Деяния любви

5

Здание окружного суда Хардисона в стиле возрожденной греческой архитектуры, сохранившееся с 1840 года, блестело под лучами утреннего солнца. Внутри шипели и пофыркивали старинные радиаторы. Тед сидел за массивным дубовым столом вместе со своим адвокатом, Гарри Фиском, и дергал заусеницу на указательном пальце правой руки, пока оттуда не пошла кровь. Он побрился по этому случаю и надел темно-синий костюм, купленный два года назад на похороны Джонатана и Эстеллы. Вытерев кровь о брючину, он поднял голову и беспокойно огляделся. На дальней стене два ряда потускневших золоченых букв гласили «На Господа мы уповаем». Сбоку от надписи бессильно свешивался американский флаг. Вид у него был какой-то замызганный и потрепанный, казалось, его следовало постирать и отгладить. По другую сторону прохода за столом обвинения помощник окружного прокурора Гэри Риэрдон складывал и перекладывал свои бумаги, еще тщательнее выравнивая по краям длинные желтые листы. Место судьи пока пустовало.

Люди, никогда прежде не бывавшие в зале суда, теснились на длинных светлых скамьях – они вызывали воспоминание о церкви, только были светлыми, как школьные столы, – ерзали в ожидании, притопывали ногами, шарили глазами по сторонам в предвкушении зрелища, их голоса сливались в ровный гул из намеков, догадок и планов на обед. В последнем ряду двое пожилых мужчин склонились друг к другу, почти соприкасаясь седыми волосами, и обсуждали последнее судебное заседание, на котором присутствовали, и достоинства и недостатки председательствующего судьи, – постоянные посетители зала суда, знавшие по имени каждого самого мелкого служащего, бесстрашные критики правил и процедур, не пропускавшие ни одного дня. Сэнди сидела рядом с Джоном в первом ряду, отведенном для членов семьи. Он что-то говорил ей – о присутствующих? о погоде? просто подбадривал? – она не прислушивалась. Ее взгляд упал на затылок Теда, когда он обернулся к Фиску и сказал что-то, вызвавшее у обоих короткую вспышку смеха – здесь, сейчас, и она мгновенно прониклась к нему презрением из-за этого смеха точно так же, как презирала его за все, что угодно, нет, еще сильнее, так что это – его затылок, смех – оказалось чем-то вроде шипа, терзавшего ее снова и снова, во сне и наяву, единственное объяснение или доказательство, которое ей требовалось.

Судебный пристав вышел на середину и окинул полный зал долгим бесстрастным взором. У него была бритая голова, оттененная бледным полукругом коротких волос вокруг ушей – бравада лысеющего мужчины, и вислые седые усы. Глаза за очками-консервами в тонкой оправе хранили хорошо отработанное равнодушие. «Слушайте, слушайте, – провозгласил он громко и отчетливо. – Верховный суд штата Нью-Йорк, округ Хардисон, открывает заседание. Все, кто… и будете услышаны. Председательствует достопочтенный судья Луиза Карразерс».

Судья Карразерс вошла через боковую дверь, облаченная в черное. У нее были волосы того коричневатого оттенка, какой бывает у седеющей женщины, не решившей, краситься ли ей под брюнетку или под блондинку, тонкие черты лица, едва начавшие грубеть, и голос – хрипловатый и в то же время нежный, как у девушки. Из обилия черного цвета вздымался блестящий красный воротник шелковой блузки, и прежде чем сесть, она расправила его. Она налила стакан воды из черно-желтого пластмассового кувшина на столе, отпила глоток и потом, взглянув на пристава, кивком подала ему знак начинать.

– Обвинение готово? – спросил тот.

Риэрдон, и так сидевший, словно аршин проглотил, выпрямился еще больше.

– Обвинение готово.

– Защита?

– Защита готова, – немедленно отозвался Фиск.

Взгляд пристава на мгновение задержался на нем, затем он кивнул служащему, который медленно отворил тяжелую дубовую дверь по левую сторону.

Присяжные – семь мужчин и пять женщин – и два запасных кандидата вошли друг за другом, полные и худые, в джинсах и костюмах, все они беспокойно поглядывали на подсудимого, на судью, на публику, новообретенное чувство ответственности лишь слегка сдерживало их жадное любопытство. Когда они расселись по своим деревянным стульям, скрестив ноги и руки, все, кроме одной необычайно рослой женщины в широких серых фланелевых брюках, которая сидела, раздвинув ноги, судья Карразерс повернулась к ним.

– Добрый день, леди и джентльмены.

Присяжные под впечатлением от ее одеяния и от высоты, на которую ее возносило судейское кресло, поздоровались робко и нестройно.

Карразерс повернулась в сторону стола обвинения.

– Мистер Риэрдон, пожалуйста, начинайте.

– Благодарю вас, ваша честь.

Риэрдон встал – хрупкого сложения человек с короткими волосами пшеничного цвета и острыми чертами лица, человек, веривший в порядок, гармонию. За двадцать один год участия в судебных заседаниях он, абсолютист по натуре, умом смирился с нюансами и неясностями закона, с неизбежной относительностью вины и невиновности, хотя душа его до сих пор возмущалась против этого. Данное дело представлялось ему особенно отвратительным, все указывало на то, что защита, основанная на семейных обстоятельствах, роковым образом обернулась против самой себя, – этого он не понимал и не одобрял. Сам он девятнадцать лет состоял в браке с одной и той же женщиной, и хотя были разочарования, хронические болезни, бездетность, они в своей жизни исходили из того, что единственный правильный выбор – доброта. Вежливый, сдержанный, великодушный, он не пользовался среди коллег репутацией человека с чувством юмора. И еще он был одним из немногих членов коллегии адвокатов, не обладавшим политическими амбициями. «Что еще хуже, – сообщил своему клиенту Фиск, выяснив, с кем они имеют дело, – у него есть нравственные принципы, единственная вещь, которая опаснее честолюбия».

Риэрдон медленно подошел к присяжным. Он по очереди обвел их всех чистым и терпеливым взглядом, потом со скорбью покачал головой.

– Это одно из самых неприятных дел, какие только можно представить. Вы узнаете, как вечером 22 октября жертва, Энн Уоринг, была зверски убита в собственном доме в присутствии собственной дочери. – Он помолчал. – Она была застрелена вот этим человеком, Теодором Уорингом, – он указал прямо на Теда, и присяжные, последовавшие за ним взглядом, заметили промелькнувшее в глазах Теда потрясенное выражение, прежде чем ему удалось снова придать им невозмутимость. – Факты продемонстрируют, – продолжал Риэрдон, – что мистер Уоринг вошел в дом с заряженным ружьем и, поссорившись со своей женой, намеренно прицелился, выстрелил и убил ее. Как ни ужасно это само по себе, это еще не самое худшее, потому что убийство было совершено при свидетеле, его собственной дочери. Джулия Уоринг стояла всего в трех шагах от него, когда увидела, как ее отец вскинул ружье и прицелился. В отчаянной попытке спасти жизнь матери, она бросилась на него, надеясь вырвать ружье, но, к несчастью, было слишком поздно. Мать застрелили у нее на глазах. Прошу вас, леди и джентльмены, задуматься и представить себе эту картину.

Он замолчал и прикрыл глаза, наглядно демонстрируя это всем, изобразив на лице болезненную гримасу, когда вернулся к своей речи.

– Речь идет о роковой потере самообладания, о вспыльчивом характере, ставшем причиной смертельного исхода. Это дело об умышленном убийстве, совершенном человеком, которого отвергла женщина. Человеком, которого, наконец, озарила внезапная невыносимая догадка о том, что ему никогда не удастся вернуть свою жену, и который не мог вынести мысли, что увидит ее с кем-то другим. Человеком пьяным. Человеком без совести и раскаяния. Человеком, который, как вы узнаете, славится своей вспыльчивостью и несдержанностью. Тед Уоринг убил свою жену, леди и джентльмены. Возможно, он не собирался делать этого, но тем не менее это было убийство. Наконец, вы увидите, что улики свидетельствуют только об одном: Тед Уоринг виновен в том, в чем обвиняется.

Он внезапно умолк, развернулся и, стуча каблуками по гладкому полу, прошел на свое место и сел.

Стараясь не выдать своего удивления столь кратким предварительным заявлением Риэрдона, Фиск быстро вскочил, прежде чем тишина позволила этим словам подействовать на публику. Он тоже имел опечаленный, смиренный вид.

– Есть дела, – начал он, – которые трогают сердца даже самых закаленных из нас. И это, – он обратился к присяжным, – один из таких случаев. Никого, никого он не может не тронуть. Погублена жизнь, разбита семья. Вследствие трагической случайности. Одной действительно трагической случайности. Случайности, злейшей превратности судьбы. Нет ничего необычного в том, – он отступил назад и быстро взглянул в сторону обвинителя, затем снова обратил спокойный взор на присяжных, – что, когда происходит несчастный случай, начинают действовать поспешно, ища виновника. Это даже можно понять. Но это не правосудие. Ваша задача, леди и джентльмены, вершить правосудие, даже при самых запутанных обстоятельствах.

В одно ужасное мгновение вечером 22 октября были разрушены четыре жизни. Да, четыре. Ибо жизнь Теда Уоринга была разбита точно так же, как и остальные. Мы собираемся показать, что в тот вечер, возвратившись домой, Тед Уоринг был далек от ярости и гнева, что у него на уме было лишь одно – воссоединиться со своей женой. Он любил ее, леди и джентльмены, как только можно любить того, с кем вместе жил, растил детей и с кем – да, да, – пережил испытания. Некоторые из вас знают такую любовь. Если это так, вам повезло. И вы также поймете, что больше всего этот несчастный случай оказался несчастьем для Теда Уоринга.

В прошлом Теда Уоринга не известно ни единого факта применения физического насилия в каком бы то ни было виде. Единственный свидетель – запутавшаяся тринадцатилетняя девочка с таким обилием эмоциональных проблем, что даже в школе ей посоветовали понаблюдаться у психолога. Хорошая, но введенная в заблуждение девочка, растерянная от того, что родители разъехались, которая готова сказать и сделать что угодно, чтобы причинить боль отцу. Девочка, которая, возможно, чувствует себя виноватой в том, что в действительности именно ее действие нечаянно привело к гибели ее матери. Ибо Джулия Уоринг в тот вечер внезапно набросилась на своего отца и таким образом вызвала выстрел из ружья.

Нет, этот случай никому не придется по душе. Но я прошу вас еще раз тщательно разобраться и отыскать справедливость.

Фиск поклонился присяжным и вернулся за стол, где Тед сидел, горестно потупившись, как наказывал ему Фиск. Публика задвигалась, раздались шорохи, утробное урчание, чихание, языки чесались от невысказанных слов, просившихся на волю.

Судья Карразерс отставила стакан, куда она доливала воду и пила, пока произносились вступительные речи. Пять дней назад она бросила курить, и хотя вне зала судебных заседаний она привыкла набивать рот жевательными резинками, здесь это было бы явно неуместно. Она повернулась к присяжным.

– Леди и джентльмены, прошу прощения, но подошло время, когда я должна заслушать другое дело. Надеюсь, это не доставит вам неудобств, но наше заседание откладывается до завтрашнего утра.

Тед поднял глаза. Он встал с плохо скрываемым облегчением и, расправив плечи, нарочито спокойно двинулся по центральному проходу мимо Сэнди и Джона, мимо зевак, посторонних бездельников, изнывавших от любопытства, мимо завсегдатаев зала суда, мимо Питера Горрика, который был занят разговором с двумя репортерами, явившимися из другого города, и через тяжелые резные деревянные двери, сосредоточившись только на этом неожиданном подарке – свободный день, прежде чем процесс возобновится.

Джулия стояла на лестнице у входа в школу, одна среди тесных групп одноклассников, дожидаясь Эйли. Другие школьники, давно приученные к созданной ею оболочке одиночества (хотя она бы сказала, что это они создали ее, со своими кличками, и выдуманным языком, и тайными шуточками, и сдавленным смехом при ее появлении), тем не менее избегали ее даже больше, чем обычно, а она совершенно не замечала этого, ни на кого не смотрела. Раньше она часами стояла дома перед зеркалом в полный рост, отрабатывая неподвижность, непоколебимость. Лишь через пять минут она пошевелилась, перенеся вес тела с одной ноги на другую, перевесив ранец с одного плеча на другое.

Тед, сгорбясь в машине, видел, как она оглянулась на школу, потом посмотрела на свои большие черные пластмассовые часы. Он быстро открыл дверцу и заторопился к ней через улицу.

Но не успел он дойти до края тротуара, как другой человек, словно выскользнув ниоткуда, оказался рядом с ней.

Тед поспешно вернулся в машину, устроился на сиденье пониже и принялся ждать.

– Привет, Джулия.

Джулия с недоверием подняла глаза.

– Ты меня не помнишь, да?

– Может, и помню.

– Меня зовут Питер, Питер Горрик. Я работаю в «Кроникл» вместе с твоей тетей, Сэнди. Она знакомила нас, когда ты и твоя сестра приходили к нам в отдел пару месяцев назад.

– Да.

– Можно я куплю тебе содовой?

Джулия оглянулась вокруг, окружающие школьники уставились на нее и ее собеседника.

– Я жду сестру. Мне надо отвести ее домой.

– О'кей, тогда вот что. Почему бы нам не прогуляться вокруг квартала, а когда мы вернемся, она, наверное, уже будет здесь.

– Пожалуй, – неуверенно согласилась Джулия, желая только одного – уйти прочь от лестницы, от этих глаз.

Питер Горрик улыбнулся. Солнце светило ему прямо в темные очки в тонкой оправе, и он отвернул голову.

– Прекрасно. – Он пошел, надеясь, что Джулия последует за ним.

– Зачем вы хотели поговорить со мной? – спросила она.

Питер постарался говорить спокойно, непринужденно.

– Я подумал, при том, что тебе приходится переживать, тебе может, наверное, пригодиться приятель. Твои друзья тебя сильно донимают?

– Мне наплевать.

– Знаешь, Джулия, мне было столько же лет, сколько тебе, когда мои родители развелись.

– Ну и что?

– Бывает очень тяжело, вот и все.

– Вы жили здесь?

– Нет, я вырос в большом городе.

– Где?

– В Нью-Йорке.

Она кивнула. Если бы он спросил, она могла бы привести ему данные о численности и национальном составе населения, о размере площади Центрального парка.

– И вы переехали сюда?

Он засмеялся.

– А чем здесь плохо?

Джулия не ответила, только ускорила шаг.

– Я собираюсь уехать отсюда, как только смогу. Ненавижу жить здесь.

Страстная горячность ее слов заставила Питера на мгновение застыть на месте, но он быстро пришел в себя и снова пошел, приноровляясь к ее шагу.

– Я тоже жил с матерью после того, как ушел отец.

– Я не хочу говорить о моей матери.

– Ладно, нам незачем говорить ни о чем таком, о чем ты говорить не хочешь. – Он сунул руку в карман своих защитного цвета брюк и вытащил пачку жевательной резинки «Даблминт». Распечатав пластинку, он засунул ее в рот и протянул пачку Джулии. – Хочешь?

Джулия скользнула взглядом по пачке, серебристые краешки оставшихся пластин поблескивали на солнце.

– Нет.

Питер пожал плечами, отправил пачку обратно в карман. Теперь они уже обогнули три угла, и Джулия, стремясь вернуться к лестнице, к Эйли, ускорила шаг.

– Твой отец строитель, верно?

– Угу.

– Держу пари, характер у него крутой, а?

Джулия остановилась, резко повернулась к нему.

– Зачем вы говорите со мной? – Она смотрела на него в упор, прямо в его красивое, смуглое лицо с точеными тонкими чертами, на его взъерошенные рыжевато-коричневые волосы. Его язык скользнул по неровному зубу.

– Я ведь сказал тебе, – спокойно ответил он, – я подумал, что тебе понадобится друг. Вот что, дам-ка я тебе мой телефон. Тогда если тебе когда-нибудь будет нужно с кем-то поговорить, можешь позвонить мне, ладно? О чем угодно. – Он вручил ей листок бумаги со своей фамилией и телефонами – рабочим и домашним, уже аккуратно выведенными черной ручкой.

Она взяла его и положила в ранец.

– Мне лучше вернуться.

Горрик, пережевывая жвачку, смотрел, как она поспешно идет прочь. Единственный ребенок в семье, он в детстве часами вел разговоры с выдуманным другом, Спенсером, писал ему длинные письма о себе, о своих вечно пререкавшихся родителях, о равнодушии своих одноклассников. Иногда он составлял письма от Спенсера ручкой другого цвета, слова поддержки, совета и понимания, а потом откладывал эти письма в сторону на несколько дней, чтобы можно было сделать вид, что он удивлен, обнаружив их. Он вынул жвачку, аккуратно вложил в бумажную обертку и вернулся к своей машине.

Эйли стояла на лестнице одна. Группы детей, окружавшие Джулию, по большей части рассеялись, но Эйли с готовностью улыбалась оставшимся, даже тем, кого не знала. Одни улыбались в ответ, другие не обращали внимания, некоторые отворачивались, шепчась и хихикая, к своим друзьям. Она посмотрела налево, где игровые площадки граничили с улицей, а потом направо, за автостоянку, но Джулии все равно не увидела. Она беспокойно теребила свой хвост, накручивая и накручивая его на палец, прикусывая кончик.

Только она обернулась, чтобы заглянуть за тяжелые стеклянные двери, бесшумно закрывшиеся за учителем физкультуры у мальчиков, как Тед подкрался к ней, обнял ее рукой за спину, широкую и объемную от простеганной подкладки на пуху, и приложил указательный палец к губам: «Тс-с-с». Он ободряюще, заговорщицки улыбнулся и потянул ее за собой вниз по лестнице. Он молчал, пока не завел ее за машину, присев перед ней на корточки.

– Господи, как же я рад видеть тебя, – воскликнул он. Осторожно заправил ей за ухо выбившуюся прядь, чуть помедлил, ласково потрепав мягкую, бархатистую мочку уха. – Как дела, солнышко? Тебя не обижают?

Ее голос прозвучал тихо, недоверчиво и осторожно, лишь слегка прерываясь от нетерпения и тоски.

– У меня все хорошо.

– Я страшно скучаю по тебе и твоей сестре.

– Я тоже скучаю по тебе.

Он не смог удержаться и на мгновение сжал ее в объятиях, чувствуя, как ее тело под слоем пуха напряглось, а потом расслабилось, доверчиво раскрылось ему навстречу. Он отпустил ее и положил руки ей на плечи, их глаза оказались прямо друг против друга.

– Ты и оглянуться не успеешь, как мы будем вместе. Подожди, вот увидишь. Эйли, милая, ты бы хотела помочь мне?

Ее подбородок чуть заметно дернулся вниз и вверх, Теду только это и было нужно.

– Ты же хочешь, чтобы мы снова были вместе, правда? – Он улыбнулся. – Я хочу, чтобы ты хорошенько подумала, солнышко. Тебе надо лишь вспомнить, что ты видела, как Джулия набросилась на меня. Ты ведь помнишь, да?

– Я была на кухне.

– Я знаю, но мне кажется, ты высунулась и видела, как Джулия прыгнула на меня. Подумай хорошенько, Эйли. Разве ты не помнишь этого?

– Не знаю.

– Постарайся, – настаивал он.

Она безучастно смотрела на него.

В его угрюмом взгляде уже готово было вспыхнуть нетерпеливое раздражение, но он поспешно улыбнулся, чтобы скрыть его.

– Эйли, я хочу, чтобы ты поговорила с Джулией.

– О чем?

– О том, что случилось в тот вечер. Я не знаю почему, но она совершенно запуталась. Ладно, я не сержусь на нее. Но нам нужно разобраться. Тебе, солнышко, нужно всего лишь заставить ее признать, что это был несчастный случай. Хорошо? Так и было, ты же знаешь. Я бы ни за что не сделал ничего такого, чтобы обидеть твою маму. Или вас. Никогда. Ты знаешь это. Тебе надо только уговорить ее сказать это.

Эйли, сунув стиснутые в кулачки руки в карманы, не отвечала.

– Мы сможем снова быть вместе, ты и оглянуться не успеешь. Только поговори с Джулией, ладно?

Эйли молча смотрела на него.

– Я скучаю по маме, – наконец произнесла она.

– Я тоже скучаю по ней.

Тед тревожно оглянулся по сторонам и выпрямился.

– Сохраним это в секрете, ладно? Пусть этот разговор останется между нами.

Эйли кивнула. Тед в последний раз нагнулся и поцеловал ее в макушку, к его нижней губе прилип волосок.

– Мне нужно идти. Помни – никому ни слова. Наша личная тайна. – Он последний раз улыбнулся и скрылся в машине.

Когда Эйли вернулась к школе, Джулия нетерпеливо дожидалась ее.

– Где ты была?

– Нигде.

– Пошли. Пора домой.

Они двинулись по широкой улице, покрытой грязной скользкой коркой – остатками первого снега, который выпал две ночи назад, на следующий день растаял и снова замерз.

– Джулия?

– Да?

– Почему ты им сказала, что папа целился ей в голову?

– Потому что он целился.

Эйли посмотрела на нее, потом прямо перед собой, и они пошли дальше.

В ту ночь они лежали в трех шагах друг от друга в новых одинаковых кроватях под белыми вышитыми одеялами, подобранными под пару, все еще пахнувшими молочно-белой пластиковой упаковкой, в которой их доставили. Простыни тоже были украшены белой вышивкой, жесткие и хрустящие. На стене, там, где раньше стоял диван-кровать, виднелся свежевыкрашенный прямоугольник. Освобожденный, пустой стол Сэнди громоздко высился в темной комнате.

Через сорок пять минут после того, как погас свет, Джулия услышала, что дыхание Эйли начало учащаться, пока не сбилось в торопливое стаккато прерывистых судорожных вздохов и стонов. Она выскользнула из своей постели и забралась к Эйли, как раз когда та проснулась от страха, вся в испарине, растерянная. Она приподнялась, все еще во власти своего кошмарного сна, и Джулия мягко удержала ее и уложила назад, гладила ее по голове, пока веки Эйли постепенно не отяжелели и потом, затрепетав, сомкнулись.

Последнюю неделю это повторялось почти каждую ночь, и каждый раз Джулия старалась успеть, прежде чем стоны становились слишком громкими, и кто-нибудь мог бы услышать, прийти. Она медленными долгими движениями гладила влажные волосы Эйли.

Убедившись, наконец, что Эйли опять уснула, Джулия осторожно выбралась из кровати и на цыпочках прошла к столу, где в углу аккуратно стоял ее ранец. Она медленно расстегнула на нем молнию, оглядываясь на Эйли, которая слегка зашевелилась и снова погрузилась в сон. В сумеречном свете она выудила оттуда записку Питера Горрика, разгладила ее между пальцами и различила четко выведенные цифры и буквы. Нагнувшись, она осторожно выдвинула нижний левый ящик стола, где в самом дальнем углу прятала бумажный пакет. Внутри лежали трусики, которые она взяла в комоде Сэнди, помада, которую она стащила на распродаже в Рэспберри-айс, и записочка, которую Энн сунула в сумку Джулии в тот день, когда они отправились в горы. Она положила бумажку Питера в пакет и начала было сворачивать его, но в последний момент раскрыла снова и достала записку матери. Это был листок розовой линованной бумаги для заметок, верхний край гладкий и все еще липкий от клея из блока, откуда он был вырван, из того самого блока на кухне, которым Энн пользовалась для всех записочек, которые она раскладывала по ящикам, дневникам и кошелькам. Его разворачивали и снова складывали вчетверо по одним и тем же линиям так много раз, что сгибы начинали опасно протираться. Джулия взяла записку с собой в постель и, запустив руку под матрас, где она хранила фонарик, который в тот самый выходной дал ей отец, накрылась одеялом и направила на нее луч, медленно читая, хотя давно уже выучила ее наизусть.

«Джулия, милая!

Я уже скучаю по тебе. Считай меня просто старой нюней, но, как поется в песне, я привыкла к твоему лицу. Надеюсь, ты прекрасно проведешь эти выходные. Постарайся быть не слишком суровой со своим отцом (не хмурься, сокровище, ты знаешь, о чем я). Ты моя самая-самая любимая девочка. Будь умницей. Я тебя люблю.

Мама».

Джулия аккуратно сложила записку, выключила фонарик и прошла по комнате, чтобы убрать ее назад в коричневый бумажный пакет.

Возвращаясь к своей кровати, она разок оступилась в темной незнакомой комнате. Она никогда не могла понять, почему ее мать так любила петь несмотря на то, что постоянно фальшивила. Мать пела и смеялась – она знала, что это смущает Джулию и не укладывается в ее понятия о приличиях.

– Мама!

На лице Энн озорная гримаса:

– «Я привыкла к твоему лицу, оно словно пробуждает рассвет…»

Почти бессознательно Джулия тихонько замурлыкала мелодию себе под нос. «Словно вдох и выдох…»

Внезапно она замолчала. Издалека до нее донесся тихий звук голосов Джона и Сэнди, глухой и ровный, как поток, и она различила в этом потоке собственное имя. Она лежала, притаившись, и вслушивалась.

Риэрдон встал.

– Обвинение вызывает Нолана Парселла.

Парселл, сильно растолстевший за последние несколько лет, тяжело затопал по проходу, но даже он терялся под высокими сводами, определенно возведенными, словно в соборах, чтобы напоминать о высшей силе. Резиновые подметки его обуви скрипнули, когда он остановился, чтобы его привели к присяге. Рука, лежавшая на Библии, напоминала клешню краба, обручальное кольцо врезалось в распухший покрасневший палец.

Риэрдон приблизился к свидетельскому месту. По сравнению с Парселлом он казался еще более подтянутым, опрятным, сама аккуратность, в накрахмаленной белой рубашке с узким черным галстуком.

– Мистер Парселл, знакомы ли вы с обвиняемым Тедом Уорингом?

– Да.

– Откуда вы знаете его?

– Он проработал у меня семь лет.

– И в этом качестве была ли у вас возможность близко наблюдать за мистером Уорингом?

– Не так близко, как следовало бы, учитывая то, что он сделал со мной.

– Мы скоро перейдем к этому, мистер Парселл. Скажите, как мистер Уоринг ладил со своими товарищами по работе?

– Они держались от него в стороне. Компанейским парнем его не назовешь. – Когда Парселл улыбнулся, его рот чуть не утонул в жирных розовых щеках.

– Вы можете пояснить, что вы имеете в виду?

– Скажем так, слово «компромисс» не из его лексикона. Поближе познакомившись с Уорингом, понимаешь, что либо ты делаешь все, как хочет он, либо никак. Он был хорош, когда руководил строительством, но если ему приходилось работать с кем-нибудь еще на равных, то пиши пропало.

– А каков у него характер?

– С норовом он был, если вы это имеете в виду.

– Можете привести пример?

– Всего один?

– Одного для начала достаточно.

– У него есть пунктик насчет уважения. Как решит, что кто-нибудь не оказывает ему должного уважения, так прямо и взовьется. Словно какой-нибудь «крестный отец».

– Протестую! – воскликнул Фиск. – Это давление на присяжных.

Риэрдон остановился, даже не повернув к Фиску головы. С самого начала процесса он ни разу не встретился с ним взглядом, и Фиск, отметив это как еще один знак пренебрежения, рассердился заметнее, чем ему бы хотелось.

– Пожалуйста, придерживайтесь конкретных фактов и эпизодов, – распорядилась судья Карразерс.

– О'кей, вот вам один, – сказал Парселл, придя в такое возбуждение, что у него изо рта брызнула слюна на деревянный барьер. – В тот раз Шепард, другой парень из нашей конторы, отправляется в отпуск в этот, как его, космический центр во Флориде, откуда еще запускают все Шаттлы? Ну в общем, привозит он каждому из нас по фляжке выпивки, на них наши имена и картинка с Шаттлом. Дает он Теду фляжку с красно-бело-синей надписью «Тед», а Тед только скривился и даже спасибо не сказал. Ну вот, в общем, минут этак двадцать спустя слышу я из кабинета Теда громкий треск и иду справиться, все ли у него в порядке. Знаете, что он сделал? Шваркнул фляжку об стену, прямо в картину в рамке попал, и разбил ее. Везде битое стекло. Вот я его спрашиваю: «Зачем ты это сделал?» Знаете, что он отвечает? Он отвечает, что терпеть не может эту фляжку, потому что не желает думать, что на свете тысяча других Тедов пользуются точно такими же. «Я – единственный», – сказал он. – Парселл тряхнул головой и засмеялся. – Представляете?

– При каких обстоятельствах Тед Уоринг ушел из вашей фирмы? – спросил Риэрдон.

– Он меня обобрал.

Фиск вскочил на ноги, выйдя из себя.

– Возражаю. Все это абсолютно не имеет отношения к делу и целиком предвзято.

Карразерс кивнула.

– К чему вы ведете, мистер Риэрдон?

– Мы собираемся показать, что обвиняемый действовал сознательно, – заявил Риэрдон. – Преднамеренно, – поправился он официальным юридическим языком.

Карразерс раздумывала над этим шатким обоснованием необходимости представлять доказательства о прошлом недостойном поведении.

– Я выслушаю эти показания в отсутствие суда и тогда приму решение. – Она распорядилась, чтобы присяжные, которые делали многочисленные записи, – все, кроме одного мужчины с рябым лицом и сальными волосами до плеч, который таращился в пространство, – чтобы присяжные временно покинули зал. Захваченные врасплох тем, что они могли воспринять лишь как выговор, они неохотно встали и вышли, оглядываясь через плечо, уверенные в том, что их каким-то образом обманули.

Когда дверь за ними захлопнулась, Риэрдон продолжил.

– Можете ли вы объяснить, что значит «обобрал вас»?

– Я ему доверял. Это моя ошибка, признаю. Но он за моей спиной списал мои досье, всю мою финансовую информацию, имена поставщиков, потенциальных клиентов, все. Он лгал мне все время, понимаете, притворялся, что его заботит лишь, как помочь фирме, прикидывался этаким парнем – душа нараспашку. А сам месяцами готовился к этому.

Фиск снова был на ногах.

– Возражаю. Мистер Парселл не сообщает ничего, кроме необоснованных утверждений.

Карразерс обратилась к свидетелю.

– Еще раз вынуждена напомнить вам, мистер Парселл, пожалуйста, старайтесь придерживаться фактов.

Парселл недовольно поджал губы.

– Однажды он уходит без предупреждения и открывает собственную лавочку, и уводит у меня половину клиентов, сбивая цену. Вот вам факты. Разве не сажают в тюрьму за кражу секретной служебной информации? – не смог он удержаться от вопроса. – Или чего-нибудь подобного?

– Вы бы назвали Теда Уоринга честным человеком? – спросил Риэрдон.

– Вы что, не слушали? Этот парень каждый день улыбался мне, он даже на ужин меня приглашал, и все это время он обдумывал, как погубить мое дело. У меня для этого найдется множество слов, но «честный» в их число не входит. Черт возьми, такого ловкого мошенника я в жизни не встречал, если уж хотите начистоту. – Тяжело оперевшись пухлыми руками о барьер, он наклонился в сторону Теда, а Тед, открыто встретив его взгляд, представлял себе только жирный кусок мяса, висящий в витрине лавки. Он снова принялся рассматривать, как на стене за местом для свидетеля тени истончались и вытягивались с течением дня.

– Мистер Парселл, через неделю после того, как Тед Уоринг открыл собственное дело, посетили ли вы его офис?

– Да.

– Можете ли вы сообщить суду, что при этом произошло?

– Мне только нужно было высказать ему, что я об этом думаю, понимаете? То есть он же со мной обошелся, как с полным идиотом. Ну вот я и пришел туда утром в десять часов. Не знаю, что я думал сделать. Пожалуй, просто хотел увидеться с ним и убедиться во всем сам. В общем, не успел я и пару слов сказать, Уоринг бросает на меня взгляд и заявляет, что, если я еще когда-нибудь появлюсь поблизости, он примет ко мне меры.

– Как вы поняли, что имелось в виду под этим «примет меры»?

Парселл фыркнул.

– Было яснее ясного, что он имел в виду. Назовите это угрозой, идет? По правде говоря, выяснять я не собирался. Я этому парню не доверяю. Считаю, что он на все способен. На все.

Риэрдон выдержал паузу.

– У меня больше нет вопросов.

Оба юриста повернулись к судье.

– Эти показания не имеют отношения к обвинению в убийстве, – постановила она. – Я их не принимаю.

Фиск позволил себе слегка улыбнуться.

– Пригласите присяжных войти, – велела судья приставу.

Как только присяжные снова расселись по местам, всматриваясь в лица участников процесса, отыскивая намеки на то, что произошло в их отсутствие, пытаясь понять, не изменилась ли атмосфера, Фиск медленно приблизился к свидетельскому месту, окинул Парселла пренебрежительным взглядом и повернулся к присяжным. Прежде чем снова обратиться к свидетелю, он тряхнул головой.

– Мистер Парселл, – начал он, – пока Тед Уоринг работал у вас, продвигали ли вы его постоянно по службе?

– Да, но…

– Не будет ли справедливо утверждать, что вы бы делали это лишь в том случае, если он хорошо справлялся с работой?

– Ну, да, но…

– Доверяли ли вы ему единоличное руководство объектами, где находилось оборудование на тысячи долларов?

– Возможно.

– Случалось ли когда-нибудь, чтобы он воровал у вас деньги, мистер Парселл?

– Он украл у меня мой бизнес.

– Я повторяю вопрос. Воровал ли он когда-нибудь у вас деньги?

– Наличные – нет.

– Он имел дело с многочисленными подрядчиками и клиентами. Возникало много возможностей для взяток, что, не сочтите за оскорбление, как я понимаю, представляет некоторую проблему в вашей отрасли. Были ли какие-нибудь свидетельства о том, что мистер Уоринг замешан в чем-то подобном?

– Нет. А я все-таки сочту это оскорблением, СЭР. Я и не подозревал, что ваша профессия в последнее время получила какой-то приз за неподкупность.

Присяжные захихикали, и Фиск – тоже; он принужденно засмеялся.

– Итак, – продолжал он, – жаловался ли вам на мистера Уоринга когда-нибудь хоть один клиент?

– Нет.

– Опаздывал ли он когда-нибудь на работу?

– Я такого не припоминаю, но…

– Забывал ли он расплачиваться за кофе? Еще за что-нибудь? Вообще хоть что-нибудь, мистер Парселл?

– Ничего подобного не было. Он просто…

– Мистер Парселл, верно ли, что ваша фирма настолько задолжала, что вы были вынуждены прибегнуть к главе одиннадцать?

– Ну и что?

– Правда ли, что Тед Уоринг ушел из вашей фирмы лишь когда у вас осталось мало работы для него?

– Работа у него была.

– Верно ли то, что многие клиенты, перешедшие к нему, сделали это потому, что их беспокоила ваша платежеспособность?

– С нашей платежеспособностью все было бы замечательно, если бы Уоринг не нанес мне удар в спину.

– Похоже, вы очень сердиты на него, мистер Парселл.

– Просто я не люблю людей, на которых нельзя положиться, – ответил Парселл.

– Или людей, которые удачливее вас?

– Возражаю, – вмешался Риэрдон.

– Я снимаю этот вопрос. Давайте поговорим о вашем посещении фирмы «Уоринг и Фримен». Возможно, именно Тед Уоринг почувствовал угрозу с вашей стороны, когда вы ворвались к нему, желая отомстить?

– Я не собирался мстить.

– А что же вы собирались сделать, мистер Парселл?

– Не знаю.

– У меня больше вопросов нет.

– Он не чувствовал угрозы, он чувствовал вину, – выпалил Парселл. – Вину.

Фиск внес протест, и судья распорядилась, чтобы последние слова вычеркнули из протокола.

И все же, когда Парселл, наконец, покинул свидетельское место, он на мгновение задержался возле стола защиты, и его глаза, обращенные на Теда, хитро и победоносно сверкнули.

Сэнди единственная из свидетелей имела особое разрешение, позволявшее присутствовать на судебных заседаниях, даже когда она прямо в них не участвовала. Но ей пришлось уйти до того, как Парселл закончил давать показания, поскольку у нее не было подобного разрешения, освобождающего ее от работы, и ей часто приходилось разрываться, пытаясь совместить эти два занятия, при этом, получалось, в ущерб и тому, и другому. Сейчас она сидела на третьем этаже перестроенного школьного здания, где городской совет собрался на специальное заседание – обсудить кандидатов на замену начальнику полиции Хардисона, который, после восемнадцати лет службы, выразил ясное намерение в конце месяца уйти в отставку. Хотя было немало сетований по поводу спешки, слухи о существовании медицинских показаний – рак легких? простата? – сильно умерили жалобы. Взгляд Сэнди переместился на незашторенные окна, гладкие блестящие перегородки между сумраком снаружи и внутри. На противоположной стороне улицы мусоровоз собирал возле каждого дома фиолетовые, голубые и желтые контейнеры. С недавних пор «Кроникл» завалили письмами к редактору с жалобами на неэффективность новой системы использования вторсырья. Были и такие, кто не особенно верил в то, что содержимое всех контейнеров не сваливается в одну кучу, как только они исчезают из виду. Людям требовались доказательства. Она снова повернулась к длинному столу в передней части помещения, за которым сидели шесть членов совета, возле них в беспорядке стояли картонные коробки с пончиками и бумажные чашки с кофе. Они казались ей далекими, расплывались, словно она смотрела заседание, записанное на пересохшем и потрескавшемся куске кинопленки, где звук то шипит, то вовсе пропадает. Даже резкие голоса, все больше повышавшиеся, мало привлекали ее внимание. Блокнот у нее на коленях оставался чистым, ручка не двигалась.

Уэбб Джонсон грохнул рукой по столу.

– Черт побери, – произнес он. – Да что с вами со всеми? Думаете заполучить сюда какого-нибудь хвата из центра? Во-первых, не получите. А во-вторых, с чего бы вам этого хотеть? Зачем нам человек со стороны, вот в чем вопрос. У нас есть заместитель, который уже десять лет служит этому городу, полицейский Рик Джерард. Никто не знает проблем этого города лучше, чем он.

Члены совета вежливо выслушали его. Джерард был шурином Джонстона, неплохой человек, но широтой кругозора не славился.

– Послушай, Уэбб, – начала Дина Фредриксон. – Мы все знаем, что Джерард прекрасный полицейский. Но положение меняется, уровень преступности в Хардисоне за последние полтора года приблизился к четырем процентам. Не знаю, как ты, но я с этим шутить не намерена.

При упоминании уровня преступности члены совета стали тревожно поглядывать в конец комнаты, на Сэнди. Они давно привыкли к ее присутствию на заседаниях, оно их даже несколько подстегивало, и они частенько тайком оглядывались на нее, проверяя, записывает ли она во время их выступлений, надеясь, что их имена появятся в печати. Но с недавних пор они стали сторониться ее, и само слово «преступность» лишь увеличивало это чувство неловкости, потому что липло к ней, как запах пота.

Дина Фредриксон нетерпеливо глянула поверх очков, натянуто улыбнулась и вернулась к делу.

– Пожалуйста, внимание. – Поговаривали, что после случая с Энн Уоринг она стала несколько раздражительна. Имя ее бывшего мужа наверняка должно было всплыть в суде. – У нас напряженная повестка, – напомнила она коллегам по совету. Они неохотно подчинились.

Сэнди вспомнила детскую игру в гляделки – состязание на то, кто дольше выдержит взгляд соперника, не отводя глаз, не смеясь, не смущаясь, не теряясь. Она всегда выигрывала, могла твердо и невозмутимо смотреть, когда соперник уже давно не выдержал и сдался. Такие способности популярности не способствовали, но она гордилась своей выдержкой. Она по очереди смотрела на членов совета, пока те не утыкались в лежавшие перед ними бумажки, и не записала ни слова.

Вернувшись в редакцию час спустя, Сэнди включила компьютер и начала вводить в него отчет о заседании, пока ничего не забыла. Хотя она и не захотела доставить им удовольствие видеть, как она делает заметки, она понимала важность этого заседания и еще понимала, что Рей Стинсон не спускает с нее глаз, читает каждый ее материал внимательнее и строже, пристально следит за выражением ее лица, и она запасалась терпением, когда была у него на виду, хотя иногда подозревала, что эта самая терпимость, которую он так ценил, теперь почему-то разочаровывала его, разочаровывала многих, обманывала их. Она подняла глаза и увидела, что через четыре стола от нее торопливо печатает Питер Горрик. Глухой стук его пальцев по клавишам, тук-тук-тук, раздражал ее, и она упустила нить мысли. Понаблюдав за ним еще минуту, она встала и, подойдя к его столу, присела на краешек.

– Ну как, – спросила она, склонившись над ним, – уже заполучил контракт с «Вэнити фэр»?

Горрик поднял голову.

– Что?

– Я бы нисколько не удивилась, если бы ты пытался пристроить этот материал в какой-нибудь крупный иллюстрированный нью-йоркский журнал. Разве не так поступают такие, как ты?

Он убрал руки с клавиатуры.

– Что ты, собственно, хочешь сказать этим «такие, как я»?

– Думаешь, ты такой ловкий, да? Мистер Очарование.

Горрик отвел глаза. Один из его преподавателей на курсе журналистики говорил ему, что, если он вообще желает добиться успеха, ему придется решить, хочет ли он нравиться или быть хорошим репортером. «Ваша беда в том, что вы считаете, будто сумеете совместить и то, и другое, – говорил он Питеру. – Когда решите, что для вас важнее, тогда и поймете, что за писатель из вас может получиться». Работая на газету колледжа и время от времени внештатно сотрудничая с ежедневными газетами Бостона, он обнаружил, что для него почти невозможно вызвать людей на разговор, и даже когда ему удавалось задать «неудобный» вопрос, он немедленно стремился заполнить следовавшее за этим молчание собственной нервной болтовней, словно больше всего боялся, как бы его не сочли грубияном. Позднее, сочиняя статью, он так глубоко запрятывал любой намек на критику, что только он сам и мог бы отыскать его. «Вы должны иметь собственную точку зрения», – настаивал тот же профессор. И хотя Питер пытался отстаивать свой стиль, утверждая, что он хочет просто выложить факты, а уж читатель пусть сам делает выводы, он понимал, что это неверно. Именно эта слабость в его материалах, как он подозревал, и не давала ему получить работу на более крупном рынке. Именно эту слабость он решительно вознамерился преодолеть в Хардисоне, выправляя свою рукопись до тех пор, пока в ней не появлялась твердость и решительность и ее нельзя было не признать. Часто по вечерам в тишине своей городской квартиры он прослушивал записи старых интервью, перечитывал старые статьи, прикидывая, как бы сделал их все по-другому. Хотя он был неженат, свиданий назначал мало и редко бывал в барах, кинотеатрах или других местах, где мог бы встречаться с людьми. Он не собирался задерживаться в Хардисоне дольше, чем было необходимо.

– Я занят, Сэнди, – сказал он, опустив руки на край стола. – Что тебе нужно?

– Я тебе скажу, чего мне не нужно. Мне не нужно, чтобы всякие прохвосты вроде тебя вертелись вокруг моей семьи.

– Это моя работа, – ответил он. – Ты бы делала то же самое.

– Откуда ты знаешь, что бы делала я?

– Потому что я знаю, что ты лучший репортер в этой газете.

Она помедлила, потом коротко бросила:

– Брось крутиться вокруг моей семьи. – Соскользнув с его стола, она вернулась к своему и забарабанила пальцами по клавишам, ожидая, когда останется только этот ровный ритм букв, слов. Только в процессе сочинения для нее исчезало ощущение времени, собственной неловкости. Теперь и этот способ изменил ей. Зазвонил телефон, она в смятении подняла трубку.

– Да?

– Я просто звоню узнать, как у тебя дела, – сказал Джон. Ему всегда казалось, что нужно непременно иметь предлог, чтобы позвонить ей; он раздумывал, будет ли она вообще когда-нибудь принадлежать ему.

– Прекрасно.

Повисла тишина.

– Что бы ты хотела сегодня на ужин? Я бы мог купить по пути.

Она прикусила губу. Не было никакого предварительного разговора насчет ужина, насчет сегодняшнего вечера. Она не могла вспомнить, чтобы их отношеня дошли до той стадии, за которой подобные вещи сами собой разумеются. Когда это случилось? Три месяца назад? Полгода? Ей всегда удавалось уходить до наступления этого момента.

– Пожалуй, мне лучше сегодня вечером просто побыть одной, – ответила она.

– Вот как?!

Она расслышала в его голосе разочарование и вздрогнула от накатившего раздражения.

– Мне же нужно какое-то время бывать с девочками, – виновато добавила она.

– Разумеется.

– Я позвоню тебе завтра.

– Сегодня вечером, – настаивал он упорно, но спокойно.

– Сегодня вечером, – согласилась она и улыбнулась. – Я позвоню тебе сегодня вечером.

Сэнди повесила трубку и попыталась снова включиться в работу. Когда она только начала встречаться с Джоном, то месяцами недоумевала, чего же не хватает. Чего-то не хватало. Где должны были быть острые края, крутые повороты, все было ровно, гладко. Временами даже его ласки казались чересчур благовоспитанными, словно сторонились пота, запаха и звука. Лишь постепенно до нее начало доходить, чего же еще недоставало – боли. Она начала с новой страницы методично перечислять возможных кандидатов на пост начальника полиции, их достоинства и недостатки.

Когда Сэнди в тот вечер вернулась с работы, в доме было так тихо, что ей показалось, будто девочки ушли. На первом этаже не горел свет, прихожую освещали лишь ранние зимние сумерки.

– Джулия? Эйли? – позвала она.

Она отыскала их наверху, в их спальне, Эйли на кровати, Джулию – за столом. Ее поразило то, что даже в ее отсутствие они не разбредались по дому, словно не хотели оставлять отпечатков пальцев, следы на чем-то, принадлежавшем ей. Они вежливо подняли головы, когда она вошла.

– Есть хотите?

Эйли кивнула.

– Как насчет пиццы?

– Все равно, – отозвалась Джулия.

Сэнди спустилась и позвонила в местную пиццерию. Она подумала, что девочки могли бы сойти вниз и помочь ей выбрать, что заказывать – побольше сыра? перца? – но они не появились, и ей оставалось самой догадываться, что бы им могло понравиться или вызвать отвращение. Она включила телевизор и смотрела новости, дожидаясь пиццы. Когда ее привезли, горячую, в голубой пластиковой упаковке, которую посыльный вскрывал так, словно содержимое было огнеопасно, Сэнди поставила ее на журнальный столик перед телевизором, выложила тарелки и пачку бумажных салфеток и переключила телевизор на викторину, которую, как она заметила, смотрели девочки, потом позвала их вниз.

Они степенно ели, выковыривая грибы, которые она заказала, и складывая их бесформенной коричневой кучкой на краю тарелок. Они не выкрикивали, как бывало прежде, отгадки на вопросы викторины и не ворчали на глупые ответы. Когда пошла реклама, Сэнди отложила свой кусок пиццы и с надеждой улыбнулась им, но все ее жалкие попытки поболтать – что сегодня происходило в школе? В вашем классе есть умные ребята? – натыкались только на односложные ответы. Она вспомнила время, когда она была для них просто тетушкой, тогда они приезжали к ней добровольно, освобождаясь от родительского надзора. Они наверняка тоже помнили это, как помнили и другие древние предания, в которые больше не могли верить полностью. Они доели пиццу в молчании.

Как только ужин закончился, Джулия встала.

– Мне еще надо закончить домашнее задание, – сказала она. Пошла к лестнице и обернулась, поставив ногу на нижнюю ступеньку. – Эйли, ты ведь тоже не закончила свое.

Эйли, примостившаяся на диване так близко к Сэнди, что та ощущала исходившее от ее тела тепло, не подняла головы, не посмела.

– Нет, не закончила.

Джулия нахмурилась, взошла наверх и захлопнула дверь спальни.

Сэнди и Эйли сидели, окутанные смягчавшейся тишиной. Дюйм за дюймом Эйли все ближе придвигалась к Сэнди, пока ее голова не легла на сгиб ее руки, а потом – на колени, она все также молча смотрела на экран, а Сэнди поглаживала ее волосы.

Так они просидели часа два, остатки пиццы остыли и зачерствели, одно шоу сменилось другим, Эйли легонько посапывала. Сэнди осторожно подняла ее и отнесла в спальню, где Джулия, заслышав ее шаги, быстро выключила свет и притворялась спящей, пока Сэнди укладывала Эйли в постель, снимала с нее обувь и укрывала одеялом.

– Расскажи мне сказку, – попросила Сэнди, согнув колени под одеялом, прижав к уху телефонную трубку.

– Какую сказку?

– Любую. Какую рассказывают на ночь.

– Взрослую или детскую? – спросил Джон.

– Расскажи про нас.

– Я тебе расскажу о нашем первом свидании, – предложил он.

– Ладно.

– Мы отправились на ипподром, – начал он. – Осень была ранняя, холодная. Ты никогда раньше не бывала на скачках, тебя угнетала грязь вокруг, усыпанный билетами пол, мужчины нездорового вида с сигарами. Ты все время спрашивала: «Разве они не работают?» Это были скачки на легких колясках. Мы выбрали лошадей с понравившимися кличками. Женщина Под Парами. Мой Последний Доллар. Мы постоянно проигрывали. Один раз мы поставили чуть не на каждую вторую лошадь, и все равно проиграли. Ты подошла к ограждению, чтобы вблизи посмотреть на лошадей и жокеев. На тебе был большой красный свитер. Один из жокеев, проходя мимо, небрежно поздоровался с тобой. Мне хотелось заниматься с тобой любовью, ни о чем другом я просто думать не мог. Я не знал, как прикоснуться к тебе, даже как взять тебя за руку. Ты казалась такой замкнутой. Мы ушли перед последним заездом.

– У этой сказки счастливый конец? – спросила она.

– Да. Мы вернулись к тебе домой и занялись любовью, и с тех пор никогда не разлучались.

– Мне всегда так нравились волшебные сказки.

Он засмеялся.

– Ну как, теперь сможешь уснуть?

Минуту в трубке слышалось лишь слабое потрескивание.

– Я вижу ее во сне, – тихо сказала она. – Энн. Она никогда ничего не произносит, но ее лицо всегда искажено, глаза западают внутрь, челюсть отвисает.

– Я понимаю. Мне до сих пор снится сестра, – сказал он, – а ведь уже прошло тридцать лет. Меня взяли в больницу повидаться с ней за два дня до того, как она умерла. Она лежала такая исхудавшая на этой большой белой кровати. Все эти годы мне снится одно и то же: большие куски плоти отваливаются от ее тела и падают к моим ногам. Я всегда просыпаюсь до того, как она превратится в голый скелет.

Сэнди плотнее прижала трубку к уху и некоторое время слышала лишь, как пульсирует кровь у нее на виске.

– Мне хочется, чтобы ты больше общался с ними.

– С кем?

– С Джулией и Эйли.

– Ладно.

– Ты серьезно, или это просто значит «отвяжись от меня»?

– Послушай, Сэнди, уже поздно, а мне завтра надо рано быть в магазине.

Повисла долгая пауза.

– Голубой, – наконец произнесла она.

– Что?

– Свитер, который был надет на мне на ипподроме, голубой.

Он рассмеялся.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи. Я люблю тебя, – добавила она столь неуловимым шепотом, что только когда он повесил трубку, до него дошло, что она сказала.

Риэрдон решительным деловым голосом произнес имя женщины, с которой впервые познакомился четыре дня назад, когда она пришла в его офис незванно-непрошенно и заявила, что имеет сведения, которые могли бы заинтересовать его.

Люси Абрамс стояла возле стола, ее тщательно подкрашенное лицо обрамляли густые каштановые волосы, нижняя губа нервно подергивалась. Он поспешил закрыть дверь в кабинет.

– Садитесь, – предложил он.

Она присела на самый краешек обитого винилом кресла, избегая его взгляда.

– Я никогда прежде не бывала в конторе у адвоката, – сказала она. Она колебалась, но голос звучал решительно, свидетельствуя о том, что за стенами этого кабинета недостаток уверенности в себе вообще-то в число ее проблем не входит.

– Ну, это не так неприятно, как у зубного врача, – ободряюще улыбнулся Риэрдон. – Итак, скажите же мне, о чем речь.

Ее глаза, влажные, карие с золотистыми искорками, впервые глянули прямо на него.

– О Теде Уоринге, – ответила она.

Теперь Люси Абрамс, одетая в облегающее красное шерстяное платье, вошла в зал суда и проследовала по проходу к свидетельскому месту. Сэнди внимательно наблюдала за ней, замечая черные замшевые туфли-лодочки и сильные стройные икры ног – наверняка результат системы мучительных тренировок. Ее волосы, перехваченные на затылке черной бархатной лентой, блестели. Проходя мимо Теда, она чуть-чуть замедлила шаг и едва заметно повела головой в его сторону. Тед скривил губы в гримасе отвращения и сложил руки на груди, глядя, как ее приводили к присяге.

– Пожалуйста, сообщите суду, когда вы познакомились с обвиняемым, Тедом Уорингом.

– В прошлом году. По-моему, в декабре.

– А где вы познакомились?

– В баре Хэндли-инн, – ее гладкая красная нижняя губа подрагивала, как тогда, в кабинете у Риэрдона.

– Каков был характер ваших взаимоотношений с мистером Уорингом?

Люси Абрамс уставилась в пол, на пестрый серый мрамор, потом мельком глянула на Теда, ее лицо и взгляд были ясными и жесткими. Если Тед и вздрогнул, она этого не заметила. Она сдалась.

– У нас была любовная связь.

– Как долго она длилась?

– Всего пару недель.

Сэнди заерзала, подалась вперед, чтобы лучше разглядеть лицо свидетельницы. Она была слишком густо накрашена, несомненно, привычка, сохранившаяся со времен порочной юности.

– Был ли мистер Уоринг в то время женат?

– Он говорил, что они с женой только что разъехались.

– Был ли он огорчен этим?

– Иногда да, иногда нет.

Тед пошевелился, громко стукнув ногами по полу, и Фиск похлопал рукой по столу, чтобы успокоить его.

– Его трудно было разгадать, – продолжала она. – Он действительно человек настроения, понимаете? Только что страдал по ней, а через минуту заявляет, что плевать он хотел.

– Мисс Абрамс, почему вы перестали встречаться с мистером Уорингом?

Она поколебалась, прежде чем ответить:

– Кое-что произошло.

– Что же произошло, мисс Абрамс?

– Он зашел однажды вечером. Ну, он пил. Не знаю, что там стряслось в тот вечер, что-то связанное с его женой, кажется, они поругались по телефону. Он все время твердил о ней, Энн то, да Энн се. Ну, вы же понимаете, насколько одной женщине приятно слушать про другую. Я человек отзывчивый, но всему есть предел. Не помню, что я такое сказала, что-нибудь вроде: «Черт возьми, да может, она себе нового дружка завела». А дальше он швыряет меня на диван, а сам наваливается сверху. Сначала я подумала, что он шутит, дурака валяет, понимаете? Но тут он начал всерьез расходиться, чуть не придушил меня. Я закричала, чтобы он прекратил, но он, похоже, не слышал.

– Говорил ли Тед Уоринг при этом что-нибудь?

– Да. Он сказал, что я ошибаюсь, его жена никогда не будет с другим мужчиной.

– Вы испугались, мисс Абрамс?

– Я была в ужасе.

– О, конечно, – буркнул Тед.

Она отвлеклась на мгновение, взглянув на него, а потом продолжала:

– Он словно помешался. Был очень пьян.

– Что произошло дальше?

– Не знаю, как будто что-то в нем щелкнуло, и он переключился. Остановился, слез с меня. Выглядел подавленным, как будто не понимал, где находится.

– Виделись ли вы с Тедом Уорингом после того вечера?

– Нет. Я бы побоялась находиться с ним в одном помещении.

– У меня больше вопросов нет.

Фиск, в свою очередь, поднялся и подчеркнуто остался стоять возле своего стола, словно не желая слишком приближаться к Люси Абрамс.

– Мисс Абрамс, вы сказали, что познакомились с Тедом Уорингом в баре?

– Да.

– Вы часто бываете в барах, мисс Абрамс?

– Возражаю, – вмешался Риэрдон. – Свидетельница не находится под судом.

– Я пытаюсь установить надежность ее показаний, – запротестовал Фиск.

– Можете продолжать, но будьте осторожны, мистер Фиск, – предупредила судья Карразерс.

– Вы часто проводите в барах свое свободное время, мисс Абрамс?

– Мой зять – владелец Хэндли-инн. Я там бывала.

– И там вы обычно знакомились с мужчинами?

– Возражаю.

– Возражение принято.

– Сколько времени вы были знакомы с Тедом Уорингом?

– Как я сказала, около двух недель.

– Сложилось ли у вас впечатление, что он любил свою жену?

– Если он и любил ее, то такая любовь казалась мне довольно странной.

– Встречались ли вы с другими мужчинами в тот период, когда виделись с мистером Уорингом?

– Не помню. Нет. Думаю, что нет.

– В тот вечер, когда случилось это происшествие, вы тоже выпивали?

– Я не была пьяна.

– Но вы выпивали?

– Может, бокал вина, не помню.

– В тот вечер вы звонили в полицию, мисс Абрамс?

– Нет.

– Вы звали на помощь соседей?

– Нет.

– Почему же? Вы ведь только что показали, что были напуганы.

– Просто не вызвала, и все.

– Долго ли мистер Уоринг оставался у вас после этого предполагаемого нападения?

– Не помню, возможно, полчаса.

– И вы позволили засидеться у вас в доме тому, с чьей стороны вы опасались физического насилия?

– Я не знала, как отделаться от него.

– Мисс Абрамс, верно ли, что Тед Уоринг интересовал вас больше, чем вы его?

– Нет.

– И разве вы не были обижены тем, что он не искал дальнейших отношений с вами?

– Нет. Это было не так.

– У меня больше нет вопросов к этому свидетелю. – Фиск внезапно сел, покончив с этим.

Люси Абрамс сошла со свидетельского места, ощущая, как капли холодного пота стекают у нее по ложбинке между грудей, и снова прошла мимо Теда. На этот раз она не смотрела на него, но ясно расслышала, как он фыркнул при ее приближении.

У него уже установился некий образ жизни или, во всяком случае, какое-то его подобие. Каждый день после суда он ехал прямиком в Ройалтон Оукс и сидел в сумеречной гостиной, дожидаясь ночи.

Иногда он пытался читать, но слова сливались, и оказывалось, что он снова и снова пробегает одну и ту же страницу. Даже давние любимцы – Чехов, Чивер – не спасали. Чаще всего он просто сидел, вслушиваясь в звуки, доносившиеся из соседних квартир: пожилая женщина в квартире над ним каждый вечер ровно в шесть принимала ванну, невероятно громкий плеск отдавался в потолок; записи опер у соседа; телефонные споры другого соседа с матерью – случайное сопровождение его собственных рассеянных мыслей. Бывали вечера, когда он двигался только затем, чтобы приготовить себе ужин – что угодно, лишь бы можно было сделать на скорую руку, состряпать и съесть без особых раздумий – и нехотя ковырял еду, продолжая прислушиваться.

Но в другие вечера, ободренный покровом темноты, он садился в машину и ездил часами.

Он проезжал мимо дома Сэнди, где-то внутри которого находились его дочери.

Он проезжал мимо участка, на котором только начинал возводиться дом Бриаров, сваи фундамента угрожающе чернели в ночи. Это должен был быть его объект, а теперь его строит кто-то другой. Его вдруг заинтересовало, много ли они запросили и взялись ли прокладывать трубы и делать проводку.

А под конец он всегда подъезжал к дому на Сикамор-стрит.

Прежде у него никогда не было дома, само это понятие представлялось чуждым, невообразимым. До того как он в шестнадцать лет сбежал в Хардисон, их семья переезжала семь раз, его матери все казалось, что уж в следующем доме разрешатся все проблемы, хотя этот следующий дом оказывался даже меньше предыдущего, сгущая атмосферу жестокости, вызывая ее приступы. Теперь, медленно проезжая мимо дома и глядя на его темные окна, он думал о подвале, который он отремонтировал, о своих инструментах, подобранных и начищенных с немецкой аккуратностью, – стамески, киянки, молотки, развешенные по размеру, смазанный и навощенный рабочий стол, зубья пилы заточены как положено, все это теперь наверняка покрылось тонким слоем пыли. В углу, в плоских ящичках для документов на самом дне были спрятаны наброски, которые он делал много лет назад, когда впервые взял в руки проспекты факультетов архитектуры. Тогда с помощью остро наточенных карандашей, масштабных и логарифмических линеек и циркуля копировал проекты, которые изучал в библиотеках. Он не умел делать правильные расчеты и вычисления, но проводил долгие часы с альбомом и чертежными листами, тщательно перенося на них планы домов, помещавшиеся у него в голове, – имитации чертежей, которые у него никогда не хватало духа выкинуть.

После полуночи он приезжал на стоянку позади Ройалтон Оукс, и хотя утром ему нужно было рано вставать, он не спешил мыться и укладываться в постель. Теперь он спал урывками, просыпался в четыре-пять часов утра, не помня – возможно, к счастью, – подробности своих снов, но оставалось ощущение ее присутствия вокруг и внутри его, барьер воспоминаний и сожалений – тоже. Мелочи. Что он не купил ей на тридцатилетие тот кулон, на что она долго намекала, не купил его как раз потому, что она намекала на это, и он, чуткий ко всяким попыткам как-то манипулировать собой, обиделся. Плоское серебряное сердечко, удлиненное и асимметричное, по сути, пустяк, в витрине у ювелира на Мейн-стрит. В тот сочельник он снова пришел, чтобы купить его для нее, но его уже продали. Не сказал ей, как поражен тем, что она делает, но не хочет слушать подробности о болезнях, потому что слишком впечатлителен (он терял сознание, когда у него брали кровь, однажды ему даже стало плохо в кинотеатре, во время сцены в операционной, и администрация вызывала «скорую»). Но ею он просто гордился. Ему никогда не приходило в голову раскаиваться по поводу Люси Абрамс, считая ее не больше чем мимолетным эпизодом, не оставившим в его жизни заметного следа.

Было слишком много всякого другого.

Он лежал на двуспальной кровати, глядя в потолок. Дом затих, единственным оставшимся звуком был слабый шум телевизора через несколько квартир от него, обрывки смеха. Ему казалось, что если бы он получше прислушивался, то различил бы дыхание спящих соседей. Он пытался закрыть глаза, но хотя они болели от переутомления, веки не смыкались.

Он держал ее голову на коленях, – отверстие, кровь, держал ее голову на коленях, даже тогда замечая, что она вымыла волосы, и, по какой-то нелепой причине, он все время убирал их от раны, больше всего стараясь, чтобы они не запачкались.

Он помнил запах, блеск, мягкую прядь волос, которую он откидывал в сторону, в сторону.

Вот какой вопрос мучил его: ради кого она вымыла волосы? Ради него, к его возвращению? Или ради свидания с доктором Нилом Фредриксоном?

Он повернулся на бок и натянул одеяло на голову.

На следующий день полицейский офицер Фрэнк Бэньон показал, что в день «происшествия» уровень алкоголя в крови Теда составлял 300 промилле – в три раза выше предельно допустимого.

– Скажите, – продолжал Риэрдон, – что вы увидели, прибыв на место происшествия?

– Тед Уоринг сидел у подножия лестницы, поддерживая голову жены. Джулия Уоринг стояла рядом. Эйли Уоринг находилась в дальнем конце комнаты.

– Джулия сказала или сделала что-нибудь?

– Когда я вошел, она повернулась ко мне и сказала: «Это он сделал. Он застрелил ее».

– Он?

– Мистер Уоринг, – Бэньон поднял руку и направил короткий указательный палец прямо в лицо Теду. Присяжные обернулись и увидели, что Тед, снова дергая заусеницу, превратившуюся уже в багровую болячку, упрямо не опускал глаз.

– Колебалась ли Джулия, испытывала ли какую-нибудь неуверенность, делая это заявление?

– Ничуть. Она совершенно внятно повторила: «Он застрелил ее. Он застрелил мою маму».

– Эйли как-то оспаривала то, что утверждала ее сестра?

– Нет.

– У меня больше вопросов не имеется.

Фиск приблизился к свидетелю с несколько высокомерным видом.

– Можете ли вы утверждать, что, когда вы приехали, Джулия Уоринг выглядела расстроенной?

– Да. Я бы сказал, она была взволнована.

– И вы бы сочли взволнованного ребенка, только что присутствовавшего при самом ужасном происшествии, надежным свидетелем?

– Возражение. Этот вопрос относится к области медицины. Данный свидетель не является в ней специалистом.

– Возражение принято. В своих показаниях придерживайтесь того, что вы видели, – распорядилась судья Карразерс.

Фиск не растерялся.

– Мистер Бэньон, что сказал Тед Уоринг, когда вы приехали?

– Он сказал: «Это был несчастный случай».

– Был ли он удивлен поведением своей дочери?

– Да.

– Правда ли, что он просто не верил своим ушам?

– Пожалуй.

– И что он сделал?

– Он сказал ей: «Скажи им правду, Джулия. Скажи им, что произошло на самом деле. Это был несчастный случай».

– Благодарю вас, мистер Бэньон. – Фиск повернулся, отошел к своему столу и уселся, поддернув брюки.

Бэньон неуверенно огляделся, слегка разочарованный тем, что его звездный час так быстро закончился. Только после того, как судья Карразерс ободряюще кивнула, он встал и покинул свидетельское место. Спускаясь с возвышения, он поскользнулся в новых, до блеска начищенных черных ботинках, и когда шел через зал, его обычно бледное лицо густо порозовело.

Риэрдон дождался, пока тяжелая дубовая дверь в конце зала медленно закрылась за Бэньоном, потом назвал следующего свидетеля.

– Обвинение вызывает доктора Сэмюела М. Пелойта.

Невысокий человек в темно-синем костюме уверенно проследовал по проходу и предстал перед судом. Его кожа носила тот густой золотистый оттенок, какой имеет постоянный загар, редкие волосы того же цвета были зачесаны на макушку и уложены так, чтобы прикрыть проглядывавшую плешь. Встав, чтобы принести присягу, он распространил вокруг себя аромат туалетной воды «Аква Велва». Усевшись, он сначала тщательно расправил манжеты рубашки, а потом взглянул на прокурора.

– Где вы работаете, доктор Пелойт? – начал Риэрдон.

– В отделе коронера округа Хардисон.

– Давно ли вы работаете там?

– Одиннадцать лет.

– Какую должность вы занимаете?

– Я являюсь главным медицинским экспертом. – У Пелойта был ровный бесстрастный голос, часто противоречивший тому ужасному предмету, о котором шел разговор. Хотя большинству его коллег это давалось легко и естественно, ему пришлось хорошенько потрудиться, чтобы научиться говорить так сухо и деловито.

– В каких учебных заведениях вы обучались?

– Курс в Государственном университете в Олбани, Корнеллское медицинское училище.

– Можете ли вы сообщить, членом каких профессиональных объединений вы состоите?

Пелойт подался вперед:

– Медицинское общество округа Хардисон, Медицинское общество штата Нью-Йорк, Ассоциация американских врачей, Американская ассоциация судебной медицины…

– По-моему, нам незачем тратить на это время? – прервала его судья Карразерс.

Фиск кивнул.

– Ваша честь, обвинение вносит предложение признать, что доктор Пелойт является экспертом в области судебной медицины.

Судья Карразерс кивнула.

– Принято к сведению. Можете продолжать.

Пелойт недовольно откинулся назад. Они даже не собирались дать ему возможность перечислить многочисленные статьи, которые он напечатал, речи, которые произнес, дела, в которых участвовал как эксперт.

– Знакомы ли вы с делом «Народ против Теодора Уоринга», доктор Пелойт? – задал вопрос Риэрдон, снова привлекая его внимание.

– Да.

– Какое обследование вы проводили в связи с этим делом?

– Я осматривал тело белой женщины тридцати шести лет, Энн Ледер Уоринг.

– Вы определили причину смерти?

– Смерть была вызвана одиночным ранением в голову.

– Можете ли вы описать суду характер ранения?

– Пуля проделала отверстие диаметром в одну восьмую дюйма, на один дюйм выше левой брови, – в голосе Пелойта помимо его воли появились возбужденные нотки. Пулевых ранений в округе Хардисон встречалось гораздо меньше, чем требовалось для него и его самолюбия. – Следов пороха не обнаружено, – добавил он, быстро обретя прежнюю бесстрастность.

– Как вы считаете, насколько далеко от ружья находилась жертва?

– Пожалуй, футов пять, плюс-минус пара дюймов.

– Удалось ли вам определить траекторию пули?

– Пуля рассекла кожу и мягкие ткани и проникла в череп. Затем она прошла сквозь лобную кость и вышла в нижней правой части черепа, пробив затылочную кость. Поверхностный кожный покров имеет повреждение размером один дюйм с рваными краями. – Сидевшая в нескольких ярдах от него Сэнди закрыла глаза. – Жертва умерла мгновенно.

Риэрдон сделал паузу. Некоторые присяжные вновь обернулись, чтобы посмотреть на реакцию Теда, но его глаза были опущены, в них было невозможно прочесть ничего.

– Доктор Пелойт, согласуется ли это с положением ружья при выстреле на уровне плеча?

– Да.

– Итак, вы делаете заключение, что ружье стреляло не снизу, как это было бы, скажем, в случае, если бы кто-то схватил за руку человека, держащего ружье?

– Да. Пуля была выпущена на уровне плеча.

– Благодарю вас, доктор Пелойт. У меня нет других вопросов.

Фиск подошел к свидетельскому месту.

– Доктор Пелойт, находились ли вы в доме 374 по Сикамор-стрит вечером 22 октября?

– Нет.

– В таком случае вы реально не присутствовали при происходивших там событиях?

– Нет, – уголки губ доктора Пелойта презрительно поползли вниз.

– Можете ли вы, исходя из результатов вашего обследования, утверждать, был ли выстрел произведен случайно или намеренно?

– Нет, – признался доктор Пелойт.

– У меня больше нет вопросов.

Джон Норвуд стоял перед стойкой у себя в спортивном магазине, изумленно таращась на Сэнди.

– Я заеду за ними в четыре, – сказала она.

– Но…

Она повернулась и решительно проскочила сквозь тяжелую стеклянную дверь, прежде чем он успел запротестовать.

Джон смотрел ей вслед, пока она не скрылась, затем наконец обратил взгляд на Джулию и Эйли, которые стояли рядом и явно испытывали такую же неловкость, как он.

– Ну что ж, – пробормотал он. Джулия скрестила руки на груди, а Эйли выжидающе улыбалась ему. – Посмотрим.

– Сэнди сказала, мы можем поработать здесь, – с надеждой предложила Эйли.

– О, она так сказала?

Эйли кивнула.

– Может, ему наша помощь вовсе и не нужна, – возразила Джулия.

Джон нахмурился.

– Конечно, мне нужна ваша помощь. Пойдемте глянем, что у нас есть.

Он привел их на склад.

– Ну вот, давайте начнем с этого.

Он начал показывать им, как складывать коробки со спортивной обувью по размерам и фасонам, наблюдая, как они брались за картонки, легко укладывавшиеся в его огромную ладонь, обеими руками с такими короткими, чистыми полупрозрачными ноготками.

– Я бы могла здесь работать каждый день, – предложила Эйли, проходя мимо него.

– А как же школа?

– Мне здесь больше нравится.

Джон улыбнулся.

– Я думаю, тебе придется некоторое время довольствоваться выходными. Ну скажем, ближайшие лет десять. Мне нужно идти в магазин. А вы, девочки, пока разложите на столе все баскетбольные туфли, хорошо? Справитесь?

Джулия и Эйли кивнули.

Он понаблюдал за ними еще минуту, удерживая стремление выровнять коробки, начинавшие скапливаться у их ног, а потом отправился в торговый зал разбираться с покупателем, пытавшимся вернуть явно поношенную спортивную куртку нежно-голубого цвета. Весь перед был заляпан пятнами от горчицы, но молодой человек громко уверял, что она был куплена в таком виде. Кассир, один из студентов, которых Джон брал на работу на выходные и летние каникулы, беспомощно смотрел на Джона.

До Джулии и Эйли доносились лишь отзвуки последующего спора, они продолжали разглядывать этикетки на каждой коробке и соответственно раскладывать их по штабелям.

– Как ты думаешь, мы всегда будем жить с Сэнди? – спросила Эйли, подавая Джулии коробку, которую нужно было поставить на полку, куда она не могла дотянуться.

– Не знаю.

– Я скучаю по папе.

– А я нет.

– Ни капельки?

– Нет.

– Но если бы была возможность…

– Какая возможность?

– Я не хочу, чтобы его сажали в тюрьму.

Джулия уставилась на нее.

– Я его ненавижу. Хоть бы он не был нашим отцом. Я ни за что не хочу больше видеть его.

Эйли повернулась к сестре спиной, наматывая и наматывая шнурок от кроссовки на указательный палец, так что тот покраснел.

Джон, стоявший в коридоре, наблюдая за ними, разглядывая их, повернулся и медленно удалился.

На этот раз, когда Джулия увидела, что Питер Горрик идет по дорожке к школе в три часа дня – легкая поступь, мешковатые брюки цвета хаки, кроссовки «Рибок», – она не удивилась. Однако она почувствовала, как при его приближении щеки ее запылали, – несмотря на свои усилия и тренировки, она еще не умела контролировать свою кровь, которая приливала к щекам, когда учитель вызывал ее отвечать, когда она слышала, как другие ученики, сидя спиной к ней, шепчут ее имя. Ей следовало бы научиться лучше справляться с этим, ведь она много с чем умела справиться. Она понадеялась, что он ничего не заметит.

– Привет, – с улыбкой сказал он.

– Привет.

– У твоей сестры внеклассные занятия по рисованию, верно?

Джулия кивнула. Он, как и она сама, собирал факты, сведения, и, как и она, не раскрывал их источники.

– Хочешь, сходим куда-нибудь, съедим по гамбургеру?

– Ладно.

Она села в его автомобиль, белый подержанный «вольво», купленный три года назад. Он включил обогреватель, сквозь запыленные вентиляционные отверстия тепло хлынуло на переднее сиденье. Она никогда раньше не ездила на машине одна с мужчиной, только с отцом, хотя она не была полностью уверена, точно ли Питер Горрик мужчина во взрослом значении этого слова – мешковатые брюки, кривая ухмылка. Но все-таки это кое-что. Она сидела выпрямившись и старалась принять безразличный вид, а он в это время искал по радио современную музыку.

– «Плэттер Пусс» подойдет? – спросил он. Это кафе находилось в пяти милях от школы; там было меньше вероятности, что их увидят.

– Идет.

– Дети цепляются к тебе? – спросил он, когда они остановились на красный свет.

– Ерунда.

– Вся штука в том, чтобы не показывать виду, будто тебя это задевает. Если им кажется, что тебя ничем не проймешь, это их просто бесит.

– Я знаю.

Они немного проехали молча.

– На какой улице вы живете в Нью-Йорке? – спросила Джулия.

– На Шестьдесят первой восточной. – Он мельком подумал о большой бестолковой, доставшейся по наследству квартире, в которой вырос и которая скрывала тот факт, что капиталов в его семье не осталось. Он учился в близлежащей частной школе для мальчиков на стипендию. – А что?

– Просто интересно. – На прошлой неделе она взяла в библиотеке путеводитель по городу, внимательно изучила карты, водя по улицам и авеню указательным пальцем, размышляя, где он точно бывал, куда мог бы пойти.

Они припарковались на стоянке возле «Плэттер Пусс». Питер вышел из машины первым и пошел открывать дверцу для Джулии, но она уже стояла рядом. Ему все же удалось придержать перед ней стеклянную дверь ресторана и посмотреть, как она вошла. Она надеялась, что другие посетители заметили это.

Они уселись у окна, выходившего на стоянку, и Питер заказал для них обоих гамбургеры, кока-колу и один гарнир из жареной картошки на двоих.

– Ваша мама так и живет в Нью-Йорке? – спросила Джулия.

– Да.

– На Шестьдесят первой восточной?

– Да.

– А отец? – наседала она.

– Он переехал на север Калифорнии. В Сосалито. Живет на барже с медсестрой по имени Фиона. – Питер поправил пожелтевшую пластиковую подставку под тарелкой. Он смутно припоминал, что Фиона была зубным врачом и что после нее было, по крайней мере, еще три девушки. Хотя он и не задумывал заранее именно эту конкретную ложь, выдумки всегда легко и непроизвольно срывались у него с языка, часто изумляя даже его самого. Он не считал это качество ни талантом, ни недостатком, хотя сейчас впервые обнаружил, как оно могло бы пригодиться в его работе. – Твоя мама ведь тоже была медсестрой? – спросил он.

– Я же сказала, что не хочу разговаривать о моей маме.

Питер кивнул.

Официантка принесла заказ, и они начали есть. Джулия откусывала понемножку, жевала и глотала как можно тише, изящно притрагивалась к губам, чтобы убедиться, что на них не осталось никаких предательских крошек еды. Она тщательно следила за тем, чтобы брать картошку по очереди – один раз он, один раз она, – дожидаясь, пока он уберет пальцы.

– Мы с отцом никогда особенно не ладили, – сказал Питер. – Ох, он и вспыльчив был. Ему стоило только бровью повести, и мы все сломя голову мчались прятаться в горах.

– Мне казалось, вы говорили, что жили в городе.

Он засмеялся.

– Очень уж ты педантична, а?

Она не совсем поняла, что он имел в виду и стоит ли ей обижаться.

– Вы ездите к нему в Калифорнию?

– Не слишком часто. По правде говоря, меня на этой проклятой барже укачивает. А кроме того, я не в восторге от Фионы. Немного странно видеть своего отца с подружкой. – Он наклонился над столом.

Джулия опустила глаза и отпила глоток колы. Она была безвкусная, разбавленная растаявшим льдом.

– Вы его боялись?

– Отца?

– Да.

– Иногда, – ответил он. – Он был горлопан. Я имею в виду мощь легких. Все дело в том, что никогда нельзя было точно предугадать, от чего он заведется, понимаешь? По-моему, это хуже всего. Никогда не знаешь, то ли он в следующий момент засмеется, то ли выйдет из себя. А ты боишься своего отца?

– Нет.

Питер запихнул в рот последний кусок гамбургера.

– Вы пишете о нас для «Кроникл», да? – спросила Джулия. – Сэнди прячет газеты, но я знаю.

– Она желает вам добра. Ей просто не хочется вас расстраивать.

– Зачем вы пишете о нас?

– Я пишу о процессе. Это моя работа. Но я не буду писать ни о чем из того, что ты мне расскажешь, пока ты этого не захочешь. Договорились?

Она кивнула.

– Ну что же, давай-ка я подброшу тебя до школы. У Эйли вот-вот кончатся занятия.

Он взял оставшийся ломтик картофеля, обмакнул его в кетчуп, откусил половинку, а другую предложил ей.

– Поровну так поровну, – произнес он с улыбкой. Она взяла ломтик в рот, коснувшись губами его пальцев.

В тот вечер Питер Горрик уселся на кухне за стол и достал блокнот, куда заносил все сведения после встреч с Джулией. Он завел его, чтобы проанализировать не только ее поведение, но и свое собственное, критически просматривая собственные записи: вот это мне следовало бы сказать, вот об этом следовало бы спросить, а вот это я должен сделать в следующий раз. А вот так я выйду из игры.

Он взял ручку и начал писать.

Лежа в темноте, Джулия все еще ощущала этот вкус – соль и кожу его загорелой руки, ощущала его, вертясь с боку на бок, то заворачиваясь в простыни, то сбрасывая их. Эйли в эту ночь спала спокойно, не просыпаясь.

Она выскользнула из постели, подошла к потайному ящику, достала секретный сверток. Вынула клочок бумаги с именем и телефонами Питера, медленно прочла и положила обратно. Потом она вытащила кружевные трусики Сэнди, легкие, как паутинка. Задрав ночную рубашку, она скинула свои хлопчатобумажные трусы.

Трусики свободно висели на ее узких бедрах. Она провела рукой по своему гладкому, плоскому животу до кружева. В самых укромных уголках у нее только намечался пушок волос. «Ты поздний цветок, – говорила Энн, – точь-в-точь как я».

Лицо ее матери, улыбающейся, утешающей, не подозревающей ни о чем.

Я не такая, как ты. Я вовсе не такая, как ты.

Она легла в постель, оставив хлопчатобумажные трусы валяться на полу.

Снег пошел на рассвете редкими белыми хлопьями, набирая силу с наступлением утра. Говорили, что это будет первый настоящий зимний снегопад, и те немногие жители города, кто не поставил зимние покрышки, выстроились у трех заправок, проклиная свою нерасторопность и изобретая предлоги для объяснения причин своего опоздания начальству. Первый снегопад всегда бывал событием, и его параметры – скорость, интенсивность и содержание влаги – тщательно анализировались, из них делались выводы о том, чего можно дальше ожидать от зимы. К половине десятого мостовые и тротуары уже скрылись под чистым белым покрывалом, а в бледном небе гуляла не собиравшаяся прекращаться вьюга. Тед перевел взгляд со старинных окон с толстыми стеклами на стол судьи, она опять наливала себе воды из желто-черного кувшина, ожидая прибытия последнего опоздавшего. Он заметил щербинку на носике кувшина и задумался, была ли она раньше или кто-то уронил кувшин, когда здесь делали уборку после вчерашнего заседания. Рядом с ним Фиск все время рылся в своем портфеле. Он бы убивал время, болтая и сплетничая с адвокатом противоположной стороны, если бы это был не Риэрдон. Шорох бумаг действовал Теду на нервы, и он бросил на Фиска сердитый взгляд. Наконец все было готово к началу заседания.

Риэрдон встал.

– Народ вызывает Сэнди Ледер.

Сэнди в этот день надела свой самый строгий наряд – черный шерстяной костюм, почти прикрывавший колени, и шелковую блузку кремового цвета. За последние недели она похудела, и юбка болталась на ней, пока она шла по проходу, застежка со спины совершенно съехала набок. Она озабоченно одергивала юбку, водворяя ее на место, пока помощник шерифа, отражая своей блестящей лысиной свет от люстры, поднимал Библию.

После того как ее привели к присяге, Риэрдон задал первый вопрос.

– Мисс Ледер, сообщите, пожалуйста, суду, каковы были ваши родственные отношения с покойной?

– Энн Уоринг была моей сестрой.

– Значит, Тед Уоринг приходился вам зятем?

– Да.

Она и не глядя ощущала присутствие Теда в нескольких шагах, ощущала, как он смотрит на нее, магнит, притягивавший ее, отталкивавший ее. Она смотрела только на Риэрдона, на неподвижные белки его глаз.

– Вы были близки с сестрой, мисс Ледер?

– Да, мы всегда были очень близки.

– Можете ли вы утверждать, что она доверялась вам?

– Да.

– Мисс Ледер, как бы вы охарактеризовали брак вашей сестры с Тедом Уорингом? Можете ли вы сказать, что это был гармоничный союз?

Сэнди нахмурилась.

– Разумеется, нет.

– В таком случае, как бы вы охарактеризовали его?

– Бурный. Это в лучшем случае.

– Можете немного пояснить нам, что вы под этим подразумеваете?

– Тед Уоринг человек очень неуравновешенный. По-моему, он ожидал, что будет полностью главенствовать в семье. Возможно, сначала так оно и было. Она была очень молода. Но все меняется; ОНА изменилась. Ей больше это было не нужно. А он не смог этого вынести.

– Возражаю, – с явным неудовольствием воскликнул Фиск. – Все это сплошные догадки и предположения. Что это за показания? Здесь суд, а не «Шоу Опры Уинфри».

Карразерс нахмурилась.

– Достаточно и простого возражения, мистер Фиск. Принято.

Риэрдон спокойно, терпеливо продолжал.

– Припоминаете ли вы какой-нибудь случай за время их брака, когда у Энн возникали основания бояться его?

– Да. Хоть сейчас могу вспомнить. – Сэнди намотала на палец выбившуюся прядь волос, потом отпустила. В ее голосе мешались слабость, гнев и вызов. – Это было примерно за год до того, как они разъехались. Как раз в это время их отношения начали портиться. Тед вернулся из поездки в Олбани, где потерпел неудачу на подряде на какое-то строительство, не помню точно. Во всяком случае, когда он добрался до дома, то был пьян. Не знаю, из-за чего возникла ссора. Знаю лишь, что Энн в тот вечер позвонила мне часов в одиннадцать. Она так испугалась его, что заперлась в спальне. Звонила она оттуда, и мне было слышно, как он колотит в дверь и орет на нее. Она сказала, что, когда на него такое найдет, никакие уговоры не действуют. Она была очень расстроена, плакала. Мне кажется, она до самого утра не осмеливалась отпереть дверь.

– Она боялась, что он может применить к ней силу?

– Да.

Тед, насупясь, со скрипом двинул свой стул назад.

– Мисс Ледер, можете ли вы сообщить суду, насколько вам известно, почему ваша сестра начала дело о разводе с Тедом Уорингом?

– Потому что она наконец образумилась.

В зале раздалось хихиканье, и судье Карразерс, которая сама недавно развелась, пришлось стукнуть молотком громче, чем обычно, словно для того, чтобы успокоить и публику, и себя.

– Она решила, что их брак больше не имеет смысла, – произнесла Сэнди профессиональным тоном, как во время интерьвью, ровным и холодным.

– Почему же?

– Их ссоры перешли допустимую грань, влияли на их жизнь и на жизнь их детей.

– Что чувствовала ваша сестра после разъезда?

– Возражаю, – не вставая с места, заявил Фиск. – Прокурор требует, чтобы свидетельница передавала мысли другого человека.

– Напротив, – возразил Риэрдон. – Мы уже установили, что сестры делились друг с другом и что Сэнди Ледер прекрасно знала о чувствах своей сестры.

– Возражение отклоняется, – сухо произнесла судья Карразерс.

Сэнди продолжала:

– Энн вернулась на работу. Она устраивала свою жизнь. Казалось, она первый раз в жизни почувствовала себя свободной.

– Мисс Ледер, известно ли вам, пытался ли Тед Уоринг помириться с Энн?

– Да, пытался.

– А знаете ли вы, допускала ли такую возможность ваша сестра?

– Нет. Ни в коем случае. Она не могла дождаться документов о разводе.

– Действительно ли она в те выходные ходила на свидание с доктором Нилом Фредриксоном?

– Да. И собиралась снова встретиться с ним.

– Мисс Ледер, как вам кажется, как бы отнесся к этому известию мистер Уоринг?

– Возражение, – воскликнул Фиск. – Вопрос ведет к домыслам.

– Ладно, мисс Ледер, – терпеливо продолжал Риэрдон, формулируя вопрос по-другому, – могли бы вы сказать, присуще мистеру Уорингу чувство собственности или нет?

– У мистера Уоринга огромный инстинкт собственника. Я не сомневаюсь, что это сильно разозлило бы его.

– Насколько я понимаю, Джулия и Эйли Уоринг в настоящее время живут у вас?

– Да.

– Насколько вам известно, говорила ли Джулия Уоринг когда-нибудь неправду своей матери?

– Нет. Она всегда была правдивым ребенком.

– Есть ли у вас какие-либо причины считать, что теперь она стала менее правдивой?

– Нет.

– Еще один, последний, вопрос, мисс Ледер. Давно ли вы знакомы с обвиняемым, Тедом Уорингом?

– Шестнадцать лет.

– Учитывая то, что вам известно о Теде Уоринге, способен ли он был застрелить Энн Уоринг?

Сэнди сделала глубокий вдох.

– Да. – Это слово глухо отдалось у нее в ушах, и она подумала: неужели у нее такое же потрясенное, озадаченное выражение лица, как у тех людей, с которыми она разговаривала после трагических происшествий?

Риэрдон кивнул.

– У меня больше нет вопросов, – тихо произнес он.

Фиск долго разглядывал Сэнди, прежде чем приступить к допросу.

– Мисс Ледер, вы ведь никогда не были замужем?

– Вопрос не имеет отношения к делу, – запротестовал Риэрдон.

– Возражение принято.

– Хорошо, – продолжал Фиск. – Вы показали, что Энн и Тед Уоринг часто ссорились.

– Да.

– Разве не возможно, чтобы таков был характер их супружества, их способ общения друг с другом?

– Я бы не называла это способом общения.

– Но ОНИ, возможно, так считали, мисс Ледер?

– Не знаю.

– Позвольте задать вам такой вопрос. Приводили когда-нибудь эти ссоры к насилию в какой бы то ни было форме? Хоть один раз за все годы их брака жаловалась ли вам сестра, что Тед Уоринг ударил ее или нанес ей физическое оскорбление каким-либо иным образом?

– Нет. Но…

– То есть на самом деле у вас нет никаких причин считать, что у Теда Уоринга имелась привычка к физическому насилию любого рода, верно?

Сэнди опустила глаза и уставилась на свои обветренные руки, на дочиста обкусанные ногти. Она долго ничего не говорила, а когда наконец ответила, то ее голос прозвучал еле слышно:

– Нет.

– Вы сказали, что вы с сестрой были очень близки, я не ошибаюсь?

– Да.

– Тогда вам должно быть известно, что Джулия Уоринг переживает эмоциональные трудности и что в школе она ходит на прием к психологу?

– Энн упоминала об этом.

– Вам так же было известно, не правда ли, что у нее были проявления физической жестокости и другие признаки неблагополучного поведения и что Энн и Тед Уоринг оба были озабочены этим?

– Я не помню, чтобы Энн была чересчур этим озабочена, нет.

– Можете ли вы подтвердить, что у Джулии были сложные взаимоотношения с отцом?

– Я бы сказала, что у множества людей были сложные взаимоотношения с Тедом.

– Пожалуйста, отвечайте на мой вопрос. Были ли у Джулии сложные взаимоотношения с отцом?

– Возможно.

– Мисс Ледер, вы находились в доме на Сикамор-стрит в тот вечер, когда Тед Уоринг и его дочери вернулись из поездки в горы, верно?

– Да.

– Была ли Энн рада видеть их?

– Девочек, во всяком случае.

– Были ли вы свидетелем каких-нибудь разногласий между Энн и Тедом Уорингом?

– Нет, но…

– Вы не заметили ни малейших разногласий, не так ли, мисс Ледер, да или нет?

– Нет.

– Когда вы уходили, где была Джулия Уоринг?

– В гостиной.

– Она стояла рядом с родителями?

– Она находилась с ними в одной комнате.

– Значит, она стояла рядом с Тедом Уорингом?

– Я этого не говорила.

– Вы бы хотели получить опеку над детьми, не так ли, мисс Ледер?

Риэрдон встал.

– Возражаю. Это процесс по делу об убийстве, а не о назначении опекунства.

– Возражение отклоняется. Свидетельница ответит на вопрос.

– Во всяком случае, не думаю, что они должны достаться Теду Уорингу.

– Вы не слишком любите своего зятя, верно, мисс Ледер?

– Да, действительно не люблю.

– Больше вопросов не имею.

Сэнди минуту постояла, в голове у нее был полный сумбур. Затем она ступила с возвышения и пошла, сперва медленно, проверяя, держат ли ноги, потом все быстрее. Проходя мимо Теда, она наконец посмотрела на него, и он выпрямился и взглянул ей прямо в лицо.

Питер Горрик, наблюдая за ними из третьего ряда, пометил в своих записях этот обмен взглядами словом «уничтожающий».

Сэнди смотрела на спящего Джона, на дорогое, не изрезанное морщинами, спокойное лицо. Метель на улице наконец прекратилась, укутав весь мир толстым слоем снега. По угольно-черному, словно наконец очищенному, небу там и сям были рассыпаны сверкающие точки зимних звезд. Она листала журнал тихо и осторожно, но он открыл глаза.

– Не спится?

– Да.

Он взглянул на крошечный дорожный будильник на ее тумбочке. Его тревожило, что даже будильник у нее был такой компактный, легкий, что его нетрудно передвинуть. На нем бледно светились цифры 3.17.

– Надо заменить батарейку, – сказал он.

– Я знаю.

Они немного помолчали. Он положил руку ей на живот, но она не отреагировала.

– Знаешь, – задумчиво сказала она, – когда-то я видела сны о детях. Однажды мне приснилось, что к моей спине прикреплен ребенок, его маленькие ручки обвиваются у меня вокруг шеи и душат меня. В другой раз мне снилось, что я пинаю ребенка, как футбольный мяч.

– У всех бывают тревожные сны.

– У тебя на все есть объяснение, да?

– А тебе хочется, чтобы я сказал, что ты жуткая личность, и я тебя видеть не могу?

– Неважно.

– Почему ты не попробуешь заснуть? Хочешь, согрею тебе молока?

– Не надо мне твоего дурацкого молока, – раздраженно бросила она.

– Ну что ж, ты не возражаешь, если я попытаюсь немного поспать? Или тебе хочется поделиться со мной еще какими-нибудь фантазиями в духе Нормана Рокуэлла?

– Извини, Джон. – Она устало вздохнула. – Спи. – Она склонилась над ним, чмокнула в лоб и смотрела, как он закрывает глаза.

Она вспомнила ту ночь, когда родилась Джулия, на неделю раньше срока, как Тед позвонил ей из больницы, мы сделали это, мы сделали это, была середина ночи, август месяц, ее грудь была влажной от ночного пота, мы сделали это, мы сделали это, он быстро бросил трубку, словно позабыв, что разговаривает, как будто у него было более неотложное дело, Джулия, следующее утро, у груди Энн, еще сморщенная, мокрая, Сэнди долго казалось, что она больше похожа на лягушку, чем на человека, мы сделали это, мы сделали это, усталая улыбка Энн, любовь не приходит сразу, призналась она наедине с Сэнди, когда медсестра унесла ребенка, ты думаешь, что она есть сразу, а это не так, я даже не знаю ее. Потом она не помнила, чтобы говорила что-то подобное, выводила ту любовь, что вскоре вспыхнула с такой нежданной силой, от начала, с рождения, мы сделали это, мы сделали это, та душная летняя ночь, трубка замолкнувшего телефона в руках.

На следующий день миссис Мерфи, консультант средней школы Хардисона, позвонила Сэнди в редакцию «Кроникл».

– Думаю, вам следует знать, – сказала миссис Мерфи, – что у нас нет ровным счетом никаких успехов с Джулией.

Сэнди рассердил ее холодный тон.

– Что это значит?

– Это значит всего лишь, что она явно решила никоим существенным образом не участвовать в наших обсуждениях. Похоже, она считает, что просидеть весь курс молча – это в порядке вещей. А если и открывает рот, так только затем, чтобы дать краткий ответ и такой, какого, по ее разумению, я жду. Я должна настоятельно порекомендовать, чтобы вы подыскали другого врача, который сможет уделять ей больше времени. И хорошо бы провести такой же профилактический курс для Эйли, хотя она, похоже, несколько поспокойнее.

– Хорошо, – коротко ответила Сэнди.

– Так я могу полагать, мисс Ледер, что вы доведете это дело до конца? – настаивала мисс Мерфи после того, как продиктовала Сэнди фамилии и номера телефонов двух детских психиатров, работающих в больнице Хардисона.

– Можете полагать все что вам угодно, – не могла удержаться от колкости Сэнди, прежде чем повесить трубку.

Минуту она разглядывала клочок бумаги, на котором послушно записала фамилии врачей, потом запихнула его в свою большую сумку вместе с неоплаченными срочными счетами, обертками от конфет и скомканными бумажными салфетками.

Тед беспокойно расхаживал по квартире, к стене – от стены, к стене – от стены, сама атмосфера тишины и покоя действовала угнетающе.

Снег был слишком глубоким для катания на машине, он не мог пойти на риск застрять, чтобы пришлось звать на помощь.

Пойти было некуда.

Больше всего ему не хватало звуков вокруг, звуков, бывших его частью, частью жизни – бренчат кастрюли, его девочки бранятся или смеются, или напевают выдуманные песенки, кто-то возится в душе, – суматохи семейной жизни. Телефон молчал. Почти никто теперь не звонил ему; разве что Карл иногда.

Такое же ощущение пришло к нему, когда он только переехал сюда с Сикамор-стрит. Тишина, чистота и порядок. С чего он решил, что ему нужно именно этого? Это полное отсутствие семьи, точно такая же пустота, которую ему удалось как-то заполнить. Теперь благодаря легкомыслию или невезению все это снова было утрачено.

Последний раз он виделся со своей матерью шесть лет назад. Он был на стройке в Пенсильвании и решил проехать семьдесят миль, чтобы навестить ее. Они с мужем управляли мотелем, жили там же, в маленькой бесплатной квартире. Ее лицо, когда он вошел, – ЧЕМ МОГУ БЫТЬ ПОЛЕЗНА?– крашеные черные волосы, стянутые в неряшливый пучок, огромные руки, выпиравшие из запачканного хлопчатобумажного платья кусками дряблого жира – к тому времени она весила около трехсот фунтов. Она не сразу узнала его.

Он сидел в их маленькой кухоньке, заваленной рецептами, записками для постояльцев (в номерах не было телефонов), счетами, ужинал с ней и отчимом. Они ни разу не спросили его, где он работает, живет, что у него за семья, говорили только о крахе на рынке недвижимости, что мотель по соседству с ними закрывается, что у них самих пустует до двенадцати процентов номеров. После ужина он сказал ей: «Почему ты не ляжешь в какую-нибудь диетическую больницу в городе?» Ее ноги были покрыты язвами от диабета, вызванного ожирением, багровые нарывы расползались вверх по икрам.

– Куча баб, которые только сидят да жалуются на своих мужей? – вмешался отчим. – Я не собираюсь оплачивать это.

Он отказался от предложения бесплатно переночевать у них и уехал, как только они уселись смотреть свое любимое телевизионное шоу: «Ты ведь не возражаешь, правда? Мы его смотрим каждую неделю».

Она умерла меньше, чем через год после этого, от обширного инфаркта, в пятьдесят три года, однако отчим сообщил ему об этом только через три месяца.

«Во всем виноват этот осел», – со злостью бросил Тед. Но Энн возразила: «Она отвечала за собственное тело».

И хотя он понимал, что она права, отчима он так никогда и не простил. Была какая-то возня с ее завещанием, она составила его сама, воспользовавшись документами, которые выписала по рекламе в ночном телевидении. Оно не соответствовало официальным требованиям, существовавшим в штате Пенсильвания, и было признано недействительным. После этого он снова перестал общаться с отчимом.

Он отошел от окна и сел на диван.

В тот вечер перед отъездом он показал ей фотографию Джулии и Эйли, она поднесла ее к самым глазам, мечтательно улыбаясь, какая прелесть. Она разглядывала их лица и вернула фото только когда отчим крикнул: «Принеси мне кофейного мороженого, а?»

У него все еще сохранилась та фотография, ее края помялись под рамкой.

Его девочки.

Одна из присяжных опаздывала. Ее машина застряла в сугробе в трех милях от здания суда, и публика нетерпеливо пережидала долгую паузу, шепталась, гудела и ерзала. Джулия обернулась и увидела через два ряда Питера Горрика, наблюдавшего за ней. Когда он улыбнулся, его веки сомкнулись, словно птицы и лодочки, которые она любила делать из бумаги. Она только было улыбнулась в ответ, как почувствовала, что Сэнди неодобрительно смотрит в том же направлении, и повернулась к суду. В двух шагах от себя она видела затылок отца, темные, тщательно причесанные волосы чуть-чуть не доходили до ворота пиджака, открывая полоску бледной кожи. Она не видела его с тех пор, как его увели полицейские. Она уставилась на эту полоску обнаженной кожи, вызывавшей беспокойство, и стиснула ткань платья.

Сэнди метнула на Горрика сердитый взгляд и повернулась к Джулии, которая теперь смотрела прямо на пустующее место судьи упорно, настойчиво и невозмутимо. Она была благодарна обвинению уже за то, что они вчера вечером решили не вызывать Эйли для дачи показаний. Риэрдона беспокоило то, как бы она стала описывать схватку Теда и Джулии и ружье, которое видела. «Они вызовут ее, тогда и займемся этим», – сказал он. Но Джулия, разумеется, дело другое.

Когда опоздавшая, молодая воспитательница детского сада в желтых синтетических зимних ботах, с туго завитыми, только начинавшими отрастать волосами, наконец появилась, волнуясь и извиняясь, заседание началось.

Риэрдон встал.

– Обвинение вызывает Джулию Уоринг.

Сэнди слегка пожала неподвижную руку Джулии и стала смотреть, как она идет по центральному проходу, высоко подняв голову. Тед попытался поймать ее взгляд, когда она шла мимо, вытянувшаяся с тех пор, как он видел ее в последний раз, такая сдержанная, потерянная для него; но она не дрогнула.

Джулия заняла свидетельское место.

Риэрдон подошел к ней.

– Здравствуй, Джулия.

– Здравствуйте.

– Джулия, скажи, пожалуйста, сколько тебе лет?

– Тринадцать.

– Я знаю, как это тяжело для тебя, поэтому не торопись, хорошо? Я постараюсь закончить как можно быстрее.

– Хорошо.

– Твои родители разъехались, верно, Джулия?

– Да.

– С кем из них ты жила?

– Я жила с мамой.

– Твои папа и мама долго жили раздельно?

– Около года.

– И за это время твоя мама когда-нибудь говорила о том, чтобы снова сойтись с папой?

– Нет.

– Она никогда не упоминала о намерении воссоединиться с ним?

– Нет. Без него она была счастливее. Я знаю, что это так, – на какое-то мгновение она взглянула в сторону отца, их взгляды столкнулись. Он подался вперед, открываясь перед ней, стараясь подействовать на нее, понять ее, но она была недосягаема. Она отвернулась, отвернулась прежде, чем в ней шевельнулось ответное чувство и смогло предъявить свои права. Она моргнула и снова переключила внимание на прокурора.

– Хорошо, Джулия. Когда ты и твоя сестра были с отцом в те последние выходные, у тебя с ним вышел долгий разговор. Это верно?

– Да.

– И он сказал тебе, что хочет вернуться к маме?

– Да. Он сказал, что все еще любит ее.

– Отлично. Итак, вы трое в воскресенье днем покинули гору Флетчера и поехали обратно в Хардисон. Вы где-нибудь останавливались по пути?

– Один раз, у «Берлз Лаундж».

– Зачем?

– Папа сказал, ему надо в туалет. – Тед размышлял, когда в ее голосе появился этот сарказм. – Но, когда он вышел, от него пахло виски.

– Возражаю, – поднялся Фиск.

– Возражение отклоняется.

Риэрдон не отступал.

– Джулия, нам придется поговорить о том, что произошло, когда вы в тот вечер вернулись домой. Кто нес ружье, когда вы вошли в дом?

– Мой отец.

– Он когда-нибудь выпускал его из рук?

– Нет.

– Ты ни разу не взяла его и не дотронулась до него?

– Нет, – ее голос начал чуть дрожать.

– Хорошо. Я лишь хотел убедиться, что с этим все ясно. А теперь, Джулия, что же произошло, когда вы приехали домой? Что произошло между твоими мамой и папой?

– Она начали ругаться.

– Они громко ругались?

– Да. Очень громко.

– Ты помнишь, из-за чего они ругались?

Судебный протоколист, изможденный, болезненного вида человек в лоснящемся коричневатом костюме, смотрел на Джулию, а его пальцы, словно существуя отдельно от тела, продолжали бесшумно порхать над клавиатурой.

– Мама ходила на свидание, и отцу это не понравилось.

– Он сильно рассердился?

– Да.

– Возражаю. Обвинитель задает наводящие вопросы.

– Возражение принято.

Риэрдон начал сначала.

– Ты помнишь, что сказал твой отец, Джулия?

– Он сказал, что никогда не позволит ей уйти. Сказал, что она ошиблась, если решила, что он позволит. Он сказал, что ей придется об этом пожалеть.

– А что сделала твоя мама?

– Она просила его успокоиться, но он не хотел.

Риэрдон остановился перед присяжными, обдумывая сказанное.

– А что произошло потом? – спокойно спросил он.

– Он застрелил ее, – у Джулии защипало в глазах, и она сморгнула подступившие слезы.

– Джулия, ты видела, как твой отец навел ружье на твою маму?

– Да.

– Она лжет! – Низкий голос Теда разорвал тишину, заполнил зал, ошеломил аудиторию. Это были первые слова, что он произнес за все время, и присяжные, как один, обернулись к нему. Только Джулия, единственная из всех, не дрогнула, не взглянула.

Судья Карразерс громко стукнула молотком.

– До вас дойдет очередь, мистер Уоринг. А пока вы будете вести себя тихо. Еще одна подобная выходка, и мне придется удалить вас из зала. – Она задержала на нем взгляд, потом обратилась к Риэрдону: – Продолжайте.

– Извини, что приходится снова возвращаться к этому, Джулия, но я хочу убедиться, что здесь все ясно. Ты видела, что твой отец действительно поднял ружье и прицелился в голову маме?

– Да. – Теперь она теребила юбку, которая потеряла форму и стала влажной.

– Как далеко ты находилась от своего отца, когда он целился в маму? Можешь показать?

Она посмотрела на разделявшее их пространство фута в три длиной.

– Примерно на таком расстоянии, как сейчас вы от меня.

– Джулия, вытяни руку. Вот так. Как можно дальше. Ты не можешь дотянуться до меня, верно? – спросил Риэрдон.

– Не могу. – Она отвела протянутую руку, которую покалывало, словно она затекла.

– И на таком расстоянии ты находилась от своего отца, когда он выстрелил?

– Да.

– Что произошло, когда ты увидела, как он поднимает ружье и прицеливается? Ты что-нибудь сделала?

– Я закричала: «Перестань! Нет!»

– И что он сделал?

– Он все равно выстрелил. Я пыталась схватить ружье, но было слишком поздно. – На последних словах ее губы задергались, так что они произносились медленно.

– Ты достала его уже после того, как он выстрелил?

– Да.

Риэрдон слегка улыбнулся ей.

– У меня больше нет вопросов.

Настала очередь Фиска. У него было мало опыта общения с детьми, и он всегда избегал длительных контактов с ними, особенно на свидетельском месте, где они оказывались непредсказуемыми и неуправляемыми. Тем не менее за последние несколько недель он потратил много времени на телефонные разговоры со своей четырнадцатилетней племянницей, схватывая ритм и интонацию ее речи, и теперь надеялся, что сумеет контролировать Джулию.

Улыбаясь, он медленно приблизился к ней.

– Здравствуй, Джулия.

– Здравствуйте.

– Джулия, ты очень сердилась на отца, когда в прошлом году твои родители разъехались?

Джулия пожала плечами.

– Разве ты не сердилась на отца за то, что он ушел?

– Нет. – Ее голос вдруг зазвучал ожесточенно, вызывающе. – Я была рада, что он ушел.

– Ты не очень-то любишь своего отца, а, Джулия? Мне кажется, ты в самом деле достаточно сердита на него, чтобы попытаться причинить ему вред, верно?

Джулия не ответила.

– Джулия, когда твой отец звонил маме, ты ведь иногда обманывала его, говоря, что ее нет дома, хотя она была?

– Не помню.

– Ты находишься под присягой, Джулия. Ты ведь понимаешь, что это значит?

– Да.

– Так ты иногда лгала?

– Она не хотела его видеть.

– Пожалуйста, отвечай на мой вопрос, Джулия. Ты иногда лгала?

– Возможно, – выпалила она.

– Итак, ты сказала, что в те выходные на горе Флетчера у вас с отцом произошло нечто вроде разговора по душам. И ты только что говорила, что он сказал, что любит твою маму?

– Да.

– А говорил он тебе, что хочет получить еще один шанс?

– Да.

– Скажи мне, Джулия, было что-нибудь необычное в том, что твои родители поругались?

– Нет. Они все время ругались.

– И при всех этих ссорах твой отец когда-нибудь бил маму?

– По-моему, нет.

– Понятно. Джулия, в тот воскресный вечер разве ты не была очень сердита на отца за то, что он орал на маму?

– Я терпеть не могла, когда они орали.

– Но в этом не было ничего необычного, правда?

– Да.

– И это никогда не приводило к насилию в какой бы то ни было форме?

– Нет.

– Никогда?

– Никогда.

– Джулия, почему твой отец принес ружье в дом?

– Он отдавал его мне.

– Это был подарок. Джулия, когда твои родители подняли крик, разве ты не почувствовала, что отец обманул тебя?

– Он обещал, что больше не будет кричать.

– А когда они закричали, тебя это расстроило, верно?

– Не знаю. Вы меня запутываете. – Она широко раскрытыми глазами посмотрела на Риэрдона, тот тихо кивнул.

– Разве на самом деле ты не потому закричала «Перестань! Нет!», что хотела, чтобы они прекратили крик? Это не имело никакого отношения к ружью, правда, Джулия?

Джулия не отвечала. Карразерс склонилась в ее сторону:

– Джулия?

– Он целился в нее из ружья.

Фиск продолжал, словно не слышал ее:

– Разве на самом деле ты не разозлилась на отца настолько, что бросилась на него и попала ему по правой руке, по той самой, в которой он держал ружье?

– Нет, нет. Он застрелил ее. Я бросилась к нему после. – Она подалась вперед, вцепившись в барьер. – После.

– Тебе не хочется признавать тот факт, что это была твоя вина, да, Джулия? Что, если бы ты не набросилась на отца, ошибочно предполагая, что как-то защищаешь маму, она бы и сейчас была жива? Разве не так, Джулия?

– Вы лжете, – произнесла она.

– У меня больше нет вопросов.

Судья Карразерс обратилась к Риэрдону:

– У вас имеются еще свидетели?

– Нет, ваша честь. Обвинение закончило представление доказательств.

Судья Карразерс стукнула молотком.

– Объявляется перерыв до утра понедельника.

Она быстро прошла через боковой выход в свой кабинет и, как только закрылась дверь, закурила «Кэмел».

Тед был не в состоянии пошевелиться; он мог лишь сидеть, тупо и неподвижно, глядя, как Джулия покидает свидетельское место и проходит мимо него, от него.

Наконец он встал и направился прочь из зала, мимо толпы и озабоченных репортеров во главе со все более напористым Питером Горриком, вечно забрасывавших его вопросами, на которые он не собирался отвечать, и по аккуратно расчищенному тротуару, вдоль которого высились кучи затвердевшего снега.

Он размышлял, помнит ли Джулия, как он учил ее делать снежных ангелов – плюхнуться выпрямленной спиной в сугроб, махнуть раскинутыми руками, чтобы обозначить крылья, раздвинуть ноги, чтобы сделать одеяние. Как он поднимал ее прямо и осторожно, чтобы не испортить ее творение, и они стояли вместе, гордо любуясь им. Сколько ей тогда было лет? Три года? Четыре? Конечно, все это потонуло в недолговечных воспоминаниях раннего детства. Как мог он винить ее за это?

Его нагнал Фиск.

– По-моему, кое-какие зацепки мы сделали, – сказал он, – но, если у вас припрятан какой-нибудь сюрприз, самое время его предъявить.

Тед кивнул.

Девушка танцевала на самодельной сцене, полузакрыв глаза, томно поводя бедрами, поблескивала усеянная золотыми блестками ленточка трусиков-бикини. Ее обнаженные груди были маленькими, но округлыми, крепкими. Казалось, ей все смертельно надоело, или она была пьяна, или и то и другое сразу. Тед отвернулся, склонился над скотчем. Допив, он заказал еще один и встал, роясь в кармане джинсов в поисках двадцатипятицентовой монетки. Он пошел в глубь бара к телефону возле мужского туалета.

– Сэнди? Не вешай трубку.

Она расслышала шум в баре и швырнула трубку.

– Черт. – Он достал еще одну монету, снова набрал номер. – Не вешай трубку. Прежде чем ты доставишь себе это удовольствие, мы с тобой поговорим.

– Мне не о чем разговаривать с тобой. Ни сейчас, ни в будущем.

– Да ну, неужели?

– Что тебе нужно, Тед?

– Встретиться с тобой на Джасперз-филд.

– Спятил. Я не собираюсь встречаться с тобой где бы то ни было.

Он стиснул трубку.

– Если ты не приедешь туда через пятнадцать минут, следующие пятнадцать я потрачу на то, чтобы дозвониться до того паршивого репортеришки, как его там, Горрика. По зрелом размышлении, уложись-ка в десять минут.

На этот раз он бросил трубку первым. Вернулся к стойке, допил свою порцию, дал на чай бармену и вышел.

Сэнди опустила трубку. Она взглянула на Джона, листавшего в гостиной последний номер «Раннерз уорлд».

– Слушай, – спокойно проговорила она, вставая, – я, пожалуй, поеду проветрюсь. Голова просто разламывается. Мне нужно выйти, подышать. Присмотри за детьми, ладно?

– Ты не заболела?

– Конечно, нет. Все будет отлично. Мне просто нужно немного прокатиться. Разобраться во всем. День был тяжелый.

– Сопровождающий требуется?

– Нет, все нормально. Должен же кто-то оставаться здесь, с девочками. Я ненадолго.

Она поцеловала его в макушку и схватила свою куртку.

Стадион Джасперз-филд лежал под белым ковром в окружении пустующих трибун, призрачно темневших на фоне огромного безмолвного неба. Матово-зеленые буквы на зеленом табло, лампочки, выделявшие слова «хозяева» и «гости», тусклые и заброшенные, глубокие ходы, ведущие лишь в еще более густой мрак. Единственное освещение исходило от фар автомобиля Теда; он прислонился к машине, дожидаясь Сэнди. Она подъехала через минуту, остановилась в ярде от него и быстро выключила фары. Замерзшая земля похрустывала под ее ногами, когда она шла к нему.

– Я рад, что ты приехала, – сказал он.

– Оставь эти дерьмовые манеры. Я здесь только ради Джулии и Эйли. Так что тебе нужно?

– Ты должна заставить Джулию изменить показания.

– С чего это?

– Я мог бы сказать тебе, потому что она лжет, но на тебя бы это не подействовало. Поэтому позволь мне привести другую причину. Если ты не заставишь Джулию признать, что это был несчастный случай, я уж позабочусь, чтобы ты об этом пожалела. Может, я и не получу обратно моих девочек, но и ты тоже их не получишь.

– Ты мне угрожаешь?

– Это дерьмовое лицемерие прибереги для своего дружка. Нам-то с тобой лучше знать, а, Сэнди?

– Чего ты этим добьешься, Тед? Объясни мне, чего ты добьешься?

– Свободы прежде всего. Только заставь Джулию изменить показания.

– С чего ты взял, что мне бы это удалось, даже если бы я и захотела? Джулия меня не слушает.

– Ну ладно, тогда Эйли.

– Эйли?

– Она вышла из кухни, ты сумеешь заставить ее сказать это. Она вышла из кухни и видела, что это был несчастный случай. Слушай, мне плевать, как ты этого добьешься, сделай, и все.

Ветер сбивал сосульки с трибун на землю, они оба мерзли, озирая пустынный стадион.

Она снова повернулась к нему.

– Эйли уже дала показания в полиции. Она не видела, что произошло.

– Она была растеряна, потрясена. А теперь вспоминает яснее, – настаивал Тед.

– Это все?

– Я не шучу, Сэнди.

– Да, не сомневаюсь.

Она еще секунду смотрела ему в глаза, потом быстро зашагала к своей машине, села в нее и хлопнула дверцей.

После ее отъезда он еще долго стоял, не шевелясь, уставившись на пустое поле и немногочисленные огоньки в городе.

Когда Сэнди вернулась, Джон все еще читал журнал.

– Тебе лучше? – спросил он.

Она рассеянно кивнула.

– Да. – Села рядом с ним. – Обними меня.

Он заключил ее в объятия, его ласки несли нежность, покой, утешение – совсем не то, в чем она нуждалась.

– Ты любишь меня, Джон?

– Именно это я и стараюсь тебе все время внушить.

Она больше ничего не говорила, а начала расстегивать рубашку на нем, на себе, сначала медленно, потом яростно, отчаянно, царапая его кожу, стремясь пробраться внутрь в поисках убежища, забытья.