Глава девятнадцатая

Появились несколько человек рабочих и обрезали ветви деревьев, которые нависали над тротуаром. Они не оставили ничего, только крупные толстые сучья, которые выглядели достаточно странно. Ветки с уже распустившимися листочками, а также с почками, исчезли. Время для обрезки было выбрано совершенно неудачно, и я абсолютно не могла понять, почему они делают это сейчас, разве что жильцы домов пожаловались, что разросшиеся ветви закрывают свет в их дома.

Но я была так счастлива, что едва обратила внимание на деревья. Мы собирались уехать вдвоём за границу. Мы договорились, что он вылетит самолётом в Лондон, а я полечу за ним следующим рейсом. Он считал, что так будет лучше, на случай, если кто-нибудь заметит нас в аэропорту.

Итак, я купалась в счастье, он тоже был счастлив. Часами сидя в гостиной, я вглядывалась в его лицо, в его несколько костлявое аскетическое лицо, на котором всегда хорошо читались мысли, а глаза отливали янтарём, потому что настольная лампа была прикрыта жёлтым абажуром. Несколько раз я ставила в гостиную электрический камин и всё время боялась, что Джоанна наверху учует его.

– Ты знаешь, что беспокоит меня? – сказал как-то он, беря мои руки и поглаживая их.

– Твоё низкое кровяное давление или, может быть, твой возраст? – спросила я, улыбнувшись.

– Нет, – ответил он и шутливо шлёпнул меня по щеке.

– Тогда что же?

– Наше возвращение. По отдельности.

Но я об этом не думала. Я думала только о нашем отъезде.

– Ты когда-нибудь бывал там раньше? – немного нервничая, спросила я.

– Не спрашивай меня об этом. – Он слегка нахмурился. Его лоб был изжелта-белого цвета, как будто у него под кожей текла не кровь, а лимонный сок.

– Но почему нет?

– Поверь, это не имеет смысла. Если я отвечу «да», тебе будет только неприятно.

Но мне уже было неприятно. Ни один человек не принадлежал ему полностью. Он был слишком отстранён от всех.

– Я встречу тебя, как только ты сойдёшь с трапа самолёта, – сказал он. Потом он достал карманный календарь, и мы попытались договориться о времени. Для этого я должна была даже удалиться в свою комнату, чтобы подумать; далеко не каждая неделя устраивала меня, но я не могла думать, когда его руки обнимали меня. В конце концов мы договорились о времени, и он сделал пометку карандашом с своём календарике.

В последующие за этим дни я думала только об этом. Когда я умывалась утром, я выбирала мыло, которое должно было ему понравиться; а когда я взвешивала сахар в магазинчике, я напевала про себя. Я подарила мальчишкам три куска ячменного сахара и купила Вилли галстук-бабочку для его новой выходной рубашки. Идя по улице, я теперь всё время разговаривала сама с собой. Пускаясь в долгие воображаемые разговоры с ним, я улыбалась каждому прохожему, помогала старушке перейти улицу и флиртовала с кондуктором автобуса.

Передо мной стояло несколько новых для меня проблем. Мне надо было взять в магазине неделю отпуска. Уговорить мистера Бёрнса было нетрудно, но заспанные глазки миссис Бёрнс могли бы прочитать мои истинные намерения.

Ещё я перестала посещать воскресные службы в церкви и ходить на исповедь. Но самым страшным оказалось то, что у меня не было необходимого в таких случаях нижнего белья. Мне нужна была голубая развевающаяся прозрачная ночная сорочка. Для того, чтобы мы могли пройтись в круге вальса, прежде чем лечь в постель. Сказать по правде, я всегда была готова увильнуть от всамделишной постели.

У мамы были приличные ночные сорочки, но я оставила их в шкафах, а теперь не знала, достал ли их оттуда мой отец перед тем, как мебель была продана с аукциона. Я могла написать ему письмо и спросить об этом, но, как только я начинала думать о нём, сердце моё начинало выскакивать из груди. В последний раз я написала ему шесть недель тому назад, и мне не хотелось больше писать ему вообще. Мистер Джентльмен сказал мне, что у моего отца грипп и монахини присматривают за ним.

Тогда я решила попробовать попросить у Джоанны. Джоанна и я очень сблизились с тех пор, как уехала Бэйба. Я помогала ей мыть посуду, а однажды вечером после чая мы даже ходили с ней в кино. Джоанна смеялась так громко, что сидевшая рядом с нами пара была шокирована.

– Я собираюсь съездить в Вену, – сказала я ей, когда мы возвращались домой ясным весенним вечером. Воздух благоухал запахом земли и раскрывающихся листьев. Она взяла меня под руку, и я почувствовала себя неуютно. Я терпеть не могу ходить под руку с женщинами.

– Майн Готт! Для чего же?

– Просто с другом, – беззаботно ответила я.

– Мужчиной? – спросила она, широко открыв глаза и глядя на меня с изумлением, словно мужчины были чудовищами.

– Да, – ответила я. Говорить с Джоанной мне всегда было просто.

– Богатый мужчина? – спросила она.

– Да, богатый, – добавила я, внезапно забеспокоившись: кто будет платить за мой билет и номер в гостинице. Или он предполагает, что я сама должна оплатить их?

– Хорошо. Там замечательно. Прекрасная опера. Я навсегда запомнила, как мой брат в день моего рождения провёл там весь вечер вместе со мной. Мне тогда исполнилось двадцать один год, и он подарил мне наручные часы. Из пятнадцатикаратного золота.

Это был единственный раз, когда в Джоанне появилось что-то близкое к ностальгии. А я продолжала беспокоиться о деньгах на самолётный билет.

– Вы не могли бы дать мне на эту поездку ночную сорочку? – попросила я её.

Сначала она ничего не ответила, а потом сказала:

– Да. Но ты должна быть очень осторожна с ней. Она осталась у меня с моего собственного медового месяца. Это было тридцать лет тому назад.

Я слегка побледнела от страха ответственности и открыла перед ней калитку. В дверях дома стоял Густав, вытянув перед собой руки, как за подаянием. Что-то было не в порядке.

– Герман. Джоанна, он снова сделал это, – произнёс он. Джоанна ворвалась в дверь и затопала по лестнице. Она перешагивала через две ступени зараз, так что из-под подола юбки можно было видеть края её трусиков. На бегу она что-то невнятно говорила по-немецки. Я услышала, как она дёргает ручку в комнату Германа, стучится к нему в дверь и кричит:

– Герман, Герман, вы же должны были выйти вечером.

Но Герман ничего не отвечал. Однако, когда я поднялась наверх, из-за двери доносилось что-то похожее на плач. Он весь день пролежал в постели с гриппом!

– В чём дело? – Я решила, что они все сошли с ума.

– Его почки. У него проблемы с почками. Иногда он себя не контролирует. И вот теперь мой лучший волосяной матрац и мои лучшие простыни испорчены, – ответила Джоанна. Мы стояли на узкой лестничной площадке, ожидая, когда он откроет нам дверь, и Джоанна начала плакать.

– Оставь его, Джоанна, до утра в покое, – сказал Густав, поднявшись к нам и остановившись на ступенях там, где лестница поворачивала налево, Она заплакала ещё сильнее и стала снова говорить про матрацы и простыни; было заметно, что Густаву стыдно за неё. Она сняла свою вязаную кофту и собрала с воротника выпавшие волосинки.

Я пошла в свою собственную комнату, а через несколько минут она зашла вслед за мной. Она держала в руках ночную сорочку. Сорочка была завернута в шелковистую бумагу, и, когда она развернула её, из неё выпало несколько шариков камфары и покатилось по полу. Сорочка была сиреневого цвета и самого большого размера, который мне только приходилось видеть. Я надела её и посмотрелась в зеркало. В зеркале предстало нечто, абсолютно бесформенное. Я завязала вокруг талии пояс пурпурного цвета, но положение существенно не улучшилось.

– Великолепная вещь. Настоящий шёлк, – сказала Джоанна, трогая пальцами складку, которая упала на мою ладонь и почти скрыла её.

– Да, великолепная, – согласилась я. Сорочка благоухала камфорой и навевала ассоциации с девятнадцатым веком, но всё же это было лучше, чем ничего.

– Давай покажем Густаву, – сказала она, укладывая её складками себе на грудь. Мы спустились по лестнице, неся сорочку, словно свадебный наряд.

Густав покраснел и произнёс:

– Очень остроумно.

– Ты помнишь, Густав? – спросила она, улыбнувшись ему.

– Нет, не помню, Джоанна.

Он читал объявления в вечерней газете. Он сказал, что Герман должен съехать с их квартиры, а они найдут порядочного молодого человека.

– Неужели ты не помнишь, Густав, – настаивала Джоанна, приблизившись к нему. Но Густав коротко ответил «нет» так, словно он хотел забыть всё, связанное с этой сорочкой. Джоанна была явно уязвлена.

– Они все одинаковы, – сказала она, когда мы собирали на поднос ужин. – Все мужчины похожи друг на друга. В них совершенно нет нежности.

А я в этот момент подумала кое о чём очень нежном в мистере Джентльмене. Отнюдь не о его лице. И не о его характере. Но о некоей части его нежного, хотевшего меня тела.

– Смотри, чтобы не заполучить сразу же ребёнка, – предупредила меня она. Я только усмехнулась. Это было совершенно невозможно. Мне тогда казалось, что муж и жена должны прожить вместе долгое время, прежде чем у женщины будет ребёнок.

Я не снимала этой ночной сорочки всё время, пока мы ужинали, потому что под ней у меня была моя остальная одежда. Мы засиделись допоздна, просматривая все объявления, и в конце концов Густав нашёл подходящее.

«Итальянский музыкант ищет полный пансион в семье иностранцев».

Он достал из шкафа для посуды пузырёк чернил, а Джоанна расстелила на бархатной скатерти газету, отомкнула горку для посуды и достала оттуда лист бумаги с типографской шапкой. Горка для посуды запиралась, потому что Герман имел обыкновение таскать оттуда бумагу и писать на ней письма своей матери и сёстрам.

На какао в моей чашке появилась пенка, и я сняла её ложкой. Какао остыло.

Густав надел очки, а Джоанна протянула ему старую перьевую авторучку, у которой не было колпачка. Авторучку они когда-то нашли на улице. Она писала так же, как и общественная ручка на почте.

– Какое сегодня число, Джоанна? – спросил он. Она подошла к настенному календарю и посмотрела на него, закатив глаза.

– Пятнадцатое мая, – ответила она, а я похолодела. На подносе с чаем лежала утренняя газета, я перегнулась через спинку своего кресла и взяла её. На самой первой странице после объявлений о юбилеях в рамке стояло несколько строк, посвящённых смерти моей мамы. Четыре года. Всего четыре коротких года, и я забыла о дате её смерти; по крайней мере она затерялась для меня в потоке других событий! Я почувствовала, что, где бы ни была моя мама, сейчас она перестала любить меня, и, заплакав, вышла из комнаты. Хуже всего было сознавать, что мой отец не забыл об этом. Я мысленно перечитала короткую простую заметку, под которой стояла фамилия моего отца.

– Кэтлин. – Джоанна вышла за мной в прихожую.

– Это ничего, – сказала я ей через перила, – всё в порядке, Джоанна.

Но всю ночь я плохо спала. Поджимала под себя ноги, ёжилась от холода. Я ждала человека, который бы пришёл и согрел меня. Мне казалось, что я жду маму. В моём сознании теснились все те вещи, которых я боялась. Пьяные мужчины. Крики. Кровь. Кошки. Лезвия бритв. Скачущие лошади. Ночь была ужасная, а здесь ещё всё время хлопала дверь в ванную. Около трёх часов ночи я не выдержала и встала, чтобы закрыть сё, а по дороге ещё и налила в бутылку горячей воды, чтобы согреться. Бутылка была не моя, и я знала, что, если бы Бэйба была сейчас здесь, она непременно заметила бы, что я могу подхватить какую-нибудь малоприятную болезнь типа экземы, Я скучала по Бэйбе. Она поддерживала меня в нормальном состоянии.

Я снова улеглась в постель, и Джоанна разбудила меня уже в девятом часу утра. Она приготовила чашку горячего чая. Когда я открыла глаза, она отодвигала занавеси, чтобы дать солнечным лучам путь в комнату. Я бросила взгляд на покрытый трещинами серый потолок и почувствовала, что мои страхи прошли. В ближайшую субботу мы собирались уезжать.

Я выпила чаю, слегка перекусила и, как только услышала голос Германа в соседней комнате, выскочила из постели, чтобы первой занять ванную комнату.

Загрузка...