Демагог и лэди Файр

IV.

— Я бы хотела, чтобы случилось что-нибудь новое, — сказала лэди Файр.

— Парламентская сессия как раз началась, — отвечал мистер Глим, придвигая свое кресло ближе к камину. — Мы можем заранее обещать вам много новогодних новостей.

— Вы их зовете новостями? — спросила лэди Файр. — Они будут так же стары, как заигранная мелодия шарманки.

— Вы хотите идти слишком скорыми шагами, крупные политические реформы никогда не совершаются быстро.

— Да, это правда — и очень скучная правда! Мне кажется, я уже читала это однажды в газете.

Глим засмеялся и протянул руки к огню. Он привык к умеренному умственному возбуждению своей собеседницы — возбуждению, вызываемому полнейшим физическим спокойствием и комфортом. У него была наклонность к эстетике, мирно уживавшаяся с его ультра-демократическими тенденциями, поэтому он сейчас вполне оценил гармонию между настроением лэди Файр и сумерками послеобеденного часа, с сгущающимися тенями в углах комнаты. Ее томная поза, с рукой свешивающейся за ручку кресла, ее темное отделанное мехом платье и выражение глубокого раздумья в ее чертах — все это создавало приятное, слегка меланхолическое настроение. Депутат улыбнулся и улыбка продолжала играть вокруг его губ в последовавшем затем молчании.

Политический деятель, вращающийся в умеренно-оппозиционном кругу и незнакомый с лэди Файр, был бы подобен позитивисту [4], незнакомому с Огюстом Контом. Аналогия эта, впрочем, могла бы показаться при более близком знакомстве с лэди Файр несколько рискованной. Что касается оппозиционизма и революционности, то лэди в этом отношении отнюдь не была ни евангелистом, ни апостолом. Она унаследовала от мужа прекрасное общественное положение и, как умная женщина, сумела использовать его. Но ее враги, по-видимому — не совсем зря, называли ее неискренной. Если бы покойный сэр Эфраим, говорили они, был консерватором и образовал блестящее крыло этой партии, то квартира лэди Файр сделалась бы центром консерватизма. Но ведь политические противники должны же что-нибудь говорить по адресу своих врагов…

Само собой разумеется, она не принимала личного участия в политической борьбе. На ее обязанности лежала лишь, так сказать, духовная поддержка партии. Когда партийные члены приходили, утомленные борьбой, в ее салон, она ободряла их своим участием и ее слова были настоящим бальзамом для их ран…

Но, если того требовали обстоятельства, то в серьезные моменты парламентской кампании лэди Файр иногда выступала с активной деятельностью и даже подвергала себя опасностям и тяготам кампании. Она неоднократно рисковала схватить тиф на многолюдных митингах или воспаление легких в холодных аудиториях. Она смело шла за партией, набирая по зернышку чужие мнения в бесчисленном множестве речей, брошюр и статей, как напечатанных, так и рукописных. Время от времени впрочем она сильно спотыкалась о трудные пункты. Биметаллизм [5] представлялся ей непроходимым болотом, а статистика недоступной каменной стеной. В таких случаях она взывала к своим друзьям о помощи, обращаясь охотнее всего к Алоизию Глиму. После этого она становилась осторожнее, внимательно следила за собой и ставила себе вопрос, обращенный некогда к бессмертному Скапену.

Сегодня же она находилась в подобном же настроении.

— Сегодня Гендрик вносит свою поправку в законопроект, — сказал наконец Алоизий Глим. — Она довольно смела и нова. Пойдемте послушать. Это вас позабавит. Дамский билет мы всегда сумеем достать.

— Я хочу немного отдохнуть от Гендрика, — ответила лэди Файр. — Вчера вечером я сидела с ним за ужином у Мак Кэй и он не говорил ни о чем другом. Вы бы вразумили его немного.

— Вряд ли это возможно. Он опрометью несется к верной гибели.

— Я ему то же самое сказала. Если довести коллективизм до его логического заключения, то получится неоспоримый рай Беллами. Он тогда покраснел от досады, уверяя, что он мыслит совершенно здраво, и настаивал на необходимости установления сравнительных цен на различного рода труд и продукты. И назвал меня реакционеркой, когда я спросила его, каким образом государство установит число бараньих котлет, которое соответствовало бы по своей цене стихотворению.

— Это ваша собственная фраза, лэди Файр? — спросил Глим насторожившись.

— Нет, — непринужденно ответила она. — Я взяла ее из одной газетной статьи.

— Мне кажется, из статьи Годдара о крайностях в практической политике?

— Вы — ходячая энциклопедия, — сказала лэди Файр со смехом. — Вы все знаете.

— А вам понравилась эта статья?

— Очень! Я вырезала ее из газеты, прошила ее голубой лентой и пользуюсь нею как справочником. Без нее я погибла бы с Гендриком.

— Ах, дорогая лэди Файр, когда же наконец у вас будут собственные взгляды?

— Взгляды? А разве у меня их нет? — спросила лэди Файр, удобнее устроившись в кресле. — Такие же как и у других людей, только у них взгляды постоянные, а мои изменчивые. Это придает разнообразие жизни. Но я думаю, взгляд Годдараудержится у меня довольно долго.

— Я ему это скажу. Он будет полыцен.

— А вы его знаете?

— Довольно близко. Могу даже сказать, что я его воспитал — не в педагогическом смысле, а в смысле его политических выступлений.

— Вы никогда мне не говорили о нем! И что же? У вас много еще таких светильников под вашим колпаком?

— Да! Настоящая иллюминация добродетелей. Но я не так уж много сделал для Годдара, он и без меня пробился бы вперед. Он — человек будущего, грядущий вождь младшей школы прогрессивистов. Он редкое исключение среди своего поколения: горячий реформатор с светлым практическим умом, настоящий народный трибун с чувством меры, оригинальный мыслитель и сильный увлекательный оратор. Посмотрите на его работу, что он сделал в Прогрессивной Лиге — он организовал ее филиалы по всей стране, открыл там курсы лекций по политической экономии и социологии. Решительно, это человек грядущего!

— Приятно видеть вас таким восторженным, — сказала лэди Файр, рассмеявшись. — Ваша критика, обыкновенно, не так жива и искренна. Но почему я не знаю Годдара?

— Неужели же он только теперь всплыл на вашем горизонте?

— Конечно, нет! Газетные толки, разговоры — все это я о нем слыхала и раньше. Мне странно, почему я его до сих пор лично не знаю?

В слове «почему» послышался легкий упрек по адресу Глима. Депутат исполнял при особе лэди Файр обязанности мажордома.

— Я ждал, когда он попадет в Палату при следующих выборах. Видите ли, семь лет тому назад, до получения им наследства, благодаря которому он стал независимым и состоятельным человеком, он был простым столяром или что-то в этом роде, и поэтому, откровенно говоря, я об этом не думал.

— И вы после этого называете себя радикалом! Но что же такое он представляет собой? Как он выглядит? Как одевается? Носит ли красный платок в шляпе?

— О, вовсе нет! — воскликнул Глим. — Он очень приличен! Я вам уже говорил, что я его немножко воспитал.

— Ну, хорошо! В таком случае не теряйте времени и приведите его ко мне, — сказала лэди Файр. — Он, конечно, слышал обо мне?

Она очень гордилась своим положением и ревниво дорожила им. Мысль о том, что могло бы народиться новое поколение прогрессистов, которое не знало бы лэди Файр, казалась ей чудовищной невероятностью. Она была убеждена, что имеет неоспоримое право на выражение верноподданнических чувств со стороны каждого члена партии, в том числе и «грядущего человека». Кроме того, экс-столяр, взгляды которого на социальную политику она нашла достойным перевязать голубой ленточкой, был безусловно, для лэди Файр, пикантной новостью.

Алоизий Глим собрался уходить. У дверей она на минуту задержала его:

— А он не будет шагать взад и вперед по комнате и грозить мне пальцем? Нет?

— Как Фентон? — засмеялся он. — Нет! Можете быть совершенно спокойной. Кстати, — вдруг воскликнул он, — в четверг на будущей неделе состоится большой митинг в Степней. Годдар на нем выступит и я тоже обещал принять участие. Не хотите ли пойти?

— С восторгом! — ответила лэди Файр. — Тогда я, по крайней мере, сама удостоверюсь, что он не похож на Фентона.

— Ну, за это я ручаюсь, — сказал Глим и раскланялся с нею.

Она с облегченным видом снова уселась в кресло.

Фентон был очень несдержан, кричал и волновался, развивая перед ней свою любимую теорию о государственном воспитании детей, как могучей панацее против мировой скорби. Она была практической женщиной; философские идеи быстро надоедали ей, если только они не преподносились в изящной форме. Она не видела смысла в их применении. Огромный том отвлеченных рассуждений не интересовал ее в такой степени, в какой мог заинтересовать кубический дюйм факта. Поэтому-то ей так и нравился Алоизий Глим.

Она еще на некоторое время отдалась своим думам, сидя у пылающего камина, затем зажгла электричество, позвонила горничную, чтобы спустить шторы, и принялась перечитывать статью Даниэля Годдара, пока не наступило время одеваться к обеду.

Это не было новым ощущением для лэди Файр. Ей была знакома и эстрада, и вид тусклой подвижной массы человеческих лиц впереди нее. Она много раз слышала речи демагогов, обращенные к пролетариату, и всегда находила, что они блистали отсутствием оригинальности. Поэтому с видом опытного и видавшего виды бойца уселась она рядом с Алоизием Глинном и оглядела благопристойную публику на эстраде и восторженную аудиторию рабочих и работниц в зале.

Митинг уже начался, когда они вошли. Председатель заканчивал свою вступительную речь. Вежливые аплодисменты, которые последовали за его словами, внезапно сменились громовыми приветствиями: на эстраде появился Годдар. Его крупное смуглое лицо было освещено радостью. Очевидно, его взволновала эта сердечная встреча. Его голос, богатый и звучный, покрыл собою стихающие рукоплескания и завладел вниманием слушателей. Через несколько мгновений он уже держал всю аудиторию в напряженном состоянии.

Лэди Файр, подавшись вперед, с интересом и любопытством разглядывала оратора. Она видела его большей частью в профиль; и только, когда он оборачивался к боковым скамейкам, видела его лицо прямо перед собой. Она почувствовала как бы дыхание той власти, которую он имел над своими слушателями. Она сама незаметно подпадала под эти чары и чувствовала себя лишь струной инструмента, ответно звучавшей на каждое его слово. В этой странной и новой для нее потере индивидуальности была некоторая доля чувственности: может быть, в ней пробудился инстинкт женщины, так долго в ней дремавший? Ощущение мужской силы вызвало к жизни где-то далеко спрятанные чувства. Даже в таком сверх-утонченном создании, как лэди Файр, проявилось искони заложенное чувство подчинения сильному мужчине.

Когда Годдар кончил, она откинулась на спинку скамейки с легким вздохом.

— Ну, что? Блестящий оратор, не правда ли? — обернулся к ней с улыбкой Глим.

Она кивнула головой и ее задумчивый взгляд на минуту остановился на нем. Он казался ей таким маленьким, неинтересным, незначительным в сравнении с тем могучим человеком с львиной головой и с громовым голосом, под чьей властью она только что находилась.

— Какая, однако, он крупная величина среди этих людей, — сказала она тихо.

— Я заслуживаю одобрения, не правда ли? — заметил он. Он очень гордился Годдаром и чистосердечно радовался впечатлению, произведенному его учеником на лэди Файр.

Последующие речи, после блестящего выступления Годдара, прошли бесцветно, как скучная формальность. Аудитория разошлась после троекратных приветственных возгласов в честь Годдара. Сидевшие на эстраде разбились на небольшие группы. Глим увлек Годдара от самой большой из них в сторону.

— Я хочу представить вас лэди Файр, душе нашей Лиги! — сказал он.

И раньше, чем Годдар успел что-нибудь ответить, он схватил его за лацкан пальто, потащил к тому месту, где стояла лэди Файр, и церемонно представил его.

— Вы имели сегодня большой успех, мистер Годдар, — сказала она.

— Перед такой восторженной аудиторией очень легко говорить, — сказал Годдар. — Вы видите, мы работаем, — прибавил он, обращаясь к Глиму. — Мы делаем, что можем, по части агитации. Теперь дело за вами провести законопроект в Парламенте.

— Я беру на себя следить, чтобы эти господа не остановились на полдороге, — сказала авторитетно лэди Файр с очаровательной улыбкой.

— Как бы я хотел видеть вас в Палате, Годдар, — сказал Глим.

— Что же, приготовьте мне место, я приду, — ответил он со смехом.

— По общему мнению, вашу кандидатуру выставит округ Хоу.

— Ну, разве только каким-нибудь чудом! — возразил Годдар. — Там слишком силен умеренный элемент!

— Я слышала, что они хотят выставить кандидата от независимой трудовой партии, — вмешалась лэди Файр. — Я знаю довольно хорошо эту местность. У меня есть друзья, которые живут вблизи Экклесби. Я часто бываю у них, и через них я знаю все местные слухи.

— Они безусловно провалят трудовика и будут поддерживать Годдара, если только он выставит свою кандидатуру, — объявил Глим.

Но Годдар засмеялся и покачал головой:

— Все это покрыто мраком неизвестности! Репсон еще не отказался от места. Ведь это только слух, будто он собирается это сделать, и спешить в этом деле было бы не тактично.

— Как бы то ни было, — обратился он, после небольшой паузы, к лэди Файр, — если вы передадите мистеру Глиму новости, которые вам удастся узнать, то вы окажете мне этим действительно большую услугу.

— А почему бы вам не придти самому и не получить сведения из первоисточника? — спросила лэди Файр. — Я буду очень довольна видеть вас у себя — Квинс-Коурт 13 — в один из вторников.

— Вы очень любезны, — ответил Годдар с поклоном.

— Впрочем, я вам дам свою карточку, — добавила она, вынимая изящную записную книжку, — теперь вы не забудете адреса.

Они обменялись еще несколькими фразами, и затем лэди Файр удалилась в сопровождении Глима, а Годдар вернулся к группе ожидавших его товарищей. Горячий спор, продолжавшийся до самого выхода на улицу, тотчас вытеснил из памяти Годдара впечатление, произведенное на него первой встречей с лэди Файр.