Дикое Сердце (ЛП)

– Пусть таким он будет и дальше! Ведь это единственное, чего я желаю. Хочу, чтобы он знал об этом, хочу сказать, прокричать ему это!

– Он обоих нас убьет. Все на его стороне: законы, обычаи, причины и права. Мы среди сотен людей, которые станут заклятыми врагами, сворой свирепых псов, которые будут нас преследовать. Нет, Хуан, нет, ты не можешь бросить меня этим хищникам. Лучше я предпочту, чтобы ты убил меня, но я не хочу умирать. За какое преступление мне умирать? За то, что полюбила тебя, что в моем сердце появилась любовь? А теперь ты приговариваешь меня к смерти, ты понимаешь? Почему ты так смотришь меня? Ты меня презираешь, Хуан?

– Да, Айме, презираю.

– Ты не будешь меня презирать, ведь я все улажу, чтобы сбежать, когда минует опасность.

– Как мерзко и подло так убегать! Надо бежать сейчас, ставя на карту все, рискуя всем, когда нужно защищаться когтями и лапами, как хищное животное. Надо бежать сейчас, когда опасно, невыгодно, я могу и хочу сделать это. Но потом, когда ты приготовишься, это будет насмешкой. Какая низость! Тем не менее я подожду, но не для того, чтобы ты приготовилась, а сделаю это на свой лад.

– Что ты сказал, Хуан?

– Я спрячу тебя в надежном месте, где не будет опасности для твоего драгоценного существования, ты ничем не рискнешь, когда сбежишь с Хуаном Дьяволом. Обещаю тебе. Для тебя все будет безопасно. Я сотру все следы и буду противостоять Ренато.

– Нет, Хуан, нет! Не надо так!

– Будет так. Ты обещала, дала слово, клялась. Хватит впустую давать обещания и лживо клясться! Надо будет подождать, но это будет недолго. Надо продолжать притворяться. Тебе это не составит труда, а я тоже научусь этому. Я твой одаренный ученик. Я стану на некоторое время предателем, трусом, подлецом и обманщиком, научусь лгать, улыбаясь, приму хлеб и соль под крышей этого дома, где буду точить кинжал, а потом ударю в спину. Да, Айме, подожду. Подождем. Постепенно выигрывая, постепенно побеждая. В конце концов, не все ли равно? Позволь мне признать правоту доньи Софии, Баутисты, старого нотариуса, который вздрагивает, как только видит меня. Позволь признать правоту Моники де Мольнар. В конце концов, не все ли равно?

– Ради Бога, Хуан, замолчи! – умоляла Айме, неожиданно испугавшись. – Это Моника. Посмотри, она видела, смотрит на нас. Уходи, Хуан, уходи! Ради Бога, спрячься, уйди. Я скажу ей, что не с тобой говорила. Но сейчас уходи!

Хуан удалился, высокомерный и надменный, не опустив голову, не прячась. Айме попятилась, остановившись, чтобы перевести дух, и затем зашагала медленным смущенным шагом до полузакрытой двери, в которую от страха вцепилась пошатнувшаяся Моника, ее колени подогнулись, словно ледяной холод вместо крови пробежал по венам. И сдавленным голосом упрекнула:

– Ты была с ним, я видела.

– С ним? С кем?

– Хватит этой комедии! Прибереги ее для других, Айме! Будь благоразумна и осторожна, если не хочешь, чтобы Ренато понял, что с тобой происходит.

– Не понимаю, что ты говоришь.

– Как ты можешь быть такой циничной?

– Пожалуйста, хватит. Вы все задались целью оскорблять меня?

– Как это все? Ренато и этот человек, не так ли? В первую очередь этот мужчина, который смотрит на тебя, как на последнюю шлюху. Если бы ты слышала, как он говорит о тебе, если бы слышала, с каким глубоким и грубым презрением оскорблял тебя, оскорбляя этим всех женщин.

– Замолчи! – оборвала ее недовольная Айме.

– Полагаю, ты пресмыкаешься перед ним и даешь ему позорное право так обращаться с собой.

– Я дала ему то, что хотела, а тебе не позволю вмешиваться в мои дела, говорить, когда тебя никто не спрашивает. Что ты знаешь о жизни или о чем-либо вообще?

– Это мне нужно спросить тебя, что ты знаешь о честности и стыде?

– Моника, мое терпение иссякает!

– А у меня, у меня… Надолго ли хватит моего?

– По мне можешь делать, что хочешь, – изрекла Айме вызывающе. – Хотя, конечно, ты не сделаешь ничего, никуда не пойдешь, потому что ничего не сможешь. Лучше сказать, единственное, что ты можешь – вернуться в монастырь – это самое мудрое решение, а если не хочешь быть монашкой, уезжай в свой дом в Сен-Пьере, где ты, собственно, и должна быть. Уезжай и увези маму; уезжай и оставь меня в покое, потому что здесь ты не нужна мне!

– Я уеду с одним условием: если ты заставишь уехать Хуана. Если он действительно уедет, уедет с Мартиники, я, я…

– Ты бы уехала, если бы я дала тебе слово, что Хуан уедет?

– Я бы уехала после того, как увидела его отъезд. Я слишком хорошо знаю тебя, к несчастью.

– Ну если ты со мной знакома, то знаешь, что я ни от чего никогда не отказываюсь, ни от удовольствия, ни от богатства, имея и то и другое.

– Чего ты добиваешься?

– К чему стремлюсь, это ясно, а как я этого достигну, это уж мое дело. Для твоего же блага, Моника, советую тебе уехать. Я не хочу идти против тебя и случайно тебя уничтожить, но как честный противник, предупреждаю, как предупреждала сотню раз, а это последний, Моника. Уйди с моей дороги, потому что в решающую минуту я ни на что не посмотрю!

– Это не твоя дорога, и ради твоего же блага я ее перекрою.

– Хватит, Моника, в этой жизни я ставила на карту все. Эта битва столь серьезная, что от нее зависит моя жизнь. Не пытайся вмешиваться, потому что будешь первой жертвой.

– Послушай, Айме, я хотела уйти, оставить тебя, подумала, что возможно ты права, что твоя жизнь принадлежит тебе, как и твои любимые мужчины принадлежат тебе. Я хотела отказаться от всего, даже от права защищать Ренато от твоей подлости; хотела уйти, но кое-кто со слезами умолял меня, чтобы я этого не делала. А знаешь, кто? Наша мать! Несчастная мать, от которой ты не позаботилась ничего скрыть, которая живет в ужасной тревоге от того, что ты можешь натворить, и с тобой может что-то случиться. Наша несчастная мать, чьи последние дни ты огорчала бесчестием, чью седину хочешь запятнать скандалом, недостойным поступком. Не только из-за себя, не только из-за Ренато, из-за матери прошу тебя, Айме… – Моника вдруг прервалась, и удивленно воскликнула: – О, Ренато!

– Да, это я, – подтвердил он, приближаясь. – Что происходит, Моника?

– Ничего, мы разговаривали. Почему ты вернулся так быстро?

– По счастливой случайности. Только что оседлали мою лошадь, как я увидел Хуана. Мне пришло в голову попросить его занять свое место, и он добровольно согласился. Довольный и удивленный, я дал ему широкие полномочия, и он только что выехал по первому поручению в качестве главного начальника у работников усадьбы. Разве не здорово? Ты не рада, что я почти сразу же вернулся, Айме?

– Конечно! Я всему рада, твоему возвращению, хорошему настроению Хуана, мне не на что жаловаться, кроме как решению Моники оставить нас.

– Оставить? – удивился Ренато.

– Поэтому мы и спорили. Моника настаивает вернуться в Сен-Пьер с мамой. Она говорит, что для медового месяца чересчур много людей в доме, и она уезжает от нас, Ренато.

С дьявольской улыбкой Айме повернулась в сестре, которая на миг оказалась в замешательстве от ее цинизма и неожиданной наглости. Она собралась возразить, повысить голос с неистовством, которое не могла сдерживать, но ее глаза столкнулись с глазами Ренато, в которых появилось выражение досады и раздражения. Для него она лишь посторонняя, дерзкая и капризная; но это длилось мгновение, меняясь на благородное и мужественное лицо, зажигаясь выражением доброты, достигая глубин сердца Моники, он мягко объяснил:

– Эту тему мы уже обсуждали несколько раз. Я считал, что она полностью улажена. Конечно, у меня нет права силой тебя удерживать, если ты хочешь уехать, Моника. Я просил тебя, умолял, с братской откровенностью рассказал даже свои эгоистичные мотивы, чтобы ты нас сопровождала. Если ты хочешь уехать, как я могу перечить? Лишь могу попросить у тебя прощения. Ты приехала отдохнуть, а я нагрузил тебя работой. Ты искала спокойствия, а я бросил на тебя груз всех моих самых тяжелых забот. Но могу поклясться, что не думал злоупотреблять. Ты уже видела, что я только что подключил Хуана к своим планам и…

– Не продолжай, Ренато. – прервала Моника, чувствуя глубокую боль.

– Делай что хочешь, Моника. Если ты согласишься остаться на несколько дней, я обещаю тебя оставить, чтобы ты по-настоящему отдохнула. В любом случае, прости меня. Идем, Айме?

– Секунду, Ренато! Я не могу допустить, чтобы ты ушел с этим впечатлением, – заговорила Моника, но Айме вмешалась с притворной нежностью:

– Но дорогая…

– Я говорю с Ренато! – решительно оборвала Моника. – Айме неверно поняла мои слова. Я останусь на все время, на которое могу быть тебе нужной, Ренато.

– Теперь я скажу, не в том дело, Моника. Твоя помощь бесценна, но…

– Бедная Моника измучена, – продолжала Айме. – Такая обеспокоенная, уставшая, она едва понимает, что говорит. Я думаю, мы злоупотребили ее добротой.

– Ты не замолчишь, Айме? – приказала Моника, уже не в состоянии сдерживаться. И с твердостью уверила: – Я останусь, Ренато, даже если меня будут прогонять!

– Кто тебя прогоняет? Это нелепость. Моника, это ты сказала, что хочешь уехать. Говорю, потому что мне кажется, что говорила именно ты, судя по тому, что сказала твоя сестра…

– Естественно, – поспешила подтвердить Айме. – Чего мне более желать, как если бы они остались здесь? Я говорю остались, потому что ты должен знать, что Моника изменяла свои планы. Она уже не хочет возвращаться в монастырь, а хочет с мамой уехать домой. Кажется, наша будущая настоятельница вешает облачения, а может быть, ищет за кого выйти замуж.

– Ты замолчишь уже? – крикнула Моника, не сдерживая гнева.

– Прости меня, – извинилась Айме со злостью и насмешкой. – Может быть, я ошибаюсь. Мне показалось, я поняла кое-что, будто ты действуешь в порыве человеческой любви.

– Замолчи, Айме, – повторила Моника вне себя.

– Действительно, помолчи, – мягко и нежно вмешался Ренато. – Разве ты не видишь, что раздражаешь ее? А ты, Моника, тоже не воспринимай так. Не думаю, что дело какое-то особенное, потому что мне кажется неразумным, чтобы ты похоронила в монастыре молодость и красоту, если только это не настоящее призвание. Если ты поняла вовремя, что ошиблась, нет ничего более правильного, чем исправить это и не расстраиваться. Не думаю, что Айме намеревается огорчить тебя. Она озорная и насмешливая, ты знаешь. Если кто-то мог бы чувствовать себя обиженным, так это я: из-за отсутствия твоего доверия. Мне бы так хотелось, чтобы ты поговорила со мной обо всех своих сомнениях, как с братом! Или, возможно, я не смог им стать тебе? – он взял ее за руку, задрожавшую в его руках, улыбнулся, глядя в глубину ее глаз, которые избегали его, словно боялись крикнуть то, о чем молчала душа. – Доверия не добиваются силой, Моника, я хотел бы, чтобы ты знала и всегда помнила, что я твой лучший друг, что ты всегда можешь мне доверять.

– Я так и думаю, Ренато. Я тоже есть и буду для тебя твоей лучшей подругой.

– Я в это верю, всегда верил. Но почему ты плачешь, когда говоришь это? Или ты нервничаешь, как сказала Айме?

– Ну конечно. С ее чувствительностью, – язвительно усмехалась Айме.

– Не приставай к ней, Айме. А ты, Моника, не обращай на нее внимания. Правда, что ты влюблена? Не можешь сказать мне имя счастливого смертного? Но предупреждаю тебя, он должен быть хорошим, чтобы заслужить тебя, чтобы я посчитал его достойным тебя, и прости мне самоуверенность старшего брата, что я позволил ему получить сокровище, которым ты являешься. – Он поцеловал ее в белый, как мрамор, лоб, за которым кружились сумасшедшим водоворотом мысли, и вдруг затревожился: – Ты ледяная, Моника, что с тобой? Тебе плохо? – Айме дала волю насмешкам и едкой улыбочке, а Ренато, спокойный, но расстроенный, упрекнул Айме: – Что происходит, Айме?

– Прости меня, ничего. Но вы двое так меня развеселили, что я не могу удержаться. Вы такие удивительные, совершенные, очень забавные, кроме того…

– Не пойму шутки; но в конце концов не думаю, что своим смехом ты кого-то обидела, – покорно согласился Ренато. Ласково и серьезно попрощался: – Доброй ночи, Моника, надеюсь, что хороший сон улучшит твое состояние к завтрашнему дню. До завтра.

– До завтра, – ответила Моника еле слышно, видя, как удаляется пара, приходя в бешенство от очередной насмешки Айме.

– Над чем ты смеешься, Айме? – спросил недовольно Ренато.

– Ни над чем. Лучше смеяться, чем трагически все воспринимать.

– Что трагически воспринимать?

– Ну, все, что происходит, несправедливое, жесткое отношение сестры, твой приступ братской нежности, рвение заниматься всеми. И то, как мало ты уделяешь мне времени, поскольку всеми занят.

– Ты ревнуешь? – улыбнулся ласковый и польщенный Ренато.

– О, нет! Зачем? Нет повода, то есть, я думаю, что нет повода. Но надо видеть, как ты любишь Монику.

– Она наша сестра. Кроме того, она беспокоит меня. Ей нехорошо, я заметил, она бледная, худая, словно измученная чем-то и ревностно это скрывает.

– Это естественно, она влюблена. Это на язык просится.

– Но в кого? Откровенно говоря, я не знаю.

– В кого угодно, – легкомысленно уклонилась Айме. – Возможно, в Хуана Дьявола.

– Что? Как? – воскликнул крайне удивленный Ренато.

– Я говорю, Хуан Дьявол – мужчина, как и все остальные, а теперь с новой должностью, которую ты ему дал, он даже хорошая партия. Моника не честолюбива.

– Это нелепо, несуразно! Даже в шутку ты не должна…

– Ты всерьез принял на себя роль старшего брата, – развлекалась и смеялась Айме. – Не расстраивайся, я же шучу. В конце концов, это невозможно и привлекло бы чужое внимание. Это сюжет для романа с продолжением «Монахиня и пират».

26.

– Янина, что ты делаешь?

– Ничего, дядя, записываю.

Гримаса горечи вместо улыбки была ответом Янины, пока она перевязывала разноцветный платок вокруг темной кудрявой головы. Бесшумно она появилась из густой тени сводов второго дворика. Суровые, изучающие глаза Баутисты властно смотрели на нее, она пожала плечами.

– Что ты записываешь, Янина?

– Все, что происходит.

– Происходит только то, что меня раздавили и растоптали, – пожаловался Баутиста тихим голосом, но с большой злобой. – Но я так не оставлю. Я должен рассчитаться и отомстить. Еще увидят, нужен ли Баутиста в день, когда встретят рассвет сожженными плантациями сахарного тростника, когда подорвется петардой плотина реки или…

– Не говори глупостей, дядя Баутиста. О таком нельзя говорить. Если это вообще возможно сделать.

– Я не могу терпеть то, что со мной происходит! Не могу быть здесь последним слугой, пока попрошайка, этот безродный Хуан Дьявол…!

– Тише, дядя, тебя не должны услышать. Ренато и его достойнейшая супруга только что вошли в комнату. Сейчас он наверняка держит ее в своих объятиях, жадно целует и отдает сердце этой развратнице!

– Развратнице? Почему это она развратница? Она в чем-то повинна? Почему не изъясняешься яснее? Что ты скрываешь? Что знаешь?

– Я знаю то, что тебя очень порадует, дядя Баутиста! Очень скоро покончат с Хуаном Дьяволом!

– Выражайся яснее! – торопил Баутиста, глядя на нее пристально и сурово. – Почему покончат с Хуаном Дьяволом?

– Потому что высоко взлетел. В этом доме произойдет многое. На твоем месте я бы подождала, дядя Баутиста. Скоро река помутнеет. А рыбу ловят в мутной воде.

– С чего ты взяла?

– Вчера я поднялась к верхнему ущелью, чтобы повидаться со старой Чалой. Я дала ей несколько монет, чтобы та увидела будущее Д`Отремон.

– Ты никогда не верила в такое, Янина. Это выдумки, чтобы обманывать этих животных, у которых суеверие в крови. Не думал, что ты в это веришь. Но что тебе сказала Чала?

– Она зарезала черную курицу, посмотрела в ее нутро и сказала, что есть двое мужчин с кровью Д`Отремон: один законный, а другой незаконнорожденный.

– Замолчи, тише! С ума сошла? – встревожился Баутиста. – Это сказала Чала? Распустила язык, осмелилась на такое! Видишь, видишь? Если бы я еще приказывал, то велел бы избить тебя до полусмерти за то, что говоришь без уважения о хозяевах. О сеньоре, о сеньоре Франсиско Д`Отремон… Лгунья!

– Не кипятись так. Уже пятнадцать лет он мертв и похоронен, – объяснила Янина с тонкой усмешкой. – Мы одни, дядя Баутиста, а теперь я знаю, что это совершенная правда. Я не ходила к Чале, не разговаривала с ней.

– Эй, чего ты добиваешься?

– Хочу быть уверенной в том, что всегда подозревала. Хуан Дьявол – брат хозяина Ренато, но никто из них не знает об этом.

– Думаю, этот незаконнорожденный пес знает. Он был не маленький в ту ночь, когда умирал Бертолоци и принес от него то письмо.

– Ты расскажешь мне всю историю, дядя Баутиста?

– Нет! Забудь об этом. Зачем ты заставила меня говорить? Я забылся, но если ты хоть слово упомянешь из того, что мы говорили…

– Я уже знаю угрозу: прикажешь избить меня палками, – усмехнулась Янина. – И что ты заслужил? Что ты получил, будучи верным псом? Ведь ничего, не так ли? Ты на них смотрел, словно они из другого теста, как на богов, детей солнца, а это неправда, они такие же, как все. Их тоже можно ненавидеть и любить, как всех. Хозяин Ренато – всего лишь мужчина, а любой мужчина может почувствовать себя таким несчастным, что утешится даже в объятиях дочери рабыни.

– Янина, ты думаешь об этом? Этого вздумала желать?

– Того же, что и ты, но другим способом. Ты хочешь управлять в Кампо Реаль, я – тоже. Почему бы и нет?

– Даже не хочу понимать тебя.

– Даже если и хотел бы, не смог, но все же поймешь, а я скажу: жди, тебе не придется ждать слишком долго. Скоро придут мутные воды. Ни ты, ни я не будем виноваты, но успеем подобрать то, что буря выбросит на берег.

Резкий звук колокольчика донесся до них, и Баутиста сказал:

– Сеньора зовет.

– Да, зовет тебя, потому что было два звонка. Иди, она никогда не звала тебя по-другому, даже когда ты был управляющим. Ведь она хозяйка, твоя хозяйка.

– И твоя тоже. Не думаю, что осмелишься отказать сеньоре. Ты всем ей обязана, с детства ела хлеб из ее рук. Ладно, Янина, мы продолжим потом, да? Ты должна мне разъяснить кое-что. Я не готов… – его объяснение было прервано другими двумя сильными звонками, и он завершил: – Этой ночью поговорим!

Он быстро ушел, взглянув на нее с беспокойством, а Янина разглядывала изящные ладони, темные руки, в которых едва проглядывали голубые вены, и с бесконечным презрением повернула голову туда, куда ушел Баутиста, пробормотав с откровенной яростью:

– Дело не в крови, это душа находится в рабстве!

– Колибри, до каких пор ты будешь вместо Святой Моники?

– Сейчас ее нет, капитан, но она оставила меня ухаживать. Пока ее нет, я распоряжаюсь.

Сильной рукой Хуан сдержал ретивого коня; прекрасное животное, белое, как снег, с красивой сбруей из сафьяна – один из двух совершенно одинаковых коней, которых София подарила сыну и невестке в дни их помолвки. Взволнованный, нервный, возможно, удивленный большим весом и грубостью всадника, он, казалось, готов бы встать на дыбы, в то время как Хуан протянул руку Колибри и приказал:

– Давай, идем со мной! Давай руку и прыгай. Что происходит? Не хочешь идти?

– Да, хозяин. Подождите минуточку, всего лишь минуточку. Я предупрежу негра Панчо, он следит за всем, когда нет сеньориты Моники. Минуточку, не более. Панчо! Панчо!

Поджав губы, Хуан овладел своим беспокойством и нетерпением коня. Он стоял у входа в малую долину, где однажды столкнулся с Моникой, рядом с тем местом, где быстро возвели бараки, чтобы поместить больных. Дождь закончился, ветер стих, и их окружила прекрасная тропическая ночь, усеянная ясными звездами.

– Все. Есть четыре больных, которые чувствуют себя лучше, а когда луна встает над вершиной холма, нужно дать остальным ложку лекарства, – объяснил Колибри.

– Поднимайся на круп лошади и хорошо держись, не убейся.

– А куда мы едем, мой хозяин?

– Увидишь.

Хуан хлестнул по бокам ретивого скакуна и тронулся стремительным галопом. Долгое время конь преодолевал лигу за лигой, ни один из всадников не проронил ни слова, пока вдруг Колибри удивленно не воскликнул:

– Море, капитан!

– Да, Колибри, море. Слезай, остальной путь мы пройдем пешком. Привяжи коня к тому дереву. Не бойся, он ничего не сделает.

– Мы сбежали, капитан, мы на Мысе Дьявола. – Мальчик подчинился, слез с коня, а затем последовал за ним на высокую гору по узкой тропинке вдоль суровых крутых берегов, пока не появилась черная скалистая гора, давшая имя Хуану. Она была высокой, как маяк, темной, как тюрьма, сырой и черной, как старая крепость. На вершине были развалины бедной лачуги, которая видела рождение Хуана, как умерла Джина Бертолоци, как влачил нищенское существование супруг, давший ей фамилию. Столько воспоминаний возникло в сознании смуглого и высокого мужчины, который поднял голову, бросая вызов стихиям, в то время как темнокожий мальчуган протянул руку к морю и указал, не в состоянии скрыть разочарование:

– Там Люцифер, капитан. Мы снова поплывем? Уедем далеко? Не вернемся в Кампо Реаль?

– Вижу, ты очень огорчишься, если мы не вернемся.

– Да, капитан, потому что, потому что… Ведь вы сказали, что больше нет новой хозяйки.

– Я сказал это потому, что так думал, но новая хозяйка будет, Колибри. Мы уплывем не этой ночью, а скоро, поэтому все должно быть готово. И уедем далеко, к другим землям, морям. Посмотри на все это, Колибри, посмотри, чтобы не забыть, потому что мы, возможно, не вернемся никогда.

С внезапным волнением Хуан положил руку на плечо Колибри, указывая так далеко, как позволяет зрение: пустынный песчаный берег, далекие горы, огромные темные скалы, высившиеся на берегу, как тела гигантских зверей, вечно неспокойное море и Утес Дьявола, о который разбивались неистовые воды. Вся эта картина, красивая и ужасная, торжественная и мрачная, из которой состояла его горящая и страстная душа, дикое сердце, беспокойная жизнь, сама себя сжигавшая, как полено, сгорающее в костре острова страстей. Он снова повторил:

– Возможно, мы больше не вернемся, если только через много лет.

– Когда вы будете старым, капитан?

– Я не успею состариться, потому что буду жить недолго, бури не стареют, а я, в конце концов, буря, ураган, который проходит, разрушая и опустошая. Таков я и такова моя судьба. Когда-то я мечтал о другом, Колибри, но это было лишь мечтой. Не возвысится дом на этих скалах, никто не сделает сад на Утесе Дьявола. Никто не смог бы этого сделать. Это было бы безумием. Мой мир – этот корабль, Люцифер – самая дерзкая пиратская шхуна, которая когда-либо ходила по морям. Не пугайся, глупый, не делай такое лицо. Для кого-то один плохой, а для кого-то хороший. Я не причиню тебе никакого вреда.

– А ей тоже не сделаете зла, правда, капитан?

– Ей? Кому?

– Сеньорите Монике, капитан.

– А, Святая Моника! Не думаю, что ей понравится то, что мы сделаем, но не важно. Забудь о ней, Колибри. Нам, несчастным, которые родились быть несчастными, хуже сделают те, кто хочет из нас сделать хороших и белых. Оставь Святую Монику. Мир суров, жесток и плох. Ты должен стать сильным, бесчувственным, эгоистичным, бороться и побеждать, растаптывая того, кто мешает на пути. Только так я смог выжить; только так смог стать мужчиной. Но черт побери, становится поздно. Пойдем.

– Сожалею, Моника. Мне показалось, что Хуан не слишком настроен выполнять мои поручения. В любом случае вышло правильно. У тебя хорошо организованы бригады, которые помогают тебе ухаживать за больными, все делается нормально, даже можно не контролировать.

– Но разве ты не дал этому человеку своего коня? Не сказал ему…?

– Все, что должен был сказать, я уже сказал. Что ты хочешь? Или он не понял, или не захотел понять. Не думаю, что мы можем слишком многого от него требовать. – Он слегка нахмурился, так как не мог полностью оправдать поведения Хуана.

Ренато Д`Отремон находился возле конюшен в это великолепное солнечное утро, наступившее после грозовой ночи. Бледная, скромная Моника в своем извечном черном платье, говорила, не глядя на него, словно боялась изучающих и дорогих для нее глаз. У Ренато было понимающее выражение, одновременно снисходительное и любопытное, когда он заметил:

– Ты встала очень рано, Моника. Почти с рассветом, как мне сказали.

– В монастыре я привыкла смотреть, как восходит солнце. Для меня в этом нет никакой жертвы, наоборот.

– Ты привела в порядок все недоделанное вчера.

– Я лишь занялась своими обязанностями. Вчера вечером я их оставила, но…

– Ты передала их в мои руки, а я был достаточно слаб или ленив, и не выполнил этого лично. Я понадеялся на Хуана.

– Как раз об этом я не осмеливалась спросить. Тебе не кажется, что ты слишком доверяешь Хуану?

– Пока что ты права, но посмотрим. В любом случае, думаю, ты знаешь Хуана лучше всех нас.

– Почему я должна знать? – удивилась Моника, не совсем понимая.

– Ну я сказал, что думаю. Если это не так, не обижайся. Ты идешь домой? Не хочешь, чтобы мы все вместе позавтракали?

– Благодарю, Ренато, но для меня почти полдень. Я рано позавтракала, а сейчас мне нужно многое сделать. Пойду взглянуть на больных. Иди, Ренато, наверняка донья София и Айме тебя ждут.

– Не думаю, что мне так повезет. С Айме можно рассчитывать на более позднее время, а мама все еще приказывает накрывать себе в комнатах. Семья, о которой я тебе говорил – это добрый Ноэль и наш ужасный Хуан Дьявол. Знаю, что ты зовешь его Хуан Бога, и что он приходит в бешенство, когда к нему так обращаются. Это настоящий дикий кот, но мы его приручим. Рассчитываю в этом на тебя.

– Почему на меня? – вновь удивилась Моника.

– Потому что ты очень понимающая и добрая, и это нужно такому, как он. Конечно, если ты захочешь ему помочь, я ведь этого тебе не навязываю. О, не смотри на меня так серьезно! И не волнуйся, я не хочу быть нескромным. Я уважаю твое спокойствие. До скорого, Моника, я зайду за тобой.

– Как? Ты уже встала? Какая приятная неожиданность, Айме!

– Так как ты не остаешься со мной, у меня нет другого выхода, как следовать за тобой. Где остальные?

Айме нетерпеливым взглядом осматривала просторную столовую, а Ренато склонился над ней и взял за руку, улыбаясь, благодарный и очарованный ее появлением, не имевшее к нему отношения.

– Как выполнил твои поручения вчера вечером Хуан Дьявол?

– Ужасно, он не занимался ими.

– О, ради Бога. Тогда вы, наверное, поссорились.

– Я его не видел и не ссорился. Секрет того, чтобы иметь – не просить слишком много. Посмотри, кто там идет. Я оставлю тебя с ним, пока вытащу из кабинета Ноэля. Распорядись, чтобы подали завтрак, потому что мы скоро вернемся.

Хуан медленно приближался к Айме, устремив на нее глаза. Он увидел ее издалека и намеренно замедлил шаг, дав время Ренато удалиться. Он видел, как тот улыбнулся, поклонился, поцеловал ее руку, а затем ушел. Челюсти Хуана сурово сжались, он сдержал поднимавшуюся горькую волну злости и ревности, и в глазах скользнула темная вспышка, когда сказал Айме:

– Вижу, ты наслаждаешься медовым месяцем. Как нежно тебя приветствует обходительный муж! Кажется, вы созданы друг для друга. Все в вас одинаково: внимание, утонченность, воспитание, знаменитое имя.

– Хватит, Хуан! Разве ты не понимаешь?

– Но несмотря на все это, ты пойдешь со мной. Оставишь свой позолоченный дом в зеркалах, шторах и коврах, чтобы запереться в четырех стенах каюты моего Люцифера. Все готово, этой ночью мы сбежим.

– Ты спятил?

– Не будет для тебя опасности, ты будешь цела и невредима. Нет причин бояться. Убежим со всеми предосторожностями, уедем далеко. Подло, гнусно, трусливо я вырву у Ренато жену, которой она никогда не должна была быть! Знаю, он не виноват. О, если бы был виноват, каким было бы сладострастием и удовольствием вырвать тебя из его рук, унося с собой и его жизнь! Этой ночью я буду ждать тебя в двенадцать, позади церкви, с двумя оседланными лошадьми.

– Это слишком быстро, Хуан! – возразила Айме, испуганно выбирая между страстным желанием и беспокойством потерять благосостояние, так хитро и лицемерно приобретенное.

– Мы и так уже задержались, и я не хочу больше видеть тебя с ним, ты слышала? Не хочу, потому что не уверен, что смогу сдержаться. Я делаю, как ты хочешь, уступаю твоим капризам, как раб. Не подведи меня, Айме, потому что я этого не прощу, поняла?

– Замолчи, ради Бога! – умоляла встревоженная Айме, увидев приближавшегося Ренато.

– Не было необходимости, – объяснил Ренато безразлично. – Ноэль уже позавтракал и полностью погружен в книги и бумаги. Что касается Моники, она отправилась к больным. Так что нас будет трое. Прикажи, чтобы накрывали, дорогая.

Вошло двое слуг, безупречно одетых в белое, и накрыли деликатесами роскошный стол. Все было приготовлено с предельной тщательностью, при одном только взгляде накрытый стол вызывал эстетическое удовольствие, фарфоровые чашки, расшитые скатерти, изящное стекло, серебряные подносы, вазы, переполненные лучшими видами фруктов, выращенных на плодородных землях.

Айме натянуто улыбнулась, заняла место, которое ей предоставил Ренато. Справа от нее сидел Хуан, мрачный и молчаливый; слева Ренато, с натянутой светской улыбкой и пристальным беспокойным взглядом ясных глаз.

– Донья София, как неожиданно!

– Я бы хотела поговорить с вами наедине, Ноэль, не привлекая внимания слуг с извещением зайти в мою комнату. Как вы себя чувствуете, будучи снова в этом кабинете?

– Как я должен себя чувствовать? Очень хорошо, и чрезвычайно вам благодарен.

– Не за что, наоборот. Я была несправедлива к вам, пренебрегая вашими в высшей степени отличными услугами, и хочу, чтобы вы знали, что я с раскаянием и печалью много думала о вас. Но смерть Франсиско настолько потрясла меня, что я испугалась за Ренато, появился страх за его будущее, и чтобы защитить сына, все средства мне казались ничтожными.

– Я бы всегда хотел помогать вам в этом.

– Я знаю, Ноэль, теперь знаю. Я на мгновение ослепла, ваши симпатии к… – на миг она замолчала, избегая имени, которое ненавидела, но в конце концов, выдавила: – Хуану Дьяволу…

– Хуан. Давайте его звать просто Хуан. Недавно я предложил ему зваться Хуан Ноэль.

– Что? Вы? Неужели? Вы могли бы…? – приятно обрадовалась София.

– Я хотел сделать это, но он решительно отказался. Не думаю, что он примет хоть что-нибудь, что ему предлагается.

– Но тем не менее, он в доме рядом с моим сыном, который стремится сделать его своим братом, чего я больше всего боялась. Полагаю, он готов воспользоваться добротой Ренато, щедростью, благородством, а этого не должно произойти, Ноэль. Этого не может быть!

– Думаю, присутствие Хуана в этом доме будет очень коротким.

– Ноэль, я боюсь обратного, что Ренато не позволит ему уйти. Я переживала, что вы не на моей стороне, теперь знаю, вы пытались его убедить, но ваши хорошие советы не были услышаны моим сыном.

– Хуан очень изменился за последнее время, был готов стать другим человеком, но… – сомневаясь мгновение, он продолжил: – Он ступил на плохой путь, ему подул неблагоприятный ветер. Есть существа, о которых можно сказать, что судьба влечет их за собой, есть существа, которые рождаются невезучими. Хуан из таких.

– Ошибки родителей отражаются на детях, Ноэль.

– Знаю. К сожалению, это происходит неумолимо много раз. Хуан платит за ошибки матери.

– Ошибки матери, которая была проституткой! – злобно взорвалась София, но внезапно успокоившись, продолжила: – А также ошибки отца. Я хорошо это знаю, как и вы, Ноэль, и из-за того, что вы это знаете, я несправедливо затаила злобу, отвернулась от вас, вместо того, чтобы искать вашу дружбу и поддержку. Это было большой ошибкой. Теперь я это понимаю, и искала возможность поговорить с вами наедине, чтобы попросить у вас прощения, чтобы вы помогли, потому что над моим сыном довлеет еще более ужасная и сильная опасность, от которой я хотела его избавить. А теперь у меня нет власти и силы, чтобы защитить его, вопреки ему самому, как я раньше делала, когда он был ребенком. Теперь нет ничего, кроме печальных средств старых матерей, которые зовутся советами и слезами. Но советы уже не слушают. Тем не менее, я что-то должна сделать. Помогите мне, Ноэль.

– Если бы я мог, – раздумывал Ноэль. – Думаю, дела идут уже по неконтролируемому пути и их трудно изменить, как и сдержать стихию. Я должен был бы успокоить ваши страхи, но предпочту говорить откровенно. Думаю, что Хуан и Ренато родились не понимать друг друга. Возможно, если бы их с детства растили как братьев… Простите, что использую фразу, которая вас ранит, но она верная. Тогда, быть может, все сложилось бы иначе. А сейчас не в нашей власти изменить это. Так или иначе, столкновение произойдет.

– Этого я и боюсь. Столкновение возникнет, а Ренато не самый сильный. Видите, почему я боялась? Почему боялась, что этот мальчик, как зловещая тень, приблизится к нему?

– В жизни есть ужасные ловушки. Возможно, они должны были знать, что они братья. Вероятно, Хуан знает. Он воспитывался по-другому, а кроме того, он старший.

– Он не старший. Он того же возраста, и эта одна из моих больших печалей. Мой сын и Хуан родились в одно и то же время. Из моих любящих рук влюбленной жены Франсиско пошел в руки этой женщины. Предатель! Подлец! И она, она… Будь она проклята!

– Успокойтесь, донья София, вы ничего не добьетесь, если будете ворошить столь печальные воспоминания. Есть вещи посерьезней. Пока что у меня нет страхов, только подозрения. – Ноэль мгновение сомневался, но решившись, заметил: – Вы доверяете мне, донья София? Позволите ли мне делать то, что сочту уместным, чтобы предотвратить опасность, угрожающую этому дому?

– Она угрожает, не так ли? Это не мое воображение и не мои нервы!

– К сожалению, нет. Я тоже думаю, как вы, Хуана необходимо убрать отсюда. Дайте мне свободу действовать, чтобы я мог сделать это по-хорошему, великодушно предложить ему деньги, а их может быть очень много, ведь, насколько я знаю, состояние Д`Отремон увеличилось вдвое за эти пятнадцать лет.

– Вы надеетесь его купить? Сделайте это, Ноэль, дайте ему деньги, сколько ни попросит. Не важно, будет ли это целое состояние. Но пусть он уедет, пусть удалится от моего сына навсегда!

– Колибри, Колибри!

Моника не пошла к баракам больных, как говорила. Она оставила повозку у боковой ограды дома, а затем выглянула в смежную галерею, где были комнаты для гостей, жадно выискивая кого-то, пока не появилась стройная темная фигурка, которая приблизилась, предлагая услуги:

– Я здесь, сеньорита Моника, вы чего-то хотите?

– Идем со мной…

Чуть ли не грубо она схватила его за руку и повела за собой. Она с трудом сдерживала желание спросить, и как всегда, в ее измученной душе, переплетаясь, боролись тысячи различных чувств. Этот мальчуган, несомненно, мог быть для нее драгоценным, наивно выдать зловещие планы Хуана Дьявола. Разве его маленький друг не его подопечный? Не будет ли ужасным, если гнев Хуана обернется против ребенка? Белая нервная ладонь гладила кудрявую голову, и она опустила взгляд, когда полные благодарности глаза мальчика повернулись к ней, и тот воскликнул:

– Какая вы хорошая, сеньорита Моника!

– Я кажусь тебе такой, Колибри? Думаешь, я хорошая? Если бы я спросила тебя одну вещь, ты бы ответил откровенно? Сказал бы мне правду? Всю правду о том, что знаешь?

– Если это не то, о чем капитан приказал молчать, то я скажу.

– Понимаю. Я спрошу тебя только о том, что ты сможешь ответить. Колибри, ты можешь мне сказать, куда ходил вчера вечером?

– Это из того, что я не могу вам сказать, сеньорита, потому что…

– Потому что я велел ему молчать, – прервал Хуан, приблизившись, и Моника от неожиданности воскликнула:

– Хуан!

– Для этого вы завоевывали его доверие? Для этого выказывали ему жалость и привязанность? Мир не меняется, Святая Моника, он одинаков в тавернах и во дворцах. Даже улыбка имеет свою цену!

Моники осеклась от удивления, неожиданного появления Хуана, который отодвинул мальчика и встал перед ней, с горящими от гнева глазами, высокомерно бросая вызов. В конце концов, с усилием Моника ответила:

– А что вы предположили? Что подумали? Вы неправильно истолковали мои намерения.

– Ваши намерения я прекрасно знаю. Пошли со мной, Колибри, никому не важно, куда ты ходил, никому ты не должен отвечать. Пойдем.

– Минутку, Хуан.

– Минутку для чего? У меня нет времени слушать ваши просьбы! Ни ваши, ни чьи-либо. Вон идет тот, который также, как и вы любит улаживать чужие жизни и проповедовать в пустыне, – заметил Хуан, увидев, как Ноэль направился к ним. И удаляясь, он заявил: – А еще у меня нет времени, чтобы терять его рядом с ним!

– Хуан, Хуан! – позвал старый нотариус. И увидев Монику, извинился: – Ах, сеньорита Моника, простите меня. Я думал, что Хуан был здесь.

– Он только что был здесь. Он сбежал, заслышав вас. Сказал, что у него нет времени, чтобы терять его с вами и со мной.

– В таком случае буду сожалеть душой, что беспокою его, если дело только в этом. С вашего разрешения.

Опустив голову, Моника осталась одна, слишком встревоженная, чтобы думать, слишком беспокойная, чтобы оставаться неподвижной. Она чувствовала оскорбительные слова Хуана, его глубоко презрительный взгляд, но что-то более сильное, чем все это, поднималось у нее в груди. Ее слишком волновало то, о чем могли говорить двое мужчин, слишком велико было ее страдание, и она забыла обо всем, зашагав за ними, как автомат.

– Хуан, Хуан, послушай меня на минутку!

Ноэль догнал Хуана возле дальнего строения, где находились конюшни и каретные сараи. Капитан Люцифера остановился, посмотрел на благородное лицо старика – с ним связывали его единственные хорошие детские воспоминания, и он, скрестив руки, ожидал удивленных и взволнованных слов нотариуса:

– По правде, не знаю, чего ты добиваешься. Ты выглядишь, как безумный; избегаешь перекинуться словами и дать объяснение, обижаешь сеньориту Мольнар, которая, насколько я знаю, ничего тебе не сделала, не говоря о вежливости. Прекрасно понимаю, что ты переживаешь, иначе бы повернулся бы к тебе спиной и попросил Ренато отослать тебя в Сен-Пьер, чтобы запретить ступать на его земли.

– Делайте, что хотите. Если хотите и можете. Хотя не думаю, что стоит беспокоиться. Очень скоро я буду далеко от всего этого. Не этого ли все хотят? Так я их порадую. Уеду насовсем.

– Могу я спросить, чему обязано такое внезапное изменение твоего решения?

– Не думаю, что вас это заинтересует. Я мешаю, поэтому уезжаю, вот и все.

– Хуан, никому не ведомо, как тебя понимать, – признался Ноэль мягко и любезно. – Я просил, чтобы ты уехал, это правда. Всячески просил, чтобы ты вернулся в Сен-Пьер, но не в таком тоне и манере. Твое место не в этом доме.

– Знаю, – колко подтвердил Хуан. – Мое место в море, туда я и возвращаюсь.

– Это правда? Ты снова будешь плавать? Это для блага всех.

– Кого волнует благо всех? Для вас и Моники де Мольнар нет ничего, кроме блага Ренато, – уверил раздраженно Хуан. С плохим и скрытым умыслом он продолжил: – Не знаю, до какой степени будет плоха или хороша моя поездка для этого важного человека. Конечно, он оскорбится, но это будет к лучшему. Естественно, к лучшему.

– Ничего не понимаю.

– Я не хочу, чтобы вы понимали, Ноэль, достаточно, что вы обрадовались. Для чего вы побежали за мной? Наверняка для того, чтобы снова попросить меня уехать.

– Нет, Хуан. Я хотел тебе сообщить об очень важном разговоре, который имел с доньей Софией пару часов назад. Разговор о тебе и твоем будущем. Мой дорогой Хуан, люди совершают ошибки, они неуступчивые и жестокие, но иногда раскаиваются и оплакивают их, пытаясь исправить. Если бы ты спокойно выслушал, то тебя бы удивило, что Бог тронул сердце доньи Софии.

– Удивило? Нет, Ноэль, ничего в этом мире не может меня удивить. Не слушая вас, я мог бы догадаться, что сказала вам донья София, что вы пришли сообщить мне самую приятную и удивительную новость на свете, и тем не менее, я жду ее с тех пор, как приехал. Хотите, угадаю? Скажу одной фразой: сеньора Д`Отремон предлагает мне денег.

– Что? – испугался Ноэль, искренне пораженный.

– Много денег, чтобы я ушел. Ей мешает призрак, который я собой представляю. Я, рядом с ее сыном, как дурная тень. Она бы заплатила золотом, чтобы увидеть, как я исчезну, она отказала мне в последнем уголке этого дома, ей причинял боль даже кусок хлеба, который мне бросал тот, кто должен был дать мне все, у нее не было ни капли жалости к брошенному мальчику и сироте. Наверняка она вложит сейчас состояние в мои руки, чтобы не выносить мое присутствие. А вы ее посланник.

– Хуан, не так обстоят дела. Выслушай меня.

– Зачем? Чтобы вы обернули их в хорошие слова? Результат будет тот же. Я не жалуюсь, стоило мне сделаться ненавистным и страшным, как я увидел перемену в людях. Я угадал, что вы хотели мне сказать, не так ли? Ну хорошо, скажите донье Софии, чтобы она не расстраивалась. Я скоро уеду и не нужно будет платить за это. В роскошном доме Д`Отремон есть лишь одно сокровище, которое меня интересует, и его я заберу с собой.

– Хуан! Что ты сказал? Что собираешься делать?

– Ничего, только уехать. Успокойте донью Софию, успокойте также сеньориту де Мольнар. Попрощайтесь от меня с Ренато, скажите, что я возвращаю ему должность, она меня не интересует. Если он заметит отсутствие его любимой лошади, пусть не волнуется, я лишь займу ее. Я отпущу ее, и та вернется. До свидания, Ноэль.

Он удалился в ближайшую рощу, но старик Ноэль на этот раз не последовал за ним. Как вкопанный, он стоял на месте, глядя в глубоком смятении ему в след, настолько растерянный и сомневающийся, каким никогда не был в своей долгой жизни.

– Боже, Боже, что же это? – обеспокоенно взывал он. И вдруг изумился: – Сеньорита Мольнар…

– Я все слышала, Ноэль, следила за вами. Простите, но меня слишком интересовало то, что скажет вам Хуан, и то, что вы ему ответите.

– Если вы все слышали, то мне нечего добавить, кроме того, что Хуан уплывает. В конце концов, он во многом прав, и угадал, что хотела предложить ему донья София, чтобы тот уехал. Откровенно говоря, меня печалит его отъезд, он исчезает, будто убегает. Однажды он уже это сделал. – Он прервался и спросил: – О чем вы думаете, дочь моя? Почему ничего не говорите? Почему так смотрите на меня?

– Не из-за чего, Ноэль, – еле слышно ответила Моника. – Не спрашивайте. Оставьте меня. Полагаю, то, что я думаю – это безумие.

– Ко мне тоже приходят безумные мысли. Хотите рассказать о своих?

Бледные губы Моники задрожали, как будто вот-вот вырвется ужасная, мучившая ее тайна. В благородном лице Ноэля было что-то внушающее доверие, что подталкивало говорить откровенно, но вдруг выражение нотариуса изменилось. Сдерживая признание, Моника повернулась и встретилась с глазами человека, который бесшумно подошел к ним, она воскликнула:

– Ренато!

– Ты еще здесь, Моника? Я думал, ты уже на другой стороне долины. Более двух часов назад ты сказала, что отправляешься к больным. Что случилось? У тебя что-то с повозкой или какая-то плохая новость?

– Ничего подобного, Ренато, я отложила поездку, потому что почувствовала себя нехорошо. Сейчас я говорила об этом сеньору Ноэлю.

– Действительно, ты плохо выглядишь. Я все-таки считаю, что ты очень устала за эти дни. Тебя осмотрит врач, даже если не хочешь, а пока он едет, прими мой личный рецепт: отдых. Не волнуйся за то, что ты называешь своими обязанностями. На этот раз я займусь этим. Я проведу день в той долине.

– Нет, Ренато, ради Бога, не уходи! Не уходи из дома, не отходи от Айме. Прошу тебя, умоляю. Послушайся меня один раз.

С отчаянием молила Моника, а Ренато сначала смотрел на нее с изумлением, а потом с глубоким и серьезным беспокойством.

– Что происходит, Моника? Чего ты так боишься?

– Дело не в том, что я чего-то боюсь. Дело в том, что тебе не стоит ехать. Я чувствую себя лучше, у меня уже есть повозка, готовая ехать на другую сторону.

– Отдохни сегодня, Моника, ты слишком волнуешься. Думаю, у тебя температура. – Он взял ее за руку, но она резко выдернула ее, и побледнев, отступила назад, из-за чего Ренато удивленно спросил: – Отчего такой страх? Ты думаешь, что-то может произойти, если я уеду?

– Ничего, Ренато, конечно же, ничего. Но…

– Тогда иди отдыхать. Это просьба, но ей придется стать приказом, если ты не послушаешься. Приказ старшего брата. Я пошлю тебя к врачу, и мы займемся твоим здоровьем, которое ценнее всего. Не упирайся, потому что это бесполезно. Пусть тебя осмотрят, даже против твоего желания. – И, повысив голос, позвал: – Ана, ты пришла вовремя. Проводи сеньориту Монику в ее спальню и предупреди донью Каталину, что она чувствует себя нехорошо. Иди.

Педро Ноэль усиленно улыбнулся, когда глаза Ренато, проводившие Монику и горничную, повернулись к нему, задерживаясь на его бледном и напряженном лице, и прокомментировал:

– Мне кажется, обеспокоены, как и моя свояченица Моника. Вас обоих так взволновал разговор с Хуаном?

– Что? – испугался нотариус.

– Разговор был долгим и бурным. Издали я видел ваши жесты, видел, как Моника, скрываясь, слушала вас. Странная нескромность для такой женщины, как она.

– Ну… Есть в жизни случаи, когда, когда мы делаем неправильные вещи.

– Как правило, когда вещи нас слишком сильно интересуют, и бросается в глаза, что Монику слишком волнует все, что касается Хуана.

– Ну, это естественно, – ответил Ноэль уклончиво. – Сеньорита Мольнар составляет часть семьи этого дома и не может быть безразличной к делам того, кто, хотим мы этого или нет, волнует нас больше всех.

– Волнует всех, но по-разному. Понимаю, что вас это волнует и вам приходится разделять с ним дела; меня волнует, что я стремлюсь исправить его. Но какую личную причину может иметь она?

– Не думаю, что это что-то личное, – живо отклонил Ноэль.

– Но тогда что? Когда я подошел, у меня сложилось впечатление, что я прервал признание. Вы тоже смутились, когда увидели меня. Она собралась сказать вам о чем-то важном, возможно, личном.

– Ну, может быть. В последнем случае, логично, что мои седины внушают ей больше доверия, чем твои двадцать шесть лет.

– Мы с Моникой друзья детства, теперь мы связаны родством, что должно нас больше сблизить, а вас она только что узнала. Или вы раньше были ее другом? Вы знали Монику? Знали Мольнар?

– Монику я никогда не видел, но… – прервался Ноэль, исполненный сомнения.

– Монику нет? А знали ли вы Айме? Почему раздумываете и не отвечаете?

– Нет, дело в том, что я не раздумываю, сынок, а пытаюсь вспомнить. Я был хорошим другом их отца, знал в лицо донью Каталину. Естественно, видел их маленькими. В Сен-Пьере мы все друг друга знаем. Не знаю, что Айме могла тебе сказать.

– И хотите знать, чтобы не подвести ее, не так ли?

– Сынок, ради Бога, какая мысль! Ты подвергаешь меня настоящему допросу, а тебе совсем не пристала позиция судьи.

– Успокойтесь, я не обвиняю вас. Я просто пытаюсь понять, что происходит. Айме как-то рассказала, что была в вашем доме, чтобы узнать, можете ли вы дать ей сведения о некоей шхуне, членам экипажа которой она заказала несколько подарков для меня. Это правда?

– Ну, да, конечно. Она заказала Хуану…

– Хуану? Это была шхуна Хуана? Хуан был капитаном шхуны, которая не выполнила заказ Айме?

– Ну, правда в том, что я едва помню.

– Вы превосходно помните, а если бы не помнили, то не было бы ничего особенного. Но есть что-то странное. После всего этого Айме и Хуан не знали друг друга. Моника сказала, что видела его раньше, а Айме нет. Почему?

– Ну, сынок, ты сводишь меня с ума.

– Это точно. Не вам я должен задавать вопросы, а супруге, не так ли? Она должна ответить.

– Нет, ради Бога, не делай из всего этого путаницу. У меня голова плохо работает, не знаю иногда, что и говорю. То, что тебе сказала Айме, пожалуй, правда. Я же, со своей стороны…

– Не бойтесь. К счастью, я не ревнивый человек. Я хочу лишь сказать, что не понимаю любовь и доверие наполовину. Либо верю в это совершенно, либо совершенно не верю. Я верю жене. Если бы я не доверял ей, мое решение было бы окончательным. Но зачем говорить об этом? К тому же, речь шла о Монике. Я пытался понять ее, помочь ей, но женщин трудно понять.

– Сейчас ты сказал истинную правду. Женщины, словно беспокойные бабочки, и надо прощать им капризы и нервы, в благодарность за то, что они – лучшее и единственное в мире, что украшает нашу жизнь. Ты веришь в это?

– Пока что я верю в это. Но у меня нет этого легкомысленного понятия о женщине. Не думаю, что они в действительности так сильно отличаются от нас. В общем, я ценю их еще больше, чем вы, но и требую больше. Думаю, что они священный сосуд, раз Бог сделал с их помощью образ человека. Также верю в то, что самая красивая женщина заслуживает смерти, если совершит бесчестие. Верю, что мужчина находит в ней свое несчастье или смерть, а той, которую делает своей женой, дает все: честь и имя, со всеми долгами и правами, особенно права требовать у нее строгого отчета в том, что она сделала с этой честью и именем. Но сменим тему. Нам с вами нужно очень многое сделать.

– Нам?

– Конечно. Пройдемте ненадолго в мой кабинет. Думаю, пришел момент связать прошлое и настоящее. Я уехал ребенком, а приехал мужчиной. Чтобы наладить будущее, остались вещи из прошлого, которые мне нужно знать, а есть вещи касательно будущего, которые необходимо решать прямо сейчас. Я хочу, чтобы вы рассказали мне некоторые старые истории. Историю моего отца в первую очередь. Идемте…

Конец первой части.

Примечания

Сен-Пьер (фр. Saint-Pierre) – экономически развитый город на острове Мартиника (Малые Антильские Острова) вплоть до извержения вулкана Мон Пеле в 1902 году. Город частично восстановлен в настоящее время

Ниньо – обращение к молодому хозяину.

Кабальеро – буквально всадник, рыцарь, дворянин. Позднее – вежливое обращение к мужчине в испаноязычных странах.

Горы Карбе – или Питон-дю-Карбе (фр. Pitons du Carbet) расположены на севере острова Мартиника, но южнее, чем вулкан Мон Пеле. Общая длина гор Карбе 80 км.

Вулкан Мон Пеле – (фр. Montagne Pelée) вулкан в Сен-Пьере, высшая точка на острове Мартиника. 8 мая 1902 года произошло извержение вулкана, уничтожив весь город Сен-Пьер, в котором погибло около 30 тысяч людей.

Тринидад и Ямайка – островное государство Тринидад и Тобаго расположено в южной части Карибского моря, недалеко от побережья Венесуэлы. Ямайка – остров в составе Больших Антильских Островов.

Лига – британская и американская единица измерения расстояния. 1 лига = 3 мили = 4,8 км.

Сентаво – денежная единица в испанских и испанских странах, равная 1/100 базовой валюты.