Дикое сердце

Глава 7

Ролло снял шлем, откинул со лба слипшиеся пряди волос. Глядел на Шартр, глядел долго. Его вороной Глад даже успел остынуть и тянулся за порослью у копыт.

— Что, никак не наглядишься? — угрюмо спросил Лодин. — Думаешь, много славы тебе принесет этот город? Клянусь Одином, надо было закончить с Парижем, а не нестись очертя голову… — Он махнул рукой. Даже сплюнул вперед на дорогу между ушей коня.

Сидевший по другую сторону от Ролло скальд Бьерн белозубо улыбался из-под стального наличия шлема. Он-то знал, что послужило причиной резкого изменения планов конунга, Но предпочитал помалкивать.

— Клянусь священным Мельниром, нам с Ролло, когда мы бывали в Миклегарде или в королевстве бородатого Ятварда[22], приходилось повидать города куда мощнее, чем эта деревня за стеной.

— И часто ли вам приходилось брать их? — с холодной издевкой в голосе спросил Лодин. Ему было жарко, нашлемные бараньи рога по бокам, как и блестящие заклепки вокруг лба, потускнели от дорожной пыли.

— Ни разу, — беспечно ответил Бьерн. — Однако мы и не пытались. Мы были молоды, и у нас было мало опыта и иные цели. Но вспомни — разве мало городов пали под натиском детей фьордов[23]? Даже такие, как крепость Эфорк[24], каролингский Кельн и неприступная Севилья мусульман. А мы разве ничтожнее своих отцов, что пасуем перед Шартром только потому, что укрывшиеся в нем франки схоронились за построенной еще при другом царствовании стеной? Или ты, Лодин, не желаешь, чтобы твоя валькирия с гордостью следила за тобой и ждала часа встречи?

Лодин, мрачно прищурясь, поглядел на белесое от жары небо. Что-то щитоносные девы Одина, о которых с детства он был столь наслышан, не сильно волновали его воображение. Он их никогда не видел, а порой даже сомневался в существовании.

А вот город, судя по всему, хорошо приготовившийся к осаде, существовал вполне реально, и Волчий Оскал воочию видел его каменные тяжелые башни, зубчатые парапеты стен, на которых стояли ряды укрывшихся за щитами воинов, видел все эти двойные частоколы, крутые валы, видел преграду в реке Эре и ее притоках, обвивших город. И он представлял, сколько усилий понадобится, сколько крови прольется, сколько времени будет упущено в стремлении захватить сию твердыню.

И, задумчиво подергав себя за ус, Лодин сказал:

— Не назовешь разумным того, кто пытается влезть на дерево Игдрассиль[25].

Бьерн лишь смеялся.

— Разве этот город за стеной напоминает тебе мировой ясень? Ха, Лодин, ты уже, как франк, стал опасаться препятствий, а робким нет места в жизни, и они сами уступают там, где слава ждет удачливых. Ибо удача приходит лишь к тем, кто не страшится испытаний.

Ролло краем уха слышал, о чем говорят его ярлы. Он знал, что мнение Лодина разделяют и другие викинги. Многие из них набили руку на скорых набегах и недоумевали, зачем конунг привел их к столь укрепленному городу. Ролло сам понимал, что здесь хорошо подготовились к его приходу. Он заметил это еще вчера, когда увидел, что местность пуста, люди разбежались, монастыри опустели, да к тому же сожжено все, что могло служить для пополнения провианта войска норманнов.

Пока его это не очень волновало. В хвосте войска плелись повозки, в которых хватало провизии, захваченной по пути. Хотя людей у него тысячи, но со временем придется пополнять провиант где угодно. Проклятье! Что значит где угодно? В этом городе им хватит славы, богатства и жратвы. И пусть Лодин ворчит, а люди недовольны, что им не дали пограбить Париж.

У Ролло не было иного выхода. Ибо с той минуты, как ему сообщили, что Эмма и Ги Анжуйский в Шартре, он не мог больше ни о чем другом думать.

Сейчас Ролло вдруг вспомнил, как этим утром они наткнулись на довольно большую группу севров, пытавшихся со своим скарбом укрыться в лесу. Завидев норманнов, люди, добросав все имущество, кинулись кто куда. Тщетно. От норманнской стрелы не убежишь.

Ролло велел привести к нему тех, кто успел уцелеть. То, что он узнал, его озадачило. Пленные сквозь плач говорили, что неделю назад их согнали с мест люди аббата Далмация, велели всем с пожитками идти в Шартр, якобы чтобы спастись там от нашествия. А этой ночью вдруг выгнали за стены, велев убираться куда глаза глядят.

Воистину странно ведут себя франки! Хотя, возможно, Далмации просто не рассчитал, сколько ртов он сможет прокормить во время осады. А об осаде он знал наверняка. Ролло чувствовал, как его тонко заманивали в капкан. Даже то, что оборону городу поручили аббату Далмацию, одному из лучших франкских стратегов, говорило о том, что его тут давно ждали. А приманкой сделали именно Эмму. Как ни странно, эта мысль успокаивала Ролло. Ибо теперь побег Эммы больше походил на похищение, чтобы заманить его в ловушку.

Что же задумали эти франки? Ролло оглядывался на дорогу. Из леса появлялись все новые и новые отряды викингов — конных, пеших, в телегах и возках. А ведь это был только его авангард. Скоро их будет столько, что они смогут окружить город плотным кольцом, осадить, пойти на штурм, сжать в стальном кулаке, раздавив, как гнилое яблоко.

И все же он волновался. Почему именно Шартр? Конечно, когда глядишь на эти стены, рвы, частоколы, разрушенные мосты через реку — город кажется неприступным. А вся округа опустошена. У него теперь нет иного выхода, чем взять город, чтобы пополнить провиант. И, конечно, вернуть Эмму.

На миг Ролло задержал дыхание, вглядываясь в столпившихся на стенах людей. Показалось ему или нет, что кто-то машет рукой? На миг он забыл обо всем на свете, замер. Не разглядеть. Люди на стенах стоят стеной. Блестит на солнце чешуя кольчуг, острия высоких копий. Ролло тряхнул головой, вновь оглядел укрепления. Вся местность вокруг расчищена, укрыться негде. Река и ее притоки окружают город с трех сторон. Местность пологая, но на основных подходах к воротам навалены баррикады из бревен.

— Бьерн, — наконец заговорил Ролло, — тебе не известно из саг и сказаний, был ли кем-либо уже побежден это город?

Бьерн сидел в седле, как в кресле, откинувшись на луку, сложив на груди обнаженные руки в обитых бляхами кожаных широких наручах, беспечно жевал травинку.

— Конечно. Ничто не может устоять перед любимцами Одина и Тора. И несколько лет назад славный Гастинг, бравший даже Рим[26], сделался графом Шартрским, подчинив себе эти земли и город.

Правда, взял он Шартр хитростью, равной коварству Локи. Когда его потрясатели стали[27] окружили Шартр, он притворился умирающим и послал своих людей к длиннополым попам якобы с просьбой, чтобы его схоронили и причастили, как христианина. И эти глупцы поверили.

Они дозволили викингам с телом своего бога звенящей стали[28] пройти внутрь укреплений и даже, безоружные, собрались вокруг, чтобы его отпеть. И тут Гастинг откинул крышку гроба и с боевым кличем — живой и невредимый — вырвался наружу. Это послужило сигналом, и его воины тут же безжалостно стали разить христиан налево и направо.

После этого Гастинг дожил до самой старости в Шартре и, говорят, даже принял христианство. Ибо — идет молва — под собором Шартра хранится одна из величайших реликвий поклонников Иисуса, и всякий, кто увидит ее, ни о чем другом думать не может, как о поклонении их Богу и Мадонне с Младенцем.

Бьерн рассказывал цветисто, как всегда красуясь.

И Ролло слушал его, хотя и понимал, что дважды таким образом взять Шартр не удастся. Он окинул взором укрепления.

— Лодин, прибыл ли уже Халид?

Халидом звали пленного арабского инженера, услуги которого Ролло высоко ценил и надеялся использовать его знания в этой войне.

Однако Лодин был о поклоннике Аллаха иного мнения.

— Как же, прибыл, — съязвил, машинально вращая в воздухе утыканную шипами палицу. — Этот брюхатый мудрец нежен, как женщина, кормящая грудью. Везут его в носилках за занавесками, пить он требует непрестанно, капризничает, а то вдруг плюхается на колени, воет, подняв зад и уткнувшись лицом в пыль.

Но Ролло знал, что мусульманин Халид ему сейчас необходим. Поэтому он велел разбивать лагерь, а едва инженер явился, Ролло, не дав ему передохнуть, стал объезжать с ним укрепления города. Толстяк Халид внимательно оглядывал сооружения города, что-то бормотал на своем гортанном наречии. Наконец, когда Ролло на него прикрикнул, стал объяснять, что нижний город следует взять штурмом или сжечь, так как он почти весь из дерева и по нынешней засухе быстро сгорит. А вот каменная стена…

— Я скажу тебе, ясноглазый правитель, лишь когда сам потрогаю ее кладку. Где установить тараны, где бить брешь, а где и понадобятся осадные башни. Клянусь пророком, славные укрепления! Эти ромеи умели строить на века. Однако, да поможет нам Аллах, думаю, нам под силу взять и этот город неверных.

Его слова ободрили Ролло. И он не стал долго тянуть со штурмом нижнего города. И если первые два дня викинги были заняты тем, что разбивали лагерь, сооружали плоты, сколачивали лестницы для штурма, то на третий день Ролло готовил решительное нападение.

Шартр, как темная кость среди муравейника, возвышался над всей округой. В положенные часы в нем гудели колокола, в остальное время он затихал. Но службы в нем шли непрестанно. Люди исповедовались, причащались. Само появление норманнов вернуло им религиозный пыл.

Норманны — бич Божий, и только христианская вера и милость небес смогут охранить их. Ибо эти пришельцы-язычники посягнули на город Богоматери, хранилище ее чудотворного покрывала. И епископ Гвальтельм вещал с амвона, что каждый, убивший пришельца, будет отмечен особым вниманием Пречистой и завоюет себе Царство Небесное. Он говорил горячо. Его словно вырубленное из дерева лицо пылало благородным гневом.

— Наша миссия священна и почетна. Мы — защитники Христовы. Нам нечего бояться, ибо еще Блаженный Августин отмечал, что задача войны — удержание мира и безопасности. Ибо только христианин может вести праведную, справедливую войну. Аминь!

Он достойно сходил с кафедры, исполненный величия своего долга. Поднять веру защитников, укрепить их дух — вот задача духовного пастыря.

В толпе он разыскал Далмация.

— Ну что?

Аббат сразу понял, о чем спрашивает его преосвященство.

— Еще один болен, — сказал тихо, бесцветно.

— Уничтожить! — сквозь сцепленные зубы требовал Гвальтельм и набожно крестился. Он не мог позволить себе быть милосердным. Лучше уж убийство, нежели всеобщая паника смерти.

Шел на стену, глядел на копающихся внизу викингов.

— Ваше преосвященство, вы рискуете, — говорил синеглазый красавец — франк Хродерав, подавая епископу щит. — Прикройтесь. Ненароком шальная стрела…

Сам он долго не задерживался с Гвальтельмом. В отличие от епископа, он за целый день нагляделся на норманнов внизу, даже стал привыкать к их виду. «Это хорошо», — думал Гвальтельм, заметив, что Хродерава больше волнует горожанка, что поднималась на его участок с горшочками в руках. Хродерав был смазлив, и женщины его всегда баловали. Один раз Гвальтельм слышал, что Хродерав хвалился епископским вавассорам, что сама рыжая пассия герцога призывно улыбается ему.

Правда, последнее время он о своих сердечных победах помалкивал. Гвальтельм помнил, с каким недоумением глядел Хродерав на Эмму, когда та вдруг вздумала махать рукой подъехавшему Ролло. Слава Богу, Ги ее сразу увел, но слух о том, что рыжая симпатизирует норманнам, распространился моментально. Теперь девушку держали взаперти в башне. И для ее же безопасности, и для того, чтобы придержать до времени столь ценный трофей. Ибо Гвальтельм не мог знать, как все обернется. Вестей от Робертина все не было. Это тревожило епископа.

Норманны же вели себя вызывающе. Они пробовали выманить франков за стену: свистели, насмешничали, выталкивали вперед пленных франков и пытали их прямо на глазах у горожан. Епископ вздрогнул, услышав чей-то полный муки вой. Отвернулся. Стал глядеть туда, где викинги валили лес. Рядом вдруг просвистела стрела, и один из вавассоров, изогнувшись дугой, стеная, свалился за стену. Гвальтельму стало страшно. Прикрываясь щитом, он поспешил сойти с укреплений.

Вечером второго дня Ролло, сидя возле разбитой палатки, созвал своих командиров. Он нарисовал на песке план военных действий. Ждать он больше не намерен. Он не хотел сразу жечь город. Во-первых, не знал, где скрывают Эмму, а во-вторых, опасался, что в огне сгорят те припасы, которые он рассчитывал захватить для своего войска. Поэтому он вновь и вновь объяснял, где и как вести штурм, требовал, чтобы это усвоил каждый из его командиров, ибо понимал, если план полностью и не удастся выдержать, его люди должны знать, что им делать в горячий момент и как действовать.

Штурм он назначил на раннее утро, когда еще не распалилась жара. Тягучие, протяжные звуки рогов зазвучали в округе, и викинги двинулись к крепости. На стенах сразу началось движение, замелькали силуэты людей. Над городом поднялся черный дым от поставленных на огонь котлов со смолой. Гулко загудел набат на колокольнях собора.

Налаживая руки, готовя снаряды для пращей, защитники города со стен видели, как в предутреннем сумраке воины Ролло со всех сторон обступили город. Норманны двигались быстро. Река недолго служила им

преградой. Сколоченные за ночь плоты стремительно отчаливали от берега. Викинги укрывались за щитами, были почти недосягаемы для стрел. Кроме тех, кто работал шестами, направляя плоты. Франкские лучники снимали их одного за другим, но их места тут же занимали новые. В то же время лучники норманнов стреляли из зарослей камышей вдоль реки, и то один, то другой защитник со стоном Оседал на зубья тына, а то и с криком валился на частокол.

Это было только начало. Потом наступило настоящее светопреставление. Викинги, казалось, были всюду. Они лезли одновременно со всех сторон. Под прикрытием лучников норманны добирались до деревянных укреплений, забрасывали кошки, крюки, лезли на стену. Приваливали лестницы, карабкались по ним. Лестницы скидывали, сверху летели камни, стрелы, воины поражали взобравшихся мечами.

Под стеной все увеличивалась груда трупов, но на месте павших возникали все новые и новые. Защитники оборонялись яростно. Лили сверху кипяток и смолу. Крики ярости, стоны боли, предсмертные вопли и вопли ужаса царили над округой. А в вышине звучал набат, били колокола.

К обеду атака была отбита. Земля вокруг города была усеяна трупами. Ролло лично обошел место штурма. Норманнов погибло больше, чем он предполагал. Он не ожидал столь яростного отпора, хмурился. За ним, как щенок, бежал Риульф, стараясь прикрывать господина круглым щитом.

Ролло он лишь раздражал.

— Уйди, мальчик. Не ровен час, шальная стрела…

— Но ведь и вы, господин, — хорошая мишень. Нет, я не оставлю вас. Не хочу чтобы потом говорили, что столь великий воин погиб из-за недостойной женщины.

Ролло резко остановился. Паж Эммы правильно рассудил, что привело Ролло к Шартру. Но он помалкивал, и Ролло был благодарен ему за это. Хотя и не очень понимал, отчего паж так возненавидел ту, которую ранее боготворил. В воздухе просвистела стрела. Ролло кинулся к мальчику, повалил на землю. Смотрел вблизи на его побледневшее в испуге лицо.

— Она ведь была тебе доброй госпожей, Риульф. И она не виновата, что ее похитили. Ты не должен ненавидеть ее, подобно волчонку, всегда готовому забыть свою хозяйку.

Риульф вдруг расплакался. Хотел было что-то сказать, но передумал. Побрел за Ролло, глотая слезы и взвалив на спину тяжелый щит перешагивая через трупы.

И в самом Шартре убитых было предостаточно. Однако осажденные ликовали. Теперь уже из города доносился свист, насмешки, пение, выкрики франков, воодушевленных победой. А внизу, среди строений, складывали раненых, сносили в сторону убитых, которых тут же, наскоро отпев, собирались придать земле.

Далмации лично обошел место боя. Несмотря на воодушевление горожан, он был мрачен. Понимал, что это только начало. Неожиданно замер, глядя на одного из раненых. Из его предплечья торчала стрела — не такая и серьезная рана, чтобы так отчаянно стонать.

Воин почувствовал, что Далмации глядит на него. Приподнялся.

— Вот здесь болит, — указывал на спину здоровой рукой. — В самом крестце.

Дышал тяжело, лицо блестело испариной. Потом его свело, стало рвать желчью.

Аббат резко отступил, перекрестился. Подозвал одного из своих ближних людей с рябым от былой оспы лицом, которому уже не страшна зараза.

— Гезелон, добей раненого, и никому ни слова. Оспа. Она все же осталась в городе. Скольких еще скосит она?

В тот вечер Далмации еще долго молился с редким для него религиозным пылом.

— Господи, все мы в руке Твоей. Будь же милосерден, ибо Мы дети Твои, и Тебя чтим, стоя против язычников.

Ему доложили, что в нижнем городе обнаружено еще несколько больных. Далмации отыскал епископа.

— Как ты говорил, Гвальтельм, можно обезопаситься от оспы? Ибо я готов на что угодно, только бы устоять против норманнов.

Этим вечером и Эмма долго молилась, запертая у себя во флигеле. Она не могла молить Пречистую за язычников, но она просила, чтобы смерть миновала тех, кто ей дорог и чтобы вражда окончилась и она могла вернуться домой, к мужу и сыну. Молилась упоенно. Хмурая Дуода сидела у окошка с прялкой то крутила веретено, свисающее на нити, то сучила новую нить, вытянутую из кудели. Поневоле женщина была заперта с пленницей, никуда не могла выйти.

— Нельзя, — только буркнула она, когда Эмма попросилась пойти в собор. Хотя Дуоде и самой не терпелось выйти в город. Она волновалась за сына, с которым толком и свидеться не могла, и за Гвальтельма. Однако выйти не смела, опасаясь гнева своего епископа. Огромная Дуода трепетала перед своим сановным сожителем.

Неожиданно она оживилась. Увидела в окошко, как за подстриженным рядом кустом показался ее сын вместе с аббатом Ги.

— Матушка, — кинулся он к Дуоде, едва она отперла им дверь. С матерью Дюран держался куда раскованнее. — О Боже, матушка, какой это был бой! Мы победили, матушка.

У Ги был не столь сияющий вид. Он помог подняться с колен побледневшей Эмме. Даже вывел ее в сад, позволив матери побыть с сыном.

Они молча шли по усыпанной гравием дорожке.

— В городе много раненых, — наконец сказал Ги.

— Может, мне следует быть там… Чтобы помогать. Ги резко остановился.

— Не стоит. С ранеными достаточно добрых христиан, которые помогают им вполне искренне… Не желая победы врагу!

Он сказал это с недовольной злобой. Все еще не мог забыть, как кинулась к зубцам парапета стены Эмма, когда узрела Ролла, как махала ему руками. Тогда он утащил ее едва не силой. И он все еще гневался на нее, не верил в сочувствие своим соплеменникам.

Эмма замерла, глядела с укором на Ги. Видела, как из-под облегающей голову шапочки на лоб падает почти мальчишеская прядь. А лицо со шрамом словно кривилось в горькой усмешке. Лицо воина, жесткое, решительное. Поверх сутаны — кольчуга, у пояса — меч. А рукава сутаны все еще забрызганы кровью. И весь он пропах кровью, потом и дымом. Это был уже совсем иной Ги. Не тот мальчик, с которым она заигрывала в майскую ночь близ Гилария. а

Они дошли до большого каменного креста в конце аллеи. — Ты многих убил? — тихо спросила Эмма. Но Ги ее словно не слышал. Глядел на крест.

— Помнишь, Эмма, такой же крест был во дворе аббатства Святого Гилария-в-лесу. И к нему Ролло велел прибить твоего благодетеля отца Ирминона. А мы — двое детей — глядели в окно, как эти звери истязают его. Тогда в твоем сердце не было жалости к ним. Ты хотела лишь одного — убивать, убивать, убивать. И мы с Эвраром не могли остановить тебя. Ты была прекрасна в своей мести, и я восторгался тобой. Именно ты научила меня ненавидеть, торжествовать над поверженным врагом.

И каждый раз, убивая, я вспоминал тебя, вспоминал твое разрушенное счастье. Я остался верен тому, к чему ты призвала меня там, у стен разрушенного лесного аббатства. Ты же… Ты забыла свою ненависть, позволила плотской любви возобладать над святой яростью. И вышло, что мы, моя Птичка, оказались по разные стороны поля боя.

Он поглядел на нее. Она была бледна, и от этого ее огромные темные глаза казались еще больше. И взволнованное, печальное выражение в них еще сильнее красило Эмму. Что-то дрогнуло в душе Ги. Он шагнул к ней, ласково погладил по щеке.

— Как ты изменилась, Птичка! Что сделал с тобой это варвар, этот колдун Ролло, какими чарами тебя оплел? Клянусь ранами Спасителя, его надо убить, как волка. Проткнуть колом, как оборотня, чтобы вытекла его черная кровь и…

— Не говори так. Он отец моего сына. Но Ги словно не слышал.

— И тогда эти чары рассеются. Ты очистишься от всей скверны, станешь такой, как прежде — веселой, беспечной Птичкой… Моей Хлоей, какой нашел ее Дафнис. Он взволнованно дышал, глядел на ее губы, этот манящий сладкий плод, который он целовал когда-то.

— Помнишь, как мы клялись над древним алтарем, Птичка. Как целовались… Боже мой, я ведь и не знал тогда, что такое поцелуй. Но научился вмиг едва коснулся этой сладкой ягоды, твоего рта…

Как завороженный, он вновь склонился к ней, но Эмма резко его оттолкнула.

— Тебе бы пора повзрослеть, Ги. И понять, что мы не Дафнис и Хлоя. Ты — священник, а я — законная жена правителя Нормандии, хоть и викинга. И то, что он здесь, лишнее доказательство, что я много значу для него. И не жди, что я его предам!

Она быстро повернулась и пошла прочь. Но успела услышать гневный голос Ги:

— Клянусь Богом, что сделаю все, чтобы твой Ролло пал от моей руки.

И он и Эбль — все желали доказать ей, что они сильнее Ролло. Она не верила. И ужасно боялась за своего Ру. Но ничего не могла поделать. Даже сбежать. Кругом были стены, кругом были франки. И Дуода уже спешила к ней.

— Помилуй нас Боже, девушка. Но в нижнем городе оспа. — И добавила с вызовом: — Мой сын будет жить с нами. Я не отпущу больше Дюранда в нижний город. Это приказ Гвальтельма.

Несколько дней защитники Шартра имели передышку. Наблюдали, как викинги валили лес, что-то строили. Их походные кузницы работали непрестанно.

А в самом Шартре началось смятение. Все уже поняли, что в нижнем городе началась оспа и распространяется с ужасающей быстротой. Люди уже знали, в чем дело, но изолировать больных не было никакой возможности. Они оказались зажатыми между болезнью и норманнами. Больных хоронили вместе с умершими от оспы.

И люди совсем упали духом. И тогда, чтобы поднять боевой дух, Далмации решился на отчаянный шаг — на вылазку. Это произошло глубокой ночью, когда викинги после дневной подготовки отдыхали: кое-кто еще сидел у костров, с воодушевлением рассказывая о былых победах, но поголовное большинство уже отправилось на покой, чтобы набраться сил.

Вдруг открылись ворота и по только что восстановленному норманнами мосту через Эру вынеслась конница франков. Викинги и опомниться не успели, когда возглавляемые Далмацием конники на всем скаку ворвались в их расположение. Еще сонные, они вскакивали, но тут же им на головы обрушивались копыта коней, мечи рубили полусонных людей, обрушивали удары шишковатых палиц. Загорелось несколько палаток, и при их зареве стали видны силуэты носившихся верхом всадников. Слышалось ржание коней, крики ужаса, жуткий треск дробимых костей, стоны.

Ролло едва успел выскочить из палатки, когда увидел несущегося на него с поднятой секирой франкского воина, еле отскочил, на ходу выхватил меч. Всадник не успел развернуть коня, как Ролло что есть силы перерезал животному сухожилия под коленями, и конь так и кувыркнулся через голову, едва не придавив всадника. Ролло хотел добить поднимающегося человека, как откуда-то возник Риульф, ударил палицей пытавшегося встать по каске. Раз, потом еще. Тот рухнул.

Потом викинги все-таки потеснили франков, и оставшиеся из нападавших поспешили укрыться в Шартре.

Ролло объехал место вылазки. Был поражен понесенным уроном. Со всех сторон доносились стоны раненых. Позорная битва, где детей Одина перебили как курчат, лишив многих шанса умереть с оружием в руках и надеждой на Валгаллу.

Ролло так и вспухли желваки. Сколько людей убито! А часовые? Спали они, что ли? Рассчитывали на трусость франков? Ролло приказал всех их казнить. Что ж, будет уроком для остальных. .В самом же Шартре царило ликование. Горожане поздравляли своих воинов с победой. Не сразу заметили, что среди них нет Далмация. А Далмация, связанного, представили пред очи Ролло. Над правой бровью у него всплыла огромная багровая шишка.

— Твоя работа? — блекло улыбнулся Ролло Риульфу. — Ты один выказал себя героем.

Далмации глядел затравленно. Старался держаться прямо. Но когда прядь волос упала на натянутую над бровью кожу шишки, едва не взвыл от боли: К тому же его вдруг стало нещадно тошнить, и вырвало едва ли не под ноги подошедшему Ролло.

— Прикажешь его добить? — подергивая себя за ус, спросил Лодин.

— Не надо. Он может понадобиться нам живым. Ролло поглядел на Риульфа. Мальчик был бледен.

Ночью он был как безумный, а сейчас, когда поглядел на шишку Далмация и увидел размозженное его же рукой лицо франка, ему стало плохо. Безумно захотелось уехать отсюда, вернуться в Руан, играть на лире в каком-нибудь уютном покое, слушать лепет Гийома. Но отец Гийома стоял перед ним, хвалил и клялся всеми богами, что следующий удар останется за ними.

Словно в подтверждение его слов, с рассветом на Эре показалось три больших драккара. Норманны с Луары. Один из драккаров принадлежал Геллону, два других — Ренье Жженому, то есть Рагнару. Ролло радостно приветствовал их, даже стерпел их насмешки, когда они узнали об удачной вылазке франков.

Были времена, когда эти двое восставали против него. Но сейчас они пришли помочь ему, а это главное. Прибытие подкрепления взбодрило норманнов, а вновь прибывшие, увидев, сколько людей Ролло пало, скорее насмешничали, чем сочувствовали. Как, норманны не взяли с первого штурма бревенчатую стену города? Тогда им надо поучиться у викингов с Луары. Нант, Тур, Бове — вот какие цитадели сдавались им!

Людей Ролло эти речи привели в ярость, но и зажгли воинственным пылом. Ролло не стал их удерживать, затрубил в рог.

«Эмма… Эмма… Эмма…» — это имя он повторял перед боем, как молитву.

Его воины громыхали мечами по щитам, выступая в бой, потом как-то страшно завыли, заголосили, заорали, выходя из себя, ведь после таких минут наступает момент, когда смерть уже не страшит, когда есть только жажда подвига, час удачи и славы.

Защитникам Шартра в этой атаке пришлось туго. На них наседали со всех сторон. За стену полетели горшки с зажигательной смесью, в низшем городе вспыхнули пожары, началась паника. — Эмма… — взволнованно шептал Ролло. Ее не могло быть в нижнем городе, но в этот миг он это не очень понимал. Видел, как его люди с диким воем прыгали через огонь в зияющие проломы, и, уже не рассуждая, кинулся следом.

В нижнем городе творился кромешный ад. Горели дома, металась охваченная паникой скотина, кричали люди. И все больше и больше норманнов оказывалось в толпе, вступало в бой с последними защитниками, а вернее, теми из франков, кто не успел бежать. Ибо большинство из них, да и из горожан, устремились к каменной стене, стремясь укрыться за ней.

Тщетно. Епископ Гвальтельм приказал закрыть ворота. Стоя на высоком каменном парапете, он сурово глядел из-за зубьев на стучавших в ворота беженцев.

— Христиане! — вопили они. — Христиане, помилосердствуйте! Впустите нас.

На стену вбежал Ги Анжуйский.

— Что вы делаете! Вы не смеете оставлять этих несчастных на растерзание язычникам. Немедленно впустите их!

— Нет, — только и сказал Гвальтельм.

Ги почувствовал, как его пронзила дрожь ненависти к этому жестокосердному священнику.

— Опомнитесь! — прошептал он. — Подумайте, кто вы. Ничто не должно страшить нас, Божьих слуг. Отмените приказ!

Грубое лицо епископа словно окаменело. Кожа цвета дубовой коры казалась особенно темной на фоне белой тонкой оторочки нелепо изящной в этом побоище шапочки.

— Не смею. Или ты хочешь, чтобы они внесли в верхний Шартр оспу, а на их плечах в город еще ворвались и норманны?

Ги остолбенел. Потом устало припал к каменному зубцу. С ужасом осознал, что епископ прав. И эта правда была как рана в груди. Ибо там, внизу… Ги, парализованный ужасом, не мог оторвать взгляда.

Внизу, в завитках темного дыма, носились люди, животные, опрокидывались повозки. Люди пытались карабкаться на стену, стучали в ворота. Они молили, рыдали, проклинали. В давке люди месили друг друга, , Кто разбегался, пытаясь укрыться, кто падал на колени, взывая к небесам. И все слышнее раздавался воинственный клич норманнов.

Они появлялись из дыма, как демоны, — рослые, страшные, с занесенным над головой окровавленным оружием. Воины-франки сражались с ними отчаянно, но тщетно. Метались перепуганные овцы, с ржанием взмывали испуганные мулы и лошади, топтались по телам детей и женщин.

Озверевшие норманны хватали женщин, распаленные похотью от собственной вседозволенности и запаха крови, насиловали их прямо на земле. Тащили упиравшихся коров, визжавших свиней. А главное — убивали, убивали, убивали, косили страшным оружием, рубили наотмашь. То и дело то тот, то другой франк — мужчина ли, старик или женщина — беспомощно всплескивали руками и, запрокинув голову, с помутневшим взглядом падали на трупы, устилавшие землю.

Это была уже не земля, а страшное крошево из дымящихся балок, покореженных тел, брошенного оружия. Шум, лязг оружия, стон стояли в воздухе, заглушаемые криками победного торжества норманнов.

На глазах у Ги к створкам ворот пригвоздило воина-франка. Его кольчужная куртка лопнула под натиском острия нормандской стали. Шлем упал, и сверху Ги различил, как из открытого рта пригвожденного хлынула кровь. Он узнал красавчика Хродерава, который так раздражал Ги приставаниями к Эмме.

— Прими, Господи, душу его… — слабо перекрестился Ги и вдруг рванулся, выхватил у одного из ратников лук. Целился сквозь завитки дыма в первого попавшегося норманна. Что-то в нем показалось знакомым Ги, и он от души пожелал, чтобы это оказался сам Ролло.

Стрела свистнула в воздухе, ударилась о кромку над головой язычника. Он на миг поднял голову. Лицо его наполовину было багровым от ожога, но Ги узнал его. «Немой лоточник» Рагнар, у которого он покупал головную повязку для Эммы, жестокий ярл, схвативший их во время прошлой попытки похитить Птичку из Руана.

Ги почувствовал досаду от своей промашки. Хотел вновь прицелиться, но в это время камень, пущенный кем-то из пращи, пришелся ему по голове с такой силой, что, не будь на Ги шлема, его темя треснуло бы, как орех. У Ги и так все доплыло кругом. Он пошатнулся, и Гвальтельм поддержал его.

— Будь поосторожнее, мальчик. Ты воин, и сейчас, когда с нами нет Далмация, вся надежда лишь на тебя.

Ги устало выпрямился. Сознание долга придало сил. Но что он мог поделать? Медленно, спотыкаясь и пошатываясь, он пошел отдавать приказы.

Бьерн не хотел приходить в себя и каким-то подсознательным усилием воли заставлял мозг оставаться в забытьи. Там, в реальности, — плен, боль, унижение. А в бреду — заснежённые ели и они с Ролло, еще подростки, идут на лыжах в лес проверять капканы.

Голоса, где-то над головой гудели голоса, он не хотел их слышать. Он видел, как сквозь туман, что вода в бадье совсем замерзла и надо пробить лед, чтобы умыться. А потом вытереться душистым сеном из стоящей рядом скирды.

На крыльцо выходит мать. Ее платок завязан сзади, как у замужней женщины. Но замужем она никогда не была, Бьерн не знал, кто его отец, мать просто сказала однажды, что он не вернулся из похода — и все. Но Бьерн мало думал о неизвестном отце. Его интересовало другое: сказания скальдов, бег драккаров, опьянение битвой.

Вот он на своем корабле несется по морю, вот правит рулем, и к нему подходит удивительно красивая девушка. Ее красные волосы словно звенят на ветру, но, прикоснись он к ним, они окажутся удивительно мягкими. Всегда приятно, когда рядом такая красавица. Сколько их было в его жизни — красивых женщин! Но на Эмму он не имеет права.

— Огненноглазая…

— Я здесь.

Прохладная рука касается лба. Это Ингрид — его маленькая жена. Как она сердилась, когда он брал на ложе ее сестру. У Лив такое мягкое, податливое тело. Он еще помнит запах ее волос. Но он не хочет огорчать Ингрид. Какого малыша она ему родила! После его смерти останется кому продолжать род Серебряного Плаща. Почему он думает о смерти? Боль. Это все та боль, что терзает его, свивает в жгут тело.

Он тихо застонал. Голоса. Теперь он явственно различал голос Огненноглазой:

— Вы должны позволить мне ухаживать за ним. Этот человек для Ролло как брат, и если вы вот так оставите его, он умрет. А он нужен вам живым.

Бьерн тяжело приоткрыл глаза. При свете масляного светильника увидел тяжелую кладку стены, изогнутый свод вверху. Кто-то склонился.

— Он приходит в себя.

Бьерн видел смуглое лицо со шрамом. Шрам оттягивал рот в сторону, словно в усмешке. Скальд узнал его. Они сошлись на бревенчатой площадке башни Шартра, и скальд почти победил этого христианина, если бы не Лебяжьебелая. И теперь, как и тогда на платформе, его враг усмехался искривленным ртом.

Бьерн машинально стал искать рукоять меча на бедре, но едва не застонал от тупой, рвущей боли.

— Как, ты сказала, его зовут? Он приближенный Ролло? .Другой голос отвечал. Запальчиво что-то требовал. Но теперь Бьерн окончательно пришел в себя. Он узнал ее.

— Огненноглазая… Ты прекрасна, как всегда. Фрея понизей.

Он видел теперь ясно. Эмма. Человек со шрамом отошел .С ним был еще один. В облачении священника. Они вышли. Эмма же склонилась над ним.

— Ты слышишь меня, Серебряный Плащ? Они мне позволили ухаживать за тобой. Ты ранен в бедро. Но мышцы свело судорогой, как жгутом, и это сдерживает кровотечение. Однако нога распухла и посинела. Я сделаю тебе надрез, иначе ногу потом придется отнять.

— Сделай. Иначе как я потом буду плясать.

Она чуть улыбнулась. Ямочки на щеках делали улыбку веселой, но в карих глазах застыли горькая печаль.

Бьерн разглядывал ее. Он знал, что ее похитили, но выглядит она прекрасно. Медно-рыжие волосы с аккуратно разделенным пробором заплетены в две толстые косы, которые обвивали голову, точно венчали короной. Узкое платье зеленой шерсти подчеркивало изящество стана и приятную округлость груди. Из украшений — круглый медальон на цепочке и пояс из позолоченных квадратиков.

— Ролло опасался, что с тобой могут дурно обращаться. Он ведь и пришел в Шартр из-за тебя. А ты тут словно принцесса.

Эмма подняла глаза. Ее руки, раскладывавшие полотно для перевязки, замерли.

— А я и есть принцесса. Они не могут держать меня как пленницу.

Бьерну стало грустно. Неужели Рольв так рвался к ней? Неужели эти смерти… У него не было сил додумать…

— Ты рада, что оставила своих? Она отрицательно покачала головой.

— Нет, Бьерн. Я очень скучаю по Ролло… По сыну.

— А твой жених? Ролло сообщил, что ты можешь быть с ним.

— Ну, тогда со мной и впрямь не поступят плохо. Однако зря ты думаешь, что кто-то значит для меня больше, чем Ру Нормандский.

Она протерла нож. Оглядела рану скальда. Нога его выше колена распухла и потемнела до синевы.

— Что со мной сделают? — спросил Бьерн, когда она едва коснулась кожи. Поморщился. Боль стрельнула, как удар в сердце. До мозга. Он скривился, сцепив зубы. Эмма не ответила на его вопрос. Сказала, что ему придется потерпеть. Чтобы отвлечь его, стала рассказывать, как ее похитили. Но едва она сделала первый надрез, как Бьерн потерял от боли сознание.

Эмме не нравилось состояние Бьерна. Кровь выступала вместе с гноем, ей долго пришлось возиться, удаляя этот гной. Когда все было закончено, Бьерн так и не пришел в себя. Она вышла из комнаты, усталая, встревоженная. В конце прохода при свете плошки увидела силуэты Ги и епископа. Они не заметили ее в полумраке.

— Сегодня они восстановили вокруг стен камнеметные машины, — говорил Ги, — Я не ожидал подобного от этих варваров. К тому же, похоже, они делают осадные башни. Сколько мы еще выдержим? Где герцог, обещавший помощь?

Епископ стоял спокойно, лишь руки, теребившие четки, выдавали, что он нервничает.

— Боюсь, что это одному Богу известно.

— Что сие означает? — встрепенулся Ги.

— Это значит, что по всем срокам он уже должен быть здесь.

Оба какое-то время молчали, но потом епископ, словно извиняясь, произнес:

— На Эбля мы не очень-то рассчитывали. У него всегда семь пятниц. А вот Роберт… Это ведь была его идея. Его и этой женщины, что ранила норманна в серебряном плаще.

— Но она-то здесь, — пробормотал Ги. И вдруг заволновался. — Преподобный отче, я видел, что она сегодня была в парке аббатства. Не позволяйте ей этого. Она — лютый враг Эммы и…

Епископ перебил его раздраженно:

— Нам просто необходим Далмации. Он пленник у язычников, и они в любой миг могут казнить его. А он знает куда больше, нежели я, о приходе франков. Если этот Ролло вздумает пытать и выведает все…

Он резко умолк, увидев Эмму.

— В чем дело, дочь моя? Она приблизилась.

— Я сделала раненому перевязку. Но в той грязи подземелья, что вы его держите, я не поручусь ни за что.

— А куда его? — вдруг огрызнулся Ги. — Город переполнен ранеными, а Мы должны еще хлопотать о пленном варваре.

— Он дорог Ролло! Он его друг с детства! Она переводила взгляд с одного на другого.

— Я слышала, что вы говорили о Далмации. И если вы выслушаете меня, то я хочу вам предложить обменять его на Бьерна.

Они оба глядели на нее — епископ заинтересованно, Ги исподлобья, хмуро.

— Я вижу, ты готова душу поставить про заклад ради любого из этих язычников.

Эмма не придала внимания сарказму в его голосе. Главное спасти Бьерна. Он очень плох. А ей вряд ли и далее позволят за ним ухаживать.

— У нас есть Бьерн, — заговорила она как можно спокойнее. — Есть и другие норманны. Кроме лишних ртов, вы ничего не приобретете в их лице. Ролло же может согласиться выменять на них Далмация и других франков. Сообщите ему это. Думаю, он не откажет.

По их молчанию она ничего не могла понять, но настаивать не стала, чтобы своим пылом еще более не раздражать Ги, не вызвать сомнения у Гвальтельма. Ушла. Оба священника еще какое-то время говорили. О том, удалось ли им предотвратить оспу, о том, что надо забаррикадировать ворота, ибо викинги готовят новые тараны. Потом оба умолкли.

— Ваше преосвященство, — наконец сказал Ги. — А ведь мы думаем об одном и том же. О том, что в словах Эммы есть резон. Нам нужен Далмации. Да и Роберт нам не простит, если мы не попробуем спасти его лучшего военачальника.

— Нечего было Далмацию нестись невесть куда очертя голову, — буркнул епископ, и складка на его переносице прорезала лоб еще сильнее. Он уже не помнил, как сам напутствовал франков перед вылазкой. Он понимал лишь, что при обмене пленных придется приоткрыть ворота, а это опасно. Особенно если имеешь дело с такими безбожниками и христопродавцами, как норманны.

Однако Далмации… Он один был наделен всеми инструкциями насчет задержки подхода свежих сил франков. Да и к тому же, как убедился епископ, за два дня, прошедших со времени разгрома нижнего города, Ги был никудышным стратегом. Он еле смог навести порядок в городе, а в организации обороны ничего не смыслил. Не смог помешать норманнам разгуливать среди руин нижнего города, подходить едва ли не к стене. Солдаты его плохо слушались, а у норманнов вовсю идет подготовка к новому штурму. Да, Далмация необходимо вернуть. Поэтому на другой же день епископ сам поднялся на стену и прокричал, что они готовы начать переговоры по обмену пленниками.

Ему не ответили ни да ни нет. А вечером в шатре Ролло опять заседал новый совет. Ролло был молчалив. Далмации, по сути дела, не представлял для него особой ценности, но Ролло рассчитывал при возможности попытаться обменять его на жену. Если она захочет…

Мысль о том, что она сбежала от него с Ги, все еще свербила душу, хотя он и стремился всячески ее отогнать. Но Бьерн… Вернуть его реально было уже сейчас. Ибо Ролло не на шутку переживал за побратима. Проклятье — и угораздило же его попасться в плен. Когда-то Ролло уже приходилось выменивать его на герцога Лотарингии, когда Бьерн так же безрассудно угодил в ловушку. Как это было давно!.. Словно в иной жизни. И вот опять храбрый Бьерн в плену.

Он прислушался к словам говоривших. Все они сходились в одном: стоит пойти на обмен, но вместе с тем воспользоваться перемирием, чтобы попытаться прорваться в город.

— Нет, — Ролло встал. — Если я пообещаю, что проведу честный обмен, я не нарушу слова.

— Вежливый Ролло всегда гордится своей честью, — криво усмехнулся Рагнар. — Но он забывает, сколько еще его воинов может полечь при осаде города. Плох же тот предводитель, который, пообещав своим людям богатую добычу, не может дать им ничего, кроме смерти и пути Бифрост[29].

— Нет, — снова повторил Ролло. — Если я соглашусь на обмен, я не нарушу клятвы. И вам запрещаю. Мы честно освободим наших собратьев, не подвергая их жизни опасности. Все войско будет стоять во время обмена, и христиане не смогут уличить нас во лжи.

— Так и скажи, что ты просто опасаешься за жизнь твоего неудачника. Серебряного Плаща, — сухо сказал Лодин. — Эй, Рольв, если бы ты не так много места отводил в сердце для тех, кто тебе дорог, тебе бы легче жилось.

«Что бы они подумали, если бы знали, что за всей этой осадой стоит мое желание вернуть жену», — подумал Ролло, но вслух ничего не произнес. Жестом дал понять, что разговор окончен. Ярлы, : сокрушенно качая головами, вышли из палатки. О чем-то переговаривались, сойдясь в кружок у костра.

На другой день Ролло дал согласие на обмен пленников.

Бьерну об этом сообщила Эмма.

— Я так рада за тебя!

Она едва не обняла его. Но измученный вид скальда удержал ее. Она лишь добавила:

— Я завидую тебе. Ты возвращаешься к своим. И скажи ему… Скажи, что я люблю его. Всей душой. Но пусть он уходит. Шартр может стать погибелью для него.

Она не могла больше ничего добавить, не предав франков. К тому же в дверях появился Гвальтельм. Жестом велел ей выйти. Она стояла в стороне, глядела, как выводят пленных. Бьерн был очень слаб, и его поддерживали под руки два викинга.

— Ты можешь за него не волноваться, — сказал ей Ги, видя, какими тревожными глазами Эмма проводила пленных. — Твой Ру дал слово, что будет честный обмен, а его слову верят все.

Он надел шлем. В городе царило оживление. Люди собрались поглядеть на пленных. Слышались крики, проклятия. По мере приближения к воротам толпа увеличивалась и стала так напирать, что вавассорам-охранникам с трудом удавалось ее сдерживать. В пленных норманнов полетели камни и нечистоты. Не будь вокруг пленных столь плотной охраны, толпа разорвала бы их. Всего захваченных норманнов было человек двадцать, последними шли два викинга, поддерживающие Бьерна. Его серебряный плащ был пропитан кровью и висел клочьями.

У ворот Ги взбежал на башню. Огляделся. Норманны стояли на расстоянии двух выстрелов из лука. Их было хорошо видно, так как нижнего города уже не существовало: хижины ремесленников превратились в кучи золы, то там, то здесь еще виднелись остатки частокола. Обугленный остов башни возвышался, как одинокий нищий, и под ним виднелась группа конных норманнов. Остальные же стояли плотной стеной, закрывшись круглыми щитами из прочного дерева с железной окантовкой и бляхой посередине.

За ними Ги увидел сидевшего верхом Ролло. Даже зубами заскрипел от ненависти к этому захватчику — своему сопернику. Ролло сидел на высоком вороном жеребце, кольчуга бугрилась под напором его мышц. Верхняя половина лица была скрыта под стальным наличием шлема, но какая воля читалась в его надменном подбородке, какая величавость в осанке, в посадке горделивой головы. И Ги, несмотря на всю его ненависть к норманну, невольно затаил дыхание, глядя на него словно завороженный. Но тут же одернул сам себя.

— Дьявол! Оборотень! Враг всех франков и лично мой!

Ги увидел, как Ролло тронул повод коня и, выехав немного вперед, поднял руку.

Норманны расступились, выпустив вперед группу пленных. Среди них был Далмации. Несколько воинов конвоировали захваченных франков. Один из конных викингов догнал пленных, что-то сказал Далмацию и расхохотался. Ги узнал под высоким шлемом обожженное лицо Рагнара. Проследил, как Рагнар, ловко правя конем, подъехал туда, где собирались другие конники. Что-то говорил им, оглядываясь на город.

Странно вел себя и Далмации. Он словно удерживал франков, что-то говорил им. Они сплотились, вокруг него. Конвоиры-норманны торопили их, подталкивали древками копий. —

Не нравилось все это Ги. Он дал приказ лучникам на стене держать стрелы наготове, подождал, пока над бойницами укрепят котлы со все еще пузырящейся смолой. Приказал быть готовыми ко всему. Никогда нельзя знать, что придет на ум коварным язычникам. И хотя слову Ролло верят — он такой же варвар, как и другие.

Ги еще раз огляделся. Пора!

— Ну, Господи, на все воля Твоя! — Ги перекрестился, и по его сигналу стражники стали выталкивать тяжелые брусья засовов из пазов.

Ворота приоткрыли лишь настолько, чтобы пленные смогли выйти. Несколько человек франков, которым была обещана награда, сопровождали их. Не посули им Гвальтельм золота, вряд ли бы нашелся хоть один из желающих выйти навстречу норманнам. Сопровождающим были даны строжайшие инструкции при малейшем подозрении в поведении норманнов тащить пленных назад в город.

Сверху Ги было хорошо видно, как группа франков вела норманнов к месту передачи. Они двигались медленно. Стояла напряженная тишина. Было даже слышно, как кукует кукушка в соседнем лесу. Даже воздух, казалось, напряженно застыл.

И тут случилось непредвиденное: не успели франки с норманнами пройти и половину расстояния, как Рагнар вдруг резко свистнул, вздыбил коня, и тотчас окружавшие его конники рванулись вперед.

— Стреляйте! — крикнул Ги лучникам.

Вмиг все вокруг пришли в движение. Словно все только и ждали этого. Далмации и пленные франки побежали в сторону города, их настигали конники, но град обрушившихся со стен стрел уложил их. Ги видел, как лошадь Рагнара через голову полетела на землю, а сам он так и покатился, вздымая облако золы.

Франки неслись со всех ног, а пленные викинги кинулись к своим. Но не успели, столкнулись с бегущими франками. Произошло столпотворение, люди толкались, падали. Но франки, которых было гораздо больше, невольно увлекали северян опять к воротам. А всадники были уже рядом, поднимали палаши, секиры и тут же падали, сраженные стрелами со стены. Как вихрь, вдоль рядов воинства пронесся Ролло, но не в силах был уже удержать панику.

— Закройте ворота! — кричали на стене.

— Нет! — крикнул Ги. — Они уже рядом, впустите своих.

Он едва не заскрежетал зубами, когда увидел, что за месиво из живых человеческих тел образовалось внизу. Люди — пленные франки, увлекаемые назад норманны, конвоиры — столпились у ворот, лезли в щель задвигаемых створок. Теснились, так как норманны-пленные рвались к своим. Но пленных франков было больше, и они втаскивали норманнов назад. Люди стонали, сжатые створками. Кого вталкивали, кого, наоборот, выталкивали. Ги увидел Далмация, прорвавшегося внутрь, как тараном сбившего еле стоящего на ногах Бьерна.

Все. Ги сам кинулся помогать закрыть ворота. Первый брус — засов упал, когда створки уже трещали под напором варваров. Потом опустился второй брус, третий. Теперь они были защищены. А за стеной стоял рев, вопли отчаяния. Воины со стены метали булыжники, пускали стрелы. Потом полилась смола. И толпа нападающих отхлынула. У ворот корчились на земле умирающие, вопили, обожженные. И первый порыв у викингов прошел, они отступили от ворот, от стен. Отошли, отбежали от града стрел и дротиков, какие метали в них осажденные.

И тут в их рядах произошло замешательство. Застыв, викинги глядели туда, где скакал Ролло. На длинной веревке он тащил человека, ярла Рагнара. Тело Рагнара перескакивало через кочки, распыляло золу, билось об останки строений. Пожалуй, Ролло так бы убил Рагнара, если был Лодин Волчий Оскал на ходу не перерубил веревку. Ролло тут же почувствовал это, так резко развернул коня, что тот вздыбился.

— Как ты посмел, Лодин? Этот пес пошел против моего приказа. И ты был с ними. Вам всем следовало сделать «кровавого орла».

Но Лодин стоял на широко расставленных ногах, даже не попятился, схватил храпящего Глада под уздцы.

— Ты сам во всем виноват, Рольв. У нас был великолепный план проникнуть в город, а ты лишь волнуешься, что мы нарушим твое слово.

— Разрази тебя гром, Лодин! Вы все безмозглые тролли. Вы не посоветовались со мной, вы сорвали передачу пленных, вы упустили франков. Да, я ничего не знал, и в этом моя удача. Ибо вы действовали столь неразумно, как овцы, задумавшие пасти своих пастухов.

Лодин готовился вспылить, но в этот миг заговорил едва сумевший подняться Рагнар.

— Он прав, Лодин. Мы поспешили, и в этом прежде всего моя вина. Я был нетерпелив и все сорвал. И я прошу прощения, Ру.

Тут даже Лодин открыл рот. Но Ролло лишь стеганул Глада и понесся прочь.

— Я виноват, — повторил Рагнар оторопевшему Волчьему Оскалу. Он был весь в кровоподтеках, золе, грязи. — И, кроме Ру, это видят и другие наши люди. Они бы не заступились за меня, вздумай он меня покарать. Поэтому я наступил ногой на горло собственной гордости и признал вину. Ибо если я хочу еще иметь авторитет среди детей Одина, мне следует не злить Ролло, а смириться и поискать у него защиты от своих же людей. Он вытер струящуюся из разбитой скулы кровь, сплюнул. И несмотря на смиренные слова, поглядел на отъезжающего Ролло отнюдь не ласковым взглядом.

— Я еще докажу, что не зря ношу шлем ярла. В этот миг он обернулся на стену.

— Что это затеяли франки?

В городе стоял шум, за массивными квадратами зубьев стены мелькали тени. Отошедшие на безопасное расстояние от города норманны следили за ними, не зная, чего ожидать. Но вот те высунули над амбразурами зубьев стены длинные брусья, к каждому из которых была привязана на конце веревка. А потом на стене показались те из норманнов, кого в толпе смогли затолкать назад в город. Их было человек восемь, и среди них — Бьерн. Викинги внизу разразились проклятьями, когда увидели, что их пленным собратьям на головы надевают петли. Они поняли, что пленных собираются повесить на стене у них на глазах.

Это была идея Далмация. В первый миг, как он оказался в городе, он только катался по земле, его рвало, и каждый спазм сопровождался мучительным стоном. Когда он бежал в город, он не чувствовал ничего, но теперь боль просто разрывала голову, отзывалась во внутренностях, вызывала спазмы в желудке. Когда же он наконец пришел в себя, то увидел спешащего к нему епископа Гвальтельма.

— Слава святым угодникам…

— Ко всем чертям! — завыл Далмации. — Это не наша заслуга. Все сорвал этот краснобай Рагнар Жженый, похвалившись перед передачей и своим нетерпением дав нам шанс быть наготове. Вы же могли потерять город!

— Но, Боже правый! Мы ведь хотели спасти тебя. Мы же и спасли этим тебя.

— Я спас себя сам! — глухо рычал Далмации. Он еле смог подняться. Увидел пленных норманнов. — Повесить их всех. Пусть эти волки, измывавшиеся над нами, знают, что и в наших сердцах живет ярость. Повесить их на стене, чтобы все видели.

Подошел Ги. Он слышал последние слова аббата, стал возражать, что этим они лишь вызовут гнев норманнов и спровоцируют новый приступ.

— Черта с два! — ругался Далмации. — Плохо же ты знаешь Ролло, щенок, если думаешь, что он позволит вновь начать неподготовленный штурм. Но пусть и его глаза зальются болью. А франкам казнь язычников доставит сладость и воодушевит.

Гвальтельм и Ги переглянулись. Они понимали, что Далмации сейчас не в себе и его ослепляет ярость. Но собравшиеся встретили его речь с воодушевлением, и через миг вся площадь скандировала лишь одно: «Казнь! Казнь!! Казнь!!!» Люди были слишком напуганы неожиданным нападением норманнов, кричали, что хваленое слово Ролло не стоит и стоптанного башмака, и желали отомстить ему хотя бы таким способом.

Когда викинги увидели своих товарищей на стене, все их воинство замерло, а затем словно колыхнулось в едином, похожем на стон вздохе. Пленные викинги стояли у самой кромки стены, руки их были связаны за спиной, шею обвивала веревка, другой конец которой был прикреплен к концу просунутых сквозь зубья деревянных балок. Не оставалось сомнения, к какой участи их готовили. Быть повешенным для викинга — что может быть ужаснее! Быть подвергнутому самой позорной казни, умереть, как скотина для убоя, связанному, без возможности защищаться, без возможности выказать желание подвига! Навсегда лишиться доступа в Валгаллу… Лучше бы матери и вовсе не рожали их.

Когда первого викинга столкнули с зубчатого парапета и его тело, извиваясь, стало раскачиваться на веревке, норманны разразились страшными проклятиями. Иные даже рыдали в голос, не стыдясь слез, другие выли по-волчьи, третьи выкрикивали угрозы. Некоторые же точно оцепенели. Полыхающими глазами взирали, как один за другим падают со стены их товарищи, как извиваются, сучат ногами и замирают, а дух их оседает в сырое безрадостное царство мертвых Хель, где никогда нет места подвигам.

Последним к зубьям подтащили Бьерна. Он был бледен, скрипел зубами, превозмогая боль в раненой ноге. Но, как и всякий викинг, пытался выказать свое пренебрежение к смерти. Насмехался в лица тащивших его франков.

— Смерть — я хоть избавлюсь от боли в ноге. Ну же, не толкайтесь. Ха, вижу, вам и четырем трудновато справиться с раненым викингом.

Его почти установили меж зубцов стены, когда он увидел Снэфрид. Глядел ей в лицо с презрительной улыбкой и сказал ей свою последнюю вису на их общем языке:

Белой Ведьме, что корону раньше на челе носила, Быть собакою у франков — все, что в жизни ей осталось. Быть прислугой у крещеных, с сердцем, полным росы горя[30]. Вспоминать о днях прошедших, когда чтили клены копий[31]. Ту, что честь уж потеряла, и…

Он не закончил вису, как Снэфрид выхватила копье у стражника и толкнула древком скальда в спину. Каким-то чудом, покачиваясь, он все еще удержался на краю стены. Крикнул куда-то вперед:

— Ру, Эмма передала, что…

Он не успел докончить фразу, как Снэфрид с диким рычанием налегла на копье, и новый толчок опрокинул скальда со стены. Веревка натянулась до предела, и тело Бьерна забилось в последних конвульсиях. Он так и раскачивался вдоль кладки стены, пока последняя дрожь не прошла по телу, и он застыл, выпрямившись, склонив набок светловолосую безжизненную голову.

Ролло потемневшими глазами глядел на тело друга. Потом зажмурился, сгорбился в седле. Но лишь на миг. Резко выпрямился. Он видел, что его люди доведены до предела, что они готовы кинуться на беспорядочный, панический штурм. И он не мог допустить этого. Он уже и так потерял многих при взятии нижнего города, а теперь, когда впереди неприступно взмывала гранитная стена римской кладки… Нет, бессмысленная гибель его людей ни к чему не приведет.

— Назад! — крикнул он, рывком пришпорил Глада, вынесся вперед, сдерживая глухо рычащую, двигающуюся к городу толпу викингов. — Назад, ибо клянусь богами Асгарда, что зарублю каждого, кто сделает еще хоть шаг.

Понадобилась вся его воля, все присутствие духа, чтобы удержать норманнов в повиновении.

Франки тоже наблюдали за вражеским войском со стены. Они были наготове. Кипели котлы со смолой, черный дым поднимался к небу. Ги носился по стене, отдавая приказы. Когда увидел, что норманны отходят, даже не поверил своим глазам.

— Этот Ролло не дурак, — произнес поднявшийся на куртину[32] стены Далмации. — Он знает, что штурм сейчас ни к чему не приведет. Однако, клянусь крестами, нам недолго осталось тешиться передышкой.

— Преподобный Далмации, — резко повернулся к нему Ги. — Какого черта медлит наш светлейший герцог?! Ведь, если не ошибаюсь, прошли все сроки, как он должен быть здесь…

Далмации кривился от боли в шишке на лбу. Вокруг нее образовалась опухоль и нависла над глазом. Запах от Далмация шел нездоровый.

— Как в городе с оспой? — не .отвечая, спросил он. — С Божьей помощью, все обойдется.

— Вот-вот, — пробормотал Далмации, — с Божьей помощью. На Бога нам следует уповать и в борьбе с этими нормандскими волками. Ибо я не знаю, что отвечать тебе. Роберт Нейстрийский, принц Рауль, Вермандуа и Эбль Пуатье — все они уже должны быть здесь. И раз никого нет…

— Но, святые угодники!.. — опешил Ги. — Мы с отцом Гвальтельмом считали, что вы знаете, что делать.

— Знаю, — облизнул потрескавшиеся губы Далмации. — Нам надо обороняться. Ибо эти варвары не пощадят никого. Ну, ну, не гляди так, анжуец. У нас еще есть чудотворное покрывало Богоматери — и оно защитит нас от норманнов.

В голове его словно стрельнуло. Он схватился за нее и несколько минут глухо стонал.

— Думаю, вам полегчает, если вскрыть опухоль ножом, — заметил Ги, но в голосе его была столь странная интонация, что Далмации, превозмогая боль, пригляделся к нему.

— Думало, сам ты не собираешься это делать. А то, клянусь спасением души, у тебя сейчас такие глаза, что ты скорее пронзишь мне мозг, чем захочешь помочь.

Ги вздрогнул, вздохнул тяжело, словно ему не хватало воздуха.

— Видит Бог, это относится не к вам, а к его светлости герцогу. Вот бы на ком я бы с удовольствием попробовал свое оружие.

— Ты не смеешь так говорить!

— Смею! Эти правители судеб никогда не думают о своих деяниях. Ради политических уловок они готовы по десять раз менять свое решение, не думая о доверившихся им людях.

Он почти кричал это, потом бессильно сел на землю, устало уронил руки на колени. Сидел, обхватив себя руками, чуть покачиваясь.

Далмации же думал о другом.

— Нет, — решительно сказал он наконец. — Я могу сомневаться в Рауле Бургундском, не доверять Вермандуа, не надеяться на Эбля. Но Роберт… Слишком много он выиграет от этой кампании, слишком много она для него значит. Да, он непредсказуем, как все правители, хладнокровен и расчетлив. Но именно поэтому он не пожелает оставить Шартр Роллону. Ибо отдать город Покрова Божьей Матери язычникам — это и принять на себя гнев небес, и прослыть предателем по всему королевству франков! Ты слышишь меня, Ги?

Но анжуйца словно уже ничего не интересовало. Сидел, уставившись в одну точку.

Далмации не придал этому значения. Пошел искать епископа, сказал, что анжуец посоветовал ему вскрыть опухоль на лбу.

Уже вечером, когда аббат отоспался и отходил после мучительной операции, к нему пришел взволнованный Гвальтельм. Был бледен, глаза бегали. Сказал, что в городе у нескольких человек началась оспа. И у Ги в том числе.