Глава 22


Дул сильный ветер, река стремительно бежала вперед, и их переезд напоминал гонку. Куда они гнали, Кэтрин не знала, но, наблюдая, как ее муж изучал огромный треугольный парус над ними, когда в свою очередь стоял у штурвала, чувствовала его напряжение. Прохладный ветер развевал его волосы, глаза были сосредоточенно прищурены; он казался отстраненным и погруженным в себя. Привыкший к команде, воде и небу, он поддерживал приятельские отношения с этими мужчинами, но зачем ему нужна была она?

Это была довольная странная дружба. Рано утром того первого дня, пока она находилась внизу, надевая сорочку и шаль, которая, судя по запаху, наверняка несколько месяцев провисела в сыром заплесневелом шкафу, она услышала крик лодочника:

— Сегодня утром легче управлять рулем, правда, Капитан?

— У вас были проблемы прошлой ночью? — последовал ответ.

— О да, ужасные проблемы, милейший.

Должно быть, что-то насторожило Рафа, потому что он бросил только:

— Ладно, не будем об этом, старый морской пес.

— Кажется, мы немного накренились у гавани, сильно поднимались и опускались, поднимались и опускались. Трудно было держать изначальный курс. Я хотел было пойти и посмотреть в грузовом отсеке, но после рассвета всё наконец успокоилось!

Послышался громкий смех, за которым последовал всплеск. Выйдя на палубу, Кэтрин нашла лодочников выстроившимися у планширя: они посмеивались над своим бородатым приятелем, плывущим за лодкой, держась за веревку. Задыхаясь от попадавшей в рот воды и безудержного смеха, единственное, что он мог, — это держаться за веревку. Раф с невозмутимым видом продолжал рулить.

Однако в присутствии Кэтрин мужчины вели себя совершенно иначе. Доходило до смешного: они понижали голос до еле слышного за густыми бородами шепота, большинство никогда не обращалось к ней напрямую, а когда говорили с Рафом и она стояла рядом, смотрели на палубу, на небо, на парус, но только не на нее. Из них ей больше нравился хромой молодой человек, которого Раф называл Дэн. Он был коком, выполняя также обязанности закупщика и кладовщика. В этом путешествии он прислуживал за столом Рафу и Кэтрин. Если бы хозяин разрешил, то он мог бы быть его лакеем во время отсутствия Али. Его преданность ее мужу была фантастической. Когда-то Раф спас его от пиратов, где Дэн был одним из членов экипажа, когда те хотели выбросить его за борт, как бесполезный груз, потому что его ранило в ногу крупной картечью. По словам Дэна, правильное название их деятельности в то время было не пиратство, а контрабанда — старый добрый промысел на водных путях вдоль берегов залива.

Ей удалось выяснить, что присматривать за Альгамброй остался Али. Очевидно, ситуация там не изменилась ни в лучшую, ни в худшую сторону. Раф почти не говорил на эту тему. Ее ясли продолжали поддерживаться в порядке, там рос и сын Али — крупный, резвый, агукающий карапуз пяти с половиной месяцев, самый важный воспитанник. Али был очень привязан к ребенку. Он назвал малыша Рифом, чтобы тот не забывал свой народ, племя берберов, от которого произошел его отец. Ночью Али спал рядом с ним, и, возможно, именно этот факт повлиял на решение Рафаэля оставить верного лакея в Альгамбре, хоть он этого и не говорил.

На вопросы о Джилсе и Фанни ответов было немного больше. Они уехали из Кипарисовой Рощи, оставив свою плантацию на реке ради развлечений большого города: в Новом Орлеане скоро начнется зимний сезон.

Отношение мужа сбивало Кэтрин с толку. Ей не очень-то нравилось, что единственное, для чего она была ему нужна, — утолить его страсть. Если он такой понимающий, то должен знать, что ей необходимо большее. И тем не менее, хотя он всегда был рядом, хотя требовал ее общества внизу в каюте не только ночью, но часто и днем, он так и не сказал слов, которые она больше всего хотела услышать.

Кэтрин начала ненавидеть этот необъяснимый взгляд, которым он на нее смотрел, и возмущалась его раздраженным ответам лишь немного меньше, чем отчужденному молчанию. Постепенно она взяла себя в руки и понемногу стала отдаляться сердцем и мыслями. Она не могла больше страстно дарить ему себя. А значит, отдаваться ему в принципе было пагубно.

Такое уклонение, естественно, не осталось незамеченным.

— Твои глаза, милая Кэтрин, упрекают меня, хотя губы улыбаются. Чем я тебя обидел?

Они лежали на койке. Сначала они на ней сидели, поскольку это было самое удобное место в каюте, но в итоге все свелось к другому.

Что она могла сказать?

«Ты равнодушен. Ты относишься ко мне как к женщине, которую купил, как к шлюхе для утех. Я ненавижу тебя, потому что ты можешь забыть обо мне сразу после занятий любовью. Я ненавижу тебя, потому что боюсь, что ты пришел за мной только из-за желания отомстить».

— Не понимаю, о чем ты, — ответила она.

— Значит, мне нужно догадаться?

Она пожала плечами — раздраженный жест, о котором она жалела, но не смогла сдержать.

Он прикоснулся к ее подбородку и повернул к себе.

— Посмотри на меня и скажи, что не так.

— Я устала, — сказала она, выдерживая его взгляд, потому что это много значило, — и мне очень хочется увидеть Альгамбру.

— Только это? — спросил он, но ей не удалось его провести.

Он не двигался.

Кэтрин опустила глаза.

— Мне интересно, — осторожно продолжила она, — что ты подумал, найдя меня в таком месте в Натчезе.

— Неважно, что я подумал, — ответил он. Его голос был осторожен и ничего не выражал. — Я давно лишен права осуждать.

Ее губы изогнулись в ироничной улыбке.

— А тебе не приходило в голову, что, может быть, нечего осуждать?

— Ты о чем? — пробурчал он.

— Я всего лишь задала вопрос.

Она подняла на него ясный взгляд, который в свое время ставил в тупик монахинь в школе при монастыре.

— Теперь, беспочвенно проверив глубины моей привязанности и преданности, можешь сказать по существу, что между нами?

Она ответила:

— Я не уверена.

Значит, ее простили. Она хотела принести ему в дар свою верность и обнаружила, что ее швырнули ей обратно в подол. И неважно, что при других обстоятельствах она, возможно, обрадовалась бы этому жесту. Вместо доверия он дал ей прощение. Это ее терзало.



В серо-голубом прозрачном рассвете следующего дня судно на всех парусах прошло мимо бородатых дубов и закрытого ставнями молчаливого особняка, названного Альгамброй, продолжив путь сквозь речной туман в направлении Нового Орлеана.

Обтянутая шелками грудь Ивонны Мэйфилд была как всегда пышной и надушенной, но утешающей. Она приняла дочь в будуаре. На ней было платье восхитительного сливового оттенка, отделанное кружевом с выбитыми на нем розами. Над ушами ее волосы были очаровательно уложены в блестящие локоны сомнительного происхождения, однако ее слезы были настоящими. Они убедительно струились в глубокие складки под ее глазами и влажными солеными струйками стекали по щекам. Слезы оставляли пятна на шелке, но мадам Мэйфилд этого не замечала.

— Значит, Рафаэль оставил тебя со мной на некоторое время. Это любезно с его стороны, — сказала мать Кэтрин.

— Да. — Девушка мягко высвободилась и огляделась вокруг в поисках места для нее.

— Хороший человек в трудную минуту, он может быть также невероятно противным, даже грубым. Ты знаешь, когда он не смог найти тебя в Натчезе во время первого визита, он вернулся сюда и обвинил меня, что я прячу тебя от него! C’est infâmel[98]. Не то что я не сделала бы этого, chérie. Если бы ты попросила, я бы сделала. Но я приложила немало усилий, Кэтрин, чтобы подтолкнуть тебя к браку с ним, действительно немало.

— Не обращай внимания, — сказала Кэтрин, помогая ей опуститься на обитую блестящим шелком софу и засовывая надушенный носовой платок ей в руку. — Я вернулась, Рафаэль Наварро уехал, и тебе не нужно носить траур. С таким количеством причин для радости как ты можешь плакать?

Мать вытерла глаза и высморкалась. Ее взгляд, влажный от слез, все равно был лукавым.

— Тебя не было очень долго, chérie. Ты должна рассказать мне все, что произошло, но самое главное — почему ты говоришь таким ужасным тоном.

Объединившись против общего врага, они сели ближе друг к другу. Их план действий был тщательно обдуман. Как и все женщины, они совершили фланговую атаку на мужчину по его самому уязвимому месту — кошельку.

Этот процесс не принес желаемого удовлетворения, учитывая щедрость Рафаэля (он предоставил в распоряжение Кэтрин внушительную сумму денег), но потребовал немалого времени и позволил пороптать.

Первой мыслью, конечно, была одежда. Ее гардероб остался в Альгамбре. За ним можно было бы послать, но скромные платья из ее приданого больше не подходили. Кэтрин была настроена провокационно. Ей хотелось чего-то исключительно элегантного и стильного, и если это было немного outré[99], то чем больше, тем лучше.

Прозрачная тафта, парча, такая жесткая, что могла стоять сама по себе, батист с черно-абрикосовым узором и еще павлиньего сине-зелено-лавандового цвета, мягко задрапированный серый лен, как у монашек, с капюшоном и ремнем крест-накрест в виде веревки, вельвет, украшенный драгоценными камнями, сверкающий от камней корсет, чтобы поддерживать бюст, муфта из блестящего бобра, чтобы было тепло рукам, отделанная золотистой бахромой персидская шаль, приятно шуршащие полосатые ленты, зазубренные и узорчатые, — это и многое другое было поручено доставить в самые короткие сроки.

Одна тафта, персиковая, пышность которой сдерживала вельветовая лента в тон, была закончена к маминому еженедельному званому вечеру. Наброшенная на плечи красивая персидская шаль придала Кэтрин столь необходимой ей сейчас уверенности. Примутся ли горожане глазеть на нее или, что еще хуже, отгородятся? Высоко подняв голову, как аристократка, которую вели на гильотину, она спустилась в салон, чтобы проверить это.

Ей не стоило переживать. Жители Нового Орлеана были слишком заинтригованы пьянящим запахом la scandale[100], чтобы хотя бы мельком не взглянуть на пресловутую мадам Наварро. Женщины вели себя отстраненно, мужчины были обаятельны и слегка назойливы. По опусканию раскрашенных и кружевных вееров можно было отследить движение слухов и опровержений по переполненной комнате. Она убежала из дома, так как боялась, что ее могут выкрасть рабы и удерживать, требуя выкуп… Над ней надругался речной лодочник… Нет, она попыталась покончить с собой, чтобы не жить с Черным Леопардом! Mais non[101] ее муж безупречен, такой статный мужчина. Ее оставили умирать его рабы, но Наварро спас ее и привез назад в Новый Орлеан, чтобы она поправила здоровье. Послушайте, в этом деле замешан другой мужчина. Не нашел ли муж их вместе в Натчезе? Дурак Фицджеральд намекал, что Наварро убил ее. Кто-то видел, как она более чем дружелюбно прощалась с мужем на причале.

В серых глазах Фанни мелькнуло негодование, когда она обняла Кэтрин.

— Как прекрасно видеть тебя такой здоровой, но разве не странно то, что они говорят? Если бы они знали, как страдал Рафаэль, когда думал, что ты утонула, им было бы стыдно болтать о нем такую ужасную ложь. Если мне зададут еще один бестактный вопрос, я закричу.

— Это совершенно не поможет, — сказал Джилс, склонившийся над рукой Кэтрин, и пожатие его пальцев было крепким и обнадеживающим.

— Люди будут судачить постоянно, — улыбнувшись, заметила она. — Пока они занимают себя чем-то непохожим на правду, я довольна.

— Признаюсь, я впечатлен количеством разных слухов, перешедших даже за границу, — произнес Джилс своим тихим неторопливым голосом. — Кто-то может подумать, что это все специально придумано, чтобы развлечь и запутать народ.

Кэтрин резко посмотрела на него.

— Ты же это не серьезно?

Он неловко передернул плечами.

— Вчера вечером я видел в таверне двух лодочников Рафаэля, рассказывающих байки, будто ты, моя дорогая, спасла ребенка одной семьи с плоскодонки, прыгнув за ним в воду, но тебя саму унесло течение, потом тебя спасли, но ты потеряла память. Это самый трогательный рассказ, честное слово. Если завтра ты станешь героиней, мы можем начать гадать, где же все-таки правда. Умный негодник наш Раф.

— Да, — согласилась Фанни хриплым голосом. — Вынуждена извиниться, Кэтрин. Пойду посмотрю, что я могу сделать для осуществления его плана.

— Она так и не простила меня, правда? — спросила Кэтрин, наблюдая, как высокая стройная фигура девушки пробирается сквозь толпу.

— Это себя она так и не простила, — ответил ее брат. — Она совершила благородный поступок, хотя и не в своих интересах, но это никому не помогло.

— Она влюблена в Рафа.

Кэтрин не могла бы ответить, откуда у нее такая уверенность. Она просто знала.

— Если бы она позволила тебе уйти, никому не сказав, ты сейчас была бы… кто знает где, непонятно в каких условиях. И он мог бы обратить на нее внимание. Как бы то ни было, но в тот короткий промежуток времени Раф безмерно страдал. Она лелеяла определенные надежды, но ты оказалась сильной соперницей, как живой, так и мертвой. Подобное открытие уязвляет самолюбие женщины, а также ухудшает ее манеры.

— Ты виделся с Рафом, знаешь, что произошло? Все до деталей?

Джилс кивнул.

— Раф навестил меня перед возвращением в Альгамбру. Он доверил мне приятную миссию тебя развлекать. Я буду сопровождать тебя куда пожелаешь. Командуй!

— Мой муж переживал, что я сама не смогу найти себе сопровождающего?

— Нет, скорее боялся, что сможешь найти более привлекательного, чем выбрал он.

— Ерунда, — бросила она, и ее губы, как положено, изогнулись в улыбке. — Но это большая просьба для друга.

Его голубые глаза потемнели и стали кобальтовыми. Его ответ был краток:

— Вовсе нет. Мне бы хотелось сделать большее.

После званого ужина приглашения полились рекой. Soirées[102], светские приемы, маскарады, балы. Она начала догадываться, что ее приглашают из любопытства. Как и прогнозировал Джилс, через несколько дней по кругу передавалось уже так много противоречивых историй: она стала загадочной персоной. Ее имя даже произносилось шепотом, как имя прошлого губернатора Джеймса Уилкинсона, который защищал себя в разных военных судах, когда его обвиняли в предательстве и шпионстве в пользу Испании.

Кэтрин прекрасно держалась на публике — хоть чему-то она научилась у Рафа. Она танцевала, улыбалась, остроумно отвечала на вопросы и подавляла высокомерные взгляды, а рядом с ней при этом постоянно возвышалась внушительная фигура Джилса.

На посредственную оперу в небольшом театре на улице Орлеанс она надела золотой вельвет. Широкие рукава в средневековом стиле, отделанные мехом такого же оттенка, лежали сложенные на полу, пока она сидела и смотрела на певцов, выводящих свои партии. Ее волосы, по моде подобранные сверху и по бокам, сзади спускались мелкими рыже-золотыми кудрями. Начавшийся в первых рядах партера шепот мало-помалу дошел до лож. La Lionne. La Lionne.

Уловив приглушенные голоса и не понимая, о ком идет речь, Кэтрин вспомнила росистое утро и стоявшего перед ней Али. La Lionne, львица, — так он ее назвал. Жаль, что она так ничего и не сделала, чтобы заслужить это прозвище.

Но раз уж ей его дали, нельзя было отрекаться. Кэтрин даже начала иронично подыгрывать толпе в ее страсти к драме. Золотистый мех на палантине, муфте и капюшоне плаща стал ее griffe[103], характерной чертой.

Поначалу Фанни и мадам Мэйфилд сопровождали Кэтрин и Джилса в их веселых и бурных прогулках. Первой от этого отказалась Фанни. Она так и не смогла общаться с Кэтрин как раньше, не смогла понять ее ветреного поведения, когда сама она сделала бы все, чтобы Раф заметил ее или, раскаявшись, ждала бы его возвращения.

Но, впрочем, Фанни не расставалась с Рафом, как Кэтрин, — с выстраданной улыбкой и неловким согласием, когда Альгамбра осталась далеко позади них, признавая: да, ей действительно будет приятно провести некоторое время с мамой. Ей не пришлось столкнуться с самым горьким из всех отказов. Хотя, возможно, Фанни все-таки получила своего рода отказ. В противном случае она не стала бы относиться к ней с такой неприязнью. Сестра Джилса стала чаще общаться со старыми друзьями из американской части города, расположенной над каналом, и Кэтрин не удивилась, когда узнала, что в первых числах нового года девушка снова собирается в путешествие на восток с семьей знакомых.

— Нет более опасного врага, чем бывший друг, — философским тоном произнесла мать Кэтрин. — Ты должна забыть ее, все забыть. Начни новую жизнь, найди новых друзей, нового мужчину. Солнце восходит и заходит, а затем снова спешит к месту восхода; нужно наслаждаться новым днем и всеми последующими.

— Все это подходит для тебя, мама, — согласилась Кэтрин, — но ты вдова.

— Есть способы… — начала мадам Мэйфилд, но потом остановилась, наткнувшись на предупредительный взгляд Джилса Бартона.

В том, что Ивонна Мэйфилд руководствовалась своей философией, не было сомнений. На ступеньках у ее спальни продолжали раздаваться шаги мужчин, все они были обворожительно молоды и не слишком уверены в себе, все наслаждались разной степенью ее расположения, от просто внимания до самого интимного. Кэтрин, которая сама испытывала физические потребности, открыла в себе терпимость по отношению к матери. Она не очень комфортно чувствовала себя в присутствии этих молодых людей, но с ее собственным внушительным и красивым cavaliere servente[104], ходившим за ней по пятам, она едва ли могла возражать.

Мало-помалу, увидев, что в преддверии нового сезона Кэтрин вновь принята сливками общества Нового Орлеана, мадам Мэйфилд тоже ретировалась. У нее был свой круг знакомых, свои собственные развлечения. Она переняла страсть к азартным играм, возможно, от одного из ее молодых людей, и по нескольку часов проводила за столами в изящно обставленных игровых домах. Не особенно одобряя это увлечение, Кэтрин немного переживала за мать. По природе она была осмотрительной женщиной и экономно обращалась с деньгами, которые позволяла себе тратить, испытывая la bonne chance[105] в фараоне[106], так же как и с деньгами, которые расходовала на домашнее хозяйство.

Джилс, теперь в одиночестве сопровождавший ее в разъездах по городу с одного места развлечения в другое, вел себя так же пристойно, как и в присутствии компаньонок. Он не прощупывал почву и не заводил доверительных бесед. Он не произносил красивых речей и не ухаживал. Он умел утешить, ничего не требуя взамен, и все же она была абсолютно уверена, что он восхищался ею, галантно проявлял симпатию, и в нем зарождалась страсть. Это было видно по его глазам, по его рукопожатию, когда он вел ее через толпу, по тому, как ловко он переводил разговор, если это касалось ее лично, и как закрывал массой своего тела, словно щитом, от откровенного внимания других мужчин. Ее чувство долга по отношению к нему росло с каждым днем, так же как и благодарность.

Как никогда она была признательна за его присутствие, когда лицом к лицу столкнулась с Маркусом Фицджеральдом.

Это было на вечеринке, устроенной одной фривольной юной дамой, которая пригласила La Lionne, как другие приглашали в дом оперных певцов и артистов. Многие девушки выходили замуж за новых американских богачей, в результате становились не вхожи в креольские семьи, придерживающиеся старых традиций, и были вынуждены находить новые интересные развлечения.

— Лучше назвать это бунт, а не раут, — сказал Джилс, искоса оглядывая публику.

— Если тебе не нравится, мы всегда можем…

— Что такое? — спросил Джилс, когда Кэтрин запнулась.

Отвечать уже не было времени. Маркус, худой, даже истощенный, с поседевшими прилизанными каштановыми волосами, склонился прямо перед ними.

— Н… неожиданное удовольствие, — пробормотал он.

Было бы неразумно осадить его на глазах у всех. Незачем добавлять правдивости его рассказу. Лучше всего было сыграть обычное дружелюбие.

— Думаю, нет, — сказала Кэтрин, выдавив улыбку.

— Не неожиданное?

— Не удовольствие.

Было приятно наблюдать, как к его лицу прилила кровь. Он был таким же уязвимым к упрекам, как когда-то она — к его преобладающей силе, однако это и беспокоило. Можно было поспорить, что она была ему небезразлична, что он по-прежнему испытывал к ней эту странную любовь-ненависть, наверняка даже усилившуюся из-за наказания, от которого он заметно страдал.

— Вас давно не было видно в городе, — сказал Джилс, вмешиваясь в разговор.

— Нет. Я теперь живу за городом.

— Вы не скучаете по сезону развлечений?

— Мне есть чем себя занять, — ответил Маркус, и в его карих глазах при этом сверкнул странный черный блеск. — Я обнаружил, что contredanse[107] на болотах мне нравится больше. В нем присутствуют удары барабанов.

Джилс спросил спокойным тоном:

— Гаитянские, полагаю?

— Кстати, да, — ответил Маркус, поморщившись.

— Будьте осторожны. Эти примитивные танцы хороши на острове, но могут представлять опасность на материке. Они способны бесконтрольно распространяться и непременно рано или поздно навредят танцорам.

Сдвинув брови, Кэтрин переводила взгляд с одного мужчины на другого. Она чувствовала во всем этом какой-то подтекст, даже угрозы, но не могла понять их значение.

— Ну ладно, — сказал Маркус, и его тонкие губы стали еще тоньше в неком подобии улыбки. — Сейчас я здесь, среди культурных и очаровательных людей. — Он поклонился сначала Джилсу, затем Кэтрин.

— Все недоумевают почему… — задумчиво произнес Джилс.

— Ради Кэтрин, несомненно. Увидеть этот прекрасный труп.

— Мы тоже наслышаны о твоем едва ли не предсмертном состоянии. Ты второй раз избежал шпаги моего супруга, не так ли? — холодно спросила Кэтрин. — Наверное, нам нужно поздравить друг друга.

— Несомненно. И добавлю: поздравляю с быстрым и удачным обретением нового защитника. Я так понимаю, теперь ты не будешь возражать, если во время моей третьей встречи с Рафаэлем судьба посредством моей шпаги сделает тебя вдовой?

— Над этим нужно подумать, — ответила она, прикоснувшись пальцем к подбородку. — Или, скорее, нет. Даже с помощью судьбы это кажется невероятным. Однако я убеждена, что во время третьей встречи один из вас должен умереть. Бедняга Маркус.

Невольное движение другого мужчины заставило Джилса переместиться, преградив ему путь. Взяв Кэтрин за руку, он слегка поклонился.

— Вы должны простить нас. Нужно спасать мать Кэтрин от карточных мошенников. Я поклялся, что приду и уведу ее, пока она не проиграла все до последнего пенни.

Через несколько минут, ожидая, когда подадут их экипаж, он наклонился и прошептал:

— Ты ведьма.

— Спасибо, — сказала Кэтрин, но не улыбнулась.


Прошли первые дни зимы, холода сменялись теплом, и так снова и снова, пока за этим повторяющимся циклом не последовал неизбежный холодный унылый дождь. Улицы превратились в непроходимое для экипажей болото. Джилс, Кэтрин и ее мать шли в собор на полуночную мессу в канун Рождества. В церкви было холодно и многолюдно, но Кэтрин долго стояла на коленях, и пламя свечей отражалось в ее глазах.

Новый год был более веселым праздником, чем традиционное Рождество: все обменивались подарками, приготовленными к этому дню. На вечер в канун Нового года было запланировано несколько soirées. Кэтрин пообещала открыть по крайней мере два подарка во время позднего ужина дома вместе с Джилсом и мамой.

Из-за состояния улиц для леди достали пахнущие плесенью паланкины — пережиток прошлого века. Их можно было увидеть повсюду на улицах, несомых на шестах четырьмя рабами, которые слегка наклонялись на поворотах. Эта роскошь была преимуществом тех, кто жил в городе. Один из них доставил и Джилс — обитый голубым вельветом паланкин с вышитым золотым листом. Он не сказал, но Кэтрин подозревала, что его привезли из городского дома Наварро: на софе она обнаружила выгравированную букву «Н». Находясь внутри, Кэтрин чувствовала себя придворной дамой «короля-солнца». Она наклонилась, чтобы поделиться этим наблюдением с Джилсом, шедшим рядом с паланкином, но тут рабы резко остановились и она упала со своего места на колени.

— Что случилось? — крикнула она.

Теперь она слышала свист и звон стали и удары о что-то, похожее на сковородки, горшки и чайники. Крики переросли в рев движущейся толпы.

— Это шаривари[108], — крикнул Джилс сквозь гул. — Они свернули на эту улицу.

Кэтрин вздохнула и привела себя в порядок, затем отодвинула занавеску и выглянула на улицу. Мимо них как раз проносили качающийся паланкин. Из-за шторы выглянуло бледное перепуганное лицо юной девушки, совсем ребенка. На ее щеках блестели слезы, а свадебная вуаль перекосилась. Рядом с ней верхом, оглядываясь через плечо, ехал мужчина средних лет с волосами с проседью и совсем белыми усами. Его худые ноги в старомодных бриджах и чулках поддерживали небольшой круглый живот.

Ее страх был понятен, хоть и напрасен. Шаривари всегда сопровождали вдов и вдовцов, кем, без сомнения, и был этот мужчина. Вой и шум утихнет, как только толпу пригласят выпить и поесть за счет жениха. Они попали в этот поток по ошибке. Это только раззадорило сборище отважных мужчин и мальчиков и привлекло внимание других. Они могли веселиться на протяжении нескольких дней или пока не будут удовлетворены.

Понемногу паланкин Кэтрин переместился к стене, а узкая улица наполнилась волнующейся толпой. Шум был оглушительным.

Затем возле ее паланкина раздались другие звуки, более озлобленные. Она почувствовала, как пошатнулся один из носильщиков. Паланкин задрожал и с грохотом опустился. Чья-то рука ухватилась за ручку, и Кэтрин, не задумываясь, придержала ее изнутри. Раздался мужской крик. Дверь отпустили. Слышалась ругань и крики. Паланкин раскачивало, как при сильном ветре, возле него дрались какие-то мужчины.

Оказавшись в ловушке между стеной дома с одной стороны и спиной Джилса в темно-синем вечернем плаще с другой, Кэтрин не могла выбраться. Ей оставалось лишь пригнуться и ожидать возможности выйти.

— Наварро! За Наварро! Ко мне! Ко мне!

Голос принадлежал Джилсу. Эти слова слились в общий гул, и их смысл был непонятен. С какой стороны он ожидал или рассчитывал получить помощь?

Удары вдруг стали громче. Возгласы и кряхтение рукопашной схватки усилились. Раздался хриплый крик. Затем тишину нарушило шлепанье бегущих по грязи ног. Через несколько секунд было слышно лишь победное тяжелое дыхание.

Перекошенный паланкин выровнялся и направился дальше, свернув назад, откуда они пришли. Бросив взгляд на Джилса, Кэтрин увидела, как он вытирает шпагу носовым платком; на нем не было его меховой шляпы, а из пореза над глазом на белоснежные складки шарфа капала кровь. Она отклонилась назад, крепко сжав руки на коленях, и пыталась привести в порядок мысли.

У дома ее матери Джилс помог ей спуститься с паланкина, подав две крепкие благородные руки, и отчасти провел, отчасти затащил ее в фойе. Длинный просторный коридор, в котором раздавалось эхо, был освещен, но пуст: их возвращения не ждали так рано.

При мягком свете канделябра Джилс остановился и, взяв обе руки Кэтрин в свои, внимательно осмотрел ее лицо в поисках хотя бы малейшей царапины.

Его глаза потемнели. Он слегка задрожал, потом медленно придвинул ее к себе и положил ее голову на свое широкое плечо.

— Кэтрин, — произнес он, выдохнув. — Красивая, смелая Кэтрин. Это больше, чем можно — или нужно — просить мужчину выдержать: видеть тебя и знать, что из-за дружбы мы не можем быть вместе. Это больше, чем я могу вынести, — потому что я так люблю тебя!

— Как трогательно, — раздался голос из салона.

Джилс застыл, затем они медленно отстранились друг от друга и посмотрели на мужчину, вальяжно стоявшего в дверном проеме.

— Трогательно, — вновь сказал он. — Полагаю, я стал рогоносцем.

Загрузка...