы, облепляя им сапоги Луки. Их окружали друзья и родственники, а над ними не было ничего, кроме темно-синего, усеянного звездами неба.
В ночном воздухе раздался дружный приветственный крик. Грянула музыка. Вино полилось рекой. Люди, обжигаясь, выхватывали из костров горячую пищу, смеялись, вскрикивали от радости.
Мара стояла в одиночестве. Она видела, как ее отец и бабушка веселятся с остальными, собравшимися вокруг жениха и невесты. Она же чувствовала себя лишней, изгнанной из счастливого круга, обделенной. В душе у нее царил холод.
«…как только любовь покинет мое сердце».
Эта клятва не обещала никакого постоянства, но что толку в постоянстве, если нет любви? Слова говорили о том, что важно самому любить, а не быть любимым. Отдавать любовь, пока она есть, а не брать ее. Такую клятву и она могла бы дать, будь у нее шанс.
У нее был шанс, а она его упустила. Почему? Из гордости? Из недоверия? Из страха, что ей не ответят любовью?
Но она-то любила! Любила золотоволосого принца. Расстаться с ним, пересечь океан и жить на расстоянии многих тысяч миль от него, никогда его больше не видеть — это было все равно что растерзать собственную душу.
Для цыган достаточно было одной любви. Минутное счастье — вот что имело значение, и каждый сам отвечал за свое счастье, никто другой не был за него в ответе. Жизнь есть жизнь. Жизнь есть любовь. Ни то, ни другое нельзя измерить, обменять на что-то, припрятать про запас. Ими надо пользоваться. Жить. Любить.
Музыка зазвучала медленнее, стала проникновенной и нежной, полной желания. Пир подходил к концу. Скоро новобранные удалятся в повозку Луки. Вскоре после этого повозки тронутся в путь. Свадьба закончится.
Но пока она еще была в самом разгаре. Лука, раскинув руки, начал двигаться под музыку. Толпа расступилась, давая ему место, образовала круг. Он плясал перед Джулианой, то приближаясь, то удаляясь в древнем как мир брачном ритуальном танце, смысл которого был совершенно естествен и очевиден. Джулиана как зачарованная присоединилась к нему. Она кружила вокруг Луки, кружилась волчком, двигаясь с легкой грацией, но с возрастающей страстью. Музыка звучала все быстрее и громче, скрипки словно состязались друг с другом. Внезапно Лука подхватил Джулиану на руки, они вдвоем вырвались из толпы и скрылись за темной линией повозок.
Но высокая дрожащая нота скрипок не смолкла. Она держалась, тянулась бесконечно, о чем-то спрашивала, чего-то искала. Вздох пронесся по толпе, когда Родерик вступил в круг. Он сбросил китель мундира и остался в рубашке, раскрытой на груди и перепоясанной кроваво-красным кушаком. В пламени костра его волосы отсвечивали темным сиянием старого золота, лицо казалось сосредоточенным, он медленно поворачивался кругом с текучей и плавной грацией сильного животного, словно искал кого-то. Толпа отступала, расширяя круг, пока Мара, так и не сошедшая с места, не оказалась включенной в него. Родерик встретился с ней взглядом.
Его взгляд завораживал. Мара смотрела, как он подходит к ней, а скрипки тем временем вновь подхватили чувственную, ритмичную мелодию. Ее сердце застучало, она почувствовала, как краска заливает лицо до самых корней волос. Все ее тело болело, словно вместе с кровью по жилам растекался яд. И в то же время в груди поднималось волнение, мешавшее ей дышать и думать.
Он протянул руку. Она подняла глаза на его лицо и прочла в его взгляде неукротимую волю, грозный вызов и страстное желание.
Она любила его, и сейчас этого было довольно. Однажды она его соблазнила. Она пробудила в нем желание вопреки всем его рассуждениям о долге и о важных государственных делах. Она могла сделать это еще раз. Могла хотя бы попытаться. Прямо сейчас. Вино, музыка и ночь будут ее союзниками. Она позволила губам изогнуться в нежной и чувственной улыбке и осторожно вложила пальцы в его руку, как будто боялась обжечься.
Они двигались слаженно, как одно существо, то сходились, то расходились, кружились в вихре танца. Родерик вел Мару, Мара с задором и нежным лукавством манила его к себе. Их лица стали сосредоточенными и замкнутыми. Серебряная отделка на платье Мары вспыхивала молнией при каждом повороте, белая одежда Родерика как будто светилась в темноте. Они были захвачены магией танца и трепетным приливом желания.
Музыка скрипок разрасталась, заполняя собой ночь, и наконец достигла высокой, лихорадочно вибрирующей ноты. Она поднималась все выше и выше, все быстрее и быстрее, и вот застыла, неистово рыдая и захлебываясь в восторге, на самом краю диссонирующего вопля.
Родерик подхватил Мару на руки и вышел из круга, проложив себе дорогу сквозь толпу. За спиной у них внезапно наступила полная тишина, но уже через миг она взорвалась приветственными криками, проводившими их до самой повозки — той самой памятной повозки, расписанной синими и белыми красками с позолотой. Они забрались внутрь. Дверь закрылась за ними, отрезав доносившийся снаружи шум. Они остались одни.
Он поставил ее на ноги, но не разомкнул объятий. В свете одной-единственной свечи, горевшей возле постели, усыпанной фиалками, он заглянул ей в лицо.
— Ах, Мара, — тихо и хрипло вздохнул Родерик, — если ты не хочешь остаться, тогда уходи прямо сейчас, пока еще не поздно.
— Уже слишком поздно.
— Клянусь тебе, я люблю тебя. Ты держишь мое сердце в железной клетке. Если ты меня оставишь, с тобой уйдет моя душа, а я стану пустой погремушкой, чучелом, пригодным разве что пугать ворон.
— Я тебя не оставлю.
Он сжал ее крепче.
— Скажи, как мне доказать тебе свою любовь, и это станет моим походом за святым Граалем, за золотым руном, моей надеждой обрести рай. Позволь мне доказать тебе…
Мара подняла руку и прижала пальцы к его губам. Она сама не знала, верит ли ему, но сейчас это не имело значения. Ее ясные серые глаза были полны безграничного доверия. Она сказала:
— Родерик, любовь моя, скажи мне, о чем я думаю.
Он встретил ее взгляд. Прошла минута. Уголки его губ дрогнули в улыбке, в глазах вспыхнул и заискрился веселый смех. Он еще сильнее сжал ее в объятиях, привлек к себе, сомкнул руки у нее на спине и зарылся лицом в ее волосы, глубоко вдыхая их аромат. Смех и облегчение, смешанное с желанием, прозвучали в его голосе, когда он заговорил:
— Милая искусительница, свет моих дней и утешение ночей, ты могла бы избавить меня от смущения.
Она отстранилась и окинула его скептическим взглядом.
— Я бы так и сделала, если бы ты…
Он не дал ей договорить.