Девочка со свечкой

28

Неделю спустя

— Инга, если ты не будешь есть, то тебе будут вводить питание внутривенно. И не делай вид, что ты спишь. Я в пять лет лучше притворялся, чем ты сейчас.

Распахиваю глаза.

Федорцов стоит надо мной в обожаемом им костюме-тройке и хмуро взирает на мою опухшую физиономию сверху вниз. На тумбочке рядом с больничной койкой стоит благоухающий букет полевых цветов. И где он их только нашел под конец осени? Мелкие ромашки напоминают мне о доме. Когда под вечер спадала знойная жара, мы с бабушкой ходили в поле за нашей коровой Зорькой. Там росли такие же цветы. Пахло пряными травами. Такое далекое воспоминание, как будто не из этой жизни.

— Это тонкий намек, что я никого не хочу видеть. — Я натягиваю одеяло на голову, но оно тут же ползет вниз — Федорцов тянет его одной рукой, вторая — все также покоится в кармане брюк.

— Я понимаю, — чуть мягче говорит он, — ты проживаешь очень тяжелый период, но не нужно закрываться и делать это в одиночку. Ты знаешь, что это показатель слабости, а не силы? Хотя, у нас принято думать наоборот.

— Оставь меня, пожалуйста. — Я отворачиваюсь от него.

Марк еще какое-то время стоит за спиной, а потом выходит, тихо прикрыв за собой дверь. Слышу, как он разговаривает в коридоре с медсестрой. Его голос ровный и интонации вежливо-повелительные. Я закрываю глаза и натягиваю на себя одеяло с легким запахом медикаментов.

Я уже давно могла бы выписаться, но Марк настоял на моем нахождении в клинике. Я сама невольно поспособствовала его решению, запустив в приходящего психолога подушкой. Он, конечно, ни при чем, но я не понимаю: зачем лезть к человеку в душу, когда там пепелище. Руины, из которых больше невозможно ничего построить. Любая фраза кажется полнейшим абсурдом и пустословием. Мамы нет, Насти — тоже. В чем смысл, если моя жизнь — череда сплошных потерь?

Физические травмы прошли достаточно быстро. Марк, не дожидаясь скорой, сам отвез меня в клинику с переохлаждением, легкой травмой головы и выбитым плечом.

В тот злосчастный вечер я пришла в себя в кабинете Лидии Владимировны. Она не хотела поднимать шумиху во время открытия, поэтому дальнейший процесс проходил тихо, чрезвычайно деликатно и исключительно по настоянию Марка. Мне кажется, если бы не он, то Федорцова спустила бы дочери все с рук.

Правда, Аня и так осталась не при делах. Роберт полностью взял всю вину на себя. Сейчас ему предъявляют умышленное причинение средней тяжести вреда здоровью. Обвинение настаивает еще и на похищении, но нанятый Аней адвокат-цербер отобьет его. Я в этом уверена. Скорее всего, Дельфин отделается условным наказанием.

Где Настино тело, я так и не узнала: Аня и Роберт молчат, чтобы не усугублять свое положение. Впрочем, доказать их косвенную причастность к Настиной смерти будет практически невозможно. Вот такой расклад получился.

Костя, кстати, отделался сотрясением. Мира голосила на весь кабинет, что ее папа всех посадит. А потом увела Костю с собой. Ее многолетняя мечта сбылась — они теперь вместе. Я никогда его не прощу и, надеюсь, что больше не увижу. Тем более, что оставаться в этом городе я больше не собираюсь.

— Ну, как вы, голубушка? — Заходит в палату пожилой доктор в маленьких круглых очках.

— Я домой хочу.

— Только после того, как снимем фиксирующую повязку. Вы уж потерпите. — Он делает мне укол и продолжает размеренным, тихим голосом. — Вы поспите, милая, сон лучший лекарь, а я попрошу медсестру вам витаминки прокапать. — Он поправляет одеяло и уходит.

В оконное стекло начинает стучать дождь. Я отстраненно думаю, что теперь навсегда обречена продолжать вереницу одиноких праздников: Новый год, День рождения, восьмое марта. Окончание института и смену сезонов года. Прикрываю глаза, чтобы успокоить тревожный мозг и проваливаюсь в сон.

Мне снится Настя, она в белой сорочке стоит посередине пустой комнаты, которая медленно наполняется водой. Вода мутная, на ее поверхности плавают кувшинки и водоросли. Уровень воды поднимается все выше и выше. Вода достигает Настиных колен, доходит до пояса, плеч. Я вижу ее глаза, наполненные ужасом, а потом рыжую макушку, скрывшуюся под водой, как затушенное навсегда пламя.

Резко просыпаюсь.

За окном темно. В палате только мягко светит торшер. Марк сидит в кресле, положив ногу на ногу. Руки спокойно лежат на подлокотниках. Электронные часы на подоконнике показывают четыре утра.

— Ты что, смотрел, как я сплю? — Недовольно говорю я и морщусь, задев плечо.

— Да.

— Мы не пара, если что. — Ляпаю, первое, что приходит в голову.

Господи, что я несу. При чем здесь это вообще?

Марк молчит и покачивает носком лакированного туфля. Его волосы кажутся темнее при искусственном освещении, а черты — острее. Глаза покраснели, ворот рубашки расстёгнут. Пиджак лежит на маленьком столике, рядом с пластиковым стаканчиком кофе.

— Настино тело нашли, Инга.

До меня не сразу доходит смысл сказанного. Прикрываю рот рукой, рассматриваю складки на одеяле.

— Аня призналась? — Выдавливаю из себя.

— Нет. Я воспользовался старыми связями… в течение двух дней тело нашли в водоеме. Я не знаю, как оно не всплыло за все это время. Наверное, потому, что речушка больше напоминает болото. Похороны в субботу, Инга. Я уже все организовал. Доктор сказал, что в пятницу снимет повязку, и тебя можно будет выписывать. — Смотрит в пол. — Ее будут хоронить в закрытом гробу. Сама понимаешь, что происходит с телом за три года в воде.

Я вспоминаю, как стояла в ту ночь на берегу реки и смотрела на туман, похожий на дым. Насти уже не было в живых. Моя сестренка лежала на дне реки, куда ее скинули эти сволочи. В груди так давит, что я не могу дышать. Закрываю лицо руками, бормочу что-то бессвязное и плачу. Марк пересаживается ко мне на кровать и прижимает к груди. Я не могу остановить поток рыданий, отталкиваю его, как будто он в чем-то виноват.

— Ненавижу сестру твою… ненавижу! И Роберта тоже! — Марк пытается обнять меня, но я снова отталкиваю его и кричу еще громче. — Уди, ради Бога, уйди!

На крики прибегает испуганная медсестра и делает мне болезненный укол. Мышцы начинают расслабляться, я несколько раз моргаю, глядя в лицо Марку. Я никогда не видела его таким… растерянным и отчаявшимся. А ведь он тоже проживает утрату. Я закрываю глаза и чувствую под спиной хрустящую простынь.

В субботу утром мы с Марком идем по кладбищенской аллее. Окружающий пейзаж отвратительно каноничен: хлопья первого снега, голые ветки деревьев, одинокие холмики могил и насквозь промёрзшая земля. Я несу в руках белые лилии. За нами идут Мира, Мирон, несколько девушек из галереи. Кости, к счастью, нет.

В дань уважения моим маме и бабушке Настю отпевает батюшка.

«Вот я нашла тебя».

Смотрю в серое небо и мысленно прошу у нее за все прощения: за свою невнимательность, эгоизм, бездействие. За то, что она проживала свою беду в одиночестве, хотя сама всегда приходила мне на помощь.

— Упокой, Господи, душу усопшей рабы твоей, Анастасии.

Я приседаю, снимаю перчатку и бросаю на гроб первую горсть земли. Ветер кусает голую ладонь. Смотрю в яму и мне не верится, что все закончилось вот так. Следом подходит Марк и тоже бросает горсть земли на красную крышку. Мира тихо плачет, обнимая Мирона.

Двое мужчин начинают закапывать яму. Мне так хочется остановить их: мысль, что мою сестру закапывают, кажется чудовищной. Отвожу глаза в сторону и вижу чуть поодаль, ближе к забору, Лидию Владимировну в черном пальто. Она кутается в поднятый воротник, в руке держит красную розу на длинном стебле. Наши взгляды встречаются. В ее — нет сочувствия, но есть что-то другое, не менее пронзительное. Мой подбородок начинает трястись. Я закусываю губу. Не могу больше плакать, но все равно чувствую, как ветер холодит влажно лицо.

На выходе с кладбища хочу поговорить с Марком, чтобы расставить все точки над «и», но не решаюсь.

— Инга, возьми, пожалуйста, — меня догоняет Мирон и протягивает конверт, — прими наши с Мирой искренние соболезнования.

Хочу отказаться, но это будет выглядеть как-то малодушно. Иногда нужно просто принять то, что дают.

— Спасибо. — Тихо отвечаю я и убираю рукой в перчатке с лица налипшие волосы.

— Тебя не беспокоит, что она теперь с Костей. — Делаю знак в сторону Миры.

Она идет по аллее к воротам, то и дело цепляясь каблуками за выбоины в асфальте.

— Они взрослые люди, что я могу сделать? — Мирон поправляет красный шарф. — Мне очень жаль, что все так случилось, но помнишь, что я говорил? Нужно жить дальше.

Какая глупость, но я киваю в ответ и, попрощавшись, иду к машине Марка. Дорога проходит в молчании. В квартире нас встречает Фунтик, визжит и виляет хвостом. Я ухожу в комнату, которая негласно стала моей на время поисков. В груди — решето. Зачем я сюда вернулась?

Я раскисаю на два дня. Позволяю себе плакать, лежать и смотреть в потолок. Марк без спроса спит со мной, а я не спорю. Он молча обнимает меня, гладит по спине, волосам, целует в висок. От этого еще тяжелее.

На третий день я поднимаюсь. Принимаю душ. Пью кофе, последний раз глядя на вид из окна. Завтракаю. Все это я делаю на автомате, потому что так надо.

Последний раз глажу Фунтика и насыпаю ему дополнительную порцию корма. Бросаю свои немногочисленные пожитки в рюкзак. Бережно заворачиваю свой портрет в бумагу. Обхожу квартиру и все-таки заглядываю к Марку в спальню. Здесь царит идеальный порядок. Все также светится не выключенный экран компьютера. Замечаю, что семейная фотография исчезла с его стола. Зачем-то открываю его шкаф и смотрю на ровный ряд рубашек и вешалок с брюками и пиджаками. Закрываю шкаф и ложусь на его кровать, прижимаюсь щекой к покрывалу. В комнате пахнет личным запахом Марка и совсем немного парфюмом. Как же я буду скучать.

Оставляю ключи в прихожей. Захлопываю дверь и спускаюсь вниз. Окидываю взглядом безлюдный двор и иду в сторону ближайшей остановки. Мне теперь нечего бояться. И верить не во что.