Оба пьяны, они скрываются во тьме, в ночи, расцвеченной желтым и зеленым сиянием светофоров, затененных листвой деревьев. Я снимаю их спины.
Площадь Италии, бульвар Венсен-Ориоль, метромост, спуск к реке, бетон, запах мочи в конце лета.
Чьи-то пальцы расстегивают мою ширинку, приподнимают майку, щиплют и выкручивают соски. Руки, терзающие меня, принадлежат человеку, боль принадлежит мне, она мне необходима.
Я тяну моего мучителя на свет; с поверхности под мост проникает луч, рисующий на бетоне решетку. Мы достигнем оргазма в клетке, созданной игрой света и тени.
Я тащу своего случайного партнера на свет вовсе не для того, чтобы разглядеть его лицо, узнать, хорош он собой или уродлив, здоров или болен. Я хочу, чтобы он видел мое тело. Я выставляю себя напоказ, потому что это возбуждает меня самого.
На мужике эластичные брюки, он вспотел; его пальцы подобны крючкам, он кусает меня за соски, и несколько капелек крови стекают по моей груди. Кровавые жемчужинки, редкие жемчужины.
С тех пор как мать выставила ее на улицу, Лора живет у меня. Она записалась в киноинститут, занятия стоят дорого, но ее бабушка и дедушка, живущие в Канне, согласны платить. Две недели мы спокойно сосуществуем в одной комнате, мне даже трудно в это поверить. Я делюсь с Лорой своим удивлением, говорю, что с ней мне не так страшно, я хорошо себя чувствую, забываю об угрозе болезни.
Лора кажется мне сильным человеком; она не показывает своего страха, хотя знает, что я мог уже заразить ее. Мне близки ее вкусы, нравятся ее суждения о кино или песнях. Она кажется мне тем более сильной, что я сам далеко не слабый человек.
Лора в ванной. Звонит телефон, я снимаю трубку, это Оливье. Он спрашивает, можем ли мы увидеться, и мы договариваемся на вечер. Оливье звонит мне раз или два раза в месяц, я приглашаю его на ужин, потом мы приходим ко мне домой и спим вместе. Это длится четыре года; когда я познакомился с Оливье, ему было всего шестнадцать, он жил в общежитии в Иври. В то время я работал над короткометражкой, в которой играли ребята из общежития, это был первый фильм, где я был главным оператором. Сняв в первый раз крупный план, я вынужден был сесть на скамейку. Дрожа, я бормотал себе под нос: «Черт, я все испортил, это не мое дело, я ничего не умею…»
Оливье играл в том фильме. Он обожал пробы, съемки и все время бродил вокруг меня, наблюдая, как я работаю. В конце съемок он спросил, можно ли ему будет изредка звонить мне, заходить, если понадобится совет. Я дал ему свой номер телефона.
Через неделю он позвонил и пришел в гости. Я жил тогда в одной квартире с Марком. Оливье не хотел возвращаться в общежитие и попросил разрешения остаться. В моей комнате была только одна кровать, но Оливье это не смущало.
Его родители были арабами, но воспитали мальчика бургундские крестьяне. Он относился ко мне как к старшему брату. Он регулярно звонил и навещал меня, мы спали вместе, но ничего не происходило. Я ждал, чтобы он первым сделал шаг мне навстречу.
Три года спустя он кинулся в мои объятия и возбудился. Я ласкал и целовал тело Оливье, а он лежал, затаив дыхание, потом кончил и только тогда осмелился прикоснуться ко мне.
Лора выходит из ванной. Она голая, на теле блестят капельки воды. Лора подходит ко мне, я начинаю ласкать ее маленькую круглую попку и вдруг вспоминаю об Оливье. Она спрашивает:
— Что мы будем делать сегодня вечером?
— Лора, есть небольшая проблема: ты не можешь сегодня у меня остаться, я пригласил ночевать одного приятеля.
Она смотрит на меня с раскрытым от удивления ртом, она ничего не понимает: ведь все так хорошо, она счастлива, мои слова рушат наш мир, как взбесившийся метеорит. Она решает сделать вид, что не понимает:
— Ты можешь положить для него матрас на пол…
— Во-первых, у меня нет матраса, да и вообще, это вовсе не то, что ты подумала.
— Ничего я не подумала, но я ведь здесь, разве не так?
— Черт возьми! Я все-таки у себя дома и могу приглашать кого хочу!
Лора смертельно бледнеет. Она судорожно натягивает майку и джинсы, ищет записную книжку, чтобы позвонить подружке.
— Я могу у тебя сегодня переночевать?.. Мое место в его постели понадобилось какому-то кретину.
Лора ушла. Сегодня со мной будет спать Оливье, а завтра это будет Сэми. Я безучастен: события цепляются одно за другое, а я только проживаю их.
Я прижимаюсь щекой к животу Оливье, мои губы слегка касаются его члена, и он кончает. Я вытираю лицо и спрашиваю:
— Тебе ведь это не нравится, да?
Он не отвечает, берет из пачки сигарету, поправляет подушку и подкладывает ее себе под спину.
— В Иври я знал одного парня, нам он казался стариком — ему было около тридцати. Он часто приходил в общежитие, хотя и не жил там, у него была потрясающая тачка, он ставил ее у ворот, а мы все ходили любоваться ею. Этот тип торговал магнитофонами прямо на глазах у воспитателей, от него так и разило героином, но никто не смел ничего ему сказать. Я уверен, что он давал деньги на содержание общежития, вот начальство и закрывало на все глаза. Он ко мне хорошо относился, даже давал наркоту, а я посылал ее одному дружку в тюрьму. Он сам всегда был так наколот, что, когда однажды полицейские захотели обыскать общежитие, он вылетел на улицу, начал вопить, взобрался на крышу их машины, открылись все окна в домах напротив, возмущенные жильцы орали, и фликам пришлось убраться… Этого парня звали Майк, он иногда ночевал у нас и спал в одной комнате с робким четырнадцатилетним парнишкой, его поэтому никто не мог и пальцем тронуть. Я думаю, они занимались любовью…
На следующий день у меня было свидание с Лорой на Елисейских полях. Я приехал на мотоцикле, сзади сидел Сэми. Лора была уже на месте, она смотрела на нас через окно кафе.
Предчувствуя катастрофу, я заказал ирландское пиво. Я не знаю, что сказать Лоре, и она начала первая:
— Ну что, хорошую ночь провел?
— Не начинай, прошу тебя.
— Не нервничай, я же ничего такого не сказала… Черт, у тебя же есть чувство юмора, это так забавно!
Я смотрю на Сэми. Он очень хорош сегодня. Я вспоминаю прошлую ночь и понимаю, что не выношу зубов Оливье. Лора кладет ладонь на мою руку.
— Почему ты никогда не смотришь на меня так, как на Сэми?
К счастью, он сам ответил ей:
— Брось, Лора, у него глаза как у побитой собаки, потому что ему скучно, все очень просто.
Мы стоим на тротуаре возле моего мотоцикла. Напряжение растет: мы не знаем, что дальше делать. Я не могу увезти с собой их обоих. Я сознательно поехал на свидание на мотоцикле, а не на машине, чтобы заставить себя сделать выбор, но оказался совершенно на это не способен, меня тошнит, ноги ватные, я чувствую себя безмерно уставшим.
Мы бродим по тротуару, никто ничего не хочет. Я один виноват в возникшей неловкости. Чтобы не выбирать, я ускользаю.
— Я ничего не могу придумать и не хочу ничего, а раз вы тоже не можете, я ухожу!
Я надеваю шлем, сажусь на мотоцикл и уезжаю. Я хорошо знаю Сэми, он не упустит предоставленную ему возможность.
Я не ошибся: Сэми увез Лору к Марианне, которая уехала в Польшу. Лора все время плачет, рвется звонить мне, а Сэми уговаривает ее не делать этого. Он поит ее теплым, заваривает травы. Она лежит на матрасе, а Сэми массирует ей плечи и спину, она без майки, он тоже остался в одних трусах.
Руки Сэми на Лорином теле, она потихоньку успокаивается. Она лежит на животе, Сэми ласкает ей грудь, прикасается к ней членом, когда наклоняется, чтобы помассировать затылок.
Лора переворачивается на спину, Сэми снимает с нее джинсы, начинает ласкать через кружевные трусики, они запутываются в простынях, и Лора говорит:
— Нет, Сэми, извини, я не хочу заниматься с тобой любовью.
Лора прожила в квартире Марианны целую неделю, Сэми продолжал массировать ей тело и готовить отвары, но она не сдавалась. Когда я звонил, она сразу же начинала плакать, потому что я с ней едва здоровался, а потом подолгу болтал с Сэми. Лора чувствовала, что я хочу его, а она нам только мешает. Я даже не смотрел в ее сторону, когда два или три раза забегал проведать Сэми.
Лора говорит мне, что Сэми ведет двойную игру.
— Он лижет тебе ноги, когда ты здесь, и плевать на тебя хотел, как только ты исчезаешь.
Мы еще не занимались любовью, я представляю себе Сэми, распаленного видом Лориного тела. Она смотрит на мой хобот и говорит, смеясь:
— Господи, да ты просто больной! Он никогда еще не был таким огромным!
Я вхожу в нее и шепчу:
— Не знаю, как ты смогла устоять перед Сэми.
— Просто я люблю тебя!
Про себя я думаю, как же смог заснуть Сэми, если был возбужден, но не удовлетворен.
Как обычно, все оказалось прекрасно, неповторимо; наслаждение каждый раз ощущается по-другому, все сильнее и сильнее. Наши тела вздрагивают в унисон. Я прижимаюсь губами к Лориному уху и шепчу:
— Черт, я хочу, чтобы ты сейчас же кончила!
Я повторяю это три или четыре раза, и Лора начинает кричать. В последний момент я выскакиваю из ее лона и извергаю свое семя ей на грудь.
В последний день, проведенный Лорой в доме Марианны, я пришел навестить Сэми около восьми вечера. Лора собирает вещи в сумку; мать согласилась принять ее обратно, и она возвращается. Мы встретились взглядами, тяжелое молчание, опущенные глаза.
Я спал с Сэми, но мы не занимались любовью, он сказал, что очень устал, но я чувствовал, что он сожалеет о Лорином теле. На рассвете меня разбудил звук открывающейся двери: приехала Марианна. Она взглянула на меня так, как будто я был метеоритом, упавшим в ее постель. Она вернулась из Польши на грузовике на день раньше, чем собиралась. Приняв душ, Марианна скользнула к Сэми в постель. Он обнял ее, и они занялись любовью, а я лежал, глядя в потолок.
В половине восьмого утра прозвенел будильник, Сэми встал, оделся и ушел. Я подошел к Марианне, начал ласкать ее грудь, ее губы скользнули вниз по моему животу, и она сделала мне минет. Потом мы опять заснули.
Я не заметил, как прошла осень и наступила зима — жирная, мокрая и пронизывающая; свинцовые стружки в грязных лужах. Я не работаю и трачу все оставшиеся у меня деньги на кокаин. Нарыв на моей руке растет, он стал густо-фиолетовым. Холод истребил ночные запахи, в городских подземельях стало меньше народу, а те, кто приходит, закутаны в теплую одежду. Игла регулярно впивается в вену над моим локтем, забирая на анализ отравленную кровь, хотя в этом и нет никакого смысла, ведь врачи ничего не знают об этой болезни. То есть они знают все меньше и меньше.
Я как будто сшит из кусочков себя самого, как если бы меня сначала разрезали, а потом собрали в совершенно произвольном порядке, лишь бы создать видимость человеческого тела. Я всего лишь сборище перепуганных атомов.
Койка, другая койка, кресло с подлокотником, на который я кладу руку, чтобы сестре было удобно взять у меня кровь. Роскошные квартиры, комнаты горничных, шероховатые стены, к которым я прислоняю свое измученное тело: секс и любовь, нет только ни секунды покоя.
Я все еще хожу туда, где люди напоминают тени, их тела и взгляды встречаются, они приближают собственную гибель. Я возвращаюсь оттуда, оставив за спиной клочья дикой ночи, скелет чуда, на моей спине отпечаток решетки, на теле отпечатки чужих сапог, грудь горит, на лице высыхают чьи-то плевки, трусы намокли…
Краски диких ночей померкли. Блеклая пастель чьих-то курток, вытертых о бетон, серые, замкнутые лица с признаками вырождения, выцветшие джинсы, обтягивающие зады и яйца. Пыль, пятна влаги, слеза, стекающая из-под века; все предметы приобретают оттенок гладкой черной ночи, освещенной оранжевым светом натриевых фонарей.
В памяти остаются рваные черно-белые воспоминания о переплетенных телах, и только солнечный свет Сэми и ему подобных не теряется в темноте ночи.
Телевизор включен, но звук приглушен. Я слушаю пластинку Клэша. Разрушить, сжечь город, эсэрэсовец в каске орет: «Все вон отсюда, нечего тут смотреть!» Залитое кровью лицо убитого вчера Малика Уссекина. Газеты кричат о «моральном поколении», я уже совсем ничего не понимаю. Я вижу перед собой тоскующих людей, которые становятся агрессивными, как только кто-то покушается на их личную свободу. Звонит телефон, это Лора, она спрашивает:
— Мы увидимся вечером?
— Не знаю…
На все ее вопросы я отвечаю «Не знаю» с тем отвращением, которое так ее раздражает. Я ничего не могу с собой поделать, это сильнее меня, я говорю лишь бы что-нибудь сказать:
— Забудь меня…
— Ты шутишь?
— Конечно, шучу… Я просто ничего не хочу, и тебя видеть не хочу.
— Напрасно.
— Почему напрасно, тебе что, срочно член потребовался?
— И это тоже… Ты не хочешь все-таки оторвать задницу от стула?
— Лора, да я подыхаю…
— Ничего с тобой не случится, я знаю, все будет в порядке.
Я повесил трубку. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, не хотел ни выходить из дому, ни читать, ни мастурбировать. «С тобой ничего не случится». Как уверенно Лора это сказала. Восемнадцатилетняя девчонка, которая ничего не знает о жизни. На мгновение я увидел ее совершенно по-иному, ее соблазнительная красота становится уродством, у нее лицо колдуньи: под глазами огромные черные круги, золотистые глаза неподвижны, сальные волосы собраны в пучок, щеки запали и побледнели. Видеть в женщине ведьму — значит отказывать ей в женственности.
Я выхожу в коридор, чтобы выкинуть в мусоропровод пустой пакет. Моя соседка ждет лифта, двери открываются как раз в тот момент, когда я прохожу мимо нее. Она вскрикивает:
— Черт, я забыла переобуться! — потом поворачивается ко мне и говорит:
— Вам не трудно будет задержать лифт на минутку, я сейчас вернусь?
Я смотрю, как женщина бежит к своей квартире: она очень хороша, высокая метиска с длинными бесконечными ногами. Я прислоняюсь к двери, чтобы лифт не уехал, и спрашиваю себя, как это так получается, что красивая женщина живет с бородатым, почти лысым мужиком, служащим в почтовом министерстве, в свободное время пытающимся играть на скрипке и извлекающим из несчастного инструмента жалкие звуки. Моя соседка возвращается, бежит ко мне, держа в руке пару серебряных босоножек. Она говорит мне:
— У меня сегодня спектакль!
— Где?
— В Жювизи.
— А что вы там делаете?
— Я там работаю… веду шоу!
Она задевает меня, проходя в лифт. Дверь уже закрывается, когда она кричит мне:
— Вы должны как-нибудь зайти ко мне в гости!
Я иду выбрасывать мусор и говорю себе, глядя в черную дыру мусоропровода: если бы я был таким же стройным, как эта женщина, то мог бы прыгнуть туда, это был бы славный конец…
Я лежу и никак не могу заснуть. В дверь звонят. Я встаю, надеваю трусы и иду открывать: это Сэми. Лицо у него бледно-зеленого цвета, он спрашивает:
— Я могу войти?.. Или ты не один?
— Один… Входи, конечно.
Он присаживается на краешек кровати, потом вскакивает, срывает с себя куртку, бежит на кухню и наливает себе стакан воды из-под крана. Я никогда его таким не видел.
— Что случилось, ты заболел?
— Ничего…
Он запирается в сортире, и я слышу, как он блюет в раковину. Он выходит и идет полоскать рот. Я лежу на кровати, Сэми подходит, растягивается рядом со мной, но, когда я начинаю ласкать его затылок, он бормочет:
— Я не хочу…
Мне хочется одернуть его, сказать: «Здесь тебе не гостиница!», но я сдерживаюсь и убираю руку.
— Не хочешь чего?
— Трахаться, после того, что со мной случилось.
— Но ведь я могу дотронуться до тебя просто так, это вовсе не означает, что я тебя домогаюсь.
Он переворачивается на живот и начинает рыдать в подушку. Я тихонько притягиваю его к себе и говорю:
— Но что же случилось? Ты слишком много выпил, почему тебе так плохо?
— Я не болен, меня просто оттрахали… Ты понимаешь, я так отвратителен сам себе, что меня тошнит!
И Сэми все мне рассказывает. Он был на тренировке по регби; в раздевалке, после душа, тренеры-полицейские предложили игрокам поехать к Андре, и Сэми согласился. Они сели в машину и поехали в XVI округ. Поставив машину на авеню Жорж Мандель, вышли, подошли к какому-то дому, нажали на кнопку переговорного устройства. Женский голос ответил:
— Да, добрый вечер…
Тот, кто вел машину, сказал:
— Это регбисты.
— А, да-да, входите, вы знаете этаж?
— Конечно, спасибо.
Им открыла пятидесятилетняя женщина, провела их в большую, почти пустую квартиру. Там находилось человек двадцать голых девушек, стоявших, сидевших или лежавших в разных позах. Множество голых мужчин, высоких и крепких, в основном пожилых, занимались любовью с этими девицами поодиночке или группами, переходя от одной к другой, выставляя напоказ члены внушительных размеров.
Тренеры и игроки, уже бывавшие здесь, начали быстро раздеваться. Сэми не мог сдвинуться с места от удивления, тогда тот, кто привез их в этот дом, сказал:
— А ты чего ждешь? Разоблачайся!
Их было шестеро — два тренера и четверо игроков. Сэми было немного стыдно: он был самым маленьким. Он мускулистый, быстро бегает, но другие весят в два раза больше. Второй тренер уже смешался с гостями, один из спортсменов спросил:
— Ну что, можно начинать?
— Подожди, все должно быть как всегда.
И полицейский принялся объяснять Сэми порядок:
— Мсье Андре поставляет нам девочек, ты сможешь делать с ними все, что захочешь, но сначала ты должен оказать ему одну маленькую услугу… Пойдем со мной.
Они пошли по темному коридору, подошли к какой-то закрытой двери, и тренер постучал. Чей-то голос ответил:
— Да, входите!
Тренер и четверо игроков вошли в комнату и закрыли за собой дверь. Посреди комнаты стоял крепкий человек лет сорока, ноги его были закованы в кандалы, на руках — тоже кандалы, цепями прикованные к потолку. У него были светлые, почти белые, коротко стриженные волосы, совершенно безволосое, гладко выбритое тело. Какой-то молодой парень в черной эластичной куртке, холщовых штанах и сапогах хлестал прикованного человека кожаным ремнем; он остановился, увидев вошедших. Мужчина сказал:
— А, регбисты, это я люблю!
Молодой человек, истязавший его, отступил назад, а полицейский сказал:
— Мсье Андре, с нами новенький, Сэми, остальных вы знаете.
В углу комнаты, возле столика, на котором были разложены хлысты, веревки, кожаные ремни, щипцы, стальные кольца, свечи, маски и кожаные трусы, сидел какой-то человек. Мсье Андре сказал ему:
— Пьер, идите, развлекитесь немного, а потом возвращайтесь.
Мужчина встал и увел с собой парня в холщовых брюках. Андре тут же сказал:
— Ко мне!.. Я готов.
Тренер подтолкнул в спину одного из игроков:
— Давай, Тьери.
Мсье Андре закрыл глаза, Тьери встал у него за спиной и несколько раз ударил по ягодицам; потом, сжав кулаки, начал колотить по пояснице, спине и бокам. Сэми отвернулся, сделал шаг в сторону двери, но тренер задержал его.
— Останься и смотри.
Сэми заметил, что полицейский начал возбуждаться. В этот момент Тьери ударил Андре коленом в пах, дал несколько пощечин, ударил в живот, потом в грудь. У Андре, висевшего, как труп, на своих цепях, на губах блуждала блаженная улыбка, глаза оставались закрытыми.
Внезапно он взглянул на Сэми и сказал:
— Я хочу попробовать новенького.
Полицейский подтолкнул Сэми в спину:
— Давай, возьми свои перчатки.
Сэми вернулся с формой и спортивной сумкой, мсье Андре сделал ему знак подойти и тихо произнес:
— Надень трусы, майку и шиповки.
Сэми так и сделал. Андре скомандовал:
— Давай… Ты можешь делать со мной что угодно, все…
Сэми подошел и плюнул ему в лицо, потом на секунду замер, чувствуя, как поднимается в душе ярость. Он начал колотить Андре кулаками, потом ногами, им овладело дикое пьянящее чувство.
В комнату вернулся Пьер, и Сэми воспользовался инструментами с его стола, потом приказал отвязать Андре и положить его на пол, вскочил ему на спину и начал топтать шиповками. Андре яростно мастурбировал, и звон цепей сопровождал движения его правой руки. Когда он кончил, его сперма смешалась с грязью, прилипшей к обуви Сэми. Пьер взглянул на Сэми и заметил, что тот возбудился.
Пьер сказал:
— Неплохо для новичка, у тебя есть воображение! — а потом, обращаясь к тренеру, добавил: — Редко кому удается возбудиться с первой попытки.
Тот кивнул и сказал Сэми:
— Все в порядке, можешь идти к девочкам.
Сэми отступил к двери, как будто опомнившись от какого-то страшного сна, ударился о стену, разулся, открыл дверь и вывалился в коридор; у себя за спиной он услышал голос Пьера:
— Надеюсь, мы еще увидимся… Ты теперь знаешь адрес…
Сэми прошел через огромную комнату, где происходила оргия, добрел до входной двери, открыл ее, быстро оделся на площадке и кубарем скатился по лестнице. Его шатало, он сделал несколько шагов по тротуару, взглянул на небо, показавшееся ему черным от грязи, упал на колени, и его вырвало в канаву, рядом с чьим-то «харлей-дэвидсоном». Он не знал, куда ему идти, поэтому он пришел ко мне.
Мы все так же лежим рядом. Сэми говорит мне:
— Ты теперь понимаешь, почему меня тошнит от себя самого?
Я молчу, потому что мне нечего сказать, я даже не знаю, удивлен ли я. Я вспоминаю мои собственные ночи, думаю о Лоре: до какой жестокости дойдем мы в нашей любви? Сэми продолжает:
— Черт, но я ведь это сделал… И у меня действительно встал, это правда.
Я перевожу телефон в режим автоответчика, гашу свет, и мы засыпаем спина к спине, не дотрагиваясь друг до друга, нас разделяет пропасть из белых простынь, грязных от нашей с Лорой любви.
На следующее утро Сэми рано поднимается, ему нужно на работу. Он варит себе кофе на кухне, а я валяюсь в постели. Мы не обсуждаем то, что он мне рассказал вчера, Сэми звонит Марианне и начинает ругаться с ней, она хотела, чтобы он был с ней этой ночью, а он не вернулся. Сэми говорит с ней ужасным, холодным, безжизненным тоном, потом он просто вешает трубку бормоча:
— Меня тошнит от этой кретинки!
Он целует меня и говорит, что ему пора идти. Я замечаю как бы невзначай:
— Мы могли бы жить вместе…
— Здесь?
— Нет, я найду большую квартиру.
— Может быть, почему бы и нет.
Когда Сэми уходит, я замечаю, что на автоответчике горит цифра «1». Я перематываю пленку и слушаю: «Это Лора, сейчас два часа ночи, я никак не могу заснуть, ответь мне… ответь, я знаю, что ты дома… мне плевать, если ты там не один, ну же, ответь мне… я прекрасно знаю, что рядом с тобой любовник, я уверена, что это Сэми, я чувствую, но дай мне поговорить с тобой, почему ты так поступаешь?.. Тебе это ничем не поможет… (Конец связи.)» Лора замолкает, и через какое-то время автоответчик отключается.
Я иду смотреть квартиру в XX округе, на холме Менильмонтан. Мне нравятся эти названия — Бельвиль, Праздничная площадь, Крымская площадь, площадь Жореса. Это как раз напротив моего дома, дом принадлежит страховой компании, квартира просторная, на третьем этаже, прямо над большим универмагом. Улица довольно шумная, зато плата за сто квадратных метров невелика.
Я звоню в компанию и подтверждаю, что беру квартиру. Они, конечно, сделают ремонт, но с шумом ничего не поделаешь, мне придется поставить двойные рамы. После этого я набираю номер Сэми и сообщаю ему, что переехать можно будет первого января. Он спрашивает:
— Там две комнаты?
— Естественно!.. Я же знаю, что ты не педик!
Мне звонит Джемми, он настаивает на встрече, говорит, что это очень важно и что он не может обсуждать проблему по телефону. Я совершенно не понимаю, зачем такие тайны.
Я нахожу его в кафе на углу улицы Ги-Моке и авеню Сент-Уан. Я часто ждал его там, потягивая виски и разглядывая на стойке окурки, плевки и дневную пыль; время тянулось бесконечно, я подпирал щеки руками, вытирал ладонями влажный лоб и смотрел по сторонам, не идет ли Джемми. Наконец он приходил, приносил кокаин, и я знал, что сейчас мы поднимемся к нему и будем нюхать коку, но прежде он всегда выпивал кружку пива и делал это ужасно медленно. Это было бесконечно, Господи, ну почему он всегда делал это так медленно?
Потом мы готовили себе по две «полоски» и нюхали. Три четверти часа спустя все повторялось, а потом мы делали себе порции каждые полчаса, каждые четверть часа и уже не могли остановиться, нам казалось, что мир вот-вот взорвется. Мы разговаривали, слушали Криса Исаака и фламенко, мы по пять раз ставили одну и ту же песню, и мне начинало казаться, что я схожу с ума. На стенах квартиры висели плакаты с изображениями Брандо, Моррисона и Джеймса Дина, а Джемми рассказывал мне о своих разочарованиях, потерянных друзьях, о тюрьме, о маленькой лавочке на «Блошином рынке». Это было похоже на фламенко: ностальгия, фатальность, прошедшая трагедия, та, которая может случиться, но никогда ничего мрачного, никакой пошлости, такое впечатление, что мы будем жить вечно. Мы спускались в бар, пили джин или виски, чтобы смягчить действие кокаина.
На этот раз Джемми приходит первым. Он рассказывает мне какую-то запутанную историю, говорит, что ему совершенно необходимо, чтобы я пошел с ним на какую-то встречу к Сиреневой Заставе. Он говорит мне:
— Давай вперед, я сейчас все тебе объясню.
Семь часов вечера, на улице Шампионне пробка, и я злюсь.
— Успокойся, уверяю тебя, игра стоит свеч… Я хорошо знаю режиссера, он ищет молодого главного оператора, который все понимает с полуслова. Клиенты предлагают ему звезд, самых известных, всяких там англичан, но он никого не хочет, так что у тебя есть все шансы.
Поднимаясь по авеню Гамбетты, мы проезжаем мимо дома Жана Марка, моего приятеля-сценариста. Джемми говорит:
— Остановись, поднимемся на пять минут, мне нужно кое-что ему отдать.
Джемми звонит, Жан Марк открывает, делает вид, что удивлен, приглашает нас зайти. Мы идем следом за ним в гостиную, и я останавливаюсь посреди комнаты, совершенно обалдевший: в центре устроено нечто вроде буфета, а вокруг человек двадцать или тридцать гостей, все они приветствуют меня, смеются… Оказывается, Жан Марк собрал друзей, чтобы отпраздновать подписание контракта — меня утвердили главным оператором на полнометражный фильм Луи П., который он собирается снимать в Лиссабоне. Несколько минут я прихожу в себя от удивления, говорю всем, какое удовольствие они мне доставили.
Я вижу Марка, его подружку Марию, моих родителей, Омара, многих других, а Сэми привел Лору.
Я разговариваю с Луи. Он опять говорит, что не верит в мою болезнь, потом рассказывает, что один парижский журналист уверяет всех: «Да нет, он не мог заразиться! Он интересничает, чтобы придать себе веса… Да это в любом случае невозможно, он совершенно не сексуален!»
Я начинаю хохотать.
В первый раз я участвовал в съемках именно в группе Луи. Он меня всему научил. Я слушал его жалобы и вопли бывшего художника, которому все надоело — современная мода, глупость, халтура восьмидесятых, уход французских киношников, которые теперь снимают только выжженное пространство, лишенное страсти. Луи ворчит и созидает в этой пустыне свои творения, борясь с конформизмом других. У него нет детей, и мне много раз казалось, что я и есть его неродившийся сын. Я знаю, что в жизни редко встретишь людей, подобных Луи.
Вечер идет своим чередом, я перехожу от одного гостя к другому, довольно много пью, нюхаю кокаин в комнате Жана Марка. Я смотрю на Лору, и мне кажется, что она меняется прямо на глазах. Она разговаривает с Веро и вдруг ужасно бледнеет. За ней, с ненавистью в глазах, наблюдает Мария. Лора смотрит на мою мать, которая шутит с Сэми, подходит ко мне и говорит:
— Твоя мать не любит меня, посмотри на нее, ей даже Сэми милее, меня она сторонится! Она что, предпочитает, чтобы ты трахался с мужиком, лишь бы не со мной?
Я прошу Лору успокоиться, говорю, что у нас праздник и сейчас не время решать проблемы, да еще к тому же надуманные.
Сэми пьян, он тянет меня за собой в коридор, мы влетаем в туалет и запираемся. Потом начинаем целоваться, нежно прижимаемся друг к другу, я глажу его член через джинсы: Смеясь, мы выходим в коридор и видим Лору перед дверью. Она готова закричать, но в последний момент ей удается сдержаться, и она говорит мне:
— Какая же ты сволочь! — а потом, обращаясь к Сэми, добавляет: — Пошел отсюда, мерзавец, тебе, наверно, все это очень нравится?!
Сэми уходит, он ухмыляется и бормочет:
— Заткнись ты, ненормальная…
Лора в комнате Жана Марка, она плачет. Веро утешает ее, потом находит меня и говорит:
— Только ты можешь ее успокоить, сделай же что-нибудь!
Я вхожу в комнату, слышу ее рыдания и бросаю:
— Тебе обязательно нужно было испортить такой вечер?
— Ну почему ты такой? Веро сказал мне, что ты свел Кароль с ума. Это правда? Говорят, у нее был нервный срыв, ее парализовало…
— Что за бред?! — Веро отступает к двери, но я ловлю его за руку и спрашиваю со злостью: — Какого черта ты все это пересказываешь?
— А разве это не правда?
— Вранье, от первого до последнего слова! Убирайся!
Увидев, что я вернулся, Лора немного успокаивается. У меня одно желание — убраться из этой комнаты, она это чувствует, смотрит на меня с отвращением и говорит:
— А ты знаешь, что мне рассказала Мария?.. Что это она объяснила тебе, что такое женщина, а до этого ты и понятия не имел, как за это взяться… И ради тебя она обманула Марка? Чтобы научить тебя трахаться с девчонками?!
Остались только Сэми, Лора, Джемми, Марк с Марией, Сильвен и Веро. Жан Марк начинает наводить порядок, я уношу в кухню грязные стаканы, и Сэми идет следом за мной. Он целует меня, я впиваюсь в его рот, поворачиваю голову и вижу, что Лора смотрит на нас. Она отпрыгивает назад, открывает дверь, кубарем скатывается по скрипучей лестнице и кричит, как раненый зверь. Я бегу следом и догоняю ее уже на тротуаре. Она задыхается и продолжает вопить, у нее вырываются даже не фразы, а просто отдельные слова:
— Почему… Ты никогда не будешь любить меня… Все пропало… Ты предпочитаешь это маленькое животное, лучше мне умереть…
Она вырывается, бежит к моей машине, бьет ногой по фаре, и стекло разлетается на тысячу кусков. Открываются окна, люди возмущаются, а Лора кричит все громче. На перекрестке останавливается патрульная машина, полицейские хотят забрать Лору, но Джемми вмешивается, начинает объяснять, что девушка просто слишком много выпила, ничего страшного, мы сами отвезем ее домой.
Я запихиваю Лору в машину, трогаюсь с места, оставив остальных на тротуаре, даже не попрощавшись. Я везу Лору к матери, она немножко успокоилась и даже говорит мне:
— Прости, я не хотела, но я не могу видеть, как ты целуешь его, меня ты так никогда не целовал… Разве нельзя было сделать так, чтобы я ничего не заметила?
— А ты разве не могла сдержаться хотя бы сегодня вечером?
— Ну да, ты считаешь, что сам был ко мне достаточно внимателен.
Я смотрю, как Лора входит в дом, она не может найти ключи и вынуждена нажать на кнопку домофона и разбудить мать.
Лоре никак не удается заснуть, она блюет почти всю ночь: алкоголь, съеденные на этом проклятом празднике пирожки, потом желчь и слюна, только слюна, заполняющая пустоту внутри ее тела.
Одна звукозаписывающая фирма предложила мне снимать для нее клип в Париже и Лионе. Я узнаю, что пригласить меня попросила сама певица, она видела фильмы, где я был оператором, ей нравится, как я ставлю свет.
Мы снимаем шестнадцать часов подряд, и я просто подыхаю от усталости. Босс «Шаман Видео» сдержал слово: Сэми уже не работает курьером, ему дали работу ассистента. Он теперь работает со мной, очень старается, и я им очень доволен. Себе самому я говорю, что сделал действительно доброе дело, Сэми теперь не рискует попасться, грабя квартиры со своими бывшими приятелями со Сталинградской площади. Мы расстаемся на улице, он отправляется к Марианне.
Я вхожу в свой дом, город пуст, холодно. Дует сильный ветер, ставни раскачиваются и бьются о стены. Поднявшись на лифте, я вхожу в темную квартиру и вижу горящую красную цифру на автоответчике: восемь сообщений. Я слушаю пленку и раздеваюсь; последний звонок был от Лоры: «Я думаю, что тебя нет, ты на съемках, но все равно хочу поздравить тебя с днем рождения… Пока. (Конец связи.)»
У нее грустный, усталый голос. Хорошо, что Лора обо мне не забывает. Работа, квартира, Сэми… я мало думал о своей любимой, надо будет завтра позвонить ей.
Декабрьская ночь. Лора лежит в моей постели, я разрываю зубами ее трусики и вхожу в ее лоно через прогрызенную дыру. И опять то же самое чувство: никогда еще мне не было так хорошо! Но когда мы оба кончаем, я с ужасом понимаю, что не могу обнять Лору, хотя и понимаю, как она от этого страдает. Но нежным я могу быть только с себе подобными.
Комната залита странным голубоватым светом, Лора закуривает сигарету, встает, начинает нервно ходить из угла в угол. Вдруг она замечает коробки с моими вещами, стоящие на полу.
— Ты переезжаешь?
Я чувствую ловушку, но лгать не хочу, да и зачем? Нетвердым голосом я объясняю:
— Я нашел другую квартиру, побольше.
— А где?
— В XX округе.
— Далековато.
— Ты знаешь, я не один там буду жить, мне нужен кто-то еще, чтобы вместе платить за квартиру…
— И ты, конечно, подумал о Сэми!
— Откуда ты знаешь?
— Я не знаю, я просто догадалась.
В глазах Лоры смесь ярости и страха, она почти кричит:
— Он получил, что хотел, он молодец, Сэми, он сильнее меня…
— Что значит «получил, что хотел»? Я сам предложил ему поселиться со мной.
— Да ну?!
Декабрь кончается, на улице страшный холод, небо серо-желтое. Вот-вот пойдет снег. Я в Ванве, выбираю аппаратуру для завтрашней съемки в Лионе.
Я обедал один, а войдя в квартиру, первым делом кидаюсь к автоответчику, это стало манией, меня гипнотизирует цифра, маленькая светящаяся красная отметка в окошечке. Мне нужны голоса людей, знаки внимания со стороны внешнего мира, Лорины слова, какая-то внешняя веха, чтобы держать голову над поверхностью, не утонуть в океане ужаса.
Четырнадцать сообщений. Я прослушиваю их на скорости, пока не нахожу нужное: «Алло, это Лора… (Конец связи.)» «…(Конец связи.)»
«Эй, это опять я, мне кажется, что ты уже дома… (Конец связи.)»
«… (Конец связи.)»
«Тебе действительно плевать, когда я говорю, что мне тебя не хватает. Я не хочу тебе надоедать, потому что знаю, что ты завтра утром рано уезжаешь в Лион, ответь мне, если ты дома. Может, я ошибалась, и тебя там нет… (Конец связи.)»
«Послушай, мне, правда, жаль, что я так часто тебя дергаю, но раз уж я не могу получить тебя самого, так хоть поговорю с автоответчиком, он не такой коварный, не собирается жить с Сэми. Ты хоть понимаешь, как тебе повезло? Маленькая девочка сидит дома, все время звонит тебе, хочет быть только с тобой, а тебе плевать. Многие хотели бы оказаться на твоем месте… Ладно, ты предпочитаешь мальчиков, придется обходиться тем, что есть под рукой!.. Я часами беседую с этой проклятой машиной, чтобы не разговаривать сама с собой. В следующий раз я запишу себя на кассету и пошлю тебе, так будет проще… Что я сейчас делаю? Читаю „Истребление тиранов“ Владимира Набокова. Очень хорошая книга. А больше мне делать нечего… Скоро начну собирать чемодан, чтобы ехать в Канн к бабушке и дедушке. Что еще я делаю?.. Ничего… Ничего больше… (Конец связи.)»
«Чем я занимаюсь? Я много курю… Курю, чтобы забыть… о том, что ты пьешь! Нет, не поэтому, я хочу забыть, что тебя нет рядом… Это стало наваждением, даже желание ушло, мне так тяжело… Я звоню тебе… звоню… звоню… ты иногда даже перезваниваешь, так, по привычке… Поэтому я жду, все время жду, а тебя все нет… А если бы ты и оказался дома, разве это что-нибудь бы изменило? Я так боюсь… Я боюсь… Боюсь всего… Боюсь зла и боли… (Конец связи.)»
Я сижу в трусах на постели. Звонит телефон, но я не снимаю трубку. Голос Лоры завораживает меня, я слушаю, но мне даже не приходит в голову ответить. Я медленно встаю и увеличиваю громкость, в этот момент Лора говорит: «Ты понимаешь, это история человека, который все время ищет любовь и однажды находит ее, а потом ему вдруг начинает казаться, что он ее теряет, и он пугается. Он настолько боится ее потерять, что делает все, чтобы действительно лишиться любви. Он ждет, портит себе нервы и здоровье. Он ждет, он ждет, чтобы любовь вернулась, но он не знает, возможно ли это, поэтому он провоцирует, просит, предлагает, но ничего не происходит, а потом вдруг однажды любовь возвращается, сильная любовь, человек доволен, он этого не ожидал, он счастлив и делает все, чтобы это продлилось, потому что знает, что сделал все, чтобы утопить, разрушить любовь, на этот раз он постарается ее сохранить, но, к сожалению, чем больше он старается, тем хуже идут дела, это естественно. Но ведь так не должно быть, и он начинает платить, платит все более высокую цену… платит и страдает… О нет! Ему кажется, что он теряет последние силы, что слишком много отдает… А вот другая история: человек ищет любовь, но, как только получает, сразу перестает хотеть, потому что в действительности не знает, что такое любовь, он думает найти ее среди людей, но у него ничего не получается… Любовь может быть везде, достаточно проявить к ней настоящий интерес, постараться действительно поймать ее, нужно только по-настоящему хотеть, а он не умеет, не может… Любовь у него в руках, а он роняет ее на землю, теряет и больше никогда уже не найдет… (Конец связи.)»
Рождество в семейном кругу: отец, мать и я. В конце лета отец перенес инфаркт. Его сосуды закупорились и стали ломкими от табака, алкоголя, да и наследственность у него не лучшая: его отец, мой дед, умер от эндартериита, после того как ему ампутировали ногу. В сентябре отца прооперировали, ему вскрыли ногу от паха до колена, запретили курить, пить и предписали больше отдыхать. Никакого секса. Я уверен, что отец не подчинится, он снова будет курить, пить и работать до одури, хоть и отрицает это сейчас. Я сказал матери о результате анализа, а она сообщила отцу. Он ответил:
— Ну и что?.. Ничего с ним не случится. Он так же уверен, как и Лора. Что это? Всепоглощающая любовь? Бегство от действительности? Обезоруживающее мужество?
Я смотрю на отца и думаю: «Кто из нас двоих умрет первым?» Мама подает на стол жареную баранью ногу, и я встречаюсь с ней взглядом. Она как будто погружается в бездну, услышав мой безмолвный вопрос. Может быть, она уже задавала его себе, только другими словами? Она выдохлась, отреклась от жизни, которой заслуживала, ей придется переносить двойную угрозу, нависшую над мужем и сыном. Это даже хуже, чем знать, что тебе самой грозит опасность, скрыться некуда, кто-то ведь должен сказать:
— Вы что, заснули? Клод, разрежь мясо, все остывает!
Молчаливое Рождество, одинокий Новый год: конец декабря похож на ошибку в календаре, черную дыру в пространстве-времени. С каждым годом это становится все мучительнее: ощущение праздника исчезает, индейка и замороженный торт «Полено» камнем ложатся на дно желудка… город украшен гирляндами лампочек, как будто по привычке… Лора в Канне у бабушки с дедушкой.
Ну вот, наступила полночь, пришел Новый год. Объятия, крики, серпантин и котильон, радость из папье-маше. Я медленно еду по улице Сент-Анн, мое путешествие похоже на паломничество: никого, кроме арабов-жиголо, одуревших от наркотиков, или больных, да нескольких жалких транссексуалов. Один из них улыбается мне на углу улицы Птишан. Я останавливаюсь, и он залезает в машину. Это метис с длинными, черными, кудрявыми волосами, под курткой из искусственного меха топорщится грудь. Мы долго болтаем, потом я приглашаю его выпить. Он выходит из машины и идет передо мной, виляя задом, обтянутым черной кожаной мини-юбкой. Я спрашиваю себя, хочу ли его трахнуть: дело не в деньгах, я просто не уверен, нужен ли мне сейчас секс, меня возбуждают воспоминания, внезапная ностальгия.
Мой спутник входит в «Анаграмму», и я думаю: «Да нет, не может быть, чтобы это еще существовало!» Шесть или семь лет назад я приходил сюда под утро поесть спагетти с томатным соусом. Ничего не изменилось: черный лак, зеркала, лица, освещенные приглушенным мягким светом, странная смесь тягостности и легкости, глубокого отчаяния и веселой энергии.
Я пью куантро с тоником — прозрачная беловатая жидкость под черным светом. Миа — он или она? — потихоньку тянет из стакана виски с кокой и рассказывает мне о любовнике, с которым путешествовала:
— Он был пьемонтец, самый большой член Италии, обожал колотить им по стойкам баров в Танжере!
В зал входит еще один травести, смеясь, кидается к нашему столику, улыбается, плачет, целует Миа в щеку, меня в губы, шепча:
— Привет, дорогой!
Миа спрашивает его, что случилось. Она (или он?) говорит, что был в баре с одним типом, настоящим, не педиком, который поглядывал в его сторону. Она ему тоже улыбнулась, они разговорились… Потом парень увел ее к себе, снял с нее юбку и… начал лизать. А она-то ждала настоящего, грубого, мужского секса. Она смеется и плачет одновременно, потом говорит:
— Представляешь себе, меня с самого начала приняли совсем не за ту, а я так старалась!
2 января. Я нанял грузовик для переезда, Сэми помогает мне грузить вещи. На улице холодно, и из наших ртов вырываются белые облачка пара, мы встречаемся взглядами и улыбаемся друг другу, как два заговорщика. Эйфория. Мы едем на другой конец Парижа, голубое небо залито странным металлическим светом.
Приехав, перетаскиваем вещи в новую квартиру, где нет пока ни газа, ни воды, телефон тоже не работает, поэтому мы покупаем свечи и газовую лампу. Наступает ночь.
В два часа утра я звоню в дверь Марианны. Она открывает мне, совершенно заспанная, не понимает, зачем я пришел: она ждала только Сэми, скучала по его теплу, по его телу рядом с собой в постели.
Сэми объясняет:
— Я пришел забрать свои вещи, я переезжаю, мы нашли большую квартиру.
Марианна садится, нет, бессильно опускается на стул, но уже через мгновение берет себя в руки, встает и сухо говорит:
— Давай побыстрее, я хочу спать!
Она смотрит на меня, как будто говоря: «Рано радуешься! Сэми вернется, его страсть к тебе пройдет очень скоро!»
Я не хочу вступать в эту игру, потому что никогда не воспринимал Марианну как соперницу; но она права — я действительно чувствую себя так, как будто выиграл сражение, и ничего не могу с собой поделать.
Я оставил в старой квартире кое-какие вещи и включенный автоответчик. Лора все еще в Канне. Телефон звонит: это она. Лора не знает, что я переехал, она спрашивает, почему я никогда не звоню ей. Проходит десять, пятнадцать, двадцать минут. Мы оба молчим. Она только повторяет, что ей нужно мне кое-что рассказать. Я не могу больше это выносить, смотрю на часы и говорю ей:
— Лора, у меня свидание, я должен принять душ.
Мы говорим еще о чем-то, хотя я думаю совсем о другом. Я чувствую, как во мне растет безотчетная ярость, нервы мои на пределе. Я начинаю кричать, оскорбляю ее. Она тоже кричит, защищаясь:
— Ты думаешь только об этом ублюдке и ни о чем другом! Да он хоть занимается с тобой любовью? Я уверена, что нет! Ты, наверно, смотришь на него, высунув язык от вожделения, как собака, и ждешь, чтобы он трахнул тебя хоть раз в две недели? Черт, да ты просто жалок!
Я срываюсь на визг:
— Меня от тебя тошнит, жалкая кретинка! — и вешаю трубку.
Телефон немедленно начинает звонить снова. Я снимаю трубку:
— Да, я слушаю… — но, услышав голос Лоры, немедленно разъединяю и включаю автоответчик, потом ухожу в ванную, чтобы пустить воду, и слышу один звонок… два… три… вот раздался щелчок, и я не могу удержаться, чтобы не сделать погромче. Я слышу искаженный магнитофоном голос Лоры, но это опять она. Лора как будто присутствует в комнате, следит за каждым моим движением, пытается проникнуть в мысли. Она говорит:
— Я хочу еще раз сказать тебе спасибо за то, как ты со мной обращаешься, ты всегда должен так поступать. Вчера я сидела на пляже, смотрела на море, думала о лете… ну и… мне захотелось тебе позвонить, потому что я думала о тебе, но вдруг поняла, что все кончено, — не знаю, из-за тебя… или из-за меня… мы потом поймем это когда-нибудь… Я сказала себе, что не могу больше, что устала любить человека, который меня не любит и не хочет… а даже если и любит немножко, то никогда этого не показывает… ну и вот… я захотела тебе это сообщить, но тебе плевать, ты не веришь, да я и сама мечтала бы не верить, клянусь тебе, мне плохо, до судорог плохо и так холодно… (Конец связи.)
Снова звонок и Лорин голос:
— Это опять я, но ты не обязан отвечать, мне кажется, будет даже лучше, если ты не ответишь, иначе ты снова взбесишься — тебе ведь не хочется говорить мне приятные вещи, так что оставайся в ванне… У меня в голове полная каша — любовь, секс, все остальное, знаешь, я, наверное, буду долго вспоминать все это, а потом постараюсь сменить, как бы это объяснить тебе, направление поиска!.. Может быть, стану поступать, как когда-то: встречаться с кем попало, так будет проще, ни о чем не надо думать, ничего ни от кого не ждать… ведь когда считаешь, что кто-то может для тебя что-то сделать, начинаешь ждать и надеяться, а когда ничего не получается, думаешь, что ты просто не заслуживаешь счастья… и все ужасно, начинает тошнить от себя самой, задаешь вопрос: ну почему всегда так?.. И, вместо того чтобы рассуждать здраво, отступаешь, отступаешь, а в конце концов падаешь… Так вот, я теперь поднимаюсь, тихонько, осторожно, я еще не встала, но когда это произойдет, — через неделю или через месяц, — очень скоро, я уверена, я уже не буду думать о тебе. Я смогу тогда жить нормально, без чувства вины, мне не будет казаться, что людей тошнит от моего вида, я буду одна, наедине с собой… Знаешь, я ведь и сейчас одна, единственный человек, с которым мне хорошо, это ты, так что, если мне хочется побыть одной, я начинаю думать о тебе… Мне так много предстоит узнать и увидеть, но я никак не могу обрести равновесие, чтобы жить нормально, я сбилась с пути, мне как будто все время чего-то не хватает — и слава Богу! — только это меня и спасает. А ты по-прежнему не хочешь понять, что со мной происходит… (Конец связи.)
Несколько секунд тишины — и телефон звонит снова, и я слышу Лорин голос, искаженный плохим микрофоном:
— Это мое последнее сообщение, я больше не буду тебя «доставать» — я знаю, что до смерти тебе надоела! Надеюсь, тебе сейчас хорошо, ты лежишь в теплой воде и проведешь сегодня приятный вечер, развлечешься, будешь счастлив среди друзей и никогда больше не вспомнишь обо мне, ты не должен обо мне думать. Я не знаю, как именно ты меня любишь, какой любовью. Иногда мне было так хорошо с тобой, а иногда я чувствовала себя ужасно несчастной, теперь все будет плоско и пусто, пускай, я больше не могу так жить, мне кажется, я плачу слишком дорогую цену за мгновения счастья с тобой… ты ведь меня больше не хочешь, слишком хорошо я это чувствую, потому и злюсь…
Я снимаю трубку. Я хотел бы ответить Лоре, но не могу выдавить из себя ни единого слова, даже звука. Лора слышит щелчок, и в ее голосе появляется надежда:
— Алло… Алло… (Конец связи.)
Снова звонок, снова ее голос:
— Ну будь же милым в последний раз! Ответь мне! Я не хочу засыпать в слезах… Иначе ты победишь меня… У меня комок в горле… так тяжело расставаться… ну помоги же мне… (Конец связи.)
— Послушай, ты прав, что не подходишь к телефону, это… это ничего не значит для меня… (Конец связи.)
— … (Конец связи.)
— Смерть, смерть, смерть, смерть… (Конец.)
— Ты помнишь тот день, когда я лежала на своей кровати, плакала и говорила, что ты меня никогда не полюбишь? Я кричала: «Ты не полюбишь меня, никогда, никогда!» Я думаю, что была права тогда, иначе мы не пришли бы сейчас к такому финалу… А ведь я сделала все, чтобы ты любил меня… Я не знаю, где ты сейчас… Но ты пожалеешь о том, что сделал… Я так хочу услышать твой голос, что буду звонить очень часто… Может быть, так мне легче будет забыть… Ну вот, идиотизм какой-то… Видишь, что ты со мной делаешь?.. Вот так… Из-за твоего равнодушия я никак не могу взять себя в руки… Ты не хочешь больше интересоваться мной, моими делами, встречаться со мной… Единственное, на что ты согласен, — это трахнуть меня, когда тебе самому это понадобится, а этого ведь не просто дождаться… Не могу же я прождать тебя всю жизнь… Я ведь хочу тебя всегда, каждый день… Но ты же упрямей осла, ты все всегда хочешь сделать наоборот, поэтому всегда будешь несчастен. Ты ведь, наверное, не только со мной так поступаешь, но и с другими, это ужасно, это просто извращение какое-то… Со мной, конечно, тоже не все в порядке — мне не удается сдержаться, остановиться. Мне кажется, когда ты на самом деле чего-то хочешь, то обязательно получаешь… Ты пропал, ты конченый человек, ведь ты никогда не сможешь измениться, а если не изменишься ты, то и я останусь такой же, как сейчас… (Конец.)
— Я хочу, чтобы ты помог мне бросить тебя, не видеться с тобой, не думать о тебе… Ужасно — думать о человеке, куда бы ты ни шел. Я никогда больше не поеду на Корсику: верх идиотизма — смотреть на море, а видеть тебя, думать только о тебе… Ведь я всегда ненавидела себя за… как тебе объяснить… за романтизм. Мне не нравится само это слово… (Конец.)
Снова звонок, включается автоответчик, но вначале я слышу не слова, а судорожные рыдания; они ужасны, это сама олицетворенная боль:
— …Ты даже не можешь представить себе… Ты меня просто уничтожаешь… Браво! Ты победил… Да, ты победил, потому что я плачу… Почему ты не уважаешь человека, который хочет любить тебя… отдать тебе все, что имеет?.. Ты и вообразить себе не можешь, что я сейчас чувствую… Я как зверь, как животное, прикованное к телефону… Только на это я еще и способна… Поговори со мной в последний раз… Умоляю тебя… (Конец.)
— Почему ты не можешь сделать над собой усилие и любить меня, как раньше? Почему ты со мной это сделал?.. Ты как-то сказал мне, что сеешь вокруг себя несчастье… Так вот: это правда… Ты должен исчезнуть… О Господи! Да поговори же со мной!.. Ну поговори, прошу тебя… Ответь мне… (Конец.)
Идет снег. Хлопья тают, не успев опуститься на жирный асфальт; по краям тротуара, вдоль обочин они задерживаются, и люди идут по грязному месиву. В конце дня город становится белым, снежный покров приглушает звуки, ночь тусклая, матово-белая, серебристая.
Сэми возвращается с работы. Он вымотался: час на метро утром, час вечером — рехнуться можно. Квартира Марианны была совсем рядом с его работой. Он смотрит на снег, потом открывает окно, свешивается вниз. Он говорит мне о горах, и глаза его начинают блестеть. Я привязываюсь к нему, хоть и понимаю, что не прав. Он все еще не купил себе кровать, его комната пустует, мы спим вместе, и я привыкаю к этим ночам, когда его тело так близко, достаточно только руку протянуть.
Я понимаю: то, что мы сошлись, — против всех правил. Сэми двадцать лет, он хочет всего, одновременно ничего не желая. А я не умнее его; на самом деле именно в двадцать — человек настоящий реалист. С возрастом мы меняемся, становимся мягче, терпимее. Я любил этот реализм повседневности — хирургический, почти порнографический. К сожалению, мои двадцать давно позади, расцвет молодости никогда уже не вернется. Иногда, когда мы с Сэми обедаем за круглым черным столом, я думаю, что время могло бы остановиться, что я уже ни на что больше не надеюсь и хочу только чувствовать ночью его нежную кожу рядом с собой. Все совершенно переменилось: теперь Сэми — моя безопасность, а угрожает мне Лора. Мой мальчик ждет от меня только какого-нибудь безумства, неожиданного движения: его собственную безопасность гарантировала Марианна.
Пронзительно звонит домофон: это мать Лоры, я открываю ей парадную дверь. Она выходит из лифта, вне себя от волнения и нетерпения, и говорит:
— Она не у тебя? — потом входит, видит Сэми и, я уверен в этом, думает: «Черт, рехнуться можно, и здесь пара педиков!» В ее взгляде сквозит презрение. Ей позвонила Лора, попросила приехать за ней, сказав, что она в XX округе, она заблудилась; рыдая, она повторяла в трубку, что хотела бы умереть.
Мать Лоры говорит, что приехала с приятелем на его машине, он ждет внизу; она просит помочь ей найти Лору. Я отвечаю:
— Двадцатый округ очень большой…
— Лора сказала, что она в кафе, рядом с метро.
По-прежнему идет снег, всю улицу замело. Мы садимся в машину и едем в сторону площади Гамбетты со скоростью десять километров в час. Потом я вылезаю из теплой машины и обхожу все кафе на площади: Лоры нигде нет. Я говорю своим спутникам, что не можем же мы обследовать все бары округа, они убираются, а я пешком возвращаюсь домой. Холод, хлопья снега на лице; я чувствую себя сильным… нет, не так, я, скорее, чувствую утерянную силу, искалеченное тело, которое было создано совсем для другой жизни. Я хотел бы стать наемником. Я мечтаю о рукопашных схватках, о поте и пыли, холодном оружии и треске пулеметов; а в реальной жизни — чужие тела, СПИД, холод, нежелание выходить из дому, приглушенный стук моих сапог по покрытому снегом тротуару.
На следующее утро я спускаюсь, чтобы из автомата позвонить Лориной матери. Она говорит, что у нее есть новости от дочери: она у Марка. Я перезваниваю ему, и он объясняет:
— Лора ночевала у меня, она позвонила вчера вечером, потерявшись в твоем квартале, я должен был уйти, поэтому оставил ей ключи. Ты хочешь с ней поговорить?
Долгая пауза, потом Лорин голос в трубке — усталый, изломанный. Вчера она позвонила на мою старую квартиру, поняла, что работает автоответчик. Она ушла от матери и отправилась туда, она подозревала, что я там больше не живу, что комната пуста — нет ни мебели, ни даже просто кровати, но все-таки хотела там переночевать. Она долго звонила в дверь, потом начала колотить кулаками. Никого. Она попыталась взломать дверь, в коридор вышли соседи и сказали: «Он здесь больше не живет, он уехал накануне Нового года». Она блуждала по городу, по пустынным улицам, прошла через вертолетную стоянку, вошла в «Софитель» и попросила номер. Ей отказали, потребовали оплатить номер. Она без конца плакала, потом спустилась в метро, доехала до двадцатого округа, вышла неизвестно на какой станции. Она ведь не знала моего адреса… Заблудившись, она позвонила матери, потом Марку, вернулась в метро, доехала до квартиры Марка и заночевала у него. Она говорит:
— Я люблю тебя, я хочу тебя видеть.
— Ты свободна сегодня вечером?
— Ты же прекрасно знаешь, что свободна, я всегда свободна.
— Прекрати изображать униженность, прошу тебя.
Она ждет меня перед подъездом дома своей матери. Летом улица Бломе выглядела совсем по-другому. Вернее, это я изменился и вижу все иными глазами; мы с Лорой оба изменились, стали серьезнее, грустнее.
Близкое наслаждение все рассеивает: мы делаем вид, что ничего не произошло, что ничего дурного не было сказано. Но нам трудно встретиться взглядами, нам нужны сумерки, темнота, чтобы посмотреть друг другу в глаза.
Мы входим в «Софитель», и я прошу номер на самом верху. Лора как будто взяла верх над служащими отеля: она с независимым видом идет к лифту, похожая на школьницу, сбежавшую с уроков.
Я смотрю на кровать и говорю себе: целый мир, от которого я бежал, спал здесь: инженеры, промышленники, руководители предприятий, торговые представители, комиссионеры; запахи дешевой колбасы и божоле, серые мысли, убитые надежды.
Я заказываю обед. Посыльный стучит в дверь, я открываю ему в трусах, но он не смотрит на меня и, толкая тележку, Косится на Лору. Она лежит на животе, голая, простыня прикрывает ее до пояса, длинные волосы разметались по постели… Он уходит и в дверях оглядывается на Лору еще раз. Я улыбаюсь: каждый из нас мечтал привести в роскошный отель школьницу и заняться с ней любовью.
Мы кончаем одновременно и кричим от наслаждения. Потом спускаемся в холл гостиницы, садимся во внешний лифт и в этом пластмассовом стаканчике поднимаемся наверх. Мы висим над кольцевой автострадой, опоясывающей город, подобно грыжевому бандажу, чтобы Париж не разлетелся вдребезги.
В баре мы пьем коктейли и слушаем старый джаз.
Сандрина, бывшая жена Жана Марка, занимается маленьким театриком, он находится недалеко от улицы Сен-Дени. Сандрина звонит и приглашает меня на спектакль. Пьеса называется «Смерть» по Жоржу Батайю. Странная идея. Мария одна, какой-то мертвец; гостиница, хозяйка, Пьеро, карлик, пьяница, вино, блевотина, дерьмо, оплеухи. На мой взгляд, не хватает мочи, впрочем, все это не больше чем слова.
После спектакля мы с Сандриной переходим улицу и входим в «Донью Флор», садимся за столик, заказываем кокосы, зеленое вино и фейхоа.
Мы оба слегка пьяны. Сандрина рассказывает мне о том времени, когда она жила с Жаном Марком. Они часто бывали в «Карусели» и в «Он и Она». Сандрина была знакома с травести по имени Лола Шанель. Как-то раз она поспорила с мужем, что устроит сеанс стриптиза, и попросила эту самую Лолу найти какое-нибудь заведение, где это было бы возможно. Она устроила стриптиз, хотя ее платье не слишком для этого подходило — у него были слишком узкие рукава, да к тому же она была совершенно голая под ним. Однако номер удался, и посетители бешено ей аплодировали. Потом они пили, пили, и Сандрина допилась до того, что начала кокетничать с Лолой и в конце концов ушла с ней, оставив Жана Марка в кафе. Они с Лолой занимались любовью, и та изображала лесбиянку еще усерднее, чем она делала это с мужчинами. Лола жила с матерью. В восемь утра, когда они с Сандриной поглощали на кухне спагетти, эта дама вошла, чтобы сварить себе кофе, и назвала Лолу настоящим именем — Альфредо. Сандрина чуть не умерла со смеху.
Несколько месяцев спустя, когда она сидела без гроша, ей приспичило купить двойные шторы, и как-то за обедом она сказала об этом Лоле. Та ответила, что все очень просто: она сама заплатит ей пятьсот монет, пусть только она посмотрит, как Лола трахается с мужиком. Но Сандрина отказалась: начав, потом не остановишься, а предел все-таки должен быть.
Мы вышли, и я отвез Сандрину на Монмартр, на улицу Турлак, где она жила. В этой квартире она одна, но у нее теперь есть приятель, он писатель, и они скоро переедут с ним в квартал Маре. Она гладит меня по затылку, я целую ее, прикасаюсь к груди, и она убегает.
Я еду по внешним бульварам, все дороги занесены снегом. У Заставы Обервилье я поворачиваю направо к Крымской улице, потом въезжаю на улицу Урк.
Проезжая над каналом, я смотрю в окно на черную воду у белых от снега берегов. При съезде с моста, слева от меня, с улицы Тионвиль, выезжает старенький «фольксваген». Я пытаюсь тормозить, но колеса пробуксовывают на скользком асфальте. Перед моей машины вдребезги разбивается о заднее крыло «букашки», которая, крутанувшись несколько раз вокруг своей оси, наконец останавливается, уткнувшись в тротуар.
Никто не пострадал, но обе машины разбиты всмятку. Мы заполняем протокол, и я возвращаюсь пешком, загребая по жидкой грязи.
Пустая квартира слишком велика для меня одного. Сэми нет, он, наверное, остался у Марианны, они снова видятся, опять занимаются любовью.
В окошечке автоответчика горит красная цифра: 35. Начиная с шести вечера, Лора звонила ровно тридцать пять раз. Она хотела увидеться со мной сегодня вечером, я сказал, что занят, но она настаивала, шли минуты, а она все никак не хотела повесить трубку. Лора никак не могла смириться с мыслью, что ее желание увидеть меня не будет удовлетворено. Я начал нервничать и повесил трубку, хотя знал, что она будет звонить опять и опять. Переведя телефон на автоответчик, я ушел.
Я слушаю обрывки записанного на пленку голоса Лоры. Потом включаю убыстренную перемотку, и пленка издает странные нечеловеческие звуки.
Я жду. Не важно чего — возвращения Сэми, звонка Лоры, чего-то другого. Но ожидания мои напрасны, как будто пришел час смерти.
В моем сне смешались все Лорины слова и фразы, звонки, тон, медная проволока телефонных линий, которые разогреваются докрасна нашими словами любви и взаимными оскорблениями. Во сне эти горящие провода впиваются в мою плоть, когда Лора связывает меня ими, обматывает, стягивает член и мошонку.
Я просыпаюсь от телефонного звонка. Мне кажется, что я вешу целую тонну, меня ужасает сама мысль о том, чтобы вылезти из постели, встать на ноги, у меня начинаются колики в желудке. Каждый звонок провоцирует новый выброс адреналина в кровь, пока я бреду к телефону, мной овладевает паника.
— Да?
— Ты спал?
— Я поздно лег. Машина сломалась, пришлось возвращаться пешком.
— Ты что, попал в аварию?
— Да, на перекрестке какой-то тип выезжал слева, а я из-за снега не смог остановиться.
— Машина, конечно, к черту, но ты-то в порядке?
— Да, со мной ничего не случилось.
— Так я и знала…
— Я не понимаю, о чем ты…
— Понимаешь, когда ты вчера сказал мне, что мы не сможем увидеться, я звонила, сама не знаю сколько раз…
— Тридцать пять…
— Да, может быть, и я все время о тебе думала, я знала, я чувствовала, что с тобой что-то должно случиться, но все обойдется.
— О, черт! Ты что, хочешь опять начать морочить мне голову своими глупостями, да еще в девять утра?! Теперь ты собираешься выдавать себя за ясновидящую? Дура, кретинка, оставь меня в покое, убирайся!
Швырнув трубку, я ринулся в кухню, чтобы сделать себе чаю. Я кипячу воду в кастрюльке и вижу, как всплывают отколовшиеся плашки налета. Сэми этой ночью так и не вернулся; в своем воображении я вижу его лицо, рот и язык между бедрами Марианны. Звонит телефон: это, конечно, опять Лора. Она говорит совсем другим тоном: я слышу теперь не маленькую девочку, а властную жесткую женщину, я думаю о ее руках зрелой женщины.
Лора говорит:
— Тебе бы стоило думать, что ты говоришь и делаешь. Есть области знания, в которых ты ни черта не смыслишь, и нечего воображать. Да, я действительно подозревала, что с тобой что-то случится, и сделала все, чтобы ничего не произошло, понимаешь, ничего серьезного, может быть, небольшое предупреждение, так, ничего страшного. Я хочу, чтобы ты знал: с того момента, как ты сказал мне о результате анализа, я приложила всю свою силу, чтобы ты был в порядке, и ведь сейчас болезнь не прогрессирует, ведь так?
Я делаю все, что могу, но ведь я могу и перестать это делать, так что научись хотя бы уважать меня и прекрати со мной обращаться, как с последней дрянью или со шлюхой, которая тебе омерзительна.
И она повесила трубку. Я совершенно потрясен этими словами и ее абсолютной уверенностью. Новый страх — влажный, холодный — проникает в мой мозг; вопросы без ответов. Я звоню Лоре, говорю, что не нужно так все воспринимать. Я хочу узнать у нее что-нибудь еще, но она молчит.
— Что ты имела в виду, когда говорила: «Я делаю все, что могу, чтобы с тобой ничего не случилось?» — но она не хочет отвечать. Я говорю, что мы могли бы увидеться. Она торжествует:
— Хорошо, когда?
— Может быть, сегодня вечером?
— Давай.
— Ты придешь ко мне?
— У тебя ведь по-прежнему всего одна кровать? Сэми что, будет спать на полу?
— Скорее всего, его вообще не будет, он у Марианны. Но это неважно, у меня есть кресло-кровать.
— Мне не очень хочется приходить в эту твою квартиру, я там себя неуютно чувствую.
— Хорошо, тогда я сам приеду к тебе в половине девятого, договорились?
Приехав к Лоре, я почувствовал себя дома: она обосновалась в моей бывшей мансарде. На полу и на стенах — отпечаток моей личности, моей жизни: пыль, кровь, слова; образы тел — моего и моих партнеров, отражающихся в зеркале ванной, моча и дерьмо — все, как по расписанию.
Я нахожусь внутри Лоры, ее любовь идеализирует меня, а вокруг нас, как четыре стены мансарды, изуродованные всеми слабостями и пороками моей прошлой жизни, в которой не было Лоры, витает мое второе «я». Моя возлюбленная уподобилась сейчас начинке сандвича между «мной» и «мной».
Но этой ночью, так же как бывает всегда между нами в постели, мой член проникает в ее лоно, соединяя воедино две половинки моего «я» и ища душу Лоры в самой потаенной глубине ее тела.
Солнце освещает плиты пьяцца ди Санта Мария Новелла де Флоранс. Я приехал в этот город к Омару; его фильм участвует в фестивале молодых европейских кинематографистов. Он попросил, чтобы меня пригласили, сказав, что я участвовал в написании сценария наравне с ним. Голуби задевают меня крыльями и опускаются в траву возле фонтана. Ставни на окнах гостиницы «Минерва» закрыты. В молочно-белом свете дня выделяется ярко-синяя новая машина, стоящая у входа. Вьетнамский мальчик бежит к океану птиц на газоне. Его отец, сидевший на каменной скамье, встает и направляется к сыну. Он берет мальчика на руки, человек без возраста, похожий на подростка; на его гладком лице, над верхней губой, выделяется тонкая ниточка усов, темный пушок, как у мальчика.
Лора хотела поехать со мной. Я сделал вид, что не понял, не заметил ее желания. В поезде я мечтал о любовном путешествии; ах, как просто все могло бы быть. Впрочем, я быстро забываю о собственных мыслях, они мне не принадлежат.
Другая площадь. Какой-то маленький усатый человечек хочет сфотографировать своего малыша в коляске. Он ходит туда-сюда, выбирая место для съемки, усаживает малыша на подушках, разговаривает с ним, строит рожи, пробуя заставить улыбнуться, поправляет курточку, поднимает капюшон. Он уже собирается щелкнуть, но вдруг останавливается и начинает все заново, суетится. Похоже на немой фильм былых времен. В конце концов он берет большой надувной огурец, кладет его в ноги малышу и уезжает, толкая коляску перед собой.
Несколько вступительных слов Омара, свет гаснет, первые кадры фильма, последние, зажегся свет, аплодисменты…
Мы заканчиваем вечер в «Тенаксе», большом сарае, оборудованном под кафе; везде экраны видеомагнитофонов, блестящие металлические стойки. Я пью, разглядывая танцующих подростков, которые время от времени бегают умыться холодной водой в туалете.
Я ухожу с Джанкарло, он, похоже, совершенно пьян. На заднем сиденье машины ко мне прижимается девушка из оргкомитета фестиваля. Ее зовут Лючия, и она немножко похожа на Фей Данауэй; я думаю, что скоро лягу с ней в постель, и спрашиваю себя: сказать о вирусе или не сказать, может быть, ничего не объясняя, надеть презерватив, войти в нее, но не кончать? Это слишком сложно, я смертельно хочу спать, да и выпил явно больше, чем следовало.
Прямые линии в предместье, грязные дома, дверь. Джанкарло говорит:
— Вот здесь я живу.
В квартире много девиц, одна из них только что приехала из Нью-Йорка. Приходит какой-то тип, и Лючия тут же начинает с ним кокетничать: это приятель Паолы, другой девушки, ее сейчас нет в квартире. Она и Лючия вместе изучают американскую литературу двадцатого века. Приятель Паолы пишет диссертацию об американском писателе-экзистенциалисте, мне называют его фамилию, которую я тут же забываю. Он пришел за «Анатомией критики» — это его настольная книга.
Мы ныряем под влажные простыни, постеленные на старую полированную кровать. Лючия осталась в свитере и трусиках. Я придвигаюсь к ней, начинаю ласкать грудь и засыпаю, положив голову ей на живот. Через какое-то время я просыпаюсь, отодвигаюсь от нее и тут же снова засыпаю.
Лючия встала раньше меня: ей пора на фестиваль. Я иду в кухню, и Джанкарло наливает мне кофе в кружку. Клеенка, старая мебель, стальная кофеварка, облупившийся потолок; я во Флоренции и одновременно на тысяче подобных кухонь: в Лилле, в шахтерском поселке, где я пробыл целый год; в Брюсселе, где я жил недалеко от зоологического сада; я снимал квартиру, пока работал в этом городе над короткометражным фильмом и был помощником оператора.
Под мелким дождем я иду к центру города. Во всех киосках я вижу газеты, где на первых страницах самыми крупными буквами сообщается о вирусе СПИДа в Тосканском районе. Я нахожу Омара в гостинице. Он решил ехать в Рим к своей любовнице; ночью они будут заниматься любовью, а потом поедут в Остию на пробы. Я возвращаюсь в Париж.
Лора ждет меня на вокзале. Она держит на руках какой-то комок шерсти. Я спрашиваю ее:
— Это еще что такое?
— Это Морис.
— Ну, тогда привет, Морис.
Я поглаживаю ему нос, и щенок начинает барахтаться, дрыгает лапками во все стороны. Шерсть на большой голове стоит дыбом, как у панка, он так же слабо напоминает собаку, как игуанодон динозавра.
— Какой он породы?
— Лабрадор.
— А с чем это едят?
— Идиот! Лабрадор — это пиренейская овчарка.
Запахи любви, крики, оргазм; Морис сидит в ногах кровати, как в первом ряду ложи, и получает бесплатный урок секса. Он внимательно смотрит на нас круглыми черными глазами.
Свет, отраженный стенами ванной, становится оранжевым. Я вытираюсь махровым полотенцем. Лора стоит в ванне, направив на себя струю душа. Она говорит:
— Пока ты был во Флоренции, приходил Сэми…
— Как странно! Вы оба утверждаете, что терпеть друг друга не можете, но, стоит мне уехать, как вы немедленно оказываетесь вместе!
Брион умер. Я не пошел на похороны, но не потому, что чужая смерть напоминает мне о том, что я тоже могу умереть, просто между нами стоит кое-кто: Иван, познакомивший меня с Брионом, не хотел, чтобы мы слишком сближались. Охота под присмотром: трудно приручить миф за несколько часов.
Брион — это Танжер, Керуак, Бюрруф, машина грез, каллиграфическая живопись, «Жадная пустыня». Угас целый мир, когда-то так поразивший меня, хотя его творец и переживет свое творение. Иван служил мифу, но был ли он искренней меня? Может быть, он ждал, что миф станет работать на него? Я не привык служить кому бы то ни было; в редкие мгновения я наслаждался ртом Бриона.
Я на самом деле любил этого старого джентльмена, который целыми днями пил «Четыре розы» и курил. У него был рак ободочной кишки, искусственный анус и мешок для дерьма под безукоризненно белой рубашкой. В семьдесят лет Брион поднялся на сцену Театра Бастилии, чтобы исполнять рок. Я снимал его.
Потом пластиковый мешок заменили другой системой, которую он должен был промывать каждые три дня. Это изменило всю его жизнь: он не мог больше трахаться. Операция проходила следующим образом: один врач стоял перед ним, другой сзади, и они пожали друг другу руки в животе пациента; стоило это рукопожатие очень дорого.
За четыре года до этого мы сидели в закусочной перед Бобуром и разговаривали о больницах и операциях. Брион говорил со своим дивным английским акцентом:
— У меня есть друг, врач, который советует своим пациентам, больным неизлечимым раком, переливать многие литры свежей крови, так можно продержаться восемь или десять месяцев. Никто его не слушает, все они, как безумные, мечутся по миру — Америка, Южная Африка, Австралия, Париж, Лондон, Вена, Цюрих, Токио — и ходят на прием ко всевозможным шарлатанам, которые ничего не могут сделать для них. Месяца через три все они подыхают в страшных мучениях.
Гамбургеры, жареная картошка, кока… Его светлый взгляд на моем лице, испытывающий, спрашивающий, не собираюсь ли я вскочить в поезд на ходу… Он продолжает:
— Знаешь, в английских больницах используют коктейль Бромптона — смесь героина, кокаина и морфия, сдобренную хорошей порцией джина, это помогает отойти мягко, бархатно. Коктейль ставят на тумбочку, и больной может сам решить — взять его или нет… Того, кто не берет, просто отключают от системы!.. На Рождество больницы полны тихо угасающими старухами и предсмертными хрипами стариков. На Пасху ты иногда просыпаешься один, единственный выживший, единственный спасшийся после предпраздничной «чистки»… Именно тогда Майк и вошел в мою палату, чтобы сказать: «Название игры — Выживание!» Три месяца спустя он умер от рака желудка…
Теперь я жалею, что не пошел на похороны Бриона. Я чувствую себя хрупким, ненадежным человеком, на которого легко повлиять, я компрометирую самого себя.
Мы сидим дома. Сэми смотрит телевизор, Лора кругами ходит по комнате, Морис писает на пол. У нас по-прежнему одна кровать, комната Сэми заставлена коробками. Я вручаю Лоре ведро и тряпку, чтобы она подтерла пол за Морисом. Задыхаясь, я говорю ей:
— Слушай, я хочу мужика!
Она раскладывает кресло-кровать в гостиной и фыркает мне в ответ:
— Да трахайся ты с кем угодно, я буду спать здесь!
Сэми придется выбирать — моя кровать или Лорина. Естественно, он выбирает Лору. Они прижимаются друг к другу, ласкаются. Сэми хочет, чтобы Лора сняла пижамные штаны, но она отказывается. Впрочем, если Сэми думает, что Лора не хочет продолжения, он ошибается: она просто обожает заниматься любовью в трусиках.
Я просыпаюсь в чудовищном настроении. Сэми и Лора еще лежат в постели, а Морис написал и накакал на ковер в гостиной. Я трясу Лору за плечо, она открывает глаза, и я говорю:
— Было бы очень мило, если бы ты встала и убрала за своим ублюдком, это как раз подходящее занятие для тебя вместо завтрака!
Сэми ворчит, вылезает из-под простыни и исполняет номер, как виртуозная шлюха: он голый, возбужденный, тянется, выгибается, трется об меня и идет в мою комнату, виляя задом. Я смотрю ему вслед, и Лора перехватывает этот взгляд; если бы она могла, то уничтожила бы всех педиков планеты.
Сэми ложится в мою постель. Я вытягиваюсь рядом и обнимаю его левой рукой за плечи. Лора полощет в раковине тряпку.
Внезапно шум воды стихает; Лора толкает дверь моей комнаты и появляется на пороге с Морисом на руках; она тихонько плачет и шепчет:
— Все это так отвратительно!
Ее лицо исчезает.
Я догоняю ее у входной двери: она листает мою записную книжку. Увидев меня, бросает ее на пол, рывком надевает куртку и хлопает дверью.
Я возвращаюсь в комнату, ложусь и обнимаю Сэми. Он не реагирует, и мне кажется, что я обнимаю теплую статую.
Мне звонит Кароль. Она говорит, что ей звонила Лора, и они болтали целых два часа. Так вот зачем Лоре была нужна моя записная книжка… Кароль говорит:
— Она хотела встретиться, но я отказалась. Ты что, нашел новую зрительницу? У тебя новые идеи, новые источники вдохновения? Что касается меня, то я не собираюсь больше терять на тебя время. И не смей звонить, я не хочу тебя видеть!
Не успел я повесить трубку, как телефон взорвался звонком: это Лора. Она сообщает о своем разговоре с Кароль.
— Ты бросил, нет, ты «послал» уже двух подружек. Да на твоем месте я бы просто повесилась, это надо уметь — сделать несчастными стольких людей!.. Я не собираюсь страдать молча. Я не Кароль!
Сэми купил наконец кровать и обустроил свою комнату, теперь он может спать там. Я смотрю в потолок: день уже занялся, и свет проникает сквозь щели в жалюзи. Я глаз не сомкнул всю ночь: в моей крови гуляет грамм кокаина. Больше у меня нет ни успокаивающих, ни снотворного.
Шатаясь, я добираюсь до аптеки, белое небо ослепляет меня. Я покупаю дольсом — его дают без рецепта. Запиваю чаем три таблетки. Звонит телефон, но я не снимаю трубку, потому что подключен автоответчик, я просто увеличиваю громкость. Голос Лоры. Она говорит таким тоном, которого я еще никогда у нее не слышал.
— Я приняла решение… Во-первых, ты переедешь, во-вторых, поставишь крест на Сэми, в-третьих, ты больше никогда в жизни не посмотришь ни на одного мужика, в-четвертых, я бросаю тебя, ты будешь один, совсем один… Короче, я больше не хочу, чтобы ты был счастлив. (Конец.)
Я разделся в ванной и рассматриваю в зеркале свою кожу, все видимые части тела, ищу новые розовые нарывы и нахожу один на трицепсе правой руки. Нарыв на левой руке увеличился и стал густо-фиолетовым.
Я ложусь: наркотик начинает действовать, и я засыпаю.
Пока я спал, Сэми ушел на работу, а Лора продолжала трезвонить: когда я проснулся, на автоответчике горела цифра одиннадцать. Я включаю и начинаю слушать:
— Я забыла еще кое-что добавить: решение есть, но найти его должен ты сам, мой дорогой… ты больше всех в этом заинтересован… (Конец.)
— Что обидно, так это то, что ты действительно просираешь свою жизнь… Ты не понимаешь, но ты ведь теряешь не просто мгновение, но и все то, что будет потом… Меня ты больше не получишь, но у тебя не будет и никого другого, потому что никто больше не приблизится к тебе… Ты еще этого не понимаешь… Это твое падение, ты сам хотел… (Конец.)
— Последнее, что я хочу тебе сказать: мне жаль тебя, ты становишься некрасивым, правда, ты стареешь, короче, ты никуда не годишься, ты… как бы это сказать… ты слабак! Ты не представляешь никакого интереса… Ты что, стал таким из-за того, что я тебя больше не люблю?.. Тогда ты здорово преуспел… Почему ты не защищаешься, не борешься?.. (Конец.)
— Я, пожалуй, веду себя слишком «круто» так рано утром… Ненавижу фатальность! То, что мы пришли к такому финалу через восемь месяцев, доказывает, что ты действительно «накрылся». Ты педик и останешься им навсегда, до самой смерти. В пятьдесят — если доживешь, конечно, — станешь старым педрилой. Люди не созданы для подобной жизни, ну, а уж если они так живут, с ними неизбежно все время что-нибудь случается… Так уж устроен мир: те, кто его пачкает и рушит, всегда несут наказание. Кто их наказывает?.. Это делается с помощью таких людей, как я, их наказывают болезнями, многими другими способами… Ты погружаешься все глубже, ты все еще ничего не понимаешь, в этом главное несчастье, и чем меньше ты будешь понимать, тем быстрее умрешь… Ты усугубляешь ужас своего положения: судя по сообщению, которое ты оставил на автоответчике, и впрямь можно подумать, что ты живешь с мужиком… (Конец.)
— Надеюсь, ты дома и сможешь воспользоваться тем, что я тебе говорю. Пойми наконец, нет ничего случайного в нашем мире… То, что ты сейчас в таком дерьме, должно было произойти… Твое падение, полный провал!.. (Конец.)
— Я все это сейчас делаю только потому, что действительно ненавижу гомиков, ненавижу их, ненавижу, ненавижу!.. (Конец.)
— Если ты дома, в твоих интересах ответить мне! Может, до сегодняшнего дня тебе и везло, но теперь все изменится очень быстро, очень, очень быстро… Нормально!.. Советую не сопротивляться и не защищаться, ничего хорошего не выйдет… Кстати, может быть, ты вообще уже умер, а?.. Ладно, раз ты не отвечаешь, я буду считать, что ты сдох… Видишь, как ужасно подталкивать людей к злобе, а у тебя в этом деле просто талант… Так чем ты занят? Неужели трахаешься? Наверное, с каким-нибудь красавчиком! Н-да, ни фига себе! Ты слишком рискуешь своей жизнью, но этой игры тебе не выиграть… Ты не победишь!.. (Конец.)
Лора говорит каким-то странным фальцетом, тоном маленькой девочки:
— Алло, алло, это Кароль, алло… алло, послушай, мне хочется взять тебя в рот… алло… ха-ха-ха!., алло, алло… (Конец.)
— Алло, алло, играем на вашу жизнь… Ваша судьба в ваших собственных руках, дорогой мой… Слушай, у тебя есть выбор: ты выиграешь либо жизнь, либо ад, пропасть, смерть, они перед тобой, ты их уже сейчас видишь перед собой… Могу сказать, что смерть отметила своей печатью твое лицо, так что давай, действуй быстро, а то я очень боюсь, просто ужасно боюсь, и не думай, что это шантаж, я действительно читаю смерть в чертах твоего лица, я вижу… Я объясню тебе все о тебе самом, потому что ты мне небезразличен, за твоим падением последует мое собственное… (Конец.)
После одурманенной, наркотической ночи эти телефонные послания тоже своего рода наркотик: слова летят над городом, из одного округа в другой, резкий тон в конце каждого сообщения, угрозы. А вдруг Лора права? Она ведь осмеливается говорить то, что не решался сказать мне никто. Друзья меня обхаживают, подбадривают; она же видит мои слабости и «выхаркивает» их мне в лицо. Я предал ее; она поверила в любовь, первую любовь в своей жизни, я же искал только искупления, нескольких мгновений покоя и безопасности.
Я тону, пропадаю, впадаю в отчаяние. Я несу на себе смерть, она давит мне на плечи. Я пью кофе и звоню, звоню, бесконечно кручу диск телефона, все равно кому. Потом набираю номер матери. Она не узнает мой голос, и я объясняю, что хочу сбежать из своей квартиры, от телефона, особенно от этого проклятого аппарата, который почему-то решает вопросы жизни и смерти, предрекает разрушения и болезни, распространение вируса. Мне плохо, я качусь вниз, и Лора знает об этом, она сказала мне, она угрожала, что перестанет поддерживать меня. А вдруг она говорила правду? Мама молча слушает. Я говорю:
— Кто слышит меня, кто слушает? Вот ты, ты меня слушаешь?
— Приходи к нам обедать, тебе полезно будет проветриться и подумать о чем-нибудь другом.
Серый асфальт дороги стал белым от высохшей соли, которой посыпают мостовые, чтобы быстрее таял снег. У меня болят глаза, и я надеваю темные очки. Я всегда езжу очень быстро, как будто веду бой со временем. Задние колеса моей машины заносит на поворотах склона, проходящего через лес Фос-Репоз. Между стволами деревьев проглядывает белое гладкое пространство. Двадцать лет назад я играл в этом лесу с Вильямом. Мы прислонили наши велосипеды к деревьям, в этот момент к нам подошел какой-то взрослый парень: ему было, наверное, восемнадцать или девятнадцать лет, хотя для нас он был человеком без возраста. Он был мягким и спокойным и сказал нам, что его отец работает на фабрике по производству трусов. Он спросил, какое белье носим мы с Вильямом. Может быть, мы согласимся сказать? Ну конечно, почему бы и нет, но мы этого просто не знаем. Ну, значит, нужно взглянуть на этикетки, все очень просто. Он расстегнул наши брючки, спустил их до колен и стал разглядывать этикетки: мои трусики были фирмы «Эминанс».
Говорить… но о чем? Делать вид, что я жду и верю в чудесное освобождение, произведения искусства, сотворенные самой жизнью? Моя мама была очень красивой женщиной. В шестьдесят шесть в ней еще была видна «порода» и «класс», но кого, каких зрителей, чью любовь, чью внутреннюю потребность могли удовлетворить ее достоинства?
Большой дом пуст. Пуст, как всегда, так было со времен его постройки, когда я был совсем маленьким. Но мама встречает меня по-настоящему тепло и нежно. Как странно: теплая пустота, серьезная веселость.
Мама говорит:
— Господи, да что такого ты нашел в этой девушке, что впадаешь из-за нее в такое состояние?
— А ты бы предпочла, чтобы я был с парнем?
— Меня это не касается. Мы всегда предоставляли тебе неограниченную свободу!
В конце концов, может быть, вселенная разума такая же плоская, как Ойкумена древних географов; в центре ее не Иерусалим, а Лора, ее любовь, вирус, нити, привязывающие меня к жизни. Все так перемешалось: вокруг моей terra incognita тайные пороки, скрывшееся за тучами солнце, надежды, у которых нет будущего.
Я сбежал из дому, зная, что мое отсутствие продлится не больше нескольких часов, я вновь открою дверь своей квартиры, добегу до автоответчика, чтобы взглянуть на красную цифру в окошечке и услышать голос — голос любви или ненависти, спокойствия или бури, голос моего личного «метеоролога».
Пока я обедал с мамой, Лора звонила десять раз. Я сажусь и включаю пленку: теперь я слышу серьезный мальчишеский голос.
— Алло, алло, у тебя целый час было занято!.. (Конец.)
Внезапно она начинает говорить своим, «нормальным» голосом:
— Слушай, если ты дома, ответь мне, прошу тебя, я должна успокоиться, я только что говорила по телефону с твоей мамой, она сказала, что ты придешь к ней обедать, значит, ты дома, если, конечно, не отправился уже к ним… Будь хорошим, ответь мне… Алло… (Конец.)
— Алло, ответь, мне, правда, кажется, что ты уже умер, я начинаю беспокоиться, это не должно было произойти так скоро. Ну ладно, я позвоню твоей матери и скажу ей, что ты умер, может быть, ей это понравится… Алло!.. Алло, алло, алло… Алло, алло, алло, алло… Так кто у кого обедает или не обедает, а?.. Ты что, подобрал в ресторане китайчонка или еще кого-нибудь похуже?.. Или тебе перерезали глотку… А что, это неплохая идея!.. Скажем, тебя зарезал педик на улице… Ответь же, это в твоих интересах, обещаю, что не продержу тебя у телефона час, я знаю, как ты это ненавидишь… А если ты боишься чего-то другого, будь настороже, умоляю тебя, не совершай ошибок, сейчас происходят очень странные вещи, ты выбрал не тот путь, твое положение поистине ужасно… Меня просто убивает, что есть такие слабаки, как ты, такие ничтожества!.. Ты не выиграешь, не победишь: даже если ты решишь работать, ничего, кроме дерьма, не произведешь… Я вообще считаю, что ты в этой жизни сделал уже все, что мог: ставил свет на нескольких фильмах, написал сценарий… Тебе больше нечего делать — разве что мастурбировать с педиками, но это, ты сам понимаешь, несерьезно, уж извини… Ну так что, ты подойдешь к телефону или нет, черт бы тебя побрал?! Я ужасно злюсь, просто из себя выхожу из-за тебя, реветь хочется. Я не люблю быть злой с тобой, на самом деле мне тебя жалко, а ведь нет ничего хуже жалости. Ты слаб, и я могу этим воспользоваться. Ты ни на что не способен, кроме своей работы, а это ужасно мало… Чем дольше ты не отвечаешь, тем слабее становишься!.. (Конец.)
— Хуже всего то, что, пока ты мне не ответишь, я буду звонить, твоя линия будет занята весь день, всю ночь, завтра, послезавтра, пока я до тебя не доберусь, так что если у Скорсезе или «Метро-Голдвин-Майер» появится для тебя работа, они до тебя не дозвонятся, уж извини… Послушай еще раз мое первое сообщение, все произойдет именно так, как я предсказываю. Ты удивишься, когда это случится. Ты… ты безвольный и мягкотелый, мой дорогой… проснись, проснись, защищайся… Чем ты равнодушней, тем сильнее я злюсь, это же естественно… Позавчера вечером, когда ты приходил ко мне, я была бы рада, если бы ты не явился, правда: ты был слишком жалок и ни на что не способен. Ты разбудил мою ненависть. В любом случае ты пропал, что бы ты ни делал: или ты сдохнешь через шесть месяцев, или жизнь твоя превратится в ад, я об этом позабочусь… если же ты выберешь любовь, любовь с большой буквы, вернутся спокойствие и безопасность, все будет хорошо — и с работой, и со здоровьем, и со всем остальным… (Конец.)
Голос Лоры ломается, она почти плачет:
— Умоляю, ответь мне, ты пугаешь меня… о!.. как ты меня пугаешь… Я боюсь, а тебя нет, ты не хочешь быть дома для меня… Не оставляй меня одну с этим ужасом, не заставляй быть злой… Не вынуждай меня… (Конец.)
Теперь она вопит:
— Я подожгу эту проклятую квартиру, я буду поджигать все дома, где ты поселишься с Сэми… Черт, ведь не хочешь же ты сдохнуть на самом деле!.. Ты, скотина, мерзавец, «голубая» шлюха, ответь немедленно, иначе, клянусь, я устрою побоище!.. Берегись, иначе я возьмусь за тех, кого ты любишь. Умрешь не только ты… Я буду сеять зло повсюду вокруг тебя, умрет вся твоя семья, поэтому умоляю тебя, отвечай, отвечай, останови все это, весь этот ужас… отвечай… отвечай, ведь действую уже не я… (Конец.)
— Ты когда-нибудь слышал о дьявольском огне?.. (Конец.)
Я ужинаю с Сэми в «Панчо Вилья» на улице Роменвиль. Мы пьем мексиканское пиво, тако и мескаль. Ресторан — это комната четыре на два метра, стойка с высокими табуретами, коричневые соусы и красная фасоль на стальных тарелках. За стойкой суетится маленькая женщина с высоким голосом. Она меняет кассету в стареньком музыкальном ящике, и голос Чавелы Варгас уносит меня в города с незнакомыми названиями: Оахака, Дуранго, солнце в зените, белая пыль, кольт сорок пятого калибра под моей подушкой в номере гостиницы в Ла Пасе. Все та же вечная песня, Пиаф, Ум Кальсум, танго и фламенко; слова и звуки боли и ностальгии, вырванные из реальной жизни, чистые, завораживающие, почти священные. Страдание не означает отчаяния. Крик движет людей вперед, вдыхает в них жизненную силу.
Мы возвращаемся, и мне кажется, что все происходит само собой: жить с Сэми, ужинать с ним, ложиться спать, ласкать друг друга, заниматься любовью. Но Сэми всего двадцать, он не признает никаких правил, ничто не свято для него. Я похож на нищего — клянчу у него ночь, ласку, жажду его матовой и нежной кожи, его тела. Вечер за вечером я попадаю в ловушку, которой хотел избежать любой ценой.
Сэми говорит:
— Если ты хочешь, чтобы мы спали вместе, приходи и ложись в мою постель.
Звонит телефон, это мать Лоры, она на грани нервного срыва.
— Только ты можешь что-нибудь предпринять. Она вернулась ко мне: не спит, все время плачет, кричит, у нее рвота, она бьет посуду об стены, я так больше не могу, я ведь работаю и не могу сидеть дома целый день, чтобы следить за ней. Она говорит, ей достаточно одного твоего слова, чтобы сразу стало легче.
— У меня тоже работа, и мне надоело, что мой телефон все время занят сорока телефонными сообщениями от Лоры, каждый вечер, когда я возвращаюсь домой.
— Ну так расстаньтесь, скажи ей, что все кончено раз и навсегда! — Я слышу в ответ приглушенный крик Лоры.
— Нет, заткнись, ради Бога! — Она вырывает трубку из рук матери. — Нет, ведь ничего не кончено, скажи мне, прошу тебя!
— Я этого не говорил, это твоя мать…
Приглушенный голос ее матери:
— Да займись ты наконец каким-нибудь нормальным парнем, а не этим паршивым педиком, который позволяет грязным арабам трахать себя!
Я ору в трубку:
— Ну да, конечно, эта истеричка, конечно, считает себя нормальной, и ты тоже, да?!
Сэми встает.
— Да заткнитесь же вы оба! Я хочу спать. — И он изо всех сил шваркает дверью своей комнаты.
Я не хочу, чтобы он засыпал без меня. Поэтому соглашаюсь на предложение Лоры, лишь бы закончить наконец разговор. Завтра мы пообедаем вместе с ее матерью и постараемся спокойно все обсудить.
Лора ждет меня возле своей киношколы, в кафе на улице Федерб. Я останавливаюсь, притираюсь колесом к тротуару. Когда я открываю дверцу, Лора выходит из кафе, переходит заснеженную улицу, идет ко мне.
Сент-Антуанское предместье, Бастилия, улица Риволи… Мы не разговариваем, как будто нас уже нет; слишком много слов, город, снег, все те же жесты.
Мы встречаемся с матерью Лоры в кафе на площади Шатле. Бессмысленный спор, бесконечные фразы.
— Ты видишь, он же никогда не изменится, брось его…
— Чего я хочу? Да я люблю его таким, какой он есть, я просто хочу, чтобы он сделал над собой крошечное усилие… Ты можешь хотя бы попытаться?
Я не раскрываю рта, смотрю, как они обе разоряются. Разговор идет на повышенных тонах, Лора оскорбляет мать, та встает, бросает на стол стофранковую банкноту и уходит, сказав напоследок:
— Никогда больше не проси у меня помощи ни в чем, что будет связано с этим подонком, у меня есть дела поважнее!
Мы заказываем омерзительные, тошнотворные шоколадные пирожные. Я выпиваю две чашки кофе, и меня начинает трясти. Мы выходим, на улице серые сумерки, небо давит на череп, как стальная крышка от кастрюли, и мы не знаем, что дальше делать.
Сэми в ярости: в его жизни абсолютно ничего не происходит. Ему хотелось бы чего-нибудь особенного, он вспоминает отца, то, чем тот когда-то занимался. Я говорю ему, что он должен выбирать. Ему осточертело ездить на метро — больше часа каждый день, чтобы добраться до «Шаман Видео» в XV округе; Сэми устал от покровительственного тона своих нанимателей, эксплуатирующих его пятнадцать часов в день за гроши, он не хочет больше ужинать со мной за круглым черным столом, тупо уставившись в телевизор. Я говорю ему:
— Год назад ты раскладывал по коробкам фотографии за тысячу франков в месяц!
Время от времени Сэми встречается с Сержем, и тот не прекращает уговаривать его.
— Какого черта ты тратишь время на этот рабский труд? У тебя же все задатки звезды, если бы ты захотел, я вывел бы тебя в люди, запросто!
Я спрашиваю Сэми:
— Ты что, до сих пор «покупаешься» на обещания «голодных» старых педиков?
С видом ребенка, пойманного на месте преступления, он отвечает:
— Да нет, ладно, брось, я знаю, что ты прав.
Его виноватый вид так выводит меня из себя, что я рявкаю:
— Черт, да делай что хочешь, в конце концов, я ведь тебе не отец!
Сэми уходит. Я знаю, что он будет шляться по улице Лапп или улице Рокетт, надерется в «Зорро» мескалем до чертиков, подерется с какими-нибудь подонками, вернется весь в крови, в разодранной одежде; потом его будет долго тошнить в сортире, и он разбудит меня среди ночи, укладываясь в постель и сопя. Утром, после звонка будильника, я по десять раз повторяю ему:
— Сэми, да вставай же ты, опять опоздаешь! — Только тогда он нехотя вылезает из постели.
Я возвращаюсь домой поздно. Сэми готовит к употреблению кокаин на зеркале, пользуясь старым лезвием. У него блестят глаза: он побывал у парикмахера, который сбрил ему волосы на висках, оставив их более длинными на макушке. Он целует меня и спрашивает с кривой ухмылкой:
— Ты что, лизался с кем-нибудь на стоянке?
— Я ужинал с Бертраном.
Он приготовил две полоски: вдохнув одну из них, он протягивает мне соломинку и, пока я вдыхаю кокаин, сообщает как бы между прочим:
— Знаешь, я опять ходил к Андре… Мне даже понравилось!
Я начинаю расспрашивать его о деталях: скольких девочек он трахнул, лупил ли он опять месье Андре, но он не хочет ничего рассказывать, просто подходит ко мне сзади, прижимается, я чувствую его возбуждение.
Он подталкивает меня к моей комнате, говоря:
— Пойдем, я хочу тебя…
Я стою голый и дрожащими пальцами расстегиваю молнию на его джинсах, стягиваю трусы… потом становлюсь на колени на кровати и упираюсь ладонями в матрас, Сэми устраивается сзади, плюет на ладони и смачивает член. Последний раз мною обладал Кадер, это было два года назад, в Эль Эснаме, в развалинах разграбленного города. Я говорю Сэми:
— Надень резинку…
— У меня нет.
— Ну так возьми в ванной.
— Нет.
— Ты хоть понимаешь, что делаешь?
— Говорю тебе, я не хочу.
У меня под закрытыми веками как будто вспыхивает белый огонь. Этот малыш — чокнутый. Либо он меня действительно любит, либо «тащится» от риска, зова пустоты, бросает вызов повседневности…
Я кричу от наслаждения. Я сейчас женщина, самка. Обернувшись, я вижу полузакрытые глаза Сэми, хватаю его за плечи, потом за бедра, стараюсь притянуть его к себе как можно ближе, теснее… Мы кончаем одновременно.
Я должен встретиться с Лорой во второй половине дня в Женевском аэропорту, она уехала поездом, а я вылетел чуть позже на самолете, потому что не мог уехать из Парижа утром. Почти час я жду ее на французской стороне.
Лора говорит, что чуть не опоздала на поезд — такси, которое она вызвала, чтобы ехать на вокзал, почему-то не пришло. В шесть утра она металась по проспектам Исси-ле-Мулино с дорожной сумкой в одной руке и Морисом на поводке в другой. В конце концов какой-то тип согласился подбросить ее на Лионский вокзал.
Автобус едет в направлении Аворьяза. Продюсеры и журналисты смонтировали на станции линию местного телевидения, которая будет работать всю зиму. Меня попросили поставить свет на площадке, откуда будут транслироваться интервью, новости и спортивные передачи. Джеми здесь шеф-оператор, именно он и назвал мое имя. Мне предстоит заменить второго оператора, которого почему-то уволили, не прошло и двух дней.
Я хотел бы вернуть себе ощущение, которое родилось во мне, когда я встретил Лору. Я хочу чувствовать себя уютно с девушкой, с женщиной, хочу выкинуть из подсознания тот образ женственности, который внедрила туда Кароль: жалобы, стоны, грусть, тоска, физическая неловкость. Поэтому-то я и решил, что нам лучше сбежать из Парижа. В автобусе, по дороге на станцию, мы ласкаем друг друга, но чем ближе мы подъезжаем к Аворьязу, тем больше отдаляется от меня Лора, она как будто съеживается, становится почти прозрачной. Мы все время попадаем в пробки, и вот уже наступает ночь.
В вагончике подвесной дороги мы поднимаемся на лыжную станцию. Санки, запряженные лошадью, развозят нас по домикам, которые застыли в снегу, как дешевые межпланетные корабли, совершившие аварийную посадку. Потом мы отправляемся на телевизионную станцию, я несу сумки, а Лора тащит на руках Мориса; когда она ставит его на землю, он тут же по брюхо проваливается в глубокий снег.
Я выхожу на площадку и вижу Джеми, он явно удивлен присутствием Лоры. Сказав, что режиссер забыл забронировать для нас домик, Джеми обещает отдать нам свой. Сам он отправится ночевать к подружке, вот только еще не решил к какой: у него их уже две, и ему кажется, что в одну он успел влюбиться. Джеми объясняет нам:
— Та, другая, — это только для траханья, она хорошая девка.
Пластик, бело-зеленые стены студии высоко в горах. Морис писает на газету, расстеленную в ванной. Вечером мы ужинаем в ресторане, где нам подают мясо, приготовленное на жаровне.
Ночь кажется мрачной и скучной, несмотря на снежную бурю и раскачивающиеся под ветром фонари. Мы занимаемся любовью, и нам хорошо, как будто существует какой-то источник неиссякаемого удовольствия, берущий свое начало вне человеческого существа.
На следующее утро я отправляюсь работать, а Лора приходит на площадку только к двенадцати. Мы берем напрокат ботинки и лыжи, светит совершенно белое солнце, Дидье, наш электрик, ведет нас к склону. Мы едем слишком быстро, и Лора отстает на середине склона. Я оборачиваюсь и вижу ее крошечную темную фигурку, мы решаем подождать Лору в кафе у подножия склона. Присоединившись к нам за столиком, она с яростью отхлебывает из чашки шоколад. Отдохнув, я снова отправляюсь на площадку, а Лора выгуливает Мориса в снегу. Вечером мы встречаемся в нашей бело-зеленой комнате.
Вечером, на ужине, устроенном телекомпанией, меня пытается «снять» девушка-гримерша; мы с Лорой едва смотрим друг на друга, и девушке даже в голову не приходит, что мы вместе. Гримерша прижимается ко мне, а Морис играет с йоркширцем ее сестры. Лора бросает на меня убийственные взгляды, потом шепчет на ухо:
— Господи, до чего они обе вульгарны! — потом вдруг подходит к девице, берет ее за руку, начинает ласкать щеку. Девушка пугается: она принимает Лору за лесбиянку и уходит, уводя с собой сестру.
Телефонистка сообщает мне, что около восьми звонил Сэми. Лора страшно бледнеет, руки сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладони. Мы идем к себе, но она уже не может сдержаться.
— Зачем Сэми звонил? Он что, не может потерпеть два дня и не звонить?! Или он собирается тебя и здесь доставать? — Снег приглушает ее вопли.
В постели Лора пытается разговаривать со мной, задает вопросы, на которые я не собираюсь отвечать. Я не хочу заниматься с ней любовью, она кидается на меня, рвет майку, но я не двигаюсь: я боюсь самого себя, своих жестов, потому что единственное, чего мне хочется, — убить ее.
На следующий день я заканчиваю установку света на площадке, вызывая удивление всей группы, им кажется, что я сделал это слишком быстро. Вечером мы идем с Джеми в ночной клуб; полумрак, зеркала, металл… я пью джин с тоником, и мы разговариваем ни о чем, лишь бы поддержать иллюзию существования. Лора сидит между нами, но это только ее тело, дух испарился, улетучился, отлетел…
В конце концов мы возвращаемся и ложимся в ледяную постель. Лора не может заснуть, она хочет поговорить со мной. Я прошу ее заткнуться, но она не дает мне уснуть — она не собирается лежать в темноте одна с открытыми глазами. Лора наблюдает за нами, но это «мы» исчезает, бледнеет, теряется.
Я уже не могу сдерживаться: бью Лору по щеке, колочу по телу, выкидываю из кровати. Она лежит на полу, я приближаюсь… Кажется, сейчас я убью ее… Она отодвигается от меня, ползет по полу, садится на корточки у стены, закрывает лицо руками, защищаясь. А Морис в это время писает на ковер.
Внезапно Лора теряет свою власть надо мной — слишком велик ее собственный страх. Мы похожи на двух затравленных животных, выбившихся из сил. В конце концов мы засыпаем, натянув на себя разорванные простыни.
Мы собираем вещи, запихиваем их в сумки, не разговариваем, потом идем завтракать с Джеми. На Лоре темные очки, она прячет за их стеклами покрасневшие от слез глаза, обведенные черными кругами.
Я ставлю на стол свою чашку с чаем, она снимает очки, глаза ее полны слез. Внезапно Лора со всего размаху бьет меня по щеке. Джеми восклицает:
— Ты рехнулась!
Лора отвечает:
— Это за ночь, которую ты заставил меня провести!
Сани везут нас к стоянке такси. Два электрика, работавшие со мной на площадке, возвращаются в Париж. Мы едем в Женеву, оттуда я улечу самолетом, а у Лоры обратный билет на поезд.
Мы пьем вино в баре аэропорта. В последний момент Лора заявляет, что хочет вернуться вместе со мной самолетом. Мне становится дурно при одной мысли о ее новых капризах.
— Не начинай снова «доставать» меня, садись в поезд и убирайся к черту, оставь нас в покое!
Лора резко встает, опрокидывает стол, один из стаканов падает и разбивается вдребезги. Лора почти бежит к стойке «Суисэр», таща за собой на поводке насмерть перепуганного Мориса. Я догоняю ее, хватаю за плечо и отвожу в сторону.
— Послушай, у тебя ведь есть билет на поезд, и ты в него сядешь! У тебя же нет денег на билет на самолет, а у меня тем более, так что хватит придуриваться!
— Ну давай, ударь меня, как прошлой ночью, сверни мне челюсть, можешь даже ударить ногой!
Она вырывается, бросив Мориса, бежит к бару и кричит мне оттуда в совершенном исступлении:
— Разве тебе мало того, что ты уже со мной сделал?! — Ее голос разносится по огромному залу ожидания аэропорта. — Чего тебе надо еще?
Светлый гладкий пол блестит, в зеркальном коридоре стен к нам оборачиваются головы бесчисленных пассажиров. Лора опять кричит:
— У меня из-за тебя никогда не будет детей, может, хватит? — Свет проникает в зал через огромные окна, золотит лицо Лоры, электрики, сидящие за столом, стараются не встречаться со мной взглядами. Я побелел от ярости и страха, она не имеет права говорить так со мной. Лора вдруг застывает на месте, перестает кричать. Я шепчу:
— Замолчи и успокойся. В самолете есть свободные места?
— Не переводи разговор на другую тему, трус! Ты хочешь обращаться со мной, как с куском дерьма? Так я клянусь, что весь свет узнает, что ты со мной сделал!
И она начинает рыдать, она смотрит вокруг себя, задыхается от слез, бежит к выходу и кричит:
— Все узнают, весь мир!..
Я сажусь за столик, парни смотрят в свои стаканы, и я роняю:
— Чем дальше, тем хуже… Дидье, ты можешь дать мне пять сотен, чтобы я купил ей билет?
Он протягивает мне деньги, я кладу их в карман и направляюсь к выходу.
За автоматическими дверями дорожка огорожена с двух сторон высокими решетками, пол темно-красный, блестит на солнце. Лору я не вижу, но, пройдя метров пятьдесят, нахожу на земле ее куртку, чуть дальше валяется свитер. Я ускоряю шаги, сворачиваю направо и вижу ее: она сидит на земле, прислонившись к решетке, и задыхается от рыданий. Я опускаюсь на корточки возле нее, залитое слезами лицо запрокинуто в синеву неба, она смотрит вверх сквозь металлические ячейки решетки. Я вытираю слезы с Лориного лица и тихонько говорю:
— Пойдем купим тебе билет! — потом нежно поднимаю ее, поддерживаю, и мы медленными шагами идем назад, в ничейное пространство между светом и тенью. Я спрашиваю: — Почему ты сказала, что у тебя никогда не будет детей?
— Ты прекрасно знаешь почему.
— Ты что, считаешь, что у тебя положительная реакция, но не уверена в этом?
— Я сделала анализ… Он положительный, я просто не хотела тебе говорить.
На меня обрушивается свинцовое здание. Слова не имеют больше смысла. Я говорю почти машинально:
— Черт, это невозможно, когда ты узнала?
Париж. Такси останавливается, Лора выходит, я иду следом за ней, мы целуемся, нежно прощаемся, и она идет к серо-зеленым домам, а я возвращаюсь к машине.
На следующий день мы встречаемся в кафе недалеко от площади Альма. Мы оба сожалеем о случившемся. Я прикасаюсь к ней, ласкаю кончиками пальцев шею, руки, грудь. Лора говорит, что приняла решение: нужно расстаться, остановить этот ужас. Уже слишком поздно, но, пока не стало еще хуже, пока не стерлись из памяти воспоминания о прекрасных минутах, пережитых нами, нужно остановиться.
И мы расходимся в разные стороны, Лора идет к мосту Альма, а я поднимаюсь по авеню Марсо.
Сэми отправился в Тулузу. Он показал отцу кассеты с фильмами, на которых работал. Его папаша взял у своего шефа «порше», и они объехали весь город. Отец сказал Сэми:
— Молодец, продолжай в том же духе, я тобой горжусь.
Из последних сил я перетаскиваюсь через пустые дни; смертельно бледное лицо, синяки под глазами, оголенные нервы, грязная душа. Лоре всего восемнадцать, а она уже смертельно ранена. Теперь я тащу на плечах груз еще более тяжелый, чем угроза собственной смерти. В первый раз в жизни я осознаю, что совершил преступление.
Сэми не находит больше в моих глазах того отблеска, который ищет. Я чувствую, что скоро он начнет отдаляться от меня. Когда Омар предлагает мне и Сэми сняться в фильме, который он собирается запускать, я хватаюсь за эту возможность отдалить расставание. Сэми соглашается из-за денег, а может быть, из-за своего нарциссизма.
Фильм для какой-то телевизионной передачи должен длиться пять-шесть минут и рассказывать о любовном романе. В нем много эротических страстных сцен, происходящих между тремя персонажами: двумя юношами, которых будем играть мы с Сэми, и девушкой, роль которой исполнит Карина Сарлат, молодая талантливая актриса. Увидев ее в первый раз, мы оба немедленно загораемся желанием переспать с Кариной.
Съемки длятся три дня: обольщение, прикосновения, поцелуи, ласки, взаимопроникновения. Я лежу голый на Карине, камера отъезжает, наезжает, я невольно возбуждаюсь, но моя любовь к Сэми возвращается ко мне, выплывает из глубин моего подсознания.
Мы расстаемся, пообещав непременно встретиться снова. Карина говорит мне:
— Ты должен мне ночь любви!
Сэми оскорблен, что выбрали не его. Я утешаю мальчика:
— Ты просто маленький глупый петушок!
Мы с Джеми идем на модную тусовку на улицу Лонгшан, где царит всеобщее возбуждение. У входа нам продают «колеса». В большой квартире без мебели бродят человек тридцать, среди них несколько моих знакомых видеотехников, актеры, двое модных певцов. Они напоминают ускоренные частицы в циклотроне.
Движения присутствующих постепенно замедляются, люди начинают прикасаться друг к другу, девушки ласкают парней, друг друга… а вот там только ребята… Ничего сексуального — прикосновения, желание общения. Я смотрю на Джеми и спрашиваю, подействовал ли на него наркотик.
— Ни хрена! — отвечает он.
Какой-то тип раздевается, берет кисточки и тюбики с гуашью и начинает расписывать лицо и тело. Несколько человек возвращаются с кухни с кубиками льда и, натирая друг другу щеки, приговаривают:
— Как прекрасно, Боже, как хорошо!
Мы как будто вернулись в прекрасные семидесятые. Разница лишь в том, что этот новый наркотик не позволяет заниматься любовью — ни у кого не встает… Психоделические годы господства СПИДа и «безопасной любви»!
Джеми говорит мне:
— Я хочу, чтобы этим летом ты приехал в Испанию. Я родился недалеко от Аликанте, у меня там куча приятелей, так что будет все, чего только душа пожелает: девочки, мотоциклы, наркота… — Да, я явно предпочитаю семидесятые годы, которые сулит мне Джеми, тому, что могут предложить эти чокнутые с улицы Лонгшан.
Я все еще не чувствую действия таблетки и начинаю пить все подряд: пиво, красное вино, виски, водку; в конце концов Джеми отнимает у меня бутылку, которую я пытаюсь опорожнить из горлышка. Через полчаса я стою на коленях перед унитазом и блюю всю оставшуюся ночь.
Джеми привозит меня домой. Сэми, естественно, нет, он остался у Марианны. Следующие три дня я чувствую себя, как больная корова.
Сэми прибежал, как только узнал, что я собираюсь увидеться с Кариной. Мы едем наугад по берегу Марны. Наступает вечер — тот самый час «между собакой и волком», когда, по свидетельству древнееврейского текста, человек «не может отличить одного зверя от другого». Я думаю о Лоре, которая произнесла эту странную фразу в день нашей первой встречи. Мы оба теперь не умеем отличить свет от тьмы, домашнее животное от дикого зверя.
Мы обедаем в ресторане у воды: к старому дому, окруженному платанами, пристроили современную веранду. Мы пьем молодое красное вино, смеемся, громко разговариваем. Грубые, неприличные, вызывающие слова, недовольные лица посетителей, презрение окружающих… Но объединяющий нас эротизм внушает чувство всемогущества.
Карина очень хороша: длинные черные волосы, чувственные губы, грудь, нахально выпирающая из-под майки. Сэми что-то возбужденно рассказывает: оказывается, он хочет присоединиться к какой-то группе алхимиков возле Дьепа и принять участие в кельтских обрядах, участники которых одеваются в шкуры. Один из членов этой группы купил замок, и они устроили там часовню и лабораторию. Алхимики возделывают землю вокруг замка и торгуют гончарными изделиями собственного производства в маленьком магазинчике в соседней деревне.
Немного позже мы выходим из пивной и начинаем дико вопить на улице. Сэми прижимает меня к капоту машины и целует в губы; мы катимся по земле, по асфальту, валяемся у колес машины. Карина разлеглась на заднем сиденье машины, уперевшись ногами в боковое стекло; Сэми влезает к ней, а я сажусь за руль и рву машину с места. Я еду очень быстро, огни Парижа приближаются, и ночь светлеет.
Мы приезжаем ко мне, кладем на пол матрасы с наших двух кроватей в комнате Сэми. Потом мы раздеваем друг друга и укладываемся, положив Карину между нами. Внезапно Сэми вскакивает, идет в ванную, берет там бритву и начинает сбривать волосы под мышками и на лобке. Он объясняет:
— Это первая стадия очищения, так всегда делают, прежде чем начать черную мессу…
Мы с Кариной обмениваемся тревожными взглядами, а Сэми уже на кухне и возвращается оттуда с ножом. Он становится в ванной перед зеркалом, расставив ноги и выпрямив грудь: очень спокойно, методично, он делает надрезы на теле, на руках и на бедрах, потом берет бутылку спирта и поливает девяностоградусной жидкостью красные царапины. Потом он обращается ко мне:
— Ну давай, сделай то же самое, это вовсе не глупости… Мне так хорошо… — Он возбуждается, а меня начинает тошнить, и я возвращаюсь в комнату и ложусь рядом с Кариной. Нами овладевает безумный истерический смех, и она просит: