Деяния любви

6

Сэнди пристально разглядывала макушку Энн: лежа на своей кровати на другом конце комнаты та прилежно доделывала уроки, хотя была еще пятница. Из-за закрытой двери их комнаты было слышно, как Джонатан дирижировал симфонией, звучавшей лишь в его собственном мозгу, громко мыча монотонные звуки, а Эстелла разражалась частыми аплодисментами. Сэнди встала из-за стола и принялась расхаживать по комнате взад и вперед. Бывали ночи, когда она просыпалась, задыхаясь, хватая ртом воздух, капли пота стекали по груди. И днем она часто обнаруживала, что в состоянии делать лишь мелкие, прерывистые вздохи, и, ощущая дурноту, ей приходилось сознательно принуждать себя глубоко вдыхать душную, спертую атмосферу комнаты, дома. Иногда ей казалось, что она может задохнуться в самом прямом смысле слова. Она прошла в один конец комнаты и обратно, хмуро глядя на Энн, спокойную, безмятежную, ничего не замечавшую. На четвертый раз – туда-сюда – она буркнула себе под нос «Господи» и рывком распахнула дверь.

Она позвонила ему по телефону в коридоре: «Еще не поздно передумать?» Она проскользнула мимо Джонатана и Эстеллы, сидевших в гостиной. Они никогда даже не замечали, что она ушла.

Его родители уехали на неделю. У него были такие родители, такая жизнь, когда люди ездят загорать в середине февраля. Она прошла по холоду шесть кварталов до его дома. С каждой новой улицей дома становились все больше, промежутки между ними – все шире, в его квартале почти все дома были реставрированными викторианскими особняками, их разделяли широкие заснеженные лужайки. Там были решетчатые ворота и нарядные почтовые ящики, украшенные деревянными утками. Он был капитаном баскетбольной команды, душой общества в столовой, одним из тех людей, кому все достается легко – друзья, девушки. Он умел рассказать анекдот. У его подруги были длинные блестящие каштановые волосы, матовая кожа, большая грудь; она, разумеется, капитан болельщиков. И все же они дружили, Сэнди и он. Или если уж не совсем дружили, то испытывали друг к другу тайную, робкую симпатию, как свойственно подросткам. Он поддразнивал ее за отличные отметки и высокомерие, но никогда – за семью, а она дразнила его тупицей. Сталкиваясь в коридоре, они улыбались друг другу и на вечеринках разговаривали, подкалывая и подначивая друг друга, – им обоим так было проще. «Хочешь зайти? Мои родители в отъезде». Так просто.

– Я рад, что ты передумала, – он открыл ей дверь и, широко улыбаясь, ждал, пока она стряхивала приставшие к подметкам ледышки.

Она поднялась вслед за ним наверх, в его комнату, где в беспорядке валялись гири, два баскетбольных мяча, пластинки Рея Чарльза. Пахло мятой и эвкалиптом.

– Хочешь посмотреть телик?

– Давай.

Они уселись на полу, привалившись к боковушке кровати, не касаясь друг друга, и смотрели старый фильм «Слушай, путник» с Бетт Дейвис. Одновременно закурили.

– Хочешь, помассирую спину? – спросил он.

Она сняла рубашку и легла на пол. Его большие мозолистые руки неуверенными кругами ходили у нее по спине. Она села и прислонилась к нему. Он мял ее груди, как тесто. Наконец он произнес:

– Может, нам перейти на кровать? – Выключил телевизор, выключил свет, улегся на кровать в одежде.

– Раздеваться ты не собираешься? – спросила она. Как часто бывало, вышло резче, чем она намеревалась.

Он смущенно рассмеялся.

– Кажется, я немного волнуюсь.

Они разделись.

Он положил сверху руку, прижал, она стиснула его плечи, его рука проникала все дальше и дальше, ее бедра приподнялись.

– Ты первый раз, да? – спросил он.

– Да.

Он улыбнулся ей, лег на нее сверху, вошел. Ей как-то не удавалось подладиться к нему, приспособиться к его ритму, вообще найти хоть какой-нибудь ритм, и они стукались друг об друга короткими неуклюжими рывками. Ей не приходило в голову, что она может не испытать оргазма, дома, одной это было так легко, ее рука, подушка, приглушенный стон. Энн в нескольких шагах от нее, невинная Энн.

Когда он кончил, то откатился в сторону и сказал:

– Извини, что для тебя это не стало потрясающим событием. Я никогда раньше не имел дела с девственницей.

Ему было шестнадцать лет, ей было пятнадцать.

– Все нормально.

– Хочешь досмотреть фильм?

– Пожалуй.

Она одевалась, пока шла реклама.

Он проводил ее к выходу и открыл дверь. На прощанье они не поцеловались.

Пока она шла домой, у нее от ледяного воздуха окоченели нос, руки и ноги. Ей было интересно, изменилась ли она внешне. Заметили бы что-нибудь Энн, Джонатан и Эстелла? Она вдруг начала приплясывать, потом побежала, громко хохоча, по жилам, в мозгу разливалось радостное возбуждение, я теперь свободна, свободна.

Закрывая входную дверь, она даже не старалась не поднимать шума. Возможно, она даже отчасти желала, чтобы они увидели, заметили, Я ТЕПЕРЬ СВОБОДНА. Но в доме было тихо. Джонатан и Эстелла закрылись в своей спальне; Энн лежала в постели, читая журнал «Севентин». Если она что и заметила, то не доставила Сэнди удовольствия выслушать ее мнение на этот счет.

Сэнди лежала в постели, заново учась дышать отупляющим воздухом дома.

На следующей неделе Сэнди пошла в центр планирования семьи, назвала вымышленное имя и возраст (там не слишком внимательно проверяли) и дожидалась, сидя в обшарпанном узком коридоре вместе с другими женщинами в бумажных рубашках и шлепанцах, чтобы ей подобрали колпачок. Женщина рядом с ней пришла на аборт. Она все вертела и вертела в руке незажженную сигарету.

В маленьком светлом смотровом кабинете Сэнди легла, подняв ноги на холодные металлические подставки. Она никогда раньше не ходила к гинекологу, ей никогда не приходилось широко раздвигать ноги, подвергаться обследованию. Она закрыла глаза и напомнила себе о конечном результате – независимости. Врач-азиат ужасно рассердился, когда она попыталась сама ввести колпачок и он пролетел через комнату и ударился об стену.

– Не валяй дурака, – отругал он ее. Она заверила его, что и не собиралась.

Стоило ей взглянуть на розовый пластмассовый футляр – в сумке, в ящике стола, – как Сэнди испытывала совершенно новое ощущение могущества, от возможностей которого у нее кружилась голова. Она знала, что Энн мечтала о свечах, цветах и прочей сентиментальной дребедени, мечтала о единственной идеальной любви, как могут по-настоящему мечтать только юные девушки да Эстелла. Но Сэнди было нужно вовсе не это. Ее кожа жаждала прикосновения.

Так началась ее собственная жизнь.

Она не ощущала вины. В этом не было ничего показного, постыдного или недозволенного. Парни ей почти всегда нравились. Иногда она встречалась с одним и тем же по месяцу или два.

Единственное, что имело значение – то мгновение, там, глубоко внутри, когда она забывалась, когда все просто исчезало.

Тогда она завела дневник, расписную тетрадку цвета нефрита, куда записывала подробности своих свиданий. Иногда она оставляла его там, где на него могла наткнуться Энн, благонравная Энн.

А потом Энн встретила Теда. И тоже начала ускользать из дома по вечерам, приходила в час, в два ночи, позже, чем Сэнди, как бы Сэнди ни старалась оттянуть собственное возвращение. Всегда один и тот же парень у Энн. Сэнди внимательно наблюдала за ней, замечала выражение отрешенности у нее на лице, томность в теле, которую ей как-то удавалось сохранять и после того единственного мгновенья. И тоже с первым и единственным. Это ограниченность или везенье?

Но Сэнди было нужно вовсе не это, как раз этого она решила всеми силами избегать: одного мужчины, судьбы Эстеллы. И все же. Была эта сосредоточенность в ее лице, нечто загадочное.

Сама она не принадлежала к тому типу женщин, в которых мужчины влюбляются. Прежде чем она воообще поняла, что это может означать – быть любимой мужчиной, она уже знала все это – в пятнадцать, шестнадцать, семнадцать лет. Она не была из тех женщин, что вдохновляют мужчин, как Эстелла вдохновляла Джонатана, или как теперь Энн – Теда. Она была слишком резка. Она не умела ворковать, ласкаться. Не умела льстить. Никто никогда не стал бы ее идеализировать. Но, понимая это, она взяла эту карту и разыгрывала ее, разыгрывала до тех пор, пока саму карту не захватали пальцами, пока она не истрепалась и не порвалась. Она никогда и не думала сомневаться. По крайней мере, сдавала она сама, решая, когда закончить.

Она даже не всех их знала по фамилиям.

Теперь в комнате пахло бытовой химией, подгоревшим кофе на плитке, ароматом мягкой пудры. Ее соседка по комнате в колледже сидела напротив, накручивая волосы на термобигуди, перекатывая во рту жвачку для похудания, которая, похоже, не помогала. Ей никогда не назначали свиданий, но она придавала большое значение подготовке. Каждое воскресенье она ходила в церковь и каждый вечер в одиннадцать часов запирала дверь на тонкую цепочку, так что если Сэнди опаздывала, ей приходилось ночевать на скрипучей кушетке в вестибюле. Хотя ее соседка никогда не употребляла их, Сэнди подозревала, что у нее в голове все еще вертятся слова вроде «потаскухи». Она никогда не читала газет и, по-видимому, понятия не имела, какое сейчас время и каковы нравы. Она, словно недовольная классная наставница, принюхивалась, проверяя, не курила ли Сэнди в ее отсутствие марихуану. В конце концов Сэнди отправилась на прием к университетскому психиатру и получила медицинское оправдание для того, чтобы потребовать отдельную комнату.

Единственной комнатой, на которую можно было рассчитывать посреди семестра, оказалась свободная комната на двоих на первом этаже смешанного общежития, в котором она и так жила. Ночью перед тем, как переехать, она лежала в постели, прислушиваясь к затрудненному дыханию соседки, алчно грезя о комнате на два пролета ниже, просторной и свободной, наконец-то о своей собственной комнате, не оскверненной присутствием чьих-то чужих запахов или пожитков.

На следующее утро она перетащила вниз свой единственный чемодан, пишущую машинку и учебники. Там было две кровати, два стола, два комода, две лампы. Весь день в аудиториях, в спортзале Сэнди думала об этой пустой комнате, ожидавшей только ее. Она отменила назначенное на этот вечер свидание.

Она поставила машинку на один стол, книги положила на другой. Полежала на кровати у окна, потом на другой, у стены. Встала, перенесла машинку на другой стол и вернулась на кровать у окна, ожидая, когда же придет покой, наслаждение одиночеством, которое так давно было намечено в ее воображении.

Она съежилась на узкой кровати, вертелась то на правый бок, то на левый, то ложилась на спину. Изо всех сил прислушиваясь, она нигде не улавливала ни единого звука. Вокруг царила полная тишина и безмолвие: все исчезли. Она слышала лишь саму себя, бульканье, шуршание и бурчание, издаваемые собственным телом. Жуткие звуки, каких она никогда раньше не замечала. Она начала представлять деление, перерождение клеток, шумный распад собственного организма.

Комната во мраке разрасталась и разрасталась, пока у нее не осталось ни стен, ни потолка, ни предела.

Существовало только ее собственное тело, резко очерченное, словно окруженное чернотой. Она пробежала пальцами по туловищу, по ногам, прижала руки к груди, но это не утешило ее, не успокоило. Она села в темноте, спотыкаясь, проковыляла через пустую комнату к другой кровати. Было четыре часа утра, пять часов. Наконец она впала в тревожное забытье, в ее снах перемешались дом, Джонатан и Эстелла, Энн, видимые сквозь прозрачную перегородку; они не видели и не слышали ее, а все время играли на странной формы инструментах, не издававших ни звука.

С той первой ночи она стала бояться засыпать в одиночестве.

Она откладывала этот момент так долго, как могла. Она ходила играть в настольный теннис и чересчур громко смеялась плоским шуткам парней; она слишком много пила; она просиживала перед телевизором в вестибюле до трех часов ночи; но всегда, всегда ей приходилось возвращаться к этому.

Она думала об Энн, которая дома теперь жила одна в их комнате. Заняла ли она ее всю? По-другому ли ей теперь дышится, по-другому ли спится, скучает ли она по ней?

Она позвонила ей поздно вечером, зная, что Джонатан и Эстелла уже спят. Они говорили о своей учебе и работе медсестры, и о достоинствах грейпфрутовой диеты, а потом Энн спросила:

– Ну и как оно живется, самостоятельно?

– Замечательно.

– Я горжусь тобой, Сэнди. Честное слово.

Сэнди ничего не сказала.

– Наверное, тебе там так хорошо, что не захочется домой и на весенние каникулы? – спросила Энн.

– Нет, я приеду.

Сэнди лежала на знакомом бугристом матрасе и прислушивалась, как Энн наводит порядок на кухне. За бренчанием тарелок, мерным звуком льющейся воды было слышно, как она напевает. Джонатан и Эстелла, утомленные непривычным напряжением – приемом к ужину гостя, – рано удалились, но она различала суетливое квохтанье Эстеллы, когда та чувствовала недомогание, неразборчивое недовольное бормотание. Вода перестала течь, и она слушала, как Энн отправилась в ванную и почистила зубы.

– Ну как, – спросила она, входя в комнату, – как он тебе?

– Тед?

– Нет, Санта-Клаус. Конечно, Тед.

Сэнди немного помолчала.

– Нормально.

– Спасибо.

– Ну, а ты чего от меня ожидала?

– Вы, похоже, поладили, – неуверенно продолжала Энн, с инстинктивным подозрением воспринимая язык, на который Тед и Сэнди, видимо, перешли самым естественным образом, подтрунивание и подначивание, которые ей, искренней и неловкой, были недоступны.

– У тебя с ним правда серьезно? – спросила Сэнди.

– Да.

Сэнди, опершись на локоть, пристально смотрела на сестру.

– А у него с тобой?

Энн улыбнулась.

– Да, – ответила она, и Сэнди разглядела в этой улыбке застенчивую гордость девушки, которую недавно полюбили.

– Он не такой, какого я ожидала увидеть, – заметила она.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Просто я думала, что тебе был бы нужен кто-то более, ну, не знаю, вдумчивый, что ли. Не такой хвастливый. Он, похоже, не совсем в твоем вкусе, вот и все.

– У меня нет никакого вкуса, Сэнди. Это по твоей части, – она вздохнула. – Извини. Просто мне действительно хочется, чтобы он понравился тебе.

– Он мне нравится. Правда.

Энн улыбнулась и вдруг подошла и поцеловала Сэнди перед сном – у них этого не было заведено.

– Я знала, что он тебе понравится, – радостно сказала она и легла в постель.

Сэнди слушала, как дыхание Энн успокаивается, приобретает ровный ритм, такой знакомый, что, казалось, он вечно пульсирует и у нее в крови. Она прикусила губу, отвернулась. Почему Энн?

В ее снах о мужчинах никогда не было собственно секса, свершения, удовлетворения, но было желание, неодолимая боль обоюдного вожделения, пока не утоленного, пронизывающее влечение, когда ты и я («ты» – переменное) все ближе и ближе.

Но она всегда просыпалась прежде, чем они встретятся, и ей оставалось лишь потаенное томление страсти.

Через три недели Энн позвонила Сэнди в колледж. Было около полуночи, и этот звонок напугал ее.

– Я тебя разбудила? – спросила Энн.

– Нет. Все в порядке – Джонатан, Эстелла?

– Все прекрасно. – Долгое молчание. – Я позвонила, чтобы сказать тебе, что вышла замуж.

– Ты – что?

– Мы поженились.

– Зачем?

– Что значит «зачем»?

– Зачем ты вышла замуж, Энн? Ты такая молодая. Откуда, черт побери, ты знаешь, что тебе нужно именно это? Почему ты не оставила себе шанса?

– Шанса на что?

– Узнать жизнь.

– Мне нужно именно это. Я люблю его, – просто сказала она. – Разве ты не можешь просто порадоваться за меня?

– Я рада за тебя.

– Ладно.

– Да, нет, Энн, я действительно рада. Но ты уверена?

Энн засмеялась и не ответила.

– Я скоро позвоню тебе. Тебе надо идти. Наверное, у тебя завтра занятия.

Она повесила трубку, прежде чем Сэнди успела поздравить ее.

Сэнди больше не старалась посещать лекции, особенно утренние. Даже собравшись пойти на занятия, она чаще всего просыпалась с тяжелой головой. Ее ничто не интересовало, во всяком случае, ничто на лекциях по древнему искусству или психологии, или по творчеству Готорна и Джеймса даже не увлекало ее. Она часто спала до часу-двух дня, заставляла себя часок позаниматься, а потом отправлялась развлекаться в бар, где первый год пила коктейли с виски, а потом неразбавленную водку. На какое-то время она убедила себя, что влюблена в парня, который жил этажом выше, красивый парень в шесть футов два дюйма ростом, он носил свитер с воротником «хомут» и бутсы, она таскалась за ним по всему кампусу, изучая его распорядок дня и привычки, по кусочкам составляя жизнь. Она грезила о его руках, о его руках на своем теле. Но он начал встречаться с девушкой по имени Сьюзи, которая красила губы розовой помадой и носила свитера с вышитыми маргаритками. Все равно. Были и другие.

Она реже звонила Энн на новую квартиру, словно неизбежное присутствие другого человека не оставляло места для того, чем они были прежде. Энн присылала домашние печенья и пирожные, присовокупляя коротенькие непринужденные записочки, которые казались Сэнди столь же загадочными, как если бы они пришли из другой страны. Она прикалывала их над столом для изучения.

Однажды она позвонила домой и попыталась поговорить с Джонатаном.

– Я все никак не пойму, чем мне хочется заняться, – сказала она. – Откуда другие люди так точно знают это?

– Потому что они или дураки, или гении. А ты, моя дорогая, ни то и ни другое. – Он пробормотал что-то, чего она не поняла, а потом громко добавил: – Чем бы ты ни занималась, не делай заметок. Никогда не делай заметок. Они вынудят тебя полагаться на чьи-то чужие предвзятые суждения. С чего тебе запоминать ошибочные мнения? Обещай мне, что никогда не станешь делать заметки на занятиях.

– Запросто, – сказала Сэнди.

Но на предпоследнем курсе Сэнди открыла для себя журналистику. Вышло это по чистой случайности. Курс, на который она хотела попасть вначале, «Расовые отношения в период реконструкции», был уже набран.

Каждое утро, как только студенты рассаживались по местам, профессор рассказывал им сюжет. «На 91-м шоссе произошла авария. Две машины, «шевроле» с семьей из четырех человек и микроавтобус «понтиак» с семнадцатилетним парнем за рулем. «Понтиак» выскочил на встречную полосу и врезался в «шевроле». Мать семейста, сидевшая рядом с шофером, погибла сразу. Сын-подросток находится в реанимации. Шел дождь». У вас есть пять минут. Сочините развернутый анонс.

И вот тогда-то Сэнди и обнаружила способ, как тратить время, как забываться самой, подавлять свое ненужное, лишнее, надоедливое «я» дольше, чем на единственное мимолетное мгновение, которое ей лишь иногда давалось с парнями. Переносить факты на бумагу, факты, которые можно было хранить, оценивать и взвешивать. Факты, которые, если их собрать, рассмотреть под определенным углом, изучить, могли бы дать объяснения или, по крайней мере, дать ключи к разгадке. Законы причины и следствия увлекали ее, соблазняли ее обещанием того, что стоит только копнуть достаточно глубоко, задать правильные вопросы, как всегда можно будет отыскать причину. Значит, вот в чем, прежде всего, состояло заблуждение – эту случайность, хаотичность можно было бы победить, перехитрить. Все дело было лишь в настойчивости. Она начала представлять себя охотником, проницательным, лишенным сентиментальности, быстрым.

Она забросила все остальные курсы и с головой ушла в журналистику. Она начала писать для студенческой газеты. О недовольстве на факультете, из-за которого профессору Чейзену не была предложена штатная должность. О спортсменах, которым ставили неоправданные зачеты только затем, чтобы они могли выступать за колледж. О еженедельных собраниях в Женском центре.

Когда она впервые увидела свою фамилию, напечатанную маленькими ровными черными буквами, помещенную посередине полосы, она ощутила, как где-то в глубине ее души, там, где прежде была лишь пустота, появилась некая надежда.

Она купила портативный магнитофон с микрофоном и обнаружила, что когда он включен, может спрашивать о чем угодно ровным и спокойным голосом. Она интуитивно понимала, как не нарушать неловкое молчание, пока не последует ответ. Она была очень хорошим слушателем, терпеливым и пытливым.

Она часами сидела одна у себя в комнате с разложенными заметками, записями и вырезками, излагая на бумаге беспорядочные факты из чужих жизней, перекладывая, подгоняя их, пока не возникала схема, образ. Здесь? Или здесь?

Она не обращала внимания на парней, которые ей звонили, и даже на тех, кто не звонил, – что всегда более загадочно.

Ей начали сниться газетные заметки.

Утром в день последнего выпускного экзамена Сэнди уложила свои вещи, выдержала трехчасовой экзамен и в тот же день села на автобус-экспресс до Хардисона. Сама выпускная церемония ее совершенно не интересовала, эти нудные многословные речи о безграничном будущем и объятия подвыпивших людей, которых она предпочла бы забыть. И вообще, никто все равно бы не приехал. Энн написала. Энн однажды в письме несмело поинтересовалась этим событием, а Джонатан и Эстелла даже спросить не подумали. Это не имело значения. Она хотела лишь уехать, начать жизнь.

Весь июль, когда жара сгустилась в закрытом, лишенном кондиционеров доме, скапливаясь среди коробок и узлов, Сэнди в отупении провалялась в спальне, педантично придерживаясь своей половины комнаты, хотя Энн, разумеется, переехала и никогда бы не вернулась. Кожа под коленками покрывалась потом, когда она лежала, свернувшись калачиком, на незастеленной кровати, ее биография – на полу, вне досягаемости, стопка устаревших неместных газет, раскинутая полукругом, фамилии и адреса их главных редакторов обведены красным. За первую неделю пребывания дома в первоначальном приливе энергии – Я НЕ СОБИРАЮСЬ ОСТАВАТЬСЯ ЗДЕСЬ – она разослала свои материалы в четыре газеты за пределами города и из каждой получила вежливый отказ. Разумеется, существовали и другие, она знала об этом. Она повернулась лицом к стене. Эстелла в гостиной смотрела мыльную оперу. Иногда ближе к вечеру Сэнди приходила и садилась рядом, направляла в их сторону маленький круглый вентилятор, и Эстелла расказывала ей, кто умирал от какой ужасной болезни, чей муж изменял.

Услышав звуки музыкальной темы, означавшей неожиданный поворот в последнем дневном сериале, Сэнди лениво сползла с постели, добрела до гостиной и уселась в кресло возле Эстеллы.

– Эй, крошка! – сказала Эстелла. – Я и не знала, что ты дома.

– Где мне еще быть, разве что пить мятный джулеп в местном клубе?

Эстелла пожала плечами.

– Твой отец пошел к Томми Бладворту. Раньше родители на время летних каникул старались отменять занятия, но сейчас они, похоже, еще и дополнительных хотят. Теперь все берут какие-нибудь уроки. Знаешь, в этом году в школьном бассейне учат плавать грудных детей. Представляешь, швырять детей в воду, словно ведьм на испытании, – выплывет или утонет? – Она вздохнула. – Твоя сестра на днях принесла замечательный кекс. Достань нам по кусочку.

Сэнди пошла на кухню и начала резать липкий шоколадный кекс, в середине просевший от влажности. В это время зазвонил телефон.

– Подойди, – крикнула Эстелла. – Это, наверное, Мег Холлистер с новостями о своем деле в суде, а мне сейчас не хочется с ней разговаривать. Она как заведется, так не остановишь. Скажи ей, что меня нет дома.

Сэнди так и застыла с ножом в испачканной шоколадом руке.

Она перевела дух, вышла из кухни и посмотрела на Эстеллу, невозмутимо листавшую старый журнал.

– Эстелла, Мег Холлистер – персонаж одного из сериалов. Ее не существует. Она не может тебе звонить.

Эстелла подняла глаза, в них лишь на долю секунды мелькнула растерянность. Она отвернулась, не произнеся ни слова. Телефон перестал звонить.

Сэнди принесла кекс, они молча поели.

После этого Сэнди принялась внимательно следить за Эстеллой, с надеждой и страхом ожидая нового проявления надлома, отличного от тех легких отклонений, к которым они привыкли, такого резкого и явного отрыва от действительности. Еще час, еще день и еще – и ничего. Она уже начала думать, что ошиблась, начала вообще сомневаться во всем, что помнила или, как ей казалось, знала.

Но через неделю Эстелла рано утром постучалась в комнату Сэнди.

– Почему ты не вышла вчера ночью? – возбужденно спросила она. – Ты разве не слышала меня?

– Тебя?

– Я стучала к тебе в окно. Была такая прекрасная ночь, я гуляла во дворе. Мне хотелось, чтобы ты вышла и рассказала мне о звездах, о созвездиях. Я никогда не могла запомнить, где какое, а ты такая сообразительная.

– Я ничего не слышала вчера вечером, кроме грозы. Выгляни в окно, всю ночь шел дождь.

Эстелла отвернулась.

– Может, это было не вчера, а другой ночью.

Сэнди почти все утро провалялась в постели. Встала около часа дня, сделала себе сандвич и вернулась с ним в комнату.

Половину сандвича она съела спокойно, потом вдруг отложила его, встала и принялась рыться в своих нераспакованных вещах, отыскала магнитофон и микрофон. Она убедилась, что батарейки еще не сели, и вставила чистую кассету. В тот же день в четыре часа она спрятала его в карман просторного кардигана и отправилась записывать Эстеллу.

На следующий день она поднялась рано, приняла душ, первый раз за долгое время поменяла одежду и пошла в магазин, дождавшись на улице, пока он открылся. Она купила две упаковки кассет по десять штук в каждой, запасные батарейки, бумагу для расшифровки записей и набор новых ручек.

Сэнди сидела у Энн на кухне. Утреннее солнце освещало отшлифованную поверхность стола, чистые бокалы и столовое серебро. Она обхватила руками загорелые колени, Энн заканчивала мыть кофейник.

– Почему ты мне ничего не сказала? – спросила Сэнди. – Могла бы хоть предупредить.

– Не сказала о чем?

– Про Эстеллу.

– Что про Эстеллу?

– Что у нее начались галлюцинации. Я хочу сказать, это ведь что-то новенькое, правда, новая стадия?

– Не понимаю, о чем ты говоришь, Сэнди.

– Энн, ей кажется, что герои сериалов звонят ей.

Энн пожала плечами.

– Ты всегда воспринимала ее слишком буквально. Она фантазерка, Сэнди. Почему ты не оставишь ее в покое?

– Фантазерка? – Сэнди взяла стоявшую у нее возле ног большую сумку и вытащила магнитофон. – Я хочу, чтобы ты послушала. – Она нажала кнопку, и высокий дрожащий голос Эстеллы начал заполнять пространство.

Энн схватила магнитофон и неумело возилась с ним, стараясь как можно скорее выключить. Она уставилась на Сэнди.

– Ты записывала без ее ведома?

– Да.

– Не могу поверить, что ты так поступила. Зачем?

– Затем, что никто в этой семье никогда не желает смотреть правде в лицо. А теперь вот она. Ты больше не можешь уклоняться от нее.

– Вот как ты считаешь, Сэнди? – сердито произнесла Энн. – Думаешь, уловила правду с помощью вот этой дурацкой машинки? Этому тебя учили в коллежде? То, что тебе так успешно удалось поймать, всего лишь слова. Они не имеют никакого отношения к правде. – Она пихнула магнитофон Сэнди. – Вот. Забери.

– Ты просто не хочешь слушать это, – недовольно бросила Сэнди.

– Верно. Не хочу.

– Мне следовало бы догадаться.

– Ну что ты все время пытаешься доказать? – спросила Энн. – Что?

К концу месяца Сэнди извела все чистые пленки, и пришлось покупать еще. Иногда она прятала магнитофон под столом за ужином. Однажды попыталась оставить его под дверью спальни Джонатана и Эстеллы, но получилось одно потрескивание. Лучше всего было днем, когда Эстелла в одиночестве была болтлива, утомлена и свободна.

В запертой комнате с наушниками на голове, Сэнди просиживала мучительные часы, расшифровывая записи, расклеивая этикетки и помечая даты; щелк-щелк-щелк – щелкали клавиши магнитофона, она заполняла страницу за страницей, собираясь потом изучить их.

У нее совсем не оставалось времени на то, чтобы рассылать биографии и материалы. Заброшенные и запылившиеся газеты валялись на полу, уже начиная желтеть. Несколько штук она использовала, чтобы завернуть увеличивавшуюся стопку кассет. Свертки спрятала в дальнем углу кладовки. Только когда у нее кончились деньги, сэкономленные, когда она еще в школе работала официанткой, она поняла, что нужно что-то предпринять. В то утро она отправилась в редакцию «Кроникл», белое, обшитое вагонкой здание на Мейн-стрит.

– Будьте любезны, я бы хотела поговорить с Рэем Стинсоном, – сказала она секретарше.

– Вам назначено?

– Нет. Но я уверена, что он меня примет.

Ответственный секретарь, слышавший все это из своего кабинета, вышел посмотреть, что это за нахальная девица.

– Рэй Стинсон – это я, – сказал он. – Чем могу быть полезен?

На самом деле Сэнди не была нахалкой. Но поскольку она все еще не собиралась задерживаться в Хардисоне, еще меньше – в «Кроникл», у нее возникла временная самоуверенность равнодушия. Она посмотрела на секретаршу, потом на Стинсона.

– Я бы хотела поговорить с вами насчет работы.

Через неделю, прочитав биографию и материалы Сэнди, Рэй Стинсон предложил ей работу на испытательный срок и велел приступать со следующего дня. Сначала ей давали задания, за которые никто другой не хотел браться, – день открытых дверей в клубе цветоводов, ярмарка в школе, и даже эти материалы подвергались строгой критике со стороны Стинсона. Она писала слишком торопливо, слишком бездумно, слишком небрежно. Он думал, что она серьезная молодая женщина. Возможно, он ошибся. Она сидела перед ним, уставясь в пол.

– Позвольте мне кое-что сказать вам, – твердо заявил он. – Если вы не будете считать важным то, чем занимаетесь здесь, то и никто не будет. А теперь избавьте ваши материалы от краткости или увольняйтесь. Понятно?

– Да, – хмуро ответила она.

Возмущаясь его строгим контролем, она все же в глубине души понимала, что он прав. И к своему изумлению обнаружила, что сами статьи стали получаться интереснее, когда она энергично взялась за дело, начала больше спрашивать, больше записывать. Вскоре ее подпись появлялась уже с некоторой регулярностью. Она работала с утра до вечера, подружилась с несколькими коллегами и начала в свободные часы разъезжать по Хардисону на подержанной машине, приобретенной на жалованье за первые два месяца, открывая для себя улицы, закоулки и людей, изучить которые у нее никогда раньше не бывало повода, смахивая грязь и исследуя их так, словно это были археологические находки. Она уже не так часто записывала на магнитофон Джонатана и Эстеллу, но аккуратно хранила все расшифровки.

В тот день, четыре месяца спустя, когда она наконец переехала на квартиру, которую сняла над винным магазином Райли, Джонатан помог ей погрузить в машину последнюю коробку. Он ни разу не сказал ей: «Я горжусь тобой», ни разу не произнес: «Я люблю тебя». Но когда он выпрямился, пристроив коробку на заднее сиденье, то взял ее за руку, быстро пожал – самое откровенное физическое проявление чувств, какое он когда-либо демонстрировал, – и скрылся в доме, где, стоя у окна в гостиной, из-за шторы смотрела Эстелла.

Постепенно Рэй Стинсон начал давать Сэнди задания поинтереснее – кандидаты в конгресс, дело о коррупции в отделе канализации, изменения в законах о делении на зоны, влиявшие на местную окружающую среду. Со временем Сэнди убедилась, что те местные новости, которые она втайне презирала, на самом деле часто бывают важнее для жизни людей, чем все репортажи из-за границы, и это новое ощущение значительности влияло на ее деятельность. Лишь время от времени она задумывалась, родилась ли эта теория из опыта пребывания и работы в Хардисоне или возникла, чтобы оправдать это. Тем не менее, когда редакция переехала в Бункер, ей отвели первый стол, рядом с кабинетом главного редактора. Хотя некоторые сотрудники и утверждали, что она не так уж хороша, а один даже пустил слух, что она спит со Стинсоном, в целом она вполне ладила с остальными коллегами. У нее был один неудачный роман со штатным фотографом, и после этого она хранила свои романы в тайне. Она знала, что о ней судачат – двадцать пять лет, потом тридцать, а все еще незамужем; для Хардисона это было почти сенсацией. Когда однажды зимой на нее накатило беспокойство – менялись мужчины, настроение, – она переехала в этот дом на Келли-лейн. Рэй говорил, что ей следовало бы найти возможность купить дом, что это было бы разумнее с финансовой стороны, но она не задумывалась об этом. Все равно все это было только временно. Только взглянув на дом, она тут же сняла его, за одно утро уложила вещи и вызвала грузчиков из первой попавшейся в телефонном справочнике фирмы. Она не была по натуре собирателем, предпочитая иметь немногочисленное имущество, большая часть которого была легкой и компактной.

Иногда долгими, бесконечными вечерами, дождливыми воскресными днями она доставала из кожаной папки расшифровки записей Джонатана и Эстеллы. Она раскладывала их в гостиной на журнальном столике и сидела с ручкой в руке, переставляя куски так и этак, пытаясь отыскать образ, но все напрасно. Подобно тому, как знакомое слово повторяют и повторяют, пока оно полностью не утратит весь смысл и значение, она больше не помнила, что собиралась отыскать.

Иногда она заносила на бумагу и перемены в жизни Энн и Теда, гораздо более ощутимые, чем просто материальные изменения в ее жизни: первый день учебы Джулии в школе, рождение Эйли, новая фирма Теда – все конкретные приметы реальной жизни.

Каждое лето Энн овладевало желание устроить барбекю, настоящее, со скатертями в красно-белую клетку, узорчатыми бумажными салфетками, цветными пластмассовыми вилками и соседскими детьми, которые вертятся вокруг, пачкая одежду кетчупом и растаявшим мороженым. Она занималась подсчетами и прикидками одержимо – сколько цыплят? сколько «хот-догов»? с каким узором салфетки? кого приглашать? – как и многими другими ритуалами, которые в ее собственном детстве были известны лишь по слухам. Но из-за ее навязчивого внимания к каждой детали, каждой мелочи того, что должно было бы происходить непроизвольно, все выходило немного нескладно. Всегда что-то оказывалось слишком новым, начищенным и искусственным, ее гости обычно собирались группками, вели себя вежливо, но ощущали неловкость, от которой никак не могли избавиться. Сэнди переживала за Энн, ей эти сборища не нравились, но она испытывала странную гордость такой попыткой и всегда упрямо демонстрировала всем, как ей весело. Когда к середине августа она все еще не получила приглашения, то начала тревожиться. Наконец ей позвонил Тед.

– Как насчет нынешнего воскресенья? – спросил он.

– А Энн хватит времени? – усомнилась Сэнди.

– Да, в этом году, кроме нас, никого не будет.

– В чем дело? Она не заболела?

– Заболела? – Сколько раз за последнее время он спрашивал ее, как она себя чувствует? Она всегда жаловалась, что он ни о чем ее не спрашивал. А теперь, разумеется, она не отвечала. – Нет, – произнес Тед. – Она чувствует себя прекрасно. В четыре часа – идет?

Сэнди стояла на кухне, глядя, как Энн выжимает лимон в картофельный салат.

– А где же толпы гостей? Почему в этом году не видно умирающих с голоду масс?

– Это ведь всегда было как бы в шутку, правда? Я хочу сказать, разве кто-нибудь из них хоть раз пригласил нас к себе?

– Мне казалось, тебе нравились такие большие пикники. Они были такой же непременной принадлежностью лета, как комариные укусы.

– Все меняется. – Она засмеялась. – Знаешь, Тед раньше задолго до каждого начинал ворчать о расходах и о том, сколько это отнимает у него драгоценного времени. Я думала, он обрадуется, когда говорила ему, что не хочу в этом году устраивать пикник.

– А он не обрадовался?

– Нет. – Она как-то странно улыбнулась. – Все, чего мне обычно хотелось, что он всегда высмеивал, все, на что у меня больше не хватает сил, все это вдруг понадобилось ему. Смешно, да?

– Например? Я имею в виду, кроме пикников? – спросила Сэнди.

Энн пожала плечами, не отводя взгляда от окна, но она видела не своих детей, не мужа во дворе, а только неосвещенную квартиру на другом конце города с аккуратно висящими брюками, стопками упаковок с томатным супом и продуманно расставленной мебелью, где ждал ее Марк Камински.

– Не знаю. Ничего.

Сэнди отнесла Теду маринованного цыпленка.

– По крайней мере, она не купила тебе передника с надписью «Папа», – сказала она со смехом, подавая ему блюдо. Она стояла с ним возле раскаленных углей, запах дыма пропитал ее волосы. Тед начал нанизывать мясо на шампуры и раскладывать на гриле.

– С Энн ничего не случилось? – поинтересовалась Сэнди. – Есть что-нибудь, о чем мне следует знать?

Он горько рассмеялся.

– Об этом спрашивай не у меня. – Бывало, он звонил домой утром, днем по три-четыре раза, и никто не брал трубку. «Где ты была?» – потом спрашивал он у нее. «Уходила», – отвечала она и принималась готовить ужин или мыть посуду, или решать кроссворд. – А ты? – спросил он.

– Что я?

– Тебе это нужно? – Он оглянулся на дом, обсаженный пестрыми оранжевыми тигровыми лилиями, на Джулию и Эйли, сидевших неподалеку в свежескошенной траве, играя в «веревочку», потом снова взглянул на нее.

– Нет, – серьезно ответила она.

– Никогда не знаешь, что может понравиться, пока не попробуешь.

– Сказал паук мухе. А еще не знаешь, что может оказаться невыносимым, пока не попробуешь.

– Это часто одно и то же.

Энн, наблюдавшая за ними из окна кухни, вышла, поставила на стол две миски с картофельным салатом и направилась к ним.

– О чем это вы тут сговариваетесь? – спросила она.

– Как сделать тебя счастливой, дорогая, – ответил Тед и начал поливать цыпленка густым темно-красным соусом, который Энн усовершенствовала много лет назад. Он обнял ее за талию свободной рукой. Энн, сидя за столом, смотрела на них, они стояли к ней спиной, его рука обнимала ее, ее рука поднималась медленно, неохотно, но все-таки поднималась, чтобы обвиться вокруг него.

Когда она увидела их вместе в следующий раз, через три недели, они точно в той же позе стояли на похоронах Джонатана и Эстеллы.

Сэнди вставила ключ в замочную скважину входной двери.

Ничего не изменилось с того дня после похорон, когда они с Энн приходили сюда вместе. Все осталось на своих местах.

Две лампочки перегорели, и заменить их было нечем. Лампочки Джонатана и Эстеллы станут перегорать одна за другой. Она положила две упаковки мешков для мусора на стол в гостиной, поверх стопки перепачканных бульварных газет. Агент по недвижимости должен был прийти завтра. Сэнди удивилась, когда Энн не захотела еще раз пойти сюда вместе с ней, не захотела взять что-нибудь на память из дома, от них, а когда она попыталась вникнуть в причину такого неожиданного приступа бесчувственности, то быстро получила отпор: «Иди ты!»

Она распечатала упаковку с мешками, вынула один и пошла в спальню Джонатана и Эстеллы. Открыла встроенный шкаф и уставилась на груду платьев, туфель и шалей. За месяц до аварии Эстелла позвонила ей на работу в четыре часа дня и попросила зайти. Она сказала, что если до пяти не оплатить счет, у них отключат электричество. Джонатан ушел на занятия, а Энн не было дома. Сэнди нехотя пришла. Эстелла встретила ее на пороге со счетом. «Не знаю, что бы я без тебя делала?» Она попыталась поцеловать Сэнди, но Сэнди уклонилась. «Ты же не можешь все время так делать, – бранилась Сэнди. – Это просто невозможно. Неужели ты никогда не научишься?» Она ушла со счетом в руке. Сейчас она, несмотря на бесчисленные попытки, так и не могла вспомнить, поцеловала ее Эстелла в конце концов или нет.

Она закрыла шкаф и легла на их постель.

Однажды она пробралась в их комнату без стука и случайно подсмотрела, как Джонатан сидел возле Эстеллы, лежавшей поперек кровати, и тихо гладил ее руку, лаская каждый палец так, словно это драгоценный камень. И, касаясь каждого пальца, он всякий раз по-другому объяснял, почему любит ее. «Потому что, когда ты смеешься, ты для меня все равно самая юная девушка на свете. Потому что когда мы вместе, ничто другое не существует». Другая ее рука покоилась на его черной голове, она следила за его губами, ожидая следующих слов, следующей причины, с волнением, жадностью и опасением.

«Твоя мама, – сказал Джонатан Сэнди, выпроводив ее из комнаты и удержав в коридоре, – это сплав эмоций под тончайшей оболочкой плоти, но я люблю ее больше, чем саму жизнь».

Сэнди глубже зарылась в одежду, все еще беспорядочно разбросанную по кровати; простыни были изношенными, чуть ли не просвечивали; она закрыла глаза, и тени клонившегося к закату дня легли ей на ресницы.

Был один, который называл ее «солнышко» и учил ее полностью забыть о зависимости и преданности – существовали и другие вещи, и какие, Бог мой; и был зеленоглазый парень с запада, о котором она думала, вот оно, настоящее, но ему быстро надоели ее вопросы; был еще высокий, мрачный, подверженный депрессиям парень, его мать утонула в ванной, напившись пьяной, а он пытался выпрыгнуть из окна, когда Сэнди отказалась выйти за него, и вывихнул плечо, когда его приятель втащил его обратно; и еще был один, с самым большим членом, какой она видела в жизни, он был помешан на семейной жизни Линдона Джонсона; были и другие; но ни один, ни один никогда не гладил ее пальцы, словно драгоценности, перечисляя причины любви.

Сэнди оставила в доме все, как было, и дала агенту по недвижимости наличные деньги, чтобы пригласить туда профессиональных уборщиц.

Когда через два месяца дом был продан, она тщательно разделила вырученную сумму пополам, с учетом тех денег, что потратила.

На свою долю Энн открыла первый принадлежащий лично ей одной счет в банке. Она не предложила Теду включить туда и его имя.

– Что ты собираешься делать со своей долей? – спросила она Сэнди.

– И это все, о чем ты беспокоишься, только о деньгах? – парировала Сэнди.

Впервые за много лет Сэнди снова начала бояться момента отхода ко сну, засыпания. Снова ее дыхание угрожающе прерывалось – слабея, слабея.

Они были на противоположной стороне улицы, шли ей навстречу, она так и не подошла к ним. Они были на противоположной стороне, шли ей навстречу…

Она шла по Мейн-стрит на ленч с новой коллегой, они смотрели на витрину книжного магазина, она так и не подошла поздороваться, так и не подошла к ним…

Она села, потянулась к телефону и позвонила Энн. Хотя было за полночь, необходимость во взаимном признании, исповеди была непреодолимой.

– Каждый вечер, лежа в постели, я заново проигрываю то мгновение, – тихо сказала она. – Вихляющая походка Джонатана, рыжеватые, спадающие волосы Эстеллы, они приближаются ко мне снова и снова. Каждый раз я пытаюсь заставить себя пересечь улицу, поздороваться с ними, познакомить их с той женщиной. Но, как бы я ни старалась, мне это никогда не удается.

Энн была спокойна, у нее самой не было никакой нужды признаваться и исповедоваться, она поступала правильно, пока они были живы, и теперь, по ее же словам, была свободна.

Сэнди снова улеглась среди скомканных простыней, закрыла глаза и наконец медленно погрузилась в сон.

При аварии они были мягкими, набитыми куклами, с невидимыми швами, скреплявшими розовую ткань их пухлых рук и тел.

Только в миг удара, когда куски металла и стекла вонзились в ткань их лиц, и рук, и груди, они внезапно превратились в Джонатана и Эстеллу, изуродованных, израненных, окровавленных, с широко раскрытыми глазами.

Она вскочила в холодном поту.

В два часа ночи она встала, отыскала в укромном углу шкафа кожаную папку, отнесла ее вниз и вывалила расшифровки магнитофонных записей в камин. Подожгла эту груду, поворошила бумагу, подпихивая ее глубже в огонь, и пристально смотрела, а едкий дым лез ей в глаза.

Позднее она было пыталась отыскать начало, установить строгую границу – вот откуда это пошло, вот точное время и место, здесь. Вот каким образом. Она с самого начала мысленно объясняла, излагала происшествие суду. Но в душе она не находила никаких подробностей первого толчка, лишь подспудную силу, которая существовала всегда, возможно, неосознанная, бездействующая, но она была. А если бы она не пробудила ее, можно ли было считать, что она в ответе?

Она сидела после работы в баре, оттягивая миг возвращения домой. Хотя со смерти Джонатана и Эстеллы прошло два месяца, она все еще ощущала неприкаянность, страдала от бессонницы. Взяла в «Кроникл» дополнительную работу, но, когда ее обвинили в том, что она слишком часто печатается, пришлось отказаться. Неделю она каждый вечер возвращалась домой вместе с зубным врачом из Хэндли, с которым познакомилась на вечеринке, но у него была привычка так часто мыть руки, что белая стерильная кожа его тонких безволосых пальцев стала вызывать у нее отвращение. Она потягивала водку, болтая лед в прозрачной жидкости.

– Ты одна?

Она подняла голову и рядом с собой увидела Теда.

– Ага.

– В чем дело, договорилась с дружком, а он не пришел?

– Разве тебе никогда не приходило в голову, что женщине, как и тебе, может быть нужно только одно – выпить после работы?

– Почему ты так уверена, что мне только это и нужно?

Она нахмурилась.

Он рассмеялся.

– Шучу. – Он сел на соседний табурет и заказал для них еще по одной порции.

– Вчера вечером я проезжал мимо дома на Рафферти-стрит, – сказал он. – Там на подъезной дорожке стояла новая машина. Микроавтобус, не что-нибудь. Кто знает, может, туда въехала образцовая американская семья, с колли и качелями и надувным бассейном. Быстро ты действуешь, Сэнди.

– Ты стараешься, чтобы я почувствовала себя ничтожеством, или это выходит само собой? – спросила она.

– Извини, – ответил он с неожиданной, обезоружившей ее искренностью.

Она искоса взглянула на него, потом снова занялась своим бокалом.

– Что ты здесь делаешь? Разве тебе не полагается быть дома, с Энн?

– Она не заметит.

– Что?

– Ничего. – Он отхлебнул еще виски.

– Что все-таки с вами происходит? – спросила она.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну знаешь, не надо особой проницательности, чтобы заметить, что вы теперь не совсем та счастливая любящая пара.

– Энн что-нибудь говорила тебе? – спросил он, внимательно глядя на нее.

– Нет.

– Мне казалось, женщины разговаривают друг с другом. Я думал, это у них получается лучше всего.

– Странно, а я считала, что это мужьям и женам полагается разговаривать друг с другам.

– По-моему, она просто тяжело переживает смерть Джонатана и Эстеллы. – Задумчивость в его голосе, не искаженная ни иронией, ни колкостью, была незнакомой, сокровенной и тревожной.

– Правда? Мне казалось, она это переносит очень легко.

– Как это?

– Она мне сказала, что чувствует себя свободной. – Вот оно. Первое предательство, крохотное, почти незаметное, и все же. Она сделала большой глоток.

– Она так сказала?

– Да.

– Свободной от кого? От меня?

– Нет. Не знаю. Может, она чувствует, что освободилась от вечного стремления все упорядочивать.

– Что именно?

– Хотя бы с Эстеллой.

Они никогда прежде не говорили друг с другом серьезно, наедине, и оба тут же смутились. Тед оглянулся на грузного мужчину в клетчатой фланелевой рубашке, нажимавшего на кнопки музыкального автомата, Сэнди водила пальцем по дну чашки с соленым арахисом, прочерчивая спиральные узоры в шелухе.

– И с нами, – добавил Тед. – Ей больше, видно, не интересно упорядочивать нашу жизнь.

– Тебе это нужно?

– Нам нужно что-нибудь, но…

– Как же в той строчке говорится? – прервала она. – «Они оба были слишком заняты собственным спасением». Что-то в этом роде.

Он взглянул на нее.

– А?

– «Ночь нежна». Фитцджеральд. Знаешь, Ф. Скотт Фитцджеральд?

– Никогда о таком не слыхивал. Он что, какой-нибудь ведущий ток-шоу на радио? – Тед ухмыльнулся, внезапно снова очутившись в знакомой стихии. – Мне бы хотелось, чтобы ты перестала считать меня каким-то неандертальцем, Сэнди, – сказал он. – Между прочим, это единственная книга Фитцджеральда, которой я не читал. – Он помолчал, слегка улыбнулся. – Знаешь, когда-то я думал, что мог бы стать таким, как Гэтсби.

Сэнди оглядела его и внезапно расхохоталась.

Уязвленный, Тед стал защищаться.

– Я имею в виду не особняки и шелковые рубашки. – Он выбил пальцами легкую дробь на поцарапанной деревянной стойке бара. – А идею полностью создать самого себя заново. Целиком возникнуть из собственной фантазии. Мне это казалось замечательным. По-настоящему, только такой подход всегда и казался замечательным. Или, по крайней мере, единственным практически осуществимым.

– Когда-то?

Он пожал плечами.

– Скажем, это оказалось не так легко, как я воображал. Честно говоря, в наши дни просто нормально жить, видимо, уже означает одержать победу.

Сэнди отпила еще глоток.

– Как-то неловко получается. Послушать, так мы разговариваем, словно два зеленых студента. Только в студенческие годы и простительно посиживать в баре и обсуждать героев Ф. Скотта Фитцджеральда, словно они что-то значат.

– Откуда мне знать.

Оба допили свои порции.

– У тебя есть книга? – спросил он.

– Какая?

– «Ночь нежна».

– Конечно.

– Я бы взял почитать.

– Ладно. В следующий раз захвачу с собой.

Он кивнул и улыбнулся.

– Что ж, пора мне возвращаться к семейному очагу. Ты собираешься остаться и попытать счастья, или мне проводить тебя к машине?

– Увидеться с тобой – это как раз та порция счастья, какую я способна вынести за один вечер, – парировала она.

Они расплатились и ушли.

Когда на следующий день Сэнди разговаривала с Энн, то не упомянула о том, что встретила Теда. Умалчивать об этом не было никакой, ровным счетом никакой причины, и все же она ничего не сказала.

Так, может быть, вот оно. Начало.

Ей следовало бы удивиться, когда через два дня он заглянул к ней по пути с работы домой, но она не удивилась. Это казалось естественным, предполагалось, что так будет. Она даже откопала на полке ту книгу, стерла с нее пыль, приготовила для него, гадала, придаст ли он слишком большое значение измене и разрыву в романе или сочтет их банальностью. Она рассмеялась: впервые ее беспокоило мнение Теда о ее умственных способностях. Как бы то ни было, когда он вошел, книга дожидалась его, хотя Сэнди и притворилась, что придется поискать.

– Ты не против? – спросил он. – У меня теперь вечно не хватает времени заскочить в библиотеку.

– Конечно, нет.

Пока она ходила за книгой, он стоял на пороге гостиной, освещенной единственной лампой, оглядывая немногочисленные детали обстановки – аккуратную стопку журналов, недопитый бокал белого вина. Они вслушивались в молчание друг друга.

Она принесла книгу; когда отдавала ему, а он брал, их пальцы слегка соприкоснулись.

Вот. Это могло быть началом. Этот самый миг. Он быстро переложил книгу в другую руку.

– Верну, как только прочитаю.

– Никакой срочности.

– Спасибо.

На одно тревожное мгновение он задержался на пороге, потом повернулся и вышел.

В поисках точно определенного начала, конечно, всегда замешана тайная убежденность в том, что стоит лишь обнаружить его, установить точно и несомненно, как можно будет вернуться вспять, начать заново, переиначить, изменить то, что за ним последовало. Вот он, этот миг. Если бы только я поступила по-другому ЗДЕСЬ, как раз в этом эпизоде. Но они этого не сделали. Она бы даже сказала, что они были не в силах поступить по-другому. Хотя прежде она всегда верила в свободу воли.

Она гадала, сказал ли он Энн, откуда у него эта книга, сидя в кровати, держа на поднятых коленях книгу о роли церкви в провинциальных американских городках, которую читала для статьи, гадала, не переворачивает ли он страницу в эту самую минуту.

Он принес книгу обратно через четыре дня. Был понедельник, ненастный вечер, ветер и дождь гнали осеннюю листву к земле, и там она лежала в коричневых и оранжевых лужах и налипла на подошвы его обуви. Его волосы намокли, пока он шел от машины ко входу в дом, и спадали на глаза. Одна капелька воды висела у него на кончике носа. Увидев его, она засмеялась.

– Входи. – Она взяла у него пальто и повесила сохнуть на кухне.

– Я принес назад книгу.

– Быстро управился.

Он кивнул.

Он вынул книгу из заднего кармана, теплую и влажную, и отдал ей.

– Вот.

Книга, теплая и влажная, рука – его, ее.

– Ну и как тебе книга? – спросила она.

– Нормально. Вообще-то проблемы богатых меня не слишком волнуют. Конечно, написано здорово. Но эта его непреодолимая потребность нравиться… – он покачал головой. – Я просто этого не понимаю.

Лицо Сэнди чуть заметно вытянулось от разочарования.

– Извини, – произнес он.

Она улыбнулась и пожала плечами.

Было слышно лишь их дыхание.

Он стоял совсем рядом; мускусный аромат, исходивший от его влажных вельветовых брюк и кожаных ботинок, наполнял их ноздри. Кто первым шевельнулся, протянул руку? Потом это казалось несущественным. Она потянулась, отвела у него со лба мокрую прядь волос. Он подался к ней, его пальцы, пробравшись сквозь завесу ее волос, коснулась шеи. Или никто из них не пошевелился первым, не пал первым? Ни один позже не мог определить, кого винить, не мог взять вину на себя. Они просто упали в объятия друг друга, крепче и крепче, и теснее, и вниз, слияние без прелюдий. Один раз он произнес ее имя – как стон, жалобу, призыв.

Это было похоже не на начало, а на завершение, а скорее на то и другое сразу. Их обнаженные тела на холодном жестком линолеуме, обвившие друг друга. Кость, плоть и язык. Здесь, здесь.

Откуда-то со стороны она слышала собственные, отчаянно громкие стоны. Раньше она никогда так не стонала.

– Я делаю тебе больно? – спросил он и на минуту замер, приподнялся на локтях, заглянул в ее застывшее лицо.

– Нет. – Она стиснула его еще сильнее, теснее, дальше, и он кончил, с закрытыми глазами, раскрыв рот, забыв обо всем.

Потом они молчали. Ни единого слова. Они лежали на полу, следя, как рядом капала с его пальто в маленькую лужицу вода, и медленно высвобождались друг от друга, безмолвно размыкая ноги, руки, груди.

– Слышал это? – Сэнди внезапно приподняла голову.

– Что?

– Тс-с-с. – Она оглянулась на заднюю дверь, которая была постоянно заперта. Ни шороха. – Ничего. Кажется, что-то послышалось.

– Я ничего не слышал. – Он привстал на коленях спиной к ней, потом поднялся и оделся, не оборачиваясь, не глядя ей в лицо. Она лежала, уставившись в дальний угол, там начинали отклеиваться белые с желтым обои. Лишь когда он снял с вешалки пальто, надел и направился к выходу, она встала и пошла за ним.

Он взялся за ручку входной двери, слегка повернул. Она не в силах была поднять глаза, могла лишь смотреть на эту стиснутую мозолистую руку. Он сделал глубокий вдох, потом выдохнул. Рука разжалась. Повернувшись к ней, он медленно приподнимал ее голову за подбородок указательным пальцем, пока она не глянула в его глаза, влажные и темные. Он прикусил губу; она покачала головой; они отвели взгляды. Он быстро повернул ручку и выскользнул из дома.

Как только она услышала, как за ним захлопнулась дверца машины, она бросилась в ванную, и там ее стошнило, отвратительная кисловатая рвота снова и снова подступала к горлу. Когда ее полностью вывернуло, она почистила зубы и ополоснула холодной водой лицо.

Но его семя, теплое, вязкое, бесцветное она смывать не стала, оно медленно стекало по ее бедрам и высыхало.

Они не звонили друг другу, хотя вполне могли бы – с работы. Да и о чем, собственно, было говорить? Извиняться, раскаиваться, обвинять, оправдываться, искать виноватого, выражать страсть?

Помимо своей воли – никогда и никогда и никогда больше – Сэнди в последующие дни ловила себя на том, что придумывает способы, как случайно столкнуться с ним. Она говорила себе, что это лишь затем, чтобы можно было произнести ему эти слова – «никогда больше». Показать ему. Она ходила в бар, где они встретились после работы. Ездила мимо стройплощадки, где возводила дом фирма «Фримен и Уоринг», хотя она находилась совсем не по пути.

Она не появлялась в доме Энн. Не могла. Даже просто заскочить на минутку, как обычно. Как бы она осмелилась?

Она сидела у себя, в притихшем доме, одна, подтянув колени к груди, покачиваясь туда-сюда ночь напролет, монотонно, нараспев твердя, как бесконечную молитву – никогда и никогда и никогда больше.

В следующий раз он не искал предлога, ни необходимости вернуть книгу, ни занять немного сахара. Было поздно, почти десять часов вечера, словно он пришел, сдавшись, только после долгой внутренней борьбы.

Он взял в руки ее лицо, пристально всмотрелся в глаза.

– Ты понимаешь, – сказал он, – что потом я должен буду возненавидеть тебя?

Она кивнула. Она прекрасно понимала, что он имел в виду.

Они рухнули на диван. Подниматься по лестнице, ложиться в постель – эти действия казались слишком преднамеренными, как будто их еще больше запятнала бы такая «одомашненность» с ложными признаками постоянства, законной связи. Их тела терлись и приникали друг к другу, охваченные алчным, неукротимым стремлением. Словно оттого, что они уже нарушили самое страшное табу, все остальные не имели значения – положи это сюда, дотронься до меня вот здесь, крепче, быстрее, еще. Исчезли все законы, все правила. Стыд пришел бы лишь позже, потом, в одиночестве, злобный, ненасытный стыд, сжигавший все, что попадалось ему на пути. Она укусила его в плечо, ощутила вкус его крови, действительно почувствовала его кровь у себя на губах, но он не жаловался. Он прекрасно понимал, что имела в виду она.

Ее голова покоилась на его простертой поперек дивана руке. Их ноги плотно переплетались. Он тронул влажный завиток волос у нее на виске. В конце концов им бы пришлось заговорить, а какой бы язык они могли подобрать? Не игривый лепет влюбленных, воображающих романтические прогулки, отпуска, приключения, – как замечательно, если бы?.. – эти смутные видения, приоткрывающие даже для самых невероятных пар сладкий, призрачный кусочек будущего. Они не могли вновь перейти на прежний язык насмешек и подначек – он звучал неубедительно без слушателей, без Энн. Не подходили и жалобы тайных любовников – моя жена меня не понимает.

Он накручивал ее прядь на указательный палец.

– Все дело в том, – произнес он, – что мы слишком похожи.

Она насторожилась. Она вовсе не считала, что похожа на него.

– Каким образом?

– Мы оба всю жизнь пытаемся доказать, что ни в ком не нуждаемся.

– Я ничем подобным не занималась, – возразила она.

Он улыбнулся.

– Конечно, занималась. Черт возьми, ты даже старалась доказать, что тебе не нужен дом.

– В противоположность Энн, которая всю жизнь пытается доказать, что у нее этот дом есть?

– Я не собираюсь обсуждать с тобой Энн, – грубо бросил он и так резко встал, что ее голова больно ударилась о подлокотник дивана.

Чье предательство было хуже? Мужа или сестры? Она сидела в сияющей ванной, ковыряя болячку на руке. Впивалась в кожу ногтями, пока из-под нее не выступили капельки крови, кожа разошлась, и тогда она вонзила ногти еще глубже, раздирая рану, расширяя ее, ища спасения в иной боли.

Она не звала его, ни разу не говорила «Приходи» или «Не приходи». Хотя множество раз собиралась, собиралась произнести и то и другое.

Она уступила ему право решать, делать шаг.

Она могла только дожидаться в своем доме, дожидаться его появления или отсутствия, желая и того и другого, страшась и того и другого. Она прислушивалась к каждому скрипу, каждому плеску на улице – он? Прислушивалась, а темнота сгущалась, и он не шел, и лишь ее пальцы непрестанно барабанили в такт ее облегчению, разочарованию и ненависти. Никогда и никогда и никогда больше.

Девять дней, ночей – ничего.

Она начала думать, что все кончено. Что она сможет заставить все это исчезнуть, вычеркнуть даже из прошлого.

В субботу днем она оставила машину на стоянке за баром «Бредлиз паб» и пошла по Мейн-стрит, придумывая себе задания, какие-нибудь надобности в покупках. Она отправилась в аптеку Фредрикса и накупила на восемнадцать долларов журналов, собираясь составить список тех, для которых ей бы понравилось писать, куда захотелось бы перейти. Она зашла в книжный магазин и купила аудиокурс, обещавший меньше чем за шесть часов научить говорить по-итальянски. Она долго стояла перед витриной зоомагазина, разглядывая длинношерстых снежно-белых котят. Однажды, еще в коллежде, она завела себе крошечного черного котенка, Мингуса, он спал, примостившись у нее на коленях, и каждое утро будил ее, вылизывая ей глаза. Но всего через месяц Мингус сбежал. Парень, с которым она тогда встречалась, понимающе пожал плечами. «Ты не того склада, чтобы держать домашних животных», – сказал он. Сейчас она с горечью обнаружила, что плачет прямо тут, на улице. Вытерев глаза рукавом пальто, подхватила свои покупки и поспешила прочь.

Она шла к своей машине, когда заметила, что из магазина скобяных товаров выходит Тед с большой зеленой лопатой для разгребания снега. Она быстро свернула в сторону, но он уже заметил ее, шел следом за ней. Она ускорила шаг. Спеша по боковому переулку, ведущему к стоянке, она ощутила его присутствие сзади.

– Сэнди!

Она обернулась, застыла, прислонившись к стене, позволив ему подойти, догнать.

Он стоял совсем рядом, упираясь лопатой в землю. Белые струйки их дыхания клубились между ними, сливались и разъединялись.

– Что тебе от меня нужно? – простонала она.

Он внезапно рассмеялся резким сухим смехом.

– Ничего.

Она не шевелилась. Наконец повернулась, начала обходить его, и тут он вдруг схватил ее за руку, привлек к себе, притянул ее губы к своему горячему рту. Отступил и оттолкнул ее.

– Иди домой, – пробормотал он и пошел по проулку назад.

Энн позвонила Сэнди в редакцию в понедельник утром.

– Где ты пропадаешь, подруга? Что это ты последнее время не заглядываешь? Девочки надеялись, ты придешь на выходной.

– Извини, я, правда, очень занята.

– Так занята, что даже не выкроишь время на ленч? Я по тебе скучаю.

– Ладно.

Они сидели друг против друга за маленьким круглым столом в задней части кафе «Джинджер бокс», перед ними стояли тарелки с чечевичной похлебкой и горячими булочками. Белая ваза с мелкими розовыми гвоздиками была отодвинута в сторону вместе с маслом, к которому они обе не притрагивались.

– Боже правый, что такое у тебя с рукой? – спросила Энн, когда Сэнди взяла бокал с водой.

– Пустяки. Обожглась. Ты же меня знаешь, повар из меня всегда был паршивый. – Она улыбнулась. – Как у тебя дела? Все в порядке? – Она смотрела на Энн, бледную, расстроенную, и с ужасом ждала ответа. Она боялась и выдать себя, боялась, что Энн заметит, что она неискренна, по ее глазам догадается – о предательстве. В ее бокале плескалась вода.

Но Энн лишь вздохнула.

– Иногда я по-настоящему завидую тебе.

– Мне? Почему?

– Потому что ты одна.

– Мне казалось, в нашем обществе об этом положено сожалеть. Знаешь, какие деньги издатели делают на книгах, где женщинам объясняют, как избежать одиночества?

Энн зачерпнула ложкой похлебку и смотрела, как она стекала обратно в миску. Похлебка была похожа на грязь.

– Я даже не знаю, что это такое – одиночество. Может, ты и была права много лет назад, когда твердила мне, что я вышла замуж слишком рано.

Сэнди смотрела в сторону, на дверь, на свою салфетку.

– Что ты такое говоришь, Энн?

– Сама не знаю, – она глянула прямо в лицо Сэнди. – Я не выношу, когда он входит в ту комнату, где нахожусь я, – проговорила она тихим хриплым шепотом. – Я не выношу, как он дышит, спит. Я только тогда уверена, что люблю его, когда волнуюсь за его жизнь. Если он очень задерживается или если слышу по радио о какой-нибудь аварии. И тогда он вдруг снова становится мне нужен, я не могу представить, как жить без него. – Она откусила от своей булочки. – Боже, хоть бы знать, что мне нужно. Как ты всегда бываешь так уверена в этом?

– Ты так считаешь?

– Ну, по крайней мере, ты всегда знала, что тебе не нужно.

– И что же это?

– То, что есть у меня, – Энн отодвинула тарелку. – Как ты считаешь, Эстелла когда-нибудь испытывала сомнения?

– Нет.

– Я тоже так думаю. – Она подняла голову, на ее лице появилось подобие улыбки. – Может, просто все дело во мне, – сказала она. – В чем-то, что со мной происходит и что пройдет. Знаешь, что он сделал в эти выходные? Он сделал мне цветок из вишневого дерева и березы. Настоящую ромашку с единственным лепестком. Любит – не любит – любит… – Энн вскинула голову, в ее глазах застыло туманное, непонятное выражение. – Мы что-то должны друг другу, – тихо сказала она, – только вот не уверена, что именно.

Сэнди посмотрела на склонившуюся под бременем воспоминаний голову Энн.

– Мне нужно возвращаться на работу, – внезапно сказала она и принялась рыться в своей огромной сумке в поисках кошелька.

Никогда и никогда и никогда больше.

Она сидела, съежившись, на полу в сумраке комнаты для гостей на втором этаже.

Она слышала, как он звонил у входа в третий, четвертый раз.

Потом грохот, удары ладони в дверь.

– Сэнди!

Конечно, он видел у дома ее машину, знал, что она дома, несмотря на то, что нигде не горел свет.

– Сэнди, открой. Мне надо поговорить с тобой.

Она крепко обхватила колени руками, слушая, как он снова колотит в дверь.

На минуту все стихло. Потом она услышала, как он постучал в стекло с черного хода.

– Нам надо поговорить.

По комнате разносилось лишь ее дыхание. Она встала и начала медленно, тихо спускаться по лестнице.

Но, когда она открыла дверь, его уже не было.

Она смотрела, как задние габаритные огни его автомобиля мелькнули в конце квартала и исчезли.

На следующее утро она позвонила ему в офис. Назвалась секретарше Линдой – первым пришедшим в голову именем.

– Мне нужно увидеться с тобой, – сказала она, как только он взял трубку.

– Да, мне тоже нужно увидеться с тобой.

– Можешь заскочить после работы?

– В семь часов. – Он повесил трубку.

Он только вошел в дом, остановился на пороге, не раздеваясь.

– Мы больше не можем заниматься этим, – сердито выпалил он. Его глаза блестели.

– Я знаю. – В ней поднялось неожиданное негодование против него за то, что он первым произнес эти слова, украл их у нее, отверг ее, когда это она собиралась отвергнуть его.

Он кивнул, не вынимая рук из карманов, но не двигался с места, не уходил.

Она откинула волосы назад, вертела их пальцами.

– Одна вещь, – добавил он, – знаю, что не должен этого произносить, но все-таки скажу. Что бы ни было, ты должна обещать никогда не рассказывать об этом никому, никому. Никогда.

– За кого ты меня принимаешь?

Какое-то мгновение он вглядывался в нее.

– Чувство вины действует на людей странным образом. Вызывает у некоторых необходимость исповедоваться.

– Но не у тебя?

– Нет, – просто ответил он. – Я люблю Энн.

– Я тоже.

Он нахмурился.

– Не морочь мне голову этой чушью, – заявила она. – Я бы сказала, что мы с тобой равны по части греха.

Он ухмыльнулся.

– Этого слова я не слыхивал с тех пор, как у моей матушки случился недолгий приступ религиозности, когда мне было лет десять. Грех, – произнес он, пробуя слово на вкус, перекатывая его на языке, проглатывая его.

Она вдруг замахнулась и изо всех сил ударила его по лицу.

У него на глазах выступили слезы, но он не шелохнулся.

– Если ты когда-нибудь хоть чем-то причинишь ей боль, я убью тебя, – сказал он. Долгие секунды смотрел на нее блестящими глазами, потом медленно повернулся и вышел.

Энн позвонила неделю спустя.

– Послушай, – сказала она, – я хочу попросить тебя о большом одолжении.

– Пожалуйста. Что такое?

– Можешь побыть с девочками пять дней?

– Ладно.

– Мы с Тедом едем во Флориду. – Молчание. – Это, правда, его идея. Он считает, это поможет.

– Поможет чему?

– Нам.

– Голос у тебя не слишком уверенный.

– Может, я вовсе не уверена в том, что хочу помогать нам, не знаю. Или, может, мне надоели бесплодные попытки.

– Когда вы уезжаете?

– На следующей неделе.

– Так скоро?

– Кажется, это не тот случай, чтобы откладывать. Или уж делать, или нет.

– Конечно.

– Сэнди, я должна тебя предупредить. Есть кое-какие трудности. С Джулией.

– Что за трудности?

– По-моему, сейчас это называется «выпендриваться». – Она нервно рассмеялась. – У нее в школе неприятности с учителями. На прошлой неделе нас вызывали туда. Не знаю. Тед и я, в общем, девочки это тяжело переносят. Это одна из причин, почему я и согласилась поехать с ним.

– Я сделаю все, что ты захочешь.

Энн глубоко вздохнула.

– Тогда пожелай мне удачи, – сказала она.

– Удачи.