Дар

Глава I

Длинные изящные пальцы Патриции Деннисон нервно перебирали карточки с фамилиями приглашенных. Она уже разложила карточки по двум столам, рассчитанным на десять человек каждый, теперь ей предстояло заняться главным столом, рассчитанным на двадцать персон.

Девушка бросила взгляд на часы: ей предстояло поторапливаться, чтобы не опоздать на встречу совета директоров. Она быстро прошла вдоль главного стола, пока не оказалась на самом верху его. Здесь следовало сидеть доктору Томасу Кигану, почетному гостю. Она положила карточку Кигана на стол прямо под портретом ее собственного деда. Поглядела при этом в стальные глаза Дж. Л. – и невольно содрогнулась.

Точь-в-точь такой же, как на портрете, холодный взгляд был у него и когда она в последний раз видела его живым, – а случилось это в лозаннском санатории. А сейчас, взирая на нее с портрета, он напоминал ей о бремени, которое ухитрился переложить на ее плечи.

Дж. Л. Стоунхэм – живший только затем, чтобы зарабатывать деньги, – ни за что не одобрил бы сделанный ею выбор – молодого врача по имени Том, жившего в раздираемом гражданской войной Ливане, в заботах о людях, которых весь остальной мир преспокойно забыл. Но дед не одобрил бы и много другого из того, что она успела совершить после его смерти. Например, согласно его завещанию, ей следовало поселиться в этом дворце на Парк-авеню; даже из гроба он намеревался управлять ее жизнью. Лишь ничтожная лазейка в завещании позволила ей превратить Стоунхэм-палас в музей, куда каждый, у кого выдался свободный часок, мог зайти полюбоваться бесценными произведениями искусства, развешенными по стенам дворца, в котором некогда обитал миллиардер.

Но сегодня главная обеденная зала, часто используемая для проведения важных общественных и дипломатических приемов, была закрыта для посторонних. В кухонных помещениях лихорадочно трудился многочисленный персонал, готовясь к большому благотворительному обеду, который давала Патриция. Она никогда не устраивала ничего подобного раньше и была сейчас преисполнена решимостью добиться впечатляющего успеха – и все ради Тома.

Молодой доктор ухитрился покорить ее сердце шесть месяцев назад, когда она прочитала в «Ньюс-уик» посвященную ему статью. И хотя она редко покидала свою ферму, расположенную к северу от Нью-Йорка, на этот раз она решила побывать на одной из его лекций. Высокий, белокурый, по-мальчишески самоуверенный, он показался ей современным воплощением Альберта Швейцера, книги которого неизменно поддерживали Патрицию. Том говорил с почти лихорадочной горячностью, время от времени поглядывая прямо на нее.

«В самом акте заботы о другом человеческом существе наличествует мудрость и внутренний покой. Если вы не заботитесь о ближних, вы ведете жизнь, проникнутую конфликтами и страданиями. Но стоит вам начать заботиться, и одержите победу надо всеми смущающими вас конфликтами».

Эти слова затронули в ее душе какую-то важную струну. И в тот же день она превратилась в главную удачу Тома, мобилизуя все деньги, которые ей удавалось выбить из различных благотворительных фондов и незамедлительно переводя их на счет его бейрутской больницы. А взамен он внушил ей уверенность в ее собственных силах, показав ей, что вовсе не обязательно следовать по жизни курсом, проложенным дедовскими деньгами.

До сих пор она чуралась мира, живя на своей ферме отшельницей и перепоручив управление империей Стоунхэмов совету директоров. Но сейчас, с помощью Тома, она окажется в состоянии отдать бедным и обездоленным большую часть богатства, которым обременил ее дед.

Патрицию потревожил чей-то громкий кашель. Она настолько ушла в свои мысли, что и не заметила прихода дворецкого.

– В чем дело, Фрэнсис?

– Я хочу спросить, мисс Деннисон, вы одобряете?

В руках он держал две хрустальные вазы с чудесными белыми розами.

– О да, конечно же! Вы это прекрасно придумали!

Фрэнсис просиял.

– Роскошные розы. Никогда мне не попадались такие: белые-белые, но чуть-чуть алеющие у сердцевины.

– Этот сорт называется «Сущая благодать» – я сама выращиваю такие на ферме.

– Вот как, мисс Деннисон? Это просто замечательно! Дворецкий удалился в сторону кухни, а Патриция, заканчивая раскладку карточек, устроила так, чтобы ей самой сидеть прямо напротив Тома на другом конце стола, спиной к портрету матери. При таких счастливых обстоятельствах ей не хотелось, чтобы хоть что-нибудь напоминало о прошлом. А один взгляд на этот портрет причинял ей боль.

Матери не хотелось позировать для портрета, но Дж. Л. на этом настаивал – а ведь ему всегда удавалось добиться своего. Художник достиг невероятного – и дед, и мать выглядели на портретах точь-в-точь, как в жизни. Дж. Л. он написал, как перенес бы на полотно каменную статую – с лицом, совершенно бесстрастным, если не считать глаз, взгляд которых до сих пор вонзался в душу Патриции двумя стальными сверлами. И напротив, портрет матери жил какой-то таинственной жизнью. Стоило поглядеть на него, и начинало казаться, будто материнские руки слегка подрагивают, обрывая лепестки единственной белой розы, которая была в них зажата. Патриция тысячу раз подходила к этому портрету и замирала перед ним, всматриваясь в на редкость красивое лицо, уклончивое или чем-то напуганное выражением серых глаз, взор которых был наполнен настолько невыносимой печалью, что бедняжка в конце концов предпочла покончить самоубийством.

Патриция тоже испытывала нарастающую и подчиняющую себе все остальное беспомощность – часто она казалась самой себе щепкой, которую несет по течению. Много ночей она провела в слезах, пока не накатывала свинцовая усталость и сон, наконец, одолевал ее. Но все это, так или иначе, отошло сейчас в прошлое. Теперь она предавалась мечтам о том, что когда-нибудь Том останется рядом с нею и обовьет ее своими руками, став для нее якорем, опорой, любовью.

И как знать, не покончила ли с собой се мать только потому, что, оставшись после развода одна, она не смогла никого больше любить?

Патриции часто говорили, что она, как две капли воды, похожа на мать, да ей и самой так казалось. У них даже были одинаково длинные пальцы, такие же белокурые волосы, правда, Патриция стриглась короче и волосы у нее вились (как у ее отца, который был, впрочем, жгучим брюнетом с сединой в висках). Но почему же она утратила их обоих? Как могло такое случиться, чтобы они погибли один вслед за другой с таким небольшим интервалом между трагедиями?

Все, что ей было известно о гибели отца, было почерпнуто из газет. Денни Деннисон летел из Триеста в Цюрих рейсом итальянской авиакомпании, когда самолет, на борту которого он находился, оказался захвачен палестинскими террористами. Они отделили евреев от остальных пассажиров – и успели убить троих, пока их не одолели командир самолета и экипаж. Ее отец оказался в числе трех погибших – террористы приняли его за еврея.

«Ах, папочка, папочка, как же мне не достает тебя, – подумала она, и на глаза ей сразу же навернулись слезы. – Так я никогда и не узнаю, о чем же ты хотел мне поведать в тот злополучный день».

Она предприняла все, что было в ее силах, чтобы разгадать эту загадку. Она разыскала одну из стюардесс, обслуживавших закончившийся трагедией рейс, прочитав ее имя в одной из газетных статей.

– Это была чудовищная ошибка, – поведала ей стюардесса. – Просто чудовищная. Мерзавец с потным лицом, не переставая, орал: «Евреи, выходите!» Он заставил меня отобрать паспорта у всех пассажиров. Ваш отец вручил мне свой паспорт и пошел по проходу вместе с другими. Я сказала ему: «Это к вам не относится, мистер Деннисон, им нужны только евреи»… Но он меня не услышал. – Патриции пришлось подождать, пока стюардесса не отхлебнет кофе, словно бы для того, чтобы смыть с губ горечь воспоминаний. – Затем началась стрельба… экипаж вступил в борьбу с террористами… сама не знаю, как нам удалось уцелеть.

Патрицию долго преследовала одна и та же мысль: все это произошло в небе, пока я дожидалась его в Лозанне. Стюардесса вздохнула.

– Хотелось бы мне рассказать вам что-нибудь еще. Я понимаю, каково у вас на душе.

– Ну, хорошо, тогда еще только одно. – Патриции стало трудно говорить, се голос звучал сейчас хрипло. – Он, знаете ли, позвонил мне и сказал, что хочет сообщить нечто важное… а я так и не узнала, что он имел в виду… и это терзает меня.

Стюардесса вроде бы на мгновенье задумалась.

– Вам надо связаться с главным офисом авиакомпании в Триесте, – в конце концов предложила она. – Как правило, когда на борт самолета поднимается какая-нибудь важная персона, служащие компании сопровождают ее до трапа. Здесь, у нас, этим занимается девушка по имени София – может быть, он успел ей что-то сказать и она что-то знает.

Но София ничего не знала. Хотя и отнеслась к Патриции, когда та разыскала ее, с редкой предупредительностью. Она хорошо запомнила Денни Деннисона.

– Какой представительный мужчина – и какой привлекательный! Он больше походил на кинозвезду, чем на режиссера. И он очень нервничал из-за того, что рейс был отсрочен.

– А вы говорили с ним?

– Да, хотя и недолго. Он главным образом занимался тем, что сочинял любовное послание.

– Любовное послание?

София пожала плечами.

– Так он мне объяснил и попросил меня отправить это письмо из Лондона.

– А кому?

– Какой-то женщине… иностранное имя… может быть, русское… Саша?.. Хотя нет, нет же, оно начиналось на «Л». Лара? Ах нет, вспомнила! Люба!

– Люба? А как фамилия этой Любы?

– Не помню. Я и имя-то запомнила только потому, что оно такое необычное.

И на этом след обрывался. Некоторое время спустя Патриции пришлось смириться с тем, что она так никогда и не узнает, что же хотел сказать ей отец.

Она достала из кармана платочек и вытерла глаза. Не стоило впадать в уныние – особенно сейчас, когда ей предстояли такие важные дела. Собрание совета директоров… О Господи, она ведь уже опаздывает.

Вверх по лестнице она поспешила в библиотеку на встречу со всею троицей. Задача совета директоров состояла в том, чтобы руководить разветвленной и многоотраслевой корпорацией деда до достижения ею двадцатипятилетнего возраста или до выхода замуж – разумеется, при том условии, что жених будет удовлетворять заранее определенным Дж. Л. критериям. Даже из могилы намеревался дед безжалостно отсечь от внучки всех неугодных ему охотников за баснословным приданым.

Выполнение всех условий, изложенных в дедовском завещании, превратило бы ее жизнь в сущий кошмар, если бы не разумное заступничество Хорейса Коулмена – она называла его дядей Хорейсом, – являвшегося председателем совета директоров. Главный помощник деда во всех делах на протяжении долгих лет, Коулмен снял с ее плеч бремя ответственности за все, чем занималась корпорация, и – если не считать ежемесячных встреч, в ходе которых ей приходилось подписывать определенные документы, – взял на себя все заботы, предоставив ей возможность жить собственной жизнью, насколько бы эксцентричной та ни казалась.

Как правило, ее встречи с советом директоров происходили в конференц-зале штаб-квартиры корпорации «Стоунхэм» на Уолл-стрит, где директора чувствовали себя как дома, но на этот раз было сделано исключение. Встреча имела особенно важное значение для самой Патриции – ей нужно было получить у них согласие на крупное пожертвование в фонд больницы Тома Кигана, и она чувствовала, что Коулмен несколько насторожился, узнав о размерах суммы в этом конкретном случае. Готовясь к встрече с директорами, она продумала свой наряд – и собиралась предстать перед ними в синем костюме с белыми пуговицами и белым воротничком, что должно было придать ей подчеркнуто деловитый вид. Она не собиралась показаться им капризным ребенком, хнычущим, чтобы удовлетворили его очередную блажь. Ей надо собраться с силами и изложить все, что она собиралась сказать, с предельной убедительностью. Но едва бросив взгляд на всю троицу, чинно восседающую вокруг небольшого стола времен королевы Анны, она испытала унижение и страх, почувствовала себя обвиняемой, представшей перед трибуналом.

– Прошу прощения за опоздание, – растерянно пролепетала она, вопреки собственному решению с самого начала предстать перед ними сильной и смелой.

– Пустое! – отозвался Хорейс Коулмен, поудобнее размещая крупное, дородное тело в изящном, старинной работы, кресле.

Оно жалобно скрипнуло, и Патриция бросила взгляд на хрупкие ножки кресла; ей казалось, что они вот-вот подломятся. В штаб-квартире компании «Стоунхэм» мистер Коулмен восседал на троне втрое больших размеров.

– Вы прекрасно выглядите, моя дорогая, – сказала Маргарет Спербер, британский адвокат высшей квалификации. Бездетная вдова одного из прежних партнеров Дж. Л., миссис Спербер на протяжении долгих лет была консультантом и помощником деда в вопросах зарубежных инвестиций. Словно желая окончательно извести свою женскую сущность, она коротко, по-мужски, стригла седые волосы и одевалась в тяжелые серые фланелевые костюмы, подчеркнуто бесцветно. Да и сегодня на ней была строгая серая блузка с высоким воротом. Поглядев на нее, Патриция вспомнила библейское предание о жене Лотовой, которую превратили в соляной столп за то, что она обернулась и посмотрела на Содом и Гоморру. На какие же возбранные для человечества глаза тайны компании посмотрела, вопреки суровому запрету, миссис Спербер?

Когда речь заходила о пожертвованиях на благотворительные нужды, миссис Спербер, как правило, становилась на сторону Патриции – часто к явному неудовольствию Хорейса Коулмена, который терпеть не мог, когда ему в чем-то противоречили.

Роберт Эш, энергичный человек небольшого роста, одетый в весьма заурядную, спортивного покроя, куртку, поспешил придвинуть кресло Патриции. Она мельком подумала о том, известно ли Эшу, что Стоунхэм за глаза называл его жополизом.

Эш был преисполнен решимостью перепоручить руководство совещанием Коулмену. По-настоящему интересовало его только одно: успехи на площадке для игры в гольф. Патриция подозревала, что кресло в совете директоров он получил только потому, что неизменно поддавался Дж. Л. в поединках на площадке.

Патриция сделала глубокий вдох: на столе, дожидаясь ее подписи, лежала огромная стопка документов. Она принялась поспешно, одну за другой, подписывать эти бумаги, не давая себе труда прочесть хотя бы их «шапки». Шла ли здесь речь о слиянии или приобретении предприятий, о перераспределении полномочий; она ничего не знала об этом и знать не желала, все это было так далеко от ее жизни на ферме, – однако по завещанию Дж. Л. она не имела права передать власть первой подписи кому бы то ни было. Какую цель он преследовал, составляя свое дьявольски изощренное завещание? Уж не ту ли, чтобы Патриция превратилась когда-нибудь в истинного магната, озабоченного только приумножением доставшихся по наследству денег, причем в этом деле преуспевающего, – одним словом, в точную копию, разве что – женского пола, самого Дж. Л.?

Закончив то, чего от нее ждали, Патриция подняла взгляд на присутствующих.

– Вы уже ознакомились с моими предложениями по передаче денежных средств фонду Кигана?

– Да, – отозвался Коулмен. – И вынужден признаться, моя дорогая, не мог поверить собственным глазам. – По тому, как затряслись его подбородки, она всегда могла определить, в какой мере он рассержен; чем сильнее было его недовольство, тем большее число подбородков удавалось ей насчитать. Сегодня подбородков у Коулмена было три. – Пожалуйста, дорогая, признайтесь, что вы решили просто подшутить над нами!

Патриция почувствовала, как что-то зашелестело у нее в животе, словно там затрепетали бабочки, – она терпеть не могла противоречить Коулмену и боялась этого, но сегодня у нее не оставалось другого выхода: ей надо было вырвать у них деньги, которые она уже успела пообещать Тому.

– Я совершенно серьезна, дядя Хорейс. – Ей оставалось надеяться на то, что ее голос дышит решимостью идти до конца. – Не могу себе представить более достойного мемориала деду, чем учреждение детской больницы его имени.

– В Ливане? – удивился Эш.

– Израильтяне разбомбят его еще до завершения строительства. И мы потратим огромные деньги совершенно впустую, – сказал Коулмен.

– Вынужден согласиться с Хорейсом, – пискнул Эш. Миссис Спербер, с ее всегдашней склонностью всех мирить, поспешила включиться в разговор:

– Джентельмены, не кажется ли вам, что Благотворительный фонд Стоунхэма аккумулирует достаточные средства, чтобы внести свою лепту в дело здравоохранения…

– В нашей стране, – перебил ее Эш.

– Но разве жизнь людей в других странах может оставаться для нас безразличной? – воскликнула Патриция.

– В том-то и дело, – поддержала миссис Спербер.

Не обращая на нее внимания, Коулмен обратился к Патриции. Но голос его на этот раз звучал мягче.

– Во всем мире полно мест и ситуаций, взывающих к милосердию, но на чем же остановиться? – Она попыталась ответить, но он, не дав ей заговорить, продолжил: – Моя дорогая девочка, поймите, мы вовсе не собираемся вам перечить…

– Мы собираемся вам помочь, – закончил за него Эш. – Для этого мы здесь и находимся. Это и завещал нам ваш дед – оберегать вас, давать вам разумные советы.

– Патриция… – Коулмен откашлялся. – Вам двадцать один год. Вы очень умны, но ваше образование – то образование, которое вы получили в дорогих заморских школах, – судя по всему, сводится к познаниям в области философии, психологии и, так сказать, животноводства… – Последнее слово Коулмен подчеркнул особо. – Едва ли этого достаточно для руководства благотворительным фондом в сто миллионов долларов, не говоря уж о многоотраслевой интернациональной корпорации с общим капиталом в десять миллиардов! Вы лакомая добыча для всевозможных искателей. А нам поручено оберегать вас.

– Но я прошу всего лишь миллион долларов – причем на спасение детей!

– Это дело принципа, дорогая.

Коулмен пытался вести себя истинным опекуном.

– Но я ведь могла бы просто растранжирить эти деньги, – в отчаянии пролепетала Патриция. – Могла бы потратить их на себя – на тряпки, на побрякушки, на дорогие машины…

Коулмен, подавшись вперед, взял ее за руку.

– Вам известно, что ваш дед распорядился о том, чтобы у вас было все самое лучшее, и мы не смеем и помыслить о том, чтобы хоть в какой-то мере контролировать ваши личные расходы.

– Но мне хочется поделиться тем, что у меня есть, с другими!

– Давайте говорить начистоту! – Терпение Коулмена уже иссякло. – Вы и так уже делитесь более чем достаточно. Вы превратили свою ферму в приют для престарелых лошадей, которых давно пора усыпить…

– Но я там живу сама!

В спор опять вмешался Эш.

– Вашему деду было угодно, чтобы вы жили здесь, а вы вместо этого…

– Так вы отклоняете мою просьбу?

Эш сразу же замолчал, предоставляя право отказа Коулмену. Миссис Спербер нервно теребила авторучку.

– Мне больно отказывать вам в чем бы то ни было, дорогая, но на этот раз я просто обязан. – И тут он резко повысил голос. – Все, кто согласен удовлетворить запрос мисс Деннисон о пожертвовании одного миллиона долларов на счет больницы Кигана в Ливане, имеют право высказаться.

Прозвучало это как оглашенное постановление сената США.

Миссис Спербер начала:

– Собственно говоря, джентельмены, мне кажется, мы в состоянии выделить…

Коулмен смерил ее взглядом, властно выдвинул все три подбородка; на устах у Эша застыла ледяная гримаса. В комнате наступила смертельная тишина.

– Кто против?

И сразу вслед за этим Коулмен и Эш в унисон воскликнули: «Я!»

Патриция готова была расплакаться, но, собрав все силы, поднялась с места, сохраняя достоинство.

– Благодарю вас, – кротко сказала она и вышла из помещения библиотеки.

Она пообещала Тому достать для него деньги – и она достанет их, неважно – как.

В список приглашенных были включены исключительно люди богатые и известные своей щедростью в филантропических вопросах. Патриции уже было слышно, как оживленно переговариваются внизу первые гости, и она поспешила переодеться. Давненько уже ей не доводилось носить бальное платье – как правило, она не вылезала из джинсов, – но нынешний вечер имел для нее слишком большое значение. В этих кругах внешний вид играет весьма важную роль, и ей нужно было выглядеть соответствующим образом. Она выбрала одно из платьев, оставшихся от матери, – сама Патриция терпеть не могла покупать себе платья, а у матери был весьма изысканный гардероб. Она выбрала изумрудно-зеленое шелковое платье простого покроя, свободно струящееся по ее стройному телу и драматически контрастирующее по цветовой гамме с бриллиантовым ожерельем, приобретенным ею по такому случаю.

Как всегда, она уже опаздывала. Патриция глубоко вздохнула. «Со мною ли ты, папочка?» – В минуты высшего напряжения или большой радости она непроизвольно разговаривала с покойным отцом и взгляд ее в таких случаях сам по себе устремлялся ввысь, в небо, словно бы для того, чтобы получить поддержку. Однажды он подарил ей картину, которая называлась «Звездолаз», и объяснил ей, что человек, взбирающийся по лестнице на небо, чтобы повесить звезду, которую держит в руке, – это он сам, Денни Деннисон. И, пообещал, когда его не станет, он всегда будет зажигать для нее в небе первую звезду. Она, разумеется, понимала, что все это – ребячливая фантазия, будто отец откуда-то сверху неизменно и неотрывно смотрит на нее, – но, тем не менее, цеплялась за эту иллюзию. На улице меж тем уже начало смеркаться, синее небо стало серым, но звезды на нем еще не зажглись. Отойдя от окна, она поспешила вниз по лестнице.

Том Киган уже дожидался се внизу, облокотившись о балюстраду. Он был хорош в смокинге, весь его вид источал обаяние и витальность.

– Вы выглядите просто потрясающе. – Он улыбнулся и поцеловал ей руку. – Еще никогда не видел на вас драгоценности. – Он пристально посмотрел на экстравагантное сочетание золота и бриллиантов, обвивавшее шею Патриции. – Изумительное ожерелье!

– Благодарю вас, Том! Я купила его сегодня днем – и специально для вас.

– Патриция! Дорогуша!

Гортанный голос, которым было сделано это восклицание, вне всякого сомнения, принадлежал Джоанне Бенсон – когдатошнему секс-символу Голливуда. Позднее Джоанна благоразумно вышла замуж за престарелого денежного воротилу чуть ли не на его смертном ложе и теперь буквально купалась в роскоши, которую можно было получить за оставшиеся ей в наследство деньги. Ее высокая прическа, конструкцией напоминавшая улей, держалась при помощи такого количества лака, что, как шутила сама Джоанна, она несла персональную ответственность за озоновую дыру в атмосфере. Прическу венчала крупная, чрезмерно крупная диадема с рубинами Патриция подумала, что из Джоанны сегодня вечером удастся выжать тысяч эдак пятьдесят.

После того, как Джоанна отошла от них, Том пожал Патриции руку.

Ужин проходил хорошо. Фрэнсис превзошел самого себя по части разнообразных яств, однако Патриция почти ничего не ела, а руки старалась держать под столом, теребя салфетку. Сейчас она сожалела о том, что не позаботилась заранее сделать себе маникюр, но такие вещи начисто ускользали от нее, да и жизнь на ферме не позволяет обзаводиться длинными ногтями.

Наконец официанты подали последнюю перемену. Том, сидя напротив от нее, встретился с Патрицией взглядом и подмигнул ей. Затем, взяв в руку бокал, поднялся с места.

– Прошу всех присоединиться к моему тосту в честь совершенно изумительной особы. – Произнося это, он не сводил глаз с Патриции, и она почувствовала, как щеки заливает краска. – Благодаря ей состоялся этот вечер и благодаря ее усилиям нам удалось удвоить число койко-мест в бейрутской больнице. Но, главное, наша мечта об открытии детского отделения больницы, столь остро необходимого в этой несчастной стране, уже близка к осуществлению благодаря постоянной помощи и поддержке нашей молодой хозяйки – Патриции Деннисон!

Прежде чем продолжать, он подождал, пока не затихнут аплодисменты.

– Она заставляет нас не забывать о том, что мы все живем в одном мире, что нам нужно помочь этим бедным испуганным людям… этим детям, на головы которых обрушиваются бомбы… Им, конечно, больше всего хочется, чтобы их оставили в покое, но оставить их в покое значит обречь их на верную гибель.

Патриция была тронута. Доктор между тем продолжил:

– Всех нас, собравшихся здесь сегодня вечером, объединяет одно: забота о ближнем. – На мгновение умолкнув, он с улыбкой окинул взглядом сидящих за столом. При этом он успел заглянуть в глаза каждому. – Я благодарю вас за вашу поддержку. Да благословит всех вас Господь!

После того, как затихли аплодисменты, Патриция смущенно поднялась с места. В зале воцарилась напряженная и почтительная тишина.

– Том, – мягко начала она. – Вам не нужно нас благодарить. Напротив, это мы должны поблагодарить вас. Мы остаемся в безопасности и живем в комфорте, а вы ежедневно рискуете жизнью в охваченной пламенем войны стране. – Она подняла бокал. – Я пью за доктора Томаса Кигана и за удивительные дела, которые он совершает!

– За доктора! За доктора! – разнеслось по всему залу. Поставив хрустальный бокал, Патриция продолжила свою речь.

– Мужчины, собравшиеся за этим столом, уже доказали свою корпоративную и личную щедрость. Но и нам, женщинам, не след отставать от них.

Подняв руку к горлу, она прикоснулась к застежке своего ожерелья. Сняла его, подержала в руке, любуясь тем, как играет пламя свечей в гранях бриллиантов.

– Вот моя лепта. Прошу вас присоединиться. Она положила ожерелье на стол.

Молчание прекратилось, обеденная зала взорвалась оглушительными рукоплесканиями. Затем статная дама почтенного возраста поднялась со своего места, сняла с руки браслет с изумрудами и положила его на стол возле ожерелья Патриции. Другие женщины последовали ее примеру. И скоро стол весь искрился драгоценностями всех названий, форм и достоинств.

Патриция украдкой посмотрела на Тома – в глазах у него были слезы.

Торжественный ужин затянулся, и, прощаясь с гостями, Патриция испытывала облегчение.

Том все еще сидел за роялем. Он удалился к инструменту, когда подали кофе. Джоанна уговорила его сыграть что-нибудь Коула Портера. «Ты забралась в меня…», – пел он, и взгляд его настойчиво искал при этом Патрицию, которая с трудом удерживалась, чтобы не раскраснеться.

Люди не торопились расходиться по домам – верный признак того, что вечер удался на славу. Принеся посильную жертву, чтобы помочь тем, кому повезло в жизни куда меньше, они теперь испытывали гордость и самоуважение. Патриция улыбалась – кое-кто из дам расстался со своими побрякушками с явным неудовольствием, но зато детское отделение было теперь гарантировано. Овчинка стоила выделки.

Джоанна, расставшаяся в благотворительных целях со своею убранной рубинами диадемой, уходила последней.

– Дорогуша, – сказала она в дверях, – у меня возникло искушение расстаться с этим браслетом. – Она прикоснулась к массивному золотому браслету с бриллиантами у себя на запястье. – Но уж больно тяжело он мне достался. – Затем она влажными губами чмокнула Патрицию в щеку и, глядя на Тома, громко шепнула ей на ухо. – Жирный кусок ты себе отхватила! Одобряю!

Патриция, проводив последнюю гостью, вернулась в гостиную.

– Все, я надеюсь, ушли? – поинтересовался Том.

– Да, наконец-то. Может быть, немного коньяку?

– Нет-нет, я и так порядочно набрался.

– Тогда кофе?

– Больше всего мне хотелось бы немного поспать.

– Ну, конечно, вы, должно быть, очень устали.

Но он и не думал подняться из-за рояля. Вместо этого, Том принялся наигрывать, подпевая себе: «Ночью и днем лишь об одном…» Оторвав руки от клавиш, он повернулся лицом к Патриции.

– Любимая песня моей матушки. Она была учительницей музыки и научила меня играть на рояле.

– А я и не знала, что вы так хорошо играете… как настоящий профессионал.

– А я и был профессионалом. Учась на медицинском факультете, я подрабатывал, играя в барах.

Он встал, потянулся.

– Мне пора. Я и так наверняка злоупотребляю вашим гостеприимством.

– Да что вы!

Она пошла вслед за ним в вестибюль, изо всех сил желая придумать что-нибудь, что могло бы заставить его задержаться. Коньяк она ему уже предлагала, кофе тоже…

У дверей он взял ее за руку.

– Как мне отблагодарить вас?

– Да что вы!.. Это я должна благодарить вас за то, что вы вдохнули смысл в мою жизнь… ведь деньги деда – это такая обуза. Мне хочется сделать куда большее.

– И большие дела тоже вполне возможны.

– Позвольте мне помочь вам.

Они застыли на месте, глядя друг на друга.

– Вы мне очень понравились, – сказал он, легонько прикоснувшись к ее щеке.

Сердце у нее в груди затрепетало, но слова, которые она отрепетировала заранее, так и не были произнесены.

Затем его руки обняли ее. Его губы, нежные и мягкие, прижались к ее губам.

Патрицию начало охватывать неудержимое волнение, но он внезапно отпрянул.

– В чем дело? – в ее голосе появилось недоумение.

– Я не имею права. – Он стиснул ее лицо ладонями. – Я не имею права вовлекать вас в мою жизнь прямо сейчас.

– Ох, Том, ну, пожалуйста…

Он нежно прикоснулся пальцем к ее губам.

– Когда мое дело будет закончено… через год…

Ей хотелось услышать еще что-нибудь, но он только поцеловал ее, легким, как птичий пух, поцелуем, и захлопнул за собой дверь.

Патриция поднесла руку к губам – она все еще ощущала на них его прикосновение, потом глубоко вздохнула. Она поднималась по лестнице, словно парила под облаками.

Как чудесно встретить человека, с которым можно поговорить, кого можно послушать; человека, вовсе не заинтересованного в приумножении собственного капитала; человека, настолько не похожего на Дж. Л., настолько не похожего на всех, кто ее окружал.

Она полюбила его. Она была убеждена в том, что по-настоящему полюбила. Том нравился ей во всех отношениях. Возможно, все произойдет уже при следующем свиданье. Да. Когда он вернется из Ливана нынешней осенью, она пригласит его к себе на ферму, – а ведь на свете нет лучшего места для того, чтобы предаться чуду любви.

Глава II

Серебристый изящный «феррари», то вписываясь в поток автомашин, то вырываясь из него, мчался по оживленной дороге № 249, ведущей в Долину миндаля, к северу от Лиссабона. Эмилио Фонсека, положив руку в кожаной перчатке на руль, умело вел машину, его взгляд был устремлен прямо вперед. Мигель Кардига сидел на пассажирском сиденье.

– Не слишком-то нажимай на старика, Мигелино, – он вовсе не такая дрянь, как ты это расписываешь.

– Но он проделал все у меня за спиной!

– Не криви душой. Ты отказался от коня, поэтому он его и продал.

– Но это был лучший конь из всех, каких мне довелось готовить!

– Так попроси его приостановить эту сделку.

– Попросить его? Может быть, даже начать умолять? Чтобы снова оказаться у него под башмаком? В этой его долбанной школе для богатых толстух?

Машина свернула на трехрядную гравиевую дорогу, ведущую к Учебному центру верховой езды семейства Кардига.

– Мигелино, тебе хочется перестать томиться у него под башмаком? Тогда вернись на арену. Возврати себе славу матадора.

Лицо Мигеля побелело, челюсть напряглась, он мрачно посмотрел на лучшего друга.

– Я тебе, Эмилио, сотню раз повторял – я не могу. Просто не могу!

– Ну, ладно, ладно… – Эмилио успокаивающим жестом положил Мигелю руку на плечи. – Но мне будет не доставать тебя, дружище. Что ж, удачи тебе!

– А разве ты не будешь приезжать ко мне в гости?

– Разумеется, как только ты опять разругаешься с отцом и я тебе понадоблюсь – позвони.

Включив на полную мощность мотор, он поехал прочь.

Когда Мигель проходил по крытому булыжником двору, его сапоги издавали странный аритмический стук, один каблук ударял по земле тверже другого. Филипе, один из помощников отца по школе, радостно приветствовал его.

– Как хорошо, что вы наконец вернулись, сеньор Кардига! Вернулись туда, где вам и нужно жить!

Мигель не без тайной боли отметил, как мучительно старается юноша смотреть ему прямо в глаза, тщательно избегая при этом взгляда на ноги. Но Филипе оказался не в состоянии совладать с собой: на мгновенье он скосил глаза вниз – и сразу же отвел их судорожным движением, заставившим дернуться всю голову.

Мигель громко усмехнулся. Наверное, ему никогда не привыкнуть к этим вороватым взглядам. Он притерпелся к ним только потому, что худшее осталось уже позади.

Самый мучительный момент настал на следующий день после случившегося с ним несчастья, когда он открыл глаза в больничной палате и обнаружил у постели архиепископа и врача, причем на лицах у обоих можно было прочесть откровенную жалость. Архиепископ склонился к нему и осенил его крестным знамением, бормоча по-латыни слова какой-то молитвы. Мигель заморгал.

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем заговорил доктор:

– Сеньор Кардига, я приложил все силы… но выбора не было… мне пришлось ампутировать вам левую ногу…

Холодный пот прошиб Мигеля, по спине у него побежали мурашки, нервные окончания замерли, мозг застыл, сосредоточившись на одном-единственном слове «ампутировать».

А голос доктора звучал, казалось, откуда-то издалека.

– … к счастью, если это выражение здесь уместно, нам удалось провести ампутацию в области несколько ниже коленного сустава…

Мигель не слушал – в каждой клеточке его мозга оглушительно гремело слово «ампутировать», уничтожая смысл всех остальных слов разом.

Архиепископ еще раз осенил его крестным знамением, пробормотал благословение и вместе с доктором спокойно вышел из палаты.

Это было неправдой. Это не могло быть правдой. У него не могли отнять ногу – ведь он даже чувствовал, как на ней чешутся кончики пальцев. Хотя он и не осмеливался почесать их. Долгое время он пролежал в неподвижности с закрытыми глазами. Затем медленно присел в кровати, все еще не открывая глаз, потянулся к левой ноге и осторожно стал ощупывать ее. Казалось, прошла целая вечность, пока рука скользила по здоровой части ноги, но наконец уткнулась в матрас. Хотя зуд в кончиках пальцев по-прежнему не оставлял его. Мигель заставил себя открыть глаза и увидел собственную руку, упершуюся в кровать. И тогда он понял, что остался без ноги.

На протяжении нескольких недель он лежал в глубокой депрессии, не отвечая на телефонные звонки, отказываясь принимать посетителей, включая даже Эмилио. Но целая армия докторов и сиделок не смогла бы помешать Пауло Кардиге увидеться с собственным сыном.

Он ворвался в палату – мышцы лица дрожали от сдерживаемого напряжения. Мигель никогда не видел отцовского лица таким пепельным – почти одного цвета с седыми волосами, – никогда не видел ледяных синих глаз, пылающих таким гневом.

– Врачи говорят мне, что раны моего сына зажили, но он отказывается пошевелиться. Они уверяют меня, что мой сын пребывает в ступоре, что он утратил малейшую волю к жизни.

Мигель молча смотрел на отца.

– А я сказал им, что они самым нелепым образом ошибаются! Мой сын – человек из рода Кардига. В груди у него стальная пружина. Он готовится к предстоящей битве…

– Я готовлюсь к смерти.

– Не смей говорить так!

Пауло едва владел собой.

– Мне незачем жить.

– Выкинь такие мысли из головы! Ты уже достаточно отдохнул – пора браться за дело.

– Ты жесток, – кротко возразил Мигель.

– Я не собираюсь миндальничать с собственным сыном. Ты опять сядешь на коня!

– Ты сошел с ума! Я калека!

– А я говорю, сядешь!

– Ты что, оглох? – закричал Мигель. – Повторяю тебе: я калека! – Он откинул простыню и выставил на обозрение отцу свою культю. – Вот, глянь-ка!

Пауло с неожиданной нежностью прикоснулся к искалеченной ноге и не произнес ни слова. Мигель закрыл ногу простыней.

– Всю жизнь меня преследовала мысль о том, что я – второй сорт, что ты сильнее меня во всем, – и эта мысль была мне ненавистна. Ну, а на что я гожусь теперь, с этой культей?

– На то, чтобы стать лучше всех, – спокойно и серьезно произнес Пауло, его недавний гнев бесследно исчез.

– Ага, лучше всех остальных одноногих наездников в истории человечества, – хмыкнул Мигель.

– Мигелино, ты мне нужен в Центре…

– Чтобы ты вновь вил из меня веревки?

Пауло, вздохнул, положил на ночной столик сына небольшую книжицу.

– Почитай Боше…

Мигель не обратил на маленький томик внимания, причем – совершенно сознательно.

– Он был самым высокочтимым мастером верховой езды восемнадцатого столетия.

– И что же, он учит, как ездить на лошади одноногому?

– Не исключено – ведь у него были парализованы обе ноги. – Пауло, тяжело ступая, подошел к двери. Затем обернулся. – До скорой встречи, сын.

И тут Мигель осознал безысходность своего положения. На лице у отца он увидел то же самое выражение, что и у архиепископа с доктором в день, когда пришел в себя после операции. Всю жизнь он боролся за то, чтобы увидеть на лице у отца восхищение собственным сыном и почтение перед ним, – а увидел сострадание. Дверь захлопнулась.

Мигель откинулся головой на подушки и закрыл глаза, пытаясь сдержать вот-вот готовые вырваться наружу слезы. Он ненавидел их. Он терпеть не мог жалость к себе со стороны других, но и пожалеть самого себя было бы для него невыносимо. Но на этот раз он не смог с собой совладать: это было сильнее его. Слезы хлынули.

И тут в душе у него вспыхнула ярость – и на отца, и на себя самого. Схватив со столика кувшин с водой, он запустил им в экран установленного рядом с кроватью телевизора. Кинескоп разлетелся вдребезги, осколки усеяли всю палату. Сиделка примчалась на шум – и, разинув рот, увидела, как Мигель, схватив стул, кидает его в окно. Троим здоровым мужчинам пришлось держать его, пока сиделка делала ему в руку укол транквилизатора. И последним, что ему запомнилось, было выражение жалости у нее на лице.

Его следующее воспоминание было связано с приходом в палату Эмилио. Друг принес с собой большой бумажный пакет, из которого с великими церемониями извлек две бутылки вина. Периквита урожая 1938-го года! Мигелю было известно, что в знаменитых винных погребах семейства Фонсека хранилось всего три ящика этого, самого лучшего на свете, вина. Члены семьи Фонсека сошлись на том, что можно – в особо торжественных случаях – открывать по одной бутылке, но не чаще, чем раз в пять лет. А тут Эмилио принес ему сразу две!

Не говоря ни слова, лишь как-то по-дурацки ухмыляясь, Эмилио откупорил обе бутылки, подал одну Мигелю и сам сделал глубокий глоток из другой.

– Будем! – Он вытер рот тыльной стороной ладони, наклонился к Мигелю и шепнул ему на ухо. – Да пошли они все…

В первый раз после несчастного случая Мигель рассмеялся, а потом поднес бутылку ко рту.

Они долго пили и разговаривали, и когда в обеих бутылках не осталось ни капли, Мигель пообещал поселиться у Эмилио на фамильных виноградниках, разбитых на полуострове Аррабида.

Через пару дней здешние доктора с великим облегчением выписали из больницы самого трудного пациента. Эмилио выкатил Мигеля в кресле, усадил его в «феррари» и позволил ему бросить беглый взгляд на торчащий из багажника протез – сложную конструкцию из металла, дерева и проволоки, которую Мигель возненавидел с первого взгляда и к которой категорически отказывался даже прикоснуться.

Дом Эмилио, который он не без гордости величал Кастело де Аррабида, или Аррабидский замок, был построен в пятнадцатом веке и служил охотничьим домиком короля. Эмилио купил его несколько лет назад, повинуясь внезапному романтическому порыву. Мигель шутил тогда, что Эмилио вправе гордиться античной первозданностью тамошних устройств, в особенности – водопровода, но тот мало-помалу очистил крышу от голубиного помета, восстановил на потрескавшихся стенах прежние замечательные фрески и превратил развалины в весьма комфортабельную обитель. И сейчас Мигель обрадовался, увидев, как три дынеобразных купола на трех башнях домика показались за поворотом дороги.

Едва успел Эмилио, с помощью садовника, поднять Мигеля по каменной лестнице на второй этаж замка, как друзья опять принялись пить.

Эмилио, вскрыв еще один ящик редкого вина, прилагал все старания, чтобы вывести друга из депрессии, прибегая ко всевозможным уловкам, лишь бы заставить его рассмеяться. И иногда ему это удавалось. Однако по большей части Мигель только то и делал, что напивался до бесчувствия. Он сидел в лоджии второго этажа, тупо уставившись на круг для верховой езды, – на тот самый круг, на котором некогда начиналась его карьера матадора, на котором он впервые забавлялся, дразня молодого рогатого бычка под одобрительные возгласы Эмилио. В такие дни он спал до обеда, а затем до самого вечера боролся с похмельем, дожидаясь, пока не вернется с виноградников Эмилио.

Во время одной из вечерних попоек Эмилио убедил его все же примерить ненавистный протез, и начиная с этого дня Мигель иногда стал выбираться из дому – мучительно простукивая своей новой конечностью площадку перед замком – и доходил до длинного, крытого черепицей строения с воротами в форме арки, которое Эмилио использовал под конюшню. Хотя и поклявшись себе никогда больше не садиться в седло, Мигель был не в силах навеки проститься с лошадьми. Он чувствовал себя с ними куда лучше, чем в человеческом окружении.

Прихрамывая, он проходил в стойла. Лошади начали понемногу признавать его и, при появлении Мигеля, высовывали морды в отверстие над яслями, приветствуя его. И для каждой из них у бывшего наездника находилось какое-то особенное пошлепыванье по крупу, какая-то особая ласка. В его мягком, больше похожем на шепот, голосе сквозила нежность, привязанность, какой он не питал – и не выказывал – бесчисленным женщинам, попадавшимся ему на жизненном пути.

Эмилио несколько раз пытался уговорить его сесть в седло, но Мигель оставался непоколебимым – на лошадях он больше ездить не будет. Он даже отказался давать Эмилио какие бы то ни было советы, связанные с подготовкой скаковых лошадей. Но однажды он появился на круге для верховой езды, с бокалом вина в руке, встал, прислонившись к сетке. Эмилио как раз пытался заставить коня исполнить пируэт, который, однако же, ему не удавался.

– Сядь глубже, – крикнул ему Мигель. – Ты мешаешь коню, перенося вес вперед.

– Пошел ты! – огрызнулся Эмилио, продолжая болтаться верхом на лошади по всему кругу. Так неуклюже он на глазах у Мигеля не ездил еще никогда.

– Сиди на заднице! Ради Бога, сиди на заднице!

Мигель сильно разозлился.

Эмилио передал поводья конюху и слез с лошади.

– Не хуже тебя знаю, что сидеть надо на заднице.

– Вот и сиди на ней, – рявкнул Мигель, осушая бокал.

– Я и сидел.

– Нет, не сидел.

– Так покажи мне, как надо сидеть.

– Не говори глупостей!

– Но можешь же ты, в конце концов, сесть на лошадь, – подзадорил Эмилио. – Скакать на ней тебе совершенно не обязательно. Давай же, я помогу тебе взобраться в седло.

И он сложил руки, предлагая Мигелю ступить на них, как на лестничную ступеньку.

– Я не нуждаюсь в помощи, – пьяным голосом огрызнулся Мигель.

Он поставил ногу с протезом в стремя и перекинул через лошадиный круп здоровую ногу. Таким образом, ему без труда удалось вскочить в седло.

А оказавшись в седле, он сел прямо и огляделся по сторонам. Он сидел верхом! Дрожь волнения охватила во всем его теле. Мигель чувствовал лишь вибрирующую мощь конского крупа, совершенно позабыв о своем увечьи. В седле он оказался точно таким же, как любой другой – нормальный – человек.

Сверху вниз он бросил взгляд на Эмилио. Тот ухмылялся своею всегдашней дурашливой ухмылкой.

Медленно Мигель пустил лошадь шагом. Эмилио, забежав вперед, распахнул ворота загона, открывая перед ним дорогу на виноградники. Мигель окинул взглядом живописный сельский простор и, издав ликующий возглас, пустил коня в галоп.

На следующее утро, сразу после пробуждения, он понял, что ставшая уже привычной депрессия отпустила его, что прошла невыносимая боль, избавляться от которой помогало только беспробудное пьянство. Мигель опять почувствовал себя полноценным человеком, почувствовал, что ему хочется отправиться на конюшню и заняться с лошадьми. Откинув простыни, он спрыгнул с постели – и грохнулся на пол. Ведь перед сном он отстегнул протез, а сейчас начисто позабыл об этом, как и о том, что он калека. Но времени оплакивать свою участь у него больше не было – пора было садиться в седло.

Развитие событий приняло драматический оборот несколько месяцев спустя, когда на площадь перед замком въехала грузовая фура со знаком Учебного центра верховой езды семейства Кардига. Возчик вручил Мигелю короткое послание от отца.

«Я был счастлив узнать от Эмилио о том, что ты опять в седле. Может быть, тебя заинтересует один из моих жеребцов. У Ультимато совершенно фантастический потенциал – если он, конечно, попадет в хорошие руки. Ему пять лет и он прошел всю необходимую базовую подготовку, но один из моих неуклюжих студентов выехал на нем, не поставив меня в известность, – и это привело к ужасающим результатам. Конь словно взбесился. Возможно, перемена места благотворно скажется на его таланте и поможет ему стать таким, как должно».

Мигель, прочитав записку, с отвращением швырнул ее.

– Черт побери, Эмилио, раз и навсегда прошу тебя – держись от всего этого в стороне!

– О чем ты?

– Какого черта ты у меня за спиной якшаешься с моим отцом?

– Да оставь ты это, Мигель. Ну, он позвонил, спросил о том, как у тебя дела, и был просто счастлив, узнав о твоих подвигах. По крайней мере, у тебя есть отец и он проявляет о тебе заботу. Я таким похвастаться не могу.

Мигель пошел прочь, а Эмилио, пожав плечами, велел конюху распрячь лошадь и вернуть ее в стойло.

Мигель сильно разозлился на самого себя – какого черта он вдруг обрушился на Эмилио? Тот так старался вернуть его к жизни, помог ему снова сесть в седло, а Мигель отплатил за это черной неблагодарностью. Просто, как избалованный ребенок! Но все дело было в том, что он терпеть не мог вмешательства отца в свою жизнь, а тот держал его на незримой веревочке. И все же Мигеля охватило любопытство: что это за мятежный конь по кличке Ультимато?

Когда Мигель пришел на конюшню, все лошади, как всегда, заржали и старались, вытягивая шеи, смотреть на него – все, кроме жеребца, запертого в последнем стойле. Тот не проявлял ни малейшего любопытства. Великолепный рысак серой масти только подозрительно поглядывал на Мигеля из-под густой гривы.

– А людей ты не любишь, верно ведь, Ультимато?

Мигель замолчал, словно ожидая ответа.

– И я их не люблю. Мы с тобой два сапога пара.

Медленным мягким голосом он разговаривал с жеребцом, заглядывал ему во влажные глаза, – и в похожих на синее пламя зрачках вспыхивало нечто вроде понимания. Так, беседуя с конем, он простоял очень долго – и наконец Ультимато медленно подался к нему. Нежно погладил Мигель его по носу и потрепал по гриве.

Начав объезжать Ультимато, Мигель стал куда реже прежнего прикладываться к бутылке. Сейчас ему надо было постоянно быть начеку – иначе с трудным конем не сработаешься. Но ночами его по-прежнему охватывала глубокая печаль и он оказывался не в состоянии уснуть, если не пропускал перед сном несколько стаканчиков. Еще хуже ему стало, когда Эмилио отбыл в Лиссабон по амурным делам. Но, вопреки настояниям друга, поехать вместе с ним Мигель не пожелал.

– Я встретил в Лиссабоне Исабель – ей хочется увидеться с тобою, – заявил Эмилио после одной из своих поездок в столицу.

– Мне не нужна ее жалость.

– Нет, ты ошибаешься. Она влюблена в тебя ничуть не меньше, чем прежде. – Эмилио двусмысленно подмигнул. – Она говорит, что ее мужу надо перегнать быков в Испанию и она смогла бы появиться здесь на следующий уик-энд.

– Ей подавай мужика с тремя ногами – с правой, с левой и со средней. Такой, как я, ей не нужен.

– Мигель, очнись, – ты же не можешь навсегда похоронить себя в этих стенах.

– Я уже сказал тебе: не желаю ее видеть.

– Но что с тобой? Ты решил стать монахом? Мигель промолчал.

– А мне запомнилось, что тебя буквально нельзя было оторвать от нее. Ты уверен, что тебе не хочется?

– Уверен.

– Ладно, становись монахом, но только не жди, что я окажусь с тобою в одном монастыре.

Больше года Мигель прожил у Эмилио, в одиночестве готовя Ультимато и держась подальше от исполненных состраданием взоров. Мятежный конь обладал большим запасом энергии и неизмеримо большим изяществом, чем любая другая лошадь из тех, что ему доводилось готовить ранее.

Однажды, когда он разучивал с Ультимато сложный, почти цирковой, номер, перед ними предстал Эмилио, кативший перед собой тачку, на которую были водружены бычьи рога. «Эге-гей!», – закричал он, толкая тачку навстречу коню и всаднику. Засмеявшись, Мигель с легкостью увел коня от удара рогами. Эмилио однако же не унимался. Вновь и вновь он имитировал при помощи тачки эпизоды корриды, пока наконец не выдохся окончательно.

Шлепнувшись в собственную тачку, Эмилио выдохнул:

– Нормальный коняга!

И Мигель знал, что его друг прав. С каким наслаждением вступил бы он в поединок с быком верхом на Ультимато! Он живо представлял себе, как бросается на них, выставив рога, бык, как Ультимато с изяществом отступает в сторону, лишь на ширину волоса избежав столкновения, как приветствуют их зрители. Обзаведясь таким конем, он мог бы покорить в искусстве корриды вершины славы. Люди бросали бы ему под ноги охапки цветов в его триумфальном шествии.

И на этом видение резко обрывалось. Нечего сказать: триумфальное шествие! Трудно представить себе более жалкое и постыдное зрелище: хромой калека клянчит жалости у толпы. Нет, на такое он не пойдет никогда.

На следующий день он возвратил Ультимато в отцовскую конюшню.

В ответ он получил от Пауло пространное послание, в котором отец хвалил его за то, как он сумел переподготовить жеребца, и вновь призывал вернуться домой – в Учебный центр верховой езды семейства Кардига. В коротком ответном письме Мигель отказался от отцовского приглашения. Тогда отец сообщил ему, что продал Ультимато.

Вопреки собственному обету никогда не возвращаться сюда, Мигель медленно подходил к столь ненавистному ему отцовскому дому. Он остановился и постоял у фонтана, глядя на то, как Филипе бросился в дом предупредить хозяина о его прибытии; ему нужно было собраться с духом перед предстоящей встречей. Стеклянная дверь в отцовскую студию была широко распахнута; Пауло, надев на нос очки с толстыми стеклами, изучал разложенные перед ним на столе бумаги и явно не слышал – или делал вид, будто не слышал, – что его сын пришел. Был теплый летний день, но в камине недалеко от отцовского кресла пылал огонь.

Мигель пристально посмотрел на старика. Тот, казалось, стал еще сильнее сутулиться. Кожа обтянула изможденное лицо, как перчаткой, свидетельствующие об аристократическом происхождении высокие скулы резко выступили вперед.

Внезапно Пауло отвел взгляд от бумаг, поднял голову и, встав из-за стола, изобразил на лице выражение счастливого изумления.

– Мигелино! Как хорошо, что ты приехал!

Но Мигель не рванулся навстречу распахнутым отцовским объятьям.

– Я прибыл поговорить об Ультимато, – сердито начал он.

– Ты просто великолепно подготовил этого жеребца! Я сам проехался на нем – и сразу же почувствовал разницу! Просто небо и земля! Сочетание полного контроля над лошадью и ее абсолютного повиновения седоку должно стать твоим фирменным знаком, когда ты начнешь работу тренера…

– Но ты его продал!

– Да. Собственно говоря, я продал двух лошадей – Ультимато и Харпало. Покупатель оказался из Америки…

– Но как ты мог решиться на такое за моей спиной?

– Как я мог решиться? Ты, наверное, забыл, чем я, строго говоря, занимаюсь. Я готовлю лошадей – а потом продаю. Так что не могу понять тебя, Мигель. Мне за них великолепно заплатили – триста тысяч долларов США.

– Но нельзя было продавать Ультимато!

– Мигель, посмотри на вещи здраво. Ты ведь возвратил его мне.

– А сейчас передумал.

– Но уже поздно. Сделка заключена. Я дал слово. Мигель посмотрел на отца: старику все это было весьма неприятно. Да, подумал он, отец дал слово, а это для него вопрос чести. Он никогда не возьмет своего слова назад. Даже ради сына.

– А кто этот американский покупатель? – поинтересовался он.

– Собственно говоря, покупательница. – Пауло бросил взгляд в свои записи. – Патриция Деннисон.

– Хочешь сказать, какая-нибудь американка средних лет, какая-нибудь толстуха будет восседать на спине у этого изумительного жеребца?

– Она не средних лет и вовсе не толстуха. Собственно говоря, она просто замечательно относится к лошадям.

– А ездить на них она умеет?

– Ей еще предстоит многому научиться. Но я включил в контракт особый пункт. Если покупатель не сможет обращаться с лошадьми, как следует, то мы вправе расторгнуть договор.

– Ну, и как ты собираешься проследить за выполнением этого условия через Атлантический океан?

– На протяжении шести месяцев коней будет сопровождать мастер-наездник. Ему же предстоит и учить владелицу.

– На протяжении шести месяцев?

– Таков контракт.

– И она этого потребовала?

– Нет, Мигель, этого потребовал я. Я никогда не продал бы лошадей из своей конюшни человеку, не прошедшему надлежащей подготовки.

– Ну, и кто же отправится с лошадьми?

– Филипе.

– Филипе?

– Он хороший мастер и на него можно положиться.

– Но он тебе нужен здесь, в Центре. Нет, с лошадьми поеду я.

– Ты?

– Я готовил Ультимато – мне и решать, достойна ли его новая владелица на нем ездить.

Бесшумно вырос Мигель в проеме дверей, ведущих в столовую, наблюдая за тем, как Исабель украшает стол желтыми орхидеями, безукоризненно соответствующими цвету ее платья. Вне всякого сомнения, она была хороша. Она не поглядела в его сторону, но от него не ускользнуло, что женщина заметила его появление, – краска прихлынула к ее длинной, изящной шее и постепенно разлилась по щекам.

В последний раз им довелось заниматься любовью накануне того рокового поединка. Сколько раз с тех пор он в отчаянии раскидывался на постели, представляя себе, будто она вновь очутилась в его объятьях. В своих фантазиях Мигель не был безногим калекой, в фантазиях он не рисковал вызвать у нее дрожь отвращения. Но разве только в этом заключалась подлинная причина, по которой он не подходил к телефону, когда звонила Исабель, и не отвечал на ее любовные письма? В конце концов, Исабель было известно о случившемся с ним несчастье, а она, тем не менее, так отчаянно к нему стремилась. Нет, это он отвергал ее.

Но вот, через два дня после его возвращения из виноградной долины, Мигель получил от Луиса Велосо приглашение пообедать с ним и с его женой; и он это приглашение принял. На этот раз он просто не смог совладать со своими чувствами: настолько ему захотелось ее увидеть.

– Ах, – воскликнула она, наконец-то обернувшись. – А я и не слышала, как ты вошел.

– Благодарю тебя за любезное приглашение к обеду.

– Я так обрадовалась, узнав о том, что ты вернулся. Но почему же ты не подходил к телефону, когда я звонила?

– Какое-то время я провел в полном одиночестве.

– Да. Эмилио мне рассказывал.

– Но я нарушил свое отшельничество.

– И твой отдых пошел тебе на пользу. Это просто чудо! – Она соблазнительно улыбнулась. – Ты никогда еще не выглядел таким красавцем.

Подойдя к нему вплотную, она взяла его за руку.

– Где же твой муж? – резко бросил он.

И словно в ответ на его слова из холла донеслась тяжелая поступь Луиса Велосо. Исабель проворно шмыгнула в другой конец комнаты.

Луис, едва войдя, приветливо раскрыл объятья.

– Мой дорогой Мигелино, вы решили почтить нас своим присутствием.

Мигель позволил ему обнять себя (с излишней сердечностью, – подумалось ему) и препроводить на почетное место во главе стола. Еще больший сюрприз ожидал его дальше – в порыве чрезмерного гостеприимства Луис уступил ему место хозяина дома. Или Велосо вкладывал тайный символический смысл в то, что ему предстояло сесть между женою и ее любовником?

Исабель, усевшаяся прямо напротив от Мигеля, под неусыпным взглядом мужа, принялась теребить массивный золотой браслет, украшавший ее изящное запястье.

Велосо наполнил хрустальные бокалы шампанским – наверняка он припас ради такого случая самое лучшее – и провозгласил первый тост:

– За мою дорогую жену!

Но не поднял бокала в ее сторону. Выяснилось, что тост был обращен к новому портрету Исабель, висящему на стене над сервировочным столиком. Этому портрету и поклонился Велосо. На портрете Исабель в черном бархатном платье восседала в кресле, ее рука – с кроваво-красными ноготками – была призывно простерта, ее длинные, цвета воронового крыла, волосы были скромно зачесаны, однако темные глаза – загадочно прищурены, а пухлые губы – чувственно полуоткрыты.

– Художнику удалось уловить и передать самую суть ее демонического обаяния, не так ли, мой друг?

Мигель, кивнул, выпил свое шампанское. Как часто доводилось ему в прошлом целовать этот ненасытный рот, как часто – наблюдать, как рассыпаются на подушке эти цвета воронового крыла волосы, как часто в порыве страсти впивались эти кроваво-красные ноготки в его тело!

– А теперь за ваше здоровье, Мигелино!

Велосо подлил себе шампанского.

– И за ваше, Луис!

После второй перемены и следующей бутылки шампанского Мигель почувствовал, что ему приелось взаимное представление, в ходе которого стороны изо всех сил демонстрировали друг другу сердечную и дружескую приязнь. Разумеется, Велосо было известно, что Мигель спал с его женой. Доказательством этого знания был бык, выставленный им на арену против Мигеля, – бык, заранее подготовленный к поединку и знающий его правила, – бык-убийца, с которым в честном, по правилам, бою не справился бы ни один тореро. Он всмотрелся в ухмыляющееся лицо хозяина. Этот человек намеревался убить его. И в каком-то смысле добился своего. Так в чем же причина сегодняшнего празднества? Для чего Велосо его устроил? Хотел поглумиться над калекой? Или поставить в неловкое положение жену?

Исабель ела немного, почти ничего не говорила, не поднимала глаз от своей тарелки. Чтобы поддержать разговор она, обратившись к Мигелю, сказала:

– Меня радует, что, несмотря на ваше увечье, вы решили продолжить дело отца. Должно быть, это для вас очень трудно. С вашей… ах… простите…

– С одной ногой? – закончил он за нее, пытаясь заглянуть ей в глаза. – Но для того, чтобы ездить верхом, нужна задница, а вовсе не ноги.

После этой грубости за столом воцарилось напряженное молчание. Но Мигелю было наплевать, да уже давало о себе знать и выпитое шампанское. Он осушил еще один бокал, и Велосо сразу же подлил ему вина. – Ну, и чем же вы собираетесь заняться теперь – после того, как вернулись в Лиссабон?

– Я не задержусь здесь надолго. На следующей неделе я отбываю в Америку, чтобы доставить двух лошадей из отцовской конюшни какой-то тамошней богатой наследнице.

– Богатой наследнице? А она должно быть, вдобавок ко всему, и красива? – Велосо решил переглянуться с женой. – Как знать, не останетесь ли вы в Америке навсегда!

– Только на шесть месяцев. Этого как раз достаточно, чтобы преподать начинающему азы верховой езды. – Он искоса посмотрел на Велосо. – А на больший срок меня из Португалии выкурить не удастся.

На мгновение улыбку с лица Велосо как губкой стерло. Но он тут же заставил себя улыбнуться вновь.

– Ну, разумеется. Ведь таких красавиц, как у нас, больше нигде не сыщешь.

Перегнувшись через стол, он схватил жену за руку.

– И таких лошадей.

– И не забудьте о наших быках!

– Да и как прикажете мне забыть о ваших быках! – отозвался Мигель с сардонической усмешкой.

– Да… Мне крайне жаль, что несчастье произошло с вами в поединке с одним из моих быков.

«Ах ты, сукин сын, – подумал Мигель. – Хоть бы не злорадствовал так открыто».

– Да, кстати! – Велосо всплеснул руками. – Я должен показать вам моего нового призового быка.

Мигель посмотрел на него сквозь алкогольную дымку.

– Это было бы просто отлично.

– Вот и прекрасно. Пойдем к нему немедленно! Велосо обтер жирные губы салфеткой и поднялся из-за стола. Мигель медленно встал следом за ним, и неловко повернувшись опрокинул пустой бокал. Он понимал, что уже напился, но некий самоуничижительный или даже саморазрушительный импульс велел ему отбросить все доводы здравого смысла. По дороге к выходу он прихватил с собой в ведерке со льдом еще одну бутылку шампанского, только что откупоренную горничной.

– Присоединяйся к нам, дорогая, – хмыкнул Велосо. Взяв жену под руку, он возглавил шествие на скотный двор, перед которым размещался и бычий круг. – Этот бык положит начало новой породе – «Великие португальские», – поведал он по пути. – Вот уж его я ни за что не пошлю на арену.

Мигель огляделся по сторонам. Скотный двор выглядел заброшенным.

– Где же ваши работники?

– Пасут быков… для такого дела нам нужны все рабочие руки, какие только сыщутся на ранчо. Погодите-ка, – бросил Велосо через плечо. – Сейчас я его выпущу.

Мигель отхлебнул из бутылки, наблюдая за тем, как Велосо тянет за веревку, отпирающую ворота загона.

Огромное черное животное вырвалось на слабо освещенную площадку.

– Полтонны мускулов и отваги, – с гордостью прокомментировал Велосо. – Мигелино, а не хочется ли тебе – ты будешь единственным, кому я это позволю, – немного поиграть с ним…

Он запнулся, окинул ядовитым взором ногу Мигеля.

– Ох, прости пожалуйста! Какая нелепая бестактность!

– Нет, что вы! С превеликим удовольствием!

Исабель резко повернулась к нему.

– Мигель! Возможно, вы выпили лишнего.

– Я – ни в одном глазу!

Мигель вытер губы тыльной стороной руки и передал бутылку Исабель.

– Исабель, возможно, права. Вы уверены, что не перебрали?

Велосо не давал себе труда хотя бы завуалировать свои истинные чувства.

– Уверен!

Мигель зашел за дощатую ограду, оставаясь, однако, в той еще безопасной точке, откуда матадор может без риска для себя наблюдать за движениями быка. Куда тому больше нравится бежать – вправо или влево? От того, что сумеешь отсюда подсмотреть, порою зависит твое спасение.

Фонари призрачным светом заливали арену; скотный двор словно вымер; надо всем здесь сейчас витала гробовая тишина.

– Держите. – Велосо вручил Мигелю красный плащ с капюшоном. – Только пожалуйста, не заходите слишком далеко в глубь арены. Ведь не исключено, что вам придется отступить.

– Не беспокойся, Луис. Да, но сперва мне хотелось бы посмотреть, на что он способен. То есть, я хочу сказать, каков его удар.

– Ну, разумеется.

Велосо осторожно вышел на арену и взмахнул плащом. Бык напрягся, затем совершил стремительный бросок, и Велосо едва успел увернуться за ограду – туда, где стоял Мигель. Рога врезались в дощатую ограду с размаху, вошли в нее глубоко, в воздух взметнулись щепки. Когда бык, высвободив рога, метнулся прочь, Мигель успел заметить у него на спине порез, который не мог означать ничего другого, кроме следа от неточного удара дротиком. На мгновение Мигель почувствовал себя полностью протрезвевшим. Этот бык уже выходил на поединок с человеком.

Свежая кровь побежала по жилам Мигеля.

– Хороший экземпляр, – сказал он, лихорадочно размышляя о том, что сейчас должно было произойти. Этот бык, как и тот, предыдущий, оказался быком-убийцей; Велосо явно намеревался довести начатое до конца.

– Лучший экземпляр за долгие годы, – похвастался Велосо. – Надеюсь, он принесет многочисленное потомство – и все будут такими же красавцами.

– Позвольте мне еще раз взглянуть на то, как он нападает.

– Ага, дружище, вы становитесь чересчур подозрительным.

Мигель посмотрел ему прямо в глаза.

– Я уже не так стремителен, как прежде.

– Ну, разумеется, разумеется.

Велосо еще раз вышел на круг и махнул красным плащом быку, находившемуся в центре арены. «Эге! Эге-ге!» – заорал он. Бык пулей понесся навстречу.

Прежде чем Велосо успел отступить в загородку, сильная рука Мигеля обвила его за шею, пригнула ему голову, заставила прижаться к ограде с опасной стороны.

В горле у Велосо застрял крик.

Бык врезался в него с ходу. Рога пронзили тело насквозь, от мощного удара заходила ходуном вся ограда. Исабель закричала.

Бык высвободил рога, но Мигель по-прежнему не отпускал Велосо. Он зашептал на ухо своему пленнику:

– Мне бы хотелось помочь вам, но ведь я одноногий… Понял, сукин сын?

Рога во второй раз ворвались в живое тело. Мигель отпустил недруга, и Велосо грузно рухнул наземь. Исабель посмотрела на неподвижное тело супруга.

– Он мертв? – испуганно шепнула она.

Мигель, облокотившись на ограду, тяжело дышал. Он ничего не ответил ей. Медленно отошел от загородки и двинулся к дому. Но Исабель, бросившись следом, догнала его.

– Мигель… прошу тебя, обними меня. Я так напугана. Ее руки обвились вокруг его пояса, она отчаянно прижалась к нему.

– Исабель, не надо… – Он высвободился из ее рук. – Мне хочется выпить.

Она передала ему бутылку шампанского.

Он жадно припал к бутылке, словно его вдруг охватила невыносимая жажда. Затем, внезапно обессилев, опустился на траву.

Исабель встала в траве на колени рядом с ним.

– Я так тебя люблю… И я рада, что его не стало. Она принялась целовать его лицо, слизывая со щек соленые струйки пота.

– Теперь я принадлежу тебе полностью, – вырвалось у нее.

– Лучше приведи себя в порядок. Нам надо оповестить власти о случившемся.

– Но что же мы им скажем?

Он заговорил мягким голосом, однако же с нескрываемым сарказмом.

– Твой муж был смелым человеком. Когда я поскользнулся на арене, он бросился туда, чтобы спасти мне жизнь.

– Да-да, ты прав. Именно это мы и скажем.

– Пью за его бесстрашие!

Мигель сделал еще один долгий глоток и закрыл глаза. У него раскалывалась голова.

И тут он почувствовал, что пальчики Исабель расстегивают ему ширинку. Открыв глаза, он сквозь пьяную дымку увидел черную громаду быка посередине арены. У ограды лежал изуродованный труп Велосо.

Он поглядел на Исабель. Неужели она не видит того же самого, что и он? Но взгляд ее лихорадочно блестящих глаз был сфокусирован только на Мигеле. Он еще раз глотнул шампанского, а она уже тянулась жадными губами к его рту. Он выпустил шампанское в ее раскрытый рот.

– Я знаю, что ты сделал это ради меня, Мигель, – хрипло прошептала она.

Ее губы с размазавшейся помадой кривились в дикой усмешке.

А им владело отвращение к тому, что он только что совершил. Он ненавидел себя. Он ненавидел ее. Но уйти отсюда ему было не дано. Он лежал в ступоре – лежал и не мог шевельнуться.

Он почувствовал, как она, припав к нему, принялась целовать его…

Глава III

Подъезжая верхом на жеребце по кличке Спорт к стойлу, Патриция отерла пот со лба; ежедневный объезд фермы на этом заканчивался. Стоял необычайно теплый и влажный августовский вечер, москиты вились тучами, воздух был душен и тяжел. На фоне уже потемневшего неба проносились силуэты вспорхнувших с крыши сарая летучих мышей. «Рано что-то сегодня проснулись летучие мыши, – подумала она, – должно быть, им тоже неймется в такой духоте». Ее любимый далматин по кличке Таксомотор (из-за черно-белого – чуть ли не в шашечку – окраса) тоже был далеко не так стремителен, как всегда. Как правило, он успевал за время объезда проделать втрое больший путь, чем она сама, описывая вокруг Спорта беспрестанные круги, но сегодня он лениво плелся за лошадью.

Девушка привязала коня у входа в стойло и пустила воду, собираясь помыть его. Она боролась с искушением встать и самой под прохладную струю – во всем, что на ней было надето.

Конечно, у нее было много конюхов, но после езды ей нравилось помыть Спорта самой – таким образом она как бы благодарила лихого аппалачского конька, своего любимца. Повернув голову, он уже уставился на нее. Ей казалось, будто белые пятна вокруг глаз и уныло отвисшая нижняя губа, придавали ему сходство с маленьким мальчиком, заблудившимся в глухом лесу. Поливая водой из шланга его круп, Патриция одновременно следила за хлопотами своих работников, готовящихся к ожидаемому назавтра прибытию двух отлично подготовленных лузитанских жеребцов из Португалии.

Она купила этих лошадей несколько месяцев назад, когда, во вторую годовщину трагической гибели отца, решила в одиночестве предпринять путешествие, которое они когда-то мечтали совершить вдвоем. Доктор Соломон предостерегал ее против чрезмерного погружения в прошлое, однако совершить такую поездку она чувствовала себя просто обязанной.

Патриция проехала по всей Португалии, представляя себе, будто путешествует вместе с отцом, пытаясь вообразить, куда бы он ее в том или ином месте повел или повез и что бы он при этом сказал. Его последние слова по-прежнему звучали у нее в мозгу: «Мне нужно рассказать тебе нечто очень важное». Почему-то ей казалось, что ключ к этой тайне может найтись в Португалии. «Но что же могло быть настолько важным?» – вновь и вновь спрашивала она самое себя, загорая на пляжах в Тройя, осматривая храмы и дворцы в Лиссабоне. Ответа на свой вопрос она так и не нашла.

Тогда, два года назад; отец хотел посетить Учебный центр верховой езды Пауло Кардиги, в котором подготовка и лошадей и наездников по-прежнему проходит по правилам и в стилистике эпохи Возрождения. И, разумеется, она отправилась туда – и с восхищением увидела великого мастера за работой. Повинуясь мгновенному душевному порыву, она попросила Кардигу преподать ей его искусство, однако он объяснил, что на это потребуется, как минимум, шесть месяцев. Поскольку она была не в состоянии отвлечься на столь долгий срок от забот по ферме и от хлопот по пополнению фонда больницы Тома Кигана, Патриция принялась умолять мастера найти какое-нибудь компромиссное решение. Возможные расходы не имели для нее никакого значения. В конце концов Пауло Кардига согласился продать ей двух жеребцов и, вдобавок к этому, обеспечить ее инструктором, который отправится в Америку вместе с ней. И вот сейчас должны были прибыть и лошади и инструктор.

Уже две недели назад ей был доставлен подробный перечень всего, что было необходимо для лошадей, – включая особое сено, зерно, специальные подстилки. Эти животные были воистину королевских кровей. С дрожью радостного волнения подумала Патриция сейчас о том, как они прекрасны и как изумительно подготовлены.

Эдгар, старший конюх, и умелый грум по имени Деннис в очередной раз проверяли, все ли готово к прибытию лошадей. Эдгар, краснолицый и крепкий мужик родом с Аппалачских гор, распекал кроткого Денниса:

– Так ты говоришь, что все проверил, так? Ладно, а почему тогда в стойле на земле валяются веревки?

Патриция вздохнула. Крутой нрав Эдгара был известен всем и каждому, но он был ей предан и трудился, как мул, от зари до зари. Деннис, поступивший работать на ферму всего пару месяцев назад, пришелся ему явно не по вкусу. За глаза Эдгар называл его «городской размазней». Но Патриции было жаль робкого молодого человека, он казался ей добросовестным и надежным работником и прекрасно держался в седле.

Сейчас, обнаружив, что Патриция вернулась, Деннис сразу же обратился к ней:

– Мисс Деннисон – как хорошо что вы приехали. Только что звонил мистер Кардига…

– Из Лиссабона?

– Нет, с автостоянки.

– Сам мистер Кардига? Но мне казалось, что он пришлет инструктора.

– Так или иначе, звонивший сказал, что его зовут мистер Кардига. Он с лошадьми прибудет сюда через полчаса.

– Вот как? Ах ты, Господи! Мы же не ждали их до завтрашнего утра!

Решив, что здесь с минуты на минуту появится сам Пауло Кардига, Патриция запаниковала. Что же теперь делать? Что ему предложить? Она приготовила для инструктора небольшой коттедж из речного камня, примыкающий к дому, в котором жили грумы и конюхи, но наверняка такое жилище покажется оскорбительным для португальского аристократа.

Но было слишком поздно придумывать что-нибудь другое, потому что фургон уже подкатывал к воротам по длинной дорожке, с обеих сторон поросшей рядами вязов. Таксомотор, почувствовав, что его ждет что-то новенькое, вышел из полудремы и с громким лаем рванулся навстречу к вновь прибывшим.

Фургон остановился. Дверца кабины со стороны пассажирского сиденья открылась и молодой человек привлекательной наружности вышел из машины. Он снял широкополую плоскую черную шляпу, хорошо подходившую к его темным глазам и смуглой коже, и вытер рукою пот с лица.

– Меня зовут Мигель Кардига, – представился он Деннису и Эдгару. – С одним из вас я только что разговаривал по телефону, не так ли?

– Вы разговаривали со мной. Меня зовут Деннис. Я здешний грум.

– Мигель Кардига? – вырвалось у Патриции.

Теперь она и сама заметила внешнее сходство: наверняка молодой человек приходился Пауло Кардиге сыном. Но сам он не обратил на нее никакого внимания. На негнущихся ногах, причем заметно хромая, он подошел к боковой двери фургона и открыл ее настежь.

– Мне нужно немедленно вывести моих лошадей! – воскликнул он.

Интересно, что он имеет в виду, говоря о «своих» лошадях, – подумала Патриция.

– В стойла положена свежая солома, не так ли?

– Мы получили письмо с вашими инструкциями, – сказал Деннис.

– Ни опилок, ни стружки – это сушит им копыта.

– Что верно, то верно, – согласился Деннис, помогая Эдгару открыть ворота.

Патриция почувствовала, что ей следовало бы поставить на место высокомерного незнакомца, но ее забавлял контраст между его властными жестами и повадками, с одной стороны, и буквально взмокшей от пота рубашкой, с другой. Рубашка прилипла к телу, демонстрируя хорошо развитые плечи и бицепсы Мигеля Кардиги.

– Мистер Кардига, – вновь подступилась она к нему. – Меня зовут Патриция Деннисон. Я владелица этой фермы. Во-первых, мне хотелось бы…

– Мадемуазель, – перебил он ее, едва удостоив легким кивком. – Сперва я позабочусь о лошадях, а уж потом займусь вами. Во вторую очередь.

– Но мне хотелось бы…

Она прервала свою речь на полуслове, увидев первого из двух коней – серого рысака с белой гривой, каскадами ниспадающей по горделиво высоко поднятой шее. Когда конь с помощью Эдгара был осторожно переправлен на землю, Мигель неторопливо подошел к нему. «Ультимато», – прошептал он, ласково потрепав коня по шее. Затем, обращаясь к нему, заговорил по-португальски. Его недавняя грубость, казалось, моментально исчезла. И Патриция не усомнилась в том, что конь понимает все то, что ему сейчас говорят.

Мигель передал поводья Деннису.

– Проведи его по кругу. – Говоря это, он описал круг жестом. – Но медленно, минут за пять. Потом отведи в стойло и напои. Напои теплой водой. Он перегрелся. Сегодня жаркий день, – внушительно произнес он, как будто это обстоятельство стало известно только ему одному.

Вытянувшись по струнке, он застыл у фургона, как хозяин, ожидающий прибытия важного гостя.

– Полегче, полегче, – бросил он Эдгару. Его взор ни на мгновенье не отвлекался от второго жеребца, которого сейчас выгружали из фургона. «Привет, Харпало!» Гнедой конь лизнул его в шею. И вновь Мигель заговорил с лошадью по-португальски, и вновь Патриции бросилось в глаза, как одно прикосновение руки тренера успокаивает взбудораженное долгой дорогой животное.

– Эй ты! – крикнул Мигель Деннису, все еще занимавшемуся с серым конем. – Помнишь, что я тебе только что сказал?

– Да, сэр.

– Теперь то же самое с гнедым.

Патриция, уже начавшая было обижаться из-за того, что ее так явно игнорируют на протяжении столь долгого времени, решила приняться за него с большей настойчивостью.

– Мистер Кардига!

Он наконец повернулся к ней, снял шляпу, отдал поклон. Теперь его внимание переключилось на нее полностью. Патриции показалось, будто она находится на сцене, на которую только что направили театральные прожектора. И хотя она твердо решила поставить высокомерного незнакомца на место, подходящих слов у нее почему-то не нашлось. Вместо задуманного она внезапно пробормотала:

– Если я могу… что-нибудь для вас сделать…

– Да, – перебил он. – Скажите, где мне спать? Патриция повернулась к Эдгару, который с безучастным видом жуя травинку, наблюдал за происходящим.

– Эдгар… пожалуйста, отведите мистера Кардигу в коттедж. И отнесите его вещи.

– Благодарю вас.

Однако, судя по голосу Мигеля, благодарности он ни в малейшей мере не испытывал.

– Не угодно ли вам перекусить с дороги?

– Нет. Я хочу спать.

Патриция понаблюдала за тем, как он на негнущихся ногах пошел следом за Эдгаром, – с левой ногой у него что-то явно было не в порядке. Ему стоило бы оказаться самым искусным инструктором на свете, иначе его грубость просто непростительна, – подумала она. Но как замечательно он обращается с лошадьми! И его английский совсем недурен, акцент – скорее приятен. Кажется, события начнут разворачиваться довольно интересно.

Какой-то звук заставил Мигеля очнуться от глубокого сна. Он зевнул, потянулся, открывать глаза ему еще не хотелось. Что же это за звук? Ах да, петух! Он резко сел.

Он спал в незнакомой постели, да еще и во всей одежде. Он огляделся по сторонам – стены недавно побелили, дубовые полы покрыты мягкими ковриками. У противоположной стены была печь, рядом штабелем сложены дрова, наколота лучина – оставалось только чиркнуть спичкой. Хорошая комната, вынужден был признать он. У владелицы фермы оказался отменный вкус.

Сколько же он проспал? Довольно долго, раз уже начали кричать петухи. Прошлой ночью он плюхнулся на постель, слишком измотанный после перелета в грузовом отсеке – он настоял на том, чтобы проделать весь путь вместе с лошадьми, – слишком измочаленный, чтобы взять на себя труд раздеться.

А сейчас все его тело болело, а особенно сильно – фантомной болью – ныла левая ступня. Он потянулся потереть ее – и, разумеется, ткнулся в пустоту. Об отсутствии ноги позаботился Луис Велосо – сукин он сын. «Но ему мало было меня изуродовать, он решил меня убить». Ему захотелось, чтобы его дорогая женушка полюбовалась тем, как бык поднимает на рога ее любовника и обрекает его на смерть на темной арене.

Скулы Мигеля напряглись в попытке избавиться от воспоминания, преследовавшего его уже на протяжении целой недели. «Я убил человека. Но разве Велосо не заслужил смерти? Ведь он пытался убить меня – причем дважды».

Объяснения, данные им и Исабель в полиции, были приняты без лишних вопросов; дежурный капитан только и мог, что выразить им глубочайшее сочувствие.

Однако невыносимым испытанием стала заупокойная месса в лиссабонском соборе. Мигель сидел рядом с Эмилио (даже ему он не решился рассказать о том, что произошло на самом деле) и внимал словам архиепископа, перечислявшего «заслуги этого великого человека». Со своего места на церковной скамье ему была хорошо видна одетая в траур Исабель. На ней была шляпка с густой вуалью, но перед мысленным взором Мигеля самым гротескным образом мелькало ее искаженное страстью лицо с размазавшейся губной помадой.

Он так и не смог пересилить себя и не пришел на поминки. Чтобы избежать каких бы то ни было контактов с Исабель, он улетел в Америку на день раньше.

Но сейчас, оттолкнув от себя эти мучительные мысли, он поднялся с постели, разделся, встал под душ. Холодная вода освежила его, взбодрила, окончательно сняла оставшуюся после утомительного перелета усталость. Он завернулся в одно из больших махровых полотенец, целая стопка которых лежала на столике в душевой, взял с кресла протез и опустился на постель. Пристально всмотрелся в сочетание стали, дерева и кожи, призванное заменить отсутствующую конечность. Вдел культю в протез и закрепил ремни на ляжке.

Ногой в протезе он ступил на пол, чтобы проверить, хорошо ли он «встал». Затем быстро оделся в черный костюм для верховой езды, схватил шляпу и вышел из коттеджа.

Редкий и холодный туман поднимался от сырой травы, придавая всему вокруг несколько призрачные очертания. За белым плетнем в тумане виднелись силуэты медленно движущихся лошадей. Он устремился к ним. Туман быстро рассеивался. Высоко над головой, уже покинутая всеми звездами, в небе светила луна, подобная засидевшемуся на вечеринке и уже успевшему надоесть хозяевам гостю. Поднималось солнце – и в рассветных лучах становилось видно, что белый плетень тянется на добрую милю. На глаза Мигелю попадались все новые и новые лошади. Здесь их, должно быть, по меньшей мере, сотня, подумал он. Он подошел поближе. Здешние лошади были такими странными. И передвигались так медленно. Некоторые из них потянулись ему навстречу.

На Мигеля накатило острое отвращение: лошади были калеками. Хромые, с перебитыми ногами, дряхлые. Все без исключения! Для чего же юная красавица-хозяйка собрала сюда столько искалеченных лошадей? Для чего они ей понадобились?

Гнедой жеребец перекинул голову через плетень и уставился на Мигеля. Почесывая ему голову, Мигель подумал: «Этого коня наверняка били». Медная табличка на кожаном ремешке свидетельствовала о кличке жеребца – Туман. Мигель оттянул ему нижнюю губу и посмотрел на зубы: коняге было, как минимум, двадцать лет. На губе, с изнанки, в розовой мякоти было вытатуировано: У-65-82551. Лошадь для верховой езды 1965-го года рождения. С учетом породы, истинный Мафусаил.

Он прошел вдоль плетня по всему корралю. Не все здешние лошади оказались породистыми. Мигелю попались метисы и квартероны, арабские жеребцы, паламинские, были здесь и пони. Что за странное существо эта самая Патриция Деннисон!

Солнце, теперь уже ярко-красное, вспыхнуло в небе, заливая золотыми лучами все ранчо. Мигель заторопился на конюшню.

Патриция вышла из-под душа и досуха растерлась. Было еще рано – оставалось два часа до прибытия почтальона. Она быстро оделась: джинсы, сапоги для верховой езды, фланелевая рубашка в шашечку. Выйдя из спальни, остановилась перед подаренной отцом картиной, висящей на стене. «Звездолаз». Один только взгляд на эту картину всегда придавал Патриции свежие силы.

Со второго этажа обшитая дубом лестница вела в просторную гостиную, в которой доминировала большая каменная печь. Стоя на площадке, Патриция посмотрела вниз. Она любила свой дом. Когда она обнаружила его, тот представлял собою всего лишь пустую шелуху из-под заброшенного фермерского хозяйства с полудюжиной сараев и других пристроек, находящихся на различных стадиях разрушения. Члены совета директоров пришли в ужас, узнав о ее решении переехать из дворца на Парк-авеню в это забытое Богом место, которое, к тому же, предстояло сначала приобрести. Она случайно подслушала фразу Хорейса Коулмена, сказанную им Эшу, – восстановление фермы равнозначно спуску денег в унитаз, – но она сумела настоять на своем.

И вот она вошла в большую, деревенского стиля кухню, где Конча, ее экономка-мексиканка, уже наливала кофе в большую чашку, на которую была переведена фотография Спорта.

– Спасибо Конча, – сказала Патриция, потянувшись за чашкой, – и обмерла на месте. На столе перед нею лежал небольшой бурый конверт с ливанской маркой.

– Сегодня почтальон пришел пораньше, – ухмыльнулась Конча.

Сердце Патриции бешено забилось. Она стремительно вскрыла конверт.

«Моя бесценная! я не писал вам пару дней, потому что наша больница была практически разрушена налетом израильских бомбардировщиков. Партизаны разместили свою штаб-квартиру в примыкающем здании, надеясь тем самым избежать налета. Но они просчитались – и расплачиваться за это пришлось нам…»

Руки Патриции задрожали. Он жив, с ним все в порядке, – мысленно внушала она себе, надеясь успокоиться. Она присела к столу дочитать письмо.

«На восстановление разрушенного нужна куча денег. Мне придется приехать в Штаты за подаянием. Но в этом есть и хорошая сторона – таким образом я сумею провести с вами День Благодарения. Я уже считаю дни в предвкушении встречи».

Последние слова письма заставили ее покраснеть. Она отпила кофе и посмотрела на ползающих по оконному стеклу муравьев. Она строго-настрого запретила Конче убивать эти крошечные создания, от которых никому на свете не было никакого вреда. Сперва Конча пустилась с нею в отчаянную перепалку: «Они ведь залезают в ящики… в пищу… повсюду». Как раз тогда Патриции и пришла в голову счастливая мысль кормить их у входа в дом, чтобы у муравьев не возникало надобности пускаться на дальнейшие поиски. И теперь блюдечко полное сахара всегда стояло на подоконнике и муравьи сновали туда и сюда, торопясь принести по еще одной сахаринке в родной муравейник. Конча, разумеется, решила, что ее хозяйка – слегка чокнутая; при первом удобном случае она гоняла муравьев и поливала их сильной струей воды.

Патриция с интересом смотрела на насекомых – они шли цепочками, одна вниз, другая вверх. При встрече двое идущих в противоположных направлениях муравьев никогда не забывали на мгновенье соприкоснуться усиками антенн. Нынешним утром ей показалось, будто муравьи делятся друг с дружкой радостной вестью: Том возвращается!

Она аккуратно сложила письмо и сунула его в карман джинсов. Проверила, как обстоят дела на блюдечке в буфетной, на котором держала еду для Фебы, бездомной кошки неопределенной масти, которую она недавно обнаружила на соломе в одном из своих сараев. Феба высунула лукавую мордочку из-за жестянок со сливами и тут же спряталась.

– Вернется, – уверила Патриция Кончу. Та в ответ сделала страшные глаза.

Допив кофе, Патриция пошла на конюшню. Здесь она нашла Денниса. Он стоял рядом со стойлом, в котором держали португальских жеребцов.

– Красивые они, верно?

Патриция погладила Ультимато по слегка подрагивающему носу.

– Истинно так, мисс Деннисон.

– Не могу дождаться, когда же я наконец на них сяду.

– На вашем месте, я бы к ним не притрагивался.

– Что такое? Что ты хочешь сказать?

– Он был здесь сегодня утром – ровно в шесть. Проверил их пищу, выгулял каждого по полчаса, выдал мне строжайшие указания. – Деннис передразнил акцент Мигеля. – Не прикасайся к коням, договорились?

– А где он сейчас?

– Спит.

– Вот как?

– Точно.

– А он не сказал тебе, когда он собирается встать? В ее голосе сквозило явное раздражение.

– Я не решился спросить его об этом.

– Когда встанет, скажи ему, что мне хотелось бы с ним поговорить.

Она произнесла это весьма хмуро и пошла прочь.

– Попробую.

Патриция обернулась на брошенную вслед реплику, потому что ей захотелось посмотреть, какое выражение на лице у Денниса, но он уже исчез в глубине скакового круга, напрямую соединенного с конюшней.

Один из грумов подал ей поводья – Спорт стоял под седлом и был готов к утреннему выезду. Домашние животные всегда доставляли ей одно удовольствие. Ради них она, строго говоря, и жила. Животные были ей семьей – а никакой другой семьи у нее не было. Правда, теперь появился Том.

Проезжая мимо коттеджа, она заметила, что ставни на окнах наглухо закрыты. Какой странный мужчина! Может быть, стоило бы запустить ему камнем в окно, чтобы разбудить? Они еще даже не успели обговорить программу тренировок.

Она сделала круг по ферме, следя за тем, чтобы деревянные колоды были полны воды, плетень – нигде не поврежден, ворота заперты и никто из ее дряхлых питомцев не издох. И вдруг до нее донеслись громкие голоса из амбара, где хранили овес и сено.

– Ах ты сукин сын! Ты же глуп, как пень! – Это был тяжелый голос Эдгара. – Выметайся отсюда со своим птичьим кормом! Здесь мы держим корм только для лошадей.

Подъехав поближе, она поняла, что Эдгар распекает одного из наемных рабочих. Тот пристыженно бормотал что-то, волоча прочь тяжелые мешки.

– А что, Эдгар, неужели это так важно?

В голосе Патриции послышалась легкая укоризна.

– Разумеется, мисс Деннисон. Когда их положишь рядом, они еще, не дай Бог, перемешаются. Такой случай произошел в Джерси. Там издохло семнадцать лошадей.

– Из-за птичьего корма?

– Да, мэм. В мешки с птичьим кормом подсыпан какой-то антибиотик. Для кур это лекарство, а лошадей – убивает.

– Вот и держи свой птичий корм подальше от моего Тумана, – донесся откуда-то сзади женский голос.

Лаура Симпсон, круглолицая женщина с седыми волосами, приближалась к ним, ведя Тумана на веревке.

– Ты что, решила его украсть? – в шутку спросила Патриция.

– Наоборот, возвращаю.

И Лаура смачно хмыкнула.

Патриция спешилась, решив прогуляться с приятельницей, и сразу же почувствовала, увы, знакомый запах.

– Лаура! Ты обещала мне не пить в такую рань.

– Детка, когда тебе стукнет пятьдесят пять, ты поймешь: чтобы мотор заработал, в бак нужно залить горючее.

– Но, Лаура, ты же губишь свое здоровье.

Лаура хмыкнула.

– Мое здоровье! Вот уж на что мне наплевать. Да и ради чего мне жить? Со смертью Джо и Бобби в этой автоаварии я потеряла все.

– Да-да, я знаю, это была ужасная трагедия.

– Честно говоря, единственное, что удерживает меня на свете, это Туман. Если б ты его не взяла и если бы не позволила мне с ним возиться, я бы точно наложила на себя руки.

– Не надо говорить так, Лаура.

– Но это же сущая правда. Ты знаешь, что Туману в этом году исполнилось двадцать пять. Это как раз возраст Бобби. Но когда я прихожу сюда, я принимаюсь сама с собой играть, притворяясь, будто Туман еще молодой жеребец, а Бобби – маленький мальчик, мечтающий, когда вырастет, стать ковбоем. Мы гуляем с ним вдвоем по здешним живописным местам и ведем долгие разговоры. Это единственное, что осталось у меня в жизни. Я понимаю, что я всего лишь несчастная одинокая старуха у тебя на попечении – да и у тебя таких сотни, – но немного порадовать дряхлого Тумана…

Голос Лауры дрогнул, она громко всхлипнула и утерла нос рукавом.

Повинуясь порыву, Патриция обняла ее и прижала к себе.

– Я всегда буду приглядывать за Туманом, да и за тобою тоже. Ты моя лучшая подруга. Знаешь, как много для меня значит, что у меня есть ты? Что я могу поговорить с тобой, могу поведать тебе все свои тайны?

– Ладно, ладно, детка, не то мы с тобой обе, того гляди, разревемся. Слава Богу, я сегодня хотя бы не накрасилась.

Патриция рассмеялась.

– Лаура, ты за словом в карман не полезешь.

– Кстати уж, о карманах. – Лаура полезла в задний карман юбки и извлекла оттуда морковку. – Туман как кролик. – Она сунула морковку ему в рот. – А что насчет этих заморских лошадей, им можно есть морковку?

– Кажется, лучше будет спросить об этом у Мигеля Кардиги.

– А кто это?

– Он прибыл с лошадьми.

– И что он тут будет делать?

– Учить меня верховой езде. Лаура хмыкнула.

– Вот чему тебе не нужно учиться, так это верховой езде. Сама недурно справляешься.

– Нет, ты не понимаешь, – сказала Патриция. – Речь идет о классической езде. В португальском стиле. Эти кони пляшут в хороших руках, наезднику практически не приходится трогать поводья.

– Не поверю в это, пока не увижу своими глазами.

– Ах, Лаура, они такие красивые!

– И стоят наверняка кучу денег.

– Что верно, то верно. Я даже чувствую себя немножечко виноватой.

– Виноватой? Это с твоим-то богатством?

– Я чувствую себя виноватой, потому что трачу столько денег на самое себя. Но когда я выйду замуж, все это, конечно, переменится.

– А ты выходишь замуж? Патриция смутилась.

– Том еще не попросил моей руки, но я без конца представляю себе, что в следующий раз, когда он сюда приедет…

– Что ж, мужик тебе наверняка пригодился бы.

– Знаешь ли… когда я выйду замуж, я собираюсь отказаться от всего наследства, которое оставил мне Дж. Л.

– Что? Да ты просто спятила!

– И Том относится к этому точно так же.

Лаура покачала головой.

– Нет. Ты это не всерьез.

– Ничто не принесет мне такого счастья, как избавление от этого бремени… и, конечно, я постараюсь употребить деньги на какое-нибудь доброе дело.

По лицу Лауры можно было понять, что она огорошена услышанным.

– Что ж… удачи… – пробормотала она. – Вот и все, что я могу тебе сказать.

Глава IV

Патриция выключила свет, перевернулась на бок и задела Таксомотора. «Ах, Такси, – подумала она, – когда-нибудь на твоем месте будет лежать Том, а тебе придется перебраться под кровать. Обидно ведь будет, верно?» И она почесала его за ухом. Таксомотор не шевельнулся, но его хвост радостно завилял по одеялу.

Она лежала спокойно, пребывая на зыбкой границе между явью и сном. В полудреме ей показалось, будто что-то царапает ее по щеке, – и она открыла глаза. Лунный луч проложил себе дорожку через оконное стекло, озарил Фебу, приблудную кошку, сидящую, облизывая лицо Патриции, на подушке… Патриция не посмела прогнать ее – ведь впервые за все время пугливая, практически полудикая кошка проявила признаки привязанности к человеку. Кошка меж тем не унималась. «Так она мне все кожу слижет!» Патриция хихикнула, и кошка, испугавшись, сразу же спрыгнула с кровати.

Теперь у Патриции не было сна ни в одном глазу. Она поглядела на часы: всего лишь полпятого. Она встала налить себе стакан воды и подошла к окну. Что такое? Девушка раздвинула занавеску, чтобы как следует рассмотреть, что происходит за окном, и затаила дыхание.

Мигель Кардига скакал на сером коне, на Ультимато, в серебряном свете едва пошедшей на ущерб луны. Грациозно, как в замедленной съемке, они передвигались по ездовому кругу; перед тем, как сделать очередной шаг, конь фиксировал в воздухе высоко занесенную ногу. Поводьев не было видно; всадник сидел прямо и неподвижно. Он был одет в обтягивающую торс куртку, на голове у него была широкополая шляпа.

Господи, вот бы научиться ездить, как он, подумала Патриция, когда лошадь, начав сложный маневр (задние и передние ноги попарно пересекались), заскользила по кругу. В мягком свете луны это зрелище казалось воистину волшебным. Быстро накинув шерстяную шаль на тонкую ночную рубашку, Патриция заспешила вниз по лестнице. Пока она бежала на круг для верховой езды, под ее босыми ногами трепетала влажная ночная трава. Но Мигеля на кругу уже не было.

У него было какое-то удивительное умение исчезать. За прошедшую с его прибытия неделю Патриция его вообще не видела. Деннис поведал ей, что Мигель встает очень рано, заботится о лошадях, а затем, судя по всему, спит целый день. К тому же, он наверняка пил – в день его прибытия, вместе с седлами и с другим багажом, из фургона выгрузили три ящика вина, а Конча, прибираясь в коттедже, уже обнаружила там несколько пустых бутылок.

Его поступки вызывали раздражающее недоумение. Он строжайшим образом наказал Деннису, чтобы никто не садился на его жеребцов, самое меньшее, неделю и чтобы это вообще никогда не происходило без его присмотра. Но сейчас Патриция, по крайней мере, смогла убедиться в его мастерстве – он оказался истинным сыном своего отца.

Когда она подошла к самому кругу, Мигель внезапно попался ей на глаза, направляясь к стойлу Харпало. Ему пришлось пройти буквально рядом с нею, но сделал он это, глядя прямо перед собой. Она не сомневалась в том, что ее заметили. Когда он начал заниматься с Харпало, она еще раз подивилась его безупречному мастерству.

Позанимавшись с конем и завершив последний пируэт, наездник отправился на конюшню.

Загипнотизированная тем, что предстало ее взору, Патриция пошла за ним следом. Когда она очутилась в конюшне, Мигель уже расседлал жеребца и растирал его влажным полотенцем. Она двинулась в его сторону, не обращая внимания на чувствительные уколы постеленной здесь соломы в босые пятки.

– Вы великолепны! – вырвалось у нее.

Он смерял ее быстрым взглядом, кивнул и продолжил свое занятие.

– Вы всегда готовите коней по ночам?

– Отец научил меня этому. В ночной тишине от животного легче добиться полного повиновения.

Патриция почему-то оробела. Она даже не знала, сказать ли что-нибудь еще или повернуться и уйти. Пока она решала для себя этот вопрос, Мигель загнал Харпало в стойло, что-то нашептывая ему по-португальски. Она невольно пожалела о том, что не знает этого языка. Слова звучали так благородно и с такой страстью, словно мужчина обращался не к животному, а к своей возлюбленной.

Она уже собиралась было уйти, когда он неожиданно сказал:

– Мадемуазель! И вы когда-нибудь научитесь ездить ничуть не хуже.

– Не думаю. Но я, конечно, постараюсь… Мигель не дал ей договорить.

– Я вас научу.

Он подошел к ней, в руке у него была длинная змеящаяся дрессурная плетка. Остановившись в одном шаге от нее, он поднял плетку в воздух. Та едва не коснулась губ Патриции.

– Когда вы садитесь в седло, вам необходимо слиться воедино с лошадью, – спокойно произнес он.

Она была не в силах пошевелиться.

Плетка начала описывать медленный круг на шее Патриции, потом скользнула ниже, задержавшись на ложбинке между грудей.

– Вы испытаете чувства, каких не испытывали никогда ранее.

Словно бы отравленная его словами, она застыла на месте как вкопанная.

Он отбросил бич, обнял ее и жадно поцеловал в губы.

Ей показалось, будто ее ударили током. Чувство было и волнующе прекрасным, и чудовищным одновременно.

Наконец она вырвалась и отпрянула в сторону.

– Как вы смеете!

Он не пошевельнулся. Он глядел на нее столь же безучастно, как прежде, лишь едва заметно насупившись.

– Прошу прощения, мадемуазель. Я неправильно истолковал ваш визит. В ночной рубашке, в полпятого утра.

Он пожал плечами и, резко отвернувшись от нее, пошел прочь.

Патриция бросилась бежать с конюшни сломя голову – она торопилась очутиться дома, торопилась очутиться в безопасности собственной спальни. Попав туда, она захлопнула за собой дверь с такой силой, словно за ней гнались. Выбившись из сил, она опустилась на постель рядом с Таксомотором, который недоуменно посмотрел на нее, а потом зевнул.

Мысли Патриции были, как в тумане. Она, должно быть, и впрямь сошла с ума – выбежать из дому во мраке ночи разве что не голою. Но ее так очаровало волшебство искусства коня и наездника, что она просто об этом не подумала. Но как ей теперь, после того, чтобы произошло, брать у него уроки? Ей придется попросить его покинуть ее дом – правда, тогда он заберет с собой обоих коней. А ведь все происшедшее было скорее ее виной, чем его. Разумеется, он неверно истолковал ее появление. «О Господи, почему я вечно ухитряюсь все испортить?»

Она бросилась на постель, она пыталась забыть о происшедшем, пыталась представить себе, будто на самом деле ничего не произошло, пыталась забыть о том, насколько волнующим показался ей его поцелуй.

– Ох, Том, возвращайся поскорее, – прошептала она, уткнувшись лицом в подушку.

Мигель сел у себя в постели. Он потянулся за бутылкой, наполнил стакан, сделал большой глоток, но вино не принесло ему привычного успокоения. Все его тело дрожало от возбуждения.

Какого черта он посмел вообразить себе такую чушь? Но ведь она пришла к нему практически обнаженной… сквозь прозрачную ночную сорочку рвались наружу ее груди. Но что бы он сделал, если бы она в конце концов не оказала ему сопротивления? Взял бы ее прямо на конюшне? Позволил бы ей отстегнуть у него с ноги протез? Стал бы свидетелем того, как она смотрит на эту несчастную культю с жалостью… или с отвращением? «О Господи, какой же я идиот!»

В конце концов вино начало оказывать всегдашнее воздействие. Уже порядочно захмелев, он услышал какой-то настойчивый беспрестанный звон. Ему понадобилось определенное время на то, чтобы сообразить, что звонит телефон.

Он взял трубку.

– Эмилио!

– Мигелино! Когда ты возвращаешься?

– Наверное, на следующей неделе. Через парочку уроков новой владелице Ультимато навсегда расхочется садиться в седло.

– Так что, старая наследница пришлась тебе не по вкусу. А что, она так уродлива?

– Да нет. Она не стара и не уродлива. Наоборот, она очень красива.

– Вот как! Значит, ты заболел?

– Да, Эмилио, заболел. Тоской по родине.

– Я пришлю тебе еще ящик вина.

– Привези его сам.

– Я пришлю его с Исабель.

– Какого черта! Что за ерунду ты несешь?

– Я столкнулся с ней прошлым вечером в баре. Она не переставая о тебе расспрашивает.

– Только не вздумай ей ничего рассказывать.

– Но мне пришлось.

– Что ты хочешь сказать?

– Она была так взволновала тем, что ты после похорон не прибыл на поминки… и так внезапно уехал, даже не попрощавшись с нею…

– Ну, и что же ты ей сказал?

– Дал номер твоего телефона.

– Ах ты, черт! А я-то надеялся от нее избавиться.

– Но с какой стати?

– Она мне опостылела. Сучка недоделанная!

– Недоделанная – или неуделанная?

Эмилио опять удалось добиться своего – Мигель поневоле расхохотался.

– Можешь уделать ее, если тебе так хочется. Вдруг по всей линии послышался треск.

– Эмилио!.. Эй, Эмилио, ты меня слышишь? Послышался голос португальской телефонистки:

– С каким номером вас соединить?

– Пожалуй, не стоит, – отказался Мигель. – Он сам мне перезвонит.

Патриция сидела, свернувшись в клубок, под ивой на лошадином кладбище и горько плакала. Она сидела, обхватив руками колени, а письмо от Тома валялось рядом с нею на земле – он откладывал свой приезд на целый месяц. Были у него на то самые серьезные причины – в его помощи нуждались больные и несчастные, – и он обещал провести с ней новогодние праздники. И все равно, слезы лились в два ручья. Она не жалела самое себя, но ей было невыразимо грустно. Какая-то часть ее души была безнадежно пуста… а именно здесь пустоты она не терпела. И Том бы сумел заполнить собой эту пустоту, на сей счет у нее не было ни малейших сомнений, но как раз сейчас она чувствовала себя всеми покинутой. Разумеется, она могла бы поделиться своим горем с приятельницами – с Джоанной Бенсон, с Лаурой, – но она терпеть не могла показывать людям, в каком разладе с миром и с самой собой на самом деле живет. Иногда она казалась себе сильной, но тут же на нее накатывала печаль, и она была не в силах удержаться от слез. В такие минуты она приходила сюда, садилась наземь и размышляла о том, как хорошо было бы оказаться похороненной здесь, среди старых друзей, не испытывающих перед смертью никакого страха – и умерших так, словно они всего лишь уснули.

Как раз сейчас, в приступе тоски после получения неприятного известия, у нее не было ни желания, ни сил объясняться с Мигелем Кардигой. Впрочем, она решила пока и не заикаться о том, что произошло в стойле, и предоставить событиям развиваться своим чередом.

На первый урок Мигель привел ей Харпало, жеребца гнедой масти, на двадцатифутовой веревке. Конь был под седлом и во всей сбруе, однако отсутствовали и стремена, и поводья. Прежде чем Патриция успела выразить свое удивление, Мигель властным жестом приказал Деннису усадить се в седло. Усевшись, она почувствовала себя неуютно: не зная, куда девать руки, и беспомощно болтая ногами.

– Ну, и что мне теперь делать? – спросила она с нервозным смешком.

– Ничего, – сухо ответил наставник. – Просто почувствуйте ритм коня. Постарайтесь им проникнуться.

Он щелкнул языком, и Харпало медленным шагом тронулся с места. Но почти сразу же вслед за этим Мигель свистнул. Конь остановился. Мигель сделал несколько шагов вперед.

– Вы когда-нибудь уже садились на лошадь, мисс Деннисон?

– Мистер Кардига, я езжу на лошади с тех пор, как себя помню. У меня множество призов, полученных на охотничьих праздниках.

– Однако лошади вы не чувствуете. Вы сидите прямая, как палка, сдавив коню круп ногами. Каким образом, интересно, вы собираетесь вступить в контакт с животным, если вы не умеете сбросить с самой себя напряжение?

– Я не чувствую никакого напряжения!

Он унижал ее, и Патрицию это, конечно, бесило.

– Вы не чувствуете напряжения, вот как? Ох, прошу прощения, мадемуазель!

Мигель бросил повод и ушел, оставив ее сидеть в неподвижности на застывшем в неподвижности коне. Она уже подумывала, не пуститься ли вскачь, но тут он вернулся, держа в руке два куриных яйца.

Она попыталась превратить все в шутку.

– Яичница? А почему без ветчины? Но он не поддержал игривого тона.

– Это сырые яйца… Я хочу, чтобы вы поместили одно из них между вашим бедром и седлом. Держите яйцо крепко, чтобы не упало наземь, но, вместе с тем, без напряжения, чтобы его не раздавить. – Он подал ей и второе яйцо. – А это прижмите другим бедром.

Теперь она почувствовала себя в еще более комическом положении, чем прежде, – сидя на коне без поводьев и без стремен и удерживая бедрами сырые яйца.

Он вновь взялся за длинную веревку и щелкнул плеткой. Харпало неторопливо снялся с места. Не прошло и нескольких секунд, как по бриджам Патриции растеклись и принялись капать на сапоги оба раздавленных яйца.

Мигель знаком остановил коня и передал повод Деннису.

– На сегодня это все.

Спрыгнув наземь, Патриция уставилась на омлет, в который превратились ее брюки. А когда подняла взгляд, Мигеля на скаковом кругу уже не было. В ярости она закричала ему вслед:

– Да, вы правы, мистер Кардиго! Я испытываю напряжение! Я испытываю напряжение! Но вы тоже его испытываете!

Обернувшись, он ухмыльнулся во весь рот. Она до сих пор не замечала, какие у него ослепительно белые и безупречно ровные зубы.

Собственно говоря, она вообще впервые увидела, как он улыбается.

Когда Мигель вернулся в коттедж, на губах у него по-прежнему играла улыбка.

«Патриция Деннисон проигрывает со счетом ноль-один», – подумал он.

Он не сомневался в том, что она сейчас ревет. И вынужден был признаться самому себе в том, что сознательно и злокозненно стремится к такой ситуации, когда чаша ее терпения наконец переполнится – и она, обозвав его всеми бранными именами, которые ей известны, прикажет ему убираться с фермы вместе с его паршивыми лошадьми.

Но она сумела преподнести ему сюрприз.

Он увидел, как краска заливает ей щеки, увидел, какой гнев вспыхивает у нее в глазах, – но затем, вместо того, чтобы сорваться или взорваться, она саркастически пошутила – и заставила рассмеяться его самого.

В храбрости ей не откажешь, подумал он, швыряя шляпу на кресло, а сам – заваливаясь на кровать. Наверняка, она окажется крепким орешком.

Он потянулся за бутылкой вина, намереваясь откупорить ее, и тут обнаружил записку о том, что ему опять звонила Исабель. Интересно, когда она, наконец, от него отвяжется?

Дрова трещали и пламя пылало в печи, развеивая в гостиной зябкий холодок ранней осени. Стереосистема звучала сладким голосом Билли Джоэля. Конча принесла кофе и пирог с ягодами.

Лаура отхлебнула кофе.

– Ты знаешь, голубушка, как мне нравится этот старинный дом, но, при всех твоих деньжищах, почему бы тебе не убрать со стен эти червивые бревна?

Патриция рассмеялась.

– О Господи, Лаура, – я же велела обшить ими гостиную. Они взяты из разобранного сарая восемнадцатого века – сарай уже не подлежал восстановлению. И мне нравится дух старины, который они придают этой комнате, – словно ты вдруг очутилась на сеновале.

– Что ж, хорошо еще, что ты не покрыла тут полы сеном и не разместила Спорта на кухне.

Патриция рассмеялась так весело, что едва не расплескала свой кофе. Лаура бывала порой на редкость остра на язык.

– Лаура, я понимаю, что ты считаешь меня сумасшедшей, но, поверь, не обзаведись я этой фермой и этими животными, тогда бы я уж и точно спятила. И тебе, как никому другому, должно быть понятно, какую важную роль в жизни человека может играть лошадь.

– Знаю, детка, знаю. – Лаура отвела взгляд от младшей подруги и уставилась в пустоту. Но затем печаль отхлынула от нее так же стремительно, как перед тем нахлынула, и, повернувшись к Патриции, она сказала: – Кстати, о лошадях. Как продвигаются твои уроки верхового танца?

Патриция вздохнула.

– Пожалуйста, не надо. Лучше всего выкинуть все эти занятия из головы. Он чудовищный человек. Мне не отстирать мои лучшие бриджи – они все в яичном желтке.

– А зачем нужны для верховой езды куриные яйца?

– Долго рассказывать. Давай лучше поговорим о чем-нибудь приятном.

– Например, о Томе Кигане?

Патриция вздохнула, потом полезла в карман и достала оттуда письмо.

– От него? Патриция кивнула.

– Он пишет мне два раза в неделю.

– Не читай мне всей этой скучищи. Только все, что касается секса.

– Ах, Лаура, как это замечательно – понимать, что ты влюблена. – Она указала на настенный календарь, каждый прожитый день в котором был вычеркнут жирным крестом. – Осталось сто сорок дней.

– Ты так говоришь, словно тебя в тюрьму посадили.

– Я… я жду, что Том освободит меня из этой тюрьмы.

– Ого-го! Видать, на этой ферме кое-кому предстоит жаркая ночка!

Патриция покраснела, не зная, что сказать, и подошла к окну. Мигель, держа Харпало на длинном поводу, пускал его рысью по широкому кругу. Сегодня его хромота бросалась в глаза сильнее, чем обычно. Она никогда не осмеливалась спросить его об этом, но втайне сгорала от любопытства. Что это было – несчастный случай?.. или, может быть, полиомелит?.. или врожденный недостаток? Разумеется, хромота никак не могла быть связана с его занятиями конным спортом. Она продолжала следить за ним – его умение обращаться с лошадьми всегда производило на нее гипнотическое впечатление.

– Знаешь, Лаура, в наши дни мужчина посмотрит на тебя, сграбастает – и ожидает, что ты сразу же согласишься.

– Правда? – Лаура хмыкнула. – Жаль, что меня хоть изредка кто-нибудь так не грабастает.

Но Патриции было не до смеха. Она не рассказала Лауре о том, что произошло ночью на конюшне, и не собиралась разоткровенничаться сейчас.

– Но Том не таков – он по-настоящему любит меня. Он уважает во мне человека.

– Ты рассуждаешь, как девственница. Рот у Лауры был набит пирогом.

– Жаль, что это на самом деле не так. – Патриция села за стол, отхлебнула кофе, задумчиво посмотрела на Лауру. – В школе, знаешь ли, я отправлялась на свидание с парнем, порой шла с ним в кино, а потом занималась сексом.

– Ну, и что в этом дурного?

– Дурной была причина, по которой я пускалась во все тяжкие. Я буквально бросалась на шею каждому мужику, который мне попадался. Мне хотелось нравиться, мне это никогда не надоедало. Позднее доктор Соломон объяснил мне, что я просто использовала секс для того, чтобы обратить на себя внимание. Но после каждой такой встречи я чувствовала нечто прямо противоположное – будто использовали меня.

– Но почему же?

– Когда люди смотрят на меня – что они во мне видят? Мою истинную сущность? Или только деньги моего деда? – Но тут она повеселела. – А вот когда на меня смотрит Том, мне понятно, что ему нужна я сама. Деньги не имеют для него ровным счетом никакого значения.

– А секс для него имеет значение?

– Ах, Лаура, о чем ни заговори с тобой, всегда ты все сводишь к сексу?

– Потому что лучшей темы для разговора все равно не найдешь.

Патриция мечтательно вздохнула.

– Секс нам с ним предстоит замечательный, потому что он будет основан на подлинной любви. Я представляю себе, как он ложится рядом со мной…

– На место Таксомотора.

– Лаура! Я говорю серьезно.

– Ты рассуждаешь, как персонаж из женского романа.

– Но я люблю романы! Что может быть лучше, чем романтическая история!

– Что ж, детка, возможно, тебя и ждет романтическая история.

Глава V

После еще нескольких столь же обескураживающих уроков и шести пар погубленных бриджей Патриция научилась сидеть на Харпало, идущем иноходью, рысью и легким галопом, не разбивая при этом ни единого яйца. Разумеется, Мигель ни разу не позволил ей сесть на Ультимато.

Ей страшно хотелось удостоиться от Мигеля похвалы, но все, чего ей удавалось добиться, ограничивалось сухим словом «да» после удачно выполненного упражнения. И это «да» стало для нее самым желанным словом во всем словаре. А в последнее время он, произнося свое «да», порой улыбался. И каждый раз после этого она краснела.

Затем настал день, когда она обнаружила, что ей подали Харпало не только оседланным, но и со стременами. Однако поводья по-прежнему отсутствовали.

Мигель появился на кругу с двумя бокалами, до половины наполненными тем, что выглядело как красное вино.

– Вот как, у нас праздник?

– Нет, мадемуазель, испытание. Если ваши руки не окажутся безупречно крепкими на протяжении всего времени на лошади, вы пораните чувствительные нервные окончания у нее во рту. Это периквита – одно из лучших португальских вин. Постарайтесь не пролить ни капли. – Он подал ей бокалы в обе руки. – А теперь представьте себе, что это не бокалы, а поводья. Держите их нежно – держите их, как два цветка, а не как два камня.

Его поэтическая манера излагать свои соображения плохо сочеталась с суровостью поведения и облика.

С превеликой осторожностью Патриция пустила Харпало по кругу. Ей удалось не расплескать ни капли. Когда Мигель велел коню остановиться, Патриция радостно ухмыльнулась.

– Должно быть, мадемуазель, вы сейчас необычайно горды собой.

– Так оно и есть.

– Но испытание еще не закончилось.

Он откупорил бутылку и налил вино в бокалы почти до самых краев.

И прежде чем Харпало перешел с рыси на легкий галоп, белые бриджи Патриции оказались залиты алым вином.

В отчаянье бросив взгляд на расплывающиеся по брюкам пятна, она услышала слова Мигеля:

– На сегодня, мадемуазель, это все.

– Мистер Кардига! – закричала она ему вдогонку, так как он уже повернулся и пошел прочь. Теперь он остановился, повернулся к ней лицом, посмотрел на нее. А она высоко подняла наполовину расплескавшийся бокал. – Пью за вас! Поздравляю! Вам опять удалось добиться своего!

Пальцы Мигеля барабанили по телефонному аппарату, пока он дожидался, когда же его соединят с Лиссабоном. Из окошка ему было видно, как едет на своей аппалачской лошадке Патриция, за безродным конем плелся пятнистый пес.

Необходимо было отдать ей должное – она никогда не забывала объехать всю ферму, ни утром, ни вечером. Он чуть ли не раскаивался в том, что заставил ее погубить столько пар бриджей, и в то же время был втайне более чем удовлетворен успехами, которые она делала. Не так-то ему будет просто заполучить Ультимато обратно. Разумеется, Мигель никогда не делал ей никаких комплиментов, но в последнее время тон его критических замечаний несколько смягчился. – Алло!

Трубку взял Эмилио.

– Догадайся, кто звонит.

– Ах, это ты, Мигель. Ты что, уже вернулся в Лиссабон?

– Нет еще.

– Ты сказал мне, что вернешься через неделю. А прошло уже почти два месяца. Что-нибудь не так?

– Наоборот, все идет слишком так, как надо. Она оказалась превосходной наездницей.

– Так она еще не возненавидела лошадей?

– Нет, но еще один ящик периквиты мне не помешал бы.

– А что, она любит вино?

Эмилио продолжал поддразнивать друга, а глаза того невольно по-прежнему следили за Патрицией. Сейчас она спешилась и осматривала коня, проверяя, не повредил ли он копыта. Мигель увидел, как с ветви тополя слетел золотой лист и мягко опустился ей на голову. Солнечный луч, упав на листок, превратил его в искрящийся светом топаз. Мигелю стало жаль, когда Патриция поднялась во весь рост, а листок соскользнул наземь.

К тому времени, когда он закончил разговор с Эмилио, она уже ушла.

Мигель пустил Ультимато стелющимся по земле галопом через весь луг, но, едва заметив Патрицию, сменил темп и повел коня простой рысью. Патриция вышла из маленького застекленного домика, над входом в который была прибита табличка «Инсекторий».

Она озадаченно посмотрела на него.

– Чем я могу помочь вам, мистер Кардига?

– Мадемуазель, меня интересует это строение. Конюхи называют его «жукоторий». Что это такое – «жукоторий»?

Засмеявшись, она прикрепила к седлу Спорта два стеклянных сосуда, в которых кишмя кишели какие-то насекомые, и села на лошадь.

– Вот и конюхи тоже смеются, – сказал Мигель.

– А на самом деле в этом нет ничего смешного. Я здесь выращиваю хороших жуков, чтобы не опылять инсектицидами свои розы.

– Как это вы выращиваете хороших жуков?

– А я скармливаю им плохих жучков, которых тоже выращиваю. Можете посмотреть там, на окне, на листьях люцерны. Но плохих жучков я тут держу взаперти.

На лице у Мигеля можно было прочесть явное недоумение.

– Но как же вы их отличаете друг от друга?

– Рафиды – это плохие жучки – черного цвета, а хорошие – она указала ему на сосуд с насекомыми, – красного. Это, кстати, самки. Когда у меня набирается достаточно хороших жучков, я отвожу их в розарий – и они поедают плохих.

– Ну да, понятно.

Судя по его наморщенному лбу, ему как раз ничего не было понятно. Хотя, как знать, возможно, он был, наоборот, первым человеком, который хоть что-то понял.

Патриция пустила Спорта вскачь и с удивлением обнаружила, что Мигель поскакал следом за ней, хотя и поддерживая такую дистанцию, чтобы им не удавалось говорить друг с другом, не переходя на крик.

Она подъехала к огороженному участку, площадью в один акр, на котором был разбит розарий, открыла сосуды и выпустила насекомых; те, загудев, зигзагами устремились туда, где цвели последние в том сезоне розы.

– А почему розы туг в основном белые, – неожиданно спросил Мигель.

– Белые розы были любимыми цветами моей матери.

Мне кажется, перебравшись сюда, я действовала, главным образом, по наитию. Мне хотелось воскресить лучшую пору моего детства – еще до всех несчастий…

Она резко оборвала разговор. Не сказав больше ни слова, она поехала на пруд с утками, а потом к курятнику.

Есть что-то забавное и трогательное в том, как она управляется со своей живностью, подумал Мигель. Она не походила ни на фермершу, озабоченную грядущими барышами, ни на сентиментальную девушку, забавляющуюся с живыми игрушками. Ему не удавалось подыскать этому точного определения. Пожалуй, она обращалась со своей живностью, как мать – с детьми.

В течение долгого времени они в молчании ехали по густому ковру из опавших листьев. Перед небольшим подъемом Патриция сдержала коня. Мигель остановил своего с нею рядом.

– Как здесь красиво, – грустно произнесла она.

Он проследил за направлением ее взгляда, теряющегося в желтовато-зеленом просторе, там и сям усеянном медленно движущимися силуэтами лошадей. На солнце сверкал свежей краской белый плетень. Мягкие очертания Кошачьей Головы и соседних с нею гор походили на женщину, привольно раскинувшуюся под безоблачным небом.

– Все как на картине, – сказал Мигель.

– Лучше того! Это же – живая картина. И она меняется каждый день. Если вспомнить о старинных шедеврах, развешенных по стенам во дворце у моего деда… А это… – Она перевела дыхание. – Это мой метод заниматься живописью.

Внезапно она заметила, что Мигель перестал любоваться пейзажем. Вместо этого он почему-то уставился на нее. Патриция почувствовала себя неуютно.

– Почему бы вам не вернуться домой по нижней дороге, мистер Кардига? А я поеду по просеке – и мне придется перемахнуть при этом через пару-тройку заборов.

В знак согласия он коснулся рукой шляпы. Какое-то время он, оставаясь на месте, следил за тем, как она стремительно летит вдоль по лугу, затем решил отправиться за нею следом.

Услышав у себя за спиной стук копыт, Патриция обернулась – и ее лицо поневоле расплылось в радостной ухмылке.

Спорт «форсировал» поваленное дерево, у него за спиной отчаянно лаял Таксомотор. Помедлив пару мгновений, преодолел естественное препятствие и Ультимато.

Они поехали по забытой Богом местности – хотя Патриция прекрасно ориентировалась в здешней глуши, – поскакали узким ущельем меж гладких скал, промчались мимо завала из бревен. В конце концов они повернули еще раз, и Мигель увидел, что они описали полный круг и возвращаются к тому же самому месту у белого плетня, с которого начали. Тронув поводья, Патриция что-то произнесла, но Мигель не остановился прислушаться. Он послал Ультимато в галоп. Конь и всадник взлетели в воздух, перемахнули через пятифутовый плетень с запасом в добрых шесть дюймов и помчались по направлению к конюшне.

Когда Патриция появилась в стойле, Мигель растирал ноги Ультимато чистыми тряпками.

– Ну вот, вы и показали мне кое-что. Я ведь и не знала, что его учили форсировать препятствия, – сказала она.

– А его этому и не учили. – На губах у Мигеля появилась легкая усмешка. – Но, мадемуазель, конь, умеющий безупречно выполнять пируэт, отрывая при этом от земли три ноги с места, с легкостью берет на всем скаку любое препятствие.

Начиная с этой поездки вдвоем, Мигель возникал из небытия каждый вечер и, не говоря ни слова и неизменно соблюдая порядочную дистанцию, сопровождал девушку в объезде угодий. Сначала Патриция была рада тому, что ему вздумалось составить ей компанию. Но через какое-то время она начала мучиться угрызениями совести. Ей казалось, что вследствие этих совместных поездок она ведет себя нечестно по отношению к Тому, проводя столько времени вдвоем с другим мужчиной. Она решила объявить Мигелю о том, что впредь предпочитает совершать поездки в одиночестве.

Несколько раз мысленно Патриция повторила речь, которую намеревалась произнести, добилась того, что та звучала в ее мозгу автоматически, и отправилась на конюшню.

Но Мигеля она на привычном месте не обнаружила.

– Деннис, ты не видел мистера Кардигу?

– Нет, мисс Деннисон. Передать ему, что вы решили выехать без него?

На мгновение она заколебалась, с отсутствующим видом глядя Спорта.

– Да.

Отъехав от построек, она обернулась, желая все-таки увидеть его, но нигде не обнаружила и медленно, подчеркнуто медленно отправилась в путь одна.

К тому времени, как Мигель нагнал ее у курятника, решительная речь, отрепетированная ею заранее, оказалась уже забыта. Она ничего не сказала ему, предпочтя уделить все внимание своим подопечным.

Мигелю тоже не хотелось ни о чем разговаривать; ему нравилось просто наблюдать за нею. Сейчас она вроде бы заключала какую-то негласную сделку с петухом, подозрительно посматривающим на нее, пока она вынимала яйца из-под наседки.

– У тебя и так уже слишком много детей, Карузо, – сказала она петуху.

– Мадемуазель, вы всем своим курам дали клички?

– Да, – со смущенной улыбкой призналась она.

– Но как же вы их различаете? На мой взгляд, все они похожи друг на дружку.

– Ну, это же совсем просто. У всех разные гребешки. Ну, и, разумеется, совершенно различные индивидуальности.

– Мадемуазель! – Мигель хмыкнул. – Вы напоминаете мне одного пастуха, которого я повстречал в сельской местности на полуострове Аррабида.

– Пастуха?

– Он попросил меня отвезти в город, к ветеринару, искалеченную овцу. Разумеется, я согласился. И тут произошло самое невероятное.

– Когда речь заходит о животных, меня ничто не способно удивить.

– Пастух отдал команду – и его собака подбежала к отаре одинаковых белых овец и по их спинам, добралась до той, о которой шла речь. – Мигель покачал головой, словно воспоминание об этом эпизоде до сих пор повергало его в недоумение. – И собака доставила нужную овцу. Я был просто поражен. «Откуда же собака узнала, какая именно овца тебе понадобилась?» – спросил я у пастуха. Он посмотрел на меня так, словно я только что расписался в собственной глупости, и сказал – знаете что?.. Он сказал: «А вам попадались когда-нибудь две овцы, похожие друг на друга?»

Патриция залилась смехом.

– Ну, вот и вы как этот пастух.

Она с изумлением посмотрела на него.

– Я воспринимаю это как комплимент, мистер Кардига.

Они продолжили путь верхом, пока не попали на опушку густого леса. Заехали в лес, углубились в него довольно далеко, и тут Патриция придержала коня и поднесла палец к губам, призывая своего спутника не шуметь.

Через пару минут она прошептала:

– За нами наблюдают тысячи глаз. Он недоумевающе посмотрел на нее.

– Ну да, конечно, мы их не видим – но они-то нас видят, они нас окружают.

– Кто это – они?

– Бурундуки… лисы… кролики… олени, змеи, птицы, насекомые…

– Хорошо-хорошо, я вам верю, – улыбаясь, перебил он.

– И нам никогда не следует их обижать, потому что у них куда больше прав находиться здесь, чем у нас.

Мигель огляделся по сторонам, словно у него впервые в жизни открылись глаза на окружающую его природу, и действительно, будто бы почувствовал на себе взгляд бесчисленных глаз, устремленных к нему со всех сторон. Да, люди сюда вторгаются, а все прочие твари здесь живут. Раньше он никогда не задумывался об этом.

Дальше они поехали в молчании и, описав большую петлю, оказались на любимом месте Патриции – у плакучей ивы на кладбище. Здесь она спешилась и привязала Спорта к дереву. Мигель проделал то же самое с Ультимато.

Кони немедленно принялись щипать здешнюю траву, а Таксомотор начал носиться по мху.

– Поглядите-ка сюда, – сказала Патриция.

Он посмотрел в указанном направлении и увидел несколько могильных камней на тихом склоне холма. На каждом камне была незатейливая надпись – «Черный бархат», «Рыцарь», «Сэр Ланселот». Все это были лошадиные клички.

– Значит, здесь вы и хороните старых коняг?

Она кивнула, а затем опустилась на траву, мрачновато глядя прямо перед собой. Мигель стоял рядом.

– Почему люди считают кладбища унылыми местами? По-моему, наоборот, это мирные, спокойные места. А как по-вашему?

Он ничего не ответил, окинув взглядом всю открывающуюся перед ним картину. Патриция указала пальцем.

– А вот то место – между Бархатом и Танцором, – оно предназначено для меня.

Мигель был шокирован. Может быть, она просто шутила?

– Когда я купила эту ферму, я решила сойтись накоротке со смертью. Вот почему я собрала здесь дряхлых лошадей. Я хочу, чтобы они провели остаток своих дней в покое и в мире. И мне кажется, что лошади, покоящиеся под здешними камнями, говорят мне: «С нами все в порядке, да и вообще – все в порядке, этого не нужно бояться». И это помогает мне – хотя, увы, я по-прежнему боюсь.

Мигеля порядком потрясла эта беседа. Какие темные, какие чудовищные мысли бродят в этой изящной головке!

– Мадемуазель, вы слишком молоды, чтобы страшиться смерти.

– Да нет, я ведь не за себя боюсь, мистер Кардига. Я боюсь, что смерть отнимет у меня всех моих близких и оставит меня в совершенном одиночестве. У меня есть дорогой человек, который работает в полном опасностей и ежедневного риска уголке света, и мысль о том, что я могу потерять его, буквально парализует меня.

Мигель снял шляпу и провел рукой по густым черным волосам.

– Мадемуазель, – начал он с кривой усмешкой. – Будучи участником боя быков, я много раз сталкивался лицом к лицу со смертью. И знаете, что я понял? – Он сделал паузу. – Я меньше боялся быка, чем зрителей…

Она подняла на него глаза. Сейчас она была похожа на маленькую девочку.

– Да. Я боялся не умереть, а осрамиться. Боялся обесчестить имя моего отца. И тогда я понял, что смерть вовсе не является моим врагом. Моим истинным врагом был мой страх.

Патриция не знала, что на это ответить.

Мигель отвязал Ультимато и сел на него.

– Думаю, мне пора, – сказал он и умчался прочь.

Ей хотелось остановить его, ей хотелось услышать от него еще что-нибудь.

Вернувшись к себе в коттедж, Мигель налил стакан вина и переоделся ко сну. Растянулся на постели, размышляя о вечерней прогулке. Какая странная девица – со всех сторон окруженная смертью, а сама – буквально искрящаяся жизнью! Она начала вызывать у него чувства, в каких он не часто себе признавался. Да ведь еще никогда он не разговаривал с женщиной так, как сегодня вечером.

Ему не спалось. Он надел протез, накинул на плечи халат и, хромая, вышел в ночь.

Он поглядел на хозяйский дом – и заметил свет в верхнем окне. Ей, судя по всему, не спалось тоже. Мигель прислонился к дубу, прислушался к шуму ветра в лысых сучьях у себя над головой. Да, Патриция, мы редко обращаем внимание на то, что нас окружает. И часто не прислушиваемся к голосу собственной души.

Он вновь посмотрел на хозяйский дом – свет в верхнем окне погас. Спокойной ночи, Патриция!

Стакан вина у него на ночном столике так и остался невыпитым, и тем не менее он хорошо выспался. И когда проснулся, первая его мысль была о Патриции. Ему нравились те странные чувства, которые она в нем пробуждала. Девушка была такой хрупкой, такой уязвимой, и вряд ли способна кого-то обидеть. Как бы она повела себя, узнав о том, что он убил человека?

Глава VI

Ноябрьский дождь яростно стучал в застекленную крышу зимнего помещения для верховой езды; темные тучи, проплывая по небу, застили свет и создавали здесь, внутри, искусственные сумерки. Патриция, оцепенев, стояла посередине присыпанной песком арены. Мигель неторопливо приближался к ней, ведя за собой не Харпало, а Ультимато. Ей предстояло впервые сесть на серого скакуна.

Пытаясь скрыть от наставника свою нервозность, она легко вскочила в седло. Ее длинные сильные ноги легко вошли в стремена.

Дождь так шумел, что слова, произносимые Мигелем, были едва слышны.

– Этого коня назвали Ультимато. Ультимато Первый. Вы скоро поймете, почему. – Он подошел поближе. – Не забывайте: все мускулы полностью расслаблены. – Он положил руку ей на бедро. – Он сам понесет вас. Ему хочется понести вас. Ему хочется понести вас без малейших ваших усилий.

Он вложил ей в руки поводья, едва заметно погладив ее по пальцам.

– Они вам на самом деле практически не понадобятся, – сказал он. – Что ж, давайте начнем.

Конь тронулся с места. Его поступь была плавной, исполненной собственного достоинства.

– Представьте себе, будто вы плывете по течению реки, – крикнул ей Мигель с середины круга.

Патриция улыбнулась, и впрямь испытывая подобное ощущение.

– А теперь подайте плечи в мою сторону. Она повиновалась.

– Посмотрите на меня.

Его глаза встретились с ее глазами, и конь тоже повернулся к Мигелю. Ей показалось, будто течение реки внезапно переменило направление и ее неудержимо повлекло к этому мужчине.

Она повиновалась всем его указаниям – поворачивала плечи, переносила тяжесть тела – но со всей осторожностью – слева направо и наоборот, а конь послушно вторил и река послушно меняла течение. Девушка была словно загипнотизирована. И сама не знала, что именно привело ее в такое состояние, – дождь ли, конь или наставник. Но ощущение, которое она испытывала сейчас, было незабываемым, и Патриция понимала, что любой другой конь никогда не пойдет ни в какое сравнение с этим.

Проходя по вестибюлю здания, в котором была расположена штаб-квартира синдиката «Стоунхэм», Патриция не могла сдержать легкой дрожи. Она терпеть не могла появляться в этом здании – в таком холодном, ничем не украшенном, – по сути дела, в пещере, выдержанной в серых тонах, стены которой были обшиты листовой нержавеющей сталью. Что ж, это здание представляло собой достойный монумент покойному Дж. Л.

Двое охранников маячили у лифта. И хотя они подобострастно приветствовали ее (проведя, тем не менее, через металлоискатель), ей все равно почудилось, будто она находится на КПП у входа в Пентагон.

Она надеялась на то, что встреча с членами совета директоров не окажется слишком долгой – по окончании совещания ей предстоял ланч с Мигелем. Она хотела изумить его – и поэтому зарезервировала столик в «Ле Сирк». Он отправился с нею в город, потому что ему предстояло продлить визу в португальском консульстве. Правда, он несколько загадочно пояснил ей, что намеревается отбыть в Лиссабон еще до истечения срока продлеваемой визы.

Перед тем, как войти в зал, где должно было состояться совещание, Патриция собралась с силами. Здешний конференц-зал никак нельзя было назвать уютным уголком – с его высокими узкими бойницами, претендующими на то, чтобы слыть окнами, и со стеклянным столом длиной в двадцать пять футов, к которому были придвинуты две дюжины громоздких мягких кресел. Трое членов совета директоров сосредоточились в дальнем конце стола.

Бог смилостивился, и стопка подлежащих подписанию бумаг оказался на этот раз не слишком пухлой. Через полчаса Патриция выполнила свой долг, встала с места и собралась было уйти, но вопрос, заданный Хорейсом Коулменом, буквально пригвоздил ее к месту.

– Дорогая, тут ходят всякие тревожные слухи. Верно ли, будто вы собираетесь выйти замуж за доктора Кигана?

Белый крахмальный воротничок впился в плоть трясущихся подбородков Коулмена, которые свисали так низко, что заслоняли узел галстука.

Патриция, покраснев, окинула быстрым взглядом всю троицу. Миссис Спербер сидела прямая, как палка, сложив руки на коленях; у Эша, кажется, начал развиваться нервный тик.

– Дядя Хорейс, вот уж никогда не думала, что вы прислушиваетесь ко всяким слухам.

– Как правило, не прислушиваюсь. Но надо признать, что вы и впрямь проявили сильнейшую заинтересованность в этом молодом человеке.

– Что ж, давайте договоримся: если я надумаю выйти замуж, вы получите приглашение на свадьбу самым первым.

И она натянуто засмеялась, пытаясь скрыть охватившее ее смущение.

Коулмен бросил на нее резкий взгляд, но затем заставил себя, в свою очередь, улыбнуться.

– К сожалению, приглашением на свадьбу ограничиться не удастся. Существуют процедуры, которые предстоит соблюсти.

– Что еще за процедуры?

Эш прокашлялся. Сейчас наступил его черед.

– Ваш покойный дед был весьма озабочен тем, что вы сможете попасть в руки бессовестного охотника за приданым.

Патриция напряглась.

– Доктор Киган не является охотником за приданым, мистер Эш.

– Боб! – Коулмен мрачно посмотрел на Эша. – Не надо меня перебивать. – Затем он обратился к Патриции. – Я весьма сожалею, моя дорогая. Нам противна сама мысль о том, чтобы вторгаться в вашу личную жизнь, но нам оставлены предписания, которым мы должны следовать. Параграф восьмой, подпункт «е», завещания, оставленного Дж. Л., требует от нас анализа и оценки личных качеств и намерений вашего потенциального жениха.

– Вы хотите сказать, что у вас есть возражения против Тома?

Миссис Спербер одарила Патрицию милостивой улыбкой.

– Лично я нахожу доктора Кигана рыцарем без страха и упрека. – Она раскрыла досье. – Выпускник медицинского факультета в Гарварде, человек, удостоенный Американской медали свободы в самом раннем возрасте из всех медалистов…

– И получивший самые крупные пожертвования из благотворительного фонда Стоунхэма, – перебил ее Коулмен.

– Дядя Хорейс! Больница – это весьма достойный объект для благотворительной деятельности.

– Ну, разумеется, разумеется… успокойтесь, Патриция. – Коулмен понял, что перестарался. – Мы только призываем вас проявить величайшую осторожность и не совершить какую-нибудь глупость.

Патриция поднялась с места, трепеща от возмущения.

– Я не дура! И я не хуже вас выучила завещание Дж. Л. Советую вам обратить внимание на параграф восьмой, подпункт «ж».

После ухода Патриции в конференц-зале воцарилась тягостная тишина.

– Что она имела в виду, говоря о параграфе восьмом, подпункте «ж»? – поинтересовался наконец Эш.

– Там написано, разумеется, другими словами, что, выйдя замуж, она имеет право послать нас всех подальше, – побагровев от гнева, пояснил Коулмен.

– Что ж. – Миссис Спербер захлопнула досье и поднялась с места. Голос ее звучал далеко не уныло. – По крайней мере, мы тогда избавимся от этой чудовищной ответственности. Я, со своей стороны, должна сказать, что налагать какие бы то ни было ограничения на такую милую и благонамеренную молодую особу для меня нелегко. Все хорошо, что хорошо кончается. Конец – делу венец.

– Цитированием Шекспира делу не поможешь, – рявкнул Коулмен.

– Но что же нам делать?

Эш тренировал кисть руки, разминая мяч для игры в гольф.

Коулмен крутанулся в кресле и хлопнул пухлой рукой по столу.

– Я помог воздвигнуть эту империю! А она посмела швырнуть мне в лицо параграф восемь, подпункт «ж»? Такова награда за многолетнюю преданность?

– Нельзя не признать, что за наши хлопоты мы получали и получаем вполне достойное вознаграждение, – напомнила миссис Спербер. – После того, как Патриция выйдет замуж, мы уже не сможем ничего сделать. – Она одернула юбку на коленях и взяла в руку портфель. – Всего хорошего, джентельмены!

Коулмен мрачно уставился на захлопнувшуюся за ней дверь.

– Что ж, Хорейс, она права. При ликвидации совета директоров каждый из нас получит по пять миллионов.

– Это семечки! – заорал Коулмен прямо в лицо Эшу. Пустив по столу большой конверт с бумагами, он продолжил. – Погляди-ка на это! Помнишь, как мне пришлось бороться за то, чтобы открыть отдел инсектицидов в Мексике? Как трудно мне это далось? Давай, смотри!

Эш оставил свой мяч и послушно открыл конверт. Коулмен меж тем продолжал оглушительно орать:

– Я увеличил доходность операции на семьдесят процентов. – Его грузное тело нависло над столом. – Эта компания, Боб, стоит больше десяти миллиардов. Десять миллиардов – вот это деньги. А ведь всего этого добился я!

– Но что же мы можем поделать?

– Много чего. Во всяком случае, превратить себя в посмешище я не дам.

Когда Сирио, владелец «Ле Сирк» препроводил Патрицию к столику, она все еще не отошла после стычки с членами совета директоров, она буквально дрожала от ярости, – и поэтому обрадовалась, увидев, что Мигель еще не пришел. Она заказала себе двойную водку с апельсиновым соком. У Сирио глаза на лоб полезли, хотя он, разумеется, деликатно промолчал.

К тому времени, когда появился Мигель, крепкий напиток уже возымел свое действие и Патриция пребывала в едва ли не праздничном настроении.

– Мадемуазель. – Он почтительно поклонился ей. – Прошу прощения за опоздание.

– Вы не опоздали… Мигель!

В первый раз она посмела назвать его по имени. Он в изумлении посмотрел на нее.

– Не кажется ли вам, что «мистер Кардига» звучит слишком длинно?

Его губы дрогнули, на них появилось некое подобие улыбки.

– Да, мадемуазель. Кивнув, он сел.

– Да и меня зовут вовсе не мадемуазель. Мое имя Патриция.

Его улыбка стала более откровенной.

– Да, Патриция.

Ее имя он произносил с артикулированным «ц», а не с «с» – Патрисия, – как американцы. И ей это понравилось.

– Вот так-то лучше. – Она посмеялась. – А вы сегодня такой обворожительный – я вас просто не узнаю.

– В каком смысле?

– Обычно вы такой суровый. Я хочу сказать, с людьми. Потому что с лошадьми вы всегда предупредительны и терпеливы.

– Я научился этому у отца: он ненавидит людей и любит лошадей.

– А мне он при встрече показался весьма обходительным.

– Да уж, он наверняка расстарался. Но иногда он настоящий сукин сын!

– Мне трудно в это поверить.

Мигель подался к ней через столик.

– Позвольте рассказать вам одну историю. Однажды, еще совсем мальчиком, я поехал на его любимой кобыле Аманте, не попросив у него разрешения. А отец и впрямь наглядеться на нее не мог. А я, хоть и был еще мальчиком, буквально взбесился из-за того, что не мог ездить на ней с таким же мастерством, как отец. И я исхлестал ее плетью. Аманта, привыкшая к ласковому обращению со стороны отца, взбрыкнула и мне пришлось сильно взять ее под уздцы, чтобы заставить себя слушаться. И как раз в это время появился отец. «Прочь с этой лошади!» – заорал он. Я спешился, а он поначалу не обратил на меня никакого внимания. Он потер нос Аманте, что-то нашептал ей на ухо и, кликнув одного из конюхов, распорядился увести ее. Потом повернулся ко мне. Вырвал плетку у меня из рук и хлестнул меня по лицу.

– Он поднял на вас руку?

– Он хлестал меня, пока не выбился из сил. А потом сказал: «Запомни, у человека есть выбор, а у лошади его нет».

– И это научило вас деликатно обращаться с лошадьми?

– Это научило меня ненавидеть собственного отца. Когда меня избивал, я ощущал себя скотиной, у которой нет возможности дать сдачи обидчику. Но тогда, впервые в жизни, я на собственной шкуре испытал, что же на самом деле чувствует лошадь. И с тех пор никогда не бывал жесток с лошадьми.

Патриция мягко посмотрела на него, а он неожиданно отвернулся. Затем его темные мятежные глаза встретились с взглядом серых невинных глаз Патриции.

– Патриция, проявляйте по отношению к коню доброту и любовь, и он будет повиноваться вам, будет служить вам, позволит вам стать его хозяйкой.

Патриция сняла с языка кожицу грейпфрута и положила ее на тарелку. На губах у нее играла легкая улыбка.

– Вы находите это забавным?

– Я нахожу это трогательным. Мне бы хотелось, чтобы вы относились ко мне не хуже, чем к лошадям.

Мигель весело рассмеялся.

– Но, Патриция, хозяином вашим я все равно не стану. Ферма-то принадлежит вам.

Она зарделась и поспешила скрыть это от его взора, поднеся к лицу бокал с вином.

– Дорогуша! – громко окликнули ее. – Ты ведь обещала непременно позвонить мне, как только приедешь в город!

Джоанна Бенсон, покачивая из стороны в сторону громоздкой башней прически, ткнула в лицо Патриции пальцем, увешанным драгоценными кольцами.

– Ах, Джоанна! Привет… А я…

Но Джоанна уже пожирала взглядом Мигеля.

– Ах да, позволь представить тебе… – начала Патриция.

Мигель поднялся с места и отдал церемонный поклон.

Джоанна смотрела на него заинтересованно и оценивающе, как на товар, выставленный в витрине дорогого магазина.

– Ну что ж, не буду мешать вашему ланчу. Кстати, соус «виши» сегодня изумителен.

Произнеся это, она пошла к выходу, где ее дожидались две дамы, чересчур шикарно одетые и в чересчур сильной косметике, подобно самой Джоанне, хотя она, конечно, в этой весомой категории была бесспорной чемпионкой.

– Близкая приятельница? – поинтересовался Мигель.

– Да нет, не сказала бы. Но она очень забавна – и у нее великолепное чувство юмора.

Глядя через плечо Мигеля, Патриция увидела, что Джоанна, стоя у выхода, энергичными жестами призывает ее к себе. Она извинилась и пошла к Джоанне.

– Дорогуша, ты что, таких петушков у себя на ферме выращиваешь? – Джоанна прижала ее к стойке для верхней одежды. – Этот еще красивее твоего докторишки.

– Нет-нет, – залепетала Патриция. – Ты все не так поняла. Дело вовсе не в этом…

– Единственное, о чем я хочу у тебя спросить, – означает ли это, что доступ к телу дражайшего доктора теперь свободен?

– Да нет. Мигель мой наставник в верховой езде – и не более того. А Том вернется через пару недель…

– На всякого богача есть бедняк, на всякого вора – адвокат, на всякого врача… – Джоанна хихикнула. – Думаю, что ты права. Да и впрямь, кто сумеет позаботиться о твоем здоровье, лучше чем молодой доктор? – Она ткнула Патрицию в бок. – Если тебе понятно, о чем я. – Джоанна отчаянно подмигнула Патриции и, прежде чем удалиться с подругами, громким шепотом заявила – Как знать, может быть, и мне стоит заняться верховой ездой?

Патриция в полной растерянности осталась стоять у стойки для верхней одежды. Джоанна высказала вслух то, что она сама самым тщательным образом от себя скрывала, – свою нарастающую привязанность к Мигелю. А Джоанна просекла это с первого взгляда. И вдруг Патриция испытала горчайшие стыд и раскаяние. Она тут забавляется, учась верховой езде, а бедняга Том вкалывает, как вол, в далеком Ливане. Она – пустышка и попрыгунья недостойна его любви.

Том вернется через неделю. И до тех пор ей надо отменить все уроки и самым тщательным образом избегать любых контактов с Мигелем.

Глава VII

Патриция стремительно неслась на Спорте по заснеженному полю к расчищенной лужайке, не сводя взгляда с приближающегося вертолета. Она распорядилась, чтобы пилот Стоунхэма встретил Тома в аэропорту Кеннеди и доставил его прямо на ферму; ей не хотелось без лишней надобности продлевать разлуку с ним хотя бы на минуту.

Когда вертолет приземлился, взметнув целую тучу снежной пыли, Спорт испугался и отпрянул в сторону, вправо, едва не помчавшись в конюшню. «Эй, Спорт, да ты что?» Какая глупость – приехать сюда верхом. Но ее спокойный, мягкий голос усмирил испуганное животное, а тут как раз и грозный винт вертолета наконец-то замер.

К тому времени, как из дверцы вертолета показалось загорелое лицо Тома, Спорт уже совершенно успокоился, зато теперь разнервничалась сама Патриция. Соскочив с седла, она побежала навстречу раскинутым в объятии рукам.

– Ах, Том… Том… наконец-то вы приехали.

Он страстно обнял ее.

– Мне так жаль, что я не сумел вырваться на праздники.

– Теперь это не имеет значения. Главное, сейчас вы здесь!

– Что ж, счастливого Рождества. – Он поцеловал ее. – И счастливого Нового года.

Он поцеловал ее еще раз.

Вертолет опять заревел, и, обернувшись, они увидели, что Спорт снова запаниковал и на этот раз, не удержавшись, помчался в конюшню. Том и Патриция рассмеялись.

Патриция взяла Тома за руку и закричала, стараясь перекрыть рев мотора:

– Пошли, разместим вас.

Они отправились по глубокому снегу в гостевой домик, в котором Патриция распорядилась провести тщательную уборку и который нынешним утром сама украсила еловыми ветвями. Сейчас Патриции было жаль, что она превратила вторую спальню на верхнем этаже главного дома в студию, – дверь оттуда вела прямо к ней в спальню.

На пороге гостевого домика они потоптались, сбивая снег с обуви.

– Вы даже не можете себе представить, как я по вам соскучился, – признался Том, глядя на нее. – И как я соскучился по снегу. – Он смахнул несколько снежных хлопьев с ее волос. Его рука соскользнула ей на щеку и задержалась там. – Вы еще прекрасней наяву, чем во снах, которые посещали меня в Ливане.

Он нежно поцеловал ее в губы.

У Патриции так громко стучало сердце, что ей даже не было слышно, как лает Таксомотор.

– А теперь, Патриция, дайте мне несколько минут на то, чтобы переодеться. Мне почему-то хочется выглядеть фермером.

Однако, переодевшись в алую парку, Том меньше всего походил на фермера. Он сидел рядом с Деннисом на скамейке в крытом круге для верховой езды, наблюдая за тем, как Патриция, крайне гордясь собой, скакала на Ультимато, преодолевая одно препятствие за другим. Ей было хорошо и спокойно, она ничуть не волновалась, проделав серию безупречных пируэтов и восьмерок. Краешком глаза девушка видела, как Мигель стоит, прислонившись к стене, и на лице у него витает загадочное выражение.

– Я просто потрясен, – сказал Том, когда она, закончив показ, подъехала к нему.

Патриция покраснела.

– Благодарю за комплимент.

– Глядя на вас, думаешь, что это и впрямь так просто. Мне даже захотелось самому снова сесть в седло…

– А почему бы и нет?

– Да, пожалуй…

– Вот и чудесно, Том! Видели бы вы, как прекрасен конный след на снегу!

– Вы меня уговорили. Но я не могу ездить в таких седлах – они слишком изящны. Мне нужно что-нибудь посолидней.

Деннис расхохотался.

– Ковбойское седло? Верно, мне такое тоже больше по вкусу.

– Деннис – живо! Пока мистер Киган не передумал – оседлай для него коня.

– Конечно! А как насчет вас, мисс Деннисон? Подать вам Ультимато или Спорта?

– Нет! Вы, парочка ковбоев, полюбуетесь конным следом вдвоем. А я пока позабочусь об ужине.

– Пошли. – Том перепрыгнул через загородку. – Пошли, пока я не потерял терпения.

– Подготовь доктору Кигану Петунию, – распорядилась Патриция, обратившись к Деннису.

– Петунию? – в изумлении переспросил Том. – Судя по кличке, это какая-нибудь старая кляча, лучшие годы которой давно позади.

– После всех опасностей, пережитых вами в Ливане, хорошо бы и здесь остаться в целости и в сохранности.

Патриция посмотрела вслед обоим отправившимся на конюшню мужчинам. Ей хотелось бы, чтобы каждое мгновение, проведенное у нее на ферме, навсегда запечатлелось бы у Тома в памяти, и она пришла в полный восторг из-за того, что он решил снова сесть в седло, – это означало, что у них в перспективе появится еще одна общая радость.

– Только не слишком задерживайтесь! – крикнула она им вослед. – Конча сегодня решила превзойти самое себя. Ужин через два часа.

Она спешилась с Ультимато и подошла к Мигелю, который за все это время так и не удосужился сдвинуться с места.

– Мигель, не угодно ли вам прервать традицию одиноких трапез и на этот раз поужинать со мною – то есть, я хочу сказать, с нами?

– Нет, благодарю вас.

Он отвернулся – то ли преднамеренно, то для того, чтобы принять поводья.

– Мне крайне жаль, что на прошлой неделе я не смогла выкроить времени для наших занятий, но мне надо было уделить внимание приготовлениям…

– Я понял.

– Что ж, если вы все же передумаете относительно ужина, то прошу вас дать мне об этом знать.

Он ничего не ответил.

Выйдя из крытого круга, она обнаружила, что кто-то из работников слепил снежную бабу, внешне удивительно похожую на Эдгара. Она усмехнулась, предвкушая удовольствие и готовясь разделить его со всеми. Как мы тут все замечательно живем. Как мы счастливы.

Приведя Ультимато в стойло, Мигель понаблюдал за тем, как Том и Деннис, весело смеясь, умчались в сторону покрытых снегом холмов. Вот он, значит, каков, знаменитый доктор, посвятивший жизнь спасению обездоленных людей в Богом забытых странах. Какое благородство в помыслах! Просто тошнит от такого благородства! Или он вознамерился стать матерью Терезой в мужском варианте?

Мигель уже пожалел о своем недавнем отказе – и решил все-таки появиться на торжественном ужине.

Патриция старательно разложила тартинки и свежие овощи, которые подаются к черепаховому супу. Все выглядело просто прекрасно. Она опустила пальчик в кастрюлю и облизала его.

– Конча! Переперчено!

– Нет-нет, мисс Деннисон. Именно то, что нужно. Увидев, что мимо кухонного окна проезжают Том с Деннисом, Патриция настежь распахнула дверь.

– Ну, как? – крикнула она с порога.

Том, услышав ее, спрыгнул с лошади и принялся разминать ноги, делая вид, будто испытывает чудовищную боль.

– Отвратительно!

– Он в отличной форме, мисс Деннисон, – воскликнул Деннис, привязывая Петунию к своей лошади, чтобы доставить обеих в стойло.

Том зашел на кухню.

– Деннис был со мною чрезвычайно предупредителен. И объяснил мне много тонкостей относительно того, как нужно держаться в седле.

– Он великолепный наездник.

– Я пригласил его поужинать с нами. Надеюсь, дорогая, вы не будете против.

– Ну, разумеется, нет. Мигель тоже придет. И поверьте, Конча настряпала на целый полк.

– Не могу ли я чем-нибудь помочь?

– Конечно же! Вот – попробуйте! – Она придвинула к нему по столу кастрюлю с черепаховым супом. – Как по-вашему, не слишком ли много перца?

Он зачерпнул суп ложкой, попробовал, облизал ложку.

– Да нет, безукоризненно.

Конча вся засияла, а Патриция вздохнула.

– Да вы просто сговорились против меня. – Она подхватила стопку тарелок и шутливо вручила Тому. – Вот, извольте, помогайте!

Ужин проходил гладко и беседа текла непринужденно. Лишь Мигель, не выпуская из рук бокала помалкивал: как черепаха, уйдя под панцирь.

Патриции захотелось завести разговор на какую-нибудь тему, способную заинтересовать его и вовлечь в общую беседу.

– А почему вы стали матадором? – спросила она в конце концов, не сумев найти ничего более удачного.

– Потому что мне никогда не удалось бы стать таким замечательным мастером верховой езды, как мой отец.

– А откуда вы знаете?

– Вы ведь видели, как сидит на лошади мой отец?

– Да, но…

– Ну, тогда вы, должно быть, поняли: равного ему нет во всем мире.

На другом конце стола Том с Деннисом вполголоса переговаривались о чем-то своем. Мигель, меж тем, продолжил:

– Вспоминаю, как еще ребенком, видя отца верхом на лошади, я слышал со всех сторон тысячи приветственных восклицаний. В детстве он казался мне посланцем самих небес, соизволившим спуститься на землю. Гигантский наездник верхом на гигантском коне. А когда я вырос, меня начала преследовать мечта о том, что когда-нибудь публика начнет относиться ко мне с таким же восхищением, как к отцу. И мне чуть было не удалось этого достигнуть.

– Чуть было? Но ведь…

Патриция почувствовала, что Том положил ей руку на плечо, и сразу же замолчала.

– Дорогая! О чем это настолько захватывающем рассказывает вам мистер Кардига?

– Ах… он говорит о своем отце… Он считает его самым великим мастером верховой езды во всем мире.

– Мне, кажется, мистер Кардига и сам великолепно держится в седле… невзирая на фору, которую дает соперникам.

Патриция увидела, как напряглось лицо Мигеля.

– Кофе будет подан в соседней комнате, – с деланной беззаботностью поспешила объявить она.

– На прошлой неделе, как раз перед моим отбытием из Бейрута, – начал Том, пока Патриция разливала кофе по чашечкам, – мне попался на глаза мальчик лет девяти, не больше… – Теперь он обращался непосредственно к Мигелю. – И у него были ампутированы обе ноги, причем выше колена…

– О Господи, какой ужас!

Патриция опустилась на ковер у кресла, в котором сидел Том. Все слушали его сейчас с предельным вниманием.

– Такое, дорогая, случается там каждый день. – И Том отвернулся от Мигеля. – Мы сделали ему два протеза – понятно, предельно примитивные, но поглядели бы вы только на этого малыша… Он еле ковылял, все время падал, но он – смеялся. Можете себе такое представить?

Мигель неподвижно сидел и бесстрастно слушал.

– Ему все это казалось игрой. Он не понимал, что теперь до конца своих дней обречен быть калекой.

Том откинулся в кресле и погладил Патрицию по волосам.

– Но эта молодая дама поможет нам – и мы сумеем предоставить мальчику современные протезы. Пройдет совсем немного времени, и он окажется в состоянии ходить, прыгать, бегать. Да, знаете ли… – Он поднялся с места и подошел к Мигелю. – Вы позволите?

И, не дожидаясь ответа, закатал на Мигеле штанину, обнажив протез.

Патриция была потрясена. А она ведь ни о чем не догадывалась. Как же удалось так быстро понять это Тому?

– Это протез устаревшей конструкции. – Том указал на уродливое сооружение из дерева и резины. – Он слишком тяжелый. – Он ощупал искусственную щиколотку. – Не сгибается, лишен опоры. Вам следовало бы обратиться к доктору Берджесу из Сиэтла. Он изобрел специальные протезы для спортсменов.

– Благодарю вас, я и так неплохо справляюсь. Мигель опустил закатанную штанину.

– Но тогда вы обретете большую мобильность, причем для этого вам придется прилагать меньшие усилия. – Он обернулся к Патриции. – Дорогая, где материалы, которые я привез с собой?

Не сказав ни слова, девушка показала ему на стоящий в углу столик. Том подошел к столику и принялся рыться в бумагах.

– Прочтите вот это. – Он передал Мигелю цветную брошюру. – Это должно вас убедить. «Механическая нога из Сиэтла» – это колоссальная штука.

Мигель взял у него из рук брошюру, однако от Патриции не ускользнуло, как сжались его челюсти. Она отчаянно заморгала: с чего бы это Том проявил такую назойливость? Ей захотелось во что бы то ни стало переменить тему.

– Еще кофе, Мигель?

Мигель встал и натянуто улыбнулся.

– Благодарю вас за медицинскую экспертизу, доктор, – я воистину многому научился. И благодарю вас, Патриция, за чудесный ужин. Деннис, с утра пораньше, в конюшне!

И Мигель вышел из комнаты. Деннис вскочил с места.

– Я, пожалуй, тоже пойду… и благодарю, конечно, за то, что вы меня пригласили.

Том проводил его до дверей.

– Благодарю за урок верховой езды.

Деннис пробормотал что-то в ответ, но Патриция не прислушивалась к их разговору. Приникнув к окну, она следила за удаляющимся Мигелем. Он шел по снегу, держась еще прямее, чем обычно.

Она повернулась к Тому.

– Как вы могли?

– Что вы имеете в виду, дорогая?

– Вы его унизили!

– Почему вы так решили?

– Никто из нас не знал о том, что у него нет ноги.

– Но, дорогая, это же бросается в глаза. Мне захотелось помочь ему. Вот я и вручил ему эту брошюру – такой спортсмен, как он, должен почувствовать себя полноценным человеком.

– Но ведь он такой гордец!

Вздохнув, Том покачал головой.

– Наверное, вы правы. Но, знаете ли, дорогая, за столько лет, работая врачом, я научился сдерживать личные эмоции. Должно быть, я просто перестаю жалеть людей. – Он пошел по направлению к двери. – Немедленно пойду и извинюсь перед ним.

– Нет-нет, лучше будет сделать вид, будто ничего не произошло.

Он остановился.

– Да, пожалуй, что так…

Том налил себе еще чашку кофе и, казалось, погрузился в глубокие размышления.

– Я понимаю, что вы это не нарочно.

– Но это меня не извиняет. И именно это и пугает меня по-настоящему.

– Что пугает вас, Том?

– Такое количество ужасов, боли, страданий изменяет человека. Делает его бесчувственным по отношению к страданиям ближних.

Она с сочувствием посмотрела на него. Том меж тем уселся на диван.

– Я перегорел. Мне пора кончать со всем этим.

– Пора кончать с Ливаном?

– Да. Пока не стало слишком поздно.

Казалось, он пребывал в таком отчаянии, что она просто не знала, что сказать. Однако вскоре он сам возобновил беседу.

– Детское отделение будет заново отстроено на следующий год. Благодаря вам, фонд Кигана сумел встать на ноги. Пусть теперь им займутся другие – те, кто моложе и сильнее, чем я.

– Ах, Том, я так рада! Вы и так сделали более того, что в человеческих возможностях. Но чем вы тогда собираетесь заняться?

– Может быть, стану деревенским лекарем где-нибудь в здешних местах. – Он улыбнулся. – Вы ведь дадите мне какого-нибудь маленького конька и тележку, чтобы я смог объезжать клиентуру, не правда ли?

– Да я сама буду управлять этой тележкой!

Она заулыбалась.

– Но, Патриция, если говорить серьезно, мне предложено превосходное место в больнице Ленокс Хилл на Парк-авеню. И я решил принять это предложение. Мне хочется вернуться домой – хочется вернуться к вам.

– Ах, Том!

Руки Патриции обвились вокруг его шеи. Она поцеловала его.

Он крепко обнял ее и опустил рядом с собой на диван.

– Нам надо поговорить.

Ее сердце бешено забилось в предвкушении того, что он сейчас намеревался сказать. Он полез в карман пиджака и вынул оттуда небольшое колечко. Подержал его на ладони. Патриция увидела, как оно сверкает при свете лампы. Кольцо состояло из двух тонких серебряных полуобручей, скрепленных вместе.

– Это мусульманское кольцо. Его дала мне мать одного ребенка, которому я спас жизнь. В арабском мире кольцо – это символ совершенства. У него нет ни начала, ни конца. Оно длится и длится – вечно. Именно таковой я и представляю себе нашу совместную жизнь. Вам хочется надеть его себе на палец? – Взяв Патрицию за руку, он надел ей на палец серебряное кольцо. – Поглядите, Патриция, оно вам впору.

Слезы набежали ей на глаза и она уткнулась в его плечо.

– Том… как передать… то, что я чувствую… Насколько это…

– И не пытайся. Вместе – нам удастся превратить эту жизнь в нечто, подлинно великое…

– Конечно, Том, конечно. Именно этого мне так и хочется.

Он нежно поцеловал ее в лоб.

Мигель шваркнул за собой дверью и швырнул брошюру, полученную от Тома, в мусорное ведро. «Какого хрена берется он рассуждать о том, как мне себя вести, чтобы превратиться из урода в полуурода?» Сев на постель, он отстегнул протез.

Нынче вечером – впервые за все время, прошедшее после приключившегося с ним несчастья, – его откровенно унизили. Порой люди проявляли к нему чрезмерное любопытство, но в поведении Тома Кигана сквозила сознательная жестокость. Вот ведь сукин сын! Мигель посмотрел на протез, который держал в руке, и с отвращением зашвырнул его в дальний угол комнаты.

Он бросился на постель. Его душила ярость. И перед его мысленным взором витала рука Кигана, скользящая по золотым волосам Патриции.

К утру ударил мороз и все вокруг оказалось покрыто коркой льда. Когда Том с Деннисом решили покататься на лошадях, Патриция предупредила их, чтобы они не вздумали ехать по льду. И сейчас, когда они уже скрылись за деревьями, она по-прежнему напряженно всматривалась вдаль, тревожась за Тома.

От размышлений ее отвлек звонок телефона. Патриция взяла трубку. Женский голос с сильным акцентом с другого конца провода потребовал:

– Мне бы очень хотелось поговорить с сеньором Кардигой. Прошу вас!

– Минуточку, – сказала Патриция и, нажав кнопку внутренней связи, перевела вызов на Мигеля. Ей пришлось нажать на кнопку несколько раз – ответа не последовало.

– Прошу прощения, он не отвечает. Что-нибудь передать?

– Да. Передайте, что звонила Исабель Велосо. И по очень важному делу.

Патриция записала имя на клочке бумаги. Должно быть, это та самая женщина, которая, по рассказам Кончи, без конца названивает Мигелю. Голос женщины наводил на мысль о том, что она аристократка. Возможно даже, родственница Мигеля? Патриция решила пройтись до коттеджа и оставить записку под дверью.

Мигель сидел на скамье, вкруговую обходящей старую яблоню, у входа в коттедж. Почему он тут уселся, он же замерзнет? Его плечи уныло поникли, голова свесилась на грудь, – сейчас он ничуть не походил на высокомерного аристократа верхом на Ультимато. Он так глубоко задумался, что даже не расслышал се шагов.

– Мигель!

Он поднял голову.

– Вам только что звонили из Португалии.

Она передала ему клочок бумаги с именем той, что звонила.

Едва взглянув на листок, он поднялся на ноги.

– Благодарю вас, Патриция.

– И мне хотелось сказать вам… хотелось сказать, что я очень счастлива…

– Вот как?

– Мы с Томом заключили помолвку.

– Помолвку?

Мигель не знал этого слова на чужом языке.

– Да, мы собираемся пожениться.

– А, теперь понятно.

Но он не ответил ей улыбкой на улыбку.

– Что ж, мои поздравления… но тогда нам с вами следовало бы поздравить друг друга.

– Друг друга?

– Да! Я… как вы изволили выразиться… тоже помолвлен.

И он показал ей только что полученную от нее же записку.

– Что ж, тогда мои поздравления вам и мисс Велосо.

– Благодарю вас.

– И когда вы собираетесь пожениться?

– Как только вернусь на родину.

Что-то в его глазах заставило Патрицию насторожиться, но тут как раз показались возвращающиеся с конной прогулки Том с Деннисом.

Она бросилась к ним, а Мигель проводил взглядом ее изящную фигурку. Он скомкал бумажку, которую держал в руке. «Жениться на Исабель? По мне, лучше умереть!»

Патриции хотелось отметить последний вечер, который Тому суждено было провести на ферме, чем-нибудь необыкновенным. Она приказала Эдгару свозить Кончу в город, в кино, с тем, чтобы ей с Томом поужинать в одиночестве. Она испекла хлеб, приготовила яичное суфле, нарвала в теплице трав и приготовила зеленый салат по собственному рецепту. Том с большим аппетитом накинулся на ее стряпню, но сама Патриция почему-то не почувствовала за ужином того удовольствия, на которое заранее рассчитывала; напротив, ею овладела черная меланхолия. Она нехотя ковыряла вилкой у себя в тарелке, и мысль о том, что жених завтра утром уедет, вертелась у нее в голове.

Покончив с едой, Том подался к Патриции и взял ее за руку. Он прикоснулся к подаренному накануне кольцу, потом с улыбкой посмотрел ей в глаза.

– Ну же, Патриция, будь повеселее. Я ведь скоро вернусь – и уже навсегда.

– Возьми меня с собой в Бейрут.

Он со значением пожал ей руку.

– Я не вправе подвергать тебя такой опасности.

– Мне будет не страшно. – Ее голос звучал сейчас как у обиженного ребенка. – Я ведь буду с тобой.

Он обнял се ладонями за щеки и нежно сказал:

– Когда я вернусь, Патриция, мы поговорим о том, как не будем больше разлучаться до конца наших дней.

Еще ощущая на губах вкус прощального поцелуя Тома, Патриция подошла к рукомойнику в ванной и помыла руки. Она не смела снять с пальца подаренное Томом кольцо – из страха, что оно может куда-нибудь закатиться. Взглянув на кольцо, она несколько приободрилась: оно будет связывать их даже когда он уезжает.

Патриция вытерла руки, любуясь блеском серебряных полуобручей. Кольцо было прекрасно. Задумавшись, она повертела его на пальце. Ей было грустно, она почувствовала себя покинутой. Завтра утром он уедет. Но почему он не попросил ее провести последнюю ночь на ферме вместе с ним?

Она подошла к зеркалу в человеческий рост и сбросила с плеч халатик. Посмотрела на отражение своего стройного тела. Поднесла руки к крепким грудям, провела по плоскому животу, почувствовала влажность лона.

Эту ночь, свою последнюю ночь на ферме, Тому не следует проводить в одиночестве у себя в гостевом домике. Она хотела его. И он хотел ее, она это понимала. Они и так уже слишком долго прождали.

Она накинула на плечи халат и босиком спустилась по лестнице. На мгновенье замешкалась у входных дверей – со двора на нее дохнуло стужей, – а потом помчалась по заснеженной тропинке в гостевой домик. Снег на тропинке обледенел и прикосновение к нему обжигало ступни, но все тело ее пылало. Добежав до двери гостевого домика, она почувствовала, как бешено колотится у нее сердце.

Она уже собиралась было повернуть дверную ручку, когда изнутри раздался мужской голос:

– Ну, где же ты, Том? Я жду! Деннис? Что он тут делает?

– Сейчас приду.

Голос Тома донесся из ванной.

Патриция в недоумении приникла к дверям.

– А что ты в хозяйском доме столько времени проваландался?

Это вновь был голос Денниса.

– Послушай, надо же было сказать спокойной ночи девушке, на которой я собираюсь жениться!

Они оба весело рассмеялись.

Патриция отшатнулась от дверей, словно дверная ручка была раскаленным утюгом.

Отойдя чуть в сторону, она увидела в окне силуэты обоих мужчин. Том медленно приближался к Деннису. Он протянул к нему руки, их тела сплелись в тесном объятии.

Патриция оцепенела. Она была парализована. Она не могла сдвинуться с места.

Затем она увидела, как Том принялся целовать Денниса. Начав с поцелуя в губы, он скользил все ниже и ниже.

– О Господи, – прошептала она. – Нет же, нет! Голова у нее шла кругом, волнами накатывала тошнота.

В животе у нее пронзительно закололо, ей пришлось согнуться в три погибели. Не в состоянии распрямиться, она отшатнулась в сторону и натолкнулась на высокую ель. Едва она успела обхватить двумя руками ствол, ее начало рвать на чистый снег.

Глава VIII

Истерически всхлипывая, Патриция расхаживала по комнате, Таксомотор с постели следил за нею ничего не понимающими глазами. Она остановилась у окна и посмотрела на небо – кромешно-черное, без единой звезды. «Ах, папочка, где же ты? Помоги мне, пожалуйста!» Она приняла еще одну таблетку валиума, взяв ее с ночного столика, потом третью. Но таблетки были не в состоянии ее успокоить. Голова у нее продолжала раскалываться. Ей казалось, будто она прикручена к колесу, которое вращается все быстрее и быстрее, – пока не разорвет ее в клочья.

Она попыталась прийти в себя, но ей это не удалось. Продолжая всхлипывать, Патриция позвонила Лауре.

– Успокойся, детка, я не могу понять, что ты там бормочешь.

– Пожалуйста, приходи.

– В четыре утра?

– Пожалуйста!

– А что стряслось?

– Ты мне нужна, Лаура.

– Ну, хорошо, хорошо, сейчас приду.

Рыдания в конце концов предельно измотали Патрицию. Ничего не чувствуя, она набросала записку Тому: «Я больше не желаю вас видеть. Достаточно и того, что я увидела нынешней ночью». Она положила в конверт вместе с запиской и серебряное кольцо. Конча сможет передать это ему после отъезда самой Патриции. Она бросила в дорожную сумку пару тряпок и написала письмо с надлежащими инструкциями Эдгару – на него она вправе была рассчитывать.

Опустошенная, она приникла к окну, дожидаясь прихода Лауры. На заснеженном круге Мигель уже тренировал Ультимато. Даже в такой холод он предпочитал открытую площадку крытому кругу. Патриция почувствовала, что слегка успокаивается, глядя на изящные и безупречно рассчитанные движения коня и наездника; ее палец невольно заскользил по стеклу, повторяя те же самые пируэты. Ей даже захотелось оседлать Харпало и присоединиться к Мигелю, сделав вид, будто все увиденное и происшедшее было на самом деле всего лишь дурным сном.

И как раз в эту минуту она услышала скрежет колес по обледенелому гравию. Это подъехала Лаура. Выглядела она ужасающе волосы свисали грязными лохмами, одежда – костюм и плащ – была вся в пятнах. Поглядев на Патрицию, Лаура сразу же бросилась обниматься, обвив подругу рыхлыми руками.

– Детка, что бы это ни было – оно того не стоит! И главное, все пройдет!

Патриция снова забилась в судорогах, снова принялась всхлипывать Лаура хотела было успокоить ее, но Патриция оставалась безутешной до той самой минуты, когда они прибыли в аэропорт «Стюарт», где уже дожидался «Боинг-727» компании Стоунхэм.

– Объясни, по крайней мере, куда это ты так внезапно собралась?

– В Швейцарию.

– Но с какой стати?

– Мне надо повидаться с доктором Соломоном.

– Детка. – Лаура вздохнула. – Делай так, как считаешь лучше.

– О Господи я надеюсь, что ферма…

– Не беспокойся. Я за всем присмотрю.

Патриция посмотрела в проникнутые сочувствием, хотя и заплывшие глаза Лауры.

– Ах, спасибо тебе, Лаура… – Она потрепала приятельницу по плечу и начала подниматься по трапу. Уже у входа в самолет она крикнула:

– Передай Мигелю, что я позвоню ему и все объясню.

Самолет с оглушительным шумом покатил по взлетно-посадочной полосе и взмыл в небо, над холмами, подобно гигантской хищной птице. Лаура, заткнув уши руками, следила за тем, как он исчезает в рассветном небе. Вернувшись в машину, она посмотрела в зеркало заднего обзора и состроила гримасу. Одним быстрым взмахом руки превратила седые космы в нечто вроде прически. Открыла «бардачок», извлекла пинтовую бутылочку шотландского виски, сделала добрый глоток. «У-ух!» Облегченно вздохнув, она завела машину.

В четыре утра Мигель тренировал Ультимато, но все сегодня шло как-то не так. Лошадь реагировала отнюдь не с всегдашней ровной готовностью, да и сам Мигель пребывал в раздражении. И он понимал, что дело тут не в Ультимато, – виноват был он сам.

Затем он увидел, как в спальне у Патриции зажегся свет, и на мгновение представил себе, что она разглядела из окна его силуэт – и, может быть, начала следить за ним… и, может быть, придет сейчас сюда поговорить с ним.

Мысленно он вернулся к событиям самой первой проведенной здесь ночи, когда он вышел на круг для верховой езды и Патриция пришла к нему в прозрачной ночной рубашке. Он вспомнил ее нежные мягкие губы, вспомнил груди, твердость которых ощутил, прижав ее к себе. Ему невыносима была мысль о том, что этот самонадеянный врач сжимает ее сейчас в своих объятиях, лежит с ней в постели по завершении страстной любовной ночи.

Он спрыгнул с коня – и ударился при этом об обледенелую землю куда сильнее, чем ожидал. Коленная чашечка, на которой крепился протез, сразу же чудовищно заныла.

Мигель повел Ультимато в стойло, но по дороге увидел, что к хозяйскому дому подъехал автомобиль Лауры Симпсон. Какого черта – что ей тут было делать в такой неурочный час? Он поставил Ультимато в стойло, время от времени поглядывая на дом. Выйдя из конюшни и закрыв за собой дверь, он увидел, как Патриция выходит из дому с чемоданом в руке, садится к Лауре в машину и уезжает. Но где же доктор? Какой-то там наверняка разразился скандал. У Мигеля возникло внезапное подозрение, будто кто-то умер. Ведь Патрицию постоянно преследовала мысль о том, что близкие ей люди подвержены внезапной смерти.

Он вернулся к себе в коттедж и не раздеваясь бросился на постель. Попытался заснуть, но не смог. Затем, когда уже совсем рассвело, он услышал, как мимо коттеджа проехала машина. Подтянувшись на локтях, он выглянул в окошко. Лимузин остановился прямо у входа в гостевой домик. Доктор Киган с дорожной сумкой в руке вышел из домика и в явной спешке отъехал. Что же в конце концов случилось? Сперва Патриция уезжает с Лаурой посреди ночи – а теперь уносит ноги и доктор.

Он нацепил протез и отправился к амбару с лошадиным кормом в поисках Эдгара. Конюх и впрямь оказался тут: он стоял, прислонившись к стогу сена, и что-то читал. Увидев, что к нему подходит Мигель, он торопливо сунул листок бумаги себе в карман.

– Куда все подевались? – спросил Мигель, но Эдгар в ответ пробормотал нечто нечленораздельное и поспешил оставить его.

После обеда Мигеля поджидал еще один сюрприз. Деннис собрал вещи и покинул ферму. Ничего не понимая, Мигель зажал в угол Эдгара.

– Какого черта? Что тут все-таки происходит?

– Баба с возу – кобыле легче, – несколько загадочно пояснил Эдгар.

– Но кто позаботится о моих лошадях?

– Этим займусь я сам, мистер Кардига. Так что не извольте беспокоиться. Перемены вы не почувствуете.

Но Мигель беспокоился, крайне беспокоился. Лаура наверняка что-то знала, но она и не думала возвращаться на ферму. Хотя час наступил уже довольно поздний. Туман тщетно дожидался своей ежедневной морковки, свесив голову из-за плетня.

Мигелю необходимо было прояснить ситуацию. На предельно доступной ему скорости он устремился в хозяйский дом и постучал в дверь кухни. Ему открыла Конча – глаза у нее были красны, она явно только что плакала.

– Что происходит, Конча?

– Ох, не знаю, ничего не знаю.

– Где мисс Патриция?

– В Швейцарии.

– Что? В Швейцарии? Но с какой стати?

– Не знаю. Она все время плакала.

Конча отвернулась от Мигеля, чтобы он не увидел ее собственных слез.

– Ну, и когда же она вернется обратно?

– Не знаю… Ничего не знаю.

Оглушенный полученными известиями, Мигель, хромая, пошел прочь. Протез натирал сегодня культю, свинцовым ядром висел на колене. Кое-как он добрел до конюшни. Погладил Ультимато – и в то же мгновение его пронзила острая боль при мысли о том, какое удовольствие доставляли ему конные прогулки вдвоем с Патрицией, бок о бок в седле.

С каждым днем он все с большим нетерпением дожидался урочного часа. У нее была удивительная способность, почти талант, она замечательно чувствовала лошадей. Вот и сейчас он не мог удержаться от того, чтобы то и дело бросать взгляды на хозяйский дом, ожидая в любую минуту ее появления – пешком по снегу, в костюме для верховой езды. Но она так и не появилась.

Он оседлал Ультимато и отправился в путь. Медленно проехал мимо загона для дряхлых лошадей, мимо кладбища, мимо инсектаория, описав полный круг и вернувшись на ферму с другой стороны. Он проехал по той самой дороге, по которой они так часто ездили вдвоем. Но без нее эта поездка была чересчур одинокой.

Хорейс Коулмен, в очках на мясистом носу, восседал за письменным столом, скрепляя своей подписью всевозможные документы. Боб Эш тоже был занят делом – тренировал рывок левым бедром, готовясь к игре в гольф.

– Черт тебя побери, Боб! Прекрати это!

– Прости, Хорейс, но вчера в клубе графства я проиграл пятьдесят баксов. Мне необходима тренировка.

– Ты проиграешь куда большее, если мы не придумаем, как воспрепятствовать этому проклятому браку.

– А что удалось выяснить Теду? Коулмен бросил взгляд на часы.

– Он должен появиться с минуты на минуту.

– Тед – славный мужик, но… – начал было Эш.

– Но что? – заорал Коулмен. – Он, по крайней мере, играет с нами в одной команде.

– Согласен… но его прошлое… ну, сам понимаешь… Коулмен снял очки.

– Ну, продолжай!

– Послушай, он ведь пару лет просидел в федеральной тюрьме.

– Давай-ка разберемся, Боб.

Эш был уже сам не рад тому, что завел разговор на эту тему.

– Тед Роузмонт был близким другом Дж. Л. Стоунхэма.

– Да, я понимаю.

– И доводится крестным отцом Патриции.

– Да, я понимаю.

– И в силу этих двух факторов он должен был заменить в совете директоров нашу миссис Спербер.

– Я всей душой – за, Хорейс. Но дело в том, что…

– Но дело в том, что ничего! Тед тогда пытался сберечь свои деньги – и личные, и полученные взаймы. Защищал интересы своих клиентов и акционеров. И не его вина в том, что «пирамида» рухнула.

– Ты прав, Хорейс, ты совершенно прав.

– Или тебе больше пришлось бы по вкусу, если бы в совете директоров оставалась Спербер? И вставляла бы нам на каждом шагу палки в колеса?

– Боже упаси. – Эш всегда терялся, когда Коулмен приходил в такую ярость. – Но как тебе удалось с такой легкостью от нее избавиться?

– Ее удовлетворила перспектива вернуться в Лондон, чтобы руководить нашими британскими предприятиями.

И как раз в эту минуту появился Тед Роузмонт. На его покрытом искусственным загаром лице застыла гримаса, его зубы, подобные мелкам в коробке, были плотно стиснуты. Он тяжело плюхнулся в кресло прямо напротив Коулмена.

Эш встревоженно посмотрел на Коулмена, который, в свою очередь, невозмутимо наблюдал за Роузмонтом.

– Ну, что ж. Давайте послушаем.

– Я ничего не добился. Мой друг из ЦРУ сказал, что ему нужна пара недель на то, чтобы навести справки… А сколько времени в запасе у нас?

– Она нас дожидаться не будет, – мрачно произнес Коулмен.

– Да, Тед, видишь, ты можешь лишиться работы, еще не успев приступить к ее исполнению.

Эш неуверенно посмеялся собственной остроте.

– Заткнись, Боб, – огрызнулся на него Коулмен. – Нам надо решить, что делать.

Роузмонт вскочил с места.

– Я знаю, что делать! Мусор!

– Хорошая мысль, – согласился Эш.

Коулмен в недоумении наморщил нос.

– Мусор? Что-то не возьму в толк, о чем вы.

– Да, Тед, объясни ему, что ты имеешь в виду.

Сдуру сперва поддакнувший, Эш и сам не понял, что задумал Роузмонт.

– Просеять мусор, поступающий из ее дома.

– В поисках чего?

Во взгляде Коулмена сквозило презрение.

Роузмонта от необходимости отвечать спас неожиданный стук в дверь. Секретарша пыталась воспрепятствовать проникновению в кабинет кого-то явно постороннего. – Прошу вас! Я должна сначала объявить о вашем приходе!

– Все в порядке, мисс Келли.

Коулмен приказал секретарше отказаться от выполнения обязанностей охранника.

У Роузмонта отвисла нижняя челюсть, когда он увидел, как в кабинет ввалилась неопрятная старуха в пальто и с сигаретой в зубах. Он вопросительно посмотрел на Эша, а тот пробормотал себе под нос:

– Кстати, о мусоре…

– Рад видеть вас, мисс Симпсон, – поприветствовал вошедшую Коулмен. – Прошу к нам.

– А я уже у вас, – ответила Лаура.

– Разумеется, вы знакомы с мистером Эшем, а это наш новый член совета директоров мистер Роузмонт. – Коулмен кивнул в сторону Теда, который по-прежнему, не веря собственным глазам, рассматривал совершенно неуместную и невозможную здесь посетительницу. – Лаура – наш бебиситтер, она замечательно приглядывает за Патрицией.

– Да, так оно и есть, и я заслуживаю прибавки, – закивала Лаура.

– Поэтому вы и вырядились в такие лохмотья? Взываете к нашей жалости? – хмыкнул Коулмен.

– У меня не было времени на то, чтобы одеться как следует. – Лаура была явно обижена. – Но я прибыла сюда с хорошими новостями.

– Свадьба откладывается? – мечтательно осведомился Эш.

– Никакой свадьбы вообще не будет.

Лаура с удовлетворением огляделась по сторонам, читая недоумение на лицах у присутствующих.

– Вы уверены? – спросил Коулмен.

– А вы что, полагаете, будто она пойдет замуж за человека, которого застала в голом виде в объятиях у собственного конюха?

– Что? – хором воскликнули все трое.

– Вы меня слышали – она их застукала. Он оказался педерастом.

– О Господи, – выдохнул Коулмен. По лицу у него медленно расползалась ухмылка.

– Какой это, должно быть, для нее удар, – сказал Эш.

– Попрошу без шуток, – раздраженно отозвалась Лаура. – Как раз сейчас она летит в Швейцарию.

– Возвращается в санаторий?

– Совершенно верно, мистер Эш.

– Какая жалость. Это ведь у нее уже третий нервный срыв.

Взоры всех присутствующих обратились к Коулмену. Он сидел, уронив голову на руки.

– Что ж, этому психиатру удастся собрать ее по кусочкам. Он ведь уже проделывал такое раньше, – сказал Эш.

– Да. И она вернется – и опять решит выйти замуж за какого-нибудь охотника за приданым, – мрачно произнес Коулмен.

– Что верно, то верно, – поддакнул Эш. Коулмен поднял в воздух пухлый палец.

– Давайте, джентельмены, не забывать об одном обстоятельстве. Еще четыре года – и она окажется в состоянии послать нас на все четыре стороны. Замужем или не замужем – это уже не будет иметь значения.

– Это будет катастрофой, – пропищал Эш.

– Мягко сказано, – вырвалось у Роузмонта. – Ну, Хорейс, что ты предложишь?

– Нам надо помочь этой несчастной девушке, пока еще не стало слишком поздно. Лаура, вам следует…

– Погодите-ка минуту. Сперва следует помочь мне.

– Вы получите вашу прибавку, – величественно произнес Коулмен.

– И отпуск мне тоже нужен. Причем немедленно. Мне осточертело каждый день кормить морковкой полудохлую клячу.

Коулмен покачал головой.

– Сейчас это невозможно.

– Вполне возможно!

– А как это будет выглядеть, если она вдруг вернется и обнаружит, что вы не приглядываете за своей возлюбленной животинкой?

Лаура пристально посмотрела на Коулмена.

– А какова будет прибавка?

– Назовите вашу сумму.

– Зависит от того, что от меня потребуется. Коулмен сложил руки, как будто вдруг решил помолиться.

– Лаура, вы самый близкий человек у этой несчастной и больной девушки. Когда она вернется, ей может показаться, будто она выздоровела окончательно, – и понадобится задушевная подруга, которая способна будет объяснить ей, что она по-прежнему больна, что она по-прежнему не в состоянии судить здраво о многих предметах.

– Интересно, какой же диагноз вы ей хотите поставить?

Узкие глаза Коулмена буквально впились в глаза Лауры.

– Недееспособность, – мягко сказал он.

Глава IX

Патриция смотрела в иллюминатор на простирающийся внизу океан. Ее глаза опухли, но сейчас в них не было ни слезинки. Все слезы она уже выплакала, и все же заснуть по-прежнему никак не могла. Звуки и образы мелькали в ее сознании… игра на рояле… изящные, но мужественные пальцы на черно-белой клавиатуре… «ночью и днем, все об одном»… обнаженные, слившиеся в объятии тела… А ведь всего за несколько минут до этого он сжимал в своих объятиях – ее самое! Как же он мог?

Конечно, она была наивной дурочкой, видевшей перед собой Белого рыцаря, который, перемахнув через крепостной ров, ворвался в замок ее грез. Приступы жалости к самой себе и ярости чередовались, накатывая на нее волнами. Она чувствовала себя щепкой, которую влечет течение, – и выносит в открытое море. Патриция поднялась с места и принялась расхаживать по салону, заставляя себя думать о чем угодно – лишь бы не о том, что произошло! Слава Богу, у нее есть Лаура. На Лауру во всем можно положиться. Она справиться с делами в отсутствие Патриции.

Она поглядела на дисплей – красный огонек мелькал сейчас над картой Атлантического океана, устремляясь в Европу, электронные часы отсчитывали время – до прибытия оставалось еще два часа.

Это был личный самолет Дж. Л. Оборудованный куда более роскошно и надежно, чем остальные лайнеры, принадлежащие корпорации, он был, согласно распоряжению Дж. Л., предоставлен в ее личное пользование, хотя она охотно предоставляла его членам совета директоров – и, строго говоря, пользовалась им, главным образом, Боб Эш, летая на игры национальной лиги по гольфу. Она сама никогда не пользовалась этим лайнером – отчасти потому, что ей некуда было лететь, но во многом и потому, что этот самолет представлял собой одну из многих роскошных ловушек, расставленных Дж. Л. на дороге между самой Патрицией и ее отцом. Лишь после гибели обоих родителей Патриция сумела осознать, с каким мастерством Дж. Л. манипулировал ею, как много времени, которое она могла бы провести счастливо в обществе отца, ухитрился он у нее похитить. Она пожелала ему смерти – и ее желание исполнилось, увы, даже слишком быстро. В мозгу у нее, один обгоняя другой, замелькали тревожные вопросы. Несет ли она ответственность за смерть деда? Был ли Том ниспослан ей в наказание за жестокость по отношению к деду? Сколько еще несчастий выпадет на ее долю? Не является ли достаточно тяжким бременем само по себе оставленное ей Дж. Л. несметное состояние?

Последняя мысль носила несколько саркастический характер; сообразив это, Патриция немного отвлеклась.

– С деньгами жизнь представляет собой на редкость простую штуку, – сказала ей как-то Джоанна Бенсон. – А без денег – на редкость сложную.

Что ж, сама Патриция представляла собой живое доказательство того, что жизнь может оказаться на редкость сложной штукой и с деньгами. Она была так одинока, так никому не нужна со всеми своими миллиардами, – до тех пор, пока не встретила Тома. А теперь ее мечта о совместной жизни с ним – о жизни, проникнутой истинно высокими целями, – оказалась погубленной навсегда.

Патриция еще раз бросила взгляд на дисплей – самолет сейчас пролетал над Ирландией, до прибытия на место оставалось всего сорок минут. Следовало приготовиться заранее.

Нажав на кнопку, она вызвала стюардессу.

– А где мои вещи?

– В спальном салоне, мэм.

– Ах вот как…

Она сделала глубокий вдох и открыла дверь в небесные апартаменты Дж. Л. За последние два года ее нога ни разу не ступала сюда. Она поглядела на кровать, на которой с ним случился роковой инфаркт. Чуть помедлив, прошла в прилегающее к спальне помещение.

С мраморной полки над умывальником, ей показалось, уставился на нее большой хрустальный флакон с желтоватого цвета жидкостью. Тот самый одеколон Дж. Л…. Она подошла поближе. И, сама того не желая, с превеликой осторожностью свинтила колпачок. И тут же так хорошо знакомый – и настолько невыносимый – запах ударил ей в нос. Запах смерти. Она торопливо закрыла флакон и выбежала из ванной.

Все на ферме занимались своими делами и пеклись о вверенных им животных и птицах, словно бы ничего не случилось, но в воздухе витало всеобщее уныние. Мигель бродил от коттеджа к конюшне, от конюшни – к коттеджу как во сне. У него было столько вопросов – и ни единого ответа. Где сейчас Патриция? Почему Лаура уже два дня не появляется похлопотать о своем Тумане? Дряхлый конь тоже был сам не свой – возможно, всеобщее уныние передалось и ему. Мигель потрепал его по голове и угостил морковкой.

И тут до него донесся голос Кончи.

– Сеньор Мигель… Сеньор Мигель… Вас к телефону! Этот крик доносился с кухни.

Наверняка, ему звонила Патриция.

Его взбесило, что он не может идти с прежней скоростью, но на ноге у него образовалась мозоль, превращавшая буквально каждый шаг в сущую пытку. Хромая, он старался все же идти как можно быстрее и не обращать внимания на невыносимую боль.

– Алло?

На другом конце провода послышался женский голос.

– Мистер Кардига?

– Да, а кто это…

– С вами сейчас будет говорить доктор…

– Доктор?

Он пришел в ярость и в замешательство. Какого черта нужно от него доктору Кигану? Но женский голос в трубке уже пропал.

– С вами говорит доктор Берджес.

Голос у доктора был приятный, низкого тембра.

– Берджес?

– Разве доктор Киган вам обо мне не рассказывал?

– Простите, что-то не могу вспомнить… – И как раз в это мгновение его взгляд случайно упал на аляповатую цветную брошюру в корзине для бумаг. – Ах да! Конечно, конечно!

– Просто хочу вам сказать, мистер Кардига, что ваш случай меня крайне заинтересовал.

– Вот как?

– Да. Я поставил «Ногу из Сиэтла» великому множеству боксеров, альпинистов, баскетболистов… но матадора у меня в коллекции еще не было.

Его зычный смех гулко прозвучал в ушах у Мигеля.

Держа телефонную трубку в одной руке, Мигель извлек другой из корзины скомканную брошюру. «Натуральная прыгучесть… Динамичность»… Все эти рекламные обещания бросились ему в глаза с обложки.

– Алло! Алло! Вы меня слышите, мистер Кардига?

– Да-да… Позвольте мне немного поразмыслить.

– Что ж, когда надумаете, рад буду повидаться с вами. Судя по тому, что рассказал мне доктор Киган, я без особого труда верну вам способность танцевать.

Фён задувал по всей долине, и доктор Соломон поглубже надвинул вязанную шапочку на лоб, хотя по краям из-под нее все равно выбивались пшеничного цвета волосы.

– Я не уверен, Патриция, что вам стоило предпринять такое путешествие, но не могу не признаться, что мне вас недоставало.

Он помог ей выбраться из машины.

– Благодарю вас за то, что вы выкроили для меня время. Я ведь прилетела так неожиданно.

Доктор искоса посмотрел на нее из-под очков с толстыми стеклами.

– Я решил не помещать вас в главный корпус. Вам будет куда уютней в одном из наших бунгало.

Он подвел ее к небольшому шале – со стороны это выглядело как домик на куриных ножках, – с крошечной гостиной, из которой открывался вид на заснеженные альпийские вершины в ослепительных лучах закатного солнца. На столике уже стоял термос с горячим шоколадом.

– Садитесь и рассказывайте мне обо всем, – усаживаясь проговорил доктор.

Ей удалось передать ему всю историю, не сорвавшись на истерику, хотя время от времени ее голос подозрительно дрожал.

Доктор Соломон снял очки и протер стекла концом галстука.

– Крушение первой любви – это всегда испытание самого трагического свойства.

– Вас послушать, так все это такая банальщина.

Он только улыбнулся.

– Но я совершенно уничтожена!

– Отнюдь, Патриция. Вы для этого чересчур сильный человек. Вы гораздо сильнее, чем можете себе представить.

– Когда я увидела Тома с этим… о Господи… Это было просто невыносимо.

– Патриция… – Он помолчал и поскреб свою кустистую бородку. – А вы уверены, что вы любили его по-настоящему?

– Ну, разумеется, любила!

– А не могло быть так, что вы этого Тома всего-навсего использовали?

– Я его использовала? Ну, разумеется, нет!

– Я хочу сказать… использовали для того, чтобы переложить на него бремя оставленного дедом наследства.

– Но как раз поэтому я его и полюбила! Нам обоим хотелось найти этим деньгам достойное применение.

– И вам казалось, что Том в состоянии придать вашей жизни смысл? И повести вас за собой в определенном направлении?

– Именно так. Мне даже хотелось отправиться вместе с ним в Ливан.

– И избежать тем самым ответственности, связанной с руководством корпорацией?

Патриция немного подумала.

– Что ж… я не исключаю, что дело отчасти обстояло именно так. На подсознательном уровне.

Доктор улыбнулся.

– Теперь вы начали рассуждать как профессиональный психиатр.

Она поникла.

– Патриция, а предположим, вы бы застигли его в объятиях женщины?

– Что вы хотите сказать?

– Вы сильнее расстроились из-за того, что застигли его с мужчиной?

– Это было для меня ужасным шоком.

– Но почему же?

– Влюбиться в гомосексуалиста – какой идиоткой я себя почувствовала!

– Идиоткой? Но в этом нет ничего трагического. – Доктор Соломон погладил ее по руке. – Поразмышляйте над этим, Патриция. Поразмышляйте над тем, не сами ли вы выдумали свою великую любовь.

– Что вы имеете в виду?

– Вам хотелось полюбить его – но полюбили ли вы его по-настоящему?

– Ах, доктор, я в таком смятении.

Он поднялся с места.

– Отдохните немного. Завтра мы сможем поговорить об этом поподробнее.

– Но вы мне нужны сейчас, – в отчаянии пролепетала Патриция. – Почему же вы меня покидаете?

– Меня ждут другие пациенты. И у них по-настоящему серьезные проблемы.

– А я так надеялась, что вы мне поможете… Я жалею, что сюда прилетела!

– И с этим вы тоже сумеете разобраться. А сейчас – до завтра, договорились?

– Договорились, – слабым голосом ответила она. Выглянув в окно, она увидела, как доктор, шлепая галошами по снегу, идет в главный больничный корпус. Она почувствовала себя невероятно глупо.

– Вот, поглядите, это альпинист. А теперь поглядите сюда: у него ампутированы обе ноги.

Мигель с почтительным изумлением глядел на слайд, спроецированный на экран, – улыбающийся мужчина на двух протезах поднимался по отвесной стене. Доктор Берджес, коренастый крепыш, хмыкнул.

– Он попросил меня сделать ему ноги на два дюйма длиннее, чем были. Говорит, что это помогает выигрывать состязания.

На следующем слайде перед Мигелем предстал чернокожий спортсмен, взлетевший в высоком прыжке к баскетбольной корзине.

– Этого парня зовут Билл Демби, – сказал доктор. – Он заходил ко мне только вчера. Колоссальный парень – потерял обе ноги во Вьетнаме. Потом хлебнул горя. Спился, решив, что ему уже больше никогда не стать спортсменом. А теперь посмотрите-ка на него. На прыжок посмотрите! Вот такую динамичность способна придать «Нога из Сиэтла» – при том, что она и выглядит, как настоящая, – с жилами и с ногтями. – Он выключил проектор и подсел к Мигелю поближе. – Но подлинное чудо заключается не во внешнем виде, не в дизайне и косметике, а в особо эластичной пластине, размещенной в каблуке. Когда на нее ступают, она накапливает энергию, а затем высвобождает ее, так что вы получаете ускорение на каждом шагу.

Проведя всю вторую половину дня в компании доктора Берджеса, Мигель почувствовал страшную усталость. Он уже успел пройти все мыслимые и немыслимые испытания – мышечная нагрузка, эластичность, точные измерения объемов…

Доктор Берджес снял слепок с обрубка левой ноги Мигеля.

– Ваш случай – самый простой из всех, с какими мне когда-либо доводилось иметь дело. Этот четырехдюймовый остаток кости и мышц позволит вам полностью восстановить двигательную способность. – Примерив слепок на ногу, он отступил на шаг. – С вашей мышечной структурой вам вовсе не обязательно слишком туго крепить протез на бедре. Я хочу показать вам протезы времен Гражданской войны – они не больно-то отличаются от той старомодной штуковины, которую вы носите.

Когда Мигель оделся, доктор Берджес вышел проводить его к дожидающемуся на улице такси.

– Уже завтра в моей лаборатории начнется работа над вашим протезом – и получите вы его к концу недели. Быстрей вас не обслужили бы и в супермаркете.

– Я вам очень признателен.

– Да, кстати. – Доктор наклонился к уже усевшемуся в машину Мигелю. – Что вы поделываете нынче вечером?

– Все, что мне остается – это ждать, пока не будет готов мой протез.

– А бокс вы любите?

– Конечно.

– Тогда встречаемся здесь в восемь. Поедем в Кингсдом. Поединок, который проводит мой друг, обещает стать гвоздем всего вечера.

Атмосфера на ринге и вокруг него напомнила Мигелю корриду. В воздухе клубился табачный дым, звучали резкие взволнованные голоса. Доктор Берджес толкнул его в бок.

– А вот и мой парень. Крэг Бодзяновски.

Мигель увидел, как на ринг выходит устрашающего вида гигант в боксерском халате и с головой, обмотанной полотенцем.

– Поглядите на его правую ногу. Высокий носок скрывает устройство моей работы.

И вот перед Мигелем предстал одноногий боксер, встречающийся в бою на равных, без какой бы то ни было форы, со столь же мускулистым и устрашающим громилой.

Когда ударил гонг и начался бой, Мигель не отрываясь следил за правой ногой подопечного доктора Берджеса. Нога скользила по рингу, не выдавая себя ни малой подвижностью, ни хромотой; Бодзяновски вел раунд за раундом, получая мощные удары и отвечая тем же – причем куда более эффективно.

И вдруг толпа зрителей словно сошла с ума. Мигель не углядел за ударом, которым Крэг швырнул противника на канаты. Он так и не сводил глаз с правой ноги боксера.

Позже, тем же вечером, вернувшись к себе в гостиницу, Мигель не мог уснуть. Образы пережитого и увиденного днем всплывали в его сознании один за другим – безногие люди совершали истинные чудеса… одноногий боксер посылал в нокаут двуногого…

Он посмотрел на часы. Да наплевать, который час. Ему необходимо было поговорить с лучшим другом.

– Только светает, – зевнул Эмилио. – А я только что вернулся домой и изготовился лечь в постельку… Слава Богу, на этот раз – в одиночестве.

– Я звоню из Сиэтла… И я…

– Из Сиэтла? А как тебя туда занесло?

– Обзавожусь новой ногой.

– Что? Ты тоже напился?

– Ни в одном глазу. Увидишь, когда я вернусь.

– Вот и великолепно! Возвращайся – а я подберу тебе к приезду какую-нибудь красотку.

– Эмилио, как раз сейчас я решил покончить с женщинами. Лучше подбери мне какого-нибудь красивого быка.

Утро выдалось чудесным, солнце сияло, и Патриция, как вошло у нее за последние три недели в привычку, предприняла длительную прогулку по заботливо ухоженным дорожкам санатория. На пути ей попадались огороженные площадки для прогулок пациентов из различных отделений: многих сопровождали сиделки в белых халатах, другим было разрешено гулять в одиночестве. Она подошла поближе к молодой женщине, присевшей на корточках в снег и черпающей его голыми ладонями. Чего ищет эта девушка? Что она потеряла?

Патриция подумала о Томе – чувство утраты уже прошло; боль стала глухою. Но она тосковала по своим утренним объездам всей фермы, по мягкой поступи Спорта, по лаю Таксомотора, вьющегося у него в ногах, по всем животным, поднимающим головы и провожающим ее долгим взглядом. Она была им нужна, и они были нужны ей.

Ей недоставало поездки по густой лесной чаще, недоставало коротких остановок, на которых она внимала шуму самой природы, недоставало плакучей ивы на кладбище, под которой она так любила сидеть, чувствуя, как ветер дует ей в лицо и провожая взглядом Мигеля, пустившегося в обратный путь, перепрыгивая через поваленные деревья и невысокие каменные ограды. Она так и не позвонила ему после своего исчезновения – для этого она была слишком взволнована. Но, разумеется, можно было положиться на Лауру – та наверняка передала ему ее объяснения. Впрочем, она сейчас чувствовала себя в состоянии самой позвонить с извинениями и объяснениями.

На ферме сейчас десять часов утра. Она набрала нужный номер.

– Конча?

– Хозяйка! Как поживаете?

– Со мной все в порядке.

– А когда вернетесь?

– Скоро, Конча, скоро.

– Слава Богу… Слава Богу…

– А как дела на ферме?

– Все прекрасно. Много раз звонил доктор Киган…

– Я не хочу с ним разговаривать!

– Правда?

– Но расскажи мне, как Таксомотор?

– Растолстел.

– А как Феба?

– Обленилась.

Патриция хмыкнула.

– Конча… позвони в коттедж и попроси к телефону мистера Кардигу.

– А он уехал и не сказал куда.

В это мгновение в дверь постучали, но Патриция оставила это без внимания.

– А когда он вернется?

– Через неделю… может быть, через две.

Куда же он мог уехать, – подумала она. В дверь постучали вторично.

– Я перезвоню… скоро!

Она открыла дверь. Перед ней, сутулясь, предстал доктор Соломон.

– Не соблаговолите ли выпить со мной чайку?

– Конечно, доктор.

В этот послеполуденный час столовая больницы – просторное хорошо проветриваемое помещение со множеством вьющихся растений – была почти пустынна. Им, как всегда, подали чай с мятой и венский штрудель.

– Как вы себя сегодня чувствуете, Патриция?

– Несколько туповато.

– Оно и понятно. Но теперь, когда вы научились рассматривать все происшедшее в правильной перспективе, считаете ли вы по-прежнему, что с вами произошла трагедия?

– Ну, боль, понятно, никуда не делась. Но вы оказались правы – я и впрямь ждала от Тома чересчур многого. – Она перевела дыхание. – Но это были первые в моей жизни серьезные взаимоотношения с мужчиной. Как же мне теперь научиться доверять себе самой?

– Единственный способ, который мне известен, заключается в том, чтобы научиться распознавать свои подлинные чувства. Общеизвестно, что, даже став взрослыми, мы во многом продолжаем ориентироваться на то, что испытали в детстве. Ваши отношения с Томом в значительной мере воспроизводили ваши отношения с покойным дедом.

– Но это совершенно исключено! Том представляет собой прямую противоположность моему деду.

– Правда? – Доктор Соломон полакомился штруделем, не обращая внимания на то, что крошки щедро посыпались ему на бороду.

– Ваш дед управлял вами, он контролировал всю вашу жизнь. И подсознательно вы стремились к тому, чтобы Том взял на себя эту роль. Разве вы сами не говорили мне, что ждали от него руководства всей вашей жизнью?

– Но деда-то я ненавидела.

– Да, но вы никогда в нем не сомневались. Вы просто опирались на него. И на Тома вам тоже хотелось опереться.

Патриция помолчала, обдумывая только что сказанное доктором.

– Здоровым мужским идеалом в вашей жизни был ваш отец – однако эти взаимоотношения так и оставались в значительной мере нереализованными.

– Да, и меня до сих пор мучает, что мне так и не удалось выяснить, о чем же он хотел мне тогда рассказать.

Доктор отхлебнул чаю.

– А почему это для вас так важно?

Но Патриция словно бы не слышала этого вопроса.

– Мне кажется, я слышу его голос по телефону, слышу, как он подчеркнул слово «должен» – я должен сказать тебе что-то важное… И в голосе у него звучала такая настоятельность… Если бы мне удалось разыскать женщину по имени Люба, которой он написал перед смертью…

– И что бы произошло тогда?

Она в недоумении посмотрела на доктора.

– Она, возможно, знает, что он хотел мне сказать.

– Возможно, знает, а возможно, и не знает. А возможно, знает, но не захочет вам говорить.

– Все равно, я должна разыскать ее.

– А вам не кажется, что вы хотите найти эту женщину, чтобы благодаря ей вступить в контакт с отцом, как если бы он еще оставался в живых?

Он попал в самую точку, и она ничего не ответила.

– Патриция, наш путь по жизни осуществляется так: мы переходим из одного помещения в другое. Но когда мы выходим из помещения, нам надо плотно закрыть за собой дверь: то, что мы успели узнать там, навсегда останется при нас, но мы не имеем права постоянно оглядываться. Только когда плотно закроешь за собой дверь, можно войти в следующее помещение.

– Но я так не могу.

– Почему же?

Она помолчала, в раздумье гоняя крошки у себя на тарелке. Затем виновато улыбнулась.

– Возможно, мне просто не хочется.

– Что ж, это уже начинает становиться на что-то похожим! – мягко подбодрил он ее.

– Мне кажется, я попыталась плотно закрыть дверь, когда купила ферму… И я перестала разыскивать эту женщину.

– Объясните мне, почему вы тогда перестали?

– Ну, мне кажется, у меня появилось столько дел, я почувствовала себя такой счастливой…

– А сейчас вы несчастливы, и вам кажется, что информация об отце поможет заполнить образовавшуюся пустоту.

– Просто чувствую, что мне надо попробовать еще раз.

– Но, предположим, вы не сумеете найти ответа, который ищете, – предположим, выясните или узнаете что-нибудь, способное вас потрясти?

– Я к этому готова. Думаю, что одна из причин, по которым я оставила поиски, это как раз…

Она закусила губу.

Доктор Соломон, протирая очки, ждал окончания фразы.

– Ну, мне не нравилась сама мысль об отце – и о том, что у него есть подружка.

– Что ж, не так скверно. Мне кажется, совсем неплохо, что вы сумели распознать эту слабину.

– В самой себе? – Возможно, в вас обоих.

– Но мой отец вовсе не был слабым.

Доктор Соломон наморщил лоб.

– Знаете, разговаривая с вами, я представляю себе огромный пьедестал – и на нем толпятся все мужчины, игравшие в вашей жизни важную роль, – ваш дед, ваш отец, ваш Том…

Патриции удалось выдавить из себя натянутую шутку:

– Дед и Том с этого пьедестала уже слетели.

Доктор Соломон ухмыльнулся.

– Скажите-ка мне, а встречался ли вам хоть раз в жизни мужчина, которого вы ухитрились бы не возвести на пьедестал. На которого вы бы гневались – но вместе с тем – им бы восхищались? В котором вы одновременно умели бы оценить силу и распознать уязвимость?

Патриция задумчиво посмотрела на него.

– Что ж, возможно…

– Кто же это?

– У Мигеля есть качества, о которых вы толкуете.

– И вас к нему тянет?

– О Господи, да нет же! Он такой высокомерный, такой бесцеремонный. Я не прогнала его только потому, что он замечательный мастер верховой езды… Он как-то по-особому чувствует лошадей… всегда обращается с ними невероятно нежно. И учитель из него замечательный, но… но…

Доктор Соломон внезапно расхохотался и Патриция, резко скомкав рассказ, спросила:

– А что тут такого смешного?

– Когда вы рассуждаете о Томе, заметно, что вы воздвигли этого человека на пьедестал. А когда говорите о Мигеле, может показаться, что вы в него влюблены.

– Что? Вы меня совершенно не поняли.

– Вот как? А он никогда не проявлял к вам сексуального интереса?

– Ах нет! Он… собирается на ком-то жениться.

И вдруг образ Мигеля, страстно целующего ее на конюшне, промелькнул в мозгу у Патриции. Ей сразу же стало жарко и как-то неуютно.

Глава X

Харпало и Ультимато паслись на лугу. Они вскинули головы и затрясли гривами, увидев, как к ним, пружиня на каждом шагу, торопится Мигель. Он и сам заметил, что предпочитает перепрыгивать через лужи, которые прежде, хромая, обходил, – такую радость доставляет ему сам процесс беспрепятственной ходьбы. Двух недель в Сиэтле – одна ушла на изготовление протеза, другая – на физиотерапию, – оказалось более чем достаточно. Доктор Берджес гордился результатом своих трудов. В качестве прощального напутствия он сказал Мигелю:

– Ваши быки теперь никуда от вас не денутся!

Мигель сразу же приступил к проверке обоих жеребцов. Они оказались в прекрасной форме; Эдгар отменно потрудился, надлежащим образом и кормя их и тренируя. Затем Мигель поспешил в хозяйский дом, втайне надеясь, что Патриция выглянет из окна и увидит, что он пересекает двор без малейших усилий.

Он постучал у черного входа и услышал из кухни нетрезвый голос:

– Давай, заходи!

Сидя за столом, на котором высилась бутылка шотландского виски, его встретила Лаура Симпсон.

На кухне был ужасный беспорядок – грязные тарелки в раковине, пустые жестянки и недопитые чашки из-под кофе на всех полках.

Прежде чем он успел сказать хоть что-нибудь, Лаура хмыкнула:

– Ага, иностранец!

И, обойдясь без стакана, поднесла бутылку ко рту.

– Мне бы хотелось повидаться с мисс Деннисон.

– Мне бы тоже, – ухмыльнулась Лаура, – да только ее здесь нет.

– А когда же она возвращается?

– А кто ее знает…

Старуха-лахудра явно мало что соображала. Мигель решил отказаться от дальнейших расспросов и собрался было уйти.

– Ах да, мистер Кардига… Он остановился у дверей.

– В ваших услугах здесь больше не нуждаются. Можете возвращаться к себе в Испанию… или в Португалию… словом, туда, откуда вы прибыли.

Не веря собственным ушам, Мигель уставился на Лауру: На лице у нее была какая-то скабрезная ухмылка.

– Прошу прощения, не понял!

– Таковы были распоряжения.

– Чьи распоряжения? – вырвалось у Мигеля.

Она поглядела на него поверх горлышка своей бутылки и фыркнула:

– Распоряжения госпожи владелицы.

– Мисс Деннисон?

– А чьи же еще?

Мигель был настолько поражен, что все еще не мог стронуться с места.

– И какие даны по этому поводу объяснения?

Голова Лауры пьяно качнулась на плечо. Она выдохнула:

– Она платила вам кучу денег, так что объяснений давать не должна.

– Понятно!

Он резко развернулся и пошел прочь.

– Да, погодите-ка! – в руках у Лауры появился клочок бумаги. – Вам звонила из Лиссабона ваша подружка.

Но Мигель проигнорировал ее слова.

– Ну, и пошел ты!..

Лаура скомкала записку и швырнула в раковину.

Идя в сторону конюшни, Мигель утратил совсем недавно обретенную пружинистость походки. Почему Патриция так резко вышвырнула его на улицу? Что же здесь все-таки произошло?

Патриция провела беспокойную ночь. Ее тревожили странные сновидения: она скакала верхом на Харпало по бесконечному лугу, поросшему дикими розами. Оглядываясь, она видела, что позади, на некотором расстоянии от нее, скачет верхом на Ультимато Мигель, но затем его образ начал таять и в конце концов превратился в белое облако. «Мигель!» – позвала она, но так и не дождалась ответа.

Проснулась, почувствовав неизъяснимую потребность немедленно поговорить с ним. Даже не поднявшись из постели, она позвонила на ферму.

– Конча?

– О Господи, у меня что – появился мексиканский акцент?

– Ах, Лаура! Как славно услышать твой голос. Именно сейчас мне необходима верная подруга.

– За чем же дело стало? Давай, возвращайся!

– Я скоро приеду. А как идут дела?

– Все в порядке. Только Конче внезапно пришлось уехать в Мексику.

– Но почему?

– У нее заболела сестра.

– Ах ты, Боже мой! Надеюсь, ничего серьезного?

– Да нет, вроде бы. Я подбросила ей немного баксов на дорогу сверх того, что ей причиталось. Я поступила правильно?

– Ну, разумеется, Лаура. Я была уверена, что могу на тебя положиться. Ну, а как все остальные? Как…

– Ни о чем не беспокойся. Я слежу за всем. Я переехала в твою студию, сплю на диване, иногда даже позволяю улечься рядом со мной Таксомотору.

– Ты такая надежная подруга!

– Да, уж конечно. Я даже за твоим жукоторием приглядываю.

– Ах, большое спасибо, хотя сейчас там просто нечего делать. Хорошие жучки все равно не появятся до апреля. А уж тогда их надо будет сразу же выпустить в розарий.

– Бр-р, как подумаешь, что придется до них дотрагиваться!

Патриция рассмеялась.

– Да я ведь куда раньше вернусь.

– Ну, и слава Богу!

– Окажи мне еще одну маленькую услугу – напомни, пожалуйста, Эдгару, чтобы он проверил автоматическую поливку люцерны.

– Люцерна – это та штука, которую поедают хорошие жучки?

– Да, ты все верно запомнила.

– Что ж, особого ума на это и не требуется – ты мне об этом тысячу раз говорила. Плохие жучки – черные, хорошие жучки – красные.

Патриция опять рассмеялась.

– Ну, а как лошади?

Ей хотелось незаметно для подруги перевести разговор на Мигеля.

– Нагуляли жирок.

– Что ж, приеду – и сама о них позабочусь. – Теперь Патриция почувствовала себя вправе задать главный вопрос. – А что поделывает Мигель?

– Уехал на родину.

– Что?

– Исчез, как тать, во мраке ночи. И увез с собою серого коня.

Патриция едва не выронила телефонную трубку. – Эй, детка, ты меня слышишь?

– Да… да, конечно… я не ослышалась, что он забрал Ультимато?

– Совершенно верно.

– И вернулся в Лиссабон?

– Так сказал мне Эдгар.

Патриция была не в состоянии поверить собственным ушам. Лаура продолжала нести какую-то чушь – что-то насчет Тумана, – но девушка ее уже не слушала. Она была разозлена и обижена. Почему Мигель исчез так внезапно?

Разумеется, она и сама сбежала из дому, не оставив ему никаких объяснений. Поэтому вправе ли она упрекать его? И чего она, собственно говоря, ожидала? Ему захотелось продолжить ту жизнь, которая его манила, – повидаться с возлюбленной, жениться на ней…

Все это, – внушала она самой себе, – вполне понятно и объяснимо, но с какой стати ему вздумалось забрать Ультимато? Это было нечестно! Она прекрасно ездила на этом коне – сам Мигель признал это. Все обязательства, предписанные ей контрактом, она выполнила, она даже сумела вынести его бесцеремонность, его унизительные для нее методы обучения. Она смирилась со всем – а он почему-то решил попрощаться с нею именно таким образом! А ведь лучше было бы для него повнимательней перечесть контракт. Такое ему с рук не сойдет – она этого не допустит.

Эмилио следил за тем, как Мигель выводит Ультимато из грузового самолета в лиссабонском аэропорту. Ему бросилось в глаза, что Мигель совсем не хромает. Что за чудо приключилось в Сиэтле? Но вновь прибывший друг был мрачнее тучи.

– Послушай, Мигелино, что за черт? Ты вернулся в Лиссабон, ты привез с собой Ультимато, и ты движешься, как солист балета. Почему же ты так уныл?

– Это долго рассказывать.

– И наверняка в таком рассказе найдется место для женщины. – Эмилио невольно заулыбался одними глазами. Он толкнул Мигеля в бок и шепнул ему – Половину этой истории я уже и сам вычислил, когда ты сообщил мне, что богатая наследница вовсе не старуха и не толстуха. Ну, а вторую половину я надеюсь услышать от тебя за бокалом доброго вина.

Мигель ничего не ответил. Нахмурившись, он проследил за тем, как Ультимато увозят в автофургоне с фирменным знаком Центра Кардига на борту. Потом сел в «феррари».

Эмилио с места рванул машину.

– Ну, и когда же ты прибудешь в мой замок?

– Как только смогу вырваться.

– Смотри, не задерживайся. Потому что тебя дожидается самая красивая… – и каждое дальнейшее определение он произносил со смаком и с расстановкой, – самая маленькая, самая округлая, самая сисястая, самая сексуальная… – Здесь он сделал паузу, и затем закатил глаза и, наклонившись к уху Мигеля, прошептал, – телочка!

Мигель хмыкнул. Эмилио, как всегда, умел вывести его из плохого настроения.

– Я приеду, как только Ультимато оправится после перелета. А для начала мне придется разобраться с отцом.

Но это оказалось еще более трудным делом, чем он предвидел. В строгих синих глазах Пауло Кардиги сквозило ледяное бешенство.

– Мигель, как ты не можешь понять! Ты не имел права забирать Ультимато.

– Прекрати разговаривать со мной, как с ребенком!

– Ты только вдумайся в собственные слова! Ты ведь сам признал, что она превосходная наездница, – какое же у тебя право забирать коня?

– У меня есть на то свои причины.

– Мне наплевать на твои причины! У меня есть контракт – и я должен выполнить его.

– Она нарушила условия контракта. Сперва она исчезла, а потом рассчитала меня.

– Рассчитала тебя? Но почему же?

– Сам не знаю. Я работал с ней каждый день, она делала заметные успехи, замечательные, строго говоря, успехи, пока не появился ее возлюбленный… – Внезапно он скомкал свой рассказ. – Она просто безответственна.

– Тогда почему же ты оставил ей Харпало? Готового ответа на такой вопрос у Мигеля не было.

– Ну, у нее хорошие конюхи… но недостаточно искусные, чтобы надлежащим образом обращаться с Ультимато… и это – мой конь. Я хочу выступить с ним на корриде.

– Вот как? Тогда изволь выписать мне чек на сто пятьдесят тысяч долларов!

– Да черт с ними, с деньгами! Или я не отработал своего долга? Ты дал мне коня, с которым не мог управиться никто. И если он стоит таких денег – то только благодаря моим стараниям.

– Поэтому ты и решил погубить его на арене для боя быков?

– Мне тридцать лет. Позволь мне хоть раз в жизни поступить так, как мне самому хочется.

– А чего тебе хочется? Ты становишься эгоцентристом!

– Я – эгоцентристом? Наоборот, это ты всегда стремился быть в центре внимания. Великий Пауло Кардига! Никто не в состоянии сравниться с тобой. Ни австрийцы.

– Мигель!

– … ни немцы…

– Мигель, с меня этого хватит! Вся моя карьера была построена исключительно на любви к лошадям.

– Тогда почему же ты не хочешь понять, что я люблю Ультимато? Точь-в-точь так, как ты любил свою Аманту?

Пауло замолчал. Из открытого окна до них доносился голос Филипе, отдающего распоряжения ученикам школы.

В конце концов Пауло принял решение.

– Хорошо. Я продам тебе Ультимато – за пятьдесят тысяч долларов.

– Ты прекрасно знаешь, что у меня вообще нет денег Мигель пробормотал это сквозь стиснутые зубы.

– Тогда отработай эти деньги, если уж хочешь воссоединиться со своей великой любовью, – потребовал Пауло.

– Что ты имеешь в виду?

– Возвращайся в Центр. Начни преподавать здесь. Помоги мне подготовиться к следующей выставке. Выступи вместе со мной.

– Выступить вместе с тобой?

– Да. Единственный раз в жизни мне хотелось бы выступить вместе с сыном. Потому что на всей земле нет другого человека, который не уступил бы мне ни в одном маневре.

Искусно ведя машину по петляющей над пропастью дороге, доктор Соломон вез Патрицию в аэропорт Глубоко задумавшись, она едва замечала, что из-под здешнего снега уже начали пробиваться крокусы.

– Вы крайне удивили меня внезапным решением вернуться домой.

Голос доктора вывел Патрицию из оцепенения.

– Доктор, я провела здесь два месяца, этого вполне достаточно. Вам следует позаботиться о тех больных, которые и впрямь нуждаются в вашей помощи.

Девушка произнесла это резче, чем ей самой хотелось. Он бросил на нее быстрый взгляд из-под очков с толстыми стеклами.

– Вы сердитесь?

– Да, но не на вас.

– Что ж, по крайней мере, это меня радует.

– Можете себе представить – он уехал с фермы и забрал одного из моих коней.

– О чем это вы?

– А я заплатила его отцу за этого коня сто пятьдесят тысяч долларов!

– Это Мигель поступил так? Должно быть, произошло какое-то недоразумение.

– Я всегда чувствовала, что ему не хочется отдавать мне этого коня.

– Иногда мы ошибочно судим о мотивах, которыми руководствуются другие.

– Это он поступил ошибочно!

– А не лучше ли было бы вам сперва поговорить с ним, а уж потом принимать определенное решение?

– Нет, я вообще не хочу с ним больше разговаривать. За меня это сделают мои адвокаты.

Доктор Соломон какое-то время помолчал, потом задумчиво произнес:

– Патриция, позвольте дать вам на прощание еще один совет.

– И в чем же он заключается?

– Не возвращайтесь сейчас домой.

– Но я соскучилась по ферме.

– Не используйте ферму как еще один вариант бегства от самой себя.

– Но куда же вы прикажете мне отправиться?

– В Лиссабон.

– Вы сошли с ума?

– Может быть, и так. – Он хмыкнул. – Большинство психиатров – люди, более или менее сумасшедшие.

Патриция поневоле улыбнулась.

– Я хотела сказать вовсе не это. Но что мне делать в Лиссабоне?

– Разобраться во всей этой истории. Судя по тому, что вы рассказывали мне ранее, Мигель высокомерен и держится вызывающе, но одним из главных его достоинств является любовь к лошадям. Возможно, конь захворал – и ему понадобилось какое-нибудь специальное лечение.

– Доктор, у нас в Нью-Йорке – замечательные ветеринары.

– Что ж, может быть, вы и правы. Но истинную причину вы не узнаете, если не спросите у него самого.

Патриция, отвернулась, посмотрела на дорогу.

– Пользуясь вашими же словами, доктор, эта дверь закрыта.

– Вот что ненавидит любой психиатр! Когда пациент оказывается умнее его.

Но, когда доктор выходил из машины, вид у него был весьма унылый.

Экипаж уже поджидал Патрицию, стоя у трапа лайнера корпорации Стоунхэм. Прощаясь с доктором, она уткнулась ему в плечо.

– Попытаюсь больше никогда не тревожить вас моими проблемами.

Голос у нее дрожал.

– Если вы не будете позванивать мне время от времени, я на вас обижусь.

Он поцеловал ее в обе щеки, и Патриция по трапу поспешила в салон самолета.

В полете, пока пилот устранял какие-то мелкие неполадки, Патриция бросила взгляд на дисплей, на котором алый язычок, отмечающий местоположение самолета, дюйм за дюймом скользил по карте Европы. Она увидела на карте небольшое пятно, возле которого было написано «Лиссабон».

Один вопрос так и не давал ей покоя. Почему он уехал с фермы так скоропалительно? Она вспомнила слова доктора Соломона о том, что никогда не узнает истинную причину, если не спросит о ней у самого Мигеля. Она вновь посмотрела на отметку с надписью «Лиссабон». Та, казалось, была просто рядом.

Она нажала кнопку связи с кабиной летчика.

– Капитан… а не могли бы мы изменить план полета и приземлиться в Лиссабоне?

– Самолет принадлежит вам, мисс Деннисон, – хмыкнув, ответил летчик.

– Благодарю вас. – Она взяла в руки радиотелефон. – Международная телефонная связь? Мне хотелось бы позвонить в Португалию.

– Назовите пожалуйста, нужный номер.

– Одну минуту…

Она принялась лихорадочно листать записную книжку, нашла нужный номер и назвала его.

Вдоль по международным линиям раздалось множество гудков. И затем они перешли в длинный гудок вызова конкретного абонента. И тут Патрицию охватила паника. А что она ему скажет? И как он отреагирует на ее звонок? Она повесила трубку.

Она перевела дыхание, затем еще раз вызвала кабину пилота.

– Капитан… не могли бы мы приземлиться?

– Сейчас?

– Да. Немедленно… где угодно – только бы приземлиться.

– Где угодно?

– Вот именно.

– Ну, что ж… мы находимся в воздушном пространстве Великобритании. Если вам так угодно, я могу попросить разрешения на посадку в аэропорту Хитроу.

– Вот так и сделайте.

– Самолет принадлежит вам, мисс Деннисон.

На этот раз летчик не хмыкнул.

Сады возле дворца Квелуз – маленький Версаль в Миндальной долине – были залиты ослепительным светом. На террасе толпилось великое множество гостей в изысканных вечерних нарядах: дамы – в длинных платьях из шелка и шифона, мужчины в смокингах. Все вились вокруг устроителя торжества – президента страны Соарита. И вдруг, перекрывая общий шум, зазвучали фанфары. Все взгляды устремились на присыпанную песком арену с обтянутыми шелком перилами, на которую вела лестница, украшенная изваяниями львов.

Фанфары смолкли – и тут же заиграл симфонический оркестр. Исполнялся полонез Шопена.

Пауло и Мигель Кардига выехали на арену бок о бок. На их лошадях не было упряжи. Во рту у каждой была лишь алая шелковая лента, концы которой находились в руках у наездника. С галереи донеслись возгласы изумления и восторга.

Краешком глаза Мигель увидел, как распрямились сутулые до того плечи отца, когда они выехали на середину арены. Присутствие зрителей и звучание оркестра всегда вдохновляли старика. Музыка на мгновение смолкла, и оба коня в унисон, опустившись на передние колени, поприветствовали публику; отец и сын сняли украшенные плюмажами шляпы и отсалютовали президенту страны.

Толпа разразилась бурными аплодисментами: впервые великий Пауло Кардига выступал вместе с сыном. Но среди одобрительных и восторженных восклицаний кое-где раздавался и шепот: «Он ведь одноногий». Трагический инцидент во время корриды был общеизвестен.

Вновь заиграла музыка. Группа распалась надвое, причем кони заскользили, чтобы не сказать поплыли по диагонали в две противоположные стороны. Это было воистину ни с чем не сравнимое па-де-де: каждый из наездников зеркально повторял движения другого, причем делал это с изысканной безупречностью.

Мигель увидел по выражению лица Пауло, что тот им доволен.

И вот на арену выехали еще десять всадников. Пятеро выстроились в одну линию за спиной у отца, пятеро – за спиной у сына. Это были самые талантливые и многообещающие воспитанники Учебного центра верховой езды семейства Кардига. Они следовали соответственно за лидерами каждой из групп, лошади изящно двигались в такт музыке.

Вновь и вновь с галереи доносились восторженные аплодисменты. Но вот воспитанники, один за другим, покинули арену. И тогда Пауло и Мигель спешились, позволив лошадям повести себя на арене непринужденно. Устав от выступления, Ультимато опустился наземь, перекатился на спину и принялся брыкать ногами. Из громкоговорителей послышался голос Пауло: «Вот что нужно. И человеку и животному – свобода! свобода!»

Президент страны поднялся со своего места и зааплодировал; охваченные единым порывом, к нему присоединились все остальные зрители. И лишь одна гостья президентского торжества оставалась молчаливой и безучастной. Исабель Велосо, однако же, не сводила взгляда с двух прекрасных коней, уносящихся с арены в заботливые руки отца и сына Кардига.

Последующая трапеза, устроенная в богато раззолоченном Зеркальном зале, удалась на славу. Все пребывали в праздничном настроении, шампанское буквально текло рекой. Мигель делал все возможное, чтобы не замечать пронзительного взгляда Исабель, пока они с отцом со всей учтивостью внимали президентской похвале.

Улучив удобную минуту, Пауло повел сына в сад и тяжело опустился на край фонтана.

– Посиди и ты, Мигель, ты ведь устал.

– Но я совсем не устал!..

И тут он поймал тревожный блеск в отцовских глазах.

– Уж не хочешь ли ты, чтобы я признался, что испытываю усталость? Меня зовут Пауло Кардига, и я не знаю, что такое усталость.

Мигель был озадачен. Он и впрямь никогда еще не видел отца настолько измученным – как правило, Пауло после выступления бывал воодушевлен, особенно, когда оно заканчивалось, как сегодня, полным успехом у самой взыскательной публики.

– Мигель, я горжусь тобой… ты держался сегодня просто замечательно!

– А я был не слишком жесток по отношению к животному?

Даже сейчас Мигель не смог удержаться от сарказма. Пауло улыбнулся.

– Ты не был жесток с животными начиная с того самого дня, когда я научил тебя этому. Или ты не помнишь?

– Разве можно забыть об этом? – кротко возразил Мигель, наклонившись над фонтаном и пытаясь подманить поближе парочку скользящих по воде лебедей.

Пауло положил руку на плечо сыну и поднялся с места.

– А сейчас я отправлюсь домой, но ты, пожалуйста, оставайся. Надо же кому-то представительствовать за нас обоих.

Было заметно, как трудно он дышал.

– С тобой все в порядке?

Мигель пытался заглянуть отцу в глаза.

– Да-да, – ответил Пауло. – А утром расскажешь мне о том, как закончилось празднество.

Мигель долго смотрел отцу вслед: тот шел медленно, впервые Мигель увидел в нем всего лишь уставшего старика.

И вдруг лебеди тревожно заверещали: из-за кустарника рядом с фонтаном появилась женщина, закутавшаяся в длинную золотистую шаль.

– Наконец-то я тебя отыскала! – рванулась к Мигелю Исабель. – Какое изумительное выступление!

– Во всем этом заслуга моего отца.

Мигель пошел было прочь, стремясь избежать объяснения с Исабель, но она взяла его за руку и сильно потянула на себя.

– Мне надо поговорить с тобой.

– Ну, конечно же… Почему бы нам не встретиться на следующей неделе?

– Нет, Мигель, прямо сейчас.

Он поглядел на нее. Должно быть, готовясь к сегодняшнего вечеру, она провела немало времени перед зеркалом. Ее черные волосы были гладко зачесаны назад и в них блестела золотая лента; сережки с бриллиантами подчеркивали безукоризненный овал лица; косметикой она явно злоупотребила, хотя та была ей пока вроде бы ни к чему. Волей-неволей он остановился рядом с нею.

– Ты доволен своим американским путешествием? – любезно осведомилась она.

– Да, конечно.

– Это было очевидно. Особенно, если судить по тому, что ты не отвечал мне ни на звонки, ни на письма.

– Прости меня.

– Нет, не прощу. Я уязвлена, Мигель, по-настоящему уязвлена.

– Мне очень жаль.

– Одного извинения недостаточно.

Мигель присел на край фонтана.

– А чего же окажется достаточно? – с циничной усмешкой поинтересовался он.

– Приходи сегодня ночью ко мне домой, – она перешла на шепот. – Дорогу ты знаешь.

– Я не могу.

– Ты просто обязан.

– Обязан?

– Ты мне остался это должен.

– Послушай, Исабель, мы ничего не должны друг другу. По всем нашим счетам мы полностью расквитались.

Исабель посмотрела в сторону террасы, на которой оживленно болтали и весело смеялись участники приема. Парочку, укрывшуюся в тени фонтана, видно оттуда не было. Ее лицо оказалось совсем близко от Мигеля. Она прошипела:

– Ты меня просто использовал.

– Нет, Исабель. – Мигель покачал головой. – Мы с тобой использовали друг друга.

– Я люблю тебя, Мигель!

– Нет, не любишь.

– Но это правда!

– Я сейчас скажу тебе правду. Нам обоим хотелось хорошо потрахаться. Мы и сделали то, чего нам хотелось. И я заплатил за это. – Он постучал пальцем по протезу.

– Ты убил моего мужа… Я это видела. А что, если я объявлю об этом всему свету?

Он грубо схватил ее за руку.

– Ну, так и объяви, если хочешь! Но ведь у тебя непременно поинтересуются, почему ты предпочитала держать язык за зубами до сих пор?

– Всем известно, что я любила своего мужа. Мигель отпустил ее и сел посвободней.

– Всем известно, что ты вышла за Луиса Велосо из-за его денег.

И он прикоснулся к ее алмазным сережкам. Лицо у Исабель пошло морщинами, по щекам потекли слезы.

– Прошу тебя! Ты мне нужен!

– У тебя и так есть все, что тебе нужно. Он встал и пошел прочь.

Глава XI

Патриция чувствовала себя жалкой и беспомощной, она словно бы затерялась на гигантской – королевских габаритов – кровати, которая, в свою очередь, затерялась в похожей на пещеру анфиладе комнат, представляющих собой гостиничный номер Стоунхэмов в отеле «Кларидж». Прибыв сюда, она с разочарованием узнала о том, что миссис Спербер сейчас нет в городе, – она испытала еще более глубокое одиночество из-за того, что ее единственная добрая знакомая во всем этом огромном городе куда-то уехала. А если так, то что она сама здесь делает? Почему она не отправилась прямо домой, как и собиралась?

Собрав воедино все оставшиеся силы, Патриция попыталась поразмышлять о чем-нибудь приятном. Она поглядела на пасмурное небо, представила себе папочку, взбирающегося туда по лестнице, держа в руке звезду. Вообразила, будто она сама съежилась в комочек где-нибудь на краю звезды – а отец несет ее все выше и выше в небо, и все ее проблемы остаются далеко внизу. После этого она немного успокоилась и решила поспать.

Но прекрасные образы, погрузившись в которые, она засыпала, почти сразу же исказились и превратились в кошмар. Небо в этом кошмаре, правда, тоже присутствовало… и лестница… и силуэт поднимающегося человека… но когда он обернулся, она поняла, что это не папочка. С лестницы на нее глядел Дж. Л. И со злобной ухмылкой он принялся срывать с неба одну звезду за другой.

Она проснулась в холодном поту. Поднявшись с постели, приняла душ и позвонила, чтобы ей подали кофе. Ей хотелось, чтобы голова у нее стала ясной прежде, чем она совершит то, что собирается совершить.

Проникнувшись решимостью, она села за письменный стол и взяла авторучку. Разгладила листок фирменной гостиничной бумаги. «Дорогой Мигель», – начала она. И тут же вычеркнула написанное. «Дорогой мистер Кардига». Нет, тоже не то. Слова «дорогой» он не заслуживает. «Мистер Кардига!»

И вот обращение было найдено, оставалось только составить текст письма, но первая фраза ей почему-то никак не давалась. Вместо этого в голову лезли всякие глупости – вроде детских стишков про лошадей. Вздохнув, она положила ручку на стол и поднялась с места.

Патриция принялась мерять шагами спальню, знакомое чувство беспомощности охватило ее вновь, – выходит, она не в состоянии написать элементарное письмо! Она вновь села за стол, попыталась было сосредоточиться, но тут се отвлек пронзительный звон телефона.

– Миссис Спербер! А я-то думала, что вы в отъезде.

– Я возвратилась вчера вечером – и нашла вашу записку у себя на столе. – В голосе у миссис Спербер, всегда по-британски сдержанной, на этот раз звучали нотки истинной радости. – Мне не терпится повидаться с вами, дорогая.

– Вы даже не можете себе представить, как я по вам соскучилась, миссис Спербер. В совете вас заменил какой-то совершенно чудовищный тип. Так что теперь они принимают все решения единогласно – и все направлены против меня.

– Ах вы, бедняжка. А я-то надеялась, что ваш предстоящий брак положит конец отвратительному опекунству совета.

– Но я… я разорвала помолвку… Мне нужно столько рассказать вам.

– За ланчем? Скажем, в час?

– Вот и прекрасно! А где мы встретимся?

– В моем любимом ресторане – «Бар у Гарри».

– Это паб? – удивилась Патриция.

– Нет, что вы. Под этим плебейским названием скрывается вполне респектабельное заведение.

Патриция повесила трубку. Сейчас она уже чувствовала себя заметно лучше. Миссис Спербер во всех делах брала ее сторону. И Патриция с удовольствием предвкушала совместный ланч.

Перед тем, как одеться, она вновь уселась за стол, перевела дыхание, – и на этот раз перо побежало по бумаге словно само собой.

«Мистер Кардига! Я сожалею, что обстоятельства заставили меня так скоропалительно уехать, но я разочарована вашим решением расторгнуть наше соглашение, даже не поговорив со мной, и забрать себе моего коня. Я такого от вас не ожидала».

Уже выходя из гостиницы, она попросила швейцара отправить письмо.

Усевшись за угловой столик в «Баре у Гарри», Патриция почти не прикасалась к еде – ей надо было отвести душу и рассказать все о Томе. С неподражаемо английской сдержанностью миссис Спербер не издавала ни охов, ни ахов, но внимательно и невозмутимо слушала.

– Миссис Спербер, вы даже не можете себе представить, как мне хотелось превратить собственную жизнь в нечто, достойное уважения! И я не сомневалась. В том, что с его помощью мне удалось бы этого добиться.

– Чтобы превратить свою жизнь в нечто, достойное уважения, вовсе не обязательно прибегать к помощи мужчины, – криво усмехнулась миссис Спербер. – Но я понимаю ваши чувства. Когда умер мой муж, я испытала сходное ощущение собственной беспомощности.

– И как же вам удалось с этим справиться?

– Я обнаружила, что многим другим людям приходится еще хуже, чем мне. Мне надоело жалеть самое себя и я ушла в работу.

– Да, но вы любите бизнес, а я его терпеть не могу.

– Откуда вы знаете?

– Ну как же… Я чувствую себя так неуютно в офисах… – Взгляд Патриции механически блуждал по висящим на стенах гравюрам Арно; прямо у нее за спиной висела гравюра, изображающая маленького грустного мальчика в одежде не по росту – он уставился на паука, ползущего по тротуару. Подпись гласила «Весна в большом городе». – Я ведь по натуре простая деревенская девушка… хотя мне и хочется совершить что-нибудь такое, что помогло бы людям, по-настоящему помогло.

Миссис Спербер медленно покачала головой.

– Моя дорогая, вы помогаете людям каждый раз, когда пишете свое имя на листе бумаги.

– Что вы имеете в виду?

– А приходилось ли вам хоть раз прочитать то, что вы подписываете? А приходилось ли бывать на собраниях акционеров? Там бы вы смогли понять такое, что члены совета директоров предпочитают вам не рассказывать.

– Ну, например, что?

– Ну, например, – ваша подпись под определенными документами привела к переводу нашей фабрики инсектицидов в Ногалес. Это, знаете ли, в Мексике.

– А у нас есть фабрика инсектицидов?

– Есть. Одно из самых высокодоходных предприятий во всей корпорации – и самое постыдное.

– Постыдное?

– Да, постыдное. Мексиканским рабочим платят по пятьдесят пять центов в час без каких бы то ни было надбавок; их не готовят к обращению с ядохимикатами, не выдают им спецодежду… Руководство компании не тратит денег на дорогие очистные сооружения – токсические отходы просто-напросто сливают в реку Санта-Крус.

– Но как же им такое позволяют?

– Мексиканские власти смотрят на это сквозь пальцы, потому что компания инвестирует в страну миллионы долларов.

– Это чудовищно!

– А Хорейс Коулмен в таком восторге из-за низких побочных расходов, что он планирует перевести в Ногалес все наши вредные производства.

– И ему это удастся?

– Если вы подпишите, удастся. Миссис Спербер глотнула кофе.

– Так вы мне советуете не подписывать эти бумаги? Взять да отказаться?

– Моя дорогая. – В ее голосе послышалась известная растерянность. – Компания-то принадлежит вам.

Патриция закусила губу. Нахмурившись, она медленно и мягко произнесла:

– Миссис Спербер, но мне не нужна эта компания. Или вы в состоянии представить себе, как я вступаю в деловой спор с дядей Хорейсом?

– Отчего же, вполне могу! Мне кажется, что вы – при всей вашей нынешней незащищенности – куда сильнее, чем сами об этом догадываетесь.

– Я совсем недавно собиралась раздать все свои деньги. И Том должен был подсказать мне, кому именно их раздать. Но сейчас с этим покончено.

– И все-таки поразмыслите над тем, что я вам сказала. У вас есть реальная власть, не забывайте об этом.

Патриция не знала, что на это ответить. Со всех сторон, из-за соседних столиков, до нее доносились обрывки беззаботной болтовни, сама же она была готова расплакаться из-за своей непосильной ноши.

Миссис Спербер погладила ее по руке, потом встала из-за столика.

– Поговорим об этом поподробней в другой раз. А сейчас позвольте помочь вам в ваших покупках.

– Нет, благодарю вас, миссис Спербер. Я ничего не собираюсь покупать.

Они вышли из ресторана, но когда водитель открыл уже дверцу машины, Патриция замешкалась с прощаньем.

– В чем дело? – спросила миссис Спербер.

– А разве мы не можем вернуться в гостиницу пешком?

– Ну, разумеется. Это превосходная мысль. Вдоль по Маунт-стрит чудесные лавки.

Патриция припустилась быстрым шагом, искренне надеясь на то, что они не заглянут ни в одну из «чудесных» лавок. Она терпеть не могла делать покупки.

И вдруг она остановилась и затаила дыхание.

В витрине художественной галереи прямо перед нею была выставлена картина маслом, на которой был изображен изумительно красивый серый конь – если не считать, конечно, что торс и лицо у него были человеческие, причем лицо обладало портретным сходством с лицом отца Патриции.

– В чем дело, дорогая?

Подойдя к витрине поближе, Патриция почувствовала, что у нее начинает кружиться голова.

Она едва расслышала слова миссис Спербер:

– С вами все в порядке?

– Да-да, – пробормотала она, уставясь в отцовские глаза на портрете. – Я хочу эту картину.

– Что ж, зайдемте и купим ее.

И внутри помещение галереи оказалось увешено впечатляющими полотнами. К двум посетительницам приблизилась властная матрона.

– Что вам угодно? – осведомилась она.

– Картину, выставленную в окне, – пролепетала Патриция.

– Ах да, «Сатира».

– Мне бы хотелось купить его.

– Весьма сожалею, но эта картина не продается.

– Но она выставлена на витрине, – вмешалась миссис Спербер.

– Да… Но она принадлежит леди Макфэдден.

– Леди Макфэдден?

– Это владелица галереи. К тому же, она сама – художница.

– Художница, не желающая продавать свои работы? – попробовала нажать на продавщицу миссис Спербер.

– Ну, почему же. Она продает их все. – И матрона плавным взмахом руки показала на картины, развешенные по стенам. – Но только не эту, что в окне.

– Но, может быть, – не унималась миссис Спербер, – еще никто не предложил ей достойную цену.

– Ее светлость уже отвергла множество предложений.

– Тогда почему же картина выставлена в витрине? Матрона снисходительно посмотрела на них обеих.

– Эта картина, судя по всему, привлекает в галерею серьезную клиентуру.

– Мадам, – кротко начала Патриция. – А все-таки нельзя ли…

– Мисс Тиндли, в чем проблема? – послышался голос из глубины галереи.

Обернувшись на звук голоса, они увидели молодую женщину в черном приталенном костюме и в высокой шляпе с пером того же цвета. Трудно было определить, сколько ей все-таки лет – круглые щеки и розовая кожа наводили на мысль о девическом возрасте, тогда как большие темные – подчеркнуто черные – глаза были глазами зрелой, самоуверенной, возможно, высокомерной дамы.

– Никаких проблем, ваша светлость… просто кое-кому захотелось приобрести «Сатира».

– Я польщена, но почему бы вам не показать посетительницам и другие мои работы.

В ее разговоре чувствовался легкий акцент, что свидетельствовало об иностранном происхождении.

– Нет, вы не поняли, – вырвалось у Патриции. – Это же мой отец!

Взор леди Макфэдден буквально пронзил ее насквозь.

– Значит, вы Патриция Деннисон.

– Да, это так… Но откуда…

– Я так и думала, что когда-нибудь вы появитесь. – Вы так думали? – пробормотала Патриция. Леди Макфэдден подала ей руку.

– Меня зовут Люба.

Мигель щелкнул длинным бичом по арене с такой силой, что из-за спины у пухлой юной француженки, неуклюже сидящей в седле, в воздух поднялись клубы пыли. В другом конце круга Пауло ехал бок о бок с одной из наиболее способных учениц. Упрямый старый черт позволил ему работать с Ультимато, готовя его к участию в бое быков, только по воскресеньям. Конь хорошо проходил испытания с механической имитацией быка, но сейчас его надо было проверить на чем-то более серьезном – на «маленькой сексуальной телке», принадлежащей Эмилио. Черт побери, здесь Мигель ощущал себя просто узником.

– Еще раз! – рявкнул он на обескураженную девицу.

Он осознавал, что ведет себя жестоко, но ничего поделать с собою не мог, с гневом обрушиваясь на все и вся, что попадалось ему под руку. Дополнительной солью на раны стало письмо Патриции, полученное им нынешним утром. Как он мог настолько ошибаться относительно нее – она казалась ему такой приятной, такой чувствительной, такой восприимчивой к чужой боли. Надо же было быть таким идиотом – увлечься ею! А она прогнала его, как дурного конюха. А теперь написала ему письмо, в котором практически назвала его конокрадом!

– Еще раз! – рявкнул он.

И вдруг он услышал у себя за спиной истошный крик. Студентка, скакавшая вместе с его отцом, выпустив поводья и зажав рот руками, в ужасе смотрела на Пауло, а тот, скрючившись, бессильно поник в седле.

Мигель подбежал к отцу как раз вовремя, чтобы подхватить его, – тот уже падал с испугавшейся лошади.

– Филипе! – крикнул он. – Позови доктора Брагу! Он донес бесчувственное тело Пауло до скамьи. Старик дышал быстро, хрипло и прерывисто.

– Мигель…

Отец, оказывается, был в сознании.

– Лежи тихо, попробуй расслабиться, – уговаривал его Мигель.

Вяло улыбнувшись, Пауло вновь закрыл глаза. Но к тому времени, как появился доктор, он уже был готов настаивать на том, что с ним все в порядке. Громко протестуя против врачебного вмешательства, он в конце концов позволил доктору сосчитать себе пульс и послушать сердце.

– Что ж, местр. – Доктор отложил в сторону стетоскоп. – Кровь течет, сердце бьется.

– Тогда я продолжу прерванное занятие.

– Не так сразу, не так сразу. – Доктор предостерегающе поднял руку. – Я настаиваю на том, чтобы вы сейчас же легли в постель.

Мигель бросил взгляд на обветренное, испитое лицо Пауло. Отцовская бравада закончилась и он безропотно позволил сыну снять с него сапоги для верховой езды. Он согласился лечь в постель, правда, только при том условии, что расписание занятий в учебном центре не будет нарушено. Затем помахал всем рукой и удалился к себе.

Каким хрупким он сейчас кажется, подумал Мигель. Неужели это тот самый человек, который некогда отхлестал его плеткой? Тот самый человек, который занес скипетр своего неодобрения над всей жизнью Мигеля? Его власть, его способность унижать внезапно сошли на нет.

Мигель поспешил за врачом.

– Доктор Брага, что вы обо всем этом скажете?

– Возможно, просто нелады с пищеварением… или, скажем, язва… но, мне кажется, эти симптомы свидетельствуют о более серьезном заболевании.

– Каком например?

– Прежде чем ответить на этот вопрос, мне необходимо провести более тщательные исследования. Проследите, чтобы он провел в постели пару дней и хорошенько отдохнул, а потом мы положим его в больницу и сделаем анализы.

– Ах да, мисс Деннисон, миледи ожидает вас. Круглолицая ирландская служанка провела Патрицию в заставленную предметами старины приемную элегантного городского особняка лорда и леди Макфэдден, из окон которого открывался вид на сады в Слоан-сквер.

Стены были увешены полотнами, судя по всему, написанными самой Любой. Патриция, оглядевшись по сторонам, принялась с интересом рассматривать их. Затем внезапно встрепенулась. Она узнала силуэт на картине, висевшей над камином. Это был тот же самый силуэт, что и у ее любимого «Звездолаза». Папочка! Она подошла поближе. Мужчина на картине, находясь на залитом лунным светом пляже, обнимал женщину. Медная табличка под картиной гласила: «Любовники из Тройя». Тройя?.. Папочка хотел повезти Патрицию туда – он говорил ей, что это волшебное место…

От размышлений Патрицию отвлек голос Любы:

– Я так рада, что вы пришли. Пожалуйста, присядьте.

Служанка внесла чайный сервиз на серебряном подносе, поставила его на столик и молча удалилась из комнаты.

– Вы бывали в Тройя? – осведомилась Патриция.

– Да. Это чудесное место.

– Мой отец тоже любил Португалию… Он снимал там картину.

– Да, мне это известно.

Голос Любы прозвучал с едва заметной мечтательностью. Она налила чай гостье и себе.

Возникло настороженное молчание. Патриция еще раз бросила взгляд на картину над камином. Разумеется, это она, Люба, изображена там с отцом, это ее руки сжимают его в своих объятиях. «Так что же, он хотел взять меня в Португалию для того, чтобы посетить школу верховой езды Кардиги, как утверждал, или решил избрать меня спутницей в своем паломничестве по местам былой любви?»

– Я любила вашего отца.

Прозвучало это так, словно Люба сумела прочитать ее мысли.

Изумленная Патриция не знала, что ответить. В молчании они попивали чай из изысканных стаффордширских чашек; Патриция изо всех сил старалась не смотреть на картину над камином.

– Ваш отец был главным мужчиной в моей жизни. И он так часто говорил о вас, что у меня ощущение, будто я вас давно и хорошо знаю.

– А что он говорил обо мне?

– Ну… да… он говорил о том, как сильно скучает… о том, как вы любите лошадей… он с нетерпением ждал того времени, когда смог бы вновь съехаться с вами…

– Папочка написал вам… из Триеста… Перед тем, как взошел на борт самолета, улетающего в Швейцарию.

Люба сделала круглые глаза.

– Ради Бога, откуда вам это известно?

– Мне рассказала служащая авиакомпании, отправившая письмо из аэропорта в Триесте.

– Что ж… – Люба сделала глоток. – Вам пришлось немало потрудиться.

– Он, знаете ли, позвонил мне оттуда. И его голос звучал так взволнованно – он говорил, что собирается рассказать мне нечто очень важное. И мне необходимо узнать, что он имел в виду.

Наступила в разговоре еще одна долгая пауза, на протяжении которой взгляд темных глаз Любы буквально пронизывал Патрицию. В конце концов она глубоко вздохнула.

– Это было сугубо личное письмо.

– Ага, вот вы где, курочки! – внезапно прозвучал в комнате сочный мужской голос.

Появился высокий рыхловатый англичанин с румяными щеками и с небольшой плешью, не слишком тщательно скрытой начесанными на нее волосами.

– Это мой муж, – представила его Люба.

Он взял руку Патриции и поцеловал ее на континентальный манер, затем уселся рядом с женой. Люба прильнула к нему.

– Муж и наставник.

Его светлость соизволили громко расхохотаться. – Вот как? А я и не знал.

– Все ты прекрасно знаешь, дорогой, – сказала Люба. Она обернулась к «Любовникам из Тройя». – Это первая картина, которую мне удалось продать. Продала я ее ему.

– Я был в полном отчаянии, – вздохнул лорд. – И был согласен на все, лишь бы затащить ее в постель.

И он рассмеялся еще громче.

Люба игриво запустила в него подушкой.

– Иди одевайся, а то мы опять опоздаем.

– А что мне надеть?

С наигранной серьезностью Люба вытолкала его из комнаты и через плечо пожаловалась Патриции:

– Ах, он такое дитя!

Патриция взяла свою сумочку.

– Понимаю, как вы заняты, и не хочу вас больше задерживать.

Люба проводила ее до вестибюля.

– Патриция, хочу, чтобы вы знали: я о вас часто думала. И я рада, что мне наконец-то удалось свидеться с вами.

– Благодарю вас.

Рука Патриции легла на дверную ручку.

– Жаль, что я не больно-то вам помогла.

– Я рада, что вы уделили мне столько времени… но… мне кажется… я понимаю, письмо сугубо личное, как вы сказали… но это было последнее письмо, написанное отцом… его последние слова… не кажется ли вам, что вы могли бы показать мне это письмо?

Люба заколебалась.

– Ну, что ж… правда, я не помню, куда я его дела… когда выходишь замуж, перестаешь держать старые любовные письма в ящике ночного столика.

Патриция промолчала.

– Разумеется, я не могу отправиться на поиски прямо сейчас… Я и так опаздываю…

– Понятно, – грустно сказала Патриция. – Что ж, я пожалуй, пойду.

– Патриция, вы так молоды и красивы, вам наверняка предстоит испытать в жизни счастье. Желаю вам всего наилучшего.

Дверь особняка захлопнулась за Патрицией. Слезы застилали ей взор. Она споткнулась о бордюр тротуара и едва не упала. Ничего не видя перед собой, она побежала через дорогу в парк. А там, укрывшись под высокой оградой, наплакалась всласть.

Все кончилось. Последняя дорога, ведущая к отцу, закончилась тупиком. Это разбило ей сердце – она так никогда и не узнает, что же он хотел сказать.

Глава XII

Было бы лучше, если бы в совете директоров не проведали о том, что пункт вашего назначения – Ногалес. Обзаведитесь для маскировки мексиканским гидом.

Миссис Спербер, стоя у трапа лайнера Стоунхэма, в последнюю минуту продолжала ровным деловитым тоном инструктировать Патрицию.

– Миссис Спербер, мне трудно выразить, как вы мне помогли.

И, повинуясь порыву, Патриция поцеловала ее в щеку. Миссис Спербер, как будто утратив дар речи, затеребила ремешок сумочки.

– У меня такое чувство, словно я впервые в жизни отправляю дочь в школу.

– Я окончила школу – и, надеюсь, кое-чему научилась. – Патриция склонилась к ней и мягко добавила. – Мне кажется, будто вы – моя вторая мать.

– Ну, будет… будет… – пробормотала миссис Спербер, бросая взгляд на часы. – Вам лучше подняться на борт… и… и я горжусь вами, Патриция!

Когда самолет приземлился и покатил по взлетно-посадочной полосе пустынного аэропорта на северо-американской стороне границы, Патриция увидела, что ее дожидается видавший виды автомобиль. Смуглый мексиканец, обнажив в ухмылке кривые зубы, стоял у открытой дверцы машины с такой гордостью, словно это гигантский лимузин.

– Буэнос диас, сеньора.

– Буэнос диас. А по-английски вы говорите?

– Еще бы! Как самый настоящий янки!

– Вот и прекрасно. – Патриция улыбнулась. – Пожалуйста, отвезите меня на фабрику Стоунхэм. Это на мексиканской стороне границы.

Глядя в окошко, Патриция подпала под обаяние прекрасных ландшафтов Аризоны. Их окружали холмы, покрытые зеленой травой и поросшие деревьями, над головой проплывали белые облачка. Они пересекли реку Санта-Крус, вода которой ослепительно сверкала под солнечными лучами. Неужели воды этой реки, устремляясь на север из Мексики, несут токсичные отходы? Наверняка миссис Спербер преувеличивает.

Граница, проходя по дороге № 19, отделяла Ногалес, штат Аризона, от Ногалеса, государство Мексика. Сразу же после того, как миновали шлагбаум, дорога пошла по ухабам и поездка перестала казаться столь романтичной. Но затем последовал резкий поворот вправо, и Патриция обнаружила, что они мчатся к чугунным воротам колонии имени Кеннеди, представляющей собой Беверли-Хиллс мексиканского Ногалеса. Красивые дома за высокими каменными оградами и ухоженные газоны свидетельствовали о преуспевании обитателей этого уголка.

– Мы едем на фабрику Стоунхэм? – спросила Патриция.

– Да, но я сделал небольшой крюк, – ответил водитель, – туристы, как правило, стремятся осмотреть это красивое место. Здесь живут крупные шишки.

В конце концов машина свернула на широкую улицу, с обеих сторон застроенную двух– и трехэтажными зданиями фабричного типа.

– Американские фабрики, – сказал водитель.

Все эти здания, судя по всему, были возведены совсем недавно. Блочные дома, выкрашенные в пастельные тона. Машина подъехала к группе синих строений несколько большего размера, чем остальные, на каждом из которых красовался и был виден издалека фирменный знак компании Стоунхэм – земной шар с обвивающим его, как змея, американским долларом. Весь комплекс зданий располагался на плато, с которого открывался вид на зеленые окрестные холмы, и был обнесен высокой кирпичной стеной. Впечатление это производило весьма внушительное.

Теперь, наконец-то очутившись здесь, Патриция осознала, что у нее нет конкретного плана действий. Ей не удастся проникнуть на фабрику и начать расхаживать по цехам, бесцеремонно разглядывая все вокруг, – если она, конечно, не назовет свое имя.

– Как вы думаете, можно ли побеседовать с кем-нибудь из рабочих, не заходя на территорию фабрики?

Водитель с любопытством посмотрел на нее, немного поразмышлял.

– Никаких проблем… Я приведу к вам Рафаэля… И он все устроит.

– Благодарю вас.

– Но пойти нам придется пешком – не возражаете?

Она кивнула.

Они вышли из машины, и водитель повел Патрицию вдоль стены вокруг фабричного комплекса. Пока они обходили здания, Патриция обратила внимание на жалкое белое строение, зажатое между двумя складами.

– Что это такое?

– Часовня святого Рамона. Истинный праведник. Он… страж… как это у вас называется… совесть?

– Совесть?

– Вот именно… – Он кивнул. – Люди Стоунхэма пытались снести часовню, но машина… то есть бульдозер… перевернулся. И двое рабочих погибли. – Он осенил себя крестным знамением. – Поэтому ее решили оставить в покое.

Когда они обошли территорию фабрики, на другой стороне плато, где обрыв был довольно крут, водитель указал Патриции куда-то вниз.

– А вот это колония Сапата. Здесь живут рабочие.

Патриция окинула взглядом склон холма, превращенный в свалку, но, присмотревшись, поняла, что это вовсе не свалка. Нет – перед ней были поставленные впритирку друг к другу сотни крохотных лачуг. Лабиринт грязных и захламленных тропок соединял лачуги между собой; там, где невозможно было пройти по грязи, валялись старые автомобильные покрышки.

Она помчалась туда, словно притянутая магнитом, оступаясь на выворачивающихся из-под ног камнях. Водитель последовал за нею.

Теперь она смогла рассмотреть лачуги получше. Они были сделаны из кусков картона, набитых на деревянные рамы гвоздями, пропущенными через бутылочные пробки. Крышами служили обломки ящиков или пустые жестянки; чтобы их не сдуло ветром, сверху лежали проржавевшие автомобильные аккумуляторы.

Орущие дети сновали туда и сюда по крутым захламленным улочкам; женщины развешивали белье на натянутой через дорогу проволоке, какие-то люди копались в грязи. Разбивают сад? Патриция не могла себе представить, чтобы на здешней почве могло что-то вырасти. Она прошла мимо девушки, которая пила воду из жестянки, предварительно наполнив ее из большого металлического чана, на котором красовался фирменный знак компании Стоунхэм.

Патриция подошла поближе и прочитала надпись: «Осторожно! Только для промышленного использования. Ни при каких обстоятельствах не используйте чан для других целей. Не допускайте попадания его содержимого на кожу. Ожог может оказаться смертельным».

Патриция пришла в ужас.

– Но почему же он здесь?

– Предоставила фабрика. Так они по дешевке избавляются от использованных чанов.

– Но прочитайте это предупреждение!

– А здесь не умеют читать по-английски.

Патриция надолго замолчала, продолжая свое путешествие. Остановилась перед картонной хижиной, крытой оберточной бумагой. Прямо у входа в хижину старуха поливала жалкий розовый куст, окруженный со всех сторон колючими сучьями, чтобы его ненароком не раздавили. Закрыв на минуту глаза, Патриция представила собственный обширный и ухоженный розарий.

– А вот и староста колонии, – сказал водитель, указывая на группу оживленно беседующих мужчин. – Эй, Рафаэль!

Лысый плечистый темнобородый мужчина кивнул и быстрым шагом пошел в их сторону. Водитель, тыча пальцем в Патрицию, разразился бурной и долгой речью по-испански.

– Ага, – хмыкнул Рафаэль. – Это вам не колония Кеннеди. Чувствуете разницу? – Он на удивление хорошо говорил по-английски, хотя и с сильным акцентом. – Богачи назвали свой поселок в честь американца, а мы свой – в честь Сапаты. – Он указал на надпись, вышитую у него на рубашке: «Свобода народу». – Вы меня понимаете?

– Да, – ответила Патриция. И повторила написанные по-испански слова по-английски.

В густой темной бороде сверкнула белозубая улыбка.

– Свободы-то у нас как раз предостаточно. Но нам нужны вода, электричество, канализация… и малость кирпича, чтобы построить себе дома.

– А почему эти люди живут в таких условиях? – спросила Патриция.

– Хороший вопрос. – Рафаэль вынул из кармана большой красный платок и вытер вспотевший лоб. – Американские компании сманили их сюда с ферм… Пятьдесят пять центов в час – это для мексиканца большие деньги. Но они не сказали, что цены здесь будут такими же, как по ту сторону государственной границы. А там, в Штатах, минимальная оплата составляет пять долларов в час. Так что им здесь едва удается прокормиться, а на жилье денег нет, что же касается строительства собственного дома, то такая мысль может прийти в голову только сумасшедшему. Знаете, сколько люди, работающие ежедневно по две смены, приносят домой в конце недели? Сорок шесть долларов!

– Как же они живут?

Он снова улыбнулся, как будто вопрос позабавил его.

– Позвольте я вам покажу.

И, взяв Патрицию за руку, он повел ее в одну из лачуг.

Войдя внутрь, он сказал женщине, готовящей бобы на керосинке, несколько слов по-испански. Патриция огляделась: мебели в хижине не было, только пара матрасов у картонной стены, увешанной грошовыми картинками с изображениями святых. В углу, на цементной плите, сидел молодой человек со страдальческим выражением лица; его левая рука была забинтована.

– Здесь живут восемь человек, – сказал Рафаэль. – Этот юноша вчера попал в аварию на фабрике. Ему оторвало два пальца.

Патриция еле выдохнула:

– На какой фабрике?

– Стоунхэм. Там хуже всего.

Патриция ужаснулась. Она торопливо полезла в бумажник и вывалила на стол все его содержимое.

– Пожалуйста, проследите за тем, чтобы ему была оказана достойная медицинская помощь, – сказала она Рафаэлю.

Когда она выходила из хижины, в горле у нее стоял ком.

Однако Рафаэль по-прежнему был сама любезность.

– Угодно осмотреть что-нибудь еще?

Патриция покачала головой.

Он церемонно раскланялся.

– Благодарю вас за то, что вы пришли. Большинство туристов сразу же отправляются в Акапулько… в Канкун… в Гуернаваку. А здесь, – его рука описала широкий круг. – Здесь перед вами подлинная Мексика.

Потрясенная Патриция поднялась по холму, обошла фабричный комплекс и села в машину. Когда они разворачивались у ворот компании, Патриции вновь бросилась в глаза часовня. Ей даже удалось разглядеть, что внутри, за ажурными окнами, горит множество свечей – маленькие язычки пламени надежды, не оставляющей людей, поставивших эти свечи, – надежды на то, что святой Рамон услышит их молитвы и пробудит совесть у владельцев здешней фабрики.

Дверь операционной открылась и оттуда вышел доктор Брага. Он снял хирургическую маску. Выражение лица у него было весьма озабоченным.

Мигель с нетерпением ждал слов врача.

– Гастроскоп показывает, что необходимо более серьезное обследование.

– Что это значит?

– К сожалению, нам придется сделать ему биопсию.

– Биопсию?

– Чтобы посмотреть, не является ли злокачественной опухоль в желудке.

Прежде чем Кардига успел собраться с мыслями, доктор Брага опять исчез в операционной.

Охваченный смятением, Мигель не мог понять, что ему теперь делать. Остаться здесь или уехать? И на сколько все это может затянуться? Усевшись в кресло, он огляделся по сторонам. В углу тихо всхлипывала седоволосая женщина; а девушка, вероятно, дочь, держала ее за руку и шептала ласковые слова утешения. Не в этом ли приемном покое сидел отец, пока самому Мигелю ампутировали ногу? А интересно, куда девают врачи отнятые у пациентов конечности? Мигель поспешил отогнать от себя дикую и мерзкую мысль. Он после собственного увечья отнесся к отцу жестоко, потому что был зол на него; не пора ли сейчас загладить свою вину? Или, может быть, уже слишком поздно? И, как знать, не является ли история, разыгравшаяся между ним и Патрицией, Божьей карой за тогдашнюю жестокость? Он горько усмехнулся – немало воды утекло с тех пор, как он в последний раз вспоминал о Боге.

– Мигелино, что – дурные новости?

Он почувствовал, как на плечо ему легла рука Эмилио.

– Еще не знаю. Но его оперируют.

– О Господи!

– У него опухоль.

– Рак? – прошептал Эмилио.

– Как раз на этот вопрос я и жду ответа.

– Я останусь с тобой и тоже дождусь. Но, может, пойдем выпьем по чашке кофе.

Мигель, казалось, не слышал его. Он сидел, уставившись в одну точку – на дверь операционной Эмилио молча уселся рядом с ним.

После того, как секретарша пропустила ее в кабинет Хорейса Коулмена, Патриция удивилась, застав его в одиночестве за письменным столом. Увидев ее, он предпринял вялую попытку приподнять непомерно грузное тело из кресла, но затем, передумав, опустился обратно.

– Я рад вам, Патриция.

По его улыбке трудно было в это поверить.

– А где мистер Роузмонт и мистер Эш?

– Ну, вы позвонили из самолета всего пару часов назад. А у них свои дела. Тед – в Вашингтоне, а Боб – в Лас-Вегасе. – Он хмыкнул. – Боб, должно быть, разочарован, – вы взяли самолет Дж. Л., так что ему пришлось довольствоваться другим лайнером из воздушного флота компании. (Они оба говорили о «самолете Дж. Л.», как будто владелец компании все еще был жив.) – Я и сам собирался в Даллас, но ваш голос прозвучал так взволнованно. И вы потребовали немедленной встречи. А что стряслось?

– Я провела два последних дня в Ногалесе.

Нижняя губа Коулмена отвалилась до самого подбородка, а брови поползли вверх, напоминая арки световой рекламы закусочных «Макдональдс».

– Ну, и прекрасно, моя дорогая, – начал он в покровительственном тоне. – И что же вам удалось понять в производстве инсектицидов?

– Это грязное дело. Вы эксплуатируете бедных людей и загрязняете окружающую среду.

Брови Коулмена вернулись на место.

– Выходит, вы с места в карьер стали экспертом по данному производству.

Он произнес это крайне цинично, что не могло не смутить Патрицию.

– Я этого не утверждаю. Но, дядя Хорейс, вам следовало бы там побывать и разобраться во всем самому. Ведь ответственность за происходящее лежит на финансово-промышленной группе Стоунхэм!

– Вы хотите сказать, что ответственность лежит и на мне, не так ли?

– Нет, дядя Хорейс. – Патриция чувствовала, как почва ускользает у нее из-под ног. Она намеревалась обвинить его в грязных делах, которые компания творит в Ногалесе, а вместо этого оказалась вынуждена обороняться сама. – Я хочу сказать, что… что…

С великим трудом Коулмен поднялся из своего крупногабаритного с необычайно толстой обивкой кресла; подушки, казалось, издали при этом вздох облегчения. Нависнув над Патрицией, он заговорил, и в голосе его послышались гнев и обида.

– Я помог вашему деду создать эту компанию и уже на протяжении трех лет руковожу ею исключительно в ваших интересах. И вот вы совершаете мимолетную поездку по Мексике – и на основании увиденного обвиняете меня в том, будто я что-то делаю не так, как надо?

– Нет-нет… – Патриция плотно сжала губы, набираясь решимости довести задуманное до конца. – Но я считаю, что компания, изнуряющая людей, отравляющая воду, которую они пьют, заставляющая их жить в картонных коробках, недостойна уважения…

Она сама удивилась тому, с какой непримиримостью произнесла все это.

Подбородки Коулмена затряслись – верный признак, что он раздражен, – и он вновь опустился в кресло. Но вот на губах у него опять заиграла улыбка.

– Мне следовало бы быть умнее. Вы такая чувствительная, такая впечатлительная девушка, и так мало времени провели в реальном мире… – Он сделал паузу. – То, что вы увидели, называется условиями жизни в слаборазвитой стране, пытающейся провести промышленную революцию. Перенаселение, столь отвратительное на взгляд того, кто привык к роскоши, является на деле одной из примет промышленного роста – одной из черт прогресса. Через пару лет все это исчезнет, а на месте лачуг появятся небоскребы, уверяю вас.

– Но и сейчас нельзя допускать, чтобы люди жили в таких условиях, – это бесчеловечно.

– Патриция! Финансово-промышленная группа Стоунхэм следует букве мексиканского закона, и мы гордимся тем, что инвестировали миллионы в экономику этой страны. В этом нет ничего бесчеловечного. Если бы нас – и, должен признать, других американских промышленных гигантов – там не было, эти люди жили бы еще хуже, чем сейчас, можете мне поверить.

– Но вы всегда уверяли меня в том, что компания стоит много миллиардов долларов, – неужели мы не можем потратить часть этих денег на то, чтобы улучшить условия жизни в Ногалесе?

Сейчас Хорейсу уже не удавалось скрыть возмущение и досаду.

– Ликвидировать высокодоходные капиталовложения, чтобы поставить в Мексике цивилизованные уборные?

– Я не знаю, что конкретно нужно ликвидировать… Я просто… – Она смешалась. – Но если это моя компания, то я должна сделать хоть что-нибудь.

– Моя дорогая, мне понятно, что вы хотите осчастливить все человечество, и это воистину благородная цель. Но если вам и впрямь хочется кому-то помочь, то не сочтите за труд пройти курс политэкономии, научитесь немного разбираться в том, как именно осуществляются транснациональные капиталовложения, – а уж потом вернемся к этому разговору.

Патриция закусила губу. Она очень сожалела о том, что в разговоре не участвует миссис Спербер, – та наверняка подсказала бы ей нужные слова. И все же решилась предпринять последнюю попытку.

– Дядя Хорейс, мне вовсе не нужно изучать политэкономию для того, чтобы видеть и понимать, что люди страдают.

Коулмен вздохнул. Он закрыл лицо руками, чтобы Патриция не заметила его истинной реакции на свои слова.

– Патриция, я делал все, что в моих силах, для того, чтобы выполнить свой долг перед компанией, и для того, чтобы не заслужить ваших упреков.

– Мне это известно… и я благодарна вам.

Он ничего не ответил, и какое-то время они провели в молчании. Внезапно она ощутила, какой холод стоит в кабинете у Коулмена. Патриция следила за тем, как трепещет ленточка на кондиционере, как с шипением вырывается оттуда воздух, и ей казалось, что это шипит притаившаяся змея.

Наконец Коулмен поднял голову и посмотрел на нее. И она изумилась, заметив, что в глазах у него застыли слезы.

– Патриция, я помню вас еще младенцем. И знали бы вы, как часто рассказывал мне о вас ваш дед! О том, какая вы хорошенькая, какая умная, о лошадках, которых он вам дарил, о драгоценностях… – Он провел рукой по глазам и пристально посмотрел на нее. – Я был вместе с ним на борту самолета, когда он летал к вам в Швейцарию. – Коулмен глядел на нее, не мигая. – И он был очень взволнован тем, что вы сказали ему.

Патриция задрожала. Выходит, ему было известно, что она пожелала деду смерти.

– Мы пролетали над Атлантическим океаном. – Коулмен посмотрел куда-то вдаль, словно воскрешая перед мысленным взором давнишнюю сцену. – Дж. Л. позвал меня. Я прошел в его спальный салон. – Коулмен сглотнул слюну. – Я держал его за руку. Его последние слова были: «Приглядывай за этой больной девочкой так, словно она доводится тебе родной внучкой».

Коулмен медленно покачал головой.

– Полагаю, что я подвел его – и подвел вас. Патриция Медленно поднялась с места. Как в тумане, она подошла к окну.

– Мне никогда не были нужны его деньги. Она произнесла это чуть ли не шепотом.

– Моя дорогая! – Коулмен подошел к ней и обнял ее за плечи. – На вас оказалась возложена величайшая ответственность.

– Мне никогда не хотелось иметь ничего общего с этой компанией… а после того, что я увидела в Ногалесе…

– Патриция, прошу вас. Вы сейчас просто растеряны. Мы не делаем ничего дурного. Мы даем мощный импульс промышленному развитию отсталой страны, а наши акционеры более чем удовлетворены семидесятипроцентным ростом дивидендов. А вы хотя бы туманно догадываетесь, какую сумму это означает для вас лично?

– Меня не интересуют деньги. – Она высвободилась из его объятий. – Просто не хочу, чтобы на моей совести оставался Ногалес.

– Но Ногалес – неотъемлемая часть имущества корпорации.

– Значит, я не хочу входить в эту корпорацию!

В ее голосе слышалось отчаяние, она была на грани нервного срыва.

Он смерил ее долгим взглядом, словно пытаясь переварить то, что она сказала.

Тогда у нас остается только один выход. – Внезапно он перешел на предельно деловой тон. – Сядьте, Патриция, и внимательно меня выслушайте.

Глава XIII

Сжавшись в комок на заднем сиденье автомобиля, Патриция обхватила колени руками и высоко подобрала ноги. Ей было наплевать на то, что чудовищная грязь Ногалеса, оставшаяся на подошвах, пачкает ей брюки. Почти всю дорогу до фермы она проплакала. Водитель несколько раз встревоженно смотрел на нее в зеркало заднего обзора, а однажды даже спросил. «Не могу ли я вам чем-нибудь помочь, мисс Деннисон?» Но она только покачала головой, смаргивая слезы. Миссис Спербер уверяла ее в том, что она сильный человек, но сама Патриция понимала, насколько ошибочно такое мнение-то, что она только что сделала, свидетельствовало о ее слабости, о ее чудовищной слабости, и она ненавидела эту слабость, ненавидела самое себя.

Но вот опухшими от слез глазами она увидела вдали очертания фермы. Почки на деревьях были готовы вот-вот распуститься. Первая нежная травка покрывала луга, превращая их в изумрудного цвета ковры Патриция видела, как дряхлые лошади жадно лакомятся молодой травой. И у нее вырвался вздох облегчения. Она вернулась домой.

Таксомотор принялся носиться бешеными кругами, высоко подпрыгивая и приземляясь на все четыре лапы, пока машина тормозила на дворе. Как только Патриция вышла наружу, пес бросился к ней, сшиб наземь и принялся лизать ей лицо. Смеясь, она поднялась на ноги и велела ему отправляться в дом. Водитель в это время выгружал багаж.

Она открыла дверь в кухню, крикнула: «Лаура!» – и, пораженная, застыла на месте. Грязная посуда горами вздымалась в раковине, пустые бутылки из-под спиртного и переполненные окурками пепельницы были буквально повсюду – на полках и на столах. На обеденном столе валялся недоеденный сэндвич, над ним роились мухи. «О Господи, – подумала она, – значит, Лаура опять взялась за свое».

Патриции не терпелось обойти всю ферму. Она бросилась наверх переодеться, по дороге схватила с ручки кресла спящую Фебу и осыпала ее мордочку поцелуями. На площадке она остановилась перед «Звездолазом» – теперь ей было известно, что картину написала возлюбленная отца. Она испытала легкий укол ревности – а впрочем, с какой стати? Каждому хочется, чтобы его любили. А тебе, папочка, наверняка пришлось нелегко: мамочка умерла, я осталась всецело во власти Дж. Л. Как жаль, что нам не удалось сойтись поближе! Она грустно улыбнулась, не отрывая взгляда от картины. Но зато здесь ты останешься навсегда, взбираясь вверх и глядя только вперед, никогда не оглядываясь. Ты хочешь повесить эту звезду ради меня.

Она услышала какой-то шум в студии. Дверь распахнулась, и перед ней предстала Лаура – в ночной рубашке и вообще в весьма расхристанном виде.

– Лаура! – Патриция обняла подругу. – Как я рада увидеться с тобой!

– Я по тебе, детка, тоже скучала. От Лауры разило алкоголем.

Патриция слегка отстранилась и укоризненно посмотрела на нее.

– Ты ведь обещала бросить пить!

– Но без тебя мне стало так одиноко! – Лаура тяжело потрясла головой. – О Господи, просто раскалывается. Надо сварить кофе.

Оперевшись о руку Патриции, она стала спускаться по лестнице.

– А что ты здесь, собственно, делаешь? Я думала, ты поедешь в Нью-Йорк.

– Я там и была. Говорила с Хорейсом Коулменом. Это просто чудовищно!

– А что случилось?

– О Господи! – голос Патриции задрожал, когда она вновь подумала о происшедшем. – Я приехала поговорить с ним о судьбе несчастных в Ногалесе – но просто сломалась в ходе беседы.

– Детка, как это на тебя похоже! Всегда стараешься всем помочь. А я-то надеялась, что эта история с доктором научит тебя кое в чем разбираться.

– Лаура… пожалуйста, не надо… Об этом и так-то противно вспоминать. Мне хотелось сделать что-нибудь по-настоящему достойное, хотелось быть сильной. И вот – такой провал.

– Ну-ну, детка, возьми себя в руки… Все будет в порядке. Пусть совет директоров занимается своим делом – а ты держись от всего этого подальше.

– Дядя Хорейс полагает, что для меня было бы лучше всего продать компанию – избавиться от этого бремени раз и навсегда. И он, наверное, прав: он ведь разбирается в таких делах куда лучше, чем я. Все это – выше моего понимания.

– Что ж, тогда тебе лучше последовать его совету.

– Я понимаю, но тем не менее… Лаура, почему мне не удается настоять на своем, хотя я твердо уверена в том, что правда на моей стороне? А я все всегда ухитряюсь испортить. О Господи, я ухитряюсь испортить все, за что ни возьмусь!

– Это неправда! – Лаура обняла Патрицию. – Ты делаешь свое дело на этой ферме! Ты замечательно позаботилась о моем Тумане. Ты спасла мне жизнь тем, что взяла его к себе. Так что не больно-то сокрушайся!

Патриция в знак признательности потрепала ее по плечу.

– Ты всегда умеешь меня утешить. Лаура, не будь у меня этой фермы… не знаю… наверное, я бы сошла с ума!

Она обескураженно улыбнулась.

– Ну, главное, что ты сейчас вернулась. А здесь твой дом, твое место. Оседлай Спорта, поезди по окрестностям, развейся, это пойдет тебе на пользу, а пока суть да дело… – Лаура расхохоталась. – Я тоже постараюсь привести себя в порядок. – Она подошла к раковине, сполоснула чашку и наполнила бурой жижей, явно уже довольно долго протомившейся на огне. Сделала большой глоток. – Ух ты! Именно то, что мне было нужно. – Затем, поймав взгляд Патриции, которая по-прежнему не могла свыкнуться с чудовищным беспорядком, Лаура поспешила добавить. – Да, ничего не скажешь, полный бардак. Но знала бы ты, как трудно управляться без Кончи!

– Понятно-понятно. А что – от нее есть известия?

– Да, она звонила. Сказала, что до ближайшего телефона ей приходится ходить пешком по пять миль. Ее сестре пока не стало лучше.

– Вот беда, так беда.

Патриция взяла со стола стопку грязных тарелок.

– Нет-нет, не смей и не думай! Я этот бардак устроила, я его и ликвидирую. А ты отправляйся к своим лошадкам.

Патриция благодарно поцеловала Лауру.

– Ты лучше всех на свете!

Патриция прихватила из холодильника несколько морковок и поспешила в стойло. Харпало вяло и равнодушно сжевал их; он выглядел одиноким и заброшенным; соседнее стойло, предназначенное Ультимато, пустовало. Она дала пару морковок Спорту и, повинуясь внезапному порыву, обняла его за шею.

– Пошли, Спорт, покатаемся!

Она надела на него уздечку и без седла вскочила на спину коню. С дороги она так и не переоделась, но сейчас ей было все равно. Таксомотор радостно сновал рядом – все наконец-то начало возвращаться на свои места.

Патриция галопом неслась по лугам, остро ощущая весеннюю свежесть воздуха. Как замечательно все-таки вернуться домой! Она объехала вокруг кладбища, потом помчалась на вершину холма, с которой открывался вид на всю ферму, – и как раз в это мгновение заметила «джип» почтальона, трясущийся вверх по проселку. Внезапно Патриция похолодела. Сколько раз она с нетерпением дожидалась прибытия почты, надеясь получить письмо от Тома. А сейчас сама мысль о том, что надо выгребать содержимое из почтового ящика, вызывала у нее отвращение. Но почтальон тоже заметил ее и призывно помахал рукой, в которой была зажата целая стопка писем. Он думал, что она сразу же помчится к нему за письмами, и поэтому притормозил. Патриция нехотя поехала вниз по склону.

– Рад, что вы вернулись, мисс Деннисон, – поприветствовал ее почтальон.

– Как поживаете, мистер Колоски?

– Прекрасно, просто прекрасно. Но мы скучали по вам, особенно мой малыш Джимми. Ему очень нравятся эти странные ливанские марки, которые вы ему отдаете.

– Вот как? Что ж, возможно, для него найдутся и какие-нибудь другие.

– Например, такие? Он показал ей конверт.

Патриция немного подумала. Она ведь больше и слышать не хотела о Томе. Она посмотрела на конверт. Марки были португальские – такие ни с чем не спутаешь.

Она отклеила марки, сердце ее при этом бешено билось.

– Огромное спасибо, мисс Деннисон. Джимми с ума сойдет от счастья, когда увидит их.

Держа конверт в руке, она села на Спорта, дождалась, пока скроется из виду «джип» почтальона, затем, затаив дыхание, вскрыла конверт.

Текст письма просто ошарашил ее:

«Я не конокрад! Вы выгнали меня – и у вас не хватило учтивости даже на то, чтобы сделать это лично. Вы поручили это мисс Симпсон. Поскольку условия нашего контракта вами нарушены, у меня появилось право забрать обоих коней. Но я оставил вам Харпало».

Подпись была неразборчива – Мигель явно расписался в минуту страшного гнева.

Патриция послала Спорта в галоп и подъехала к склону холма, где уже приведшая себя в порядок Лаура кормила Тумана морковкой.

– Как ты спешишь, детка!

– Лаура! Ты что – уволила Мигеля?

– Да.

– Уволила? Но с какой стати?

– Потому что ты мне это поручила.

– Что за вздор!

– А ты что – не помнишь? Ты велела мне передать ему, что в его услугах здесь больше не нуждаются.

– Я тебе велела?

– Да, как раз перед тем, как улететь в Швейцарию.

– Ты меня, должно быть, не так поняла. Я вообще не помню, чтобы мы с тобой об этом разговаривали.

– Да уж, не сомневайся.

Патриция в недоумении посмотрела на нее.

– Детка, а ты уверена, что тебе не стоило погостить в санатории еще немного?

– Нет-нет, со мной все в порядке, – с отсутствующим видом пробормотала Патриция и послала Спорта в обратный путь.

Тяжелым шагом приближаясь к арене, Мигель размышлял о том, как резко изменилась вся его жизнь за последнюю пару недель. Пауло пока оставался в больнице, хотя врачи намеревались вскоре выписать его, чтобы несколько месяцев, которые ему еще оставались, он мог провести в более комфортабельных домашних условиях. Рак желудка оказался чересчур запущенным – начинать химиотерапию уже не имело никакого смысла. На него порой по-прежнему накатывали приливы энергии и, оставаясь на больничной койке, он упрямо настаивал на том, что ему необходимо продолжать занятия с учениками. Но врачи предупредили Мигеля, что его отца не следует и близко подпускать к конюшне.

Этот великий человек, научивший Мигеля всему, что тот знал о лошадях, уже никогда не сядет в седло. По сравнению с этим, даже потеря ноги казалась неизмеримо меньшим несчастьем.

Скольких людей научил Пауло Кардига волшебному искусству танца верхом на лошади! У него был свой стиль – имя великого Пауло было известно в самых отдаленных уголках Португалии, любители верховой езды во всем мире знали и чтили его. Этот человек сумел добиться всего, о чем мечтал, – сумеет ли сам Мигель когда-нибудь сказать о себе то же самое?

Но времени на тягостные размышления у Мигеля уже не оставалось: его поджидала группа начинающих. Мигель сел на Ультимато и щелкнул длинной плетью. «Поехали!» – скомандовал он так громко, что маленькая девочка-француженка едва не вывалилась из седла. Мигель состроил гримасу; эта девочка в плане конного спорта была безнадежна, никому из инструкторов не удалось научить ее чему-нибудь путному – даже Филипе, который умел втолковать все, что нужно, даже самым бездарным ученикам.

Мигель был преисполнен решимости взять на себя всю ответственность за судьбу школы верховой езды. Он раскаивался в том, что так долго старался всеми правдами и неправдами уклоняться от этого и пытался подавить тревогу, что связанные с этим нагрузки помешают ему должным образом подготовить Ультимато к выступлению в бое быков; но все же конь делал быстрые успехи.

В прошлое воскресенье, прицепив грузовик к «феррари» Эмилио, они поехали в деревню, чтобы провести учебную игру с той самой телочкой.

Кровь весело заструилась по жилам Мигеля, когда он увидел и почувствовал, с какой легкостью, граничащей с презрением, уворачивается Ультимато от бодливой игруньи.

Мысленно прокручивая эту почти шуточную репетицию предстоящей корриды, Мигель отвлекся от учеников на арене и очнулся только, когда один из помощников схватил его за руку.

– Вас к телефону, сеньор Кардига.

– Не сейчас, – рявкнул Мигель.

– Дама, которая звонит, утверждает, что это крайне важно.

Опять Исабель. Узнав о том, что произошло с Пауло, она принялась названивать чуть ли не ежедневно, предлагая Мигелю свои утешения. Он не раз пытался объяснить ей, чтобы она оставила его в покое, но Исабель не желала униматься и использовала малейший повод, чтобы преследовать его.

– Я ведь уже говорил: не смей прерывать мои уроки! – обрушился Мигель на помощника.

– Прошу прощения, сеньор, но дама сказала, что звонит из Америки.

– Кто такая?

– Сеньора Деннисон.

Мигель подогнал Ультимато к борту арены и в четыре прыжка преодолел расстояние до настенного телефона.

– Алло!

Патриция сразу же отозвалась:

– Мигель?

– Да!

Его голос, заглушая гудение международных линий, звучал грубо.

– Я не вовремя?

– У меня идет занятие.

– Ох, прошу прощения… Я перезвоню попозже.

– Да нет, я слушаю.

Патриция благодарила судьбу за то, что Мигель не видел, как у нее сейчас полыхают щеки.

– Я только что получила письмо…

– Вот и прекрасно!

– Мы… ах… словом, тут вышло недоразумение. Мы друг друга не поняли.

Он промолчал.

– Я… мне только хотелось бы извиниться… За неверное сообщение, переданное Лаурой Симпсон.

– Неверное? Что это должно означать?

– О Господи… Я не так объяснила… Я… Мне только хотелось сказать: очень жаль, что вы покинули ферму.

– Но вы же меня выгнали!

– Нет-нет, я не выгоняла. В том-то и ошибка. Мисс Симпсон неправильно меня поняла. Наверное, я не совсем точно изложила ей свои пожелания… и…

– Значит, ошиблись вы, а не мисс Симпсон? Патриция деланно рассмеялась.

– Выходит, что я. Видите ли, я тогда была страшно взволнована, потому что в ту ночь разорвала свою помолвку.

– Ах, вот как! Ну что ж, мои соболезнования. Нет, я в самом деле за вас огорчен.

Голос Мигеля звучал уже далеко не так сурово.

– Надеюсь, что с вашей невестой вам повезло больше.

– Какое совпадение – если можно так выразиться.

– Что вы имеете в виду?

– Я с нею тоже порвал.

– Ах ты, Господи. – В голосе у Патриции было ровно столько сочувствия, сколько ей удалось с трудом из себя выдавить. Но она была рада тому, что Мигель, судя по всему, не слишком убит горем. – Но, знаете ли, вы задолжали мне два месяца уроков.

– Это совершенно справедливо, и я переведу вам деньги.

– Нет-нет… Мне хочется продолжить занятия!

– Но я не могу вернуться в Штаты. Мой отец болен, и на меня возложено руководство учебным центром.

– Но, может быть, я смогу приехать к вам.

– Да-да, приезжайте в Лиссабон и продолжим наши занятия здесь.

Патриции оставалось только надеяться, что по линии международной связи не было слышно, с каким облегчением она вздохнула.

– Что ж, – произнесла она затем, – хотя и ненадолго, но я смогу приехать.

– И когда же вас ждать?

– Как насчет послезавтра?

– Великолепно.

Мигель повесил трубку, вскочил на Ультимато, поехал по кругу, и изумленные ученики увидели, как их, казалось бы, трезвый учитель разъезжает по арене, горланя веселую песню.

Эш и Роузмонт едва успели рассесться по местам, как Хорейс Коулмен, с непривычно бодрым выражением на лице, поспешил объявить им:

– Знаете ли, друзья мои, Патриция все-таки оказалась благоразумной девицей, и нам, возможно, удастся избежать утомительной процедуры признания ее недееспособной.

Эш бросил на него взгляд, означающий: «Не могу поверить собственным ушам».

Роузмонт также отнесся к услышанному весьма скептически.

– Но послушай, Хорейс, мы же пришли к выводу, что это единственный путь сохранения контроля над корпорацией. Зачем же нам теперь от этого отказываться?

– Тед, я не сказал, что мы должны отказываться. Я сказал, что нам, возможно, удастся избежать этой процедуры. Появился другой путь.

– И в чем же он заключается?

– Запасной вариант. – Коулмен, медленно переводил взгляд с одного компаньона на другого и казался им загадочным Буддой. – Выкупить контрольный пакет акций корпорации.

Эш и Роузмонт уставились на него в полном недоумении.

– Ты тоже, спятил, Хорейс? – поинтересовался Эш.

– Думаю, что девица созрела для того, чтобы продать свою долю.

– Ты имеешь в виду всю ее долю? – Роузмонт почтительно понизил голос. – Пятьдесят два процента акций?

– Коулмен кивнул.

– И она поднесет нам компанию на серебряном блюдечке?

– Вот именно.

Эш хмыкнул.

– Ничего не скажешь, благоразумная девица. Роузмонт принялся чертить по воздуху эмблему доллара.

– А деньги-то мы откуда возьмем? Послушай, Хорейс, речь идет об изрядной сумме, не так ли?

– Джентльмены, собрать деньги под залог имущества не составит труда. Все это можно провернуть, скрепить подписью и печатью и разложить по полочкам менее чем за полгода.

– Однако! – вырвалось у Эша.

– Ну, и сколько же ты собираешься ей предложить? – спросил Роузмонт.

– Нынешнюю биржевую цену – шестьдесят три доллара за акцию.

– Лихо! Акции ведь на самом деле стоят куда дороже, – с почтением в голосе произнес Эш.

– А она продаст и за меньшую сумму, – сказал Коулмен.

– Что ж, тогда давай заплатим ей меньшую. Коулмен смерил Эша презрительным взглядом.

– Вот тогда ты и объяснишь это Федеральному экономическому совету. Передача имущества в таких масштабах будет самым тщательным образом проанализирована.

– Но почему ты решил, что она пойдет на это? – пропищал Эш.

Коулмен описал в воздухе указательным пальцем круг, а затем постучал себя по лбу.

– Потому что она хочет прославиться на поприще благотворительности – и, как я уже сказал, черт с нею. Пусть строит больницы, которые ей вздумается, пусть хоронит в ящиках дохлых лошадей… словом, делает все, что хочет.

– Ты прав, Хорейс. – В голосе Эша послышалось злорадство. – Доставим девушке удовольствие.

Коулмен откинулся в кресле.

– В моем возрасте очень вредно не спать ночами, дрожа от страха перед тем, какой еще номер пожелает отколоть безумная наследница состояния.

– Ты изумительно придумал, Хорейс. – Роузмонт подошел к стенному бару, достал бутылку шампанского, откупорил ее. – Полагаю, что нам следует выпить за твой гений.

Он наполнил бокалы, но прежде чем компаньоны успели выпить за здоровье одного из них, по внутренней связи зазвучал голос секретарши:

– Мистер Коулмен, пришла мисс Симпсон. Роузмонт скорчил гримасу.

– Надеюсь, теперь-то мы в состоянии обойтись без этой поганой алкоголички.

– Давай, давай, Хорейс, – подзадорил Эш. – Хочу посмотреть, как ты вышвырнешь ее отсюда пинком под зад.

– Погодите-ка, – успокоил их Коулмен. – Полегче на поворотах. Она еще может понадобиться нам для подстраховки. Я не собираюсь разрушать ни одного элемента основного плана до тех пор, пока у меня в заднем кармане не окажутся сертификаты акций. – Он нажал на кнопку. – Впустите ее.

Лаура вошла и сразу же уставилась на открытый бар.

– Просто непорядочно, парни, с вашей стороны выпивать без меня. – И она налила себе изрядную дозу шотландского виски. Коулмен с отвращением посмотрел на нее.

– Что вы для нас припасли, мисс Симпсон?

– Просто хочу поведать вам, что ваша леди Жучок вылетела из своего жукотория.

И она отхлебнула из стакана.

– Вы пьяны? Что вы такое несете, – заорал Коулмен.

– Как мы уже и говорили, семейный самолет держит курс на Лиссабон. И малышка на его борту.

– Ах ты, дьявол! – взвизгнул Эш. – А я собирался завтра слетать в Палм-Спрингс на турнир по гольфу.

Коулмен презрительно посмотрел на него.

– Ну, а почему именно в Лиссабон?

– В школу верховой езды.

– Вот, что ей нужно! Еще одну лошадку! – хмыкнул Эш.

– Она не за лошадью туда отправилась, а за мужиком! – поведала Лаура, расплескивая виски по зеркальной поверхности столика.

Тед Роузмонт, моргнув, уставился на Лауру.

– За мужиком? Это еще кто такой?

– Да, тот иностранец… у которого одна нога.

– Что? – хором выдохнули Эш и Роузмонт.

– То-то и оно. Она преисполнена решимости выйти замуж, чтобы наконец от вас, голубчиков, избавиться.

– Ладно, ваш сарказм в данном случае неуместен. – Коулмен поднялся с места и отобрал у нее стакан. – Но продажа контрольного пакета расставит все по своим местам.

– Ну, на этот счет мне ничего не известно.

– На какой еще счет вам ничего не известно?

– Насчет контрольного пакета – вы ее ужасно расстроили, Хорейс. Бедняжка вернулась домой вся в слезах. Возможно, она выйдет замуж и все перерешит по-своему.

– Это уж ваше дело – обеспечить, чтобы ничего подобного не произошло.

– А как прикажете обеспечить? Прыгнуть в постель вместе с ними?

– Ну, здесь уж решайте сами.

Глава XIV

Таксомотор прижался к Патриции на заднем сиденье машины, мчащейся вдаль по шоссе. Кошечка Феба лежала у нее на коленях, вздрагивая всякий раз, когда дорога, ведущая в Долину миндаля, шла в гору.

– А далеко ли еще до Учебного центра семейства Кардига?

Патриции оставалось надеяться на то, что голос не выдает снедающего ее волнения.

– Ну, примерно, четырнадцать километров. Или, по-вашему, восемь миль, – ответил водитель.

Здешние места, запомнившиеся ей унылыми и тусклыми, ныне представали во всей романтической красе – мавританское влияние в португальской архитектуре придавало всему несколько феерический налет в духе сказок «Тысячи и одной ночи».

Патриция чувствовала, как сильно бьется сердце у нее в груди под тонкой шелковой блузкой: ведь они уже въезжали в Учебный центр. Таксомотор залаял на двух молодых наездников, которые приветствовали их прибытие. Наездники, восседающие на красивых лузитанских конях, были одеты в яркие костюмы эпохи Возрождения. Пустив коней медленным галопом, они возглавили шествие; машина катила следом, мимо выкрашенного в цвет слоновой кости главного здания, туда, где, как было известно Патриции, находилась крытая арена. Кто-то из конюхов взял на себя заботы о собаке и кошке, а Патрицию через боковую дверь препроводили на галерею, скамьи которой были сейчас пусты. Она уселась в верхнем ряду и посмотрела на манеж, изо всех сил стараясь удержаться от того, чтобы не начать грызть ногти.

Мигель, в своем неизменном черном костюме в обтяжку и в плоской шляпе, стоя посреди арены, инструктировал группу учеников, разъезжавших по кругу медленным галопом. У каждого из наездников в руке был бокал с жидкостью алого цвета, которая выплескивалась на их белые бриджи. Патриция поднесла руку по рту, чтобы не рассмеяться, и все же ей стало жалко этих неумех – особенно девушек, – которые изо всех сил старались не расплакаться. Когда, как ей показалось, ни в одном из бокалов уже не осталось ни капли, Мигель крикнул: «Время!» И обескураженных учеников, шедших, понурив головы, проводили с арены его помощники.

Мигель несколько мгновений стоял, не двигаясь, а затем, как будто внезапно ощутив присутствие Патриции, повернулся в ее сторону и с легкой улыбкой на губах пошел к ней. Патриция нарушила молчание первой:

– Должно быть, вы разбрызгиваете безумное количество вина!

– Дешевого вина, – ответил он. – А в вашем случае это было неизменно лучшее вино из погребов семейства Фонсека.

Она рассмеялась.

– Что ж, я готова приступить к занятиям.

– Не сегодня. Время уроков уже прошло.

Он прикоснулся к ее руке, покоящейся на перилах.

– Я рад, Патриция, что вы приехали. А где ваши вещи?

– Один из конюхов позаботился о них.

– Отлично, тогда позвольте препроводить вас в гостевые покои.

Не произнеся больше ни слова, он повел ее по каменному пассажу, стены которого были расписаны чудесными, голубоватых тонов, фресками, открыл литые чугунные ворота и вывел ее в усыпанный галькой двор главного здания. Здесь было тихо – два высоких дерева отбрасывали пышную тень, а в середине журчал фонтан. Дом представлял собой серое каменное прямоугольное здание, со множеством французских веранд, выходящих во внутренний двор.

– Здесь вы будете жить, – объявил Мигель, провожая ее в западное крыло.

Войдя внутрь, Патриция обнаружила, что Таксомотор и Феба уже спят на старинном ложе, покоящемся на четырех массивных ножках.

– Тсс! – Патриция поднесла палец к губам. Затем расстегнула молнию на одной из дорожных сумок и протянула Мигелю маленький сверток в подарочной бумаге. – Так, просто книжица, – сказала она, – на память о разговорах, которые мы вели на ферме.

– Как мне забыть о них! – без улыбки откликнулся Мигель. Затем указал на изящный томик, лежащий на ночном столике у старинного ложа. – Я тоже приготовил для вас кое-какое чтение.

Патриция взяла книжку в руки.

– «Метод уравнивания шансов», – прочитала она по-французски. – Ну, что ж… Французский я немного подзабыла, но постараюсь вспомнить.

– Автор книги оказался парализован на обе ноги, и ему пришлось заново открывать для себя верховую езду. Отец заставил меня прочесть эту книгу еще в больнице.

– Ах да, кстати, как себя чувствует ваш отец?

– Так, как и следовало ожидать. Он по распоряжению врачей прикован к постели, но с нетерпением ждет встречи с вами. Не хотите ли поздороваться с ним прямо сейчас?

Патриция последовала за Мигелем в глубь дома. Они прошли узким коридором и очутились в низком каменном портале с массивной дверью, оказавшейся полураскрытою.

Пауло был не в постели. Он сидел за большим резным деревянным столом в белом мавританском халате, подпоясанном алым кушаком.

– Отец, ты ведь помнишь мисс Деннисон?

Пауло поднялся с места, в глазах у него вспыхнули огоньки.

– Ну, конечно, помню. – Подавшись вперед, он шутливо погрозил ей пальцем. – Вы выцыганили у меня двух моих самых лучших коней. И сын очень рассердился на меня за это.

Патриция вопросительно посмотрела на Мигеля, а тот стоял с улыбкой на губах.

– Но почему рассердился? Мигель подмигнул.

– Мне стало противно, что два наших лучших коня отправятся за океан к какой-нибудь богатой американской толстухе.

Патриция рассмеялась.

– Ну, Ультимато, по крайней мере, вам удалось вернуть.

Ей было легко в компании отца и сына.

– Садитесь же, садитесь! – Пауло обеими руками указал на кресло прямо перед собой. – Надеюсь, Мигель позаботился о том, чтобы вам было хорошо.

– Позаботился. Обо всех нас.

– Обо всех?

– Обо мне, о моей собаке и о кошке.

– Ах, вот как! Собака и кошка. Что ж, это создает необходимый баланс. Собака вас обожает, а кошка унижает.

– Боюсь, что с балансом тут слабовато. Моя кошка тоже обожает меня.

Пауло рассмеялся, но его смех сразу же перешел в приступ кашля.

– Отец, тебе лучше лечь. Пауло прокашлялся.

– Я никогда не принимаю молодых дам, лежа в постели.

– Если только они не готовы к тебе присоединиться, – поддразнил Мигель.

Пауло подмигнул Патриции.

– Ездить верхом мне не позволяют, в кресле сидеть не позволяют. Требуют, чтобы я пребывал в горизонтальном положении – и тренировался, прежде чем лечь в могилу.

Патриция краешком глаза увидела, с какой заботой смотрит Мигель на отца.

– Ты проживешь еще очень долго, – сказал Мигель.

– Надеюсь, что так, потому что мне еще много чего предстоит сделать, – хмыкнул Пауло. – Пока я лежу неподвижно, граф фон Штейнбрехт внушает всем и каждому, что его солдафонские замашки – это истинное искусство верховой езды. – И туг же громогласно объявил: – Венская школа верховой езды – это сплошное надувательство!

Патриция удивленно подняла брови.

– А разве она не слывет самым изысканным и безупречным заведением во всем мире?

– Патриция, – мягко возразил Пауло, артикулируя ее имя точь-в-точь так же, как его сын, – классическая школа заключается в том, чтобы научить лошадей плясать – легко, грациозно и красиво. – Его голос напрягся. – А пруссаков волнуют только три вещи: сила, послушание и точность. Айнс, цвай, драй! Это спорт, а никакое не искусство. Надеюсь, Мигелино научил вас понимать, в чем заключается разница.

– Что да, то да. Это стоило мне нескольких пар белых бриджей.

Пауло от всей души рассмеялся. Он кажется мужественным и сильным, а вовсе не больным, – подумалось Патриции.

– Отец сколотил состояние вовсе не на лошадях и не на уроках верховой езды, – с насмешливой серьезностью произнес Мигель. – Он сколотил его на услугах, которые предоставляет наша прачечная.

– Не смейся надо мной, Мигель. Моя цель заключается в том, чтобы сохранить традицию. А ты решил нарушить ее, чтобы участвовать в бое быков.

Патриция обратила внимание на то, что Мигель больше не улыбался.

– А вы не любите боя быков, мистер Кардига? – поинтересовалась она.

– У меня к нему сложное отношение. Он позволяет сохранить высокое и чистое искусство выездки у нас в Португалии, это, конечно, так. Но все равно – это кровавая забава.

– Отец, прошу тебя! Не будем начинать все с начала! Однако Пауло оставил реплику сына без внимания. Он в упор посмотрел на Патрицию.

– А вы как к этому относитесь?

– Я никогда не была на корриде и мне бы не хотелось там оказаться.

– Вот как! Значит, вы тоже не любите боя быков! Вот и объясните это моему сыну.

– Хватит об этом! Мигель был явно рассержен.

Но Пауло было не так-то просто сбить с мысли.

– Видите, Патриция, как он со мной разговаривает. У него нет никакого уважения к собственному отцу… Уверен, что вы к своему отцу относитесь куда лучше.

– Моего отца нет в живых, – ответила Патриция.

– Ах, выражаю вам глубочайшие соболезнования. Вы, должно быть, тоскуете по нему.

– Да, очень.

– Вы его любили.

Последняя фраза прозвучала утверждением, а не вопросом.

Патриция кивнула.

Пауло несколько смешался и отвел глаза в сторону.

– Как это печально – терять того, кого любишь, – задумчиво произнес он.

Патриция посмотрела в ту же сторону, что и он, ожидая увидеть на стене портрет его покойной супруги, – но в ужасе обнаружила, что Пауло смотрит на чучело лошадиной головы, повешенное на стену.

– О Господи, – невольно пробормотала она.

– Это Аманта, – пояснил Мигель. – Отец ее любил больше всего на свете.

– Да, вздохнул Пауло, – я любил эту лошадь. – На лице у него промелькнуло выражение подлинного счастья. – И она тоже любила меня. Я был просто не в силах расстаться с нею. Этот столик держится на ее ногах…

Патриция с изумлением увидела, как он гладит одну из лошадиных ног, на которые была водружена деревянная столешница. А он уже показывал ей темное покрывало, раскинутое на постели.

– Когда я просыпаюсь по утрам, мои ноги прикасаются к ее шкуре.

Патриция утратила дар речи.

– Разумеется, – продолжил Пауло, – на свете есть множество прекрасных женщин. Но по-настоящему любишь все равно только одну! – Он бросил взгляд на Мигеля. – Аманта была белым облаком… – Его голос опять налился силой. – Когда я сидел на ней верхом, я казался себе богом!

Патриция в душе нашла все это чересчур причудливым, но ей до сих пор не доводилось слышать, чтобы человек говорил о лошади с таким благоговением.

И вдруг лицо Пауло стало пепельно-серым, а рука скрючилась и затряслась, шаря по столу.

– Отец, – твердо сказал Мигель, – сейчас тебе нужно лечь и поспать, и пусть тебе приснится Аманта. А Патриции надо освежиться после утомительного путешествия.

– Да-да, – пробормотал Пауло.

Мигель помог ему подняться из кресла и довел до кровати.

Последнее, что бросилось в глаза Патриции уже на выходе из комнаты, – великий наездник сидел на постели, босыми ногами лаская шкуру своей возлюбленной Аманты.

– А пошел этот Коулмен! – Лаура подлила себе в стакан. Она уже изрядно накачалась. – Что я ему, волшебница, что ли?

Она стукнула стаканом по столу с такой силой, что брызги разлетелись во все стороны, и уронила голову на руки. В отчаянии она мотала головой, надеясь, что ей все-таки придет в голову спасительная идея.

– Ах ты! Вот оно!

Она схватила сумочку и принялась шарить в ней, в нетерпении вывалив все содержимое на пол. Перед пьяным взором предстали смятые полупустые пачки сигарет, тюбики губной помады, складное зеркальце, грязная расческа, бумажник, полурассыпавшийся пакетик картофельных чипсов. Лаура принялась рыться в этой импровизированной помойке, пока не нашла то, чего искала, – смятый клочок бумаги. Разгладила его, на лице у нее играла довольная ухмылка.

Она подошла к телефону.

– Международная связь? Соедините меня с Лиссабоном, это в Португалии. Номер телефона 418-05-52, соедините непосредственно с мисс Исабель Велосо.

Патриция тщательно продумала свой наряд, выбрав по такому случаю одно из привезенных с собой материнских платьев – белое, тончайшего шелка, неназойливо подчеркивающее стройность ее фигуры. Таксомотор и Феба, сидя на постели, с интересом следили за ее хлопотами.

– Ну, и что вы, ребята, скажете – ему понравится? Таксомотор повилял хвостом.

– Ага, поняла, спасибо, – сказала Патриция. Бросив взгляд в окно, она увидела, что Мигель идет по двору. Да, теперь она лишний раз убедилась в том, что бросилось ей в глаза сразу же по приезде. Он больше не хромал, и походка у него была пружинистой. Вон как лихо он обогнул фонтан! Но что же с ним приключилось? Она открыла дверь как раз в то мгновенье, когда он поднимал руку, намереваясь постучаться.

– Осторожно, не ударьте меня, – воскликнула Патриция.

– Никогда! Никогда в жизни, если вы и дальше будете выглядеть так же, как нынче вечером.

Его сжатые было в кулак пальцы распрямились и едва заметно коснулись ее щеки. Это была ласка, нежная, но недвусмысленно страстная.

– Ну, и куда же мы отправимся поужинать, – пробормотала она, не в силах придумать ничего лучшего.

– Да, знаете ли… Надеюсь, вы не будете против… Мне хотелось бы поужинать на кухне.

– Ну, разумеется! С какой стати мне возражать? Дома я всегда ем на кухне… – Она растерянно улыбнулась, потеребив бретельки платья. – Правда, для этого я, пожалуй, чересчур вырядилась.

– Отнюдь! – возразил Мигель, беря ее под руку и уводя за собой в главные ворота.

У входа стоял «феррари», принадлежащий Эмилио.

– Мой друг прислал свою шикарную машину, чтобы я смог произвести на вас должное впечатление, – сказал он, открывая для нее дверцу. – У меня просто не хватило духу сказать ему, что вас дожидается в аэропорту личный авиалайнер.

– И чтобы попасть на кухню нам придется ехать на машине?

– Да уж, доверьтесь мне.

Разворачиваясь, чтобы попасть на шоссе, Мигель заметил на другой стороне дороги белый автомобиль, похожий на машину Исабель, но Мигелю не удалось разглядеть человека за рулем.

Он поехал вперед, поглядывая в зеркало заднего обзора. Белый автомобиль следовал за ним. Неужели у него на хвосте Исабель или он заболел манией преследования? Ах ты, черт побери, меньше всего на свете ему хотелось бы стать участником сцены, разыгрывающейся на глазах у Патриции.

Он прибавил скорость, промчался по пригородам, въехал в город, свернул за угол и понесся по боковой улочке.

– Лихо вы водите, ничего не скажешь!

– Я в этом не виноват – просто у машины слишком мощный двигатель.

Мигель вновь взглянул в зеркало заднего обзора. Белый автомобиль куда-то исчез.

– Где мы находимся, – поинтересовалась Патриция.

– У «Квелуца». По-арабски это означает «миндальное дерево». А вот и кухня.

Он указал ей на огромный алого цвета дворец, изумительную имитацию Версальского дворца. Фронтон здания в стиле рококо был чрезвычайно внушителен.

Патриция попыталась было сама разобраться, в чем смысл шутки, но на губах у Мигеля играла загадочная улыбка. Он припарковал машину у дальнего конца здания и провел ее через стеклянную дверь во дворец.

– В этой части дворца некогда размещалась кухня, а сейчас оборудован превосходный ресторан «Конзинха Велха». Звучит романтично, не правда ли?

У нее не было ни малейшего шанса на то, чтобы ответить, потому что к ним уже подскочил метрдотель.

– Сеньор Кардига! Как приятно вновь вас видеть!

Метрдотель ввел их в зал ресторана, едва освещенный фонарями типа тех, что обычно висят в порту. Они прошли мимо мраморного разделочного стола длиной в пятнадцать футов, за которым когда-то работали королевские повара, мимо гигантской печи с открытым очагом, установленной на высоких мраморных колоннах. Здесь же находилась гигантская жаровня, на которой можно было зажарить целого кабана.

– Прошу сюда, сеньор.

Метрдотель усадил их за угловой столик неподалеку от каменного бассейна, в котором журчала проточная вода.

– Ах, какая прелесть! Здесь и рыбы водятся? – пошутила Патриция.

– Вообще-то говоря, сюда направили русло местной реки, чтобы повара могли ловить свежую рыбу на обед королю и ополаскивать посуду, – пояснил Мигель.

– Весьма практично.

Изящно поклонившись, официант подал Мигелю карточку вин.

– Что вы будете пить? – поинтересовался Мигель.

– Не будет ли с моей стороны чрезмерной наглостью попросить переквиту?

Патриция подмигнула Мигелю. Он рассмеялся.

– Пожалуй, лучше не стоит. Это вино успеет изрядно надоесть вам начиная с завтрашнего утра.

– Это что, угроза?

– Патриция, – мягко начал он, опершись на локти и заглянув ей прямо в глаза. – Разве я похож на человека, способного угрожать даме?

Официант позволил себе кашлянуть.

– Подайте нам бутылку «Бранко Секо», – сказал Мигель, даже не взглянув на карточку. И пояснил Патриции. – Это белое вино – и оно тоже с виноградников Эмилио.

– Я бы с удовольствием познакомилась с Эмилио.

– Он вернется через пару дней. Мы с ним дружим еще с тех пор, когда его отец Эмилио избил его за то, что тот соблазнил одну из служанок, а мой избил меня за то, что я не позаботился как следует о лошади после того, как закончил работу с нею.

– И он вас за это избил?

– Чего он ни за что бы не сделал, соблазни я кого-нибудь из служанок.

Они расхохотались.

Патриция попробовала вино; пила она редко, и у нее защипало язык.

Мигель заказал на двоих гаспача и сыр, который здесь называют азеитао.

– Я бы никогда не осмелился заказать ничего мясного, зная о вашем отношении к животным. Это овечий сыр с полуострова Аррабида. Помните мою историю про пастуха?

– Ну, конечно. – Она откусила кусочек. – Ой, как вкусно!

– Здесь считается, что этот сыр обладает и целебными свойствами. – Он умолк, затем добавил. – Но, конечно, от рака он не спасет.

– Так значит, доктора уже не в силах помочь вашему отцу?

– Они сказали мне, что ему остается, самое большее, полгода.

– Ах, как это страшно, как это тяжело и грустно… и все же он держится с таким мужеством. Я получила истинное удовольствие от беседы с ним. Его любовь к этой лошади и впрямь необычайна!

– Да. Такие, как Аманта, попадаются одна на миллион. Мигель улыбнулся. Темная туча прошла так же стремительно, как и налетела.

– Аманта. Как романтично звучит это имя!

– Оно означает Возлюбленная, – подмигнув, сказал Мигель. – Только мой отец осмелился дать такое имя лошади.

Патриция рассмеялась.

– Он и впрямь незаурядная личность.

– Что верно, то верно. Его называли и художником, и гением, и безумцем – и, думаю, вы согласны, что для любого из этих определений имеются основания.

– Вы в чем-то очень похожи на своего отца – ведь и в вас тоже есть капелька безумия.

– Но я никогда не повешу голову своей возлюбленной на стену и не подложу ее шкуру себе под ноги.

Патриция состроила гримасу.

– Да, чувство юмора у меня довольно мрачное, его я тоже унаследовал от отца. Моя мать, знаете ли, умерла родами, и заниматься мною с самого начала пришлось ему. Ну, мы, понятно, страшно ругались – я так и не научился соответствовать его требованиям. И мы по-прежнему раздражаем друг друга, хотя я и люблю старого местра.

– Да, мне это понятно. Я тоже любила своего отца. – И вдруг Патриции неудержимо захотелось развить эту тему. – Он погиб при самых чудовищных обстоятельствах.

Мигель, отхлебнув вина, испытующе поглядел на нее.

– Он летел на встречу со мной… но… его самолет был захвачен палестинскими террористами. Они убили всех евреев, находившихся на борту, – а отец… они по ошибке приняли его за еврея.

– Какая трагедия… – он покачал головой. – Никогда не мог понять, почему столько народу ненавидят евреев.

– Я тоже не могу этого понять… но мой дед называл их склизким народцем – и говорил, что им нельзя доверять, когда речь заходит о деньгах.

– А как вы сами к этому относитесь?

– У меня есть только один знакомый еврей – доктор Соломон, – и я люблю его всей душою.

– Что ж, теперь вы познакомились еще с одним. Патриция удивленно посмотрела на него.

Я происхожу из рода марранов.

– Кто такие марраны?

– Евреи, которых инквизиторы заставили принять католичество. Завтра я покажу вам Россио – там заживо сожгли тысячи евреев.

– Какой ужас!

– Какая глупость. Большая часть людей на земле хоть в какой-то степени, да евреи. Мне кажется, священники забывают о том, что сам Христос был евреем.

Она внимательно и взволнованно слушала – его слова производили на нее сильнейшее впечатление. Мигель собрался с мыслями.

– Я ненавижу религию. Это она заставляет людей ненавидеть друг друга, убивать друг друга. Патриция, этот мир был бы куда лучше, если бы люди побольше внимания уделяли Богу и поменьше – той или иной религии.

– Послушать вас, так все это предельно просто. Мигель осушил бокал.

– Большая часть всего, что происходит на свете, предельно проста. Если только знать, чего ты на самом деле хочешь. – Он взял ее руку в свои. – Вы знаете, чего вы хотите?

– Иногда я в этом не уверена. Он пристально посмотрел на нее.

– А я знаю. Я хочу вас.

Будучи не в силах выдержать его взгляд, Патриция потупилась и посмотрела на его сильные руки, сжимающие ее изящные пальчики. Затем медленно и не осмеливаясь вздохнуть, вновь посмотрела ему в глаза.

Дверь ванной закрылась за Патрицией. Мигель выключил свет, чиркнул спичкой и зажег толстую свечу, стоящую на ночном столике. Он разделся, сел на кровать, отстегнул ремень, крепящий протез на ноге, – теперь это было куда проще, чем разбираться со сложной системой, опутывавшей его ногу прежде. Протез скользнул на пол.

Он поглядел на полоску света, выбивающуюся из-под двери в ванную; время от времени эта полоска исчезала – источник света заслоняла Патриция. Затем свет в ванной погас, и его сердце бешено забилось. Дверь отворилась.

Патриции хотелось промчаться по комнате и рухнуть в объятия Мигелю, но она внезапно почувствовала неизъяснимую робость. Он сидел на постели совершенно обнаженный. Его тело походило на безупречную статую мускулистого атлета, оливковая кожа казалась в свете свечи медвяной. Ей было не видно выражение его лица. Глубоко вздохнув, она позволила халату медленно соскользнуть с ее плеч.

Он откинулся на локтях, упиваясь каждым моментом представшего перед ним зрелища.

– Ты прекрасна, – сказал он.

– И ты тоже, – прошептала она.

– Посмотри на меня, – голос его был мягок, но тон – властен.

– Я смотрю.

– Посмотри на меня всего.

Медленно-медленно она подошла к нему и опустилась перед ним на колени. Ласковым движением руки она прикоснулась к его изуродованной ноге. Он не пошевельнулся.

– Я хочу тебя, Мигель.

Он погрузил пальцы в ее волосы, затем притянул Патрицию к себе и страстно поцеловал в губы. Они были раскрыты. По всему ее телу пробегала дрожь. Это же ощущение она испытала, когда он впервые поцеловал ее на конюшне. Но тогда ей стало страшно, а сейчас – ничуть.

– Ах, Мигель, – прошептала она, – мне так жаль, что я оттолкнула тебя той ночью.

Он засмеялся резким гортанным смехом.

– Только смотри, не оттолкни меня сегодня.

И он, втащил ее на постель, перекинув через себя. – Никогда… никогда…

Он ласкал ее шею, грудь, нежно прикоснулся к соскам и почувствовал, как они затвердели под его пальцами, потом провел рукой по ее плоскому животу и огладил округлости бедер. Затем его пальцы скользнули ей в лоно.

Патриция тихо застонала, когда он, охваченный нетерпением и страстью, вошел в нее.

Глава XV

У главных ворот зазвонил колокольчик. Мигель, беспокоясь о том, как бы этот шум не потревожил отца, только что уснувшего после трудного дня, быстро пересек двор. Что за время для неожиданного визита! И особенно сейчас, когда он предвкушал вечер наедине с Патрицией.

Он открыл ворота и встретил горящий взгляд темных глаз Исабель.

– Исабель? А я… А я как раз собираюсь уезжать.

– Но я приехала вовсе не к тебе. Я приехала к твоему отцу.

В руках у нее был большой букет лилий. Она хотела было пройти, но Мигель встал в воротах, загораживая ей путь.

– Я передам ему эти цветы, – сказал он, забирая букет. – Отец не может принимать посетителей: он очень слаб.

– Ах… Какая жалость!

– Благодарю за сочувствие.

Он попытался было закрыть ворота, но ее рука взметнулась вверх и не дала ему сделать этого.

– Мигель, не прогоняй меня. – Ее лицо было на расстоянии всего нескольких дюймов от его лица. – Я ведь тоже больна.

– Тогда тебе стоит обратиться к доктору.

– Я говорю серьезно. Я больна, я смертельно больна из-за того, что не вижусь с тобой.

– Исабель, прошу тебя… Мне не хочется говорить об этом. У меня сейчас много других проблем – я думаю только об отце.

На ее губах появилась кривая усмешка.

– Вот как? А мне казалось, что тебя куда больше занимает эта злосчастная наследница огромного состояния.

Мигель был поражен.

– Тебе не обмануть меня, – продолжила меж тем Исабель. – А она не сообщила, что ее только что выпустили из сумасшедшего дома?

Мигель ударил ее по лицу.

Исабель медленно поднесла к щеке руку в перчатке. Но прежде, чем она успела сказать хоть что-нибудь, из тьмы во дворе донесся голос Патриции:

– Мигель, где же ты?

– Сейчас приду!

Глаза Исабель превратились в две непроницаемо-черные точки.

– Поторопись, Мигель, – выдохнула она. – Не заставляй ее ждать.

Она отшатнулась, и Мигель, охваченный яростью, захлопнул за нею ворота.

– Кто-то приехал? – спросила Патриция, когда он подходил к дому.

– Нет, это всего лишь привезли цветы отцу. – Он показал ей букет. – Велю служанке поставить их в воду.

Ему нужно было несколько мгновений, чтобы собраться с мыслями. Разумеется, Патриция рассказала ему о своем пребывании в лозаннском санатории, но откуда об этом стало известно Исабель?

– Мистер Кардига! – послышался из темноты голос Патриции. – Расслабьтесь, мистер Кардига, расслабьтесь!

Патриция нежно обняла его, и улыбка у нее на лице заставила позабыть обо всем, связанном с Исабель.

На занятиях в школе верховой езды Патриция считалась любимой ученицей наставника. Резкий приказ или даже грубый упрек, обращенные к кому бы то ни было другому, превращались, если речь заходила о ней, в мягкий совет или в сопровождаемую улыбкой и комплиментом рекомендацию. Другие учащиеся перешептывались у нее за спиной, и Патриция не знала, догадываются они или нет об истинном положении вещей. Но когда он усадил ее на Ультимато, на которого не позволял садиться никому, шепоток сменился понимающими ухмылками.

Через пару дней она была уже не просто любимицей преподавателя, она превратилась в его помощницу Мигель попросил ее поработать с несчастной девочкой из Франции, уже признанной всеми, кто учил ее ранее, бездарной, хоть и богатой курицей.

Патриции стало жаль девочку, казавшуюся такой растерянной даже на безотказно смирной паломинской лошадке, – ее бриджи промокли от алого вина, по пухлым щекам, не переставая, катились слезы.

– Как тебя зовут? – спросила Патриция по-французски, обняв плачущую девочку за плечи и поспешив увести ее в дальний конец арены.

– Меня зовут Лиз, – по-английски ответила та.

– Вот как, ты говоришь по-английски?

– Да, я говорю по-английски. Но я не умею ездить верхом на лошади.

Патриция улыбнулась.

– В начале это и впрямь нелегко, Лиз. Тебе следует набраться терпения.

– Но у монсиньора Мигеля совсем нет терпения. Он просто чудовище… Я ненавижу его, – внезапно призналась девочка.

– Что ж, пожалуй. Монсиньор Мигель порой бывает грубоват. Но зато конь у тебя замечательный!

– Да нет же! Самый настоящий дракон! Он хочет сбросить меня наземь и затоптать копытами.

– Ах, детка, этого просто не может быть. Поди сюда! Погляди! Погляди ему прямо в глаза.

Девочка послушно подняла голову.

– Видишь, он сам испуган. Испуган – и только. Ему кажется, что ты причинишь ему боль.

Девочка поглядела в добрые глаза коня.

– Ты так думаешь?.. Значит, он тоже боится?

– Да. Обращайся с ним получше, и все у тебя прекрасно получится. Я обещаю.

– Обещаешь?

– Да. Во-первых, сходи перемени бриджи. – Патриция приняла у нее поводья. – А когда вернешься, я сама тебе помогу.

– Мерси, мерси, ты такая добрая, – воскликнула девочка и помчалась прочь.

За спиной у Патриции послышался обращенный к ней мужской голос:

– Сеньора, я бы с удовольствием поучился у вас верховой езде.

Обернувшись, Патриция увидела, что к ней подходит высокий и стройный молодой человек.

– Полагаю, вам следует переговорить с сеньором Кардигой, – сказала она, указав незнакомцу на Мигеля, который занимался сейчас с кем-то из студентов в противоположном конце арены.

– Нет-нет. Нет! Ни за что! – закричал молодой человек. – Вот уж у кого я уроков брать ни за что не стану.

Патриция попыталась было утихомирить незнакомца, который что-то чересчур раскричался:

– Пожалуйста… Вам не надо так волноваться…

– Он же просто чудовище! Вы сами слышали, что сказала эта девчушка. Да и все остальные это знают!

Патриция посмотрела в ту сторону, где находился Мигель, рассчитывая на его помощь, и увидела, что он подходит к ним с широкой ухмылкой на губах.

– Эмилио, – начал Мигель, – мне что, опять придется тебя отсюда вышвыривать?

Незнакомец ухмыльнулся.

– Вот, посмотри, Патриция, этот человек был моим лучшим другом! Был! – подчеркнул Мигель.

Эмилио с шутливой элегантностью поцеловал ей руку.

– Ах, вы даже не можете себе представить, насколько я счастлив тому, что мне наконец-то удалось познакомиться с вами. Я много наслышан о вас от Мигеля, но ведь он такой лжец! – Эмилио подмигнул. – Хорошо хоть, что на этот раз не солгал.

Когда занятия закончились, Эмилио настоял на том, что станет гидом Патриции и по-настоящему покажет ей Лиссабон. Когда они втроем втиснулись в его спортивный автомобиль, он хвастливо объяснил свои мотивы:

– Взяв в гиды Мигеля, вы увидите только конюшни и кучи конских яблок… а я покажу вам Лиссабон во всей его ослепительной роскоши.

Патриция быстро поняла, что так сближало обоих молодых людей. Едва ли не каждое слово, сказанное Эмилио, заставляло Мигеля хохотать.

Эмилио повез их в Альфаму – старинный мавританский квартал, – где они припарковали машину, чтобы пешком пройтись по узким мощеным булыжником улочкам, там и сям перегороженным веревками с развешенным на просушку бельем. Высокие ярко окрашенные здания по обе стороны улочки, казалось, клонились друг к другу в тайной надежде соприкоснуться крышами. Кое-где прямо на улицу были вынесены столы и стулья; мужчины, женщины и дети ели и пили, играла музыка, в воздухе пахло жаренной на углях рыбой. Было время фиесты.

– Патриция, Мигель когда-нибудь рассказывал вам о том времени, когда наши отцы избили нас и вышвырнули на улицу? – осведомился Эмилио.

Задав этот вопрос, он взял ее под руку.

– Он мне что-то такое говорил.

– Какое-то время мы прожили неподалеку отсюда. Сумасшедшее было времечко! Припоминаешь, Мигелино?

– Да как же забыть об этом? Мы собирались поехать в Париж и открыть там цирк. – Мигель рассмеялся. – Чего мы только тогда не придумывали! Чистое безумие!

– Ну, не такое уж и безумие. Зингаро так поступил – и добился феерического успеха. Публика валом валит посмотреть, какие чудеса он вытворяет со своими лошадьми.

– Зингаро был самым талантливым, но и самым трудным из учеников моего отца, – пояснил Мигель. – Сейчас он живет в Париже. Выдает себя за цыгана и завораживает публику своими выступлениями верхом на лошади. Когда-нибудь я покажу тебе, как это у него получается.

– Что ж, с удовольствием посмотрю.

– Только на это представление нужно прийти пораньше, – вмешался Эмилио. – Перед началом его ассистенты, стоя в седле, щедро угощают публику вином – и хорошего, я вам скажу, урожая.

– Из погребов семейства Фонсека? – хихикнула Патриция.

Внезапно Эмилио остановился.

– Здесь! – крикнул он, указывая куда-то вверх.

– Что здесь? – спросила Патриция.

– Здесь мы тогда и жили. Ах, – вздохнул он, явно купаясь в воспоминаниях. – Как-то чудесным вечером, вроде нынешнего, в час фиесты, я вышел на улицу и осмотрелся по сторонам, чтобы обзавестись на ночь хорошенькой подружкой, а он наводил марафет там, наверху…

Эмилио опять указал пальцем.

Мигель оборвал его.

– Патриции не хочется слушать эту историю.

– Да нет же, ей хочется. – Эмилио не дал ей вставить и слова. – Он вышел из-под душа…

Мигель грубо встряхнул его.

– Еще одно слово, и я из тебя душу вышибу.

– Это нечестно, Мигель, – поддразнила Патриция. – Эмилио уже начал рассказывать, и мне хочется дослушать до конца.

Мигель с деланным отвращением сделал шаг в сторону.

– Что ж, я, по крайней мере, слушать этого не желаю.

– Вот и не слушай! – крикнул ему вдогонку Эмилио. И негромко, чуть ли не на ухо Патриции, продолжил рассказ. – Начал вытираться полотенцем, и вдруг видит, что в окне через дорогу дочь бармена – писаная красавица, между прочим, – стоит обнаженная и пялится на него.

– Хватит, – бросил издалека Мигель.

– Трусишка! – ответил Эмилио.

– Ну, и дальше? – потребовала Патриция.

– А я стою на улице, четырьмя этажами ниже, осматриваюсь по сторонам, ищу себе подходящую подружку, и вдруг – просто глазами своим не могу поверить! Он вылезает из окна, прямо у меня над головой, и перебирается через улицу – по бельевой веревке!

Патриция рассмеялась.

– Ничего, доложу я вам, смешного. Он вылез совершенно голый. Снизу его мог увидеть кто угодно, но Мигелю было на это наплевать. – Эмилио посмотрел на друга, который по-прежнему шагал поодаль с обиженным видом. – Ладно-ладно. Что там произошло наверху, мне неизвестно, но я-то тогда заработал фингал под глазом. Потому что отец девицы решил подняться наверх – и единственным способом остановить его было затеять с ним драку… Короче говоря, через пятнадцать минут, поднимаю вверх единственный глаз, который у меня еще видит, – и глянь-ка! Мигель перебирается по веревке обратно.

– Ну, я убеждена в том, что за столь короткое время ему не удалось ничего добиться!

Патриция подмигнула Мигелю.

– Возможно, вы и правы. – Эмилио поднял руки в знак капитуляции. – Единственное, что я могу добавить, – когда он затем присоединился ко мне на улице, он, в отличие от меня, ничьей компании уже не искал.

Мигель шутливо стукнул его по плечу. Эмилио сделал вид, будто умирает от боли.

– Так-то ты благодаришь человека, который некогда спас тебе жизнь? Если бы бармен застукал тебя со своей дочерью, он бы тебя зарезал.

И все трое расхохотались.

Этой ночью, когда Мигель с Патрицией лежали рядышком в постели, она внезапно хихикнула, нарушив тишину и покой в спальне.

– Что тебя рассмешило? – поинтересовался Мигель.

– Вот что тебя возбуждает – голые девки через дорогу.

– Да нет, тут все дело в веревке. Она опять хихикнула.

– Но когда ты туда проник, она хотя бы попыталась оказать тебе сопротивление?

– Конечно, нет. Она прикинулась совершенно беспомощной. Дескать, в том что происходит, нет ни капли ее вины.

– Ага, я могу это понять, – прошептала Патриция. Затем нежным голосом добавила. – Мне бы тоже хотелось быть совершенно беспомощной.

– Зачем это?

– Затем, чтобы ты смог сделать со мной все, что тебе заблагорассудится!

Она плотнее прижалась к нему.

Несколько минут они провели в молчании. Со двора доносился головокружительный запах весенних цветов – глициний и сирени.

– Значит, тебе хотелось бы ощутить себя совершенно беспомощной?

В ответ она нежно поцеловала его в губы.

– Ступай к окну, – отрывисто произнес он.

– Что такое?

– Доверься мне!

Она выполнила его просьбу.

– Ну, и что теперь?

Мигель посмотрел на ее силуэт между полураскрытых штор, выхваченный из тьмы лунным светом.

– Сними шнур от шторы.

Сняв шелковый шнур, Патриция посмотрела на него.

– Второй тоже.

Голос Мигеля доносился как бы издалека.

Патриция подошла к нему и раскинула руки. В каждой из них было по шелковому шнуру.

Мигель пристально посмотрел на нее и забрал шнуры. Не произнеся ни слова, она опустилась на постель рядом с ним. Она тяжело дышала, нетерпение и любопытство возбуждали ее.

Он взял ее за запястье, опутал его шнуром и привязал к ножке кровати. Перевалившись через Патрицию, ухватил ее за другую руку и проделал то же самое.

Затем сел и окинул ее взглядом – обнаженная, раскинувшаяся, открытая, она ждала. И его язык начал медленно скользить по ее телу.

Она затрепетала; узы на руках, лишая ее свободы движений, делали волнение более утонченным, а наслаждение – более сильным.

– Мне нравится быть беззащитной, – простонала она.

Патрицию разбудил какой-то отдаленный шум, но она только зарыла лицо поглубже в подушку. Рядом слышалось ровное дыхание Мигеля, в головах у нее, свернувшись калачиком, спала Феба, Таксомотор тихо похрапывал у ног.

Патриция, стараясь не шуметь, встала и отошла от кровати. Улыбаясь, она подобрала с пола два шелковых шнура и подошла к окну. Раздвинула шторы и вновь прикрепила к ним шнуры.

Издалека вновь раздался звук, разбудивший ее пару минут ранее, – это был колокольный звон. Она вспомнила, как отец читал ей стихи: «Слышишь к свадьбе звон святой, золотой! Сколько нежного блаженства в этой песне молодой!»[1]

Со вздохом, она отвернулась от окна и посмотрела на постель. Мигель лежал, уставившись в потолок.

– Мигель, послушай!

– Чертовы соборные колокола, – пробормотал он. Патриция рассмеялась.

– Что тут смешного? – спросил он.

– Ты смешной!

И она бросилась на постель, упала на Мигеля, принялась страстно целовать его в губы.

Когда она отпустила его, он с трудом выдохнул:

– Еще раз так сделаешь – и воскресенье пиши-пропало. Бедный Ультимато меня сегодня так и не дождется.

– Мне бы не хотелось, чтобы ты туда ехал.

– Поехали вместе.

– Нет, не надо… Я там слишком разволнуюсь.

– Это я понимаю. Причем переживать ты будешь не за меня, а за быка.

– Но ведь и правда… Дело кончится кровью, не так ли?

– Патриция, когда мы тренируемся, на быка всегда надевают защитный панцирь. И даже на подлинной корриде мы быков не убиваем. Португалия – это тебе не Испания. Мне бы хотелось, чтобы ты когда-нибудь посмотрела на меня во время боя быков.

– Хорошо, но только не сегодня.

– Ладно, но поработать мне все равно придется. Решительным жестом он откинул простыни, и кошка с собакой кубарем полетели с постели. Мигель сел на край кровати, взял протез, прикрепил его.

– Я многим обязан твоему бывшему возлюбленному, – бросил он через плечо.

– Чем же это?

– Вот этим.

Он постучал себя по протезу.

– Ах да, припоминаю, он дал тебе какую-то брошюру.

– Знаешь, я возненавидел его с первого взгляда. Он сразу показался мне жалкой пародией на мать Терезу. Но, главное, я ревновал тебя к нему. – Мигель наклонился и поцеловал ее в щеку. – А теперь он мне кажется великим врачевателем. Тебе, наверное, неизвестно, что он позвонил в Сиэтл и все для меня организовал. Когда-нибудь я надеюсь отблагодарить его за это… – Он прошел в ванную и на мгновение выглянул уже оттуда. – И за то, что ваша помолвка не состоялась.

Патриция раскинулась на постели, чувствуя себя на вершине блаженства. Она находилась в Лиссабоне, с человеком, которого любила. И Мигель во всех отношениях превосходил Тома. Она никогда не забудет его слова о «простом человеческом участии».

Она встала, накинула халат и прислонилась к двери, ведущей в ванную, наблюдая за тем, как бреется Мигель.

– Знаешь, Том причинил мне истинное страдание, но сейчас это уже не имеет никакого значения. Более того, я ему благодарна за все.

– Правда?

– Правда. И я дам деньги на его больницу. У меня появятся деньги, когда я продам компанию.

– Что такое?

Мигель отложил бритву в сторону.

– Я продаю свою часть акций финансово-промышленной группы Стоунхэм.

– А с какой стати?

– Ах, Мигель, у нас есть предприятие в Ногалесе – это такой ужас! Мне просто стыдно.

И она описала ему увиденное в Мексике. Мигель внимательно выслушал ее.

– Я не могу принимать в этом участие, – так закончила она свой рассказ.

– Но разве продажа компании поможет решить проблему?

– У меня нет власти, чтобы решить проблему, поэтому я просто отступаюсь.

Пока Мигель вытирал лицо полотенцем, Патриции не было видно выражение его лица. Он прошел в комнату и начал одеваться.

– И все же есть какой-то другой выход – и ты сумеешь его найти. Я знаю это, потому что знаю тебя, Патриция.

– Но я просто ничего не могу поделать, – с обиженным упрямством повторила она.

– Ничего не можешь? Что ж, не исключено, что ты права.

Он продолжал заниматься собственным туалетом.

Патриция закусила губу. Он вообще ничего не понял, но у нее недоставало слов, чтобы втолковать ему. Она увидела, что он уже устремился к выходу. Открыв дверь, он вновь обернулся к ней. На губах у него была вялая улыбка.

– Послушай, Патриция, люди почти столь же достойны любви, как и животные.

И этот полуупрек был подчеркнут грохотом захлопнувшейся двери.

Переодеваясь для занятий конным спортом, она никак не могла стряхнуть с себя чувство стыда, постепенно разливавшееся по всему телу. Мигель словно высветил лучом прожектора темную сторону ее души – ее главную слабину, ту самую главную слабину, которую она в себе просто ненавидела.

Надев жакет, Патриция стремительно выбежала из комнаты. Она торопилась найти утешение там, где всегда его находила, – на конюшне. По полу резко застучали каблучки ее сапог для верховой езды.

– Кто тут грохочет?

О Господи, она разбудила Пауло.

– Извините, что потревожила вас, – крикнула она из коридора. – Я нечаянно подняла такой шум.

– Зайди ко мне!

Это прозвучало приказом.

Она приоткрыла дверь в его спальню и обнаружила, что Пауло сидит в постели.

– Идешь кататься?

– Да… Извините, что разбудила вас.

– Это не ты меня разбудила, а проклятые колокола. Но почему ты помчалась с такой прытью?

– Да нет, что вы… это не совсем так.

Угрюмое выражение на его суровом лице несколько смягчилось.

– Ладно, зайди посиди со мной.

И он похлопал по постели.

Она послушалась.

– А ты не пойдешь полюбоваться на великого матадора?

– Нет, я решила остаться дома.

– Ага, поэтому ты так и нервничаешь. Что ж, я в состоянии такое понять. Мне все это тоже не нравится. Мне кажется, мой сын попусту растрачивает отпущенный ему талант на бессмысленную и жестокую забаву.

Она не знала, что на это ответить.

– Бой быков разлучил нас с сыном – мы наговорили друг другу по этому поводу много жестоких слов. Не повтори моей ошибки. Научись принимать и то, что тебе совсем не по вкусу. Вот так-то, Патриция.

– Надеюсь, что и Мигель научится принимать во мне то, что не придется ему по вкусу, – мягко сказала Патриция.

– Наверняка. Когда любишь, это получается само собой.

За эти слова одобрения и поддержки она почувствовала к Пауло такую благодарность, что едва не расцеловала его в обе щеки.

Заметив ее состояние, Пауло взял Патрицию за руку и мягко погладил ее.

– Знаешь ли, Патриция, мой сын – человек не совсем обычный.

– Да, я знаю это.

– А понимаешь ли ты, что он рассматривает фору, которую вынужден принимать от людей, как своего рода дар Божий.

– Дар Божий? Он говорил вам об этом?

– Ах нет, он никогда ничего мне не говорит. Большую часть того, что я знаю, рассказал мне Эмилио, а ведь Эмилио мне всего не рассказывает. Он сообщает только о том, что мне, по его мнению, следует знать. – Пауло улыбнулся. – И то, что мне, на его взгляд, приятно услышать. Он мне не сын, поэтому мы с ним можем разговаривать свободно. А интересно, есть ли такие отцы и сыновья, которые искренни и откровенны друг с другом?

Прикосновение его сухой старческой руки было ей странным образом приятно, и она слушала его, не перебивая.

– Эмилио рассказывает, что, по словам Мигеля, увечье изменило его, превратило в другого человека. Сделало лучше и научило многому – поэтому-то он и взялся готовить Ультимато, поэтому-то и встретил тебя…

Патриция была растрогана словами сурового аристократа, рассуждающего о собственном сыне с таким почтением.

Он нежно посмотрел на нее синими глазами.

– Ты бесконечно много значишь для него, Патриция.

– Благодарю вас за то, что вы сказали мне об этом. Именно сейчас мне было важно это узнать.

– Ну что ж. Да и на что годится старикан, как не на то, чтобы сказать пару добрых слов.

Он засмеялся. Но тут же его смех перешел в приступ кашля. Патриция схватила с ночного столика стакан с водой и, поддерживая старика за плечи, напоила его.

Измученный приступом, он откинулся на подушки и выдавил из себя вялую улыбку.

– Жаль, что у меня нет дочери… Но, как знать, может быть, однажды и появится.

Патриция поцеловала его в щеку.

– Вам сейчас лучше отдохнуть. Я загляну к вам попозже.

Когда она уже подходила к двери, Пауло окликнул ее:

– А на какой лошади ты ездишь?

– На Корсаре.

– А, это чудесный конь, его готовил Мигель. Но, как и сам Мигель, он, бывает, упрямится. Будь осторожна, Патриция.

Патриции было трудно сосредоточиться на выездке. Она продолжала размышлять о Мигеле и о его загадочных словах о том, что люди нуждаются в любви почти так же, как животные. И она чувствовала, что ее гложет стыд.

Словно для того, чтобы смыть это чувство, она вернулась к себе и легла в ванну.

Когда она вернулась из Ногалеса, то была полна решимости помочь тамошним обездоленным. Проникнутая этой решимостью, она ворвалась в кабинет к Коулмену, и тут он сумел нажать у нее в душе на какую-то кнопку, вызвав тем самым чувство собственной вины. Она винила себя в смерти Дж. Л., и Коулмен прекрасно это знал. Он напомнил ей о жестоких словах, брошенных тогда в лицо деду, и вся ее решимость на этом и угасла. Она подавила в сознании все, связанное с Ногалесом, решила поскорей ото всего отделаться.

Но Мигель заставил ее вернуться к этим размышлениям. А вслед за ним – и Пауло.

Мигель преодолел ту фору, которую ему давали другие, – но разве богатство, оставленное ей дедом, не является, в свою очередь, форой? Мигель нашел в себе силы смириться с этим, преодолеть ограничения, тем самым налагаемые, воспринять фору как дар Божий. Неужели она не в силах поступить точно так же? Мигель, казалось, был убежден в том, что сил у нее на это хватит. Он в нее верил. Рядом с ним она чувствовала себя сильной и неуязвимой, способной совладать с самим Хорейсом Коулменом.

Патриция вышла из ванны и крепко растерлась полотенцем. Она не предаст того, во что верит.

Глава XVI

Мигель с великой тщательностью выводил Ультимато из боевого состояния после «поединка» с телкой. Эмилио, явно довольный, наблюдал за хлопотами друга.

– Этой телке до твоего Ультимато, как до небес. Мигель, ничего не ответив, принялся интенсивно разминать круп Ультимато.

– Ах ты дьявол! – воскликнул Эмилио. – Вспомнить только, как он развернулся на арене, хлопнув ее хвостом по лбу!

– Я его этому и учил.

– Мне кажется, Ультимато уже созрел для корриды.

– Не уверен, – отозвался Мигель, вводя коня в кузов грузовика. – Не хотелось бы напугать его.

– Напугать – его? Послушай, Мигель, этот конь так и рвется в бой с настоящим большим быком. Что ему моя телка. Так, смех один.

– Нет, ему нужно как следует освоиться, а я не могу добиться этого, занимаясь с ним только раз в неделю.

– А почему тебе не удается вырываться почаще?

– Этому еще не время. Я тревожусь за Пауло. Изредка он появляется в учебном центре, но тренировать-то уже все равно никого не может. Я подробно пересказываю ему вечерами все, что произошло в школе, – и ему кажется, будто он сам там преподает.

– Какая прискорбная ситуация – для Пауло… для тебя… для Ультимато… Этот конь заслуживает того, чтобы его показали публике. Жаль, что Патриция не смогла приехать, чтобы посмотреть, каков он хотя бы в шуточном деле.

– Патриция не любит боя быков. Ей противна сама мысль о том, что животным причиняют боль.

– Придется ей с этим смириться.

– Не уверен.

– Но у вас с нею по-прежнему все в порядке? Мигель поднял борт фургона, закрыл его на засов, отошел на шаг, окидывая взглядом свою работу.

– Мне кажется, я ее люблю.

– Святая заступница! – Эмилио постучал себя по лбу, а затем в насмешливой мольбе воздел руки к небесам. – Любовь – это смертельный недуг.

Мигель рассмеялся.

– А что, разве ты никогда не влюблялся?

– Ну, а как же! В одиннадцатом классе – в рыжую с передней парты. Я даже подарил ей серебряную пряжку со своего ремня.

– Мне кажется, эта любовь не затянулась надолго, ведь пряжка-то по-прежнему у тебя.

– Она отдала ее парню с передней парты, и мне пришлось поколотить его, чтобы заполучить пряжку обратно.

– Настанет день, Эмилио, и ты тоже влюбишься.

– Кто угодно, только не я. Мне нравятся романы острые и быстротечные. Потанцевать в дискотеке, угостить вином, провести пару часов в постели, а наутро – проснуться в одиночестве.

– Да ведь и я придерживался тех же правил – но нашел ту, которая мне нужна, и это все изменило.

Эмилио хмыкнул, заводя «феррари» и медленно отбуксировал грузовик на главную дорогу.

Лаура с бокалом в руке следила за тем, как наемные работники, покидая ферму, торопливо взбираются на борт грузовика с прицепом. Был пятничный вечер, и Эдгар решил угостить их всех пивком в местном кабачке.

Ослепительное солнце клонилось к закату. Кое-как выбравшись через кухонную дверь, Лаура нашла тачку, приставленную к стене сарая, и покатила ее по направлению к инсекторию. Войдя под навес, она оцепенела, заранее приготовившись к самому худшему. Но рои жужжащих насекомых не набросились на нее. Все было тихо. На кирпичном полу прямо перед ней стояли длинными рядами цветочные горшки с люцерной. Этим, вспомнила она слова Патриции, надо кормить плохих жучков. И вот она увидела их – целые гроздья черных жучков, налипших на стебли растений. Не медля, она начала брать один горшок за другим и отряхивать, ссыпая отваливающихся жучков в тачку. При этом она бормотала себе под нос ругательства, утешаясь лишь одной мыслью: «Они мне за это еще заплатят».

Кряхтя и охая, она докатила тачку до розария, где уже начали распускаться белые розы, образуя в закатных лучах солнца искрящийся блестками белый ковер.

– Мы с Эмилио приготовили для тебя на нынешний вечер нечто особенное, – объявил Мигель Патриции, когда они после занятий вдвоем чистили лошадей в стойлах.

– О Господи! Ну, и что же это такое?

– Он заедет за нами в восемь вечера.

– И мы будем опять втроем?

– Да, разумеется.

– А что, у него нет подружки?

Мигель оглушительно расхохотался.

– Прежде чем вечер закончится, он успеет обзавестись подружкой, а то и двумя.

Патриция с отсутствующим видом погладила Ультимато по голове.

– И ты был таким же?

– Каким?

– Как Эмилио.

Он повесил на стену уздечку и подошел к ней. Обнял ее и хотел было поцеловать, но она отстранилась.

– Или тебе важнее всего была веревка?

Но он уже зажал ей рот поцелуем.

С трудом вжавшись в «феррари» с опущенным верхом (Эмилио неизменно настаивал на том, что поездка должна быть «стилистически безукоризненна»), они на большой скорости домчались до «Байро Альто» – самой модной дискотеки в Лиссабоне.

– Но дискотек полным-полно и в Америке. А когда же мы отправимся в клуб «фадо» и послушаем, как поют при свете факелов? – спросила Патриция.

– Когда отправитесь в путь без меня, – ухмыльнулся Эмилио. – С тех пор, как Мигель бросил пить, он стал малость старомоден. Заставьте его самого спеть для вас одну из этих старинных песенок. – И тут же Эмилио запел сам: – «Я умру, страдая, раз уж ты – такая»…

– Мигель пел мне эту песню вчера, – пошутила Патриция, и все трое расхохотались.

Дискотека была устроена в помещении бывшей мельницы, где причудливо сочетались имитации античных развалин и самая новейшая аппаратура, – Патриции показалось, будто она никуда не уезжала из Штатов: из динамиков с оглушительной скоростью неслась песня Джанет Джексон «Национальный ритм». Столики и танцевальные площадки были расположены на двух уровнях, соединенных открытой для обозрения лестницей из металлической сетки; на обоих уровнях было полным-полно девиц в полупрозрачных платьях и их партнеров в мешковатых брюках; все тряслись и скакали под музыку. Рев стоял почти нестерпимый.

– Мигелино! Твой приход сюда – особенная честь для нас!

Хорхе, владелец дискотеки, выкрикнул эти слова, перекрывая шум музыки. Он провел гостей мимо статуи Венеры в слабо освещенную нишу на первом уровне.

– Патриция, я бываю здесь два-три раза в неделю, – пожаловался Эмилио. – А Мигель никогда не приходит – и, смотрите, какой шум они подняли!

– Но ведь вы так скромны и благопристойны, что здесь, наверное, просто не замечают вашего присутствия, – поддразнила его Патриция.

Эмилио не спешил усесться за столик.

– Я угощаю, так что первый танец по праву мой. Он повлек Патрицию на танцевальную площадку.

– С вами они непременно заметят мое присутствие. Патриция покраснела от смущения, но она знала, что отлично выглядит, да и остальные молодые люди на танцплощадке уже начали поглядывать в ее сторону. Высокая, стройная, с пышными волнистыми, хотя и коротко постриженными белокурыми волосами, в коротком и сильно декольтированном черном платье в обтяжку она представляла собой живое воплощение эротических мечтаний большинства мужчин.

Эмилио танцевал нечто среднее между чарльстоном и ламбадой. Патрицию бешено кидало во всех направлениях и кружило на месте.

Когда музыка стала помедленней, Патриция заметила, что Мигель разговаривает с привлекательной черноволосой женщиной в алом платье с разрезом на боку. Лицо Мигеля Патриции не было видно. Женщина оживленно жестикулировала одной рукой, сжимая другой бокал вина. И вдруг она выплеснула вино в лицо Мигелю, который едва успел увернуться.

– Что происходит? – изумилась Патриция. Но Эмилио лишь закружил ее еще быстрее.

– Должно быть, какая-нибудь ученица. Слишком много вина пролилось ей на бриджи, вот она и решила поквитаться.

Когда они вернулись за столик, взбудораженная женщина уже исчезла, а Мигель и не подумал ничего объяснить. Патриция заметила, что незнакомка поднялась по лестнице на второй уровень и села за столик почти у края площадки.

Эмилио заорал, подзывая официанта.

– Бутылку гаррафейры 1955 года. – Он подмигнул Патриции. – Тоже из моих виноградников.

– А по мне, так и ваша переквита совсем недурна. Эмилио хотел было что-то ответить, но в разговор внезапно вмешался Мигель.

– Позволь пригласить тебя на танец!

И он взял Патрицию под руку.

Темп музыки опять переменился, и сейчас помещение заполнял сочный голос Билли Джоэля. Патриция была поражена тем, с каким изяществом ведет ее в танце партнер.

– Ты замечательно танцуешь, – сказала она.

– А почему бы и нет? Танцевать и ездить верхом – два сходных между собою занятия. Не следует злоупотреблять поводьями – партнершу нужно вести движением бедер. – Он плотнее прижал ее к себе. – Спустя какое-то время перестаешь понимать, кто ведет, но обоим хочется продолжать.

Он поцеловал ее в шею, и она просто растаяла.

Покоясь в объятиях Мигеля, Патриция перехватила взгляд черноволосой женщины, в упор рассматривающей их обоих из-за своего столика на втором уровне. Заметила – и тут же забыла; музыка повлекла ее дальше.

– Ах, как мне нравится эта песня, – прошептала она. И вполголоса принялась подпевать: «Я знаю, что у каждого есть сон. И у меня, конечно же, есть свой. Мой дом, где я от мира защищен. И никого, и только я… с тобой!»

Они поглядели друг на друга.

– Давай смоемся отсюда, – предложил Мигель. – Эмилио поймет.

– Долго же ты соображал!

Он плотно прижал ее к себе.

За столиком Мигель подмигнул Эмилио:

– Произошло нечто важное. Нам необходимо срочно покинуть этот зал. Усекаешь?

– Ну, разумеется, разумеется! Не могу передать вам, насколько я рад остаться наконец в полном одиночестве – он указал пальцем на ведерко со льдом – с пятидесятидолларовой бутылкой вина, причем из моего же собственного виноградника.

Он состроил гримасу.

– Ну, тебе недолго придется куковать одному, – возразил Мигель.

Он обернулся, собираясь покинуть зал, но дорогу ему преградила черноволосая женщина. Она принялась громко кричать по-португальски, на протяжении всей речи метая дротики гневных взглядов в сторону Патриции.

Мигель пытался, сохраняя хладнокровие, что-то возразить ей. На них уже начали смотреть из-за соседних столиков. Голос женщины звучал все громче.

– Исабель! – Эмилио поднялся с места и обнял ее, пытаясь прервать истерику. – Меня-то хоть пожалей!

Она попыталась вырваться, но он не отставал, невзирая на ее протесты.

– Давай выпьем! Давай потанцуем!

Развернув ее спиной к Мигелю, Эмилио перебросил ему ключи от машины.

Мигель устремился к выходу, пробираясь сквозь толпу танцующих и таща за собой Патрицию. А Билли Джоэль пел уже другую песню.

Глава XVII

Едва они очертя голову выбежали из диско-бара, как начался дождь. Не произнеся ни слова, Мигель усадил Патрицию в машину, сел за руль и тронулся с места.

Она видела, в каком напряжении застыло его лицо, и ожидала каких-нибудь объяснений, но он глядел прямо перед собой на дорогу. Крупные капли дождя расплющивались о лобовое стекло, Мигель включил «дворники» и по-прежнему не произнес ни слова. В конце концов Патриция сама не выдержала:

– Ну, и что все это должно означать?

– Да так, одна женщина, с которой мы были когда-то знакомы.

– Исабель?

– Да.

– Я помню – она звонила на ферму.

– Верно.

– Ты был с нею помолвлен.

– Это неправда. Но ей хотелось выйти за меня замуж после того, как внезапно умер ее муж… – И с невинным видом добавил. – Его убил бык.

– Вот как? Значит, он был матадором?

– Нет. Он разводил быков. – Мигель повел машину едва ли не на предельной скорости сквозь потоки дождя. – Он демонстрировал своего любимца-быка, когда… тот проткнул его рогами.

Патриция не могла отвести глаз от Мигеля – казалось, воспоминание об этой трагедии оказывает на него гипнотическое воздействие.

– Я при этом присутствовал, – пояснил он.

– Должно быть, страшно увидеть такое.

– Страшно. – Он помедлил, но затем слова словно сами собой вырвались у него из глубины души. – Это я убил его.

У Патриции на миг перехватило дыхание. В салоне машины воцарилась тишина, слышно было только, как ритмично работают «дворники» на лобовом стекле.

– Ты убил его? – переспросила она, и голос ее прозвучал едва слышно.

– Да.

Она обхватила руками обнаженные плечи, пытаясь совладать с охватившей ее дрожью.

– Но за что?

– Он сам пытался убить меня. Дважды. – Сейчас Мигель выглядел куда спокойнее, чем раньше, вел машину медленней; правда, жилка на виске яростно пульсировала. Потом он мягко произнес. – Знаешь, Патриция, его жена была очень красива…

И тут же умолк.

– И у вас с нею был роман?

– Ничего серьезного. Однако…

– Он обо всем узнал?

– Да.

– И что произошло?

– Мой последний бой – он подставил меня под плохого быка.

– Что это значит – плохой бык?

– Понимаешь, бык, если он уже принимал участие в бою, знает, как перехитрить лошадь и наездника. Вот почему быка никогда не выводят на арену дважды – во второй раз он уже превращается в убийцу.

– Поэтому с тобой и произошло несчастье?

Мигель кивнул.

– Сперва я ожесточился, но потом понял. Самое страшное, что может произойти с мужчиной, – это если ему наставят рога. Но лишить меня ноги оказалось для Велосо местью еще недостаточной.

– И что же он сделал?

– Когда я вернулся в Лиссабон, он пригласил меня к себе домой отобедать с ним и с его женою. И я, как идиот, туда отправился.

– Но зачем?

– Патриция, я сам задавал себе этот вопрос несчетное количество раз. – Голос его сорвался, и ему пришлось прочистить горло. Глядя прямо перед собой на дорогу, он, казалось, видел, как заново разыгрывается трагедия, происшедшая в доме у Велосо. – За обеденным столом, кроме нас троих, больше никого не было. Глядя на Исабель, я не испытывал никаких чувств. И думал только о том, как ужасно пришлось мне расплатиться за эту связь.

Машина доехала до Учебного центра верховой езды семейства Кардига, и Мигель заглушил мотор. Но ни он, ни Патриция не спешили выйти из машины.

Монотонным голосом, по-прежнему не глядя в ее сторону, он продолжил свой рассказ:

– И в доме тоже никого не было. Всех отослали работать в поле. После обеда Луис настоял на том, чтобы я посмотрел на его замечательного быка. И всячески подбивал на то, чтобы я попробовал с ним поиграть. Я был пьян – и клюнул на эту удочку, но заметил на шее у быка шрамы – и это меня отрезвило. Значит, это был еще один плохой бык. – Голос Мигеля налился яростью. – Он превратил меня в калеку, но этого ему было мало, теперь он решил завершить то, что успешно начал… Я был вынужден убить его.

Патриция судорожно сглотнула слюну.

– Я никогда никому об этом не рассказывал – даже Эмилио ничего не знает.

– Так почему же ты рассказываешь об этом мне? – прошептала она.

В первый раз за все время, прошедшее с начала его исповеди, он посмотрел на нее.

– Мне необходимо было рассказать тебе об этом до того, как я смогу сказать, что люблю тебя.

Резким движением он открыл дверцу и вышел из машины, не обращая внимания на потоки дождя. Патриция, не произнеся ни слова, выбралась во двор следом за ним. Он убил человека… Она была поражена тем, что не испытывает ни ужаса, ни обиды. Но ведь в конце концов разве не точно так же поступила она сама с Дж. Л. Ее слова убили его.

К тому времени, как они добрались до дома, оба уже промокли до нитки.

– Мне жаль, Патриция… попытайся заснуть.

Она взяла его за руку и привлекла к себе. Потом поглядела ему прямо в глаза.

– Я люблю тебя, Мигель. И ничто не может этому помешать.

Он обхватил ее влажное от дождя лицо обеими ладонями и покрыл его поцелуями. Затем притянул ее к себе – резко, чуть ли не грубо, – его поцелуи стали более страстными, более взыскующими…

Уже у самой постели они внезапно остановились. С одного края на другой на ней разлегся Таксомотор, а Феба, свернувшись калачиком, лежала между двумя подушками.

Этой ночью они занялись любовью прямо на полу.

Мигель испытывал облегчение – в конце концов он признался в содеянном преступлении. Невысказанное, оно мучило его сильнее. И он был благодарен Патриции за то, что она больше никогда не вернулась к этому вопросу, не стала досаждать ему расспросами. Она знала о нем самое худшее – и тем не менее любила его.

Он пребывал в превосходном настроении, ничто его больше не угнетало. Когда он пустил коня медленным галопом по арене, подъехал Эмилио. Уже издалека Мигель заметил, что лицо его друга сплошь исполосовано царапинами.

– Что стряслось? – улыбаясь, крикнул Мигель. – Ты попал под винный пресс?

Эмилио с самым угрюмым выражением на лице подошел к Мигелю.

– А ты пробовал танцевать с Исабель, когда ей не хочется танцевать.

Мигель невольно расхохотался. Затем слез с коня.

– Мигелино, в этом нет ничего смешного. Она совершенно ненормальная.

– Да брось ты! Просто выпила лишнего.

– Послушай, я видывал пьяных женщин. А эта – сумасшедшая. Держись от нее подальше.

– Это уж точно.

– Потому что в следующий раз меня может не оказаться рядом – и кто же тогда оттащит ее в сторону?

Для Патриции время, казалось, остановило свой бег. Страшная тайна, которой поделился с ней Мигель, казалось, только сблизила их еще сильнее. Он любил ее, она любила его, – а все остальное не имело никакого значения.

Ферма – и все связанное с нею – осталась где-то вдали. Каждый раз, когда она звонила туда, Лаура призывала ее немедленно вернуться домой, Эдгар жаловался на качество сена, и она чувствовала себя виноватой перед Спортом и перед Харпало, – но была просто не в силах разлучиться с Мигелем. В то воскресное утро, когда ее разбудил звон колоколов и они с Мигелем заспорили насчет Ногалеса, прав был, конечно, он, и насчет продажи акций – тоже, но она была не уверена, что окажется в состоянии изменить курс, который определила для себя еще в Америке. Она пыталась дозвониться миссис Спербер, чтобы посоветоваться с ней, но деловая дама устроила себе отпуск. Конечно, Патриция понимала, что в запасе у нес еще много времени – продажа акций в таком количестве не может быть осуществлена мгновенно. Она поговорит обо всем с миссис Спербер, когда та возвратится в Лондон. В каком-то смысле Патриция испытывала даже облегчение: как хорошо было избавиться от неизбежных встреч с Коулменом и всецело предаться блаженному пребыванию вдвоем с Мигелем.

Он продолжал отворять ей врата таинственных наслаждений – за одними из которых таился мрак, а за другими – сиял ослепительный свет; он открывал ей целые миры сексуальных ощущений, не ведомых ею прежде. Вдвоем с ним она могла быть любою, какою ей только хотелось быть, – властной или покорной, женщиной или ребенком. Но лучше всего было просто покоиться в его объятиях, как в колыбели, чувствуя, как его руки гладят ее по волосам, и ощущая себя в полнейшей безопасности.

Будь ее воля, она ни за что не покинула бы эту блаженную гавань, но решение было навязано ей вопреки ее воле.

Она сидела у себя в комнате, начищая до блеска сапоги для верховой езды; белые бриджи, приготовленные заранее, были разложены на кровати; и в это время в дверь постучали. Этот стук был ей хорошо знаком.

– Заходи, Мигель! – радостно воскликнула она.

Он вошел в своем всегдашнем черном костюме в обтяжку. О Господи, как он хорош собою!

– Вот, прислали федеральной экспресс-почтой. – Он положил перед ней большой конверт. «От Хорейса Коулмена… Конфиденциально»… Глубоко вздохнув, Патриция распечатала письмо. Коулмен времени зря не теряет. Ей казалось, что ему понадобится как минимум полгода, а то и больше. Но вот перед ней все документы, необходимые для начала операции по продаже ее пакета акций.

– А вот и повод, чтобы не возвращаться туда, – кротко сказала она.

– В чем дело?

– Я не собираюсь подписывать эти бумаги. Я не собираюсь продавать компанию.

Мигель радостно ухмыльнулся.

– Я так и знал, что ты примешь вызов. – Он подошел к ней и нежно поцеловал в лоб. – И от меня ты не вправе ожидать ничего другого.

Она озадаченно посмотрела на него.

– Я тоже должен принять вызов – я собираюсь научить эту злосчастную девочку из Франции.

– Ты опять начнешь заниматься с нею?

– Да. Она начинает мне нравиться. И, кроме того, уже делает заметные успехи.

Он ушел, и Патриция проводила его взглядом. Затем посмотрела на полученные бумаги. Руки у нее задрожали, когда она стала перебирать их. «Почему я так нервничаю, ведь решение уже принято и я не стану от него отказываться», – подумала она. Но, поглядев на толстую пачку бумаг, каждая из которых была снабжена крестиком в том месте, где ей предстояло расписаться, и бумажными закладками в особенно важных местах, она почувствовала невольный испуг.

А вдруг уже слишком поздно? – эта мысль буквально пронзила ее. Может быть, все приготовления зашли уже настолько далеко, что ей не осталось ничего другого, кроме как продать контрольный пакет. Что же она наделала?

Она потянулась к телефону и дрожащим голосом на ломаном португальском языке потребовала оператора международной связи. После нескольких звонков по разным номерам ей удалось найти миссис Спербер в Северном Корнуэлле.

– Спербер слушает.

Услышав эти слова, Патриция вздохнула с облегчением и благодарностью.

– Ах, миссис Спербер, я так рада слышать ваш голос.

– Взаимно… Вы по-прежнему в Португалии?

– Да… и я страшно запуталась.

– Из уроков верховой езды ничего не вышло?

– Да нет, нет, речь не об этом, совсем не об этом. А о Хорейсе Коулмене.

– Раз так, то лучше расскажите мне все по порядку.

Когда Патриция закончила свой рассказ, миссис Спербер сказала:

– Во-первых, хочу вас уверить в том, что еще не поздно все отменить. Сколько бы бумаг ни прислал вам Хорейс, это не имеет ровным счетом никакого значения. Без вашей подписи ни единой акции продать ему не удастся.

– Но как мне быть?

– Собственно говоря, все предельно просто – известите Хорейса Коулмена о том, что вы передумали.

– Вы хотите сказать: просто позвонить ему?

– Лучше будет, конечно, сделать это лично. Просто сказать ему, что вы передумали, – сославшись на непоследовательность, присущую слабому полу.

В трубке послышалось нечто вроде смешка – хотя смешком это быть не могло; такая серьезная особа, как миссис Спербер, не могла позволить себе подобной вольности.

Патриция понимала, что ей следует попрощаться с Мигелем, как это и подобает взрослой женщине, и поскорее отправиться в Нью-Йорк; тем более, что она намеревалась вернуться в Лиссабон, как только удастся уладить дела с членами совета директоров. «Значит, я не взрослая женщина», – подумала она, решив провести с ним еще несколько часов и не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.

Мысль о короткой поездке в Париж возникла, когда Патриция услышала, как Мигель приказывает Филипе подготовить молодого жеребца для отправки Бартабасу Зингаро; она тут же вызвалась доставить коня по пути домой.

– Но, Патриция… – Мигель недоверчиво посмотрел на нее. – Речь идет не о кошке и не о собаке. Это лошадь! У тебя есть хоть малейшее представление о том, какой величины контейнер понадобится для этого?

– А ты видел, какой величины мой самолет? – возразила она.

– Лошадь не поместится в грузовой отсек частного самолета.

– Поместится. У меня ведь «Боинг-727».

Разумеется, ей удалось убедить его, и Мигель согласился предпринять это путешествие вместе с нею. Они посмотрят волшебное представление, которое дает Зингаро, а уж после этого попрощаются.

Зингаро удивил ее. Мягкий, обходительный человек, необычайно ласковый в обращении с лошадьми, на арене превращался в сущего дьявола. При свете свечей, в развевающемся по плечам черном плаще, он скакал без седла верхом на черном жеребце фризской породы, а потом конь гарцевал на большом деревянном барабане, установленном посередине сцены, отбивая копытами призрачный, но четкий ритм.

– Ты считаешь, он ездит лучше, чем я? – прошептал Мигель.

– Думаю, что да, – тоже шепотом ответила Патриция. Последним номером программы была «Сцена преследования и сопротивления».

– Он украл идею у моего отца, но отшлифовал ее до совершенства, – прошептал Мигель Патриции, когда на арену вырвались две лошади без седел и уздечек.

Патриция с изумлением наблюдала за этим зрелищем. Белая лошадь оказалась кобылой и, судя по всему, у нее была течка; а за нею гнался, не отставая, черный жеребец с гигантским взбудораженным удом. Публика жадно вздохнула, когда жеребец покрыл кобылу, а та растопырила задние ноги, принимая его в себя и повинуясь его сильным толчкам.

Хотя Патриция не раз видела, как жеребец покрывает кобылу, этот акт в экзотическом театрике Зингаро странным образом растревожил ее. Зрелище было, вне всякого сомнения, эротическим, но сама Патриция была слишком расстроена предстоящей разлукой с Мигелем, чтобы поддаться соответствующему чувству.

Когда машина уже везла их в аэропорт, Патриция сидела молча, отвернувшись от Мигеля, и глядела в окошко.

– Патриция, в чем дело? Тебе что – не понравилось представление?

– Да нет… очень понравилось…

– А что ты скажешь о последнем номере?

– Скажу, что быть кобылой куда проще, чем женщиной, – по крайней мере, точно знаешь, как вести себя с жеребцом.

Мигель рассмеялся.

– Но, Патриция, наверняка тебе известно, как вести себя со мной, – и разве тебе не хочется, чтобы я и впредь обращался с тобой во всем как с равной?

– Конечно, хочется! Но ты ведь знаешь, что говорят о современных женщинах, – что они пребывают в раздвоенности, они хотят, чтобы к ним относились как к равным, но порой им хочется, чтобы их покоряли?

– Так что же, прикажешь каждый раз к кровати тебя привязывать?

– Да ладно… – На лице у нее мелькнула слабая улыбка. – Это вовсе не обязательно, если только меня обслужат не хуже, чем эту кобылу.

Мигель рассмеялся. А меж тем они уже выкатили на взлетное поле, где Патрицию дожидался «Боинг-727».

– Мигель, – робко начала она. – Позволь, я сперва доставлю тебя обратно в Лиссабон.

– Но, Патриция, ты ведь вроде бы собиралась лететь в Америку?

– Это задержит меня всего на два часа…

Она закусила губу, ожидая категорического отказа.

– Два часа? Тогда пойду заберу все, что смогу, – сказал он и зашагал вслед за ней по трапу.

Стоило самолету набрать высоту, как Патриция сразу же отослала стюардов. Ей хотелось побыть с Мигелем вдвоем как можно дольше, покачаться в его объятиях, послушать, как он шепчет ей слова утешения. Но он, судя по всему, был настроен на совершенно иной лад, открыв дверь, ведущую в спальный салон.

– Нет, Мигель… не здесь…

– А почему бы и нет?

И он подхватил ее на руки.

– Но я никогда раньше не заходила в этот салон.

– А кровать выглядит весьма многообещающе.

– Как ты не понимаешь… это салон моего деда… на этой кровати он умер.

– Однако никаких привидений тут что-то не видно! Хмыкнув, Мигель осторожно усадил ее на постель, открыл бутылку вина – одну из целого ящика, присланного ей в подарок Эмилио, – и наполнил пару бокалов. Но ей все равно не удавалось расслабиться. В этом салоне даже вино не производило на нее никакого эффекта.

Патриция позволила Мигелю раздеть себя, надеясь доставить ему удовольствие, но сама оставалась по-прежнему скованной. Его губы, руки, способные в любую другую минуту добиться от ее тела мгновенного отклика, сейчас ласкали пустоту. Опрокинувшись на спину на кровати Дж. Л., Патриция сосредоточила все внимание на большом флаконе дедовского одеколона, видном сквозь полуоткрытую дверь ванной. Нетронутый флакон стоял на мраморной доске над умывальником.

– Патриция, – страстно прошептал Мигель. – Как тебе сейчас хочется? И чего?

«Мне хочется, чтобы ты поскорее кончил, и я наконец смогла убраться из этого салона», – мысленно ответила она, но вслух не произнесла, разумеется, ничего, потому что не знала, как выразить свои чувства, не обидев его.

– Я люблю тебя, – шептал он, и она чувствовала, как его язык, описывая небольшие круги, скользит по ее животу все ниже и ниже. И вдруг по всему телу начала разливаться такая знакомая теплота. А Мигель, почувствовав ответную реакцию, стал еще настойчивее в своих ласках.

Затем он резко перевернул ее на живот, сдавив локтями талию, развел ей ноги и поставил ее на колени.

– Кобыл ведь берут именно так, верно? А ты им завидуешь?

Но в ответ он услышал только неровное дыхание.

Все се тело дрожало, охваченное новыми ощущениями. И вот он медленно вошел в нее, придерживая руками ее груди, чтобы она не переменила позу.

– Тебе больно?

– Нет, – прошептала она.

– А тебе нравится?

Она смогла лишь выдохнуть в ответ: «Еще, еще… пожалуйста, еще…»

И его толчки становились все настойчивей, глубже и быстрее.

Она кончила раньше него, и он прижимал ее содрогающееся в конвульсиях страсти тело – беспомощный придаток собственного желания – к своему, пока все не закончилось и для него.

Несколько минут они пролежали, изнеможденные, в полном молчании. Затем Патриция медленно поднялась.

Она решительно проследовала в ванную и несколько минут пристально смотрела на флакон с густым желтым одеколоном. Потом свинтила колпачок – запах, ударивший ей в ноздри, был неприятным и каким-то затхлым, – и только-то. Она слила содержимое флакона в унитаз, спустила воду, а затем выкинула флакон в бачок для мусора, и тот с грохотом упал на дно.

– Чем ты там занимаешься? – поинтересовался Мигель.

– Изгоняю привидения, – ответила она.

Боб Эш ввалился в контору.

– О Господи, Хорейс, я проводил свою лучшую игру – разделался с ними пятью ударами, а ты сорвал меня с места!

– Заткнись, Боб. И давай присаживайся.

Все еще разобиженный, Эш сел рядом с Роузмонтом.

– Друзья мои. – Глаза Коулмена буравили обоих партнеров. – Друзья мои, мы, кажется, промахнулись. Она возвращается.

– Кто? – спросил Эш.

– Наш босс, – саркастически произнес Коулмен. – Мисс Деннисон.

– Но… мне казалось, что ты ждал ее возвращения.

По лицу Эша было видно, что он ничего не понимает.

Склонившись к собеседникам, Коулмен достал откуда-то листок бумаги. Поправив очки с толстыми стеклами в роговой оправе, тщательно выделяя и подчеркивая каждое слово, он зачитал им факс, присланный Патрицией из Лиссабона, в котором она требовала встречи. Текст сообщения заканчивался словами:

«…и поскольку, мистер Коулмен, я не собираюсь продавать контрольный пакет, мне хочется принять более активное участие в руководстве делами корпорации – всем вместе нам удастся впредь вести это дело по совести».

Эш, как всегда разминавший резиновый мяч, выронил его – и тот мягко покатился по ковру.

Роузмонт, как всегда напевавший что-то себе под нос, поднял голову:

– Она предполагает взять на себя руководство компанией?

– Рад, что до вас наконец дошло.

Коулмен снова плюхнулся в кресло.

– Она сошла с ума, – сказал Эш.

– Что верно, то верно, – угрюмо пробормотал Коулмен.

– Ну, и как нам ответить? Как с нею управиться?

Роузмонт начал заикаться.

– Для того, чтобы решить это, я вас и созвал. И времени у нас совсем немного.

Эш с трудом, но все-таки отошел от начального шока.

– Мне кажется, нужно обрушиться на нее в открытую. Лоб в лоб. Она такое дитя – соберет своих куколок и, плача, забьется в угол.

Роузмонт кивнул.

– Нам надо нагнать на нее страху.

– Не уверен, – словно размышляя вслух, сказал Коулмен. – Она, мне кажется, довольно сильно переменилась. Кто-то за ней стоит – и накачивает ее идеями.

Его партнеры переглянулись.

– Спербер? – предположил Эш.

– Не могу поручиться за это. Но так или иначе, пока мы это не выясним, нам, мне кажется, следует поводить ее за нос, соглашаясь для виду со всем, что она скажет, а пока суть да дело – привести наш арсенал в боевую готовность.

– Но, Хорейс, как… – начал было Эш, но его реплику прервал звонок внутренней связи.

– Мистер Коулмен, – послышался голос секретарши. – Здесь мисс Лаура Симпсон, сэр.

– Давно пора. – Коулмен посмотрел на часы. – Как всегда, с опозданием.

Обойдясь без каких бы то ни было приветствий, Лаура, едва войдя в кабинет, сразу же устремилась к настенному бару и налила себе приличную порцию.

– Пошла в салун и ошиблась дверью? – зарычал на нее Коулмен.

– Это чертовски невежливо с вашей стороны, Хорейс. – Лаура выпила и сразу же вновь плеснула себе в бокал. – Особенно после того, как я, все бросив, примчалась сюда по первому зову.

– Что вы можете доложить?

– Я привела в действие множество скрытых пружин, и сейчас жду, сколько мне за это заплатят.

– Ждете – и только?

– А что мне еще прикажете делать? Девица-то по-прежнему в Лиссабоне.

– Вот и неверно, мисс Симпсон. Она летит сюда – и потребовала встречи с нами. А от вас нам хотелось бы услышать, что за всем этим кроется.

Лаура поглядела на разъяренные лица мужчин.

– Что ж я, по-вашему, ясновидящая? Наверное, она решила выйти замуж за одноногого жеребчика, да и послать вас всех к чертовой матери.

Коулмен с удивительной стремительностью извлек свою тушу из кресла, подошел к Лауре и едва не выбил бокал у нее из рук. Лаура, ничего не понимая, уставилась на его налившееся кровью лицо; виски темным пятном расплылось на ковре. Коулмен грубо втиснул Лауру в кресло.

– А теперь послушай меня, сучка! Роузмонт и Эш разинули рты от удивления.

– Эта сумасшедшая вбила себе в башку идею отказаться от продажи пакета и взять на себя руководство компанией.

– Но я не знала об этом! – пробормотала Лаура.

– Не знали… А почему не знали? Или вы думаете, что мы платим вам лишь за уход за старой клячей? Так что теперь извольте отработать жалованье – или мы вас выгоним к чертям собачьим.

Лаура опала, как проткнутый шилом воздушный шар.

– Но я делаю все, что в моих силах. Коулмен, нависнув над ней, прошипел:

– Этого недостаточно.

– Ну, хорошо… а чего вы хотите?

– Информацию! Немотивированные поступки! Доказательства того, насколько недееспособна стала эта девица!

– Я уже внушила ей, что у нее не все в порядке с памятью, – попробовала защититься Лаура.

– Это неплохо, – сказал Коулмен. – Дальше!

– А когда она вернется на ферму, ее ждет пренеприятный сюрприз – все ее розы погибли.

– Вот теперь вы это заслужили. – Коулмен похлопал ее по плечу и подошел к бару. Он налил полный стакан и вручил его Лауре. – Чем большего вы добьетесь, тем выше окажется ваш гонорар.

Эш подобрал с пола свой резиновый мяч.

Патриция терпеть не могла Нью-Йорк, ей захотелось сразу же уехать на ферму, но миссис Спербер, конечно, была права. Необходимо лично встретиться с членами совета директоров, чтобы убедить их в том, что ее намерения на этот раз совершенно серьезны. В письме или с помощью факса ничего не добьешься; ничего не добьешься и покоясь в объятиях Мигеля, делая вид, будто остального мира не существует.

Патриция вышла из машины и посмотрела на стеклянную башню, над входом в которую буквами из легированной стали было выведено «Финансово-промышленная группа Стоунхэм». Как-то встретят ее члены совета директоров? Она почувствовала нарастающее волнение. Но разве не внушал ей Мигель, что нет у человека врага злее, чем его собственный страх? Она глубоко вздохнула.

– Патриция!

Патриция увидела, как к ней приближается женщина с высокой башней волос на голове.

– Джоанна!

Они обнялись. Патрицию обдало запахом «Шанели № 5», оглушило звоном браслетов.

– Джоанна, вот уж кого я никак не ожидала встретить в этих местах!

– Да, но мне пришлось сегодня встретиться с адвокатами по вопросам состояния моего покойного мужа. – Прижавшись к Патриции, она громко зашептала ей на ухо. – И один из них оказался такой душкой, что я, наверное, завтра загляну потолковать о своих делах еще раз.

– Ах, Джоанна, я вижу, что ты ничуть не переменилась.

– Да и ты, дорогуша. Кстати, я слышала, что милейший доктор Киган оставил своих смугленьких и работает теперь в больнице Ленокс-Хилл на Парк-авеню.

– Я этого и не знала.

– Ты – и не знала? А я была убеждена в том, что ты его на это подбила.

– Я его уже довольно давно не видела. У нас с ним ничего не вышло, – спокойно сказала Патриция.

– Ну и дела! – протянула Джоанна, пристально всматриваясь в лицо подруги. Затем она широко улыбнулась. – Вот и хорошо, дорогуша, сужу по личному опыту. Ведь я, дорогуша, перепробовала их всех – богачей, бедняков, банкиров, воров – мой последний муж был именно вором. И доктора – исключаются: слишком много ночных вызовов.

Патриция поневоле рассмеялась.

– Так где же ты провела все это время? Ездила прикупить кой-чего в Париж?

Слово «Париж» она произнесла на французский лад.

– Нет, я только что вернулась из Лиссабона.

– Ага, значит, я не ошиблась, когда встретила вас вдвоем в «Ле Сирке». Наездники в этом году в моде, не так ли?

– Да, Джоанна, наездники.

– А вот со спортсменами у меня никогда ничего не было. Какая жалость! Зато теперь я, как мне кажется, нашла свой тип.

– И каков же он?

– А сама не догадываешься? Адвокаты. Представители юриспруденции – я только что выучила слово… А тебе известно, что все в мире держится на адвокатах?

Патриция опять рассмеялась. Она была страшно рада встрече с Джоанной – непринужденные и несколько комические повадки подруги позволили ей избавиться от какого бы то ни было напряжения.

Увлеченные светской болтовней, Патриция и Джоанна и не заметили того, как женщина с нечесаными волосами выскользнула из здания корпорации, прокралась вдоль стены и спряталась за киоск газетчика. И только там, отпрянув от стены, пошла прочь по середине тротуара.

Глава XVIII

– Расскажи мне обо всем, – едва выскочив из машины, Патриция набросилась на вышедшего встретить ее Эдгара. – Как Харпало? Как Спорт? Как остальные лошади? – Она на мгновение замолчала, переводя дыхание. – И где Лаура? Эдгар поскреб голову.

– Ну, и на какой вопрос, мэм, прикажете отвечать в первую очередь?

Патриция рассмеялась.

– Мисс Симпсон отправилась в город, лошади – в полном ажуре, вот только с розами не все в порядке.

– Ну, теперь, когда я вернулась, мы это быстро поправим. Может быть, их надо опылить. Я сейчас съезжу в розарий – приготовь мне Спорта.

И Патриция помчалась в дом переодеваться.

Дом был пуст. И ей сразу же стало в нем одиноко. Она оставила Таксомотора и Фебу у Мигеля, потому что не хотела тревожить их, перетаскивая с места на место. Ведь, так или иначе, ей самой скоро предстояло вернуться в Лиссабон.

Кухня с горами немытой посуды казалась особенно бесприютной в отсутствие Кончи. Сестра экономки, должно быть, заболела очень серьезно; ничем иным столь долгого отсутствия объяснить было нельзя. И от нее по-прежнему не было ни слуху, ни духу. Разумеется, телефона у родных Кончи не было, но она могла хотя бы написать. Патриция наскоро просмотрела стопку накопившейся за время ее отсутствия корреспонденции – от Кончи ни слова.

Хорошее настроение, в котором Патриция прибыла сюда, начало таять. А ведь сейчас ей никак нельзя было впадать в уныние… Встреча с членами совета директоров удалась на славу, впервые за все эти годы, они в высшей степени внимательно отнеслись ко всему, что она им сказала. Отнеслись с пониманием – и пообещали тщательно взвесить все ее предложения. И сейчас она испытывала по отношению к ним только благодарность.

Она переоделась и в джинсах и рубахе с открытым воротом отправилась на конюшню.

Спорт, уже оседланный Эдгаром, радостно встретил ее. Выезжая из конюшни, Патриция перегнулась в седле и потрепала Харпало по гриве.

– Прекрасная работа, Эдгар!

И она поехала прочь.

Ферма выглядела хорошо ухоженной; Патриция нигде не находила неполадок; дряхлые лошади в загоне вроде бы узнали ее, когда она проезжала мимо них. Она остановилась у плетня, где Туман дожидался всегдашней морковки, и с удовольствием угостила его.

Затем обернулась – и замерла от ужаса.

Она ожидала увидеть розарий в буйном цвету. Но вместо этого перед ней топорщились кусты, покрытые чем-то, издали напоминавшим черный пепел.

Она повернула коня и, подскакав поближе, спрыгнула на землю.

Ее чудесный розарий превратился в кладбище мертвых кустов, начисто изъеденных черными жучками. Как такое могло произойти? Она ведь так гордилась своим инсекторием. Хорошие жучки оберегали розарий от гибели – почему же плохие жучки взяли над ними верх? Она любила белые розы. Любила их аромат. Для нее они символизировали красоту, изящество и благородство – а все это было связано в памяти у Патриции с покойной матерью.

Она подошла к тому месту, на котором когда-то объясняла Мигелю, как именно хорошие жучки поедают плохих. Поглядела вниз – и увидела одну-единственную белую розу, каким-то чудом расцветшую среди погубленных черно-серых кустарников. Она притянула ее к себе на длинном стебле, вдохнула аромат. Потом сорвала.

Вернувшись домой, она поставила розу в стакан с водой на ночном столике и бросилась на кровать.

Более всего на свете ей хотелось сейчас, чтобы рядом оказался Мигель, чтобы она смогла, зарывшись в его объятия, представить себе, что ее розарий пребывает в полном цвету. Но его не было, и безысходное одиночество накатило на нее – по всему телу разлилась тупая сосущая боль.

Она не знала, как справиться с этой болью. Всю жизнь она считала себя неудачницей, добровольно взяв на себя эту роль. Еще подростком ей нравилось убегать ото всех, пускаясь в долгие поездки верхом. Даже после того, как не стало родителей, она (хоть и сильно тоскуя по ним) не испытывала большего одиночества, чем раньше, так как проводила чуть ли не все время в разлуке с ними. Здесь, на ферме, одиночество было воистину целебного свойства.

Доктор Соломон однажды сказал, что она черпает внутреннюю силу в том, что ей не скучно наедине с самой собой. Но теперь, полюбив Мигеля, она остро страдала, оказавшись одна. Ей постоянно его не хватало.

Каждый день за время, проведенное вместе с ним, она открывала что-то новое и в себе самой, и в нем, и в том, как они замечательно подходят друг другу. В тех случаях, когда она проявляла слабость, он был, напротив, силен. В те часы, когда он оказывался уязвимым, она становилась твердой, как сталь. Но самым драгоценным для нее было ощущение, что они принадлежат друг другу. Как будто они были двумя половинками, самым чудодейственным образом нашедшими друг друга и слившимися воедино – неразрывно и навсегда.

Но сейчас они оказались разлучены, и с Патрицией не было даже Таксомотора и Фебы, способных скрасить се одиночество. Осталась только чудом уцелевшая в погубленном розарии белая роза.

Разумеется, Мигель сказал бы, что она в очередной раз испытывает приступ жалости к себе самой вместо того, чтобы лицом к лицу встретить испытания, посланные ей судьбой, и противостоять им. Ведь именно так он упрекнул ее, когда она пожаловалась ему на ситуацию в Ногалесе и на вызванные ею последствия.

Ногалес! Она вспомнила старую мексиканку, заботливо поливающую жалкий розовый куст, со всех сторон обложенный колючими сучьями. И ей стало стыдно. Она сумеет возродить розарий – и ее розы расцветут вновь. В конце концов это далеко не самая серьезная проблема из числа тех, с которыми ей предстояло справиться.

Зазвонил телефон.

– Мигель! А я как раз думала о тебе.

– Как раз – значит, только сейчас? А я все время о тебе думаю. Ведь тебя нет так долго.

– Да, долго… уже почти двадцать четыре часа.

– Патриция, мне хочется кое-что тебе сказать.

– Я слушаю.

– У тебя есть время?

– Для тебя у меня всегда есть время.

– Ну, так слушай…

И он замолчал.

Она в недоумении держала трубку у уха. И наконец оттуда донесся шепот:

– Я тебя люблю.

Повесив трубку, Мигель вздохнул. Ему хотелось крикнуть: «Возвращайся, Патриция, я страшно по тебе скучаю! Ты мне нужна!» Желание было почти непреодолимым. И утешала его только мысль о том, что и она сама испытывает точно такие же чувства.

Весь день он проводил занятия, а вечером засиделся у отца, беседуя с ним об учебном центре и о Патриции, пока старик наконец не уснул.

Он бросил взгляд на часы – полночь. Теперь, когда отца одолевал страшный недуг, Мигель испытывал потребность заглянуть к нему и проверить, все ли с ним в порядке, по нескольку раз за ночь; хотя ночная сиделка при нем, разумеется, была. Вот и сейчас, накинув халат, он вышел в холл, чтобы заглянуть к Пауло.

Отец мирно спал при свете ночника, на исхудавшем лице с по-старчески туго натянутой кожей было загадочное, но спокойное выражение. Когда Мигель предложил сиделке оставить его наедине со спящим отцом, Пауло открыл глаза.

– Мигель… я так рад, что ты пришел.

– Мне не хотелось будить тебя.

– Присядь. Мне хочется поговорить.

– Тебе не следует перенапрягаться.

– С какой стати? Какие такие важные дела предстоят мне завтра, – слабо хмыкнул старик.

– Не надо…

– Послушай, – перебил Пауло. – Мне нужно тебе кое-что сказать…

Мигель присел на край кровати.

– Я не был тебе хорошим отцом, – начал Пауло. – Намерения у меня были, как, наверное, у любого отца, самые добрые, но одних намерений недостаточно. Я многое делал неправильно. Я хотел превратить тебя в свою точную копию… По образу и подобию… – Его сморщенные губы скривились в легкой усмешке. – А это дело Божье. С лошадьми я всегда обращался хорошо, а вот с тобою бывал чересчур суров.

Мигель слушал отца, не осмеливаясь вставить хотя бы слово.

– Я хотел научить тебя ездить верхом, точь-в-точь так, как ездил я сам – с гордостью и с наслаждением. Так и езди. – Пауло перевел дыхание и посмотрел на сына почти остекленевшими глазами. – Так и езди – даже на корриде.

У Мигеля перехватило горло, ему трудно было сейчас произнести хотя бы слово.

– Но, папа… – И он сразу же спохватился: он не называл отца папой с раннего детства. – Папа, – дрожащим голосом повторил он, – я часто сердился на тебя, прости меня, пожалуйста. Это происходило только потому, что я знал: мне с тобой не сравняться. Меня злило, когда люди восхищались тобой, мне хотелось услышать, как они восхищаются мною. И теперь, когда я слышу, что достиг почти такого же мастерства, как мой отец, я понимаю, что это вершина моей славы.

Пауло слегка покачал головой, на лице у него появилась широкая улыбка.

– Ты уже превзошел отца, и кому судить об этом вернее, чем старому местру? – Он закрыл глаза и продолжал голосом, тихим, как шепот. – Но вот что важно – тебе надо заниматься тем, чего ты сам пожелаешь. А когда у тебя появится сын, не повтори моей ошибки – постарайся держать его на максимально длинном поводке.

Мигель поглядел на пепельно-серое лицо отца. Пауло уже опять уснул, он ровно дышал и на губах у него играла легкая улыбка.

Мигель, до этого сдерживавший слезы, позволил им наконец покатиться по щекам. Наклонившись, он нежно поцеловал своего папу в лоб.

Патриция, сидя в постели, пыталась сочинить письмо Мигелю. На столике перед ней в стакане с водой была растворена таблетка бикарбоната. Сегодняшний ужин состряпала Лаура. «Знаменитое вегетарианское чили» оказалось несъедобным, но Патриция заставила себя подчистить все с тарелки, чтобы не обижать подругу.

Разумеется, выносить Лауру было нелегко. Она слишком много пила, беспрерывно – даже за едой – курила. Патриция старалась не обращать внимания на отвратительные подтеки никотина на кончиках ее пальцев. Но именно в тот момент, когда она умудрялась тебе осточертеть, Лаура выкидывала какой-нибудь номер, заставлявший вновь полюбить ее всей душой.

Вчера она явилась домой, держа за спиной скатанный в трубку лист бумаги.

– Ну, в чем дело? – спросила Патриция, заметив подозрительный блеск в глазах у подруги.

– Маленький подарок. Так сказать, в возмещение ущерба, который я нанесла.

– О чем ты?

– Детка, я страшно виновата. Я хотела сообщить тебе о розах в Португалию, но ты там, судя по всему, так развлекалась, что жалко было портить тебе настроение.

– Ну, и нечего тебе себя в этом винить.

– Они, знаешь ли, так подозрительно запаршивели.

– Ты не виновата.

– Мне надо было что-то сделать, но я ни до чего не смогла додуматься. Так или иначе, скажи, что ты меня прощаешь.

Патриция рассмеялась.

– Хорошо-хорошо, прощаю.

И тут Лаура вытащила скатанный в трубку лист бумаги и вручила его Патриции. Это была репродукция картины Ван Гога «Ваза роз».

– Ах, как красиво! – На глаза Патриции навернулись слезы, она потрепала Лауру по плечу. – И даже маленькая роза, отдельно ото всех, лежит на столе, точь-в-точь, как цветок, чудом уцелевший у меня в розарии. Я повешу эту репродукцию над кроватью.

И сейчас, отхлебнув соленой жидкости в слабой надежде удалить изо рта привкус мерзкого чили, Патриция разглядывала репродукцию. Ей хотелось сообщить Мигелю о том, какая беда стряслась с ее розами, но это казалось таким ничтожным поводом для волнений по сравнению с тем, что сейчас приходилось претерпевать ему в связи с болезнью отца. Она взяла ручку, написала: «Я тебя люблю», – потом исписала этим признанием целый лист бумаги. Сочиняя свое незатейливое послание, она раскраснелась, как школьница. Затем положила письмо в конверт и, полизав клеевую полоску, запечатала его.

Зевнула, потянулась, скользнула под одеяло. Крепко обняла обеими руками подушку. «Спокойной ночи, любимый, – подумала она, засыпая, – как жаль, что тебя нет со мною!»

Проснулась она внезапно. Но что разбудило ее? Издали доносились какие-то крики. Вскочив с постели, Патриция подбежала к окну и отдернула занавеску.

Люди бежали куда-то, перекликаясь на бегу. Наконец она увидела: над крышей сарая, в котором хранилось сено, полыхало пламя.

Когда Патриция прибежала на пожар, Эдгар отчаянно пытался сдвинуть с места и тем самым спасти хоть какую-то часть сена, тогда как другие работники передавали по цепочке ведра с водой, а Лаура водила туда-сюда садовым шлангом.

На подъездах к ферме уже гудела пожарная машина. Патриция беспомощно наблюдала за тем, как свирепствует пожар. Но тут она увидела, как длинный язык пламени из охваченного огнем сарая метнулся в сторону соседнего строения. Это была конюшня. Кони отчаянно заржали.

– Надо же вывести их оттуда! Лаура, помоги мне! Патриция с Лаурой вбежали в помещение.

– Я выведу Харпало, – крикнула Лаура, а Патриция открыла воротца стойла, в котором стоял Спорт, и потянула его к выходу.

Испуганный конь отчаянно упирался, он едва не затоптал Патрицию, пока она перегоняла его на круг для верховой езды. Когда она вернулась, конюшня уже была вся в дыму. Лаура оставалась внутри и изо всей силы тянула за веревку, за которую был привязан Харпало, но он, дрожа всем телом, стоял, на месте как вкопанный.

– Он не идет! – простонала Лаура.

Патриция бросилась в соседнее помещение и схватила попону. Когда она выбегала оттуда, попона зацепилась за дверную ручку; Патриция дернула – и попона разорвалась пополам. Обрывком Патриция закрыла морду Харпало, чтобы он не видел пламени.

– Ну же… ну… давай… сейчас все будет в порядке…

Ободренный голосом и словами Патриции, конь наконец вышел из стойла. Она повела его к Спорту, на круг для верховой езды.

После того, как все лошади были переправлены из конюшни в безопасное место, Патриция побежала обратно к сараю, но старший пожарный преградил ей путь.

– Мисс Деннисон, строение охвачено пламенем. Мы ничего не в силах сделать, пока оно не сгорит дотла.

Она сокрушенно и беспомощно отвернулась от него и вдруг увидела, что Эдгар все еще сдвигает подальше в сторону копны сена, к которым уже подбиралось пламя. В этот момент крыша сарая рухнула, и пламя накрыло Эдгара с головой. Вокруг полетели наземь горящие балки.

– Вытащите его! – закричала Патриция.

Двое молодых пожарных нырнули в пламя и выскочили оттуда, неся на руках безжизненное тело Эдгара.

Глава XIX

Хорейс Коулмен стоял во главе длинного стола, за которым собрались директора и руководящие сотрудники многочисленных компаний, входящих в промышленно-финансовую группу Стоунхэм. Пока зачитывали имена присутствующих – двадцати двух мужчин и миссис Спербер, – он успел заглянуть в глаза каждому. После чего милостиво улыбнулся.

– Я счастлив объявить вам, что почти все подразделения, входящие в корпорацию Стоунхэм, добились в прошлом году впечатляющих успехов. Акции корпорации в целом поднялись на двенадцать пунктов. Но особой похвалы заслуживает Пит Маккретчен, управляющий нашими делами в Мексике. Он единственный из нас вправе похвастаться тем, что ему удалось поднять рентабельность на семьдесят процентов.

Раздались вежливые аплодисменты. Маккретчен, дородный мужчина в скромном костюме, встал с места и поклонился присутствующим.

Когда шум улегся, Коулмен снял очки и на лице у него появилось такое сокрушенное выражение, словно он присутствовал на похоронах.

– Но и в этой бочке меда есть капля дегтя, – сказал он. – К несчастью, у нас возникли проблемы с держательницей контрольного пакета акций мисс Патрицией Деннисон. Члены совета директоров… – Коулмен кивнул влево от себя, где Боб Эш разминал резиновый мяч, а Тед Роузмонт что-то насвистывал себе под нос. – Члены совета директоров, включая и мою скромную персону, возложили на себя двойную ответственность. Мы не только определяем и проводим в жизнь политику корпорации Стоунхэм, но и защищаем личные интересы мисс Деннисон. До сих пор у нас никаких проблем в этом плане не возникало. Однако сейчас мисс Деннисон предприняла ряд шагов, которые могут привести к уничтожению нашей корпорации. – Он подчеркнул голосом слово «уничтожение» и сделал для вящего эффекта драматическую паузу. – Наше общее будущее оказалось под угрозой.

По рядам собравшихся прошелестел шепоток. Коулмен подождал, пока вновь не установилась тишина.

– Мисс Деннисон стала вмешиваться в вопросы оперативного управления всею гигантской корпорацией. Боб, Тед и я уже на протяжении определенного времени противостоим этому, как можем. Сперва нам казалось, что проблема может разрешиться сама собой в результате осуществления желания мисс Деннисон продать контрольный пакет акций.

Коулмен повернулся к Эшу и Роузмонту.

– Вы ведь помните, она сказала, что хочет избавиться от компании. Избавиться – именно это слово она употребила. Не так ли, Боб?

Эш, нервно разминая мяч, кивнул.

– Но внезапно она раздумала продавать контрольный пакет и вступила на курс, который можно назвать, самое мягкое, ошибочным. Она раздумала продавать контрольный пакет в самый разгар широкомасштабной операции по купле-продаже и сейчас настаивает на том, чтобы лично осуществлять руководство корпорацией. – Он подчеркнул слово «лично» и вновь драматически оглядел аудиторию. – Вы только представьте себе такое – душевно нездоровая девица двадцати одного года от роду решила по собственному разумению руководить всей корпорацией. Совершенно ясно, что мы самым тревожным образом утратили контроль над ситуацией.

Он прочистил горло.

Миссис Спербер подалась вперед; Коулмен меж тем неторопливо и меланхолически продолжал:

– Пожалуйста, представьте себе тяжесть выбора, перед которым я оказался. Поверьте мне… – Голос Коулмена налился страстью. – Я испытываю терзания похлеще гефсиманских. Мой бесценный друг Дж. Л.Стоунхэм на смертном одре попросил меня опекать эту несчастную девицу. Но выбора у меня, тем не менее, нет.

Но залу пронесся встревоженный ропот. Коулмен поднял голову, в результате чего три его подбородка слились в два.

– Мы вынуждены начать судебную процедуру установления опекунства в связи с недееспособностью. Это единственный способ не допустить ее губительного вмешательства в руководство корпорацией.

Коулмен стоял, выпрямившись во весь рост, его живот тяжело колыхался под застегнутым наглухо пиджаком.

– Какие будут замечания?

Все молчали, хотя несколько пар глаз настороженно посмотрели на него. И тут с места поднялась миссис Спербер.

– Мистер Коулмен!

– Я слушаю вас, миссис Спербер.

– Мне как юристу хотелось бы задать вам один вопрос.

– Извольте.

Коулмен сжал руки в два пухлых кулака и засунул их в карманы.

– Для того, чтобы провести подобную процедуру, вам предстоит в зале суда доказать, что мисс Деннисон в умственном отношении – человек неполноценный, не так ли?

Едва ли не все присутствующие вздрогнули.

– Совершенно верно, – спокойно сказал Коулмен. Эш переложил мяч из левой руки в правую и принялся разминать его с прежней интенсивностью. Тед Роузмонт, опустив голову, продолжал насвистывать себе под нос.

– Это весьма серьезный шаг, – сказала миссис Спербер.

– Мы полностью отдаем себе в этом отчет, – не скрывая недобрых чувств к оппонентке, отозвался Коулмен.

Все сидящие за столом уставились на высокую худощавую даму, у которой хватило смелости вступить в спор с всемогущим председателем совета директоров.

– А у вас имеются необходимые доказательства?

– Вне всякого сомнения. Их более чем достаточно.

Патриция с Лаурой провели остаток ночи и большую часть следующего дня в больнице, дежуря у постели Эдгара. Мучительно было наблюдать за тем, как этот несгибаемый человек пытается скрыть смертельную боль. К счастью, доктора уверили женщин в том, что он непременно поправится. Бедный Эдгар. Терпеть такие страдания – из-за несчастной охапки сена!

К тому времени, когда Патриция с Лаурой вернулись из больницы, уже почти стемнело. В сумерках ферма выглядела мирно, но когда они подошли к пожарищу, то увидели, что работники по-прежнему трудятся, разгребая обгоревшие развалины. У Патриции мороз пробежал по коже.

Она вышла из машины. Одежда, которую она не успела сменить после пожара, была вся в саже, на правой щеке багровела небольшая ссадина: ее задел испуганный пламенем Харпало.

Все это время Патриция держалась стойко, но сейчас, увидев царящее запустение, сорвалась. Горячие слезы побежали по испачканным сажей щекам. Не в силах удержаться на ногах, она тяжело привалилась к бамперу машины.

– Какой ужас… – Лаура обняла Патрицию. – И какое несчастье! Одно за другим – сперва розарий, теперь вот это… Как будто на тебя пало чье-то проклятие… – И тут Лаура смешалась и сконфуженно забормотала. – Ах нет… Я… Я не это имела в виду. Я хотела сказать, что в твоей жизни и без того произошло столько трагедий. Патриция повесила голову.

– Слишком много трагедий, – вздохнула она.

– Больше, чем удается вынести человеку. Патриция продолжала стоять неподвижно, привалившись к бамперу машины.

– Детка… – Из горла Лауры вырвались рыдания. – Ты и сама не понимаешь, через что ты сейчас прошла. Лучше всего тебе было бы прямо сейчас снова отправиться в этот твой санаторий.

Звон воскресных колоколов, доносящийся из церкви, разбудил Мигеля. «Опять эти колокола», – пробормотал он, перекатываясь с одного бока на другой. По воскресеньям он привык подниматься пораньше, чтобы успеть поработать с Ультимато, но, учитывая состояние Пауло, нельзя было оставлять его одного даже на несколько часов. Мигель закрыл голову подушкой. Но все же расслышал неожиданно резкий стук в дверь.

Разозлившись, он приподнялся на локтях и заорал:

– Войдите!

Дверь открылась. На пороге стоял полностью одетый отец Мигеля.

– Папа! Что ты здесь делаешь? Почему ты поднялся из постели?

– А почему ты не соизволил подняться? Сегодня воскресенье, это твой день для работы с Ультимато!

– Нет. Не сегодня.

– Но с какой стати?

– Я останусь с тобой.

– Вот уж нет. Потому что я намерен провести сегодняшний день с Эмилио.

– Что такое?

– Он ведь, не забывай, и мой друг тоже.

– Да, я знаю об этом, но…

– Мне хочется посмотреть на тебя и на Ультимато в бою с быком.

На лице у Пауло сияла радостная улыбка.

Мигель не мог поверить собственным ушам – Пауло решил поприсутствовать при зрелище, которое всегда было ему глубоко противно. Он пристально посмотрел на отца – у того на щеках играл румянец, голос звучал громче, чем обычно, возможно, ему вдруг стало лучше. Уже давно Мигель не видел отца в таком превосходном настроении.

– Ладно, папа. – Он спрыгнул с постели. – На то, чтобы подготовить Ультимато, у меня много времени не уйдет.

Пауло подмигнул ему.

– Я подожду тебя во дворе.

Когда Мигель вышел из дома, он увидел, что Ультимато уже в фургоне, прицепленном к «феррари» Эмилио. А сам Эмилио, со всегдашней дурашливой ухмылкой на губах, – за рулем. Рядом с ним в машине сидел Пауло.

– Ах вот как! Ты тоже с нами собрался? – деланно изумился Эмилио. – А я-то думал, что ты выходишь на пенсию.

На арене в Кастело де Аррабида разминался Ультимато, бросая настороженные взгляды на молодого быка, которого вот-вот должны были выпустить из загона. Наверху, в лоджии, полулежал в шезлонге Пауло, заботливо укутанный одеялом, так как ветерок в эти послеполуденные часы был довольно свежим; рядом с ним, держа в руке бокал шампанского и изо всех сил развлекая старика, сидел Эмилио.

Мигель, переведя дыхание, послал Ультимато на середину арены. Здесь он велел коню остановиться и опуститься на одно колено. Помахал шляпой отцу, который милостиво улыбался, глядя на него сверху.

И вот молодой бык – в попоне, обитой пробкой, чтобы предохранить его от уколов стальных дротиков фар-па, – с громким шумом вырвался на арену.

Мигель заставил Ультимато выполнить безупречный пируэт и помахал флажком, привлекая к себе внимание быка. Тот сразу же кинулся на всадника и коня, но Ультимато непринужденно ускользнул от столкновения.

Мигель всецело сосредоточился на демонстрации своего искусства верховой езды; главным его желанием было соответствовать высочайшим стандартам старого Пауло. Конь выполнял все движения безупречно, с хорошо отрепетированной непринужденностью.

– Браво! – закричал Эмилио, имитируя грядущую реакцию многотысячной толпы.

Подняв взгляд, Мигель увидел, что Пауло тоже аплодирует ему и глаза у отца радостно сверкают.

Уверившись в собственных силах, Мигель бросил поводья и поднял руки высоко над головой, держа в каждой по дротику. Он пустил Ультимато галопом навстречу молодому быку. Всего на несколько дюймов разминулся конь с бычьими рогами, Мигель же воткнул одновременно два дротика в пробковую попону и, гарцуя, отъехал прочь.

В конце концов изрядно уставшего быка вернули в загон. Мигель подъехал испанской иноходью к лоджии: гусиный шаг, которым шел сейчас Ультимато, означал торжество победителя.

Гордый своим успехом, Мигель поклонился немногочисленной публике. Он знал, что не сплоховал и отцу понравилось его мастерство. Он торжествующе поднял взгляд.

Эмилио стоял, перегнувшись через перила, и оглушительно аплодировал. Мигель подмигнул другу. Затем перевел взгляд на отца, чтобы увидеть реакцию старого местра.

Но отец не глядел на него. Голова Пауло безжизненно свесилась на плечо.

– Папа!

Мигель соскочил с коня и бегом бросился вверх, на лоджию.

Когда он подскочил к шезлонгу, Эмилио уже хлопотал над Пауло, пытаясь вернуть его к жизни. Мигель схватил отца за руку, но нащупать пульс ему не удалось.

– Он мертв, Эмилио, – тихо сказал он.

Мигель нагнулся над телом отца и осторожно закрыл ему глаза, взор которых уже застыл. Но на лице у умершего Пауло было выражение радости и покоя. Его страдания остались позади. Мигель тоже почувствовал, как его охватывает какой-то странный покой, но тут он услышал у себя за спиной сдавленные рыдания.

Эмилио стоял, перегнувшись через перила и ухватившись рукой за колонну; его трясло. Этот легкомысленный насмешник, умевший при любых обстоятельствах сохранять на лице беззаботную ухмылку, сейчас был сам не свой. Мигель подошел к другу и обнял его за судорожно подрагивающие плечи.

– Эмилио, не надо. Теперь он обрел покой.

– Он, но не я! – перемежая слова горестными стонами, ответил Эмилио. – Ты даже не можешь себе представить, что он для меня значил!

– Я знаю об этом.

– Ничего ты не знаешь!

Эмилио оттолкнул руку друга.

– Эмилио, прошу тебя, успокойся. Посмотри на меня.

Он поднял голову, и Мигель увидел, что все лицо у него залито слезами.

– Когда ты исчез, проклиная его, мы с ним отправились на прогулку. И он сказал мне: «Позаботься о Мигелино, пока у него не достанет сил вернуться ко мне». Он тебя любил! – Постепенно Эмилио начал приходить в себя. – А однажды он сказал мне: «Ты мне, Эмилио, словно родной сын». Тебе никогда не понять, что это для меня означало. У тебя было только одно, чему я постоянно завидовал, – любящий сына отец.

Патриция второпях упаковывала чемодан. Бедный Пауло! Но все же больше всего она сочувствовала его сыну. Страдания старого местра, так или иначе, остались позади, а страдания Мигеля только начинались. Но даже на гребне горя он прежде всего думал о ее чувствах. Позвонив ей со скорбной вестью, он не искал утешений, но, напротив, пытался утешить ее.

– Не плачь, Патриция. Все не так уж и плохо – Пауло умер в минуту счастья. – Он поведал ей, как все произошло, рассказал о разговоре с отцом и о его желании посмотреть на корриду. – Перед смертью он успел одарить меня всем, в чем я нуждался, – своим согласием и своей похвалой.

Слезы бежали по щекам у Патриции, когда она внимала этому рассказу.

– Патриция, я очень прошу тебя приехать на похороны, мне необходимо видеть тебя рядом. Всего этого цирка, в который они превратят прощание с моим отцом, я просто не вынесу. На похоронах будут президент страны, архиепископ, верховный раввин, главный гуру – каждое из вероисповеданий, которые при жизни решительно отвергал мой отец, пришлет верховного жреца на его похороны. А мне хочется только одного – чтобы ты была здесь рядом со мною и помогла мне со всем этим справиться.

– Я прилечу, как только смогу.

– Послушай, Патриция. – Его голос зазвучал живее. – Тебе, возможно, все это понравится. Все колокола Лиссабона поднимут трезвон.

Она невольно рассмеялась сквозь слезы.

Готовясь к отлету, Патриция собрала вещи и развернула «Боинг-727» с полдороги; вместо того, чтобы забрать Боба Эша из Палм-Спрингс, лайнер через час должен был дожидаться ее в аэропорту Стюарт.

Она уже застегивала молнию на дорожной сумке, когда по всему дому раздался скрипучий голос Лауры:

– Тут тебя спрашивают!

– Я сейчас не могу! Пожалуйста, разберись сама!

– Но это полиция!

– Что такое?

Быстро спустившись по лестнице, Патриция застала Лауру в обществе высокого мужчины в форме шерифа. Он заговорил первым.

– Вы Патриция Деннисон?

– Да.

Он вручил ей туго набитый конверт.

– Что все это значит? – в недоумении поинтересовалась Патриция.

– Я убежден в том, что в конверте вы найдете всю необходимую информацию. Только распишитесь в получении!

Он подал ей ручку и подсунул квитанцию о получении.

Когда Лаура препроводила шерифа к выходу, Патриция со смутной тревогой посмотрела на конверт. В левом верхнем углу значилось: «Предварительный суд, Бороф в Манхэттене, графство Нью-Йорк».

– Что все это значит, детка?

– Сама не знаю. – Патриция, вскрыв конверт, перебирала бумаги. – О Господи, – вырвалось вдруг у нее. – Это жалоба!

– Жалоба?

– Они считают меня сумасшедшей.

– Кто?

– Члены совета директоров. Они написали жалобу. Они считают, что я недееспособна и не могу, соответственно, руководить делами компании.

– А ты хочешь руководить делами компании?

– Хочу внести в них кое-какие перемены.

– И поэтому они решили объявить тебя сумасшедшей?

Патриция кивнула.

– Ах они, ублюдки! – Лаура обняла Патрицию за плечи и усадила ее на диван. – Послушай, но тебе вовсе не обязательно иметь дело с этими интриганами. Продай контрольный пакет – и ты раз и навсегда от них избавишься!

– Нет! – Патриция покачала головой. – Тогда они захватят всю власть в компании.

– Ну, а тебе разве не наплевать на это? Ты ведь хотела выйти из дела, не так ли?

– Нет. Во всяком случае, не сейчас.

– Не понимаю я тебя, детка. Неужели тебе не ясно, что означает этот вызов в суд? Да они из тебя лапшу сделают!

– Я не совершила никакой ошибки, – сохраняя хладнокровие, ответила Патриция.

– Ну, и что же ты тогда собираешься делать?

Патриция медленно поднялась с дивана.

– Единственное, что я знаю, – мне немедленно нужно вылететь в Лиссабон.

– Ты не имеешь права! Ведь ты только что получила повестку в суд!

– Наплевать! Мне надо лететь.

– Нет, лучше послушай меня! – Лаура перехватила ее уже на нижних ступеньках лестницы. – Если ты покинешь страну, тебя объявят в международном розыске!

– Этого не может быть!

Патриция ринулась к двери. Лаура грубо схватила ее за руку.

– Я говорю серьезно. Это повестка в суд. Спроси у кого угодно.

– Ты в этом уверена?

– Абсолютно уверена. Ты не можешь проигнорировать этот вызов без риска навлечь на себя тем самым еще большие неприятности.

– Ах ты, Господи…

Глотая слезы, Патриция начала медленно подниматься по лестнице.

На площадке она остановилась перед «Звездолазом».

– Ах, папочка, что же мне делать, – прошептала она, лаская кончиками пальцев силуэт на картине. Но «Звездолаз», повернувшись к ней спиной и держа звезду в руке, безмолвно продолжал свое восхождение.

Когда Патриция прошла к себе в спальню и плотно закрыла за собой дверь, Лаура быстро прошла на кухню, к телефону, и набрала нужный номер.

– Слушаю! – в трубке послышался голос Хорейса Коулмена.

– Все по расписанию.

– Как она реагирует?

– Она оглушена. И я заставила ее отказаться от поездки в Лиссабон.

– Это хорошо. А что насчет акций?

– Я подбиваю ее продать их.

– А она?

– Отказывается.

– Уговорите ее.

– Интересно, как, – прошипела Лаура.

Но Коулмен уже повесил трубку.

Лиссабонский кафедральный собор – массивное здание в романском стиле с угрюмыми башнями, достающими, кажется, до облаков – представлял собой самое подходящее место для совершения заупокойной службы по великому человеку. Церковь была переполнена, толпы людей теснились и на ступенях перед собором, и на окрестных улицах, куда были вынесены динамики для всех, кто хотел послушать мессу по знаменитому Пауло Кардиге.

Мигель неподвижно стоял в переднем ряду. Рядом с ним находился Эмилио. Песнопения накатывались на них бесконечными волнами. Мигель не чувствовал боли, принимая участие в спектакле в память об отце, который, останься он в живых, никогда бы не почтил подобное представление своим присутствием. Внезапно ход мыслей Мигеля был прерван громкими звуками труб и сразу же вслед за ними, резонируя от каменных стен, оглушительно заиграл орган.

Теперь люди нескончаемой вереницей потянулись к алтарю проститься с ушедшим. Архиепископ махал кадильницей, и тяжелый запах ладана плыл повсюду.

Мигелю все это было невыносимо, и когда одна из величественных старух, присутствующих на церемонии, лишилась чувств, он, воспользовавшись всеобщей сумятицей, поднялся с места.

Он пошел по боковому нефу, в стене которого, в нишах, были погребены древние португальские герои; на крышке каждого гроба имелся каменный барельеф с изображением того, кто здесь покоился. На одном из саркофагов был изваян знаменитый воин вместе с маленькой собачкой, с настороженным видом прижавшейся к его ногам. Мигель вспомнил, что, когда он показывал этот собор Патриции, она погладила каменную собачку по голове. «Ах, погляди, – воскликнула она тогда, – какая чудесная собачка!» И, приглядевшись, он понял, что она имеет в виду, – вид у каменного рыцаря был скорбный и фигура его была решена в серой цветовой гамме, тогда как гладкая голова собачки сияла белизной. И все посетители – а вовсе не одна только Патриция – поддавались искушению погладить собачку.

Он был рад тому, что вчера ему удалось отправить ей Таксомотора и Фебу. Она, казалось, не сомневалась в том, что вот-вот вернется в Лиссабон, но теперь, когда начались все эти ужасы – повестка в суд, обвинение, – ей стало не до этого. Его сердце едва не разорвалось, когда она еле сдерживая рыдания сообщила ему по телефону, что не сможет прибыть на похороны. И сейчас ей необходима была его помощь. Уладив дела в Учебном центре, он собирался через пару дней вылететь в Штаты.

Мигель дошел до конца нефа и собрался было вернуться на свое место, но тут к нему приблизилась женщина в черном. Лицо ее скрывала вуаль.

– Мигелино, – мягко сказала женщина, – я скорблю о твоей утрате.

Она подняла вуаль – это была Исабель. Ее темные глаза оставались в тени, а ярко накрашенный рот казался алой трещиной на белом лице.

– Благодарю тебя, Исабель.

Он хотел было продолжить путь, но она не отставала.

– Я пришла отдать последний долг… пришла извиниться… – Ее лицо выражало сейчас страдание и печаль. – Извиниться за свое поведение в диско-баре.

– Я все понимаю, Исабель. Давай забудем это.

– Да, пусть цветут все цветы.

Кивнув, Мигель вновь попробовал пройти мимо нее, но она схватила его за руку.

– Мигель! На следующей неделе я устрою прием в память о твоем отце. Я пригласила всех его друзей. И, надеюсь, ты тоже там появишься.

– С удовольствием принял бы приглашение, Исабель, но меня здесь не будет.

– Вот как! А где же ты будешь?

– Мне надо лететь в Штаты.

– Понятно. – Пару мгновений она пристально смотрела на него, потом опустила вуаль. – Что ж, каждый должен исполнять свой долг. Всего наилучшего!

Она резко развернулась, едва не налетев на Мигеля, и пошла прочь. Он проводил ее преувеличенно почтительным поклоном.

– Извини, Мигелино, я видел, как она к тебе подкрадывается, но не так-то просто было бы утанцевать ее в сторону посреди собора.

– Да нет, она на этот раз была даже трогательна. Для разнообразия совладала со своими чувствами, даже пожелала мне всего наилучшего.

Эмилио состроил гримасу.

– Чего наилучшего? Уж не ее ли?

Глава XX

Таксомотор и Феба ластились к Патриции, словно желая показать, как они по ней соскучились. Как трогательно со стороны Мигеля – прислать их именно сейчас, когда она, вопреки задуманному, не сможет незамедлительно отправиться в Лиссабон! На ошейнике у Таксомотора Патриция обнаружила записку: «Прилечу через неделю. А пока двое посланцев передают тебе мою любовь. Мигель». Еще он прислал ей кассету с песней, под которую они танцевали в диско-баре. Патриция тут же поставила эту кассету и с затуманенными глазами вслушивалась в слова:

Лаура, на диво предупредительная, вошла с чашкой кофе.

– Вот, выпей, я только что сварила. – Она заметила, что у Патриции красные глаза. – Что стряслось?

– Да ничего. Соринка в глаз попала.

– Чего-нибудь закапать?

– Да нет, не надо, и так пройдет.

Они принялись пить кофе. В комнате звучала песня:

– А зачем сюда приезжает миссис Спербер?

Голос Лауры заглушил музыку.

– Что?

Патриция убавила громкость стереосистемы.

– Я спрашиваю, зачем сюда приезжает миссис Спербер?

Лаура произнесла это еще громче.

– Мы с нею подруги. Лаура обиженно надула губы.

– Ну, Лаура, не такие подруги, как с тобой… но она хочет помочь мне выпутаться из всей этой идиотской истории.

Лаура грузно шлепнулась на диван рядом с Патрицией.

– Детка, в последний раз тебе говорю. Бери деньги – и вали от них подальше. Продай им эти проклятущие акции!

Патриция вздохнула.

– Что ж, может быть, ты и права.

Как раз в это мгновенье до них донесся шум машины, подъезжающей к дому по гравиевой дорожке. Патриция бросилась встретить миссис Спербер. Та была в своем неизменном неприметно сером костюме делового покроя, но, к удивлению Патриции, следом за миссис Спербер из машины выбрался какой-то коротышка в мятом коричневом габардиновом пиджаке.

– Патриция, я хочу представить вам мистера Ховарда Биндера.

– Называйте меня просто Хови.

У Хови было мучнисто-белое лицо; казалось, что на него ни разу не падал солнечный луч. Очки в роговой оправе; Хови уставился на Патрицию сквозь толстые стекла. Большие уши были прикрыты редкими прядями черных неопрятных волос. Рядом с высокой и прямой, как палка, миссис Спербер, он казался эльфом.

Они прошли в дом. Лаура встретила их у дверей.

– Ах да, прошу прощения, – сказала Патриция. – Это моя лучшая подруга Лаура Симпсон. Лаура, это миссис Спербер и мистер Биндер.

– Рада познакомиться. Сейчас сварю вам кофе. После нескольких минут, проведенных в светской беседе за чашкой кофе, Хови поднялся с места.

– Знаете ли, Патриция, – начал он с улыбкой. – Считается, что нельзя говорить о людях у них за спиной. Но это глупость, не правда ли? – Не дожидаясь ответа, он продолжил. – Зато это единственный способ говорить начистоту. Пойду, пожалуй, пройдусь по ферме.

– Конечно, – согласилась Патриция. – Лаура, будь так добра, покажи мистеру Биндеру…

– Просто Хови!

– Покажи Хови ферму.

– С радостью, – без особого энтузиазма отозвалась Лаура.

Когда они ушли, миссис Спербер сразу же приступила к делу.

– Не позволяй обманчивой внешности ввести себя в заблуждение. Хови один из лучших адвокатов, с которыми я когда-либо имела честь быть знакомой. Его услуги вам, Патриция, непременно понадобятся.

– Ах, миссис Спербер… адвокаты… прения сторон… И все потому, что мне захотелось кое-что исправить… Неужели это означает, что я сумасшедшая?

– Нет, конечно же.

– Иногда я сама не знаю, что делать… Может быть, и впрямь продать эти акции.

– Именно этого они и хотят добиться.

Патриция подошла к окну. Во дворе Лаура направлялась к инсекторию, бок-о-бок с нею семенил маленький эльф.

– И вы полагаете, что мистер Биндер в состоянии помочь мне?

– Хови непревзойденный мастер своего дела. Он уже полностью вошел в курс происходящего и горит нетерпением вам помочь.

– Но он так выглядит…

– Понятно-понятно… – Миссис Спербер кивнула. – Но он – тот самый Давид, который всегда побеждает любого Голиафа. И ему до смерти хочется еще раз заняться нашей корпорацией. Три года назад он выиграл у нас процесс по антимонопольному законодательству. Это влетело нам в пятнадцать миллионов долларов.

Хови, судя по всему, оказался легок на ногу. Лаура, когда они вернулись, с трудом сумела отдышаться.

– Мне понравился ваш инсекторий.

Хови снял пиджак и перекинул его через спинку кресла. Две широкие алые подтяжки более чем надежно предохраняли брюки от того, чтобы они не свалились с крошечных худых ножек.

– Ну, не так-то уж он и хорош. В этом году у меня погибли все розы.

– Да, там у вас что-то не так. Я сунул нос внутрь – и увидел, что там кишмя кишат красные жучки, а черных почти не видно. Вы уверены, что работник, который за ними присматривал, не выпустил в розарий не тех жучков, что надо?

Миссис Спербер усмехнулась.

– Хови, так вы, выходит, и в энтомологии разбираетесь?

Задетый, Хови выпятил свою обычно впалую грудь – и стал, казалось, выше ростом: сейчас в нем было пять футов пять дюймов.

– В прошлом году я представлял интересы компании, производящей цитрусовые в долине Санта-Кларита, в их борьбе с компанией, производящей инсектициды. Люди из Санта-Клариты тоже использовали таких жучков вместо опыления инсектицидами. Думаю, мне не стоит уточнять, какая из сторон выиграла процесс. Все рассмеялись. Кроме Лауры.

Конюх только что расчесал гриву Харпало, однако Патриция, взяв у него конский гребень, принялась перечесывать по-своему. В недоумении посмотрев на нее и пожав плечами, конюх пошел прочь. Да и как ему было догадаться о том, что в ласковый уход за красивым лузитанским жеребцом Патриция вложила тоску по Мигелю и стремление произвести на него лучшее впечатление при скорой встрече?

Она ждала его к завтрашнему дню. И уж, конечно, он сумеет, как по волшебству, развеять собравшиеся у нее над головой черные тучи. Она уже объехала на Спорте всю ферму, но сейчас решила совершить повторную инспекционную поездку, чтобы окончательно убедиться в том, что все в полном порядке.

Когда она проезжала мимо заново отстроенного сарая, ее окликнул Эдгар.

– Видали, мисс Деннисон?

По стенам сарая работники фермы крепили огнетушители.

Патриция улыбнулась:

– Это вы здорово придумали.

Эдгар, настоявший на том, чтобы выйти на работу, хотя его левая рука по-прежнему была в гипсе, отдал какие-то распоряжения работникам, сгружавшим сено с машины, а затем, повернувшись к Патриции, внушительным голосом произнес:

– Я очень рад тому, что возвращается мистер Кардига. Этот человек обращается с лошадьми, как настоящий волшебник!

– А он и есть волшебник, – радостно подтвердила Патриция и поехала дальше.

Проезжая мимо дома, она увидела новую экономку, которую Лаура подыскала в соседней деревне. Сейчас экономка мыла окна. Она оказалась достаточно милой, но, конечно, не шла ни в какое сравнение с Кончей; Патриции по-прежнему казалось, будто она потеряла близкую родственницу. И почему от нее нет никаких вестей? Лаура говорит, что Конча, должно быть, слишком занята уходом за больной сестрой, чтобы пускаться в неблизкое путешествие на почту. Но прошло уже так много времени – наверняка сестра Кончи оказалась очень серьезно больна. Необходимо чем-нибудь ей помочь. А, ну конечно, она завтра же отправит им посылку.

Патриция уже ставила коня в стойло, когда конюх подал ей телефонную трубку.

– Вам звонят, мисс Деннисон. Из Лиссабона. Патриция с радиотелефоном у руке прошла в служебное помещение, чтобы ей никто не мешал.

– Мигель! – выдохнула она.

– Нет, Патриция, это Эмилио.

– Ах!

Ей оставалось надеяться, что он не почувствует разочарования в ее голосе.

– Мигель сейчас не может позвонить, поэтому он и попросил меня позвонить вместо него.

Патриция дала волю внезапному страху:

– Он не приедет?

– Приедет, но не завтра.

– А почему он не позвонил сам?

Эмилио промолчал.

– Что-нибудь стряслось?

– Да нет, нет. Просто нужно подождать.

– Эмилио, вы что-то от меня скрываете. Что же там все-таки произошло?

– Он скоро со всем разберется.

– О Господи! Значит, его ранили! Он в больнице!

– Нет! Да нет же!

– Ну, пожалуйста, скажите мне правду. Пожалуйста!

Эмилио пробормотал что-то по-португальски, потом собрался с духом.

– Хорошо, что я человек неверующий. А то ведь я на могиле у собственной матери поклялся, что ничего не скажу вам.

– Не скажете мне чего?

Он еще раз собрался с духом.

– Мигель с тюрьме.

– В тюрьме?

– Исабель обвиняет его.

– В чем? – спросила она, хотя заранее знала ответ.

– В убийстве.

Авиалайнер компании Стоунхэм приземлился в лиссабонском аэропорту около полуночи. Эмилио, бледный от волнения, встречал Патрицию, чтобы проводить ее в лиссабонский отель «Ле Меридиен» – современное здание из стекла и бетона, из окон которого были видны средневековые очертания городской тюрьмы.

– А нельзя мне увидеться с ним прямо сейчас? – вырвалось у Патриции.

– Это исключено. Но с утра я перво-наперво отведу вас к нему.

Он вздохнула, примиряясь с неизбежной отсрочкой.

– А теперь постарайтесь поспать. Завтра вам предстоит трудный день.

Но заснуть Патриция не смогла. В конце концов она вышла из гостиницы и, перейдя через улицу, вошла в парк Эдуардо VII, расположенный поблизости от тюрьмы. Мигель был сейчас совсем рядом; лишь тюремная стена отделяла его от нее. Она не могла поговорить с ним, прикоснуться к нему, но, по крайней мере, она была рядом. Лаура напрасно стращала ее уклонением от визита в суд – Хови шутя сказал, что Лаура насмотрелась слишком много сериалов и что Патриция вольна отправляться, куда ей вздумается, если только сумеет явиться в суд в понедельник утром. Но ничто не могло остановить ее – она прилетела бы сюда, даже если для этого понадобилось бы нарушить закон. Ей было наплевать. Она бы с удовольствием отдала членам совета директоров все, что угодно, если бы это помогло вызволить Мигеля.

Она прошла парк насквозь и уперлась в ярко освещенную прожекторами желтую тюремную стену. Средневековые башенки были белого цвета; с тюремного двора поднимались пальмы. Все это выглядело причудливо, может быть, даже смешно, напоминая скорее Диснейленд – и совсем не казалось страшным.

Но там, за стеной, в камере-одиночке томился ее возлюбленный. И, как знать, возможно, до него донесутся ее мысли, лучи любви пройдут сквозь каменную стену, защитят его нынешней ночью и согреют.

На следующее утро Патриция оделась за несколько часов до того, как за ней заехал Эмилио. Когда они прибыли в тюрьму, снова пришлось потомиться в ожидании. Хотя Эмилио заранее заполнил необходимые для получения пропуска бумаги, их все равно продержали в приемной, вместе с другими матерями, женами и подружками, с трепетом ожидающими, когда железные ворота отопрут и тюремщики выкликнут их имена.

В конце концов по проходу, похожему на туннель, их провели в комнату для свиданий. Чтобы пройти под низким каменным портиком, Патриции пришлось нагнуть голову. В комнате для свиданий имелся стол длиною в двадцать футов. На одной стороне, плечом к плечу, сидели заключенные и подследственные, на другой – посетители. Но Мигеля пока не было.

– Побудьте здесь и держитесь спокойно.

Прошептав ей это, Эмилио куда-то исчез. Через пару минут он вернулся вместе с тюремщиком, о чем-то оживленно беседуя с ним по-португальски. Знаком Эмилио предложил Патриции следовать за ними.

Когда тюремщик прошел вперед, Эмилио прошептал:

– Ящик моего лучшего вина – и дело в шляпе. Только не вздумайте открывать рот. Я сказал ему, что вы доводитесь Мигелю сестрой.

Тюремщик повел Патрицию по винтовой железной лестнице на самый верх башни. Попав на верхнюю площадку, он достал большой ключ и отпер дверь. Патриция попала в маленькую крепостную часовню – округлое помещение, к стенам которого было приставлено несколько скамей. Сквозь розетку окна пробивались лучи утреннего солнца, озаряя гладкую поверхность алтаря.

Патриция услышала, как ключ снова поворачивается в замке, и затаила дыхание. И вдруг Мигель предстал перед нею. Он медленным шагом вошел в часовню, и дверь у него за спиной сразу же затворилась. По его увлажненным глазам она поняла смысл того, что он хотел ей сказать. Она покрыла его лицо жаркими поцелуями, пытаясь взять на себя все его страдания.

Мигель понял, что он не в силах выговорить ни слова. Он зарыл пальцы в волосы Патриции, обхватил ладонями ее хрупкое лицо. Его руки ласкали ее залитые слезами щеки, скользили по шее, прикасались к груди. Он со страшной силой притянул ее к себе – ему хотелось вобрать ее в себя, чтобы больше никогда не отпускать.

У обоих перехватило дыхание. Они опустились на пол. Все, что их окружало, – город, страна, мир – унеслось куда-то далеко-далеко. Они были вдвоем, вдали от всего, на всем белом свете, слившиеся воедино, медленно тающие друг у друга в объятиях перед безмолвным алтарем.

Эмилио дожидался Патрицию у выхода из тюрьмы. Встретив ее и шагая рядом, он принялся без умолку болтать в попытке хоть как-то развеселить ее, но она не слышала ни слова. Когда они сели в машину и поехали, Патриция даже не спросила, куда они направляются, ей было наплевать на это. Закрыв глаза, она вспоминала, как они с Мигелем предавались любви на каменном полу часовни.

Эмилио нес какую-то чушь. В конце концов Патриция прервала его:

– Покажите мне Исабель.

– Что?

– Я хочу поговорить с ней.

– С ней нельзя разговаривать – она сошла с ума.

– Если она хоть когда-нибудь любила Мигеля, я сумею убедить ее в том, чтобы она забрала заявление.

– Она не станет вас слушать.

Патриция умоляюще сложила руки.

– Прошу вас, Эмилио…

– Но, Патриция, даже если вам удастся настоять на своем, все окажется не так-то просто. Уже идет расследование уголовного преступления, речь идет о убийстве, – в таком случае заявление можно забрать, но обвинение-то все равно останется. И ведь Исабель придется заявить о том, что она оклеветала Мигеля, и рассказать всю историю заново – и наоборот. Она ни за что не пойдет на это.

– Но я обязана попытаться! И поэтому должна увидеться с нею!

Эмилио пожал плечами.

– Что ж, как вам будет угодно.

Он потянулся к радиотелефону.

Разговор шел по-португальски, и Патриции удалось разобрать лишь имена Исабель и мисс Деннисон. Закончив разговор, Эмилио пробормотал:

– Не могу в это поверить… но нас пригласили на ланч. И он резко повернул машину.

Они прибыли на ранчо Велосо к полудню, когда безжалостные лучи солнца падали на клумбу перед домом. Залитая ослепительным светом, Исабель стояла в дверном проеме, одетая в тугой алого цвета купальник и в босоножки на высоком каблуке. Кроваво-красный цвет педикюра вполне соответствовал маникюру и помаде на губах. Она приветствовала гостей, обратившись к ним по-португальски, в ее огромных черных глазах сквозило, казалось, искреннее дружелюбие.

Изящным жестом она пригласила гостей в столовую, где служанка раскладывала горы снеди на серебряные блюда. Стол был сервирован на три куверта. Исабель села и плавным движением рук пригласила гостя и гостью расположиться по обе стороны от нее. Внимание Патриции привлек большой портрет на стене; хозяйка могла глядеться в него, как в зеркало.

– Нравится? – поинтересовалась Исабель. – Его заказал мой муж незадолго до того, как… умер.

Двое слуг сновали вокруг стола, разнося блюда с рыбой и зеленью, третий вкатил тележку с зажаренным на решетке мясом.

Патриция совершенно растерялась. Она, конечно, заранее отрепетировала все, что собиралась произнести, но этот прием оказался просто абсурден – невероятное количество пищи, изящная, но в высшей степени высокомерная манера поведения хозяйки дома…

– Вы ничего не едите, мисс Деннисон.

Эта фраза прозвучала, как обвинение.

– Я не голодна, – пролепетала Патриция.

– Но вы приехали на ланч!

– Нет, я приехала поговорить с вами.

– Вот как? О чем же?

– О Мигеле.

– Пожалуйста, не заводите разговор на эту тему. – Исабель отрезала себе кусок мяса. – Она меня волнует.

– Меня она тоже волнует, миссис Велосо. Он в тюрьме – и находится там по вашей жалобе.

– Ну, а что бы вы сделали на моем месте? – В ее голосе послышались едва ли не жалобные нотки. – Он ведь убил моего мужа.

Патриция перевела взгляд на Эмилио. Но он, как загипнотизированный, не отрывал глаз от Исабель. Причудливая пикантность ситуации явно будоражила его.

– Миссис Велосо, что бы там ни произошло, все это случилось почти год назад. Почему вы выдвинули обвинения именно сейчас?

Исабель отложила нож и искоса посмотрела на Патрицию.

– У меня не было другого выхода. Он собирался покинуть страну. Другая женщина вздумала похитить его у меня.

– Вы говорите обо мне…

– Да, о вас! – В глазах Исабель вспыхнула ненависть. – Он любил меня до тех пор, пока вы не вошли в его жизнь. Он был готов ради меня на все, что угодно. Даже на убийство. И я относилась к нему точно так же. Женщина не способна любить мужчину сильнее, чем я любила его.

– Так почему же вы на все это пошли?

– Мне надо было удержать его в Португалии.

– За решеткой?

Исабель стукнула кулаком по столу.

– Пока он здесь, это не имеет ровным счетом никакого значения. В тюрьме никто не причинит ему вреда. У нас нет смертной казни. Его будут хорошо кормить, о нем будут заботиться. Я сама прослежу за этим. – Она наклонилась к Патриции. – Мы цивилизованные люди и живем в цивилизованной стране, у нас заключенным разрешены личные свидания. – По лицу у нее пробежала кривая улыбка. – Я буду в его распоряжении раз в неделю.

У Патриции затряслись руки, задрожал голос, но, тем не менее, у нее хватило сил воскликнуть:

– Неужели вы думаете, что Мигель когда-нибудь станет заниматься с вами любовью?

Исабель вскочила на ноги.

– Да! Да! Он ведь любил меня! До тех пор, пока его не украли вы!

Патриция почувствовала, как вокруг нее рушится весь мир. О чем можно было договориться с этой сумасшедшей?

– Миссис Велосо, любовь нельзя украсть, – взмолилась она. – Это дар одного человека другому. Даже если вы со мной сейчас не согласитесь, в глубине души вы вынуждены будете признать мою правоту. – Голос Патриции налился силой и окреп. – Я люблю Мигеля и он меня тоже любит.

– Нет! – истошно завопила Исабель. Схватив нож, она бросилась на Патрицию.

Эмилио метнулся через стол, пытаясь помешать ей. Тарелки и еда полетели на пол. Он повалил Исабель и вырвал нож из ее руки.

– Ах ты, сука! – заорал он. – Да Мигель никогда не любил тебя. Он сам говорил мне об этом. Ты ему надоела. Он считает тебя отвратительной! Он не прикоснулся бы к тебе, даже если бы ему пришлось просидеть в камере тысячу лет!

Патриция с ужасом наблюдала за этим взрывом. Наконец Эмилио подхватил ее под руку и повел из дому.

Исабель все еще лежала на полу, визжа, как раненное животное.

– Ваша честь, это только доказывает нашу правоту. Она безответственная девчонка.

Крефтон Смит, представляющий в суде интересы совета директоров, поднялся во весь рост – шесть футов два дюйма – и подался вперед, вцепившись растопыренными пальцами в стол, за которым восседал судья. На Смите был серый хорошо пошитый костюм, белая накрахмаленная рубашка, запонки с монограммой.

– Это утверждение преждевременно, – подался вперед Хови. – У моего клиента еще десять минут на то, чтобы добраться сюда.

– Восемь минут, – сверившись со своим «ролексом», провозгласил Смит.

Хови сделал большие глаза.

– Ценю вашу пунктуальность, мистер Смит, но слушание назначено на десять часов. Давайте наберемся терпения.

– Мои клиенты, – широким взмахом руки Смит указал на сидящих рядом с ним Коулмена, Эша и Роузмонта, – и так были предельно терпеливы по отношению к мисс Деннисон, заботились о ее благосостоянии, прощали ей вздорное поведение. Вот и сейчас они готовы терпеливо прождать ее даже не десять минут, а целый час. – Широкими шагами он подошел к судейскому столу. – Так или иначе, ваша честь, мистер Коулмен только что разговаривал с пилотом личного самолета руководства компании Стоунхэм. И пилот, да, естественно, и сам самолет, находятся сейчас в лиссабонском аэропорту. – Он с косой усмешкой посмотрел на Хови. – Согласно нашим данным, источник которых нам не хотелось бы разглашать, у мисс Деннисон есть в этом городе любовник. Но даже если она взойдет на борт сейчас, сюда она сможет прибыть не раньше, чем через восемь часов.

– Мистер Биндер, – поинтересовался судья, – что вы на это ответите?

Хови нервно затеребил подтяжки.

– Ваша честь, у меня нет никакой информации по вопросу, поднятому противной стороной.

– Что ж, мистер Биндер. – Судья поглядел на стенные часы над входом. – Через три минуты мы начнем слушание дела.

Коулмен, Эш и Роузмонт с явным облегчением откинулись в креслах, не забывая, однако ж, продемонстрировать суду, что они и так проявили чрезмерное терпение.

Миссис Спербер, сидящая рядом с Хови, затеребила его за рукав, словно желая ободрить.

– Внимание, внимание, внимание! – завел свою песенку секретарь суда. – Суд по делам о наследстве и опеке графства Нью-Йорк объявляет свое заседание открытым. Председательствует досточтимый судья Артур Мейсон.

Судья стукнул молоточком по столу.

– Объявляю открытым слушание по делу: финансово-промышленная корпорация Стоунхэм против Деннисон. – Он поглядел в дальний конец зала. – Как только мисс Деннисон сядет на место, мы начнем.

Хорейс Коулмен развернулся с такой стремительностью, что едва не вылетел из кресла. Патриция шла по проходу.

– Вызывайте вашего первого свидетеля, мистер Смит, – сказал судья.

Хови ухмыльнулся во весь рот и подмигнул подсевшей к нему Патриции.

– Ваш самолет в Европе, а вы уже здесь, – прошептал он. – Вы, должно быть, ангел.

– «Конкорд» быстрее ангела, – шепнула она в ответ.

Патриция пыталась перенестись мыслями из Лиссабона в зал суда, где тоже разыгрывались кое-какие события.

– Ваша честь, за всю свою жизнь мне еще не доводилось оказываться в столь затруднительном положении. – Голос Хорейса Коулмена, в котором сквозило наигранное волнение, раздаваясь со свидетельского места, уносился под потолок, слабо освещенный светом хрустальной люстры; все вокруг было исполнено многозначительности – темно-красная обивка кресел, коричневые бархатные занавеси, ручки кресел, обтянутые коричневой кожей. – Я знаю Патрицию еще с тех пор, когда она была малюткой. Я был знаком с ее матерью… – И тут он мягко добавил: – Которая покончила с собой. Я был знаком с ее отцом, павшим от руки террориста. С великим страданием я наблюдал за тем, какое бремя упало ей на плечи и какие проблемы ей приходилось изо дня в день разрешать. Здесь и следует искать причину целой серии нервных срывов и даже… – Поколебавшись, он опять понизил голос. – И даже попыток самоубийства. Она хрупкий человек. Ее покойный дед, Дж. Л.Стоунхэм, основатель корпорации, полностью отдавал себе в этом отчет. Мы не раз говорили с ним об этом. Перед смертью… – Коулмен прочистил горло, И теперь его голос зазвучал еще сильнее. – Перед смертью он вырвал у меня обещание приглядывать за ней и тем самым оберегать ее. И я пришел сюда сегодня во исполнение данного мною тогда обещания.

Патриция задрожала. В жаркий июльский день ей вдруг стало холодно. Коулмен меж тем напирал. Такого – ложного, разумеется, – благородства и в таких количествах ей было просто не вынести. Чтобы не слушать его, она стала разглядывать позолоченную резьбу, украшающую стены судейского зала. Сюжет барельефов постоянно повторялся: мускулистые мужеподобные девы с мечами и со щитами – олицетворения духов войны. Прямо над головой у судьи были изображены две богини в шлемах – одна размахивала мечом, другая – факелом, а свободными руками они держали расположенное между ними нагое дитя. Как раз таким беззащитным младенцем и чувствовала себя сейчас Патриция.

– Допрашивайте свидетеля, мистер Биндер!

Смит был явно рад тому, с каким блеском сыграл свой спектакль Коулмен.

Как, однако, кричаще не похожи друг на друга эти адвокаты, – подумала Патриция. Смит, строго и торжественно облаченный в безупречный двубортный костюм серого цвета; Хови – во всегдашнем жеванном-пережеванном коричневом пиджачке. Или у него целый гардероб, сплошь состоящий из мятых коричневых костюмов?

– Мистер Коулмен! – Хови неторопливо пошел по направлению к стойке свидетеля. – У вас есть дети?

– Нет. Мне грустно признаться в этом, но Господь не благословил на это нас с женой.

– Ваши показания меня чрезвычайно тронули. Ваше отношение к моей клиентке – и он указал на Патрицию – свидетельствует о подлинно отцовской любви.

– Так оно и есть, сэр.

– И, естественно, вам хотелось бы, чтобы дела у вашей названной дочери шли как можно лучше.

– Совершенно верно, мистер Биндер.

Хови радостно кивнул, соглашаясь; его черные нечесаные волосы затрепыхали в воздухе.

– И вы посоветовали своей, так сказать, дочери – он вновь указал на Патрицию – продать контрольный пакет акций.

– Это неверно.

– Вот как? – Хови недоуменно заморгал. – Тогда поправьте меня, пожалуйста.

– Патриции самой захотелось избавиться от той доли имущества компании, которой она владеет.

– И вы согласились?

– Совершенно верно.

Хови вплотную подступил к нему.

– Но почему же, мистер Коулмен?

– Ее дед возложил на нее непосильное бремя – контрольный пакет акций в гигантской финансово-промышленной группе. Для Патриции оно и впрямь оказалось непосильным. Ее буквально преследовала идея поскорее избавиться от своих денег. Она не раз разрабатывала и предлагала нам совершенно нереальные проекты, преследующие в конечном счете эту цель. Последний такой проект был связан с врачом гомосексуальной ориентации, за которого она собиралась выйти замуж.

Патриция сидела неподвижно, закрыв глаза и стиснув руки на коленях.

– Имеете ли вы в виду доктора Томаса Кигана, кавалера Ордена Свободы, под руководством которого она выстроила больницу для детей-инвалидов в Бейруте?

– Да.

– Упрекали ли вы Патрицию в подобной альтруистической активности?

– Нет, сэр.

– Почему?

– Благотворительный фонд корпорации Стоунхэм внес более чем достаточную лепту в самаритянские учреждения.

Судебная стенографистка подняла руку.

– Сама… как там дальше? – спросила она. Хови огорченно покачал головой.

– Мистер Коулмен затрудняет работу судебной стенографистки. Он имел в виду богоугодные заведения.

Судья позволил себе едва заметную улыбку.

– Но, будучи членом совета директоров, вы все же как-то ограничивали ее благотворительную деятельность, – спросил меж тем Хови.

– Да уж, по мере сил.

– И вас не волновала вероятность того, что, продав контрольный пакет, она может пустить на благотворительные нужды все вырученные ею деньги?

– Да, такая опасность существовала, но я считал ее меньшим из двух зол. По крайней мере, таким образом она избавилась бы от непосильного бремени, и без того искалечившего ее хрупкую душу.

Хови улыбнулся, вновь кивнул и принялся расхаживать из стороны в сторону.

– А кто приобрел бы у нее контрольный пакет?

– Мистер Биндер, думаю, не составило бы труда подыскать достойного покупателя.

– И будет ли с моей стороны справедливо предположить, что вы и ваши сообщники…

– Протест. – Смит вскочил с места. – Оскорбление свидетеля!

– Протест принят.

– Что вы и ваши коллеги смогли бы оказаться такими покупателями?

– Совершенно верно.

Хови остановился и помолчал, пристально всматриваясь в лицо Коулмену.

– Но таким образом вам удалось бы установить контроль над корпорацией с общей стоимостью в десять миллиардов долларов.

– И в корпорации не произошло бы никаких перемен. Мы продолжали бы выполнять свой долг – то есть блюсти интересы наших акционеров.

– Но теперь у вас появился бы контрольный пакет. А это означало бы, что никто не вправе помешать вам, вздумай вы, например, повысить себе жалованье или использовать в личных целях принадлежащий компании самолет…

– Протест! – вновь поднялся с места Смит. – Ни на чем не основанные домыслы.

– Протест принят.

Хови подошел к своему столу и взял с него стопку бумаг.

– У меня тут имеются документы, озаглавленные «Предложения по тендеру». Они подписаны вами, мистер Коулмен, а также мистером Эшем и мистером Роузмонтом. Не будете ли вы так любезны подтвердить, что это именно ваши подписи?

Он положил документы на стойку, за которой стоял Коулмен.

– Да, это предложения, переданные нами мисс Деннисон.

– Предложения по продаже контрольного пакета акций?

– Совершенно верно.

– В сто раз дешевле истинной цены?

– Я протестую, мистер Биндер. Предложение было честным – текущая рыночная цена акций корпорации.

Хови, круто развернувшись на каблуках, схватил в руки солидную кожаную папку с документами.

– Здесь у меня результаты аудиторской оценки активов корпорации Стоунхэм, подписанные лично вами, мистер Коулмен. Вам ведь знаком этот документ, не правда ли?

– Да… конечно… но…

– И здесь утверждается, что текущая рыночная цена акций компании Стоунхэм значительно занижена.

– Это всего лишь предположение, мистер Биндер. Предположение, согласно которому акции компании Стоунхэм когда-нибудь резко поднимутся в цене.

– Я вас понял, мистер Коулмен. Так как же вы собираетесь поступить в своих заботах о соблюдении интересов моей клиентки?

– Продажа акций не была произведена. Патриция передумала. И, вместо того, чтобы продать контрольный пакет, начала вмешиваться в вопросы оперативного руководства компанией. То есть – в совершенно не ведомую для нее область.

– А она не объяснила, почему она так поступает?

– Она сказала, что ей хотелось бы вдохнуть «совесть» в дела компании.

– А что вы имеете против этого?

– Все хорошо в меру. И совесть в делах вовсе не означает бездумную благотворительность. Наша компания – доходное предприятие.

Хови приподнялся на цыпочки.

– Но когда она вела речь о совести, то имела в виду гуманное отношение к служащим компании – и прежде всего к тем, кто работает на заводе в Ногалесе. Не так ли?

– Она получила неправильные советы. Нашими соседями по ту сторону мексиканской границы являются такие промышленные гиганты, как «Дженерал Моторс», «ИТТ», «Форд», «ИБМ», «Объединенные технологии», «Ксерокс» и многие другие. И мы придерживаемся тех же стандартов, что и они.

– Стандартов ниже минимума, предусмотренного законодательством США?

– Мистер Биндер, в Ногалесе действует мексиканское законодательство.

– И вы экономите на очистных работах и других мерах техники безопасности? Разве не против этого и восстала Патриция?

– У нее нос не дорос судить о таких вещах, – рявкнул Коулмен; лицо у него побагровело. – Она хотела, чтобы мы целиком и полностью превратились в благотворительную организацию, сократили свои доходы, поправ тем самым интересы акционеров. А ведь контрольный пакет акций у нее – значит, она выступила против собственных интересов!

– Но Патриция смотрит на эти вещи несколько иначе, не так ли?

– Вот именно!

– И поэтому вы решили начать процесс о признании ее недееспособной?

– Мы пошли на это только потому, что, тщательно все продумав и взвесив, пришли к выводу, что у нас нет другого способа защитить Патрицию от нее самой.

– Защитить Патрицию? Притащив ее в зал суда? Заставив ее «хрупкую душу», выражаясь вашими же словами, мистер Коулмен, пройти через эмоционально утомительную, чтобы не сказать унизительную процедуру?

Коулмен выпятил грудь. Его голос задрожал от гнева.

– Мистер Биндер, у нас не было другого выхода!

Глава XXI

Оскорбленная и измученная обвинениями, которые обрушивались на нее в зале суда уже на протяжении целой недели, Патриция была рада двухдневному перерыву на выходные перед началом второй недели процесса.

Она слишком устала. Все ее тело разламывалось. Она лежала в постели, забравшись под одеяло с головой, свернувшись в клубок, и не обращала внимания на Таксомотора и Фебу, которые делили с ней ложе. Если б ей только удалось выспаться… В последнее время она почти совсем не спала.

Погубленные розы… Пожар… Увечье Эдгара… Смерть Пауло… Арест Мигеля. Что еще выпадет на ее долю?

Напряжение, в котором она пребывала в зале суда, под строгим взором судьи и под неусыпными взглядами публики, было для нее невыносимо. В суде толковали о нервных срывах, о попытках самоубийства, о безответственном поведении… Пилот личного лайнера, давая показания, поведал о ее взбалмошности. Летим в Америку… Нет, летим в Лиссабон… Нет, приземляемся, где попало. Худшее для нее начиналось, когда речь заходила о ее слепой влюбчивости, – о том, как она едва не вышла замуж за гомосексуалиста.

К настоящему времени судья, должно быть, уже окончательно уверился в том, будто она безумна. Порой она начинала верить в это сама. Ее бросало в дрожь от одной мысли о том, что надо снова идти в зал суда. Почему она отказалась продать контрольный пакет… Конечно, Мигель был бы разочарован тем, что она отказалась от борьбы, но ведь именно сейчас он оказался так далеко отсюда. А она так устала, ей так хотелось уснуть – уснуть спокойным сном и никогда больше не просыпаться.

В дверь тихо постучали. Вошла Лаура со стаканом теплого молока и с пригоршней таблеток.

– Ну-ка, детка, прими поскорее все это! – Она поднесла таблетки к самому рту Патриции и дала запить их из стакана. – Тебе необходим отдых.

– Ах, Лаура, ты так добра ко мне! Просто не знаю, что бы я делала, не будь тебя рядом.

– Ну, это старая песенка. Для того на свете и существуют друзья, не так ли? Так что не заставляй меня заводить ее заново, – добродушно сказала Лаура.

Патриция вяло улыбнулась.

– Не думаю, Лаура, что мне удастся все это выдержать.

– Да тебе это и не нужно, детка! Пошли их всех к черту и продай акции!

Патриция сонно пробормотала:

– Не знаю… может быть, ты и права… сама не знаю.

И она заснула.

Лаура на цыпочках вышла из спальни и осторожно прикрыла за собой дверь. Потом помчалась на кухню и схватила телефонную трубку.

– Ну, и? – поинтересовался Хорейс Коулмен.

– Думаю, что вот-вот сломается.

– Гмм… – Коулмен на мгновенье замолчал, взвешивая то, что собирался сказать. – Лаура, как бы вы отнеслись к вознаграждению в четверть миллиона долларов?

У Лауры перехватило дыхание.

– С восторгом!

– Тогда позаботьтесь, чтобы она сломалась.

Мигель не осмеливался открыть глаза. Ведь во сне он сжимал Патрицию в объятиях, чувствовал нежность ее кожи, вкус ее раскрытых губ…

В церкви зазвонил колокол, и Мигель окончательно проснулся. Чудесный сон развеялся – он по-прежнему находился в тюрьме, лежал на нарах в одиночной камере. Удастся ли ему когда-нибудь свидеться с нею наяву?

Он испросил разрешения ежедневно посещать тюремную часовню, благодаря чему прослыл самым набожным из заключенных, хотя отправлялся он туда только затем, чтобы вспомнить минуты, проведенные на каменном полу вдвоем с Патрицией. Обычно он ходил в часовню после обеда, когда солнечный свет, пробиваясь сквозь окно-розетку, был точь-в-точь таким же, как когда он увидел ее здесь перед алтарем.

Он уставился на большое желтое пятно, с неровными бурыми разводами, расплывшееся чуть ли не по всему потолку. Каждое утро он ломал себе голову над тем, откуда оно могло взяться. Сегодня он решил, будто узник из камеры, находящейся выше этажом, разбил в припадке ярости «парашу», и ее содержимое просочилось сквозь штукатурку.

Мигель встал и подошел к зарешеченному окну. На тюремном дворе жгли гору мусора, и черный дым, извиваясь, полз в безоблачное воскресное небо.

Когда же его будут судить? Эмилио сказал, что суду потребуется определенное время на дознание. И ждать оказалось хуже всего – просто невыносимо.

Но когда суд все-таки начнется, какие же слова подыскать ему в собственную защиту? Он убил Луиса Велосо, это факт. Сейчас Исабель – чувствуя себя уязвленной – захотела взять реванш. Ему никогда не забыть того дня, когда она привела к нему полицию.

Хорошенький же она устроила спектакль! На кладбище – прямо у могилы Пауло.

Он приходил туда каждый день и тихо сидел на камне возле последнего отцовского приюта. Ему казалось, будто они с отцом разговаривают, он припоминал и повторял слова, которыми они обменялись накануне смерти Пауло.

А в тот злополучный день, уходя с кладбища, он увидел, как к нему приближается одетая в черное Исабель. С нею было двое полицейских.

– Вы арестованы!

– За что же?

– За убийство Луиса Велосо.

Мигель поглядел на Исабель, но лицо ее было скрыто под черной вуалью.

– Исабель, – негромко воскликнул он. А потом повторил. – За что же?

Она ничего не ответила, хотя он почувствовал, что она дышит ядом.

Это произошло в воскресенье, ровно две недели назад. С тех пор прошла, кажется, целая вечность.

Пока Мигель наблюдал за тем, как поднимается в небо дым от груды сжигаемого мусора, неизменно досаждавший ему колокольный звон становился все громче и громче. По другую сторону тюремной стены просыпался город. «Ах, Патриция, где же ты? Клянусь, я готов отдать все на свете, лишь бы провести несколько минут вместе с тобой. Готов даже полюбить этот звон!»

А колокола продолжали названивать. Интересно, стоит ли сейчас Ультимато в стойле, дожидаясь, пока его заберет Эмилио? Он так хорошо проявил себя в поединке с бычком – теперь ему опять не терпится в бой. Ему кажется, будто о нем забыли. Мигелю оставалось надеяться только на то, что Филипе не забудет угостить Ультимато лишней морковкой и пустит его порезвиться на внутренней арене и поваляться в опилках.

Снаружи, из коридора, послышался шум шагов: заключенных после завтрака разводили по камерам. Мигель в столовую не пошел: он не чувствовал голода.

В замке повернулся ключ, дверь открылась, показалась голова охранника:

– Эй, одноногий! Тебя ждут в главной конторе.

Его повели в помещение, в котором он очутился впервые сразу после ареста. «Вот ваши вещи», – сказал ему тюремщик, перебросив Мигелю сверток в бурой бумаге, перетянутый грубой веревкой.

Мигель недоуменно уставился на него.

– Не унывайте, – добродушно сказал тюремщик. – Церквей полно и на воле.

– Меня выпускают?

– Есть такой слушок.

Когда перед Мигелем открылись тяжелые стальные ворота, по другую сторону их уже дожидался Эмилио. Вид у него был самый торжественный.

– Следуй за мной, – таинственно произнес он.

– Да, но…

– Ни слова больше! Садись в машину.

Когда они отъехали от тюрьмы, Мигель решил настоять на своем:

– И все-таки, будь любезен, объясни мне, что происходит.

– Тебя выпустили из тюрьмы, друг мой, – разве этого не достаточно?

– Да, конечно, но…

– Никаких «но». Будь счастлив. – Эмилио хмыкнул. – Хотя не демонстрируй своего счастья слишком в открытую – тебе ведь придется присутствовать на похоронах.

– А кто умер?

Эмилио окрестил себя крестным знамением.

– Исабель.

Мигель сжал ему руку с такой силой, что машина пошла юзом.

– Эй, полегче!

Эмилио с трудом выровнял машину.

– Оставь эти шутки! Я и так всласть насмеялся в тюрьме.

– Это не шутка. Ты свободен. Теперь некому давать показания против тебя.

– Что же произошло?

– Она покончила с собой.

– Покончила с собой?

– Да – заколола себя кинжалом. Сразу после того, как Патриция покинула ее дом.

– Что за чушь ты мелешь?

– Это длинная история. Патриция настояла на том, чтобы повидаться с Исабель. Она пыталась убедить ее отозвать обвинение. Исабель вышла из себя и накинулась на Патрицию, решив убить ее.

– О Господи!

Мигель оцепенел от страха.

– Эй, гляди веселее! Ничего с твоей драгоценной подружкой не произошло. Но мне опять исцарапали всю физиономию, пока я вырывал нож из рук Исабель.

Мигель был не в силах рассмеяться.

– И тем же самым ножом она лишила себя жизни.

– Она и впрямь была сумасшедшей… но какая беда.

– Лучше бы ты меня пожалел. Мне еще чертовски повезло, что в момент самоубийства рядом оказалась служанка.

Мигель вопросительно посмотрел на него.

– Весь этот нож был покрыт отпечатками моих пальцев. Нас с тобой вполне могли бросить в соседние камеры.

Впервые за весь разговор Мигель улыбнулся.

– Лучше в одну камеру. И я отдал бы тебе верхние нары.

– Вот уж нет! Я боюсь высоты.

Мигель на сей раз не смог удержаться от смеха. Однако затем сразу же посерьезнел.

– Эмилио, окажи мне одну услугу.

– Если надо пригласить кого-нибудь на танец, то я – пас.

– Нет-нет. Мне нужен билет в Нью-Йорк. Эмилио протянул ему билет в почтовом конверте.

– Жаль, что все это так затянулось.

В течение всего уик-энда Патриция пыталась заниматься обычными делами. Но она могла поручиться, что даже Спорт почуял что-то неладное – он вертел головой и посматривал на нее настороженными карими глазами. И даже Таксомотор как-то скованно перебирал длинными лапами. Она намеренно избегала дороги, ведущей к лесу, – туда, где она так любила предаваться грезам, туда, где так часто виделась с Мигелем. Оказаться там без него было бы слишком тяжело.

Проезжая мимо загона для дряхлых лошадей, она уже собиралась было повернуть к дому, но вдруг заметила, что один из коней ведет себя как-то странно. Он ходил по небольшому кругу, кусая себя за бок. Патриция посмотрела на других лошадей. Еще две делали то же самое. Кишечные колики? Лошадей никогда не рвет, и желудочная боль может спровоцировать у них подобную реакцию. Она решила поскорее приготовить им горячий отвар, но прежде окинула взглядом весь, если можно так выразиться, табун.

Старый Сверчок, самый дряхлый коняга на ферме, стоял весь в поту, понурив голову. И вдруг ноги у него подкосились и он завалился наземь, подергался какое-то время, а потом застыл.

Патриция закричала:

– Эдгар! Эдгар!

Тот тут же явился на зов, в сопровождении кого-то из конюхов.

– Скорее сюда! Скорее!

За то время, которое понадобилось Эдгару, чтобы проникнуть в загон, еще три лошади упали наземь и застыли.

– Горячий отвар! Живо! – приказал Эдгар конюху. – И ветеринара сюда немедленно!

К тому времени, как прибыл ветеринар, погибло десять лошадей. Он, не веря своим глазам, уставился на них.

– Что происходит, доктор Кронин? – голос у Патриции дрожал, она не владела собой. – Что за напасть? Что происходит?

– Еще не знаю. Отгоните остальных в стойло. Изолируйте друг от друга. Оботрите их виски и минеральным маслом. А я сейчас возьму кровь на анализ.

Держа руке повод, Патриция подошла к Туману, который тихо стоял в стороне, понурив голову. И тут она заметила, что он тоже весь в поту, а изо рта у него бежит пена. Его жалобный взгляд, казалось, взывал к ней о помощи.

– Ах нет, Туман, только не ты!

Глаза Патриции затуманили слезы.

Она потянулась потрепать его по загривку, и тут Тумана затрясло. Ноги у него подкосились, он рухнул наземь. Патриция поглядела на брюхо – оно тяжело, с явными усилиями, вздымалось и опускалось. Затем он тоже застыл.

– Туман, – прошептала она – и лишилась чувств.

Просыпаться ей не хотелось. Из тумана, застилавшего сознание, медленно выплыло лицо Мигеля.

– Патриция, – позвал он. – Я здесь, Патриция… здесь, с тобой… и теперь все будет в порядке.

Она потянулась к нему и почувствовала, как его тело прикасается к ее телу. Ах, какой это был замечательный сон, ей хотелось, чтобы он никогда не кончался.

– Просыпайся, Патриция. Он легонько встряхнул ее.

Она моментально проснулась. Это действительно был Мигель! Наяву, а не во сне. Наяву! Она лежала на диване в гостиной. А он сидел рядом.

– Мигель, – произнесла она с вялой улыбкой. Он нежно поцеловал ее.

– Я решил преподнести тебе сюрприз, но, конечно, не рассчитывал, что застану здесь такое.

– Ты здесь! Ты и в самом деле здесь?!

– Да, Патриция, я здесь. Но что же все-таки случилось с лошадьми?

– Не знаю. Наверное, все дело в том, что я – проклята. Бедный Туман… О Господи, а где Лаура?

– Я не видел ее.

– Ах да, правильно, ведь она сегодня уехала в город. И не вернется до завтра. Но как мне рассказать о Тумане? Это наверняка убьет ее.

Он взял ее за руку.

– Да, жаль этого старого рысака.

– Нет-нет, это не рысак. Это любимчик Лауры!

– Да, я знаю. Пегий конь, с которым она прогуливалась по ферме. Но я уверен, что он был рысаком.

– Ты ошибаешься! Лаура взяла его еще жеребенком.

– Как скажешь, Патриция. Конечно, это не имеет никакого значения, но я видел у него на губе татуировку Жокейского клуба.

– Этого не может быть…

Их разговор прервал звук автомобильной сирены. Мигель выглянул в окно.

– Приехал ветеринар.

– Мне надо немедленно поговорить с ним.

– Нет, Патриция, тебе необходимо отдохнуть.

– Пожалуйста! Мне сейчас не до отдыха! Вздохнув, он обнял ее за плечи и помог подняться. Они вдвоем пошли на луг, где ветеринар беседовал с Эдгаром.

В дальнем конце луга бульдозер рыл могильные рвы для павших лошадей.

– Ну, доктор Кронин, вы разобрались? – спросила Патриция.

– Да. Лошади были отравлены.

– Отравлены? – шепотом переспросила Патриция.

– Чем они были отравлены? – сохраняя спокойствие, осведомился Мигель.

– Моненсином.

– Не может быть! – заорал Эдгар, его лицо побагровело от гнева. – Корм для кур мы всегда держим отдельно.

– Доктор Кронин, – сказала Патриция, – я ничего не понимаю.

– Моненсин, мисс Деннисон, это антибиотик, добавляемый в птичий корм и в корм для крупного рогатого скота. Для лошадей он в высшей степени токсичен. Наверняка, им дали его по ошибке.

Эдгар не мог сдержать ярости.

– Нет, черт побери! Нет! Этого не может быть!

– Но, может быть, – вступилась Патриция, – корм перемешался в результате пожара…

– Да нет же! Я сам все проверил!

– Эдгар, пожалуйста, успокойся, никто тебя не винит.

Эдгар резко пошел прочь, на ходу бросая отрывистые команды конюхам, занятым погребением лошадей.

Патриция поглядела на труп Тумана и судорожно сглотнула.

– Мигель, не кажется ли тебе, что с ним следует подождать. Возможно, Лауре захочется при этом присутствовать…

– Ты права, Патриция… Возможно, ей и впрямь этого захочется.

И Мигель, наклонившись к мертвому коню, завернул ему верхнюю губу.

Глаза у Патриции полезли на лоб. Вот оно как! Татуировка Жокейского клуба. Номер У-65-82551.

Глава XXII

Лаура Симпсон, появившись в суде на свидетельском месте, выглядела весьма необычно: на ней было дорогое платье с цветочным орнаментом – сирень и розы; волосы тщательно вымыты и аккуратно причесаны; руки скромно сложены на коленях.

– Мисс Симпсон, хочу поблагодарить вас за то, что вы пришли сюда выступить свидетелем защиты по делу мисс Деннисон, – начал Хови.

Лаура благодарно улыбнулась ему.

– Я счастлива сделать это; Патриция – моя лучшая подруга.

– Как раз сейчас дружба нужна ей, как никогда ранее, – вполголоса пробормотал Хови.

Он прочистил горло, подошел к столу, наполнил стакан водой. Посмотрел на Патрицию, сидящую, понурив голову, на Мигеля, расположившегося за ее спиной и не спускающего с нее встревоженного взора. Отпил воды и повернулся к Лауре.

– Мисс Симпсон! Мне хочется задать вам несколько вопросов относительно поведения вашей подруги в эти весьма нелегкие для нее дни.

Лаура одернула платье на коленях.

– Я готова, мистер Биндер.

– Когда самым таинственным образом был погублен розарий Патриции, вы находились при ней неотлучно?

– Да, это так.

– Она любила свои розы?

– Любила.

Лаура подтвердила свой ответ кивком.

– Кстати говоря, ведь большую часть этих роз она отправляла в больницы и в приюты для престарелых, не так ли?

– Совершенно верно.

– А когда она обнаружила, что розарий, которым она занималась со столь великим тщанием, оказался загублен, какова была ее реакция?

– Она сильно плакала.

– Совершенно естественная реакция, не правда ли, мисс Симпсон?

– Мне кажется, так.

– А не произошло ли еще чего-нибудь – более драматического?

– Что вы имеете в виду?

– Не было ли у нее, допустим, нервного срыва?

– Нет, этого не было.

– А когда сгорел сарай с сеном, вы тоже находились рядом с ней?

– Да.

– Должно быть, это было ужасное зрелище. – Казалось, будто Хови разговаривает с самим собой. – Эдгар, старший конюх, получил серьезное увечье… А какой оказалась реакция моей клиентки?

– Патриция была очень взволнована.

– И вы посоветовали ей отправиться в санаторий?

– Мне, знаете ли, показалось, что она нуждается в помощи. Я боялась, что…

– Что эта ужасная история сведет ее с ума? Смит вскочил с места.

– Ваша честь, протест! Мистер Биндер задает свидетельнице наводящие вопросы.

Судья посмотрел поверх очков.

– Переформулируйте ваш вопрос, мистер Биндер.

– Она показалась вам невменяемой?

– Она много плакала, но я оставалась рядом с нею и давала ей транквилизаторы…

– А врачебного вмешательства не потребовалось?

– Нет.

Мигель слушал все это с нарастающей тревогой. Патриция ничего не сказала ему о пожаре – она была слишком тактична и, зная, что его отец при смерти, не хотела взваливать на него собственные неприятности. Он поглядел на хрупкие плечи слегка подавшейся вперед Патриции. На эти плечи упала тяжкая ноша. «Как ты была неправа, любимая, ничего не рассказав мне об этом, – мне ведь хочется делить с тобой все – и радость, и горе».

– А потом на ферме произошло еще одно несчастье?

Лаура, понурив голову, вздохнула.

– Да.

– Лошадей, которых так любила и о которых заботилась Патриция, отравили?

– Да.

Хови подошел к Лауре вплотную и, положив обе руки на стойку для свидетелей, заглянул ей в глаза.

– А вас не удивляет такое обилие несчастий, причем одно следует сразу за другим?

– Мне было очень жаль Патрицию.

– Ну, разумеется. Столько катастроф трудно вынести кому угодно.

Лаура на это ничего не ответила.

– А как мисс Деннисон отреагировала на гибель лошадей?

– Меня при ней не было. Я уезжала на уик-энд.

– А теперь поглядите на нее. – Резко развернувшись, Хови указал на Патрицию. – На эту женщину обрушилось столько несчастий, что это могло бы сломить и очень сильную натуру, – но все-таки она полностью сохраняет самообладание и готова постоять за себя и свои права.

– Ваша честь, – тут же вскинулся Смит. – Мистер Биндер уже начал защитительную речь или все-таки допрашивает свидетельницу?

– Я веду дело так, чтобы выиграть его, ваша честь. Судья нахмурился.

– Пожалуйста, продолжайте допрос свидетельницы. Хови оттянул большими пальцами рук подтяжки и воздел очи горе словно в поисках вдохновения. Так и не опустив взора, он спросил затем:

– А известно ли вам, мисс Симпсон, что лошади отравлены моненсином?

– Да.

– А вы знаете, что это такое?

– Какой-то антибиотик.

– Хорош в птичий корм, но для лошадей смертелен?

– Мне об этом говорили.

– Гмм… ну, а какие у вас предположения относительно того, каким именно образом моненсин попал в корм для лошадей?

– Видит Бог, мне бы хотелось это узнать. Сокрушенно покачав головой, Хови пробормотал:

– Одно несчастье за другим, и каждое – еще тяжелее, чем предыдущее…

Стенографистке показалось, что он не закончил фразу.

– Пожалуйста, договорите до конца, мистер Биндер.

– И ближе к делу, – одернул адвоката судья.

– А дело заключается в том… – Хови внезапно заговорил громко и предельно четко. – В том, что кто-то преднамеренно пытается свести Патрицию с ума. И как вы думаете, кто бы это мог быть.

Все в зале затаили дыхание.

– Кто ее враги, а, мисс Симпсон?

– Мне об этом неизвестно.

– Подумайте, мисс Симпсон! Кому бы было желательно привести мою клиентку в душевное расстройство, лишив ее тем самым дееспособности?

– Не знаю.

– Вы этого не знаете?

– Нет.

– Но наверняка строите кое-какие догадки.

Смит вскочил с места.

– Протест, ваша честь. Он оказывает давление на свидетельницу.

Хови круто развернулся на каблуках.

– Но это же моя свидетельница!

– Да, но… – Смит явно не знал, что сказать. – На свидетелей вообще нельзя оказывать давление.

Судья стукнул молоточком по столу.

– Протест удовлетворен.

Смит и члены совета директоров принялись перешептываться. Патриция, в одиночестве сидящая за столиком ответчика, через плечо посмотрела на Мигеля. Их взгляды встретились, и он ободряюще улыбнулся ей.

Хови вновь наполнил стакан водой.

– Прошу прощения, мисс Симпсон… – Он отпил из стакана. – Я осознаю, что и для вас это оказалось великим несчастьем. Ведь среди отравленных лошадей оказался ваш конь по кличке Туман, не так ли?

– Да, – сказала Лаура.

– Должно быть, тяжело потерять лошадь, к которой ты был привязан.

Лаура кивнула, на лице у нее можно было прочесть страдание.

– Насколько я понимаю, вы воспитали Тумана?

– Да. Я получила его еще жеребенком от моего сына Роберта. – Лаура понизила голос. – Они, можно сказать, росли вместе. И Бобби учился ездить на нем верхом… а потом мой сын умер…

Слезы покатились у нее по щекам. Тут вмешался судья.

– Мистер Биндер, все это очень трогательно, но какое отношение имеет эта история к нашему делу?

– Я хочу показать, какая это трагедия – потерять лошадь, к которой ты привязался. А ведь мисс Деннисон потеряла их добрую дюжину.

– Хорошо, я понял ваши мотивы.

Хови извлек из кармана большой белый носовой платок и вручил его Лауре.

– Продолжайте, мисс Симпсон. Расскажите суду о том, какой утратой для вас стала гибель Тумана.

– Туман был единственным, что осталось у меня от моего покойного сына. – Лаура вытерла глаза платком, врученным Хови, а затем шумно высморкалась в него. – Моей единственной отрадой было водить его по ферме и вспоминать при этом Бобби.

И она опять разрыдалась.

Хови посмотрел на нее с глубочайшим сочувствием.

– Да, конечно, я понимаю ваши чувства… Рысак таких кровей наверняка заслуживал лучшего конца.

Лаура сквозь слезы посмотрела на адвоката.

– Он не был рысаком!

– Вот как?

– Я ведь говорила вам: он воспитывался у нас в семье, как домашнее животное.

– Что ж, значит, я ошибся. Но разве у Тумана не вытатуирован номер на верхней губе?

– О чем это вы толкуете?

Хови с некоторым замешательством поглядел на нее.

– Значит, нет?

– Ну, разумеется, нет, – ответила Лаура таким тоном, словно вразумляла маленького ребенка.

– Прошу прощения. – Хови отпрянул от нее. Затем резко повернулся к ней лицом. – А если бы у него все же был вытатуирован номер на верхней губе, вы бы знали, что это означает?

Смит вскочил с места.

– Мы уже достаточно наслушались, как мистер Биндер, перескакивая с одного предмета на другой, уводит нас все дальше от темы, для обсуждения которой мы здесь сегодня и собрались.

Судья бросил мрачный взгляд на Хови.

– Вы испытываете терпение суда.

– И все же прошу вас запастись терпением еще на одну минуту.

– Одна минута в вашем распоряжении – но не более. Судья, судя по всему, не шутил.

– Ваша честь, каждая лошадь, которой предстоит участвовать в скачках, перед первым выступлением обязательно подвергается татуировке. Ей наносят номер на внутреннюю часть верхней губы. Это регистрационный номер Жокейского клуба. И вся история этой лошади, до самой смерти, регистрируется под этим номером в анналах клуба…

– Ваше время почти истекло, – перебил его судья. Хови подхватил со своего стола лист бумаги с какими-то записями.

– Передо мной письменные показания ветеринарного врача из Флориды, данные под присягой. В них утверждается, что номер У-65-82551 был нанесен на верхнюю губу жеребца по кличке Туман. – Лаура в изумлении уставилась на адвоката, а он меж тем продолжил. – Судя по анналам Жокейского клуба, это была превосходная скаковая лошадь, Ваша честь, ничего выдающегося, правда, но все же Туман пришел к финишу третьим в скачках с гандикапом в Санта-Аните в 1968 году…

Смит побагровел от гнева.

– Какое отношение вся эта чушь имеет к делу, которым мы занимаемся?

– Сейчас вы это поймете, мистер Смит! – Хови пересек всю площадку в верхней части зала и помахал документом под носом у оппонента. – Конь по кличке Туман принадлежал вовсе не Лауре Симпсон, а, – и он ткнул обвиняющим перстом в сторону директоров компании, – мистеру Роберту Эшу!

– Я… я вообще не понимаю, о чем тут идет речь, – забормотал Эш.

Не обратив на его реплику никакого внимания, Хови меж тем продолжил:

– Бедный Туман… неопровержимо доказывает, что Лаура Симпсон была нанята советом директоров шпионить за моей клиенткой.

Боб Эш вскочил с места.

– Вы не правы! Она должна была охранять Патрицию! Судья стукнул молоточком по столу.

– Вы нарушаете порядок, мистер Эш.

Коулмен, все подбородки которого тяжело колыхались, положил руку на плечо Эшу, успокаивая его. Роузмонт сидел с широко разинутым ртом.

Хови продолжил, его голос звучал теперь громко и презрительно.

– Охранять Патрицию? Она была нанята, чтобы свести Патрицию с ума! Накачав ее таблетками, подстраивать ей всяческие катастрофы.

– Неправда! – закричала Лаура.

Грозно ткнув пальцем в ее сторону, Хови заорал:

– Это вы напустили жучков, погубивших розарий!

– Я этого не делала!

– Это вы подожгли сарай, в результате чего едва не погиб человек.

– Нет!

Подойдя к ней вплотную, Хови громко прошипел прямо в лицо Лауре:

– И это вы отравили всех лошадей, включая Тумана!

– Нет! Нет!

– Нет, мисс Симпсон? Вот как! – Хови подошел к своему столу, принялся рыться в портфеле. Извлек оттуда пластиковый пакет, наполненный маленькими бурыми катышами. – Ваша честь, это птичий корм. Куры от него жиреют. Но, как мы уже знаем, он содержит моненсин, который даже в ничтожных количествах убивает лошадей.

Хови подошел к Лауре, держа пластиковый пакет двумя пальцами.

– Эту отраву нашли в вашей машине, мисс Симпсон.

– Что вы несете? – дрожа от страха, воскликнула Лаура.

– У меня есть четверо свидетелей, готовых подтвердить, что это обнаружено в вашей машине.

– Это… это… не может быть правдой!

Судья стукнул молоточком по столу.

– Вы утверждаете, что данная свидетельница отравила лошадей?

– Совершенно верно, ваша честь. Далее, я утверждаю, что она поступила так, преследуя одну-единственную цель, а именно, стремясь психически сломить мою клиентку. Но эта хрупкая девушка оказалась сильней. – Еще раз развернувшись на каблуках, он в упор посмотрел на Лауру. – Вопреки всем вашим усилиям свести ее с ума, мисс Симпсон!

В глазах у Лауры была пустота.

– Я делала только то, за что мне платили, – вяло пробормотала она.

– Допрос окончен, Ваша честь. Судья снял очки и посмотрел на Смита.

– Свидетельница теперь ваша.

Смит меж тем отчаянно перешептывался с Коулменом. Наконец он поднял голову и негромко сказал:

– Отказываюсь. У меня нет к ней вопросов.

– Отличное решение, – угрюмо произнес судья. Затем повернулся к Лауре. На лице у него было написано откровенное отвращение. – Свидетельница свободна.

Лаура поднялась механически, как зомби; глядя незрячими глазами прямо перед собой, она устремилась к выходу.

Судья, чуть подавшись вперед, обратился к обеим сторонам процесса.

– Только что прозвучали серьезные обвинения уголовного характера. Если не последует возражений истца на доводы ответчика, джентльмены, – то я вынужден предупредить вас, что все сказанное здесь может быть обращено вам во вред в ходе разбирательства уголовного преступления.

– Никаких возражений, – пролепетал Смит. Судья стукнул молоточком по столу.

– Заседание откладывается! И, встав, он вышел из зала. Хови подошел к Патриции.

– Мы выиграли.

И он торжествующе щелкнул подтяжками.

– Благодарю вас, – с отсутствующим видом пролепетала Патриция.

Она видела, как покидают зал суда члены совета директоров. Роузмонт метнулся к выходу первым, словно стремясь сбежать с места преступления. Эш шел следом, даже не замечая, что продолжает машинально разминать резиновый мяч. Коулмен грузно прошествовал последним; выглядел он при этом, как полуспущенный воздушный шар. Казалось, он даже стал меньше ростом, сжался, скорчился – хотя и отчаянно старался сохранять достоинство при этом больше похожем на бегство исходе.

Патриция почувствовала, как ей на плечо опустилась рука. Добрые глаза Мигеля встретились с ее взглядом.

– Вот все и закончилось, – мягко сказал он. Патриция уткнулась ему в плечо.

– Ах, Мигель, ты даже себе представить не можешь, как важно для меня твое присутствие!

– Тсс… ты сможешь рассказать мне об этом за ланчем. Я хочу сводить тебя в тот ресторанчик, где я в тебя влюбился. Влюбился… и сам не заметил этого.

Он крепко прижал ее к себе.

– Идемте, голубки! – Хови одним движением смахнул все бумаги со стола себе в портфель. – Миссис Спербер ждет нас на Уолл-стрит; нам еще предстоит поработать.

Мигель разочарованно посмотрел на Патрицию.

– Это не займет много времени, – извиняющимся голосом сказала она.

– Пошли-пошли, – поторопил их Хови. – Надо раз навсегда выставить этих ублюдков из властных структур корпорации Стоунхэм. Миссис Спербер уже подготовила все необходимые документы.

Лифт для руководящего состава корпорации доставил их в конференц-зал. Миссис Спербер оторвалась от груды бумаг, над которыми работала, и встретила их радостной улыбкой. Встав из-за стола и широко раскинув руки, она пошла им навстречу.

– Моя дорогая, – начала было она, но затем смешалась и просто обняла Патрицию. Такое проявление чувств удивило, в первую очередь, ее самое, и она поспешила придать своему поведению всегдашнюю сдержанность. – Мои поздравления.

– Миссис Спербер, позвольте представить вам Мигеля Кардигу.

Мигель и миссис Спербер обменялись крепким рукопожатием. При этом миссис Спербер едва ли не со смущением заулыбалась.

– Ах да, Мигель. Я о вас весьма наслышана, хотя и не собираюсь сообщать вам, кто именно мне о вас рассказывал.

– Не уверен, льстят ли мне ваши слова или же оскорбляют меня.

Он хитро улыбнулся, продемонстрировав ровные белые зубы. Патриция еще никогда не видела миссис Спербер такой оживленной и разговорчивой..

– Хови, я просто горжусь вами, – произнесла седовласая адвокатесса. – Вы сумели закончить заседание точно к началу ланча.

Она указала на боковой столик, на котором были сервированы кофе и бутерброды.

– Честно говоря, я надеялся, что сумею управиться с этим делом еще до завтрака, – сказал Хови.

– Такой маленький человечек и такое большое самомнение, – поддразнила миссис Спербер.

Смех еще не стих, когда Патриция попыталась объяснить:

– Но мы не остаемся на ланч. Мигель ведет меня…

– Как же так, моя дорогая! – в голосе у миссис Спербер послышалось откровенное изумление. – Вот-вот начнется экстренное заседание правления, нам предстоит избрать нового председателя правления и новый совет директоров…

Патриция быстро переглянулась с Мигелем. Он стиснул ей руку.

– Дело прежде всего. Хови уже уплетал сэндвич.

– Одно из самых легких дел в моей практике… а все лавры не мне, а матадору. – Он похлопал Мигеля по спине. – Когда вы обнаружили этот номер, дело можно было считать законченным.

Мигель ухмыльнулся.

– Когда у вас возникнет еще какое-нибудь дело, связанное с лошадьми, пригласите меня в помощники.

– А нам и так предстоит другое дело, – вмешалась миссис Спербер. – Уголовный процесс.

Хови доел сэндвич и потер сухонькие ручки.

– С нетерпением жду визита в контору прокурора. С каким наслаждением я потащу этих трех мерзавцев в уголовный суд.

– Нет, Хови, – твердо сказала Патриция.

– А в чем дело?

Хови с недоумением посмотрел на нее.

– Я не хочу никакого уголовного дела.

– Вы не шутите?

– Нет. Оставьте все, как есть. Я не хочу проходить через это еще раз.

– Но, Патриция, – начала миссис Спербер.

– Пожалуйста. Мне хочется положить этому конец. Я ведь всех их знаю еще с тех времен, когда была совсем малышкой. Мы выиграли – и достаточно. А теперь мне их жаль. И хочется поскорее обо всем забыть.

– Я вас не понимаю. – Хови потянулся за следующим сэндвичем. – После всего, что они сделали?

– Мистер Биндер, – вмешался Мигель, – Вы не знаете Патрицию. Ей жаль всех на свете.

Хови с откровенным разочарованием вздохнул.

– На вашем месте, я бы прислушался к ее словам, – сказал Мигель.

Патриция с благодарностью посмотрела на него. Ей не хотелось спорить со своими союзниками и помощниками, но она так устала, так смертельно устала.

Хови переглянулся с миссис Спербер.

– Мне кажется, я остался в меньшинстве, – уныло произнес Хови. – Но вы не будете возражать, Патриция, если я не стану слишком спешить с передачей им этой радостной вести? Пусть помучаются. И под угрозой обвинения в уголовном преступлении они без лишних разговоров подпишут все просьбы об увольнении и об отставке, которые я им подсуну.

Теперь вздохнула Патриция.

– О чем вы грустите, моя дорогая? – спросила миссис Спербер.

– Я только одного не могу понять. Зачем они все это затеяли? Чего им не хватало? У них было столько денег, столько власти… Зачем?

Хови подошел к ней и с полным ртом пробормотал ей на ухо одно-единственное слово:

– Жадность.

Мигель сидел, попивая кофе и пытался вникнуть в смысл разговора, впрочем, безуспешно. Вклады… поставки… реструктурирование… дивиденды… капитальные вложения… реинвестиции… Время от времени Патриция высказывала соображения, которые, судя по всему, в хорошем смысле слова изумляли Хови и миссис Спербер. Мигель очень гордился ею, но все это казалось ему китайской грамотой. Он хорошо владел английским, но, столкнувшись с подобной терминологией, чувствовал себя иностранцем, впервые попавшим в чужую страну.

Стараясь не привлекать к себе внимания, он перешел из конференц-зала в кабинет Патриции. А очутившись там, потянулся к телефону и позвонил в Лиссабон.

– Эмилио?

– Мигель? И ты нашел время вспомнить о старом друге! Какие-нибудь неприятности?

– Сколько времени осталось до начала финальных состязаний в Лиссабоне?

– Но послушай! В этой корриде тебе принять участие все равно не удастся!

– А почему бы и нет? Ведь еще, кажется, шесть недель. Я успею провести три необходимые квалификационные встречи.

– Но ты пропустил две недели, пока болел Пауло, и еще две, пока сидел в тюрьме. Осталось три недели до начала отбора. А в этот уик-энд тебя тоже не будет.

– Почему? Я буду.

– Будешь? Но как тебе удастся…

– Не спорь. Просто подготовь все заранее.

– Ладно-ладно! Твой покорный слуга обо всем позаботится.

Мигель сам не понимал, почему с такой однозначностью объявил о своем решении в разговоре с Эмилио. Он хотел было даже перезвонить ему, но раздумал.

Через полуоткрытую дверь он скользнул обратно в конференц-зал. Помещение уже заполняли люди в строгих костюмах. Должно быть, это начали прибывать участники экстренного совещания. С этими людьми у него не было ничего общего. И, наверное, лучше всего ему уйти отсюда. Да, именно так – вернуться на ферму Патриции и дожидаться там ее возвращения. Да и ему сразу же станет веселее, едва он оседлает Харпало. На скорую руку Мигель набросал записку и попросил секретаршу передать ее Патриции. Она наверняка поймет его правильно.

Но Патриция не поняла его. Она сидела в машине, забившись в уголок, чувствуя себя совершенно измотанной. Какими чудовищными выдались последние две недели – но теперь все кончилось, и ей не терпелось обрести долгожданный покой в объятиях у Мигеля. Почему же он не дождался ее?

Ну, конечно, ему стало скучно и поэтому захотелось поскорей очутиться в седле и развеяться. Она пыталась посмотреть на происшедшее его глазами. Нельзя в конце концов быть настолько эгоистичной…

К тому времени, как машина подъехала к ферме, Патриция уже совладала со своими чувствами.

Все на ферме было, на первый взгляд, в порядке. Лошади мирно паслись. Вечернее солнце заливало медовым светом луга. Могильник павших лошадей был сровнен с землей. В живописных сумерках казалось, что все случившееся было только дурным сном.

Эдгар стоял у нового сарая, наблюдая за разгрузкой машины с сеном. Он приветственно помахал ей.

– А где мистер Кардига? – крикнула она из открытого окошка машины.

– В лесу! Он только что умчался! – прокричал Эдгар в ответ.

Патриция улыбнулась. Прекрасный летний вечер был, как нарочно, создан для конной прогулки вдвоем; она наверняка сумеет нагнать его. Но когда машина въехала на прямую, ведущую к дому, аллею, улыбку с лица Патриции как рукой стерло. Прямо перед домом стояла машина Лауры, мотор был включен, а задняя дверца распахнута. Патриция невольно задрожала. Встретиться сейчас с Лаурой было бы для нее невыносимо. Она отослала машину, а сама вошла в дом черным ходом, чтобы избежать нежеланной встречи.

Посреди кухни с чашкой кофе в руках стояла Конча.

– Конча! Ты вернулась!

Патриция бросилась к экономке и обняла ее.

– Осторожнее, мэм! Обожжетесь! – воскликнула Конча, ставя чашку на стол.

– Я так счастлива встретиться с тобой!

– Вы отправили моей больной сестре чудесную посылку.

– Ах! Я рада, что ее доставили.

– Но у меня нет сестры. Восемь братьев – это да. Мне это показалось очень странным. Мисс Симпсон сказала мне, что вы – в Швейцарии и сами дадите знать, когда мне возвращаться. А когда пришла посылка для больной сестры, я решила, что дело плохо. И вернулась.

Патриция еще раз стиснула экономку в объятиях.

– Конча! Я так по тебе скучала!

– Эдгар рассказал мне обо всем. – Конча мотнула головой вверх и в сторону – туда, где жила Лаура. – Какая злодейка!

Последние слова – и с особенным чувством – она произнесла по-испански.

Патриция молча кивнула. Она села за стол и принялась пить кофе. Ей было трудно осмыслить все, происшедшее за последние двадцать четыре часа. И самым худшим оказалось предательство Лауры. Больше года Патриция делилась с ней самыми сокровенными мыслями и чувствами, а та строила из себя ее лучшую подругу. Как же этой мошеннице удалось с такой легкостью ее провести – или она и впрямь настолько глупа? Но еще большее отвращение вызывала у Патриции мысль о фальшивой любви, с которой Лаура относилась к Туману. И вдруг она услышала на втором этаже шаги. Вопреки себе самой, она решила, что надо еще раз поглядеть в глаза этой женщине, которая предала ее так жестоко.

Когда она вошла в гостиную, Лаура как раз спускалась по лестнице, в обеих руках у нее было по чемодану. Волосы растрепаны и всклокочены, взгляд – почти безумен. Было совершенно очевидно, что она пьяна. Лишь дойдя до нижней ступеньки, она заметила Патрицию – и хмыкнула. Затем пнула что было силы полураскрытую дверь. Та распахнулась, срикошетила, выбила у нее из руки один из чемоданов.

Патриция не шевельнулась.

Лаура, багровая от злости, наклонилась за чемоданом.

– Ну, чего ты уставилась? Патриция не ответила.

– Я рада, что уберусь отсюда. Ты со своими долбанными проблемами! Маленькая вонючая богачка не знающая, что делать с деньгами.

Патриция почувствовала, что злость Лауры, как это ни странно, совершенно не задевает ее.

Теперь по лицу Лауры ручьями побежали слезы.

– Ну, давай же, не стесняйся, упеки меня в тюрягу! Для того, у кого есть деньги, это не проблема. Да и в тюрьме мне будет не так тошно, как тут!

Патриция по-прежнему молчала, безучастно наблюдая за бурной истерикой Лауры. И так и не стронулась с места до тех пор, пока не увидела, как исчезают вдали хвостовые огни ее машины.

Глава XXIII

Этой ночью Патриция наконец выспалась по-настоящему. Правда, она время от времени просыпалась, чтобы убедиться, что Мигель – рядом с нею; он в самом деле был рядом, обнимал ее, баюкал, как ребенка, гладил по волосам, нежно массировал – и тем самым вновь навевал дремоту.

Ах, как она была благодарна ему, что он все-таки сумел прилететь, – и именно тогда, когда она в нем сильнее всего нуждалась! Без него ей было не выстоять в тот страшный день, когда отрава сгубила сразу столько ее дряхлых питомцев. Не окажись он рядом, и ее бы уже наверняка вновь отправили в санаторий в Лозанне и поместили в палату, из которой предусмотрительно убрано зеркало.

Но когда она проснулась, разбуженная яркими лучами утреннего солнца, то обнаружила, что рядом никого нет. Охваченная паникой, она кое-как оделась и поспешила вниз по лестнице.

– А где мистер Кардига? – спросила она у Кончи, стараясь скрыть звучащее в ее голосе волнение.

– Он – с лошадью, только вы сперва поешьте.

Не обращая внимания на протесты Кончи, Патриция выбежала с кухни во двор.

На конюшне Мигель непринужденно разговаривал с Эдгаром; Харпало и Спорт уже стояли подготовленные и оседланные.

Не обращая внимания на присутствие Эдгара, Патриция обвила Мигеля руками и осыпала его лицо жаркими поцелуями.

Эдгар, пробормотав что-то насчет неполадок с водопроводом, оставил их наедине друг с другом.

– Эй, послушай, надо все-таки держать себя в руках, – рассмеялся Мигель.

Она еще раз тесно прильнула к нему, а затем со смехом отпрянула.

– А ты хоть помнишь, что как раз на этом самом месте я тебя отвергла ровно год назад?

– Что ж, давай снесем конюшню и воздвигнем здесь кафедральный собор.

Он подхватил ее на руки и посадил на Спорта, а сам вскочил на Харпало.

– Ты готова?

– Так точно, командир. А куда прикажете?

– На то место, которое я уже посетил вчера вечером, – загадочно произнес он. – Следуй за мной.

Ей не составило большого труда догадаться, куда он ее везет, – в лес, где они так часто беседовали друг с другом.

– Как ты думаешь, обладатели многих тысяч глаз, следящих сейчас за нами, запомнили, когда мы здесь были в последний раз, – спросил Мигель.

– Да, – прошептала Патриция, спешиваясь, – давай говорить тихо, чтобы они до поры до времени не узнали о том, что именно здесь мы собираемся открыть американский филиал Учебного центра верховой езды семейства Кардига.

Он промолчал.

– Ах, Мигель, давай займемся этим немедленно.

– Но ты же не сможешь.

– Что ты хочешь сказать?

– Я слышал ваш вчерашний разговор… инспекционные поездки на заводы, теория управления, аудит… Вот чем тебе теперь предстоит заниматься.

– Да, но ты мне поможешь.

– Нет, Патриция, у меня тоже есть дела, которыми я обязан заняться.

– О чем ты, Мигель?

Ее хорошее настроение моментально улетучилось.

– Время работает против меня. Я пропустил уже четыре корриды, а через шесть недель мне необходимо провести повторное выступление в Лиссабоне.

У Патриции засосало под ложечкой.

– Но ты же не можешь сейчас уехать.

– Я должен ехать.

– Но ты нужен мне здесь. Как мне управиться со всеми этими делами, не чувствуя твоей поддержки?

– Но ведь и мне придется сражаться с быками, не чувствуя твоей поддержки.

– Ты хочешь сказать, что собираешься бросить меня только ради того, чтобы замучить нескольких животных? – с возмущением воскликнула Патриция.

Мигель побледнел.

– Я не подвергаю критике твои действия; изволь не критиковать мои.

Твердость его голоса изумила ее.

– Извини!

Мигель увидел, что она с трудом сдерживается, чтобы не расплакаться.

– Патриция, тебе досталось дело, которое требует много сил, – и ты в состоянии с ним справиться. Духу у тебя на это хватит. Ты вступила в схватку с советом директоров – и сумела одержать победу.

– Но я победила благодаря тебе. Это ты дал мне силу справиться с ними. – В ее голосе зазвучали истерические нотки. – А теперь ты мне нужен больше, чем когда бы то ни было.

– Я буду все время думать о тебе.

– Мне этого недостаточно! Мигель упрямо посмотрел на нее.

– Но это – все, что я могу тебе предложить.

– Тогда зачем же ты вообще сюда приехал?

– Неужели мне нужно отвечать на этот вопрос? – резко бросил он.

– Нет-нет. Просто я не могу совладать с собой. Я так хочу тебя!

– Это я понимаю, я ведь тоже тебя хочу. Но у каждого из нас есть свои обязательства.

– Пошли они к черту, все эти обязательства!

– Ты ведь на самом деле так не считаешь, – сказал он, стараясь остудить ее пыл. – Я знаю тебя и помню, как горели у тебя глаза, когда ты говорила об этих людях из Ногалеса, я помню, как звучал твой голос, когда ты обращалась к своим любимым животным. Я многому научился у тебя, Патриция.

– Ах, Мигель, – вздохнула она. – Побудь здесь хотя бы еще немного. Ну, скажем, пару дней!

– Не могу. Я улетаю «Конкордом» сегодня после обеда.

– Ах нет! Нет! Пожалуйста… – В голосе у нее звучала мольба, и она была бессильна скрыть это. – Останься хотя бы на денек!

Он покачал головой.

– Завтра мне будет еще труднее расстаться с тобой. Обратно они ехали молча. Вернувшись домой, Мигель быстро собрал вещи. Патриция не стала перечить, когда он объявил, что не хочет, чтобы она провожала его в аэропорт. Прощание вышло скованным. Патриция пыталась проглотить комок, застывший у нее в горле. Мигелю хотелось утешить ее. Он обещал как можно чаще звонить и самыми яркими красками расписал картину их радостного воссоединения через шесть недель – сразу после того, как он проведет финальный бой в Лиссабоне.

Когда он уехал, Патриция уселась на подоконник в спальне и залюбовалась закатом. В небе над фермой она увидела перистый след самолета. Уж не тот ли это самолет, который уносит от нее Мигеля?

Начало темнеть, но в небе пока не зажглось ни единой звезды. «Ах, папочка, где же ты?»

Прошло уже несколько месяцев со времени ее последнего мысленного разговора с отцом. Ей незачем было взывать к любви небесной, пока она с такой силой купалась в неге любви земной. Но сейчас она опять почувствовала себя покинутой – а значит, потерянной.

Патриции хотелось, чтобы папочка взял ее на руки и убаюкал так, чтобы вся боль прошла. Нет – не папочка. Ей хотелось, чтобы Мигель сжал ее в объятиях – и чтобы мгновение длилось вечно. Но он только что недвусмысленно дал ей понять, что мучить быков для него важнее, чем быть с нею. И этого она никак не могла понять. Да любит ли он ее на самом деле?

Глава XXIV

Патриции еще никогда не доводилось работать с таким ожесточением, как за последние три недели, вникая во все дела корпорации; только изнуряя себя трудом она могла заглушить неотвязные мысли о Мигеле. Она чувствовала полное изнеможение, но стеснялась признаться в этом кому бы то ни было, не говоря уж о том, чтобы пожаловаться. Миссис Спербер и Хови работали с точно такой же интенсивностью, но не выказывали при этом ни малейших признаков усталости.

Сейчас, сидя за длинным столом для совещаний, во главе заново сформированного совета директоров, она едва прислушивалась к словам миссис Спербер, делающей отчет о своей инспекционной поездке на предприятия в штате Огайо. Патриция бросила взгляд на часы – опять ушел целый день; как же она ненавидела все эти совещания. Возможно, ей стоило бы придумать какой-нибудь предлог, извиниться и откланяться…

Но тут дверь с грохотом распахнулась и в конференц-зал вошел Хови. Патриция с трудом удержалась от смеха – настолько разительная перемена произошла во внешности адвоката. Она просто не верила собственным глазам. Куда подевался жеваный-пережеванный коричневый костюм с мятой сорочкой, как он теперь обходится без широченных подтяжек? Сорочка на нем была безупречно выглаженной, в строгую полоску, галстук телесного цвета, усеянный крупными рисунками, изображающими орлов, и – кто бы мог в это поверить? – сшитый на заказ костюм весьма модного фасона. На смену очкам со стеклами, напоминающими донышко бутылки из-под кока-колы пришла пара, подобающая авиатору экстра-класса. Не ударило ли ему в голову назначение главным советником гигантской финансово-промышленной корпорации?

– Хови! – сказала она. – Вы классно выглядите!

Он покраснел.

– Вам нравится? У моей новой подружки такой своеобразный вкус.

Он прошел во главу стола и показал всем присутствующим свежий номер «Ньюс-уик». С обложки на них смотрела Патриция. По рядам пробежал шепоток.

Держа журнал высоко над головой, Хови торжественно произнес:

– Леди и джентльмены, этот номер «Ньюс-уик» еще не поступил в продажу, но завтра с утра он окажется в руках у миллионов людей. И я не сомневаюсь, что вы узнали ту, чья фотография на обложке.

Хови просто сиял.

Патриция потупилась, переплела пальцы, она не знала, что сказать.

– Позвольте мне зачитать вам кое-какие выдержки из передовой статьи этого номера. – Хови прочистил горло, а затем внешне бесстрастным тоном, скорее, подходящим для судебного заседания, начал – «На рынке ценных бумаг резко вырос интерес к акциям компании Стоунхэм, основанной сорок лет назад покойным Дж. Л. Стоунхэмом финансово-промышленной корпорации. Широко известный и вызывающий у многих почтительный трепет промышленник и финансист, Стоунхэм создал могущественную империю, вполне соответствующую его собственной репутации. Но теперь его единственная наследница, Патриция Деннисон, резко меняет генеральную линию финансово-промышленной деятельности всей компании и привлекает к себе внимание широковещательными заявлениями типа сделанного ею на прошлой неделе: «Я хочу вдохнуть совесть в дела компании, превратить ее в корпорацию, учитывающую интересы не только своих акционеров и клиентов, но и своих сотрудников, компанию, защищающую окружающую среду в заботе о будущих поколениях».

Патриция почувствовала, что заливается краской смущения. Восхищенные взоры всех присутствующих были обращены к ней. Миссис Спербер казалась наседкой, хлопочущей об одном из своих цыплят.

Хови меж тем продолжил. Его голос становился все громче и громче, а шея покраснела в тугом воротничке новой сорочки.

– «Хотя скептики с Уолл-стрит предсказывали понижение курса акций компании Стоунхэм после того, как бразды правления перешли к мисс Деннисон, на деле случилось прямо противоположное. Известия о ее намерениях вызвали взлет интереса к акциям компании у тех инвесторов, которые рукоплещут замыслу мисс Деннисон. Как выразился один из дилеров, чувствующий вкус к социально и экологически ориентированному производству, «мисс Деннисон доказала, что сам факт заботы о ближнем оказывается куда прибыльней, чем слепая погоня за голой прибылью».

Хови ликующим голосом закончил речь:

– Давайте же согласимся с мнением тех, кто хвалит нашу блистательную мисс Деннисон!

Все встали аплодируя и выкрикивая приветствия. Патриция, потупившись, пробормотала нечто вроде «благодарю вас всех», протестующе подняла руку и бросилась прочь из конференц-зала.

Оказавшись у себя в кабинете, она плотно закрыла дверь. Почему миг собственного триумфа не радует ее? Ведь как раз этого она и стремилась добиться – преобразовать компанию – и подать тем самым пример остальным. Так почему же в душе у нее такая гнетущая пустота?

Она знала, почему, – рядом не было Мигеля, с которым можно было бы разделить этот триумф.

Прошла неделя с тех пор, как она говорила с ним в последний раз. Потом она неоднократно пыталась дозвониться, но с ним было крайне трудно связаться, – он разъезжал по португальским провинциям, проводя отборочные бои, да и разница часовых поясов была изрядной помехой.

Вот и сейчас она не без колебаний потянулась к телефону. Во время их последнего разговора голос Мигеля показался ей таким холодным, далеким, равнодушным. Разумеется, он был целиком поглощен собственными заботами. Ей не в чем было упрекнуть его, она ведь и сама была чересчур занята делами. Но ее работа по переустройству корпорации уже близилась к завершению – миссис Спербер и Хови скоро смогут взять на себя руководство компанией, а у них это получится гораздо лучше, чем у нее самой. Ну, и что потом? Найдется ли в жизни Мигеля место для нее? Ей так хотелось быть полезной ему, но что она могла ему дать – не следовать же за ним с одной корриды на другую? Сама мысль об этом наводила на нее тоску.

Она так и не решилась позвонить ему.

Выйдя из здания компании, Патриция увидела высокую белокурую женщину с высокой башней волос на голове, которая, казалось, могла опрокинуться на сильном ветру, точь-в-точь как у Джоанны Бенсон. Незнакомка стояла у огромного белого лимузина. О Господи, да ведь это и есть Джоанна Бенсон! Патриция уже хотела броситься к ней, когда из главных ворот здания выбежал Хови и с громким криком: «Дорогая! Прости, что заставил тебя столько ждать!» – бросился к Джоанне.

Джоанна, которая была выше его на целый фут, наклонилась, поцеловала его в лоб, поправила ему галстук и пригладила растрепавшиеся прядки волос.

Патриция, спрятавшись за колонну, с изумлением следила за ними. Джоанна и Хови! Это невероятно!

Она подождала, пока они отъедут, а затем сама села в машину. Кто бы мог подумать, что парочка таких не похожих друг на друга людей сумеет воссоединиться? И они оба казались такими счастливыми. Патриция даже почувствовала легкий укол зависти. Эти двое испытывали сейчас такое взаимотяготение и близость, как когда-то и она с Мигелем. Но теперь трещина, пролегшая между ними, становилась все шире.

Ее машина мчалась по направлению к этому ужасному дворцу на Парк-авеню, в котором она вынуждена была остановиться из-за перегруженности своего расписания. По крайней мере, портрет Дж. Л. Стоунхэма, висящий здесь, уже не производил на нее столь гнетущее впечатление, как прежде. Черты деда на портрете каким-то загадочным образом смягчились – его глаза перестали сверлить ее, а весь облик не казался более высеченным из гранита, но свидетельствовал, скорее, о том, что и Дж. Л. был человеком из плоти и крови. Даже если бы Дж. Л. и не одобрил преобразований, произведенных ею в компании, достигнутое ею повышение прибылей наверняка пришлось бы ему по вкусу.

Машина замедлила ход у здания ООН – здесь стоял пикет демонстрантов, блокируя движение. Водитель обернулся к Патриции:

– Переждем, мисс Деннисон? Или попробуем прорваться по Третьей авеню? Но легкой поездки я вам не обещаю.

– Пожалуй, я пройдусь пешком.

– Но, мисс Деннисон! Это же еще двадцать кварталов!

– Мне нужно размяться.

Когда она вышла из машины с кондиционером, уличная жара обрушилась на нее, как лавина. Внезапно она осознала, что большую часть времени проводит на свежем воздухе у себя на ферме или же в автомобилях и в кабинетах с системой кондиционирования. Она и сама не могла припомнить, когда в последний раз вот так шла по городу, а не любовалась на него из окна дома или машины.

Она с трудом проложила себе дорогу сквозь толпу пикетчиков, протестующим против дурного обращения с палестинцами на Западном берегу Иордана, и подхваченная общей массой прохожих, двинулась дальше по Первой авеню. Она множество раз проезжала по этой улице, но никогда не всматривалась в нее, всегда чем-то занятая – что-то читая или слушая музыку.

Она шла медленно, вглядываясь в лица людей, – все они куда-то спешили, каждый отделен от всего остального мира своими заботами; юноши и девушки даже не посматривали друг на друга, расходясь в разные стороны под грохот музыки, доносящейся из наушников «плейеров». Не обращая внимания на всю эту суету, у стены сидела нищенка, разложив на коленях нехитрый скарб; у ее ног возилась собачонка; никому не было до них ни малейшего дела. Патриция остановилась, приласкала собачонку и дала нищенке десятидолларовую купюру.

Пройдя дальше, она оказалась у уличного киоска, расточавшего пряный запах «хот догов», сарделек и беляшей. Она не знала, что такое беляш, поэтому купила попробовать. Он оказался вкусным, и она пошла дальше, с удовольствием жуя на ходу.

Проходя мимо газетного киоска, она увидела, как с автофургона в него сгружают свежие газеты. Продавец вскрывал пачки журналов. Он перерезал веревку на одной из пачек, и посыпались номера «Ньюс-уик». С обложек на нее глядело ее собственное лицо. Она вспомнила фразу, которую тогда прочитал Хови, – о том, что простое проявление внимания приносит свои плоды… Это были слова Тома Кигана – он помог ей кое-что понять. И еще он помог Мигелю. Ей хотелось послать что-то в его фонд, но из-за всей этой судебной волокиты у нее голова пошла кругом. Надо сделать это прямо сейчас, подумала она, когда поток пешеходов переносил ее через улицу.

Пройдя чуть дальше, она увидела, как «скорая помощь» пытается продраться через уличный затор. Но машины не давали ей проехать. Никому не было дела до того, что в «скорой», возможно, кто-то находится при смерти. Как трудно в Манхэттене добраться до больницы. Наконец вой сирены затих, и «скорая» остановилась у больницы Ленокс-Хилл дальше по улице.

А может быть, Том Киган сейчас именно там, может, он заботится о ком-то, находящемся на смертном одре?

Правда, было уже поздно, но она по крайней мере, могла заглянуть и оставить записку. Когда она видела его в последний раз? Неужели год назад? Сколько всего произошло за эти месяцы! Повинуясь внезапному порыву, Патриция перешла через улицу и оказалась в вестибюле больницы. Подойдя к стойке дежурной, она сказала:

– Я хотела бы оставить записку для Тома Кигана.

– Минуточку, – сказала хорошенькая медсестра, что-то проверяя по своему компьютеру. – Сейчас… Палата № 602.

– Ах, нет… Я… – залепетала Патриция. – Мне бы хотелось только оставить ему записку.

– Прошу прощения, но нам запрещено принимать передачи для пациентов.

– Но он не пациент, а доктор! Девушка еще раз сверилась с компьютером.

– Нет, пациент. Шестьсот вторая палата.

В полном недоумении Патриция вошла в лифт и поднялась на шестой этаж. Прошла по длинному сводчатому коридору, сверяясь с номерами на дверях. Мимо нее прокатили на носилках молодого пациента; рядом с каталкой шла сиделка с бутылочкой для внутривенного вливания.

У двери под номером 602 Патриция в нерешительности остановилась. Затем все-таки постучала. Из палаты донеслось приглушенное: «Войдите!»

Открыв дверь, Патриция в первую минуту решила, что перепутала номер. На кровати лежал изможденный старик, потухшие глаза были едва заметны в глубоких глазных впадинах. На щеках пламенели кроваво-красные язвы. Патриция невольно отпрянула к дверям, но взгляд потухших глаз приковал ее к месту.

Молчание прервал хриплый голос:

– Вот уж не думал, что когда-нибудь вновь увижусь с вами!

Патриция не смогла выдавить из себя в ответ ни слова. Она почувствовала, что у нее подкашиваются ноги и бессильно рухнула в кресло, приставленное к кровати; по щекам у нее побежали слезы.

– Не плачьте.

Том сделал такое движение, словно хотел дотронуться до нее. Вены у него на руке вздулись канатами, кожа была бесцветна. Он заметил, что Патриция бросила взгляд на его руку, и поспешил убрать ее под одеяло.

– Что стряслось? – изумленно спросила она. Вместо ответа он уставился на потолок. Затем все же выдавил из себя:

– Проклятие богов. – Его потрескавшиеся губы затряслись, она не сразу поняла, что он пытается улыбнуться. – Синдром приобретенного иммунодефицита.

Она посмотрела на него, не в силах ничего понять.

– СПИД.

– Ах нет, Том, только не у вас!

Он с отсутствующим видом уставился куда-то вдаль.

– А собственно, почему? Я идеальный кандидат.

Лишившись дара речи, Патриция, не отрываясь, смотрела на жалкую фигуру, скорчившуюся под белым в каких-то подозрительных подтеках одеялом. Когда она овладела собой, слова хлынули из нее потоком:

– Но вы ведь делали только хорошее! Вы старались помочь ближним! Вы поехали в Богом забытый край… чтобы спасти голодных, больных, страждущих, всех, от кого отказались остальные! Всю свою жизнь вы только тем и занимались, что делали людям добро.

– Вздор.

Она решила, что неправильно расслышала его.

– Что вы сказали, – переспросила она, наклонившись к нему поближе.

– Я ненавидел этих поганых арабов!

Патриция отшатнулась от него. Он, должно быть, бредил.

– Единственным человеком, которому мне хотелось помочь, был я сам, – продолжил Том все тем же заупокойным тоном, медленно разворачиваясь к ней лицом. – Это чистая правда. Я думал только о себе.

– Том, прошу вас, вы на себя клевещете! Вы провели два года в самых суровых условиях, помогая несчастным и обездоленным.

– Все это чушь.

– Как вы можете утверждать такое?

Его голова бессильно откинулась на подушку, глаза закрылись.

– Патриция, у меня осталось не так уж много времени, и я пытаюсь быть честным. Мне трудно, потому что я никогда не был честен. Но разве можно ждать другого от такого тайного лидера, как я?

– Том, ваша интимная жизнь не имеет никакого отношения к тем замечательным достижениям, которых вы добились на поприще человеколюбия.

– Хотелось бы мне быть таким человеком, каким я вам кажусь. – Том вяло улыбнулся. – Но мной двигало только тщеславие.

– Тщеславие?

– Да… Мне хотелось стать Великой Белой Надеждой Парк-авеню. – Вот я и очутился здесь, на Парк-авеню. – Из горла у Тома донесся странный клекот – смех, сразу же перешедший в кашель. Он отдышался, затем заговорил вновь. – С деньгами, которые я крал из благотворительных пожертвований, в том числе и из ваших, я мог позволить себе немало увеселительных поездок по свету.

– Я вам не верю, – прошептала Патриция.

– Нет уж, лучше поверьте. У меня не осталось времени на то, чтобы лгать.

Он откинулся на подушки. Исповедь явно утомила его.

Патриция не знала, как реагировать на обрушившиеся на нее признания. И пока она собиралась с мыслями, дверь палаты открыли. Вошла сестра с прибором для внутривенного вливания. Она присоединила трубку к катетеру на груди у Тома и, не сказав ни слова, вышла из палаты.

– В чем вы нуждаетесь, Том? Я могу чем-нибудь вам помочь? – выдавила из себя наконец Патриция.

– Да, пожалуй… Еще бы парочку годков жизни.

Патриция закусила губу.

– Простите.

Том смотрел на нее чуть смягчившимся взглядом. В порыве жалости Патриция наклонилась поцеловать его.

– Не надо, – резко бросил он и отвернулся к стене.

– Я вернусь, Том, – сказала Патриция.

Она торопливо вышла из палаты, осторожно прикрыв за собой дверь, поскольку оставаться там больше не могла. У лифта она привалилась к стене, пытаясь осмыслить происходящее.

Она вошла в лифт и уже собиралась нажать на кнопку, когда се нагнала сестра, что-то держа в руках.

– Доктор Киган хочет, чтобы вы приняли у него это.

Патриция посмотрела на небольшой сверток в коричневой упаковке, перетянутой ленточкой, и, не сказав ни слова, взяла его.

Она вяло держала сверток в руке, спускаясь в лифте. В вестибюле ей пришлось опуститься в кресло, так как ноги отказывались служить. Осторожно, стараясь не порвать бумагу, она развернула обертку. Внутри оказалась резная деревянная коробочка, исписанная какими-то иероглифами. Открыв ее, Патриция невольно заморгала. Перед ней сверкала россыпь бриллиантов. Осторожным движением руки она извлекла из шкатулки ожерелье, которое когда-то сама пожертвовала на больницу, руководимую Томом, на благотворительном обеде в его честь. Здесь же она обнаружила короткую записку.

«Мне очень жаль, что я не доверял вам настолько, чтобы открыть свою главную тайну. Она казалась мне слишком мрачной, чтобы извлекать ее на свет. У меня не хватило смелости – но тем самым я обидел вас, обидел ту, которая менее всего этого заслуживает. Простите меня, если сможете.

Вы дали мне это в знак любви. Любовь – бесценный дар. Примите, пожалуйста, и мою любовь тоже.

Том».

– Какого черта ты тут околачиваешься? – заорал Эмилио.

Мигель никак не отреагировал на его возглас. Поглощенный собственными мыслями, он мерял шагами грязную тропу, окружающую переполненный загон для быков. Запертые там звери рассерженно ревели.

– Мигель, ты слышишь меня? – не отставал Эмилио.

– Толпе это вроде бы нравится.

– Что за вздор! Да здешние жители просто ошалели от радости из-за того, что к ним, в маленький занюханный городишко, приехал сын великого Пауло Кардиги. А какого дурака он из себя строит – на это им наплевать.

Мигель через плечо смерил друга убийственным взглядом.

Но тот заговорил еще громче:

– Смельчак какой выискался. Не удостаивает быка взглядом, вступая с ним в прямой контакт! Он мог тебя изуродовать!

Мигель остановился и, перегнувшись через массивную бетонную стену, заглянул в загон, где беспрестанно колыхалась обтянутая черной шкурой мышечная масса.

– Но ведь не изуродовал, – хладнокровно возразил он.

– Скажи спасибо Ультимато! Только он и обратил на быка хоть какое-то внимание!

Мигель заскрежетал зубами.

– Кончай болтать ерунду! Что тебе от меня нужно?

Эмилио собрался с духом.

– Мне нужно, чтобы ты работал с быком, точь-в-точь как у меня в поместье. Как ты работал, когда глаза твоего отца сияли гордостью за сына!

– Он следил за тем, как я сижу на коне. Быка он, думаю, просто не заметил.

– А сегодня, как мне кажется, не заметил быка ты сам! Мигель повернулся лицом к другу.

– Эмилио, когда я задумал вновь принять участие в корриде, мне казалось, будто все будет, как в доброе старое время, – но мне не восстановить своих былых ощущений. Они просто… как бы тебе сказать… исчезли.

– Ах ты черт! Это еще что за напасть! Твои ощущения вернутся к тебе, когда ты сумеешь сосредоточиться на том, чем занимаешься.

На минуту в разговоре возникла напряженная пауза.

– Мигелино, умоляю тебя… В ближайшую пару недель постарайся все-таки сосредоточиться на них. – Эмилио указал на быков. – Это твои враги. Посмотри на них! Они только того и ждут, чтобы убить тебя. Один из них лишил тебя ноги. И ты хочешь, чтобы другому удалось завершить начатое тем, первым?

Взгляд Мигеля машинально обратился в сторону, куда указывал Эмилио. Быки мотали могучими головами, нетерпеливо били землю копытами; их словно бесило то, что их заперли в столь ограниченном пространстве. Еще пару дней назад они привольно бродили по лугам – а теперь оказались пленниками, которых перед отправкой на бойню ждет еще смертельный поединок с человеком.

Один могучий бык отделился от остальных и приблизился к Мигелю. Он негромко ревел и из его черного рта высовывался наружу длинный алый язык, которым бык хлопал себя то по одной ноздре, то по другой. Он казался изумительной статуей, полуденное солнце играло на его черных боках и янтарных рогах. Затем он поднял голову, посмотрел на Мигеля и глухо заревел. Что он пытался сказать человеку, возможно, своему будущему сопернику?

Но в его глазах нельзя было прочитать ничего: миндалевидные, бездонно-синие, они лишь отражали солнечный свет.

Внезапно Мигелю вспомнилась мысль, вычитанная в одной из книг, которые давала ему Патриция. Все, кто живет в нашем мире, писал автор, подразделяются на убийц и беглецов, а отличить одних от других можно по расположению на лице глаз. У беглецов глаза широко расставлены, чтобы видеть все вокруг себя, у убийц – сдвинуты к центру, чтобы легче было сфокусироваться на возможной жертве. И по сравнению с остальными земными тварями, глаза ближе всего посажены у человека.

Впервые в жизни Мигель заметил, как широко расставлены глаза быка. В этом мире он был добычей, а человек – охотником.

Бык укоризненно, не мигая, смотрел на Мигеля – и тот в конце концов отвернулся. Эмилио обнял его за плечи.

– Что же все-таки тебя гложет?

Мигель пожал плечами.

– Сам не знаю…

– Зато я знаю. Все дело в Патриции. Но тебе пора прекратить тосковать по этой девице. Вид у тебя, как у больного теленка. Мигель потупился.

– Я практически не спал после нашего последнего разговора с нею – теперь нас так немногое связывает. Она летает по свету в своем лайнере… советы директоров… заводы… Не хочу, чтобы все это затянуло в свою гущу и меня.

– Ну, а с какой стати? Ты же матадор!

– Да, пожалуй… прошлой ночью она говорила со мной так холодно… так безразлично… у меня возникло ощущение, будто…

– Ага, вон куда подевались твои ощущения!

Мигель отвернулся.

– Не уверен, что она вообще когда-нибудь приедет в Лиссабон…

– С твоими нынешними успехами ты сам не доберешься до Лиссабона! До финала!

Мигель промолчал. Как объяснить другу, что былые ощущения исчезли, потому что исчезла Патриция? Он был убежден, что между ними все кончено.

Глава XXV

Патриция, охваченная смущением, стояла, потупившись, а приветственные крики разносились по всему фабричному зданию.

– Спасибо, Патриция! Спасибо, Патриция, – по-испански кричали рабочие.

Митинг проходил на редкость сумбурно – Рафаэль и другие члены фабричного комитета говорили, перебивая друг друга, настаивая на том, чтобы она непременно осмотрела новую электролинию и систему канализации, они ухмылялись во весь рот, так что в цеху, казалось, стало светлее от блеска их зубов.

Когда Патриция собралась уходить, Рафаэль расчистил перед ней дорогу в толпе.

– Сегодня вечером у нас будет большой праздник – музыка, выпивка, угощение… – Облизнув губы, он принялся перечислять острые мексиканские блюда. – Вы никогда в жизни такого не пробовали.

– Мне жаль, Рафаэль, но сегодня после обеда я улетаю.

– Но как же так! И не вздумайте!

Ей не хотелось говорить ему о том, как скверно она себя чувствует всю последнюю неделю, и о том, что буквально валится с ног от усталости. Вместо всего этого она объяснила:

– Меня ждут в Нью-Йорке, мне необходимо туда вернуться.

– Ах, какая жалость! У нас будет такой замечательный праздник!

– В следующий раз, Рафаэль.

Он ухитрился подмигнуть ей своими большими глазами.

– А может, и лучше, что вы уезжаете. По крайней мере, не увидите, как я надерусь.

И он зычно расхохотался.

– Рафаэль, прежде чем я уеду, не окажете ли вы мне одну услугу?

– Все, что угодно.

– Проводите меня в колонию – есть одна вещь, которую мне хотелось бы выяснить.

– А что это?

– Я пойму, когда увижу.

Они спустились по склону холма в рабочий поселок – сейчас, в середине дня, пустынный, потому что все мужчины работали на заводе. В руках у Патриции была большая коричневая сумка.

– Позвольте мне помочь вам. Рафаэль хотел взять у нее сумку.

– Нет-нет, она совсем не тяжелая.

Им пришлось сойти с дороги, уступая место двум большим грузовикам, везущим тяжелые бетонные плиты.

– Видите, мы не теряем времени, – сказал Рафаэль. – Уже начали строиться.

Патриция улыбнулась. Потом указала на узкую боковую тропку.

– Нам надо налево… Если я правильно запомнила.

И вот наконец Патриция увидела хижину, перед которой рос крошечный розовый куст, со всех сторон защищенный от бесцеремонного вторжения острыми сучьями. Но роз на этом кусте сейчас не было.

Когда они приблизились к хижине, оттуда вышла старуха.

– Мне хочется поговорить с этой дамой, – сказала Патриция Рафаэлю. – Вы ведь поможете с переводом?

– Ну, разумеется! Сеньора Мария, – крикнул он. – К вам гости.

Старуха с достоинством дождалась того момента, когда Патриция подошла к ней.

– Я вам кое-что привезла, – начала Патриция.

Рафаэль тут же перевел это на испанский.

Патриция извлекла из сумки цветочный горшок с крошечным розовым кустом. Но на нем были два белых бутона, готовых вот-вот распуститься.

Старуха дрожащими руками приняла подарок.

– Ах… Ах…

Других слов у нее не было, но, судя по блеску ее глаз, розового куста краше этого она еще не видела. Затем, широко улыбнувшись беззубым ртом, старуха затянула Патрицию в глубь лачуги и предложила ей сесть на деревянный чурбан. Затем сказала что-то Рафаэлю.

– Она говорит, что хочет угостить вас чаем, настоенным на травах.

– Ах нет, спасибо, – запротестовала Патриция. Рафаэль опять взялся за роль толмача.

– Она говорит, что вы плохо выглядите. И что именно этот особый отвар пойдет вам на пользу.

Патриция терпеливо сидела в хижине, пока старуха поставила на керосинку ржавый котел с водой, затем перелила вскипевшую воду в котелок поменьше, куда заранее положила какие-то травы, а затем вручила напиток гостье.

Патриция взяла котелок обеими руками и отхлебнула жгучего пойла; старуха смотрела на нее пронзительным взглядом.

– Так… так… хорошо… Ты родишь сильного парня, – пробормотала она по-английски.

– Что такое?

Патриция была убеждена в том, что ослышалась.

Когда Рафаэль еще раз, уже как бы в переводе, повторил ей то же самое, старуха мягко прикоснулась к животу Патриции и принялась делать рукой вращательные движения.

– Ах, как бы мне хотелось, чтобы это оказалось правдой, – вырвалось у Патриции.

Старуха, улыбнувшись, кивнула. В ее глазах светилась мудрость столетий.

– Твой ребенок вырастет большим и сильным, как этот розовый куст.

У Патриции закружилась голова. Допив отвар, она поднялась с места.

– Большое вам спасибо, – сказала она.

Выйдя из хижины, она внезапно осознала, что больше не чувствует усталости; напротив, она была полна сил, словно старухин отвар и впрямь вдохнул в нее некую волшебную мощь.

Она в одиночестве пошла вверх по холму, оставив Рафаэля разбираться с водителями грузовиков, разгружающими плиты. Машина уже ждала ее у фабричных ворот. Выглянув напоследок из окошка, Патриция увидела очертания часовни святого Рамона; внутри, как и в прошлый раз, были зажжены свечи.

– Остановимся здесь на минуту, – сказала она шоферу. Войдя в часовню, Патриция опустилась на колени и уставилась на трепещущее пламя свечей.

Она понимала, что старуха права. Теперь ей стало ясно, почему у нее не было месячных, – вовсе не из-за перенапряжения последних недель, как она сперва подумала, – дело заключалось в другом: она была беременна. И ребенка она зачала на полу в часовне лиссабонской тюрьмы.

Она обхватила руками живот. «А теперь, что бы ни случилось, мне все равно. Даже если Мигель разлюбил меня, теперь появишься ты, малыш. И когда-нибудь ты услышишь, как радостно приветствуют тебя твои рабочие. И увидишь, как у стен этого завода расцветет сад, полный белых роз».

Она встала, подошла к ящику в углу часовни и достала из него свечу. Зажгла ее и поставила рядом с другими.

Мигель оглядел себя в зеркале. Полуночно-синий шелковый плащ был расшит золотой тесьмой.

– Что-то это мне напоминает, – сказал он Эмилио.

– Оно и понятно. Ты надевал его три года назад. Но я велел отчистить с него кровь.

Глаза у Эмилио весело сверкали.

Что касается самого Мигеля, то ему казалось, что прошедших трех лет словно и не бывало. Все будто случилось вчера. И вот опять с ним в грим-уборной его лучший друг – точь-в-точь, как тогда – в день, завершившийся катастрофой. Он огладил плащ, вспоминая о том дне, повлекшем за собой столь серьезные перемены во всей его жизни.

– Эмилио, этот плащ послужит мне талисманом.

Он последний раз посмотрелся в зеркало. Отражение свидетельствовало: вид у него потрясающе самоуверенный. Ему хотелось бы и в самом деле чувствовать такую же самоуверенность, на мысль о которой наводил его внешний облик.

Он боялся, что Патриция так и не появится, но она прилетела и теперь здесь, в толпе, дожидающейся его выступления. Ему так отчаянно хотелось произвести на нее впечатление, показать все самое привлекательное, чем знаменит бой быков. И он надеялся соответствовать собственным чаяниям.

– Ваш конь подан, сеньор Кардига, – сказал грум, появляясь из прохода, ведущего на арену.

Мигель подошел к Ультимато, грива которого была переплетена темно-синей лентой под цвет плаща матадора. Грум хотел помочь ему сесть на коня, но Мигель, обойдясь без посторонней помощи, легко вскочил в седло.

Эмилио подал ему треугольную шляпу с плюмажем, Мигель нахлобучил ее на голову и подмигнул другу. Еще пара мгновений – и он отыщет в толпе тревожно устремленный к нему взгляд Патриции.

– Куда ты ее посадил? – спросил он у Эмилио.

– Разумеется, в ложу для особо важных персон. Впервые присутствуя на корриде, она, естественно, должна восседать на самом лучшем месте.

– Как она выглядит?

– Так же прекрасна, как всегда.

Конь начал нервно перебирать ногами на кирпичном полу.

– Терпение, Ультимато! – Мигель потрепал его по загривку. – Осталось уже совсем немного.

И он послал коня навстречу ярким снопам света, озаряющим проем в массивных воротах, ведущих на арену.

Трубы затрубили, и ворота раскрылись. Теперь Мигелю стало видно, что амфитеатр полон до самых верхних рядов, люди сидели даже на ограде, а дети стояли в проеме мавританских арок. Он почувствовал нервную дрожь коня, когда они медленным шагом выступили на арену навстречу восторженным возгласам: «Мигелино! Мигелино!»

Конь и наездник, казалось, не обращая никакого внимания на восторженную толпу, не меняя ни темпа, ни аллюра, проследовали на самую середину арены. И застыли здесь в неподвижности до тех пор, пока рукоплескания и приветственные возгласы не смолкли и не воцарилась взволнованная тишина. Затем, повинуясь неуловимому на посторонний взгляд приказу Мигеля, Ультимато оторвался от земли и исполнил каприоле – все его четыре ноги на миг застыли на высоте трех футов от земли. Толпа восторженно заорала. Это был фамильный трюк семейства Кардига.

Изящным движением руки Мигель снял шляпу с плюмажем и медленным галопом послал Ультимато в сторону ложи для особо важных персон. Она была здесь – точь-в-точь такая, как он представлял себе заранее, – нервно трепещущая, глядящая на него во все глаза. Когда он швырнул свою шляпу в сторону ложи, ее руки взметнулись и с легкостью поймали ее. На мгновение глаза их встретились. Он победоносно улыбнулся, словно желая сказать ей: «Ничего не бойся, мы с Ультимато не подкачаем. Все произойдет так, как и должно произойти».

Еще никогда Мигель, сидящий верхом на лошади, не казался Патриции таким ослепительно прекрасным, как сейчас. Музыка, арена, наряд – все это придавало его искусству новый блеск. Они с Ультимато кружились в медленном тягучем танце, демонстрируя все движения, свидетельствующие о высочайшем мастерстве, с воистину непревзойденными точностью и непринужденностью.

Все вокруг кричали «браво!», и Патриции хотелось подхватить этот клич, но великолепие зрелища лишило ее дара речи, и ей оставалось только следить затуманившимися глазами за разыгрывающимся представлением.

И вот вновь прозвучали трубы. Теперь конь с наездником отступили в затененную часть арены и неподвижно застыли там, тогда как по рядам амфитеатра пробежал взволнованный ропот.

Резкий удар гонга, подобно внезапному выстрелу, прозвучал в настороженной тишине, ворота загона раскрылись, и взорам публики предстал разверстый черный туннель. Все замерли. И через несколько головокружительных мгновений на арену вырвался большой черный бык.

На мгновение всю арену заволокло клубами песка, взвихренного его могучими ногами.

И тут Патриция увидела, что Мигель верхом на Ультимато приближается к быку. В руке у Мигеля был красный флажок, вдобавок, он дразнил быка и голосом.

Сперва бык как будто не замечал их; затем опустил рога и бросился вперед. Пальцы Патриции невольно впились в шарфик у нее на шее. Ей захотелось закричать, но голоса не было, словно ее кто-то душил.

Ультимато устремился навстречу быку, и когда тот, слепо следуя за флажком, проскользнул в нескольких дюймах от коня, Мигель, перегнувшись в седле, вонзил ему в спину острый дротик. Конь с легкостью избежал столкновения, и публика разразилась радостными аплодисментами.

Бык, растерявшись, остановился. Он отчаянно замотал головой, словно пытаясь стряхнуть засевший в теле дротик. Кровь полилась у него по загривку. Патриция, сама того не желая, закрыла глаза.

Когда она вновь открыла их, Мигель совершал второй заход. Ей хотелось, чтобы бык, не поддаваясь на эту провокацию, остался стоять неподвижно в той части арены, где ему ничего не грозило. Но бык отказался прислушаться к ее мысленной мольбе. Он вновь бросился на врага.

Теперь она увидела, что и Ультимато пошел галопом – причем курсом, обещающим, казалось бы, неизбежное столкновение. Мигель бросил поводья и высоко занес обе руки над головой. В каждой из них было зажато по дротику.

Бык, стараясь не упустить своего мига, выставил рога, понесся вперед навстречу коню. Два животных, казалось, хотели сшибиться лоб в лоб, но в самое последнее мгновение Мигель, послав коня вбок, вонзил оба дротика в тяжелую бычью выю. Раненный бык рухнул на одно колено, и Патриции на миг показалось, будто он сейчас завалится наземь, но он не завалился. Он встал, беспомощный, красная кровь струясь из шеи, стекала по черным ногам и впитывалась в желтый песок.

Патрицию затошнило. Крики толпы стали невыносимыми. Весь амфитеатр словно превратился в сумасшедший дом – и места для нее здесь больше не было. Наблюдать за представлением она была не в состоянии.

Она встала и, шатаясь, побрела по проходу, держась за живот. Ей хотелось уберечь еще не рожденное дитя от этого зрелища, от этого насилия, от этой жестокости.

Патриция и сама не знала, сколько простояла здесь, прижавшись лицом к холодной стене, обшитой кроваво-красным линолеумом. И в душе у нее стоял неумолчный горестный крик. Что она здесь делает? Что здесь забыла? Нужно поскорее выбраться отсюда и исчезнуть из Лиссабона.

Но путь ей преградила толпа взбудораженных зрителей, устремившаяся на выход. Они проходили мимо, обтекая ее, как слегка меняющая свое русло река. Она боялась утонуть в этих водах. Ей оставалось только как можно плотней вжаться в стену, обхватив живот обеими руками.

И вдруг она почувствовала, как чья-то сильная рука взяла ее за плечо. Обернувшись, она увидела прямо перед собой смеющиеся глаза Эмилио. Он подмигнул ей.

– Пошли со мной, я организовал для вас аудиенцию совершенно особого рода.

– Нет-нет, – ответила она, внезапно ощутив, как ее охватывает паника. – Я дождусь его вместе с остальными.

Эмилио очень удивился.

– Но Мигель особо подчеркнул, чтобы я непременно препроводил вас к нему в грим-уборную. Он хочет увидеться с вами наедине.

Взяв ее за руку, он начал локтем прокладывать себе дорогу во встречной толпе. Добравшись до боковой двери, он повел Патрицию узкими, напоминающими лабиринт, пассажами.

– Осторожней, – предостерег он, когда они взобрались на дощатый помост над загоном и пошли по шатким и скрипучим доскам.

Эмилио указал Патриции на колышущуюся у них под ногами черную массу – спины запертых в загоне быков.

Наконец он открыл последнюю дверь – и они очутились в помещении, залитом светом юпитеров и вспышками ламп фотографов.

Патриция обнаружила, что попала в большой прокуренный зал, в общество элегантно одетых дам, непринужденно беседующих с аристократического вида господами. Судя по всему, это был высший свет, самые сливки лиссабонского общества. Кругом раздавались хлопки пробок от шампанского, звенели бокалы, слышался гортанный, но громогласный смех мужчин и деликатные смешки женщин. Все собравшиеся явно были настроены на самый веселый лад. И ей не хотелось находиться среди них.

Кое-кто из присутствующих, подходя к Эмилио, хлопал его по спине, восклицая при этом по-португальски что-то, остававшееся для нее непонятным. Раскланиваясь со знакомыми и принимая другие знаки внимания, Эмилио продолжал протискиваться с нею сквозь толпу, пока они не оказались у двери в дальнем конце зала. Эмилио открыл ее, и разве что не силой втолкнул туда Патрицию, после чего удалился, прикрыв дверь за собой.

Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы привыкнуть к весьма скудному освещению. Первой вещью, попавшейся ей на глаза, был плащ Мигеля, небрежно брошенный на кресло. Как загипнотизированная, Патриция уставилась на него: плащ еще был забрызган кровью быка.

– Патриция.

Мигель шагнул к ней из глубины комнаты, но она не тронулась с места, одной рукой ухватившись за полу плаща, словно в поисках опоры.

Мигель мысленно репетировал эту сцену уже сотни раз, но все пошло отнюдь не по его сценарию.

Он не без трепета посмотрел на нее. Ему хотелось осыпать ее поцелуями, но он не мог заставить себя сдвинуться с места. Незримая рука удерживала его, не давала приблизиться к Патриции, заставляла соблюдать определенную дистанцию. Почему?

– Мне следовало бы поздравить тебя, – негромко, опустив глаза, сказала Патриция.

– Тебе следовало бы?!

– Да. Ведь ты добился того, к чему стремился всю жизнь.

– Вот как?

– Теперь ты матадор Номер Один во всей Португалии. Он ничего не ответил, его молчание тяжело повисло в воздухе, возбужденные голоса, доносящиеся из-за стены, только подчеркивали это.

– Тебе не следует заставлять их ждать, Мигель, им не терпится встретиться с тобой.

Она направилась к двери.

Мигель стремительно пересек комнату и преградил ей дорогу.

– Тебе следовало бы поздравить меня, но ты не в состоянии этого сделать. Ведь именно это ты хочешь сейчас сказать мне?

Она посмотрела ему прямо в лицо. В глазах у нее сверкали слезы.

– Патриция, я ведь тебя знаю. И я люблю тебя сильнее всего на свете. – Он обнял ее и, зарывшись лицом в ее волосы, продолжил страстный монолог. – Я вышел на арену, чтобы блеснуть перед тобой своим искусством. Но как только выпустили быка, я понял, о чем ты подумала. Тебе стало жаль его.

Молчаливые рыдания сотрясали все тело Патриции; Мигель обнял ее еще сильнее.

– Я постоянно чувствовал, что происходит у тебя в голове. И со мной самим случилась странная вещь – внезапно я увидел этого быка твоими глазами и понял то, чего никогда не понимал раньше. Обычно, когда бык бросался на меня, я чувствовал, какая им владеет ярость. А сейчас я понял, что это не ярость, а страх – насмерть перепуганное животное бросается в атаку, чтобы защититься. И бой этот довел до конца не я, а Ультимато.

– Ах, Мигель, Мигель… – Патриция с трудом подбирала слова. – Я так люблю тебя.

В дверь постучали. Появился Эмилио.

– Эй вы, голубки! Хватит заниматься любовью. Там публика с ума сходит.

– Эмилио, с ними придется разобраться тебе самому, – уверенно ответил Мигель. – Я к ним больше не выйду.

– Что такое? Да там тысяча человек, никак не меньше!

– Мы уйдем через боковую дверь.

– Там телекамеры! Там фотографы!

– Мы уходим.

– Ты сошел с ума!

– Да, Эмилио, сошел. Но сделай, как сказано. Эмилио, покачав головой, сокрушенно вздохнул.

– Никогда не спорь ни с кем из семейства Кардига. И он хлопнул за собой дверью.

Мигель хмыкнул.

– Бедный Эмилио! Надеюсь, его не разорвут на части. Патриция вяло улыбнулась.

– Ах, Патриция. – Он припал к ней с поцелуями. – Наберись со мною терпения, дай мне время. Я уже многому научился у тебя – но я сумею научиться большему.

Она затрепетала в его объятиях. Он поднял плащ, накинул ей на плечи и прижал ее к себе.

Трепещущими руками она гладила его курчавые волосы, как мать, ласкающая свое дитя. Они даже не обратили внимания на рев, донесшийся снаружи, после того, как Эмилио объявил, что Мигель больше не выйдет к публике.

Они стояли – двое, слившиеся воедино, под полуночно-синим плащом, расшитым золотыми звездами.