Дикое Сердце (ЛП)

КАРИДАД БРАВО АДАМС

Трилогия «Дикое сердце»

КНИГА ПЕРВАЯ «ДИКОЕ СЕРДЦЕ»

Перевод с испанского сделала Людмила Александровна Яхина

Благодарности

Прежде всего хочу выразить свою огромную благодарность тем, кто опубликовал в интернете оригинал этого произведения, иначе не с чего было бы переводить.

Также выражаю благодарность моей маме, которая помогала мне с редактированием, указывала на ошибки, делилась мыслями, мнением, потому что текст действительно очень непрост. Порой было трудно вникнуть в смысл слов и максимально точно передать его на русском. Что-то было просто, что-то чуть сложнее, а что-то и вовсе трудным.

Также выражаю мою сердечную благодарность и признательность девочкам портала «Болтушка»: администратору сайта Ирине, редакторам Элеоноре, Екатерине и остальным девочкам за то, что они в числе первых присылали мне скриншоты с моими ошибками, тем самым принося мне бесценную помощь. Благодарю вас, дорогие мои девочки!

Перевод всей трилогии «официально» был выложен в начале июня на сайтах проза.ру, рутрекер, ЛитМир, на портале «Болтушка». Но по прошествии нескольких месяцев я вновь решила прочесть свой труд и посмотреть на него другими глазами, потому что глаз «затирается», когда очень долго занимаешься одним и тем же. И с удивлением я обнаружила, что много лишних слов, которые загромождают предложения и без того тяжеловесные. Думаю, читатели, прочитавшие первый опубликованный вариант, согласятся со мной. Много оказалось лишнего; не совпадали согласования времен; были опечатки, неточности и многое другое…

Но тем не менее,

Приятного чтения!

1.

Октябрьский шторм ревел в неспокойных водах Антилий. Стояла ночь, ураганные шквалы разбивались о крутые склоны скал; гигантские волны стремительно падали в бурлящую пену под беспощадными ударами дождя. Ужасая землю, тьма поглотила небо…

Скалистый берег открывался взору небольшими бухтами с узкими долинами, через несколько метров переходящими в густой тропический лес.

Флаг Франции развевался на антильской земле.

Вопреки разбушевавшейся стихии, корабль вошел в порт Сен-Пьер }[1]. Соединяясь с ветром и волнами, залп почтения из двадцати одного пушечного выстрела приветствовал его из крепости Сан-Онорато.

Одновременно с укрывшемся на рейде Сен-Пьера фрегатом, и ветхая лодчонка чудом отвоевала себе кусочек пляжа неподалеку от города. Единственный член экипажа, спрыгнув, погрузился в воду по пояс, и вытащил хрупкую индейскую каюку, избавляя ее от ярости, вновь набиравшей силу стихии.

Вспышка молнии выхватила из темноты фигуру храброго моряка, приплывшего в бухту. Сильный и проворный, по-кошачьи гибкий и ловкий, он поднялся вверх, оценивая опасность места, где оставил свою лодку. Ему было около двенадцати лет, но с огрубевшей от непогоды кожей, крепкой шеей, квадратными плечами, узкими бедрами, мозолистыми руками. Босые ноги ступали по земле так, словно держались за нее когтистыми лапами.

Вспышки молний оставляли следы ярчайшего света. Зловещий удар грома потряс ночную тьму. Подавив невольный страх, мальчик взглянул на хмурое небо и воскликнул:

– Святая Барбара!

На несколько мгновений он замер, но не из-за ужаса ночи. Он лишь оценил точным взглядом, каким путем ему следовать, чтобы поскорее добраться до близлежащего города, огни которого мерцали вокруг бухты.

В намокшей одежде он нащупал небольшой конверт, словно сокровище; посмотрел еще раз на лодку, которую оставил на песке, и пустился в путь неслышным и быстрым шагом.

– Если вы не поторопитесь, то опоздаем на праздник в честь губернатора, друг Д`Отремон.

– Спешить? Никогда не спешил ради кого или чего, друг Ноэль, да и льет как из ведра. Мало будет гостей, которые придут вовремя, к тому же маршал Понмерси прибыл на фрегате каких-то двадцать минут назад, как вы видели. Он почетный гость.

– И вы, мой друг. Праздник в честь вас обоих, а экипаж давно готов.

– Хорошо, друг Ноэль. Пойдемте…

С изящной досадой Франсиско Д`Отремон встал. Сделав несколько шагов по роскошному помещению, он с удивлением на лице задержался посреди прихожей, когда услышал громкие, внезапно раздавшиеся эхом звуки дверного молотка. Недовольный этим, он надменно спросил у слуги:

– Кто там стучит, Баутиста?

– Я только что собирался посмотреть, сеньор, – ответил слуга. – Не знаю, кто бы мог осмелиться…

– Так поставь его на место, – отрезал Д`Отремон.

Внутрь изысканного фойе со свистом ворвался порыв ветра и дождя. Сердясь, Д`Отремон крикнул:

– Да закрой же эту дверь, болван!

Прежде чем слуга что-либо сделал, несвоевременный посетитель одним прыжком проник внутрь комнаты. Взлохмаченные мокрые волосы надо лбом, полуголое тело, с которого стекала вода прямо на ковры – удивительная смесь смелости и отваги. Увидев его, Франсиско Д`Отремон и Педро Ноэль отпрянули назад, их возмущение сменилось удивлением.

– Черт побери! – воскликнул Ноэль.

– Что такое? – вопросил Д`Отремон.

– Я ищу сеньора Франсиско Д`Отремон… – решительно пояснил мальчик.

– Вы, должно быть, сумасшедший, сеньор… – вмешался слуга. – Я сейчас…

– А ну оставь его в покое! – властно отрезал Д`Отремон.

– Вы Франсиско Д`Отремон? – спросил мальчик. – Это вы, сеньор?

– Да, это я. А ты кто? Какого дьявола осмеливаешься вот так приходить в мой дом?

– Меня зовут Хуан. Я приехал с Мыса Дьявола, чтобы передать вам это письмо. Сеньор Бертолоци умирает и просит, чтобы вы приехали до его кончины. Если вы действительно сеньор Д`Отремон, пойдемте со мной. Со мной лодка, чтобы отвезти вас. Отправимся?

Мальчик сделал было шаг к двери, но задержался, внимательно вглядываясь в изумленное лицо Франсиско Д`Отремон, державшего его мокрый конверт. Это был высокий и видный мужчина, одетый с необыкновенной изысканностью. Рядом с ним, качая головой, словно не веря тому, что видит и слышит, стоял добрый и невысокий Педро Ноэль, его друг и нотариус. Он удивленно и недовольно спросил:

– Отвезти в твоей лодке сеньора Д`Отремон?

– Я бы сказал, что он не в своем уме! Лучше я позову кого-нибудь, чтобы его увели… – настаивал слуга.

– Тихо! – приказал Д`Отремон, а затем, будто вспоминая, забормотал: – Бертолоци, Бертолоци…

– Он сказал, чтобы вы немедленно приехали, потому что, к несчастью, не может ждать слишком долго. Если мы выйдем прямо сейчас, то на рассвете будем там.

– Бертолоци умирает… – шептал Д`Отремон.

– Лекарь заверил, что тот не доживет до утра. И оставил лекарство, но он не захотел его принимать и отправил меня с письмом. Сказал, чтобы вы немедленно приехали.

– Ты, несомненно, ошибся. Я не знаю никакого Бертолоци, – хмуро воскликнул Д`Отремон.

– Но сеньор! – жалобно воскликнул мальчик. – Это невозможно, сеньор! Если вы дон Франсиско Д`Отремон…

– Я не знаю никакого Бертолоци! – снова повторил тот. Он повернулся к своему другу и пригласил: – Пойдемте, Ноэль?

Не глядя на мальчика, он вышел вслед за нотариусом. Кучер спрыгнул с кóзел, чтобы открыть дверь кареты. Франсиско Д`Отремон взглянул на мокрое письмо и бросил в карман; зайдя в экипаж, он громко приказал:

– Во дворец губернатора! Быстрее!

Мальчик приблизился и умоляюще крикнул:

– Сеньор, сеньор, сеньор…!

Все было бесполезно. Экипаж уехал; мальчик секунду помедлил, а затем зашагал под проливным дождем.

Педро Ноэль, нотариус семьи Д`Отремон, опираясь крупными руками о серебряную рукоятку трости, изредка поглядывал на рядом сидящего человека. Несмотря на грубый ответ мальчику и ледяное выражение лица, Франсиско Д`Отремон казался очень возбужденным и обеспокоенным. Его губы сжались, а щеки побледнели, беспокойные руки то и дело меняли положение и часто нащупывали влажный конверт в кармане. Наконец, нотариус, подумав, решил спросить:

– Вы не прочтете письмо? Возможно, речь идет о чем-то действительно важном. Когда ребенка заставляют поехать в город с Мыса Дьявола в такую ночь. Скорее всего потому, что этому Бертолоци, которого вы не знаете, необходимо сказать вам нечто очень важное… – он понизил голос, и намекая, пояснил: – Бертолоци… Мне это имя кажется знакомым…

– Что?

– До сей минуты я не мог вспомнить, но сейчас, кажется, начинаю припоминать. Андрес Бертолоци приехал на Мартинику пятнадцать лет назад. Он принадлежал к одной из самых знатных семей Неаполя. Привез деньги, чтобы купить имение, и приобрел одно обширное на юго-востоке острова, с огромными плантациями кофе, табака и какао. Вскоре стал состоятельным человеком, был веселым, щедрым, искренним и приветливым, как большинство итальянцев. Он привез с собой жену: прекраснейшую девушку, в которую был безумно влюблен…

– Хватит! – оборвал гневно Д`Отремон.

– Простите, не учел, что надоедаю вам. Меня удивляет, что вы не помните Бертолоци. Вы были в Сен-Пьере, когда его постигло несчастье.

– Вы называете это несчастьем?

– Первым несчастьем было бегство его жены.

– На что вы намекаете?

– Не намекаю, друг Д`Отремон, а напоминаю. Бертолоци публично поклялся убить человека, с которым она уехала, но его имя так и осталось тайной. Она исчезла навсегда, а Бертолоци предался всем порокам: пьянству, играм, хождению к наихудшим распутницам порта. В конце концов, он потерял имение и, полностью разорившись, исчез. Но приходит на память, что мне когда-то говорил один знакомый…

Экипаж остановился у дверей дома губернатора, но Франсиско Д`Отремон не шевелился. Напряженный, раздраженный, повернувшись к нотариусу, он ждал последних слов, которые Педро Ноэль произнес как бы неохотно с тонким намеком:

– Похоже, последний клочок земли, который он сохранил – это голая скала, называемая Мысом Дьявола. На ней он своими руками соорудил лачугу, и именно там умирает, оттуда он послал за вами. Вам так не кажется?

– У вас самая отвратительно-великолепная память, которую я знал когда-либо.

– Ради Бога, друг Д`Отремон, это моя профессия! Столько историй приходится выслушивать, когда распоряжаешься бумагами семьи, которые так часто отражают драмы спальни. Кроме того, Бертолоци был человеком интересным. Его дела давали много поводов для сплетен и его несчастье…

– Меня не интересует его несчастье. Я никогда не был его другом!

– Иногда достаточно быть врагом, чтобы пробудить интерес.

– Что вы хотите сказать, Ноэль?

– Вы позволите говорить откровенно?

– Может быть, я попрошу вас не делать этого?

– Ну хорошо. Я думаю, вам следует прочесть письмо и поехать к вашему недругу Бертолоци на Мыс Дьявола.

Франсиско Д`Отремон, услышав слова нотариуса, заерзал на сиденье и яростно смял в кармане письмо мальчика. Затем улыбнулся и, натянув маску насмешки с еле скрываемым беспокойством, спросил:

– Разве не вы столь сильно желали пораньше приехать на праздник губернатора?

– Еще полчаса назад это было самым важным для вас.

– А теперь, что? Вам кажется, что важнее праздника губернатора принять последний вздох этого развратника, пьяницы, этого несчастного, погрязшего во всех пороках только потому, что ему изменила женщина?

– Он любил свою жену, – мягко ответил Ноэль. – Она его опорочила, а ему так и не удалось встретиться лицом к лицу со своим соперником.

– Не удалось, потому что не хотел его найти! – гневно взорвался Д`Отремон.

– Может быть, тот смог хорошо спрятаться…

– Думаете, он был трусом?

– Нет, конечно, я так не думаю. Несомненно, он мог противостоять всему. Всему, за исключением скандала. К тому же у него были другие серьезные обязательства, и Джина Бертолоци знала это. Он был женат, супруга вот-вот должна была родить ребенка. Я не виню того мужчину, друг Д`Отремон. Это грехи мужчины. Гораздо более тяжелым грехом мне кажется не прийти на зов умирающего.

– Хватит, Ноэль! Я поеду.

– Наконец-то! Простите, что так настаиваю. Я вас немного знаю, друг Д`Отремон, и знаю, что есть вещи, которые вы никогда себе не простите.

– В таком случае, хотите ли вы принести мои извинения губернатору?

– С искренним желанием, друг мой.

– Тогда идите, – и тут Д`Отремон воскликнул: – Минутку!

– Не нужно напоминать о деликатности дела, – с пониманием отозвался Ноэль. – Это… моя обязанность, друг Д`Отремон.

2.

Буря стихла. Море почти успокоилось; свежий прохладный ветер, прибывший вместе с рассветом, разогнал тучи.

Ветхая лодка, выдержавшая бурю, застряла в глубокой расщелине, высеченной из скалы ударами волн. Мальчонка снова прыгнул в воду, чтобы осторожно вытащить ее на землю и не повредить. Затем огрубевшие от непогоды босые ноги вскарабкались по острым камням большого утеса сначала с кошачьей гибкостью, потом медленнее, как будто туда не хотели. На вершине скалы они будто налились свинцом, останавливались каждую минуту, медлили, словно хотели уйти в другом направлении, и наконец, добрались до дверной пустоты, у входа в жалкую хижину – единственному человеческому жилищу на Мысе Дьявола.

Голос больного злобно спросил:

– Кто там?

– Это я: Хуан.

– Хуан Дьявол!

Лихорадочным усилием с убогой постели приподнялся человек, одетый в грязные лохмотья, похожий на скелет: кожа да кости, впалые щеки, грязные, спутанные волосы и заросшая борода, рот, перекошенный от боли. Он бы внушал глубокое сострадание, если бы не горящий, смелый, с яростным вызовом взгляд, и слова, отягощенные ненавистью и желчью.

– А пес, за которым я тебя послал? Пришел с тобой? Где он? Где проклятый Франсиско Д`Отремон? Беги, позови его! Приведи, скажи, чтобы пришел, еще немного, и я его не дождусь!

– Он не приехал со мной, – начал оправдываться мальчик.

– Нет? Почему? Ты не сделал то, что я сказал, проклятый? Не поехал к нему домой? Не послушался? Сейчас увидишь…

Он попытался встать, но упал без сил, неподвижный, истощенный, с остекленевшими глазами. Невозмутимо мальчик шаг за шагом приближался к нему, со странным выражением в глубоких гордых глазах, пытаясь убедить:

– Да, я прибыл к нему домой.

– И отдал ему письмо?

– Да, сеньор, прямо в руки.

– И он не приехал после того, как прочел?

– Он не читал его. Сказал, что не знает никакого Бертолоци.

– Этот пес так сказал?

– Он уехал в карете на праздник, где его ждали.

– Проклятый! А ты что сделал тогда? Что сделал?

– Что я мог поделать? Ничего.

– Ничего… Ничего! Знаешь, что умираю, знаешь, что нужно, чтоб он пришел, и ничего не делаешь! Ты тот, кем и должен быть!

– Но отец! – взмолился мальчик.

– Я не твой отец! Сколько раз я тебе это говорил? Я не твой отец. Когда эта проклятая вернулась, чтобы просить помощи, она уже держала тебя на руках. Ты не мой сын! Если бы она, обманув, украла еще и сына, я бы ее убил. Но нет, она вернулась с сыном от другого, сыном этого негодяя… С тобой!

– С сыном кого?

– Кого? Кого? Хочешь знать? Я и послал тебя за ним, чтобы рассказать. Ты сын того, кто уехал в карете на праздник, а я нахожусь на пороге смерти. Кто забрал и украл у меня все, а в довесок дал еще и тебя.

– Не понимаю, не понимаю!

– Так пойми же! Этот сеньор, который повернулся к тебе спиной, который сказал, что не знает меня, он твой отец!

– Мой отец… Мой отец? – пробормотал мальчик изумленно.

– Но не беспокойся, он тебя и не узнает. Какая мерзость!

– Сеньор Бертолоци, повторите. Мой отец? Вы сказали, мой отец…?

– Твой отец Франсиско Д`Отремон. Скажи всем, кричи об этом везде! Твой отец Франсиско Д`Отремон. Своим несчастьем ты обязан ему. Обязан нищетой, стыдом, наготой, голодом, оскорблением, которое кинут тебе в лицо, когда станешь мужчиной, потому что он опозорил твою мать! Всем этим ты обязан ему. Я вызываю его, потому что умираю, ведь ты останешься один, а ему нужно на праздник, где его ждут… – рыдания сорвались с его горла, давая волю нежности – Хуан, Хуан, сын мой!

– Сеньор!

– Ненавижу тебя, потому что ты его сын, но кое-чем можешь смыть это пятно. Когда станешь мужчиной, найди Франсиско Д`Отремон и сделай то, на что у меня не хватило смелости: убей его. Убей! – и, словно в этих словах был последний вздох, он упал без сознания на пол.

– Сеньор, сеньор! Ответьте!

Он тщетно тряс его. Андрес Бертолоци больше не мог ответить!

На берегу, возле глубокой расщелины, у входа к узкому песчаному пляжу, на величественных вершинах скал, о которые разбивались морские волны и на Мысе Дьявола не было никого, кого мог охватить его пристальный взгляд. Ни души, ни человеческого пристанища, лишь жалкая лачуга, сокрытая темной вершиной Мыса Дьявола, уходящего в глубь моря.

Это название хорошо подходило скалистой местности, теперь еще более опустошенной, под низкими плотными серыми тучами, такими низкими, такими близкими к земле, словно хотели ее поглотить. Твердым шагом Франсиско Д`Отремон подошел к хижине и позвал громким голосом:

– Бертолоци!

Имя гулко отдалось в пустой комнате без дверей и окон, почти без мебели. На убогой кровати лежало окаменевшее тело, выделявшееся под простыней, удивительно чистой для такого места. Пораженный Д`Отремон прошептал:

– Бертолоци…

Махом сдернув простыню, чтобы увидеть лицо умершего, на которого смерть уже наложила свою маску, он едва узнал молодого мужчину, здорового и высокомерного, его соперника. Седина пробивалась сквозь спутанные темные волосы, густую бороду, покрывавшую худые щеки, тень великого покоя была на закрытых веках. Вздрогнув, Франсиско Д`Отремон накрыл лицо и отошел на шаг.

Он пришел поздно, слишком поздно. Эти лиловые губы уже не расскажут тайну, которую хранили. Они замолчали навсегда. Рука Франсиско Д`Отремон нервно нащупала письмо, которое он даже не прочитал. Он берег его, как оружие, отраву, как спящую ядовитую змею. Но стоя перед неподвижным телом, он разорвал конверт и шагнул к окну без створок, сквозь которое проникал белый свет нового дня.

«Пишу тебе из последних сил, Франсиско Д`Отремон и прошу прийти ко мне. Приходи без страха. Я не зову тебя для мести. Слишком поздно получать плату твоей кровью за все, что ты сделал мне и ей. Ты богат, любим и уважаем, тогда как я нахожусь в унизительной нищете и жду приближающуюся смерть как единственное избавление. Не хочу повторять, насколько я ненавижу тебя. Ты это знаешь. Если бы я мог убивать одной мыслью, то тебя уже давно бы не было. Я постепенно иссушил себя злобой, которая овладела моей душой…»

На мгновение Франсиско Д`Отремон прервал чтение, чтобы посмотреть на каменный лик под простыней, чувствуя, что его охватывает тревога и становится трудно дышать в этой лачуге, которая, казалось, тоже отвергала его; он снова вернулся к чтению.

«…Злоба убивает меня сильнее алкоголя и заброшенности. Из-за ненависти я молчал столько лет. Сегодня хочу рассказать кое-что, что может заинтересовать тебя. Это письмо вложит в твои руки мальчик. Ему двенадцать лет, и никто не позаботился окрестить его и дать имя. Я зову его Хуан, а рыбаки побережья Хуан Дьявол. В нем мало человеческого. Он хищное животное, дикарь, я вырастил его в ненависти. У него твое порочное сердце, а я дал, кроме того, полную волю его наклонностям. Знаешь почему? Скажу на случай, если ты не решишься приехать и выслушать меня: это твой сын…»

Письмо задрожало в руках. Вытаращенными глазами он опять взглянул на влекущие огненные строки, одним глотком выпивая остаток яда тех слов.

«…Если он стоит перед тобой, посмотри в его лицо. Иногда он твой живой портрет. Иногда похож на нее, проклятую. Он твой. Бери его. У него отравлено сердце, а душа испорчена злобой. Он знает только ненависть. Если заберешь его, то он станет твоим наихудшим наказанием. Если бросишь, то станет убийцей, пиратом, грабителем, который закончит дни на виселице. И это твой сын, твоя кровь. Это моя месть!»

Побледнев от ужаса, затем покраснев от негодования, Франсиско Д`Отремон скомкал письмо – последнее послание побежденного соперника, теперь неподвижного врага. Его торжество после смерти было так же велико, как его падение при жизни. С внезапным порывом безудержного гнева, он подошел к его постели и открыл лицо умершего, и выкрикнул, дрожа от отвращения и ярости:

– Ты лжешь! Ты лжешь! Это неправда! Почему не дождался меня, чтобы признаться в этом? Ты лгун! Трус! Каким всегда был до самого конца! Трус, да, трус! Никогда не хотел открыто встретиться со мной. Как настоящий мужчина, чтобы призвать к ответу. А теперь, почему ты не жив? Почему не дождался меня? – он отступил назад, пошатываясь, ничего не видя, кроме красного тумана, который уносил его от действительности. – Ты самый подлый обманщик, но твоя глупая месть меня не настигнет! Нет! Нет!

– Сеньор Д`Отремон! – раздался тихий голос Педро Ноэля.

– Это неправда! Это неправда!

– Д`Отремон! – повторил Ноэль, приближаясь. – Д`Отремон!

– Трус… Негодяй…!

– Друг мой, вы лишились рассудка?

– Что? – отреагировал наконец Д`Отремон.

– Вы не здоровы, вы не в себе. Очнитесь же…

– Ноэль, друг Ноэль…

– Успокойтесь, пожалуйста. Успокойтесь…

Франсиско Д`Отремон огромным усилием воли отдалился от постели мертвеца, в то время как Педро Ноэль с уважением приблизился к ней.

– Он обманщик. Обманщик и мерзавец! – изрек Д`Отремон глухим голосом.

– Он уже ничто, друг мой, лишь грустные останки. Оставьте его и пойдемте.

– Как вы здесь оказались? – спросил Д`Отремон, выходя из оцепенения.

– Мне показалось правильным отыскать вас. Баутиста сказал, каким путем вы последовали. Думаю, я приехал вовремя, а вот вы, напротив, слишком поздно. Пожалуй, пойдемте же.

– Подождите, подождите, а где мальчик?

– Какой мальчик?

– Который принес письмо. Где он?

– Не знаю. Я никого не видел. Полагаю, несчастный Бертолоци жил в полном одиночестве.

– Ребенок жил с ним. Где он?

– Повторяю, я никого не видел, но если вы настаиваете. О, посмотрите!

Д`Отремон быстро обернулся. За старым столом и парой сломанных стульев, рядом с кроватью, на полу, сидел мальчик, который приехал с письмом в Сен-Пьер. Спутанные волосы скрывали лоб и темные глаза, горевшие странным огнем.

– Что ты там спрятался, мальчик? – спросил Ноэль. – Поднимайся, сеньор тебя ищет.

Хуан медленно поднялся, не отрывая взгляда от Д`Отремон, который почувствовал, как краснеют щеки. Этот взгляд осуждал, обвинял, быть может, вопрошал.

– Ты там был? Был, когда я вошел? – хотел знать Д`Отремон: – Отвечай!

– Да, сеньор, – ответил мальчик. – Я там был.

– Почему ты спрятался? – спросил Ноэль.

– Я не прятался. Я там был.

– Не сказав ни слова… – пожаловался Д`Отремон.

– А что я должен был сказать?

Мальчик встал на ноги. Высокий для своего возраста, стройный и крепкий, живой и проворный, как дикий зверек. Д`Отремон повернулся к нему и резко схватил за руки.

– Ты следил за мной, за тем, что я говорил? Да, правда? Ты знал содержимое письма, что принес?

– Что?

– Что, если ты прочел это письмо! Отвечай! – яростно давил на него Д`Отремон.

– О, отпустите меня! Я не следил за вами! Отпустите! Вам незачем держать меня. Тем более я не читал письмо. Я не умею читать.

– Конечно же, друг Д`Отремон, – прервал примиряюще Педро Ноэль. – Какая странная мысль! Как будто этот бедный мальчик умеет читать!

– Он сказал, что написал в письме? Говори правду! – угрожающе обратился Д`Отремон к мальчику.

– Я же сказал, что нет, – ответил мальчик.

– Пожалуйста, друг Д`Отремон, – посоветовал Ноэль. – Успокойтесь, успокойтесь.

С дрожащими губами, сжав кулаки, Франсиско Д`Отремон отошел на несколько шагов, в то время как нотариус добродушно посмотрел на неподвижного мальчика, сурового и мрачного, и спросил:

– В котором часу умер сеньор Бертолоци?

– Не знаю. Но прошло уже некоторое время.

– Ты никого не известил?

– Я был там, у хижин внизу. Они дали мне эту простыню. Потом сказали, что придут из органов правосудия. Но я ни за кем не следил, – упорно настаивал мальчик. – Этот сеньор говорит…

– Сеньор Д`Отремон очень разволновался из-за случившегося. Твое поведение показалось ему необычным, не более. Иди сюда, подойди. Понимаю, ты тоже чувствуешь себя нехорошо. Кто ты сеньору Бертолоци? Друг? Родственник? Слуга?

Мальчик выпрямился. Его взгляд, словно стрела, пронзил Франсиско Д`Отремон, который уже поворачивался к нему, и посмотрел на него в упор. Мгновение, и их взгляды пересеклись в воздухе, такие удивительно похожие; и нотариус, глядя на них, мягко спросил:

– Не знаешь, кем ты приходился сеньору Бертолоци? Возможно, соседом, не более. Ты из той рыбацкой деревни внизу?

– Нет, я жил здесь. Сеньор Бертолоци был… Был моим отцом…

– В самом деле, – выдохнул Д`Отремон. – Думаю, мальчик – сын Андреса Бертолоци и его несчастной жены. Болезнь и алкоголь, должно быть, свели с ума Бертолоци в его последние минуты. Он, должно быть, сказал мальчику такие странные вещи, что бедный мальчик помешался.

Его дрожащая рука хотела погладить по голове Хуана, который резко уклонился. Затем, смутившись, Д`Отремон медленно вышел из хижины, Ноэль вслед за ним. Сделав несколько шагов, он остановился и спросил друга:

– Позвольте мне спросить, что вы будете делать?

– Распоряжусь, чтобы Бертолоци похоронили пристойно. Вы хотели бы заняться этим? – ответил Д`Отремон грустно и спокойно, уже овладев своими чувствами.

– Конечно, если прикажете.

– Я думаю на рассвете выехать на свои земли.

– А мальчик?

– Я возьму его с собой.

– Вот как! Но захочет ли он поехать? Не думаю, что вы друг другу понравились.

– Положусь на ваш хитрый ум, чтобы расположить его к себе, Ноэль.

– Простите, последний вопрос. Вы прочли, наконец, это пресловутое письмо?

– Прочел и сразу же порвал. Одно безумие и нелепость. Теперь я знаю, что Андрес Бертолоци окончательно спятил. Совершенно спятил!

Педро Ноэль отошел вместе с мальчиком от хижины, по направлению к дороге, которая другим путем соединяла город с этой пустынной местностью. Прошли часы, и мрачные формальности похорон тела Бертолоци почти подошли к концу. Остался только один щекотливый вопрос, который Франсиско Д`Отремон поручил своему дипломатичному другу и нотариусу.

– Сеньор Д`Отремон увезет тебя. Знаешь, что это значит? Он отвезет тебя в свой дом, где к тебе будут хорошо относиться, и есть все удобства. Твоя жизнь изменится.

– Нет… Не хочу! – угрюмо запротестовал мальчик.

– Чего не хочешь? Думаю, ты не так меня понял. Сеньор Бертолоци умер. Тебе здесь делать нечего.

– Не хочу, чтобы меня увозили!

– Не упрямься. Ты поедешь в прекрасный дом с удобствами, где будешь жить как человек. Сеньор Д`Отремон хочет поддержать тебя, он очень хороший.

– Нет! Нет! Это неправда! Не хочу ехать с ним!

– Но тебе придется это сделать по-хорошему или по-плохому. Тебе не причинят вреда. Напротив, будет хуже, если тебя увезут силой, засунув в мешок, как дикую обезьяну.

– Если меня увезут силой, я сбегу!

– И снова поймают, – мягко сказал нотариус. – Но почему ты так упрям, мальчик? Посмотри-ка… Хочешь, мы заключим договор? Я поеду с вами, проведу два или три дня в Кампо Реаль, так называется имение сеньора Д`Отремон. Если ты не захочешь остаться, то я увезу тебя, когда буду возвращаться в Сен-Пьер.

– Почему он не оставит меня с вами? Я могу делать разные вещи: рубить дрова, ухаживать за лошадьми. Я…

– Прекрасно. Займешься этим, когда вернемся. Но сейчас тебе следует послушаться сеньора Д`Отремон. Ты ошибаешься, если думаешь, что он плохой. Он хороший и благородный, у него красивый загородный дом, его супруга красивая женщина, элегантная и приятная, у него есть сын, которому примерно столько же лет, сколько и тебе. Уверен, он захочет, чтобы ты остался с ним, играл с ним и был его маленьким помощником. Тебе там будет хорошо, Хуан.

– Я бы хотел остаться с вами, или чтобы меня оставили.

– Одного мы тебя не оставим. Я привезу тебя и…

– И увезете потом, пообещайте. Я не хочу там оставаться!

– Хорошо, дружок, хорошо. Я привезу и увезу тебя. Ты не благодарен сеньору Д`Отремон. По крайней мере, тебе нужно поблагодарить его за добрую волю. Давай, иди к повозке, потому что мне нужно с ним поговорить.

– Что происходит, друг Ноэль? – спросил подошедший Д`Отремон.

– Он очень сопротивлялся, однако мне удалось его уговорить, пообещав приехать с вами и увезти, если ему там не понравится. Он предпочел остаться со мной, не сочтите это пренебрежением. Мальчик странный, но боюсь, очень умен, несмотря на дикий и неотесанный вид.

– Боитесь? Но почему?

– Это просто речевой оборот. В конце концов, мне предпочтительней общаться с умными, а не с дикарями. А он доказал свою храбрость. Путешествие на лодке в такую бурю требует большого мужества, которое есть не у каждого мужчины. Еще он кажется мне сдержанным и гордым, с некоторым природным достоинством. Это необычно для того, кто является нищим. В нем чувствуется порода.

– Оставьте в покое его породу! Я забираю его потому, что этого, наверное, хотел попросить у меня Бертолоци, не более. А моей жене незачем знать подробности. Воображение женщин внесет только разлад. Надеюсь, вы не удивитесь, если я расскажу какую-нибудь другую историю о мальчике.

– Боюсь, дело осложнится, когда мальчик причешется и умоется, потому что не сойдет за какого-нибудь полукровку. Заметили, как он хорош собой? Его большие итальянские глаза чрезвычайно напоминают глаза несчастной Джины Бертолоци.

Ноэль увидел, как тот побледнел и сжал губы. Затем Франсиско Д`Отремон пожал плечами, стараясь выглядеть беззаботным, и объяснил между тем:

– У меня не было времени хорошенько рассмотреть его лицо. На худой конец, все уладится. Приказы в своем доме пока отдаю я.

3.

– Мама, мамочка! Вон там папа едет. Вон едет!

С искрящимися от радости глазами и зарумянившимися от возбуждения щеками, обычно бледными, в обрамлении прядей светлых волос, мальчик двенадцати лет вошел в спальню отдыхавшей сеньоры Д`Отремон, которая открыла глаза и медленно приподнялась с просторного гамака.

– Это точно? Неужели? Но ведь я не ждала его до субботы!

София Д`Отремон была женщиной тонкой и хрупкой красоты с большими бирюзовыми глазами, мягкими и прямыми светлыми волосами, как у сына, и такими же щеками цвета янтаря.

Ее болезненное выражение лица исчезло, когда она услышала эту новость. Встав, она сделала несколько шагов, опираясь на его худые плечи.

– Ты уверен, что это твой папа приехал?

– Ну конечно, мама, Себастьян прибежал и сообщил. Он сказал, что видел с холма, как папа ехал на белой лошади, а позади него три экипажа. Хорошо, если бы они были полны подарков.

– Для тебя?

– Для меня, мамочка. Если приплыл корабль из Франции, то папа тебе всего привез: шелка, духи, конфеты и все то, что всегда тебе привозит. Я попросил у него карманные часы. Он мне их привезет?

– Конечно, сынок. Позови-ка моих горничных. Изабель, Ану… первую, кого встретишь. Мне нужно причесаться и одеться.

– Сеньора, сеньора! Говорят, сеньор едет сюда, – воскликнула горничная Ана, врываясь в спальню.

– Видишь? Видишь, мамочка? Он уже здесь.

– Боже! Помоги мне причесаться, Ана. Переодеться нет времени, но…

– Сеньора, вы всегда красивая и прибранная.

Служанка-мулатка не обманывала. Как всегда, сеньора Д`Отремон была безупречна. Изящное белое платье, украшенное широкими кружевами, шелковые чулки, туфли с каблуком времен Луи XV и изысканные украшения, с которыми она могла появиться в любом элегантном обществе своей родины. Однако она находилась в своем большом доме, центре плантаций Кампо Реаль, огромном и величественном, с просторными роскошными комнатами, большими светильниками и блестящими, как зеркала, полами; доме столь роскошном, столь величественном, с венецианскими зеркалами и позолоченными подзеркальниками, доме, который казался устаревшим в сердце этого американского острова, тропического и дикого; достойного этой хрупкой дамы, которая шагала по чистому паркету, одной рукой опираясь на руку любимой служанки, а другую положив на голову единственного сына, так удивительно похожего на нее.

– Вот и папа! – закричал мальчик, радостно оторвавшись от нее. Он побежал навстречу всаднику, который остановился у главного входа и быстро спешивался с лошади. Он бросил вожжи дюжине слуг, подбежавших обслужить и поприветствовать его. Из полумрака просторной веранды София Д`Отремон созерцала влюбленными и ревнивыми глазами мужественную фигуру, гордую и стройную, перед которой все преклонялись, потому что хозяин Кампо Реаль был абсолютным властителем этой земли.

– Ты привез мне карманные часы, папа?

– Нет, сынок. У меня не было времени, чтобы их отыскать.

– А разноцветную шкатулку? А струны для моей мандолины?

– Сожалею, но в этой поездке у меня не было на это времени.

– Франсиско… – тихо произнесла София, приближаясь к мужу.

– София, как ты? – спросил Д`Отремон ласково и нежно.

– Как всегда. Оставим мое нездоровье. Почему ты вернулся так скоро? Мы тебя еще не ждали.

– Полагаю, ты не огорчилась столь скорым приездом, – весело ответил Д`Отремон.

– Огорчилась? Что ты говоришь! Это радостная неожиданность, но все-таки неожиданность. Что же случилось? Не прибыл фрегат, который вы ожидали? Отменили все праздники в честь Маршала Понмерси? Или, может быть, ты привез его?

– О, нет, нет! Я даже не видел Маршала Понмерси.

– Что случилось? Какое-то несчастье? В последнее время погода была ужасной.

– Нет никакого несчастья. Фрегат благополучно вошел в порт, и скорее всего торжества отмечают.

– Но…

– Мне не интересно было там оставаться, София. Это все.

– Я думала, тебе будет приятно поговорить с известным соотечественником. Наверняка ему было что рассказать. Мы могли бы узнать что-нибудь новое.

– Светские сплетни или политические интриги? Что это может нам дать, дорогая? Мы находимся в семи тысячах миль от Франции и даже солнце светит у нас в разное время.

– Но не можем же мы из-за этого забыть нашу родину, – упрекнула София.

– Моя родина здесь, дорогая. Потому что здесь мой дом, мой сын и ты. Этот остров суров лишь для твоего здоровья. Но тебе не любопытно, что я тебе привез? – Он повернулся к цветнику, окружавшему парадную лестницу. У главного входа в особняк остановились три следуемых друг за другом экипажа. Один был совершенно пустым, из другого выходили личные слуги, а из третьего, ближайшего, выходил Педро Ноэль, почти волоком таща за собой мрачного мальчика, спутника его путешествия. Тонкие брови сеньоры Д`Отремон сдвинулись в гримасе чуть ли не отвращения, она спросила:

– Педро Ноэль… Кого он тащит?

– Кое-кого, кто может занять твое свободное время и время нашего Ренато, – объяснил Д`Отремон.

– Мальчик! – вскочил радостно Ренато. – Ты привез мне друга, папа!

– Именно. Ты правильно сказал. Я привез тебе друга. Мне очень приятно, что ты сразу понял. Друга, товарища.

– Что ты говоришь, Франсиско? – прервала София, с еле сдерживаемым недовольством.

– Приведите Хуана, Ноэль, – попросил Д`Отремон.

– Сеньора Д`Отремон, – поприветствовал, приближаясь, Педро Ноэль. – Для меня большая честь засвидетельствовать вам свое почтение. – Затем, обращаясь к Ренато, воскликнул: – Привет, красавец!

– Добрый день, сеньор Ноэль, – ответил Ренато.

– Это Хуан… – представил его Д`Отремон.

– Хуан? Хуан кто? – захотелось узнать Софии.

– На данный момент просто Хуан. Он беззащитный сирота, но надеюсь, что в таком большом доме ему найдется место.

– Просто Хуан, да? – звонко выделила София.

– Еще меня зовут Хуан Дьявол, – невозмутимо пояснил хмурый мальчик.

– Иисус, Мария и Иосиф, – возмутилась горничная и перекрестилась.

Наступил момент всеобщего оцепенения и сдавленного смеха, когда Ноэль примирительно вмешался:

– Простите, сеньора. Этот алмаз еще не огранен.

– Понятно. И не отделен от лишнего, – язвительно сказала София. – Мужчины – это настоящее бедствие. И никому из вас двоих не пришло в голову искупать этого мальчика, прежде чем сажать в экипаж.

– Эту забывчивость можно исправить, – объяснил Д`Отремон, сдерживая недовольство. – Займись им, Ана. Отведи в ванную, приведи в порядок, причеши и одень на него чистую одежду Ренато.

– Ренато? – удивилась София.

– Не думаю, что моя одежда ему подойдет.

– Он не поместится в одежду моего сына.

– Все можно согласовать, – вмешался Ноэль-миротворец. – Наверняка найдется какая-нибудь подходящая одежда.

– Негритянка Паула отвечает за одежду батраков, – пренебрежительно заметила сеньора Д`Отремон. – Попроси рубашку и штаны для этого мальчика, Ана.

– У меня есть костюм, который мне пока велик, мама, – предложил Ренато. – Именно поэтому я его и не одевал. Он из голубого сукна.

– Этот подарок тебе прислали из Франции дядя и тетя, – с усиливающейся неприязнью воспротивилась София.

– Он предложил его по доброй воле, – пояснил Д`Отремон мягким тоном, но решительно. – Не обрывай его великодушный порыв, София. Наш Ренато может одеть своей одеждой хоть десять мальчиков. Иди, сынок, с Хуаном и Аной и подумай, что этот мир для него новый, а ты будешь ему помогать. – Оборачиваясь к жене, он любезно ее попросил: – Ты пойдешь со мной, дорогая. Я тоже переоденусь более представительно, – и позвал слугу, повысив голос: – Баутиста, отведи сеньора Ноэля в комнату, которую он обычно занимает, и позаботься обо всем ему необходимом.

– Не беспокойтесь обо мне, – начал извиняться Ноэль. – Я здесь как дома.

– Так и есть. Через полчаса София распорядится подать нам аперитив, который мы выпьем прежде, чем сесть за стол, хорошо? Сегодня ты очень хорошо выглядишь, София. Уверен, что сможешь составить нам приятную компанию. С тобой застолье будет иным.

Вышел Педро Ноэль, за ним слуга. Супруги Д`Отремон остались вдвоем. София не могла скрыть ревности, которая разъедала душу, и спросила:

– Кто этот мальчик?

– София, дорогая, успокойся.

– А ты ответь мне. Кто этот мальчик? Где нашел его и зачем привез сюда? Почему ты не отвечаешь?

– Я отвечу, но постепенно. Его зовут Хуан, и он сирота.

– Это ты уже сказал, – нервно прервала София. – И это единственное, что я узнала. Его зовут Хуан Дьявол. Ответ весьма нахальный, когда никто его не спрашивал.

– В его ответе нет нахальства, София. Речь идет о прозвище, которое ему дали рыбаки, из-за места, где находилась хижина его родителей.

– Какое место?

– Ну, рядом с тем, которое называют Мыс Дьявола. – Д`Отремон пытался не придавать этому важности. – Там деревня с очень скромными и бедными людьми, где чинят сети и лодки. Среди этих бедных людей…

– На окраинах Сен-Пьера среди бедных людей есть много сирот, нищих и несчастных мальчиков. Но тебе никогда не приходило в голову приводить кого-либо, а тем более в качестве друга твоему сыну, я бы сказала, в качестве брата.

– София!

– Именно в таком качестве ты привез этого попрошайку! – воскликнула София, краснея от гнева. – Я думаю, имею право спросить тебя, почему ты привез его сюда? Что у тебя с ним общего? Почему он не может одеть одежду работников, а должен одевать одежду Ренато? Почему наш сын должен его приветствовать? И именно в нашем доме мы должны предоставить ему место, хотя есть сотня бараков для работников, где всегда может поместиться еще один?

– Всегда считал тебя женщиной благородных и великодушных христианских чувств, София.

– У меня хватает сострадания к несчастным, и это неоднократно тебе казалось излишним.

– Когда речь о том, чтобы не баловать слуг, которых я силой должен заставлять признавать во мне единственного хозяина. Нельзя управлять имением, этим захолустьем, без абсолютного уважения к власти, без дисциплины и наказаний, которые заставят уважать эту власть. По этому поводу мы спорили много раз. А в этом случае…

– В этом случае, все по-другому. Я это знаю, вижу и ощущаю. Это не просто жест сострадания. Это жест возмещения ущерба. Этот мальчик тебе важен для себя самого. Очень важен, даже слишком.

– Ну хорошо, София. Я скажу правду. Этот мальчик – сын человека, с которым я повел себя плохо. Человека, который разорился по моей вине. Он умер в чудовищной нищете. Думаю, долг совести – помочь ему, – на мгновение он потерял уверенность. – Что происходит? Почему ты на меня так смотришь? Ты не веришь?

– Мне это кажется очень странным. Ты разорил многих, но никогда не приводил их детей к нам в дом. Более верна другая история. Этот мальчик – сын женщины, которую ты любил!

Это прямое и точное, словно дротик, обвинение Софии метнулось, полетев в холодную броню равнодушия, в которую напрасно пытался одеться Франсиско Д`Отремон, и попало в цель. На мгновение показалось, что он готов взорваться от гнева. Затем медленно взял себя в руки, потому что эта светлая и хрупкая женщина, болезненная, словно цветок из оранжереи, была единственной, которая, могла укрощать его своенравные порывы, растворять в усмешке или двусмысленном выражении лица его бурю и превращать в неестественно-обходительное поведение.

– Почему ты всегда так упорно стремишься думать о том, что может тебя мучить?

– Я думаю о плохом, и предугадываю… угадываю, к сожалению.

– В данном случае нет.

– В данном случае более чем. Это создание чей плод любви? Почему у него нет имени? Какова фамилия человека, которого ты разорил и кому хочешь вернуть долг, давая его сыну приют?

– Ладно, дело в том, что мужчина, о котором я тебе сказал, не смог дать фамилию этому мальчику, не позаботился, такое случается. Обещая ему позаботиться о нем, я успокаивал, к тому же, свою совесть. Ты не хочешь, чтобы я сдержал обещание, которое давал умирающему, мне благодарному, и только потому, что в эту красивую головку вошла столь несуразная идея.

– Ты не успокоишь меня этими душещипательными историями.

– В таком случае мне следует уточнить кое-что: я пообещал, поклялся помочь этому мальчику. Не думаю, что он будет тебе хоть чуть-чуть надоедать. Я сам займусь его обучением.

– Как вторым сыном? – горько намекнула София.

– Как другом и верным слугой Ренато, – решительно отрезал Д`Отремон. – Я научу его любить, защищать, оказывать помощь и защиту Ренато, когда будет необходимо.

– Его защиту?

– А почему нет? Наш сын не силен и не отважен.

– Ты бросаешь мне это в лицо, будто это моя вина.

– Нет, София, я больше не хочу продолжать этот спор, но мы должны смотреть правде в глаза, наш сын из-за избытка твоей заботы и ласки не тот, кем должен быть для борьбы и обязанностей, которые могут свалиться на него уже завтра. Я и раньше говорил тебе, что ему не хватает смелости, силы, отваги. Пришло время приобрести эти качества.

– Мой сын поедет обучаться в Европу. Не хочу, чтобы он стал мужчиной среди этих дикарей.

– У меня на него другие планы: я хочу, чтобы он вырос здесь, глубоко познал землю, на которой должен развиваться, знал, как управлять в будущем этим маленьким королевством, которое я оставлю ему в наследство. Если бы у нас была дочь, то последнее слово было бы за тобой. А он мальчик и нужно, чтобы он стал мужчиной. Поэтому я так говорю и приказываю.

– А этот мальчишка, которого ты привез?

– Этот мальчишка уже почти мужчина, и великолепно послужит моей цели. Я займусь тем, чтобы он знал, что всем обязан Ренато, и его долг отдать жизнь, если потребуется. Это будет моя месть!

– Месть за что?

– За судьбу, участь, как хочешь называй. Прошу тебя, не будем больше говорить об этом деле, София. Позволь мне самому все уладить.

– Поклянись, что все сказанное – правда!

– Могу поклясться. Ничего из сказанного не было ложью. Кроме того, я не делаю ничего окончательно. Просто хочу проверить мальчика, стоит ли ему помогать. От этого будет зависеть его судьба. Если в его венах есть кровь, о которой говорится, то он докажет это.

– Какая кровь?

– Разрешите? – Педро Ноэль пришел своевременно, когда обстановка накалилась уже до предела.

– Проходите, Ноэль, – пригласил Д`Отремон, глубоко вздохнув, будучи в глубине души благодарным приходу друга. – Вы пришли как раз вовремя, чтобы мы выпили аперитив, о котором говорили. Не беспокойся, София. Я распоряжусь, чтобы его принесли. – Сказав это, он удалился, оставив Ноэля и Софию вдвоем.

София сделала слабое движение, чтобы задержать его, напрягшись из-за того, что не получила ответа, стояла неподвижно, смущенная взглядом, которым Педро Ноэль, казалось, обволакивал, угадывая даже самые ее тайные мысли.

– Иногда лучше чрезмерно не вникать, правда? Просто признать, не слишком углубляясь, что даже самые лучшие мужчины имеют причуды, слабости и совершают печальные ошибки, которые можно снисходительно простить, дабы избежать большее зло.

– Что вы пытаетесь мне сказать, сеньор Ноэль?

– Определенно ничего, сеньора. Я просто говорю, как и всегда. Когда проходил через этот прекрасный дом, я подумал, что ваш брак действительно счастливый, и чтобы сохранить его, можно немного пожертвовать самолюбием.

– К чему вы меня подготавливаете, Ноэль?

– Ни к чему, сеньора, что за мысль! Вы слишком рассудительны, чтобы нуждаться в моем совете. Но если бы вы случайно спросили мое мнение о том, как наилучшим образом вести себя с сеньором Д`Отремон, я бы ответил, что нужно переждать. Мой отец, бывший нотариус семьи Д`Отремон во Франции, всегда мне говорил: «Гнев Д`Отремон словно ураган: неистовый, но проходящий». Противостоять ему – это настоящее безумие. Он быстро проходит, и тогда все разрушенное можно заново построить.

4.

– Видишь, как ты хорош? Ты кажешься другим. Погляди в зеркало, – сказал Ренато Хуану.

– В зеркало?

– В зеркало, конечно. Вот здесь. Посмотри на себя. Ты никогда не видел зеркала?

– Такого огромного никогда. Оно как кусок неподвижной воды.

– Не трогай, а то запачкаешь, – запретил слуга Баутиста. – Видали дикаря!

– Оставь его. Папа сказал, чтобы его никто не трогал.

– А кто его трогает? Чего он еще хочет?

Хуан шагнул назад, чтобы посмотреться в зеркало. Оно в самом деле было словно большой кусок неподвижной воды, отражавшей весь его облик. Облик, в котором он был похож на другого, хотя и впервые в жизни. В двенадцать лет он наконец смог рассмотреть себя. И очень изумился своему мрачному взгляду. Хотя ему было столько же лет, сколько Ренато Д`Отремон, он был его выше; стройное и мускулистое тело имело кошачью гибкость, ладони были широкими и сильными, почти как мужские, черные вьющиеся волосы были зачесаны назад, открыв высокий и гордый лоб, придавая некоторое сходство с хозяином Кампо Реаль, нос был прямым, четко очерченный рот, плотно сжатый с удрученным выражением, которое бы делало детское лицо суровым, если бы не большие темные бархатистые глаза, те поразительные глаза Джины Бертолоци.

– А теперь иди, чтобы тебя увидели мама с папой.

– Сеньор? Сеньора?

– Ну конечно же! Сеньор и сеньора – мои мама и папа.

– Для тебя, но не для него, – презрительно вставил Баутиста. – Думаю, тебе не следует вести его в гостиную.

– Отчего же нет? Папа сказал, что я должен показать ему весь дом, мои книги, тетрадки, рисунки, мандолину и фортепиано.

– Показывай ему все, что заблагорассудится, но не расстраивай сеньору, не води его в гостиную и ее комнату, а также туда, где она могла бы его увидеть. Понял? А ты тем более заруби себе на носу: не попадайся сеньоре на глаза, если хочешь остаться в этом доме.

В дальней комнате, являвшейся одновременно библиотекой и кабинетом, Франсиско Д`Отремон вернулся к чтению смятого письма. Он читал его медленно, скрупулезно и задерживался на каждом слове, пытаясь проникнуть вглубь каждой фразы. Подойдя к средней стенке, он отодвинул несколько книг, поискал в глубине полки потайную дверку маленького сейфа и бросил обжигавшую руки бумагу.

– Эй! Кто там? – спросил он, услышав осторожно закрывающуюся дверь.

– Это я, папа.

– Ренато, что ты прячешься в моем кабинете?

– Я не прятался, папа. Я пришел пожелать тебе спокойной ночи.

– Я не видел тебя весь день. Где ты был?

– С Хуаном.

– Ты не мог бы прийти сюда вместе с Хуаном? Как ему подошел твой костюм?

– Словно сшит на него. Мне он был велик, очень велик. Что ему не подошло, так это мои туфли. Я послал сказать об этом маме и Баутисте, но она сказала, что ей все равно, будет ли он ходить босиком. Но ведь это нехорошо, правда?

– Да, нехорошо. А где сейчас Хуан?

– Его отправили спать.

– Куда?

– В последнюю комнату для прислуг, – объяснил мальчик расстроенно. – Баутиста говорит, что ему так велела мама.

– Так! А почему ты не подходил ко мне ведь день?

– Я ходил с Хуаном, а Баутиста сказал, что мама не хочет, чтобы Хуан попадался ей на глаза. А так как ты был с мамой весь день… Конечно, ты велел мне показать ему весь дом, но так сказал Баутиста. Я сделал плохо?

– Нет. Ты должен слушаться маму, как и положено.

– А тебя нет?

– А меня тем более, – решительно отрезал Д`Отремон. – Завтра мы договоримся, твоя мама и я. А сейчас иди и ложись спать. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, папа.

– Подожди-ка. Как ты находишь Хуана?

– Мне он нравится.

– Ты хорошо провел с ним время? Поиграл с ним? Показал свои вещи?

– Да, но они ему не понравились. Он был очень серьезным и печальным. Потом мы пошли в сад, отошли подальше и тогда стало гораздо лучше: Хуан умеет кататься на лошадях без седла, кидать камни так мощно и высоко, что достает до пролетающих птиц. Он словил живую змею рогатиной, которую сделал из палки, и положил ее в корзину. И она его не укусила, потому что он знает, как ее держать. Он сказал, если бы у нас была лодка, я бы увидел, как ловят рыбу, потому что он умеет закидывать сети и вытаскивать рыбу.

– Вероятно. Думаю, это было его занятием.

– В самом деле, папа? Это правда, что он может на лодке один уплыть в открытое море?

– Правда, продолжай. Что еще произошло с Хуаном?

– Над ним смеялись в овраге, когда он шел босиком в моем костюме из голубого сукна, он дал кулаком ближайшему, который был его здоровее, и опрокинул на спину. Остальные убежали. Но ведь ты не будешь его наказывать, правда, папа?

– Нет. Он сделал так, как мне бы хотелось, чтобы ты сделал, когда над тобой будут смеяться.

– Но надо мной никто не смеется, когда я прохожу, передо мной снимают шляпу, и, если я разрешаю, мне целуют руку.

Д`Отремон поднялся со странным выражением лица. Он погладил светлые прямые волосы сына и мягко подтолкнул к дверям кабинета, попрощавшись:

– Иди спать, Ренато. До завтра.

Держа в руках керосиновую лампу, Франсиско Д`Отремон прошел через огромный дом, проник в отсек для прислуги и добрался до последней двери, где, утомленный сильными переживаниями минувшего дня, спал на соломенном матраце маленький Хуан.

Тут он поднял лампу и осветил его. Он смотрел на обнаженную грудь, хорошо выточенную голову, на благородные и правильные черты. С закрытыми глазами почти стерлось его сходство с матерью, на детском лице выделялись жесткие черты отцовской породы.

– Сын! Мой сын? Возможно… Возможно!

Растущее сомнение, тонкое и пронзительное, которое точно разорвало в его сердце что-то твердое и холодное, поднималось от груди к горлу, как вздымалось жгучее пламя, заполняя душу Франсиско Д`Отремон. Один, взирая на спящего ребенка, он, наконец, ощутил толчок, которого ожидал. Возможно, Бертолоци не лгал, быть может, его последние слова были правдой. И впервые это было ясное чувство, переполнявшая душу смесь любопытства и злости. Будто великая гордость, глубочайшее удовлетворение, страстное желание, чтобы это действительно была его мощная ветвь, грубая и дерзкая, жгучая смесь его авантюрного духа и воинственной сути. Любой мужчина был бы горд, думая, что его собственный сын – этот необыкновенный мальчик, закаленный, как настоящий мужчина пред лицом несчастий, и вопрос превратился в подтверждение:

– Мой сын! Да! Мой сын…

Дрожа от волнения, он обнаружил похожие черты: прямой и гордый лоб, широкие густые брови, волевой подбородок, квадратный и жесткий, руки, длинные и мускулистые, высокая и широкая грудь. Он мучительно подумал о разнице со светлым и хрупким Ренато, хотя взгляд его ясных глаз отражал превосходный ум. Ренато, такой похожий на мать, законный наследник его состояния и фамилии, единственный сын перед людьми.

– Франсиско! – спросила его София взволнованным голосом, проникая в скромное помещение. – Что происходит? Что ты здесь делаешь? Что это значит?

– Это я хочу спросить у тебя, – сказал Д`Отремон, оправляясь от удивления. – Что это значит, София? Почему ты еще не отдыхаешь?

– Неужели я могу отдыхать, когда ты…?

– Когда я что? Заканчивай!

– Ничего, но хотелось бы узнать, с каких пор ты ходишь с лампой проверять и охранять сон слуг.

– Он не слуга!

– А кто? Скажи же наконец! Скажи это!

– А? Что? – Хуан проснулся от рассерженных голосов. – Сеньор Д`Отремон, Сеньора…

– Не вставай, спи дальше. Отдыхай, а завтра найди меня, когда проснешься, – сказал ему Д`Отремон.

– Чтобы сделать мне одолжение и увезти его из этого дома!

– Замолчи! Мы не будем говорить при мальчике!

Он резко схватил ее за руку, заставляя выйти из комнаты, его глаза разгорелись от сильного приступа гнева, столь свойственном ему и еле сдерживаясь, он сказал:

– Ты что, потеряла разум, София?

– Думаешь, у меня нет причин, чтобы его терять? – взвилась София – Думаешь, у меня нет причин быть расстроенной? Ты там был, смотрел, как он спит, рассматривая так, как никогда не смотрел на нашего Ренато!

– Хватит, София, хватит!

– Этот ребенок твой сын! Ты не можешь этого отрицать. Это твой сын, сын одной из развратниц, с которыми ты всегда меня обманывал. Из какой лужи ты его вытащил и привез в мою семью, чтобы он стал товарищем моего сына?

– Ты замолчишь?

– Нет! Не замолчу! Пусть меня услышат глухие! Потому что я не буду смиряться с этим! Это твой сын, я не хочу видеть его здесь! Убери его из этого дома! Убери, или я уйду со своим сыном!

– Ты хочешь устроить скандал?

- Меня это не волнует! Я поеду в Сен-Пьер! Губернатор…

– Губернатор делает лишь то, что хочу я! – заверил Д`Отремон, понизив голос, что делало его еще более угрожающим. – Ты будешь смешной!

– Маршал Понмерси был другом моего отца, он знает моих братьев, он меня поддержит! Потому что я…!

– Замолчи! Замолчи!

– Папа! Что ты делаешь маме? – закричал Ренато и с волнением приблизился.

Д`Отремон отпустил белую шею, которую безумно сжимал руками. Пошатываясь, он отошел, в то время как сын порывисто бросил:

– Не трогай ее! Не причиняй ей вред, потому что я… я…!

– Ренато! – упрекнул Д`Отремон.

– Я убью тебя, если ты ударишь маму!

Д`Отремон отошел еще дальше, бешенство вдруг потухло, он был в изумлении. Он посмотрел на ладони, сжимавшие шею Софии, а затем, резко повернувшись, скрылся во тьме.

– Ренато! Сынок! – воскликнула София и зарыдала.

– Никто не причинит тебе вреда, мама. Никто никогда не причинит тебе вреда. Того, кто причинит тебе зло, я убью!

5.

– Что это такое? Сеньор Д`Отремон? – этот вопрос Ноэль задал слуге Баутисте.

– Да, белая лошадь хозяина. Дьявол поселился в этом доме с тех пор, как приехал этот проклятый мальчишка.

– Замолчите! Замолчите! Должно быть, что-то случилось!

Педро Ноэль поспешно вышел из роскошной спальни, куда его поселили. Ему было мало только смотреть из окна. Он вышел на окружавшую дом широкую галерею, спустился по каменной лестнице, удивленными глазами проследив за белой лошадью, которая при свете луны скрылась в полях, и воскликнул:

– Сеньор, сеньор… Какой ужас!

Другие глаза тоже видели удалявшуюся гордую фигуру Франсиско Д`Отремон на любимой лошади. Другие детские глаза, раскрытые от удивления, а возможно от испуга, были глазами Хуана. Он все слышал из той комнаты, где находился отсек для слуг, и сейчас уже вышел из дома, побежал как безумный, пока чья-то ладонь не схватила его за руку, удерживая.

– А ты куда пошел? – спросил Баутиста. – Куда идешь, я тебя спрашиваю.

– Я шел… Я…

– Тебе никуда не надо идти, только спать, что велели уже два часа назад.

– Дело в том, что сеньор Д`Отремон…

– Тебя не касается то, что делает сеньор Д`Отремон.

– Но сеньора София…

– Это еще меньше тебя касается.

– Дело в том, что я все видел и слышал. Я не хочу, чтобы по моей вине…

– В то, что происходит по твоей вине, тебе тем более не следует вмешиваться. Ты не распоряжаешься и не приказываешь себе. Тебя привезли, чтобы подчиняться и молчать. Иди в свою комнату. Иди в кровать, если не хочешь, чтобы я тебе это сказал по-другому. Иди! – он резко толкнул его в комнату и закрыл дверь на ключ.

– Откройте! Откройте! – кричал мальчик, с силой стуча в дверь.

– Замолчи, проклятый! Я тебе открою, когда придет хозяин! Замолчи!

– Ана, мне нужно немедленно поговорить с сеньорой.

– Сеньора никого не хочет видеть, сеньор Ноэль. У нее мигрень, а когда у нее мигрень, она никого не желает видеть.

Медленный, без выражения, приторный и тяжеловесный голос любимой служанки сеньоры Д`Отремон, растягивался словно мягкое препятствие, задерживая напор нотариуса, который уже собирался пройти под занавесками, закрывавшими вход в покои Софии.

– Я должен сказать ей очень важное, – настаивал Педро Ноэль.

– Сеньора никого не слышит, когда у нее болит голова. Она говорит, что ее боли усиливаются, когда с ней разговаривают. К тому же, сейчас очень рано.

– Доложи обо мне, скажи, это срочно, и увидишь, что она меня пустит.

Служанка-метиска улыбнулась, показывая белые зубы и качая кудрявой головой, украшенной маленьким кружевным чепчиком на французский манер. Мягкая и упрямая, упорная и кроткая, казалось, у нее был дар истощать терпение нотариуса.

– Ты не слышала, что нужно доложить сеньоре? Почему стоишь тут?

– Чтобы доложить сеньоре, я должна поговорить с ней, а сеньора не хочет, чтобы с ней говорили, когда у нее болит голова.

– Что происходит? – вмешалась София, выходя из спальни.

– Простите, сеньора, но мне нужно с вами несколько минут поговорить. Это важно.

– Должно быть очень, раз приходите в шесть часов утра.

– Дело в том, что сеньор Д`Отремон не вернулся со вчерашнего вечера, когда выехал на лошади.

– Не вернулся?

– Нет, сеньора, и никто не знает, куда и почему он уехал. Я видел, что он умчался, как на крыльях, спросил слуг, но никто не мог ответить.

София сделала усталое выражение лица, опираясь на служанку. Ни долгие слезы, ни бессонница не меняли ее внешности: бледная, хрупкая, как полузадохшееся тепличное растение в оранжерее, она производила впечатление, будто впервые слышит то, что прекрасно знает. Только губы слегка сжались, а во взгляде промелькнула красная вспышка злобы.

– Вы утверждаете, будто я это знаю?

– Говорят, он выехал после вашего с ним разговора. Я знаю, что в эти дни он пережил неприятные волнения, он находился в злополучном состоянии беспокойства, тревоги, напряжения.

– Так вы знаете больше меня. По-видимому, это грустная участь жен: нас не уведомляют. Вы пришли не в лучшее место для получения сведений.

Нотариус беспокойным взглядом поискал ребенка, но Ренато уже воспользовался случаем, чтобы выйти из комнат матери. Он задержался с обратной стороны штор, чтобы с интересом послушать слова нотариуса.

– Я бы осмелился попросить у вас на эти дни немного терпения для сеньора Д`Отремон, сеньора. Вы единственная, кто может или облегчить, или утяжелить его ношу, потому что, хотя, возможно, вы и начали сомневаться, но супруг обожает вас, София.

– Ну тогда он странным образом обожает меня, – вздохнула София с горечью. – Но это дело личное и частное. Еще раз повторяю: я не знаю, куда поехал Франсиско и почему он провел ночь не дома. А теперь, извините, я очень занята и готовлюсь к поездке в Сен-Пьер с Ренато. Можете сказать мужу, если он послал вас узнать о моем состоянии души. Я уезжаю в Сен-Пьер и уже послала письмо Маршалу Понмерси, чтобы он сделал одолжение и принял меня по приезде в столицу.

Свободный от общества матери и присмотра Аны, Ренато быстро удалился. Его голова пылала, мысли и чувства беспорядочно кружились. Резкие слова, которые он никогда не слышал между родителями, жестокость Франсиско Д`Отремон, которой он благородно противостоял, как любящий сын, – вся эта масса странных событий совершала круговерть. Набежали тучи в голубом небе его счастливого детства, заставляя впервые в жизни ощутить себя ужасно несчастным. Не хотелось говорить со слугами, не хотелось разговорами усиливать боль матери, но ему нужно было доверить кому-нибудь грусть своего детского сердца. Он бросился искать друга, вспомнив о нем. Но комната, где его заперли, была пуста. Окно, выходящее в поле, распахнуто – исчезнувшая железная балка открыла проем, через который сбежал Хуан. Он искал его с тоской, как никогда, с горьким чувством незащищенности, ведь впервые родители, которые были его евангелием и оракулом, покачнулись на своем пьедестале.

Через тот же проем выпрыгнул и Ренато, крикнув во весь голос беглецу:

– Хуан! Хуан!

И наконец он увидел его, уже довольно далеко от дома, у каменистого русла ручейка, порывисто и неистово стекавшего с горы, как и все на этом острове, поднявшегося из морей извержением вулкана. Он добежал до него, запыхавшись.

– Хуан, почему ты не отвечал?

Хуан медленно встал, посмотрел на него чуть ли не с досадой, чувствуя к нему какую-то злобу. Он так сильно отличался от ребят, которых он раньше встречал. С длинными, светлыми и прямыми волосами, в узких вельветовых штанах и белой шелковой рубашке он был похож на фарфоровую куклу, сбежавшую из украшенного салона. Но Ренато улыбался ему мужественно и прямодушно, ясные глаза смотрели приветливо, искренне, с неудержимой доброжелательностью, которой Хуан Дьявол сопротивлялся, и спросил, пожимая плечами:

– Зачем ты кричал? Хочешь, чтобы меня поймали?

– Разве ты сбежал?

– Конечно! Не видишь, что ли?

– Хм, Баутиста сказал Ане, что запер тебя, чтобы ты не мешал; а я, как только смог, сбежал из маминой комнаты, чтобы открыть тебе дверь.

– Чтобы не мешать, я смываюсь.

– Смываешься? Ты хочешь сказать уходишь?

– Ну конечно. Но только не знаю, куда. Я больше не хочу здесь находиться!

– Но папа хочет, чтобы ты был здесь, и я тоже. Ты мой друг, и я не оставлю тебя. Не уходи, Хуан. Мне сейчас тоже грустно. Сеньор Ноэль сказал маме, что ты был очень несчастным, для своих лет слишком много страдал; я тогда его не очень хорошо понял, потому что не знал, что значит страдать по-настоящему.

– А теперь знаешь?

– Да, потому что сейчас мне очень грустно. Папа неожиданно стал плохим.

– Неожиданно? Они раньше никогда не ссорились?

– Нет, никогда. А ты откуда знаешь, что они поссорились? Ты не спал?

– Они меня разбудили.

– Кто? Папа или мама? Ну а меня нет. Я не спал. Папа отправил меня спать, но иногда я не слушаюсь. И тут я увидел, как он проходит, подумал, он пошел тебя ругать, ведь я рассказал, что ты делал вчера. Потом прошла мама, а затем я услышал, как они кричат, а когда пришел… ну, если ты не спал, то слышал. Папа… – его голос задрожал. – папа повел себя плохо с мамой.

Теперь он избегал взгляда Хуана, словно его смущало, что тот слышал произошедшую сцену. Но Хуан сжал губы и не ответил, ощущая себя мужчиной перед Ренато, неосознанно чувствуя, что должен молчать и хранить эту мучительную тайну, не зная, правда это или ложь.

– Не знаю, как началась ссора. Я слышал, мама хотела поехать в Сен-Пьер, а он не хотел ее отпускать. И разозлился, когда она сказала, что поедет в любом случае на встречу с губернатором или с этим маршалом, не знаю, как его зовут, но он был другом моего деда. И тогда… если ты слышал, то уже знаешь. Мне пришлось вмешаться, чтобы защитить маму, и мы с папой поссорились. Он ускакал на лошади и до сих пор не вернулся домой. Поэтому мне грустно.

Ренато ждал ответа, замечания, но Хуан ничего не говорил, хмурый и молчаливый, и Ренато мягко продолжил:

– Ты думаешь, папа больше не вернется? Я знаю, есть мужчины, которые сильно оскорблены и поэтому уходят навсегда из дома.

– Конечно же он вернется.

– Ты думаешь, он вернется? Правда? – радостно воскликнул Ренато. Но тут же забеспокоился. – Он снова будет ссориться с мамой, когда вернется? И со мной тоже, Хуан? А меня, думаешь, он больше не будет любить?

– Любить?

– Ты не знаешь, что такое любить? Тебя никогда не любили? И ты никого никогда не любил? Даже свою маму?

– У меня ее не было.

– У всех она есть. Наверное, ты просто не помнишь ее. Мамы очень хорошие, и когда люди маленькие, мамы о них очень заботятся и укачивают на руках. У всех есть мамы. Даже у самых бедных, кто живет в хижинах. Некоторые не помнят, но у всех есть мать, – вдруг он повернулся и воскликнул: – О! Посмотри, там столько народу.

– Да, там, кажется, несут умершего.

– Умершего?

– Ты не знаешь, что значит «мертвый»? Ты когда-нибудь видел мертвого?

– Нет, никогда не видел. Хотя… это не умерший. Это носилки из веток. Несут лежащего мужчину.

– Раненого или мертвого.

– Это папа! – испуганно крикнул Ренато, побледнев. – Это папа!

6.

– Что стряслось? – встревожилась София.

- Он еще жив, сеньора, – ответил Педро Ноэль, грустный, но серьезный. – А пока есть жизнь, есть и надежда.

Пораженная, сломленная жестокой новостью, София рухнула на подушки дивана, закрыв руками лицо, и зашептала:

– Франсиско! Франсиско!

– Когда я увидел, что он ускакал, то боялся несчастного случая. Поэтому велел, чтобы его везде искали.

– Но что случилось? Как это произошло? – желала знать встревоженная София.

– Полагаю, он яростно мчался галопом до скалистых обрывов. Конечно же он с конем свалился с обрыва. Он поехал в безумном, слепом гневе, и даже не позволил оседлать лошадь!

– Где он? Я хочу его видеть!

– Его несут. Я поторопил оседлать и уже послал человека на самой быстрой лошади, чтобы привезли доктора из столицы. Он упал с большой высоты. Вот и они!

– Франсиско, мой Франсиско, ты видишь меня? Слышишь?

Опустившись на широкое ложе, не сдерживая хлынувшие слезы, София Д`Отремон с тревогой ждала слов, которые мог бы произнести Франсиско. Но напрасно, веки лишь приподнялись с усилием и неопределенный взгляд задержался на ней: душа уже начала отделяться от земного бытия.

– Ты слышишь? Понимаешь меня? Франсиско! Мой Франсиско!

– Думаю, это не имеет смысла… – грустно сказал Ноэль.

– Нет, не говорите так, – отчаялась София. – Этот доктор, за которым вы послали, когда появится?

– Боюсь, он сильно опоздает. К сожалению, мы потеряли много времени. Несчастный случай произошел с ним несколько часов назад. Уже потом его принесли сюда.

– Ре…нато, – усиленно шептал Д`Отремон.

– А…? – София почувствовала, как в сердце встрепенулась надежда.

– Ренато… – снова забормотал Д`Отремон.

– Он сказал Ренато, – проговорила София.

– Да, позовите сына, – пояснил Ноэль. – Он зовет его, хочет видеть, поговорить. Где он?

– Ренато, сынок! Подойди!

София повысила голос и подошла к двери, где два мальчика, молчавшие, напряженные, державшиеся за руки, наблюдали горькую сцену, и рывком оторвала Ренато, потащила к умирающему, его веки вновь открылись, а в глазах дрожал огонь тревоги, властного желания.

– Вот он, и я здесь, мой Франсиско.

– Ренато, ты остаешься вместо меня.

– Не говори так, – прервал София, – доктор скоро приедет, ты поправишься.

– Скоро ты будешь хозяином этого дома… – он сделал неестественное усилие, подняв голову, чтобы посмотреть на стоящих вместе мать и сына. И его рука поднялась, чтобы дотронуться до детского лба в ореоле светлых волос. – Я знаю, ты позаботишься о матери, сумеешь ее защитить, когда меня уже не будет. В этом я совершенно уверен, но есть еще кое-что, о чем я хочу попросить тебя: позаботься о Хуане! Позаботься о Хуане, Ренато, люби и помогай ему. Как своему брату!

– Франсиско, Франсиско! – печалилась София.

– Прости меня, София, не мешай Ренато исполнить мою последнюю волю.

– Сеньора, сеньора, доктор уже почти приехал. Доктор из столицы почти прибыл, – объявил Баутиста запыхавшись. – Уже видели, как он выехал из ущелья, он уже подъезжает.

– Поздно, поздно, слишком поздно! – закричала София и затряслась в припадке.

7.

Похороны Франсиско Д`Отремон растянулись на три дня. Вдова пожелала, чтобы отпевание проводили не в Сен-Пьере, а в маленькой часовне Кампо Реаль, этой гордости поселка, где над его телом, среди восковых свеч и цветов, проводилась заупокойная служба, последняя дань уважения от самых простых людей, работавших на его землях, до важных деятелей столицы: губернатора, высокопоставленных людей из правительства, маршала Понмерси и высшего офицерского состава фрегата, который из-за похорон отложил время отплытия. На дорогах, в садах, огромном доме, было постоянное молчаливое хождение, и над всей этой сутолокой без улыбок и радости возвышалась хрупкая, убитая горем женщина, вопреки всем ожиданиям преодолевавшая эту муку без слез и рыданий.

В роскошном костюме из голубой шерсти, порванном и запачканном, с растрепанными волосами и босыми ногами, забытый всеми Хуан ходил вокруг белой церкви. Его одолевало желание подойти к покойному, которого Бертолоци велел ненавидеть. Он любил его странно, как оглохший и контуженный, с глубоко болезненным чувством, вызывавшими ощущение беспомощности, словно он никогда его не испытывал, бормоча:

– Отец! Он был моим отцом, отцом.

И вот он у гроба, в часовне, полной цветов, где чудесным образом никого не оказалось в тот момент. Мальчик не заметил приближающуюся хрупкую женщину в трауре, которая тряслась от злобы, увидев, как тот оперся руками о край гроба. Не сдерживаясь от гнева, София крикнула:

– Что ты здесь делаешь? Почему пришел сюда? Тебе нечего искать здесь! Уходи! Убирайся! Уходи, чтобы я больше тебя не видела! Уходи навсегда, проклятый!

Ослепшая от злости, которую безуспешно пыталась подавить в горле, София указала Хуану на дверь часовни, и мальчик задрожал, отступил, ощутив, как его смертельно ранили и обидели выражение лица и слова этой женщины. Здесь находился человек, давший ему жизнь, навсегда неподвижный и окоченевший в роскошном гробу, отец, который с запоздалым раскаянием попытался помочь ему. Впервые за двенадцать лет в его мрачном и диком сердце готово было расцвести чувство нежности. Но голос и слова женщины мгновенно разрушили то, что едва затеплилось. Пристально глядя на нее, он пятился, а затем, как невменяемый, вышел. В тот же момент из противоположной двери показался Ренато Д`Отремон, который спросил:

– Мама, что случилось? Почему ты выгоняешь Хуана?

– Оставь в покое Хуана! Оставайся здесь, рядом с отцом, где должен находиться.

– Но папа велел…

– Замолчи!

Заставив замолчать, она крепко сжала ему руку, а в передней, настежь распахнутой двери показались величественные фигуры губернатора и маршала Понмерси.

Начиналась самая торжественная часть похорон. Пальцы Софии ослабли, выпустив руку Ренато, слезы выступили на глазах, наконец, горькие рыдания вырвались из горла, и тогда Ренато сбежал.

– Хуан, Хуан!

– Оставь меня, Ренато. Я сейчас же ухожу.

– Ты не можешь уйти! Папа не хочет, чтобы ты уходил!

– Сеньора меня выгнала.

- Я слышал, но это не важно. Папа мне завещал о тебе заботиться.

– Тебе? Позаботиться обо мне?

– А ты как думаешь? После папы и мамы я отдаю приказы.

– Но теперь твой папа умер и приказывает сеньора. Она не хочет меня больше видеть, и сказала, чтобы я ушел.

– Чтобы ты ушел из церкви, но не из Кампо Реаль. Сен-Пьер очень далеко. Тебе придется ехать на карете или на лошади. К тому же тебе не дадут уехать.

– Кто не даст?

– Слуги, работники, солдаты. Ты не видел, сколько солдат?

– Да, много. Но они не имеют ко мне отношения.

– Нет, имеют. Папа не хотел, чтобы ты уходил. Все знают. Если они увидят тебя, то схватят и запрут.

– А я сбегу!

– Ты не знаешь дороги.

– Знаю. Если идти по берегу моря, всегда придешь в Сен-Пьер. Ну, а если я найду лодку, то приеду туда раньше.

– И будешь ловить рыбу?

– Конечно, мне ведь нужно что-то есть.

– Ты ешь рыбу сразу же, как только словишь?

– Это лучше, чем умирать с голоду.

– Возьми меня с собой, Хуан!

– Тебя? Ты что, спятил?

– Возьми меня с собой! Я хочу научиться ловить рыбу и управлять лодкой. Когда я вырасту, то буду моряком и буду управлять фрегатом, как маршал.

– Когда ты станешь большим, то отправишься в путешествие. А сейчас нет.

– Я уеду, а потом вернусь, как делал папа. Он всегда говорил, что, когда его не станет, я буду управлять в доме и стану таким же, как он. Но сейчас я хочу поехать с тобой, у меня есть деньги, чтобы купить лодку.

– У тебя есть деньги? Твои деньги? Твои? – Хуан живо заинтересовался.

– Ну конечно. У меня много денег в шкатулке.

– Ниньо }[2] Ренато! – позвал голос слуги Баутисты.

– Тебя уже ищут, – презрительно улыбнулся Хуан. – Представь, что они сделают, когда ты уйдешь.

– Мы уйдем со всеми моими деньгами, если ты будешь ждать меня вечером. Знаешь где? Там внизу, рядом с ручьем.

– Ниньо Ренато! – снова раздался голос слуги, но уже ближе.

– Сейчас мне нужно идти. Я прибежал сказать, чтобы ты не уходил. Если ты возьмешь меня, то остальное не важно. Мы уедем, я позабочусь о тебе, как хотел папа.

– Ты глухой, мальчик? – сказал Баутиста, приближаясь туда, где они стояли. – Твоя мама послала за тобой. Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что должен находиться рядом с ней.

– Уже иду, Баутиста. Не надо кричать.

– Я не кричу, но сеньора в отчаянии, – ответил слуга, понизив голос. Но тут же воскликнул резко. – А еще она сказала, чтобы я нашел тебя и не дал сбежать. Ты понял? Жди, когда сеньора устроит твою судьбу, потому что теперь она приказывает в доме.

Время тянулось медленно. Тело Франсиско Д`Отремон уже покоилось в земле. Отдав дань уважения вдове, важные чиновники вернулись в столицу. Стояла гробовая тишина, настолько тягостная, насколько изнуряющая и изматывающая, опускаясь на роскошное жилище и плодородные земли, на сотню крестьянских домов, и ее траурный креп повис в небе, окружая мраком богатое имение Кампо Реаль.

А в покоях Софии горел свет; к ее дверям подошел дрожащий и испуганный Баутиста, старый и верный слуга:

– Сеньора, мальчика нигде нет.

– Что?

– Изабель, Ана и я искали во всех комнатах. Я послал обойти поля и спросить в крестьянских домах, но там его тоже нет.

– Не хватало еще и этого!

– Сеньора Д`Отремон, мне сказала Ана… – тут Педро Ноэль ворвался в спальню Софии.

– Ренато исчез, – объяснила встревоженная София. – Его пока не нашли и не видели. Его везде искали.

– Пожалуйста, успокойтесь. Он не мог уйти далеко. Он был с вами всего лишь час назад. Наверное, он спрятался в каком-нибудь углу, как делают дети, когда им грустно.

– Если моему сыну грустно, ему следует быть со мной.

– Действительно, но дети ведут себя странно. А что думает об этом Хуан?

– Это другая неприятность, – вмешался Баутиста. – Первым делом я хотел найти его и спросить, но Хуана тоже нигде нет.

– Ну, значит, они вместе, – предположил Ноэль.

– Этого я и боюсь. Что Хуан втянет ребенка неизвестно в какие сумасбродства. Этот мальчишка хуже животного. Настоящий дикарь.

– Как я и говорила… – пожаловалась София.

– Хватит, Баутиста. Не надо больше волновать сеньору, – приказал нотариус.

– Вы знаете, мы приняли его за безумца в Сен-Пьере, – вспомнил Баутиста, – Когда он вошел передать то письмо сеньору…

– Что? Какое письмо? – встревоженно прервала София.

– Прошу вас, успокойтесь, – мягко умолял Ноэль. – Когда случается несчастье, все пророчат трагедию. Нет причин для волнения. Уверен, их искали не везде. Насколько мне известно, невозможно за час обойти дом и усадьбу. Сеньора, позвольте этим делом заняться мне.

– Уже всю прислугу подняли на ноги, только бы этот Хуан не увез слишком далеко ребенка. Я не забыл, что он собирался увезти в своей лодке сеньора той ночью, когда нещадно хлестал дождь и сверкали молнии.

– И куда это он хотел его увезти? – спросила заинтересованная София.

– София, пожалуйста, успокойтесь. Мальчик приехал с письмом от умирающего отца, который попросил сеньора Д`Отремон помочь его сыну. В этом деле нет ничего особенного. А сейчас пойдемте искать Ренато!

– Хуан… – тихо позвал Ренато.

– Я здесь. Ты принес деньги?

– Ну конечно. Посмотри. Вместе со шкатулкой.

– Шкатулка нам не нужна. Бросай монеты в свой платок, и уходим.

– В платок?

– У меня же его нет. Вываливай их к себе и сделаешь мне одолжение. Давай!

Хуан грубо вырвал из рук Ренато платок, набитый монетами, словно в последние часы проснулась старая, жгучая и всеохватная злоба на весь мир, которую Андрес Бертолоци щедро излил в его душу. Он повернул их к свету луны, чтобы лучше рассмотреть, и с удивлением подтвердил:

– Это серебряные монеты.

– Ну конечно. И есть две из золота. Посмотри, каждая золотая стоит сотни серебряных. Папа всегда дарил мне одну золотую монету в день рождения. Многие я истратил. Можно купить много вещей на золотую монету. У нас будет большая-пребольшая лодка, которая с парусами, и мы будем плавать на ней по морям.

– Слышишь? – насторожился Хуан, напрягая слух.

– Да, – подтвердил Ренато с полным спокойствием. – Нас везде ищут, но не на этой стороне. Думают, что мы побоялись глубокого ручья.

– Я ничего не боюсь и ухожу прямо сейчас. – Он крепко завязал платок с монетами и привязал к поясу. Быстро сбросил куртку, подвернул штанины и рукава рубашки, в то время как Ренато зачарованно наблюдал за ним.

– Ренато! Ниньо Ренато! – раздавался издалека голос Баутисты.

– Это тебя ищут, – сказал Хуан шепотом.

– Хуан, Хуан! Где ты? – послышался отдаленный голос Педро Ноэля.

– Тебя тоже ищут. Как мы пойдем? – спросил Ренато.

– Я по ручью, – сказал Хуан и тут же зашлепал по воде.

– Хуан! Хуан! Подожди меня! Помоги мне! Хуан…

Хуан не ответил и не обернулся. Перепрыгивая по камням ручья, который сбегал вниз небольшими каскадами, он двигался вверх по течению, падая и поднимаясь, затем зацепился за лианы, свисающие над водой, вскарабкался по ним, и затерялся в непроходимом лесу.

– Ренато! Ренато!

Голос матери остановил маленького Ренато, готового следовать за Хуаном. Держа в руках жакет от голубого костюма и опустив ноги в грязную жижу, он выдерживал первую тяжелую битву между голосом, зовущим на приключения и нежной любовью к матери, и наконец, с неохотой ответил:

– Я здесь.

– Сынок! Мой Ренато! – вскрикнула София, обнимая сына. – Что ты здесь делал? Почему ушел в такой час из дома?

– Голову даю на отсечение, что его заманил Хуан, – утверждал Баутиста.

– Но где он? – встревожился нотариус. – Куда забрался? Надо его искать.

– Клянусь, он был с ребенком. Посмотрите, у него в руках его куртка! А вот шкатулка из серебра.

– Она моя! – сообщает Ренато.

– Здесь ты хранишь свои монеты, Ренато. Что это значит? – спросила София.

– Ничего, мама.

– Как ничего? Где Хуан? Говори правду!

– Да, мама, мы собирались сбежать. Я хотел, чтобы он научил меня управлять своей лодкой и ловить рыбу, но он ушел один и не дождался меня.

– Он ушел, но унес твои деньги. Воришка! – убеждал Баутиста. – Если сеньора мне разрешит, я пойду за ним.

– Нет, Баутиста. Оставь его. Пусть уходит, уходит навсегда! Это единственное, что мы выиграли! Пошли домой, сынок.

София Д`Отремон выпрямилась и на секунду повернулась к ручью, по которому бежал Хуан, в то время как ее белая ладонь с нервными пальцами сжимала руку сына. Как хищница, она привлекла его к себе с выражением нежности и власти и утащила из этого места.

– Не помешало бы этому Хуану получить хороший урок, прежде чем он убрался отсюда, – злобно проворчал Баутиста.

– Почему ты так плохо относишься к этому мальчику, Баутиста? – мягким голосом спросил Ноэль.

– Как же не относиться плохо, сеньор нотариус. Его появление принесло только несчастья и беды. Потому случившееся с сеньором Д`Отремон…

– Не стоит говорить о том человеке, на ком лежит бóльшая часть вины за случившееся с сеньором Д`Отремон.

– Вы хотите сказать, что это была сеньора? – пришел в негодование Баутиста.

– Я говорю, что ребенок не виноват в том, что его произвели на свет, и относиться к нему плохо из-за грехов родителей – низость и преступление.

– Это вы о сеньоре?

– Это о вас, Баутиста. И кое-что добавлю: сеньора приказала, чтобы мальчика оставили в покое. Не пытайтесь идти за ним, потому что встретитесь со мной. Кроме того, помощь ребенку была последней волей сеньора Д`Отремон.

– Я бы ему помог палкой! Он жулик, воришка! Начал с того, что украл копилку ребенка Ренато и закончил бы тем, что украл все, если бы ему позволили жить в этом доме.

– Это ваше мнение.

– И не без оснований. Я знаю мир, а это не первый случай. Сеньора знает то же, что вы и я. Не нужно разыгрывать из нас дураков, когда все в курсе дела.

– Я никогда никого не разыгрывал, и не утверждал больше, чем могу доказать. В этом случае…

– Нет доказательств, и не нужно. Они не помогли бы, а только запутали многое.

– Вы знаете, что уже выходите за рамки приличия, Баутиста?

– Если это вас удовлетворит, жалуйтесь сеньоре. Она знает, что у нее нет более преданного и верного слуги, чем я. За сеньору и Ренато я отдам свою кровь. А что касается этого ублюдка…

– Тихо! Вы только посмотрите, как разлаялись псы, как только утих голос хозяина!

– Сеньор нотариус… – позвала Ана, приближаясь к двум спорящим мужчинам.

– Что происходит?

– Сеньора ждет вас в комнате, она послала меня за вами, сказала, чтобы вы пришли поскорее, потому что ей надо с вами поговорить. Она вот-вот уедет.

Он ушел, сдерживая недовольство, а служанка-туземка глуповато и радостно наблюдала за мужчинами, крутя меж пальцев передник, будто злость обоих развлекала ее, и она ехидно пояснила:

– Сколько всего произойдет! Мне нравится, когда что-то случается. Скучно, когда ничего не происходит.

– Возвращайся к своим обязанностям, Ана!

– Черт побери, Баутиста! У тебя голос, как у хозяина. Конечно, ведь когда ты станешь управляющим… – усмехнулась шутница.

– Над чем смеешься, дура? – проворчал Баутиста, выпуская злобу.

– Над тем, что произойдет…

– Я здесь, сеньора, и, как всегда, готов вас выслушать, – проговорил Ноэль Софии. И тут же посоветовал: – Но если мое скромное мнение чего-нибудь стоит, думаю, единственное, что вам нужно сделать сейчас – это отдохнуть…

- Времени для этого будет достаточно. Я так понимаю, все бумаги Д`Отремон находятся у вас, нет так ли?

– Верно. Свидетельство о рождении, браке, завещание нашего не до конца оплаканного друга Д`Отремона, что, с другой стороны, уже бесполезно. Все, что у меня есть, естественно, принадлежит вам и вашему сыну Ренато.

– Я знаю, что все в порядке, но хочу хранить все бумаги у себя дома. Все. Абсолютно все! Вас не затруднит привести их в порядок и отдать их мне на хранение?

– Ни в коей мере не затруднит, – ответил Ноэль с удивлением и огорчением. – Они будут готовы через час, если прикажете. Я сейчас же выезжаю в Сен-Пьер, и завтра, если вы так желаете, официально передам их вам в своем кабинете.

– Баутиста приедет за ними. Он мой самый старый и лучший слуга. Я назначила его главным управляющим имения, и он позаботится о том, чтобы сделать все как надо.

– Но это нелепо, совершенно нелепо! Я бы хотел вам посоветовать…

– Я не буду слушать ваших советов, Ноэль. Не теряйте времени.

– Очень сожалею о вашем странном поведении, сеньора Д`Отремон.

– В нем нет ничего странного, я лишь защищаю своего сына.

– Вашего сына? – удивился нотариус.

– Сеньора… – ворвалась в комнату взволнованная и заикающаяся Ана.

– Что случилось, Ана? – спросила София.

– Ренато, ему очень плохо. Изабель послала сообщить.

– Плохо? Ты хочешь сказать, он болен?

– Да, сеньора. У него лихорадка, и он говорит непонятные вещи.

– Ренато, сынок, Ренато!

София упала на колени перед небольшой кроватью, где лежал Ренато. Его невидящие глаза были открыты, светлые волосы были мокрыми от пота, он метался в бреду от высокой температуры. Вслед за Софией пришел бледный, изменившийся в лице Педро Ноэль, который встал под дверной аркой, между двумя перепуганными служанками.

– А доктор? Где доктор? – спросила София.

– Он ушел, сеньора, как и все.

– Пусть бегут в Сен-Пьер за ним! Ренато, сынок!

– Хуан, Хуан! – шептал Ренато в бреду. – Хуан, не оставляй меня, возьми с собой. Возьми меня в плавание, я буду о тебе заботиться. Папа так сказал! Папа сказал, как о брате, брате, Хуан…

– Боже мой! – воскликнула София плача. Она отступила и пошатнулась, чувствуя, как земля будто качнулась под ногами. Гнев и боль одновременно пронзили сердце, и повернувшись к Ноэлю она язвительно сказала: – А вы еще удивляетесь, почему я защищаю своего сына? Я должна защищать его зубами и когтями!

– Сеньора Д`Отремон, никто на него не нападал. Вы ослеплены, это ваш материнский эгоизм.

– Хватит! – прервала София. – Ни слова больше! Уходите из этого дома! Уходите! И никогда не возвращайтесь!

8.

Ренато болел долго. Много дней держалась высокая температура, и сотни раз он произносил в бреду, будто хотел соединить навсегда, имена Хуана и отца. Наконец, однажды утром он очнулся, узнал мать и заплакал в ее объятьях.

В тот же вечер:

– Ты поедешь в Сен-Пьер, Баутиста.

– Да, сеньора. Как прикажете. Ребенок уже вне опасности, и врач сказал, что он скоро сможет встать.

– Как только он поправится, я отправлю его во Францию. Поэтому хочу, чтобы ты забрал бумаги из дома Ноэля и вручил это письмо лично губернатору. Он поможет мне.

– У меня нет слов, чтобы выразить вам благодарность за великую милость, которую оказываете мне, сеньора Мольнар. Вести с собой Ренато дело хлопотное.

– Ради Бога, подруга. Совсем не хлопотное, наоборот. В этом путешествии, с моими двумя девочками, что может быть желанней для меня, чем общество такого мальчика, как Ренато, который почти уже маленький мужчина?

– Я верю, что он станет кабальеро }[3].

– Повторяю, я очень рада. И надо видеть, как он хорошо себя ведет с моими малышками, учитывая, что старшая такая кроткая, а младшая шаловливая.

Рядом с причалами, на корабле, готовом отправиться во Францию, в каюте капитана порта Сен-Пьер разговаривали София Д`Отремон и родственница губернатора, Каталина Мольнар, женщина зрелая, робкая, добродушная и спокойная с нежностью смотрела на детей, стоявших неподалеку по другую сторону широко распахнутой двери: Ренато Д`Отремон и две малышки Мольнар, девяти и семи лет. Старшая – стройная, изящной, неспокойная и нервная, с большими светлыми глазами. Младшая девочка – с румяным лицом и горящими глазами, была как роскошный тропический фрукт в свои детские годы.

– Моему Ренато нужно забыть много неприятного. Эта поездка – лучшее для него лекарство.

– Вы очень храбрая, ведь разлучаетесь с единственным сыном. Повторю еще раз, я восхищаюсь вами. К тому же, полагаю, вы стремитесь исполнить последнюю волю супруга.

– Действительно, – вынужденно солгала София Д`Отремон и замолчала. Натянуто улыбнулась, поменяв столь щекотливую тему разговора. – Ваши девочки очаровательны. Мне много о них говорил ваш кузен губернатор. Которая Айме?

– Младшая.

– Старшая Моника, правда? Я знаю, благодаря своему отцу они получат образование во Франции.

– Но я не такая смелая как вы, и не разрешу им ехать одним, даже если мне нужно будет расстаться с мужем. По-моему, вас спрашивают.

– Ах, да! Это Ноэль. С вашего разрешения…

– Все в порядке, корабль готов отплыть. Я только что вручил ответственному за груз бумаги Ренато, и поэтому моя задача выполнена, – объяснил нотариус.

– Благодарю вас, Ноэль. О, подождите! Не хотите ли меня проводить, пока не отправится корабль с Ренато?

– Это будет большой честью, – почтительно отозвался Ноэль тоном, который можно назвать сухим, даже враждебным.

– Понимаю, вы разочарованы во мне. Я вела себя грубо в последний раз, когда мы разговаривали, – пыталась оправдаться София.

– Забудьте, сеньора. Это совершенно не важно.

– В таком случае, позвольте задать вам нескромный вопрос?

– Конечно, хотя не обещаю на него ответить.

– Буду вам очень признательна. Вы искали того юношу, которого мой муж хотел забрать к себе? У вас есть какие-нибудь вести о Хуане… Дьяволе?

– Новость, которая у меня есть, для вас хорошая, но меня она расстроила.

– Надеюсь, с ним не случилось какое-нибудь несчастье.

– Пока еще нет, но будет странным, если мы услышим о нем что-нибудь.

– Почему?

– Я интересовался и у меня есть сведения, что он сел юнгой на грузовую шхуну, которая отчалила по направлению к Ямайке. Но мне не дали названия шхуны, имени капитана, поэтому я считаю след юноши потерянным. Мне жаль, так жаль. Он просил оставить его в качестве слуги, тем более, учитывая случившееся, это было бы лучше. Но кто мог все предвидеть? В конце концов, смотрите, два мальчика будут одновременно пересекать море, – голос Ноэля пронзительно прервал гудок судна, готового отчалить. – Этот корабль забирает вашего сына. Пойдемте?

Корабль, увозивший Ренато, оставил позади скалистый мыс, на котором высился маяк, и, направляясь в открытое море, ускорил ход. Стоя у перил палубы, ощущая на лице поцелуи и слезы матери, Ренато смотрел на землю, которая исчезала, рядом стояли маленькие Мольнар: Айме улыбалась, а Моника смахивала слезы. И как обещание, которое он дал на могиле, оставшейся в Кампо Реаль, как крик сердца в свои двенадцать лет, Ренато пообещал:

– Я скоро вернусь, папа. Я вернусь, чтобы найти Хуана!

9.

ПРОШЛИ ГОДЫ…

Эта история могла бы случиться только на Мартинике, на бурном и цветущем вулканическом острове, возникшем от всплеска энергий клокочущего огня, на земле любви и ненависти, несдержанных страстей, самоотверженности и жестокости. На земле, где должны были столкнуться четыре страстных сердца Моники, Айме, Ренато и Хуана.

В стенах кельи трепетала молодая жизнь. В ее больших глазах пылал мир страстей и временами проскальзывал даже под кожей бледных щек. Ее изящные и нежные ладони, соединенные словно в мольбе, судорожно сжимались. Эта женщина любила и страдала, напоминая горящее пламя. На ее точеном теле была белая власяница послушницы, а на тонкой талии висели четки. Неуверенными шагами приблизившись к распятию, она как подкошенная упала и зарыдала.

– Моника, дочь моя, вы поговорили со своим духовником?

– Да, Матушка-Настоятельница.

– И каков был его совет? Полагаю, был таким же, как и мой.

– Да, Матушка, – с грустью согласилась Моника Мольнар.

– Видите? Слишком рано принимать окончательное решение для пострига.

– Я страстно этого желаю, Матушка. Всей душой!

– Даже если и так. Не порыв и восторг должны приводить к тому, чтобы навсегда одеть облачение. Вы должны испытать себя, Моника, истинное ли это ваше призвание. Испытать не в этом святом месте, а в миру, в борьбе, лицом к соблазнам.

– Я не хочу возвращаться в мир, Матушка. Я хочу принять постриг. Не выгоняйте меня. Не отвергайте меня!

– Никто вас не отвергает. Если мы что-либо решили наконец, вопреки вашему желанию, то только для вашего блага. Сейчас я поговорю с вашим духовником. А пока молитесь и ожидайте, дочка. Молитесь и возносите свое сердце Богу. – И сказав это, Настоятельница удалилась неслышными шагами.

– Боже мой! Иисус! Не допусти, чтобы меня отвергли, – со слезами в прекрасных глазах умоляла Моника Мольнар. – Прими меня в число своих жен. Даруй мне покой и покровительство твоего дома. Пусть затянется рана в моем сердце. Пусть эта любовь, которая унижает и смущает меня, закончится. Иисус, очисти мое сердце от человеческой любви и призови к себе!

Мужчина пересекал широкие плодоносные земли. Одетый с изяществом кабальеро, он сидел на статном арабском скакуне, который когда-то ступал по американской земле. Гордо и уверенно, красивой рукой он держал поводья, вонзаясь серебряной шпорой в бока животного. Его волосы были светлыми и прямыми, большие ясные глаза осматривали властным взглядом землю, где он был хозяином и повелителем. Когда он проходил, в поклоне склонялись чужие спины, обнажались смиренные головы работников, как будто сбрасывали лепестки креольские цитроны и белые цветки кофейных плантаций. Но он не улыбался, взгляд его был неспокоен, складки губ судорожно сжимались. Этот человек искал кого-то, но так и не встретил.

– Баутиста! Баутиста!

– Я здесь, ниньо Ренато. Что случилось?

– Я еду с кофейных плантаций, и уже говорил тебе, когда приехал, – упрекнул недовольный Ренато Д`Отремон, еле сдерживая одолевавшую его злость. – Нельзя людям так работать. Это нелепо, бесчеловечно. Четырнадцатичасовой рабочий день – не для людей, не для человеческих созданий, а там у тебя женщины и дети. Почему?

– Так выходит дешевле. К тому же, это продолжается пятнадцать лет и ничего не случилось.

– А кроме того, заключенные из тюрьмы Сен-Пьер работают в цепях. Как такое возможно?

– Ай, ай, ниньо Ренато! Вы привезли эти мысли из Европы. Но не знаете, как дела обстоят здесь. При жизни вашего отца…

– Мой отец был суровым, но не бесчеловечным, – прервал его Ренато, уже по-настоящему раздраженный.

– Имение принесло двойной доход с тех пор, как я управляю им, – подчеркнул Баутиста – в его тоне была дерзость.

– Меня не интересует накопительство! Я хочу, чтобы ты относился к работникам справедливо и с добротой.

– Сеньора согласна с тем, что я делаю.

– Именно это я и собираюсь прояснить. Согласна моя мать, или нет, но я не согласен и должен это исправить, – проворчал Ренато, удаляясь.

С ближнего ручья доносилось журчанье воды. Под зноем тропического полудня женщина покачивалась в гамаке и улыбалась. Аромат зрелого и сладкого фрукта, а не цветка, источала она. Казалось, она отдыхала, но нет, она трепетала, горела, чувствуя, как в груди, словно в огромном вулкане, волновались страсти. Как пантера в засаде, эта женщина надеялась и ждала, словно медленно растущая лава, готовая перелиться через край.

– Айме! Что это такое? Оставь это фортепиано! Хватит! Как ты осмелилась? – упрекнула Каталина Мольнар свою дочь.

– Играть канкан? Видела бы ты, как я его танцую. Это последняя мода Парижа. Посмотри этот журнал.

– Убери подальше эту бумажку! Если бы приехал твой жених. Если бы Ренато увидел, что ты читаешь подобное…

– Пожалуйста, мама, – язвительно возразила Айме. – С Ренато или без него, я буду делать то, что хочу.

– Это плохой путь для будущей жены, тем более, для невесты. Если бы Ренато узнал…

– Хватит, мама! – грубо прервала Айме. – Он ничего не узнает, если ты не расскажешь, я надеюсь, что не расскажешь. Ренато очень далеко. Слава Богу, достаточно далеко, чтобы оставить меня в покое, мы пока еще не женаты.

– Санта Барбара! Поворачивайте на правый борт! Опускайте кливер! Три человека на левый борт вычерпывать воду! Право руля, право руля! Отойди, болван, дай мне руль! Не видишь, что идешь на скалы? Быстро! Вон отсюда!

Прыгая через рифы, бросая вызов взбешенной стихии, морская шхуна проходила у Мыса Дьявола, с потрясающей быстротой кружась меж отточенных скал и песчаных отмелей, и устремилась к узкому проливу, который вел к небольшому безопасному рейду. Почернело небо, омрачилась земля, но мужчину, который управлял штурвалом, не страшила ярость неба и моря. Вот уже преодолено последнее препятствие, и поворачиваясь кругом, он чудом достиг высокого утеса, а затем с гордым видом передал штурвал в руки помощника и спрыгнул на мокрую палубу.

– Бросайте якорь и спускайте шлюпку, чтобы пристать к берегу!

Он спрыгнул на песчаный берег и опустился в воду по пояс, чтобы вытащить маленькую лодку, бросая вызов стихии. С кошачьей гибкостью он сделал несколько шагов, а затем повернулся и вызывающе посмотрел на море и мрачное небо. Вспышка молнии осветила крепкую фигуру этого капитана. Он был сильный и ловкий; босые ноги, казалось, вгрызались в землю, как кроты; кожа обветрена непогодой, сильная шея, широкая грудь, мозолистые ладони, а в гордом лице был дьявольский блеск победителя. Словно сын бури, изгой, восставший против мира, чувствуя в себе силы бороться с ним. Ему было двадцать шесть, и это был самый бесстрашный мореплаватель Карибского моря. Люди звали его Хуан Дьявол.

10.

Старый дом семьи Мольнар одиноко возвышался в конце широкой улицы у берега моря, как все окраины Сен-Пьера. За крепкими стенами, покрытыми известью, располагались просторные, прохладные и проветренные комнаты, обставленные с несколько старомодной роскошью. Это был один из тех домов, в котором усиленно поддерживалась внешняя видимость, где чинят портьеры и моют старые полы до блеска. В нем было много свободных комнат, его окружал неухоженный и дикий сад, в глубине заросший густой рощей. Дальше были крутые берега и море, величественное и безжалостное к ним, терзаемым ветрами и ураганами, всегда разгромленным и обновленным живительной силой суровой земли.

Айме де Мольнар вошла в комнату без мебели, открыла выходящее в глубину сада окно, и осталась ждать, напряженная, страстная, равнодушная к порывам ветра, к каплям дождя, время от времени падавшими на темные волосы, открытый лоб, смуглые щеки, побледневшие от желания, на губы, алчущие и чувственные, судорожно сжатые в нетерпеливом выражении, когда появился шум уверенных шагов. Кто-то подходил к окну, шлепая танго по лужам, безразличный к ярости урагана. Как и она, напряженный и алчущий. Кто-то пришел сжать ее в грубом объятии, поцеловать в губы, дрожа и задыхаясь.

– Наконец-то! Я ждала тебя со вчерашнего дня, Хуан. Что ты делал? Где был? – спросила Айме.

– В море. Я приехал вопреки всем ветрам. Сотни раз я был на грани того, чтобы разбить корабль этой ночью. И ты еще будешь жаловаться?

– Дело в том, что я не могу жить без тебя! Не понимаешь? Когда ты не сдерживаешь своего слова, я начинаю думать, что ты с другой, и начинаю сходить с ума. Хочу тогда уничтожить, убить тебя! А ты?

– Хищница! – упрекнул удовлетворенный и улыбающийся Хуан. – Иногда мне тоже хотелось бы убить тебя! Выходи, пойдем со мной.

– Ты с ума сошел? В такую ночь?

– Тем лучше, так нас не выследят. Выходи или я уйду…

– Нет, не уходи… Я выйду, тиран… Хуан Дьявол.

Довольный Хуан еще раз поцеловал Айме, схватил ее, обнимая через железные прутья, врезавшиеся в широкую и сильную грудь. Потом оттолкнул ее, с жгучим взглядом страсти и власти:

– Приходи поскорей. Жду тебя возле деревьев. Если слишком задержишься, то не найдешь меня.

Час любви прошел, прошла и буря. Ветер разогнал тучи, разорвал их на части, и в темных клочках, словно лоскутках небесного бархата бриллиантами мерцали звезды.

На узкий песчаный берег выходил широкий глубокий грот с острыми краями. На покрывавшем пещеру белом песке сидела Айме, прислонившись к мужчине, и трепетала от сладости прошедшего мгновения. Распущенные черные волосы падали ей на плечи, пылал чувственный и влажный рот. В сумраке ее глаза были как две блестевшие звезды. Аромат ее молодого тела был подобен бушующему и зовущему морю, каймой пены простирающемуся до самого пляжа.

– Ты с ума меня сводишь, Айме. Знаешь, ты как эта земля? Ее всегда нужно завоевывать в битве, но нет земли более красивой, более пахнущей цветами, которая бы давала плоды слаще твоих губ, – он снова начал ее целовать. Затем резко отодвинул, пристально и сурово посмотрел на нее. – Почему ты заставила меня столько ждать?

– Мой Хуан, мой Хуан! – шептала Айме, дрожа от страсти. – Сказать тебе правду? Я хотела посмотреть, уйдешь ли ты, если я задержусь.

– Ах, да? Ты и вправду задержалась, чтобы вывести меня?

– Ай, дикарь! Не сжимай так, ты делаешь мне больно. Какой ты глупый! – засмеялась она довольно. – Я задержалась, потому что говорила с мамой.

– Если ты захочешь, то сумеешь прервать разговор.

– Конечно. Но я не хотела, она говорила о моей сестре.

– О монахине?

– У меня нет другой сестры. Но она еще не монахиня. Всего лишь послушница. Мама не хочет, чтобы она принимала постриг.

– Если она захочет, то сделает это.

– Конечно. Она упрямая, как и я, мы похожи во многом, а в этом больше всего.

– Похожи? – Хуан разразился издевательским смехом. – Надо бы посмотреть на тебя в одеянии монашки!

– А может мне, как и ей, ударит в голову эта прихоть.

– И тебя бы приняли?

– А почему бы и нет? Что ты себе воображаешь? Думаешь, я ничего не стоящая вещица? Думаешь, не стою ничего, потому что соизволила посмотреть на тебя?

– Мне кажется, кое-что большее, чем посмотреть… – язвительно намекнул Хуан.

– Вот как значит? Мужчины не благодарят ни за что.

– Я благодарен за то, что ты такая красивая, что у тебя атласная кожа и порочное сердце. За это и нравишься. Смеешься?

– Мне смешно, потому что говоришь так же, как и я. Я тоже ненавижу слащавость. А тебя люблю, потому что у тебя этого нет; за то, что ты грубиян, дикарь, дьявол. Хуан Дьявол… Кто дал тебе это имя?

– Кто-то… Не все ли равно? Для меня оно хорошее… для меня все хорошо.

– Это точно, для тебя хорошо все, что плохо. Поэтому ты мне тоже нравишься. И влюбилась в тебя, не спросив ничего. Я даже не знаю точно, кто ты.

– Какое это имеет значение?

– Никакого, но мне все же любопытно. Где ты родился? Кем были твои родители? Твое настоящее имя? Кем ты был, прежде чем стать капитаном корабля, который непонятно, из какого порта приплывает, и что возит? Кто же ты? Ответь!

– Я из этих мест, как и мой корабль, и зовут меня Хуан. Если тебе не нравится Хуан Дьявол, можешь звать меня Хуан Хуана. Я принадлежу только себе, не считая дьявола.

– А мне хоть немножко принадлежишь?

– Конечно! Тебе принадлежу, как и ты мне, на какое-то время, – засмеялся он язвительно.

– Знаешь, ты иногда жестокий! Не смейся так. У тебя злой смех! Не знаю, почему я люблю тебя, почему меня тянет к тебе, как это я влюбилась.

– Это я влюбился в тебя, дорогая. Не помнишь? Это было на пляже. Ты прохаживалась со своим кружевным зонтиком, а я подплывал на своей лодке. Ты стала меня рассматривать. Конечно же, ты подумала: Прекрасный Зверь. И задалась целью приручить меня, но это не так просто. Как бы тебе не разочароваться.

– Почему ты так говоришь? Ты очень плохой, – и со страстью в черных очах Айме воскликнула: – Я люблю тебя, Хуан. Люблю, ты нравишься мне больше всех и всего. Поцелуй меня, Хуан! Поцелуй и скажи, что тоже меня любишь. Скажи много раз, даже если это неправда!

Хуан ничего не ответил. Обезумевший, страстный, он целовал ее, а ее горящие глаза прикрылись ресницами.

В неясных очертаниях горизонта проглядывало сияние рассвета.

– Моника, дочь моя, напоминаю вам, что послушание – первый обет, который вы дали, надевая это облачение.

– Я хочу носить его всю жизнь, Матушка-Настоятельница. Хочу подчиняться всегда и всю жизнь, но…

– Ваше «но» излишне. Наш путь – это отречение и самопожертвование. Как же вы можете ему следовать, бунтуя против первого же распоряжения, которое вам не нравится?

– Я не бунтую, но прошу, умоляю.

– Умоляете, чтобы не повиноваться? Ваши мольбы тщетны.

– Дело в том, что только здесь я нашла нечто, похожее на покой.

– Чтобы ваш покой был длительным, вам необходима полная уверенность в своем призвании. Вы вышли победительницей во всех испытаниях монастыря. Теперь должны пройти испытание миром.

– Я пройду, Матушка, но позже, когда многое изменится, когда сестра будет замужем.

Послушница замолчала, склоняя голову под ласково-суровым взглядом Настоятельницы. Она была в келье с побеленными стенами, высокие окна которой выходили на море. Старый монастырь находился на холме, возвышаясь над Сен-Пьером и круглым, широким заливом, оживленными центральными улицами, тихими и сонными окраинами. За ним было голубое море, а с другой стороны огромные выступы гор Карбе }[4] рядом с городом, самая высокая гора Пеле }[5] утопала в облаках обрывистой вершиной: загадочный вулкан, спокойный уже пятьдесят лет. Спящий колосс…

– Есть и другая причина отослать вас домой, – объяснила Мать-Настоятельница.

– Какая причина? Какая причина может быть, Матушка?

– Ваше слабое здоровье. Оно бросается в глаза, дочь моя. Здесь нет зеркал, чтобы вы могли увидеть свое лицо. Вы так изменились!

Моника де Мольнар, задумавшись, склонила голову. Как странно красива была она в лучах заходящего вечернего солнца! Под белыми покрывалами перламутровым цветком выглядели ее гордый лоб, бледные щеки, а в темных ресницах дрожали слезы, словно переливающиеся драгоценные камни. Изящные нервные руки сложились в мольбе и молитве, обычном для нее жесте, а затем упали, как срезанные цветы.

– Какое значение имеет мое здоровье, Матушка? Я страстно желаю выздоровления для своей души.

– Вы обретете его, дочь моя. И пока его не найдете, вы не оденете облачение. Я уверена, вы очень скоро вылечитесь душевно и телесно именно в том мире, из которого стремитесь сбежать. Примите испытание через послушание, дочь моя, и позаботьтесь о себе. Вы нужны здоровой и готовой служить Богу. Это последнее слово вашего духовника и мое тоже.

– Хорошо, Матушка, – согласилась Моника, подавив вздох. – Когда я смогу вернуться?

– Почему вы не спросите сначала, когда должны уйти?

– Сначала мне нужно знать, когда мне разрешат вернуться в мое убежище.

– Зависит от вашего здоровья. Приложите усилия, чтобы выздороветь, поправиться, и ваше отсутствие в нашем мире станет менее долгим. Если не случится ничего особенного, вы должны ждать нашего уведомления. Если что-то случится, если почувствуете себя по-настоящему одинокой и беззащитной, если вам не хватит сил, тогда не нужно ждать и колебаться: возвращайтесь в любое время. Этот Божий Дом будет и вашим.

– Благодарю вас, Матушка. Этими словами вы возвращаете мне жизнь, – уверила взволнованная и обрадованная Моника.

– Но имейте в виду, что только в действительно важном случае вы можете вернуться, прежде чем вас призовут.

– Так и сделаю, Матушка. А теперь, если вы мне позволите, я должна написать домой. Моя мать не знает вашего решения. Я должна ее предупредить.

– Сеньора Мольнар уже осведомлена и ждет вас в комнате для посещений. Она пришла забрать вас. Помолитесь немного в часовне, быстро попрощайтесь с сестрами по монастырю, и идите туда. Вас там ждут.

11.

– Хочешь войти?

– Могу ли я поговорить с матерью, Ана?

– Да, ниньо. Как это нет! Я-то конечно могу войти, но оказывается, у сеньоры мигрень, а когда у сеньоры болит голова, она ни с кем не может говорить, потому что голова болит еще сильнее.

Взгляд Ренато Д`Отремона, минуту назад горевший гневом, смягчился, глядя на темную и знакомую фигуру Аны. Ничего, казалось, не изменилось в его просторном родном доме, а менее всего эта колоритная служанка-туземка, заботившаяся о нем в детстве. Как и пятнадцать лет назад, ее лицо было того же цвета меди, свежее и гладкое; одетая в веселый костюм, типичный для женщин этих земель, цветастый платок на темной кудрявой голове; остался, как тогда в его детстве, спокойный и простодушный свет в ее больших детских глазах и глуповато-слащавая улыбка на толстых губах.

– С каких пор мама больна?

– Ух! Кто ж знает! Будто ниньо и не помнит, что у сеньоры всегда что-то болит. Поэтому в этом доме всегда нужно молчать.

– Ай, Ана! Ты не меняешься, – подтвердил Ренато, довольный и улыбающийся. – Иди, иди! Сообщи матери, что мне очень нужно поговорить с ней и уладить все неприятности.

– Как прикажете, ниньо. Сейчас же иду, – подчинилась Ана, и зашла в спальню Софии Д`Отремон.

Не прошло и нескольких секунд, как появилась Ана и заторопила Ренато, удаляясь по коридору:

- Проходите, ниньо, проходите. Сеньора вас ждет. Для вас у нее как будто ничего не болит. Проходите.

Ренато Д`Отремон ласково склонился, чтобы поцеловать руки матери, такие же белые и нежные, как тогда, когда он был ребенком. Теперь это был великолепно сложенный мужчина: красивый, стройный, гибкий, ни маленький, ни высокий. У него были волосы цвета льна, светлые глаза Софии, и гордая осанка его отца Франсиско Д`Отремон, его открытый гордый лоб, глубокий и проницательный взгляд, пылающий более живым огнем, чем в детстве, огонь высшего разума, благородная и неспокойная сверхчувствительность, что делало его отзывчивым и бесхитростным, нежным и человечным, страстным и мечтательным.

– Мама, тебе действительно плохо? Мне больно тебя беспокоить, но…

– Как можно так говорить, когда речь о тебе, сынок?

– Ана сказала, что твое здоровье слабое. Очень боюсь, что ты не занималась им должным образом, но сейчас ты будешь это делать, ведь правда?

– Оставим мои болезни. Иди сюда, подойди поближе. Я еще хочу посмотреть на тебя. До сих пор не верится, что ты рядом со мной. Мои глаза не могут насмотреться на тебя, сынок. Мой Ренато…

Рассматривая его с гордостью, София глянула и на маленький хлыст, который он держал в руках, на изящные серебряные шпоры на блестящих сапогах.

– Вижу ты обошел усадьбу.

– От края и до края.

– Много ты проскакал галопом. Ты не слишком устал, сынок?

– Я лишь устал видеть несправедливости, мама.

– Что? Что ты говоришь, Ренато?

– Только правду. Сожалею, но я всегда искренний. Думаю, есть много зла в Кампо Реаль, которому следует положить конец. И конечно, хочу сообщить тебе, что совершенно не согласен с управлением Баутисты.

– Но сынок! Какие жалобы у тебя к человеку, который живет одной работой?

– Он суров и жесток с работниками, мама. Более, чем жесток, он бесчеловечен с теми, кто увеличивает наше богатство работой и пóтом. Я не согласен с этим. Есть вещи, которые не должны больше происходить, мама. Я не жду твоего разрешения, чтобы исправить это. Со мной ты можешь не согласиться; немыслимо, чтобы согласилась. Он так сказал, но…

– Он? То есть, ты спорил, обсуждал это с Баутистой?

– Конечно, мама.

– Плохо, сынок. Боюсь, ты не благодарен ему. А мы стольким ему обязаны!

– Мы больше обязаны работникам, мама, этим сотням несчастных. Мы не можем продолжать использовать их, как это делает Баутиста! Они живут хуже рабов!

– Их больше двух тысяч, сынок. Нельзя ими управлять без власти и дисциплины. Не доверяй первому впечатлению. Баутиста знает, как вести себя. Ты знаешь, что наши земли приносят двойной доход, чем приносили при твоем отце и Педро Ноэле? Знаешь, что мы приобрели новые усадьбы и присоединили их к Кампо Реаль, почти половина острова принадлежит тебе? Вот, посмотри. Сегодня 15 мая 1899 года. Я назначила управляющим Баутисту на следующий день после смерти твоего отца: 6 мая 1885 года. За четырнадцать лет наше богатство удвоилось. В чем по правде говоря мы можем упрекнуть нашего управляющего?

– Я продолжаю находить неподобающим то, как мы относимся к работникам нашего имения, мама. Я продолжаю считать бесчеловечными методы Баутисты, хотя они и увеличили наше состояние вдвое.