Добрая фея короля Карла

Глава 1 Нежданная гостья

Тропинка петляла краем леса и вела неведомо куда. По одну сторону ее тянулись заросли бузины, орешника, ольхи, за ними лес; по другую – расстилалось до лесополосы вытянутое прямоугольником поле. Его не засевали, невспаханная земля щетинилась прошлогодней стерней. Уже который день донимала жара. Сухая земля стонала, покрытая трещинами. Трава по обе стороны тропы частично выгорела.

Женщина неторопливо шла, глядя себе под ноги. Одна – кругом ни души, лишь редкие птицы прятались в ветвях деревьев. Устав, похоже, женщина остановилась, тяжело вздохнула, оглядела поле, за ним – тянувшуюся вдаль темную полосу раскидистых дубов и буков, затем перевела взгляд. Дремучий лес смотрел на нее недружелюбно, темная бездна его таила в себе опасность, была полна тайн. Они прятались в мрачной глубине, сокрытые под высокими разлапистыми елями и ветвистыми дубами, в ольшанике, в зарослях дикой малины и крапивы.

Неожиданно потянуло ветерком. Женщина не двинулась с места. Приятно было после одуряющего зноя постоять, почуяв прохладу. Но вот внезапно упорно стало дуть в спину; вокруг потемнело, словно без перехода спустились сумерки. Бросив пытливый взгляд на посеревшее разом небо, путница повернулась к ветру и, глубоко вздохнув, улыбнулась. У нее были красивые губы, и улыбка ей очень шла; улыбались и глаза – серо-голубые, большие, до этого выражавшие печаль. Она долго стояла так, глубоко дыша посвежевшим воздухом. Никто не сказал бы, что она прекрасна, особенно с минуту назад, но эта минута столь преобразила ее, что она просияла лицом, словно уподобившись Богоматери, в упоении прижимающей к груди младенца Иисуса. Ветер трепал ее стянутые синим матерчатым обручем длинные темно-каштановые волосы, забрасывая их на спину, вздувал на руках и груди серую холщовую рубашку, перехваченную в талии поясом.

Но вдруг смолкли птицы, вмиг скрывшись в таинственной глуби леса, исчезли бабочки и замолчали неугомонные кузнечики. А листва уже заволновалась, затрепетала, словно предупреждая путника, зверя ли, что настает конец зною, на смену ему идет ненастье. Небо потемнело, заклубилось тянувшимися одна за другой темно-серыми рваными тучами; они пока не торопились разродиться ливнем, словно размышляли, стоит ли это делать, не передумать ли. Деревья, предвкушая долгожданный душ, шумели и все ниже клонили вершины, покоряясь ветру, и все выше поднимались, заплетаясь друг за друга, поникшие до этого косматые ветви ив и берез. А на смену меньшим братьям в один миг пришла огромная черная туча; выплыла неведомо откуда и повисла над лесом. Насупившись, она, казалось, чего-то выжидала или крепилась, не желая одарять людей вожделенной влагой за их неотмоленные грехи. Наконец не выдержала, расплакалась поначалу, а потом, ударив громом, плеснула косым ливнем.

Молодая женщина торопливо укрылась под ближайшим деревом. Но крыша, как и следовало ожидать, оказалась ненадежной, и вскоре с листьев закапало, а потом и полило. Спастись можно было только в лесу, под плотной кроной, и путница кинулась в темноту, которая стала еще страшнее, пугая своим шумом и таинственностью. Надо найти укрытие. Но где оно, если отовсюду льет? На память пришел чей-то совет: в таких случаях следует искать старую ель. Попадались с виду подходящие, но с редкими лапами, под которыми не схоронишься. Приходилось метаться – в одну сторону, в другую, потом рывок вперед и опять вправо, теперь влево… А ливень буйствовал, разыгрался не на шутку… Ага, вот она, кажется, огромная густая ель, где можно укрыться. Но она далеко. А надо бежать: небо не шутило, кололось молниями вкривь и вкось, словно Зевс хлестал уснувшие тучи огненными прутьями, заставляя их, сменяя одна другую, выполнять свою работу.

Добежав, женщина приникла к стволу и огляделась. Во взгляде загорелись теплота и надежда: ствол был сухим и земля футов на семь от него – тоже. Попада́ли все же на прошлогоднюю хвою и оголенные корневища капли и даже робкие струйки с развесистых лап, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось за пределами круга, который описывали дурманящие запахом ветви.

Путница, выбрав место, села, прильнув спиной к стволу. Надо ждать: быть может, гроза скоро пройдет. И словно в подтверждение этому, громыхнуло где-то уже вдалеке. Но дождь все лил, и эта его нескончаемая песня навевала дремоту. А тут еще запахи… Уж не дурманом ли и вправду веяло от лежалой рыжей хвои?.. И, сама не заметив как, женщина погрузилась в сон…

Коротким он был, нет ли – неведомо, только, открыв глаза, она ощутила смутное беспокойство. Где она? Как сюда попала?.. Ах да, дождь. Кажется, он уже прошел. Она вышла из-под ели и огляделась кругом. И тут ее охватила тревога; глаза широко раскрылись, на миг замерло сердце: вокруг, куда ни кинь взор, – молчаливый, густеющий сумрак. Деревья стоят застывшие, угрюмые, словно стражи у пасти Левиафана, а за ними пугающая неизвестность, сулящая все, кроме надежды, готовая отнять жизнь, обречь на мучительную смерть. Но самое страшное – она не помнила, с какой стороны подбежала к этому дереву, ведь удобное место у ствола она нашла не сразу. На смену тревоге пришел испуг – факт, сам по себе вызывающий и объясняющий растерянность. В смятении озираясь, женщина пытливо стала вглядываться в тьму: зверь ли, человек ли таится во мраке чащи – кто ответит? И кто выведет из этого обиталища тайн, указав путь к свету, к тому полю, близ которого она совсем недавно шла? Так куда же идти: влево, вправо, вперед?.. Ответа не даст ни один оракул. «Ищи на все ответ в себе самом, молясь Богу и уповая на Его любовь к людям», – сказал однажды монах Гвидо, толковавший ей законы мироздания и суть Промысла Божья. Она попыталась успокоиться и вспомнить путь, которым пришла сюда, но чем больше думала, тем все больше путалась, отбрасывая варианты один за другим. А тьма все сгущалась, не давая времени на раздумья, и женщина, осенив себя крестом, помолилась Господу, прося Его указать дорогу. А помолившись, торопливо, надеясь на чудо, веря, что Бог не оставит ее, направилась в ту сторону, откуда, как она в конце концов решила, она пришла.

Но не было на пути ни одной тропинки, куда ни посмотри. Едва ли не голая, не видевшая солнца земля, увядшие сучья над головой да корневища, как змеи ползущие у ног во всех направлениях, – вот то, что выхватывал взгляд из сумрака, готового вскоре обратиться во тьму. И путница шла по этим корням, по кочкам, минуя изредка попадавшиеся на пути полянки, желтевшие вейником, а в иных местах зеленевшие зарослями земляники, ландыша и других трав. Но таких опушек стало попадаться все меньше, а лес продолжал сгущаться: ели и сосны все теснее прижимались друг к другу, а меж ними – густой молодой ельник вперемешку с орешником. То была воистину непреодолимая преграда, а за ней, в глубине, – пугающая чернота. Впечатление усиливали павшие сучья, гниющие обомшелые стволы, то и дело преграждавшие путь. А тут еще заухали совы, будто накликая беду.

Женщина остановилась, поняв, что окончательно заблудилась. Она знала, что надо идти на запад, туда, куда закатилось солнце. Но где он, этот запад? Она беспомощно завертела головой. Ее окружали молчаливые стражи, каждый тянул к ней руки, словно стараясь не упустить добычу, не дать ей уйти. И куда ни кинь взор – этот угрюмый конвой, а рядом с каждым алебарда – молодой голый ствол, тянущийся вершиной к свету, к солнцу.

Над головой протяжно, зловеще ухнул филин. Женщина вздрогнула и подняла голову. Он сидел на толстом суку ели и выжидающе глядел на нее, весь взбухнув, приготовившись расправить крылья и напасть на незваного гостя, посмевшего вторгнуться в его владения. Надо было уходить. Куда – уже не важно, лишь бы покинуть как можно скорее это место: сердитый филин опасен, страшны его когти и клюв, запросто может выцарапать глаза, а долбанет в голову – свет белый немил станет. Если еще учесть, что на помощь ему придут собратья… И она пошла – через бурелом, в отчаянии раздвигая перед собой ветви, спотыкаясь, проваливаясь в ложбины, падая и вновь вставая.

Кромешная тьма поглотила все кругом. Куда идти дальше и зачем, женщина не знала и не понимала. Она устала, платье на ней изорвалось и висело клочьями, обруч давно слетел с головы, в волосах запутались мелкие обломанные ветки, иголки… Ей показалось вдруг, что слева лес как будто поредел, во всяком случае она увидела небо. И тут – словно Всевышний, видя такие страдания, пришел ей на помощь – из-за тучи выглянула луна. Мрак немного рассеялся. Возблагодарив Господа и возведя перед собой крест, женщина торопливо направилась туда, где появилось внезапно светлое пятно. Может быть, здесь тропка, которая выведет из леса? Похоже, там поляна, куда приходят местные жители за малиной или земляникой… Увы! Ее постигло разочарование: окаймленная зарослями черемухи, поляна эта поросла чередой и крапивой в рост человека. Никаких тропинок тут быть не могло. Оставалось обогнуть это место и идти дальше в темь, но выбирая скупо освещенные луной участки.

Путница почувствовала, как от усталости подгибаются ноги. Усевшись на поваленный бурей ствол, она достала из котомки кусочек сыра величиной чуть больше грецкого ореха и половину черствой лепешки. Это все, что у нее было. Перекусив кое-как, она попила воды из лужицы и снова отправилась в свой нелегкий путь. Страх перед неизвестностью подгонял ее. Ветки хлестали ее по лицу, кололи иголки, но она упорно продолжала идти, сама не зная куда, понимая, что так надо, нельзя стоять на месте; где-то должен быть выход, не вечно же будет тянуться лес.

Она шла, вся во власти невеселых мыслей. Ах, если бы знать, что грянет гроза! Можно было переждать непогоду где-нибудь в городе, в будке у стражника, к примеру. Говорят, есть люди, что могут предсказывать дождь или зной, мороз или оттепель. Как они угадывают? По каким признакам? Что за озарение находит на них свыше, заставляя проникать умом в тайны, неподвластные разуму остальных людей? Однако таким пророкам приходилось нелегко, их в любую минуту могли обвинить в колдовстве и сжечь на костре: дескать, знаешься с нечистой силой, ибо лишь дьявол способен направить человека на путь ведовства, о чем и заключает с ним пожизненный договор.

Но ей это не грозило, во всяком случае сейчас. Вглядываясь в темноту, она думала о диких зверях и наемниках, которых нынче стало очень уж много на землях королевства. Зверь, по сути, не страшен, он сам боится двуногого существа и не нападет первым, если не голоден. К тому же у нее с собой нож. Страшнее наемники – хуже зверей: грабят, убивают, жгут все и вся. Их нанимают как англичане, так и французы. Нынче перемирие, и рутьеры – так их называют – остались без работы, без денег. Пришло время борьбы за существование, а тут не до сантиментов.

Думая об этом, женщина упорно продолжала идти вперед, прислушиваясь к шорохам, возне в кустах, стараясь не обнаружить свое присутствие хрустом валежника под ногами. Да и что ей оставалось делать, как не шагать неведомо куда? Остановиться, упасть – означало обречь себя на гибель.

Вдруг впереди, правее ей будто бы почудился просвет меж деревьями, словно здесь прорубили просеку. Осторожно, хоронясь за стволами елей и сосен, она направилась туда. И чем ближе подходила, тем явственнее становилась прогалина, тем дальше расступались в стороны угрюмые лесные стражи, давая проход.

И тут она внезапно замерла, не решаясь сделать ни шагу дальше. Прямо перед ней стоял сруб избы. Его не видно было издали, к тому же облако закрывало луну. Сейчас оно уплыло, и дом отчетливо предстал перед глазами, молчаливый, таинственный, будто оставшийся здесь со времен короля Артура, и живет здесь сам великий волшебник Мерлин.

Женщина задрожала от страха. Что за видение открылось вдруг ее взору? Откуда оно здесь? Уж не сам ли дьявол обитает в этом жилище, в ее глазах больше похожем на вертеп? Да и кто иной отважился бы жить в такой глуши, где не ступала, похоже, нога смертного? А может, и вправду Мерлин? Но учитель риторики, Жан Перрье, уверял, что добрый волшебник давно уже спит в недрах одной из пещер, усыпленный злой колдуньей Морганой. Стало быть, не он. Однако не видно поблизости людей, не слышно мычания коровы и блеяния овец. Да и собаки нет. Тихо кругом, точно на кладбище, и дом этот – преддверие либо ада, либо склепа, куда ведет ветхая от времени лестница. Быть может, тут никто не живет и изба эта – жилище лесника или отшельника, которого давно уж нет в живых?.. Но живым остался этот таинственный дом. И ей вдруг стало чудиться, что он сейчас шевельнется, поднимется на огромных звериных лапах и двинется прямо на нее, грозя раздавить ее, погрести навечно под собой. Было от чего прийти в ужас. Точно парализованная, она стояла, не сводя взгляда со страшного темного дома, в страхе ожидая, что вот-вот он качнется и пойдет… Но он не качнулся и не пошел. Женщина осенила себя крестом и, отогнав страх, стала разглядывать загадочный дом. Каков он? Так ли уж страшен, как ей показалось? И решила – вовсе нет, ничего в нем не видно необычного. Невысокий, сложен из бревен, с одним окном и стоит тут, видимо, не один десяток лет, так что прямо-таки врос в землю. Крыша покатая, непонятно из чего сложена, с одного боку – что-то похожее на маленькую трубу. Окно закрыто ставнями, слева от него дверь, к ней ведут ступени. Перед окном завалинка, едва приметная из-за высокой травы, к тому же обвитая плющом. У торца дома приземистый сарайчик с двориком, а возле него стожок сена. Вокруг частокол с калиткой. Такой же частокол и напротив дома, шагов десять до него. И – ни малейшего звука. Но на дворе ночь; если есть куры, то спят, корова тоже. Если… Но это лишь догадки. Похоже на то, что жилище и в самом деле давно уже заброшено, потому что некому здесь жить. Да и кому придет охота? Разве что ведьмы… Матерь Божья, а вдруг как и вправду? Там, внутри, колдуньи устраивают свои сборища, а потом выходят, садятся верхом на метлы и летят на бал к сатане. Лучшего места не придумаешь, попробуй-ка разыщи их здесь. Ни один монах не сунет сюда носа.

На память снова пришли рутьеры. Но это игра воображения, не больше; костры, шум, люди, лошади, звон оружия – всего этого нет и в помине.

И вдруг она вспомнила: слух давно идет, что обитает где-то в этих местах старуха по прозвищу Резаная Шея – отшельница, ворожея. Предсказала однажды рыцарю де Равелю, что на днях будет он зарублен в битве, а жену его изнасилуют и повесят. Рыцарь в сердцах полоснул старуху мечом по шее, обозвав ведьмой и старой жабой. С тех пор шрам у нее остался, и голову она теперь поворачивает с трудом, да и то лишь наполовину. Случилось все же так, как она предсказала. В ту пору в Бретани шла война, которую позже назвали войной двух Жанн: одной – де Пантьевр, другой – Фландрской[1]. И через два дня зарубили того рыцаря де Равеля, замок его захватили рутьеры, надругались над женой, а потом повесили ее на воротах в назидание остальным – вот, дескать, что будет с теми, кто не желает по доброй воле отдать себя под власть Жана де Монфора. Резаную Шею с тех пор стали подозревать в сношениях с нечистой силой и пригрозили выдать ее доминиканцам, тайно рыскающим в поисках ведьм, которых с удовольствием и к большой радости людей сжигали на кострах. Сожгли бы и ее, да она вовремя сбежала из-под самого носа святой инквизиции. Где она сейчас, жива, нет ли – никто не знал. Нынче же, едва случалась засуха или беспрерывно лили дожди, – вспоминали о старой колдунье, кляня ее на чем свет стоит: дескать, непогода, громы, в особенности чума – ее рук дело.

Об этом думала сейчас молодая женщина, стоя у темного, угрюмого дома и не зная, на что решиться. Велик был соблазн, забывшись, растянуться на ложе, каким бы неудобным оно ни казалось, но останавливал страх перед общением с пособницей дьявола, его слугой. Что как и вправду колдунья запрет ее в этом узилище, опутает чарами ведовскими и не выпустит до тех пор, пока жертва не станет, подобно ей самой, летать на шабаш и беседовать по душам с князем тьмы? Вот когда пожалеешь, что покинула город, пошла по тропинке и очутилась здесь по воле сил ада. Уж та старуха не очутилась бы – знала, быть дождю или не быть. Вот если бы и ей обладать таким умением…

Однако все это опять-таки домыслы, не иначе. Быть может, дом пуст? А что если?.. Вдруг здесь живут гномы, духи лесов? Ведь есть же горные духи, и живут они в пещерах. Так отчего бы лесным духам не избрать своим жилищем эту заброшенную избу?

Так размышляла она, взвешивая все за и против и все больше склоняясь к мысли, что жилище, к которому ее вывел вовсе не дьявол, а Господь – иначе и быть не может, ведь она молилась, – необитаемо.

Тут она обратила внимание, что вновь все вокруг окутала тьма, заставив вернуться прежние страхи. Значит, скрылась луна. И только подумала было женщина, что, упаси бог, повторится дождь, как он резко, без предупреждения опять бешено захлестал по земле, клоня травы, грозя на этот раз вымочить с ног до головы и без того уже озябшую путницу.

Это и положило конец ее колебаниям. Будь что будет! Попадет в лапы к сатане – умрет. Не к смерти ли шла недавно сама по той тропе близ поля, уходя от жизни, не найдя в ней ни смысла, ни радости? И уже бегом, не заметив под ногами едва видимую тропку, она преодолела расстояние, отделявшее ее либо от мук ада, либо от врат вечности. Остановилась, вперив взор на плотно прикрытую дверь. Попробовала толкнуть ее – дверь не открылась. Потянула за ручку – тщетно. Замка нет, значит, заперта изнутри. Выходит, в доме кто-то есть?.. Ничто не мешало ей подумать, стучать или нет: от дождя защищал козырек из двух замшелых досок, покрытых соломой. Но женщине уже было все равно. Жребий брошен. Безысходность всецело овладела ею, она и заставила решиться и постучать. К тому же дождь, гонимый ветром, вдруг захлестал по спине.

Потом она замерла, прислушиваясь. Никто не отозвался. Она вновь стукнула в дверь. И опять молчание. Казалось, она и в самом деле попала на кладбище и дверь эта ведет в склеп, в глубине которого покоится саркофаг с прахом давно умершего праведника. Тогда она, выказав голосом обреченность, прокричала во тьму, глядя на эту дверь уже с надеждой, будто за ней ожидал заблудшую гостью сам архангел Михаил в ореоле сияющего нимба над головой:

– Да отоприте же во имя Бога милосердного! Именем матери Его прошу!

И тотчас, едва голос утих, заскрипев, растворилась дверь, словно давно уже стоял за ней человек, выжидая.

– Входи.

Голос женский! Путница на мгновение оторопела. В голове вихрем понеслась карусель: ведьмы, черти, сатана, костер… Но другая мысль немедля нанесла удар сопернице: что с того, что женский? Почему обязательно та самая старуха? Мало ли кто еще?

И она решительно вошла, увидев в стороне силуэт лица в профиль.

Дверь закрылась. Открылась другая, та, что вела в помещение.

Путница ступила за порог, огляделась. Мельком, правда. Все внимание – на хозяйку, что стояла справа, внимательно разглядывая гостью. И при свете фитиля, плававшего в миске с маслом, та увидела на шее у старой женщины страшный, косой шрам…

– Резаная Шея!..

И машинально, торопливо – короткое крестное знамение перед собой.

Хозяйка усмехнулась:

– А ты мечтала увидеть архангела Михаила с сонмом слуг?

У путницы округлились глаза, отнялся язык. Как она догадалась?..

Старуха прибавила:

– Что ж молчишь? Назови еще старую Урсулу ведьмой-колдуньей, пособницей сатаны. Ведь так судят обо мне люди? Так начинай бубнить молитвы о спасении души.

И села на табурет у стола. Гостья тем временем быстрым взглядом окинула помещение. Стол без скатерти, сундук у стены, рядом люк в подпол, в углу почти погасший очаг, напротив него кровать, у двери два ведра, стянутые каждое обручами, над столом полки для глиняной посуды. И ни икон, ни распятия – ничего! Она снова повернулась к хозяйке. Теперь ее всю можно было разглядеть – миска с фитилем стояла рядом. Лицо в морщинах, с обвислыми щеками, на голове чепец. Глаза смотрят напряженно, изучающе. Одета в тунику, поверх – темная домотканая накидка, доходящая до бедер; на ногах башмаки на деревянной подошве.

– Садись, коли пришла. – Резаная Шея кивнула на сундук, накрытый конской попоной.

Гостья села, перевела дух. Фитиль горел ярко, освещал ее всю. Но старуха не разглядывала одежду, глаза были прикованы к лицу. Путнице стало не по себе. Она поежилась: рубашка липла к телу, стесняла движения. Она распахнула ворот, на мгновение отведя взгляд, и тут услышала:

– Смерти ищешь?

Что было ответить? Мысли разбегались, не собрать, а непослушный язык, как и платье к телу, прилип к нёбу. Облизнула губы, собираясь начать тяжелый разговор. Да не успела.

– Сама тебя найдет, поживешь еще. Многое увидишь. А пока снимай с себя все. Сейчас подброшу дров: очаг почти загас. Да поживее, не то простуда возьмет. Пока накройся, что найдешь в сундуке; поднимай крышку, он не заперт.

Сказав так, старуха стала хлопотать у очага. Вскоре ярко вспыхнуло пламя, в огонь полетели толстые сучья; стало светло, и с каждой минутой становилось теплее.

Гостья протянула свою одежду. Урсула сноровисто развесила ее для просушки на решетке из прутьев, футах в пяти над очагом.

– Стой тут, грейся. После иди к столу, разделишь со мной трапезу.

Согревшись, ни о чем дурном уже не думая и ничего не боясь, путница спустя некоторое время, завернувшись в длинное мягкое суконное покрывало, заняла прежнее место на сундуке. Перед ней на столе – яичница, хлеб, жареная курица с луком и вода. Хотела было немедля наброситься на все это, да сама себя одернула: негоже так, позволение спросить следует вначале. Да и молитву прочесть перед едой.

Она посмотрела на старуху.

– Ешь, – сказала та, и в глазах ее заплясали веселые огоньки. – А молитва твоя никому не нужна.

Гостья от удивления раскрыла рот.

– Поешь, тогда поговорим.

Она встала и ушла в угол. Там лежала на полу недоплетенная корзина. Рядом – прялка с веретеном, мотки шерсти, ниток. Проводив ее глазами, путница с жадностью накинулась на еду, мысленно поблагодарив хозяйку, что не стала глядеть ей в рот, как порою поступают невоспитанные или недалекие умом люди. И забыты были все страхи вместе с ведьмами и троном Люцифера.

Поев и утерев губы и руки льняным платком, она повернула голову. Старуха, словно забыв о ней, в свете пламени от очага сучила меж пальцев нить. Как ей сказать, ведь не видит, занятая своим делом… Но, едва платок коснулся стола, хозяйка поднялась, убрала остатки пиршества и села напротив, на свой табурет.

– Кто ты?

– Меня зовут Эльза.

– Как ты здесь оказалась?

– Всему виной дождь. Я искала, где укрыться, и заблудилась.

– За чем же шла? Куда держала путь?

– В другой город.

– По делу? Или от нужды?

– От отчаяния.

– Шла из Парижа? – Кивок в ответ. – Чем же город стал плох?

Путница поджала губы: вопрос не простой, ответить – значило вывернуть душу наизнанку. Проще покаяться в грехах. Но в каких?.. И разве перед ней священник? Да и что в этом доме наводит на мысль о духовном? Ни одного распятия, а старуха – так ни словом и не обмолвилась о религии. Не молится, не крестится. Ее снова взяло сомнение, вспомнилась людская молва. Коли человек знается с нечистой силой, значит, он язычник, а потому не верует в Бога. Так стоит ли раскрывать перед ним душу? К чему? Чем поможет ей старая отшельница? Да и нужна ли помощь? С бедами своими справится как-нибудь сама, зачем ей такая помощница?..

– Напрасно ты так обо мне думаешь, – пронизывала взглядом хозяйка гостью. – Я не ведьма, а стало быть, не вожу дружбу с сатаной. Если он, как думают люди, существует, то у него есть для работы особы моложе меня.

Эльза опешила:

– То есть как это… если он существует? Что же, по-вашему, его нет?..

Резаная Шея помедлила.

– Об этом ты узнаешь в свое время. Вначале расскажи о себе. Но я вижу колебание и робость в твоих глазах. Догадываюсь, как тебе нелегко. Уясни же, хотя это и противоречит твоему миропониманию: никаких ведьм нет. Можешь хлопать глазами сколько угодно. Я клянусь тебе в том, что сказала. Ты поймешь это со временем, сейчас я не стану разубеждать тебя. Слушай же дальше. Я долго наблюдала за тобой, стараясь понять, что мучает тебя, гнетет и туманит разум. Я научилась читать в душах людей, поверь, и вот что я прочла, глядя на тебя. Ты – из тех, кого называют изгоями, за тобой погоня, и тебе некуда идти. Волк не упустит добычу, обязательно настигнет. А ведь тебя гонит волк?

Гостья опустила голову.

– Святая правда то, что ты сказала. Мне и в самом деле некуда идти, я никому в целом свете не нужна.

– Ты не похожа на нищенку, стало быть, из обеспеченной семьи. У нищих свой клан, они не возьмут тебя к себе. Да их и уважают: подают милостыню, устраивают приюты. Чем не жизнь? Тебя не пустили на этот путь либо ты сама не пошла. Какова причина? Объяснение может быть одно: выгнали из дома.

Эльза поняла, что должна высказаться, излить свое горе. И ни к чему при этом лгать, юлить. Она почувствовала к тому же, как, сама того не желая, оказалась в чужой власти, как Резаная Шея магнетизмом слов, взгляда, всем своим поведением буквально завораживает, заставляет подчиняться себе. Что ею руководит? Симпатии? Или то ведьмины проделки? Так или иначе, но старуха своей отзывчивостью, добротой ли – кому ведомо? – вызывала к себе расположение. Ведьма – Эльза была уверена – вела бы себя по-иному, например, посмеивалась бы тайком или бормотала что-то на чужом языке, вскидывая глаза к потолку, точно ища там ответа. Да и метлы, на которой летают ведьмы, нигде не видно, и на дворе тоже. А может быть, она просто не заметила?..

– Такой метлы у меня нет, я не летаю в гости к сатане, – услышала она и округлила глаза от ужаса: как можно читать мысли?..

А старуха улыбнулась. И столь обезоруживающей, добродушной, столь безыскусственной была эта улыбка, что Эльза даже выругала себя в душе за подозрения. И… ответила тем же. Да и вправду, бывают ли ведьмы в таком возрасте? Зачем дьяволу этакая наперсница? И это положило конец ее сомнениям, окончательно успокоило ее. Раз так, она доверится. Кому же еще излить душу, поведать о горестях, мытарствах? Священнику на исповеди? Вслед за этим – смерть: из рук своих палачей ей уже не вырваться. А эта старая женщина – сердце говорило – близка ей по духу. И Эльза неторопливо, почти не отрывая взгляда от серого холста, которым хозяйка застелила стол, коротко поведала свою грустную историю:

– Я из семьи торговца, мне двадцать три года. Жили мы в достатке: отец занимался продажей мебели, тканей, столового серебра. Мы даже имели слуг, а иногда вельможи брали у отца заем, правда, отдавали потом неохотно и долго, частями. Мне дали хорошее воспитание и определили в гувернантки к одной знатной даме. И тут вновь вспыхнула чума, в третий раз уже после злополучного сорок восьмого года. Это проклятые мусульмане завезли заразу на земли христиан, так люди говорят…

Был у меня муж. Но не успели мы с ним детей заиметь: выяснилось, что он страдает падучей, словом, припадками. Его родные таили от нас такой недуг, а потом, после венчания, как узнала я… Упадет, бывало, на пол, хрипит, бьется, пена у него изо рта… потом ничего не помнит. Врачи говорили, пройдет. Но не проходило. А люди видели это и стали сторониться нас – его, а потом и меня. Поползли слухи, что муж мой одержим дьяволом: тот, дескать, порчу напускает, поскольку муж перестал посещать шабаши и заниматься колдовством, короче говоря, нарушил заключенный с сатаной договор. К тому времени моих родителей уже не стало: обоих унесла чума. Много тогда умерло людей. Стали мы жить все хуже, все беднее становились. Тут и муж отдал богу душу: пришла я как-то домой, а он лежит в кровати, в комок сжался – и ни звука. Позвала – не отвечает. Тронула за плечо, а он уж холодный и недвижный, будто в камень обратился. Упала я от страха и лишилась чувств…

Переведя дух, Эльза продолжала. Урсула, не перебивая, молча слушала.

– Когда очнулась, не знала, что мне делать, как быть. Хотелось убежать и никогда больше не возвращаться сюда. Но надо было похоронить мужа. А потом… стало и вовсе худо. Священник отказался проводить отпевание покойного: тот был в сношениях с нечистой силой, ибо припадки – зов дьявола, забравшего себе душу. Как и все, я верила этому, и один Бог знает, чего мне стоило касаться руками окостенелого тела, чтобы вытащить его во двор. Я отвезла его к реке и опустила в прорубь. Сена унесла его. А меня с тех пор прозвали дьяволицей и шарахались, как от прокаженной.

– Видишь теперь, как легко возвести хулу на человека и сколь тяжело это опровергнуть, – назидательно промолвила Резаная Шея.

Тяжкий вздох послужил ответом на ее слова.

– Вижу… И ты прости меня, добрая женщина…

По щеке Эльзы поползла слеза. Она смахнула ее пальцем, но за ней устремилась другая. Старуха молча ждала, глядя на нее. Успокоившись, гостья продолжала:

– Ко всем несчастьям сожгли мой дом, и я оказалась на улице, совсем одна, без денег, голодная. Надо было искать работу, с прежней меня прогнали. Но это нелегко в наше время – много желающих; в город толпами идут бедняки. Меня не допускали даже просить милостыню, я не имела такого права. Я завидовала каждому слепому из «пятнадцати двадцаток»[2]: те хоть на королевском обеспечении.

– Хватает, стало быть, в городе нищих и калек? – спросила Резаная Шея, когда рассказчица вновь на некоторое время умолкла.

– Их очень много – их и безработных, жертв войны. Причины хорошо известны: разгром армии при Пуатье, чума, отряды солдат, разорившие все вокруг и перекрывшие торговые пути. Те, кому повезло, получают случайную работу – подневную или почасовую. Отсюда легко скатиться к нищенству, а оттуда – к преступлению.

Меня, как пособницу дьявола и ведьму, обвинили во всех бедах, даже в том, что король проиграл битву и попал в плен. Подозревали в готовности на любое злодеяние, ибо мне нечего терять. Меня стали считать опасной, а однажды едва не выбросили за ворота солдаты эшевенов, угрожая, что сдадут меня инквизиции или сами повесят на площади. Я влачила жизнь самой худшей из нищих: голодала порою целыми днями, пила воду из Сены, а спала в тени у стены богатого дома или близ церкви; зимой – в сточной канаве: там теплее.

Как-то у монастыря мне дали монету, а она оказалась фальшивой. Весть быстро разнеслась по городу. Я испугалась: обвинение в подделке монеты равносильно смертному приговору. Бывшая соседка, добрая душа, сказала, чтобы я бежала из города: завтра меня должны без суда прилюдно сварить в кипятке – таково наказание фальшивомонетчиков. Она дала мне монашеское платье с капюшоном, и, едва забрезжил рассвет, я покинула город в суматохе, царящей вокруг въезжающих в ворота деревенских телег. За весь день я съела только половину лепешки, что дала мне соседка, и маленький кусочек сыра; столько же оставила на утро, дабы совсем не лишиться сил. Ночь я провела на берегу реки под корневищем старого дерева, а утром вышла на тропу, что вела меж лесом и полем. Куда? Почем мне знать? В неизвестность, от которой до небытия один шаг… Только бы подальше от города, от людей… А потом начался ливень. Я кинулась в лес, чтобы не вымокнуть до нитки, бегала от дерева к дереву, все дальше и дальше… И вот оказалась тут.

Помолчав, Эльза прибавила напоследок, переведя взгляд на хозяйку:

– По-видимому, права ты оказалась, добрая женщина… отсюда мне дороги нет. А теперь, когда ты знаешь обо мне все… – Она положила ладонь на руку старухи. – …поступай со мной, как считаешь нужным. Я в твоей власти. Так, видно, угодно Богу.

– Не Богу, а судьбе, – ответила Резаная Шея, накрывая ладонь Эльзы своею. И спросила: – А монашеское одеяние? В узелке? – Она кивнула на котомку, лежавшую у входа.

– Было жарко. В платье легче.

– Хорошо, что ты открылась мне. Теперь я вижу – ты чиста.

– Перед Богом?

– Передо мной.

– Но не перед людьми.

– Люди слепы. Много мути в голове, но мало ума.

– Откуда же муть?

– От Церкви. Нет врага страшнее у человека. От нее – зло, невежество. Но об этом потом. Я раскрою тебе глаза, и ты поймешь, почему здесь в углу нет икон, я не ношу креста и не читаю молитв. Теперь скажи, вправду ли останешься со мной? Не убежишь? Спрашиваю потому, что приглянулась ты мне… уж не знаю чем. Ведь и жить вдвоем будет веселее. Станешь помогать мне…

И замерла старая Урсула в ожидании ответа. Что услышит она от неожиданной гостьи, волею случая оказавшейся у нее в доме? Не откажет ли та? Не замашет ли руками? Не распрощается ли утром и, поблагодарив за приют и прихватив рубашку, уйдет прочь? Если бы знала гостья, как устала она одна, как мечтает, чтобы рядом была помощница, собеседница… быть может даже, приемная дочь!.. Та, словом, кого она посвятит в не ведомый никому мир, обучит наукам, недоступным пониманию людей, не исключая миропомазанных особ. Та, кого она сделает умнее, а возможно, даже и счастливее тех, кто, утонув в пучине церковного мракобесия и порожденного им невежества, отверг ее, хотел даже предать смертной казни.

Она пытливо и с надеждой смотрела Эльзе в глаза, и та увидела и почувствовала в этом взгляде, в движении руки тепло и ласку человека, дождавшегося наконец избавления от одиночества, что равносильно было последнему в его жизни отголоску счастья. Но не просто человека – матери, нашедшей дочь, которую искала и ждала много лет! Да и что оставалось несчастной скиталице? В лучшем случае – нищенское существование, в худшем – печальный конец в сточной канаве или страшная смерть от клыков диких зверей. И она ответила, вселив своими словами тихую радость в душу старой отшельницы:

– Разве у меня есть выбор? Меня оплевали и растоптали, а потом швырнули за борт как ненужную, а скорее как опасную вещь. Добрая женщина пришла мне на помощь в минуту отчаяния, когда жизнь стала уже не мила. Так не долг ли мой в том, чтобы разделить ее одиночество и закрыть ей глаза в последний миг ее пребывания на этой грешной земле? Имею ли я право отказать этой женщине, коли она просит меня остаться? Такого права у меня нет. А мои желания… их похоронил город. Мне осталось стать такой, как та, что меня приютила. Я должна, и я сумею. Такова воля небес, противиться ей – значит впасть в грех. Поэтому я остаюсь… Пройдет год, два, – кто знает, сколько? – и, как знать, не стану ли я называть ту, что дала мне пристанище, своей матерью…

Глаза хозяйки дома увлажнились слезами. Она услышала то, что хотела.

– А пока я для тебя мать Урсула, как в монастыре. Меня это нисколько не обидит. Я научу тебя многому. Ты станешь умнее любого декана университета. Знаешь, например, отчего никнут иные цветы и закрываются одуванчики? Можешь определить по полету птиц или по поведению кур и гусей, какая ожидается погода? Сможешь ли угадать, когда и откуда придет буря или просто поднимется ветер?

– Все во власти Господа, – заученно ответила Эльза, вспоминая уроки учителя-богослова. – Лишь Он один волен либо низвергнуть воду, либо наслать сушь. Он же ведает бурями…

Резаная Шея засмеялась. Наступило молчание.

– Что станешь делать, коли поранишь руку? Вывихнешь ногу? Если заболит живот или голова? Будешь просить Бога помочь?

Усмешка не сходила с губ Урсулы. Гостья растерянно глядела на нее.

– Что же Он не помог одержать победу над англичанами при Креси, Кале и Пуатье, а ведь Его наместник родом из Франции, где и сидит. Или Святой престол снова в Риме?

– Нет, по-прежнему в Авиньоне.

– Почему Он не загасил огонь, когда горел твой дом? Вспомни, тебя собирались сварить заживо. Что же, полагаешь, Бог остудил бы воду или кипящее масло, а потом еще накормил бы тебя и дал денег? Ведь Он знал, что ты невинна. И отчего Он не помогает тем безгрешным, которых заставляют бросаться в реку со связанными за спиной руками? Почему не даст им возможность дышать под водой, доказывая тем самым свою безвинность?

– Он забирает душу у дьявола, ведь если человек всплывет, то это укажет на его виновность, а коли так, он – добыча сатаны.

– Так учат попы? – усмехнулась старуха. – Иной глупости я и не ожидала.

– Но ведь человек и вправду может быть виноват…

– Вся вина его только в том, что он попал в лапы к невежественным, поврежденным в уме фанатикам, именуемым слугами Церкви. Согласна ли ты слушать меня дальше, Эльза? – Резаная Шея помедлила, не сводя глаз с собеседницы. – Догадываюсь, это вызовет в тебе бурю протеста, ведь ты воспитана в святой вере. Отложим этот разговор.

– Полагаю, однако, он неизбежен, мать Урсула, ведь нам теперь жить вместе.

– Уверена, что ты прозреешь, увидишь то, чего Церковь не дозволяет видеть никому. А сейчас… время позднее, на дворе темень. Ты устала, и тебе следует отдохнуть. Мне тоже пора на покой – вставать я привыкла с рассветом. Теперь будем подниматься обе.

– Как скажешь, мать Урсула; ты здесь хозяйка.

– Скоро ею станешь и ты. Понимаю, тебе хотелось бы узнать обо мне, и это справедливо. Расскажу завтра. В прихожей много сена, набросай его близ моей кровати и накрой холстом. Это и будет твоя постель.

Глава 2 Одиссея дочери графа де Донзи

Рано утром – солнце еще спало за рекой, за вершинами холмов – обе вышли во двор. Эльза удивилась: все, что окружало ее вчера и казалось таинственным и зловещим, ныне радовало глаз и вселяло бодрость духа. Над головой сияло ослепительной голубизной безоблачное небо, высокую луговую траву волновал легкий ветерок.

Она стала осматриваться. Против двери – огороженный кольями участок; что внутри – не видно, надо будет спросить. Рядом огород: сквозь щели в ограде зеленеют грядки. Удивительно и красиво, как в деревне, но с той разницей, что сюда никогда не нагрянут сборщики налогов.

Она обернулась. Резаная Шея стояла поблизости и смотрела себе под ноги. Странно, что она там увидела? И вроде бы даже принюхивается. Немедля пришел неутешительный ответ:

– После полудня вновь польет дождь.

Как по команде взметнулись брови у гостьи:

– Но отчего? На небе ни облачка; солнце скоро встанет. Кто сказал об этом?

Старуха ткнула пальцем в землю:

– Сухая трава утром – вестник ненастья. А слышишь, как она пахнет? Трава – не человек, не солжет.

И направилась к калитке, чтобы отпереть засов сарая. Мгновение – и во дворе раздалось кудахтанье и заголосил петух. Удивлению Эльзы не было границ:

– Куры?..

– Откуда же вчера взялась яичница?

– Верно, я и не подумала. А как же хлеб?..

Хозяйка кивнула на частокол:

– Там маленькое поле; колосится рожь. Скоро придет время жатвы, потом обмолота. Перемелется – будет мука, а там и хлеб. Ты выросла в городе и, наверно, ничего этого не знаешь. Дай срок, я научу тебя.

– А рядом? Не огород ли?

– Угадала. Репа, редис, укроп. Соберем урожай – и в подпол; зимой всегда будем сыты.

– А в деревнях люди голодают: королевские солдаты и рутьеры забирают у них едва ли не все. Мало кто выживает. Война. Кто ее только выдумал.

– Ищи виновного в пышных дворцах. Но идем, я покажу тебе родник. Вода – это жизнь. Без еды человек может прожить долго, без воды – всего несколько дней.

Обогнув дом, они вышли на слабо различимую в траве тропу, идущую под откос меж кряжистых дубов, вязов и осин. Свежий воздух бодрил, запахи навевали неуловимые далекие воспоминания. По обе стороны тропы – заросли земляники, чуть дальше – она же, но гораздо крупнее, на высоких, богатых листвой кустиках. Эльза не могла отказать себе в удовольствии полакомиться. Она редко бывала в лесу, а такого изобилия и не видела никогда, только на рынке; а тут – бесплатно, не ленись лишь нагибаться. Она принесла горсть ягод, протянула старухе. Та взяла одну.

– Нам нужно запасти на зиму много еды. Ты умеешь стрелять из лука? Нет? Я научу тебя. Мы насолим мяса, зимой не придется голодать. Нелишней окажется и шкура зверя – зима обещает быть суровой.

– В самом деле? – Ягода застыла на полпути ко рту. – Откуда ты знаешь, мать Урсула?

– Много ягод – верный признак. А совсем недавно мы прошли мимо муравейника. Видела, какой он высокий? К лютой зиме.

Рот так и остался полуоткрытым. Не двигаясь, молча Эльза глядела на старуху, как на существо из другого мира. Кто обучил ее такой науке? Бог? Дьявол? Или для этого надо прожить жизнь?

– А соль? – неожиданно вспомнила она про мясо. – Где мы ее возьмем?

– Разве в городе на рынке нет?

– Она дорогая.

– Наплетем корзин, нашьем теплых рукавиц – обменяем на соль.

– Нашьем рукавиц?..

– Будем прясть из стеблей льна.

– Стало быть, придется идти в город?!

– Одна пойдешь. Острижешь волосы – кто узнает? Сойдешь за студента.

И в самом деле, чего проще? Но страх все же крался в душу.

Взгляд Эльзы упал на кустик с причудливо изрезанными листьями. Рядом – такой же; на том и другом – стебельки с тремя овальными темными ягодками. Близ самой земли росли эти кустики с веточками, раскинувшими свой кружевной узор, расцвеченный багровыми прожилками. Нагнись и любуйся, а хочешь – погладь бархатистые ворсинки или сорви лист. Ну как пройти мимо? Эльза присела, заглядевшись, и протянула руку, собираясь сорвать листок, как вдруг в локоть вцепились пальцы старухи, потащили назад.

– Не трогай. – И, увидев вопросительный взгляд, Урсула пояснила: – Яд.

Гостья отдернула руку, точно не трава перед ней, а змея, готовая ужалить.

– Да не пугайся так уж. Вреда не будет, если погладить или сорвать лист. Но вздумаешь растереть его в пальцах, не надев рукавиц, то…

– То что?..

– Дурнота, рвота, обморок. Коли не принять противоядия, в скором времени наступит смерть. Отваром из такой травы можно устранить недруга: смочи в нем нижнее белье – и он умрет в страшных мучениях. Ягода – та еще страшнее: достаточно одной, чтобы отравить несколько человек.

Нежность мгновенно обратилась в ненависть. Эльза с ужасом глядела на страшный стебелек и листик, который она и вправду собиралась растереть в кашицу.

– А если понюхать? – вся замерев, спросила она.

– Легко – обойдется; глубоко вдыхать станешь, затянув время, – прекращается дыхание, и в скором времени – нет человека.

– Значит, если дать испить такого отвара, то…

– Вначале следует подсластить: настой горчит. Потом – мгновение, не больше. Так убивали королей – тех, кто мешал.

– Святая Дева Мария! А… ведь ты говорила о противоядии. Оно, наверное, тоже растет?

– Но не здесь. Я покажу тебе и научу, как им пользоваться, если по ошибке примешь друга за врага.

И, засмеявшись, старуха зашагала вперед. Вскоре она остановилась: тропинку пересекал ручеек с кристальной водой. Она текла под уклон и исчезала с глаз, прячась в кустах меж павшей хвои, веток и листьев. Сам родник находился в нескольких шагах: два фонтанчика били из-под земли, вихря вокруг себя хоровод мелкого песка. По краям крошечного бассейна кустилась изумрудная трава. Эльза опустилась на корточки, зачерпнула в ладони ледяной воды. Отпив не спеша, восхищенно цокнула языком:

– Слаще, кажется, в жизни не пила.

– Природа щедра. Умей любить ее, понимать, и она не даст умереть ни от голода, ни от жажды. Завтра сходим сюда еще раз, я покажу тебе, как носить ведра на плече, а за поясом – черпак.

– Я видела с набережной, у Шатле. Женщины цепляли ведра на коромысло.

– Вот и хорошо. Но пойдем все же вдвоем: можешь ненароком наступить на змею. Среди них есть безобидные, другие с ядом. Увидишь ту, эту ли – не останавливайся, шагай мимо. Чуть сделаешь неверное движение – и тотчас бросок.

– И тогда?..

– Можно умереть, если не знаешь, как поступить.

– А ты знаешь?

– Едва ли не треть жизни я живу в лесу.

Они отправились обратно. Обернувшись, Урсула проговорила, кивая на землю:

– Чаще гляди под ноги.

– Это я уже поняла.

– Я о травах. Они полезны, можно и нужно даже ходить босиком, но ненароком можешь наступить на ведьмин язык и его сородичей. Будет ломить тело, болеть голова, ляжешь в постель. А пуще бойся незнакомых ягод. Я покажу тебе кусты. Медведь любит лакомиться ими, они его лечат, он знает об этом. Для человека эти ягоды – смерть.

Эльза, не отрывая взгляда от тропы, шла следом. Наставления по пути продолжались:

– Кроме того, есть еще убийцы – с виду безобидные цветы. Одни вызывают рвоту и пену изо рта – так можно указать на бесноватую, которую немедленно потащат на костер. Другие замедляют дыхание, человек перестает двигаться, потом теряет сознание. Но все в конечном счете зависит от дозы яда. Жертва может прожить еще три – пять часов или несколько дней.

Эльзу передернуло. Потом она с уважением поглядела на спутницу. И в самом деле, есть ли кто умнее этой отшельницы? Знает ли хоть один человек на свете то, что известно ей? Ни дать ни взять – кудесница из далекой восточной страны, о которой пишут в сказках. Кого еще напоминала таинственная жительница леса, с кем хотелось ее сравнить? С повелительницей фей из легенды о Лермонте или с зеленой волшебницей Нимуэ; с золотоглазой Вивианой или дочерью самого Мерлина, доброго чародея? И что-то похожее на благоговение перед старой женщиной, неспешно шагавшей впереди, стало зарождаться в душе изгнанницы, в один миг вдруг решившей для себя, что вернее и милее спутника жизни ей не найти.

Подойдя к дому, Резаная Шея опустилась на ступеньку крыльца и долго молчала, неподвижно глядя перед собой на куст репейника. Эльза присела рядом. Старуха медленно, негромко заговорила:

– Я стара, мне уже семьдесят восемь лет… осталось недолго, и я рада, что обрела ученицу и наследницу. Дом, лес, куры – все это будет твоим. Но без знаний тайных сил природы ты не сможешь пользоваться ее дарами. Она даст тебе жизнь, но может и отнять… Я почувствовала себя не одинокой и, может быть даже, счастливой – мне есть кому передать свой опыт, власть над людьми. Узнав тайны моей науки, ты станешь в скором времени сильнее короля, папы римского и даже Бога, которого ты так чтишь. Ты сможешь влюбить в себя – для этого тоже есть трава – или убить любого, тебе стоит только захотеть. Сможешь также превратить человека в раба, покорного твоей воле. Тебе же самой ни один яд не причинит вреда, я позабочусь об этом. Хочешь спросить, своим ли умом я дошла до этого? Если не считать уроков одной старой знахарки, то да. Впоследствии это едва не стоило мне жизни. Что поделаешь, опыт – это учитель, который дорого берет за свои уроки. Поняв это, я прибегла к помощи… кроликов. Их много у меня было. Сейчас их нет. Догадываешься, почему? Но я не хотела… так уж вышло. Теперь остались одни шкурки.

Что касается Бога, то это отдельный разговор и не сейчас нам с тобой его вести. Как ты уже поняла, я не верю в эти сказки с непорочным зачатием, со святыми и прочей чепухой. Обманом объят мир, верой в миф и неверием в себя. Разум – вот единственная вера человека. Церковь его убивает. Постараюсь доказать тебе это, дабы в дальнейшем ты полагалась не на Бога и священника, а лишь на себя. Природа научит тебя пользоваться умом, а не слепой верой в то, чего нет. Сама будешь отвечать на вопросы, которые поставит перед тобой жизнь, и не станешь обращаться за помощью к безумным, больным на голову попам.

Тебе многое еще предстоит узнать. Я научу тебя, как не заблудиться в лесу даже в пасмурный день; ты сможешь определить, где восток, а где запад. Зная, откуда восходит солнце и куда заходит, ты всегда сумеешь выбрать верное направление: путь укажут ветви дерева или муравейник. Ты станешь хозяйкой леса и жизни как своей, так и чужой. Не бойся диких зверей, они не забредают сюда. Но бойся человека: нет опаснее существа на земле. Зверь – коли повстречаешь его – не тронет, умей только разговаривать с ним и делать так, чтобы не вызвать у него злость. Он поймет, что ты умнее и сильнее его. Но не так скоро постигнешь ты сию науку; пройдет не один месяц и не год. Готова ли ты к испытанию? Согласна ли следовать моим наставлениям, дабы иметь власть над душами и умами, над миром, что окружает тебя?

Эльза почувствовала, как ее вновь охватил благоговейный трепет перед этой женщиной, которой отныне она вручала свою душу, свою жизнь. Ей даже нравилось то, что ей предлагали, и что важно – она хотела этого! Ей вдруг стало казаться, что она и рождена для того, чтобы познать тайны природы, уметь общаться с ней, любить ее как родную мать, и другого пути в тяжелой, беспросветной жизни для нее нет, просто быть не может. То, что с ней случилось, предопределено свыше; такова, стало быть, воля небес.

Она крепко сжала старухе руку выше локтя:

– Учи меня своему искусству, святая женщина! Я буду делать все, как ты велишь, ибо, клянусь, нет науки умнее твоей! Может случиться, что я стану мстить своему недругу, но оружием против него я изберу не меч и не стрелу. Я всегда буду помнить о тебе и умру, благословляя твое имя.

И Эльза припала губами к руке будущей наставницы. Отшельница улыбнулась и погладила ее по голове.

– И все же есть некто, кого стоит бояться любому человеку. Он безжалостен и глух к стонам и мольбам, он неподкупен, против него бессильно все. Попав к нему в руки, уже не вырвешься.

– Кто же это? Король? Римский папа? Господь Бог?..

– Палач. Сильнее его нет, помни об этом всегда. Но и у палача есть сердце, которое умеет любить… А теперь слушай мою историю. Ты должна знать, с кем отныне будешь жить под одной крышей и кому закроешь глаза, когда отлетит с ее уст последний вздох. Потом, когда я закончу свою повесть, ты поведаешь, что происходит в королевстве. Несколько лет уже я не имею вестей, и ныне, как знать, не попросит ли нас с тобой Франция об услуге.

Передохнув и помолчав с минуту, собираясь с мыслями, Резаная Шея повела свой рассказ:

– Родилась я в тот год, когда сицилийцы устроили французам вечерню[3]. Отголоски этого события дошли до Франции довольно скоро, ведь Карл Анжуйский – король Сицилии – был братом Людовика Святого. Мой отец – граф де Донзи, родственник герцогов Бургундских, а мать из рода Рено де Вишье, магистра ордена тамплиеров. Она занималась колдовством: варила всевозможные зелья, лепила восковые фигурки. Вдвоем с неким магом из Фландрии они путем ворожбы напускали чары на тех, кого эти фигурки изображали; речь шла либо о смерти, либо о любви. Тогда это еще не преследовалось Церковью. В замке жила еще старая няня; она рассказывала мне занимательные истории из жизни королей и колдунов, а потом учила меня варить травы и собирать корешки, дабы лечить всякую болезнь. Как оказалось, она была дальней родственницей этого магистра. Похоже, все у них в роду занимались ведовством; да ведь и король, когда уничтожал орден, обвинил его членов, помимо других пунктов, в общении с нечистой силой.

В четырнадцать лет меня выдали замуж за сеньора де Шандель из соседнего графства. Однако недолго продолжалась наша семейная жизнь: его арестовали как злоумышленника и отдали под суд, а потом казнили. Против короля Филиппа Четвертого тогда нередко устраивали заговоры его же советники и вассалы, и он жестоко расправлялся с ними. Я вернулась в родной дом. А вскоре участь мужа разделил и мой отец. Потом мать снова нашла мне жениха; им оказался виконт де Бар, младший сын сеньора де Бара, вассала графа Шампанского. Но он погиб во Фландрии. Там в те годы шла война с фламандцами: король пожелал присоединить это графство к Франции. Мне было тогда примерно столько, сколько сейчас тебе.

В то время церковники вели уголовные дела против тех, кто так или иначе им не подчинялся, был неугоден. Король уже не один раз воевал с Римом по поводу духовенства, которое обязывал платить ему на нужды монархии. Папа Бонифаций, конечно, был против этого. Но Филипп Красивый гнул свою политику и заставлял папу подчиниться своим требованиям. Это был волевой, сильный человек, который всегда нуждался в деньгах. Папа отправил к нему легата, дабы тот уладил конфликт, но король арестовал его; мало того, потребовал от Рима отлучить легата от церкви, поскольку тот якобы стал плести против него козни и даже оскорблял его. Папа рвал и метал. Потом вызвал Филиппа к себе на суд. В ответ король созвал на съезд своих баронов и отправил Ногарэ (это его министр) в Рим, чтобы арестовать понтифика. Вообрази, каково! Слышал ли кто о таком? Ох и крутого же нрава был король Филипп.

– Что же Ногарэ? Поехал ли?

– Да еще как! И, представь, влепил Бонифацию пощечину. Верховный пастырь не вынес такого позора и вскоре умер. Утверждали, правда, что Филипп приказал его отравить. Избрали нового папу, уже француза, и он перенес свою резиденцию в Авиньон. Кто знает, почему он так поступил? Потому, наверное, что в жилах его текла франкская кровь. Но говорили еще, будто у Святого престола всегда много врагов в Риме – вот, дескать, причина. Так и вышло, что папа стал для Филиппа вроде как «своим»… Но что это я все не туда… тебе, должно быть, слушать об этом неинтересно.

– Нет, нет, говори, мать Урсула! Кто же расскажет о тех временах, кроме тебя? Думается мне, все это связано и с тобой тоже.

– Верно думаешь. А веду я к тамплиерам. Ведь королю проще простого было уговорить своего земляка устроить против них процесс.

– Зачем же он это сделал? Чем помешали ему рыцари-храмовники?

– Богатыми были, ссужали деньгами многих, и короля в том числе. Так вот, чтобы долг не отдавать, а заодно и присвоить огромные богатства, Филипп Красивый и уничтожил этот орден, с согласия папы, разумеется. Громкое было дело. Чего только ни ставили в вину рыцарям Храма: язычество, содомию, заговоры… Рассказывать долго, как-нибудь потом. Важно то, что под пытками они признались во всем, в чем их обвиняли, называли даже замки, где насылали порчу на короля. Назвали и наш замок… Это правда, храмовники заезжали к нам не раз. Но чтобы заговоры!.. Я бы знала, няня или мать посвятили бы меня в это. И случилось несчастье: слуги короля нагрянули к нам в дом. Я возвращалась с прогулки, и меня предупредили селяне; мне осталось только бежать. Позже я узнала, что мать и няню связали и увезли в Париж на допрос, – дескать, вместе с тамплиерами напускали порчу на короля, изготовляли фигурки, а потом протыкали им сердце иглой. В замке остались королевские слуги, а затем король забрал его себе. Прошел слух, что искали и меня. Я села на лошадь и поскакала в Шампань, там поселилась у своей родни в городке Бар. Дабы остаться неузнанной, – ведь меня могли опознать: мне не раз приходилось бывать на балах в королевском дворце в дни празднеств, – так вот, я остригла волосы и поменяла имя. Меня стали звать Урсулой, и получилось так, что я стала обыкновенной приживалкой. Некоторое время спустя я узнала, что няню повесили, а мать скончалась во время пыток.

Видишь, девочка, история моя схожа с твоей, а потому мы с тобой, можно сказать, родственные души… обе сироты. Только ты из зажиточных горожан, а я – Бернарда де Донзи, баронесса де Шандель, мадам де Бар.

Эльза обняла ее, прильнув к плечу. Помолчав немного с грустной улыбкой, Урсула продолжала:

– Но вот у нового короля Людовика родился ребенок. Мадам сказала, что приглашена на крестины. И тут, веришь ли, нахлынули воспоминания: подумала я, кем была раньше, и захотелось мне вновь побывать среди придворных кавалеров и дам, увидеть молодого короля, его жену. Словом, упросила я хозяйку, чтобы взяла меня с собой.

И вот глубокой осенью стоим мы у крестильной купели, что в часовне в Венсене. Король к тому времени умер – по слухам, болел. Вместо него – его братья, Филипп и Карл. С ними графиня Маго, пэр Франции, троюродная сестра покойного короля Филиппа Красивого. А королева Клеменция была тогда очень больна.

Тем временем младенца распеленали и окунули в купель, потом еще раз и еще. А он как закричит! Слышала бы ты, как он кричал! Поглядеть на него – хилый, прямо крошка, личико желтое, безжизненное, а тут такая ванна! Да он, мне казалось – дунь на него, и помрет сей миг. Помню, я спросила тогда у хозяйки, не холодная ли вода. Та поинтересовалась у аббата. Он ответил: вода только что взята из источника, освящена архиепископом. И тут я не выдержала и закричала на всю часовню:

«Да ведь она холодная! Дитя может умереть!»

Все с удивлением воззрились на меня. Филипп и Карл, гляжу, тоже смотрят. И вдруг я подумала, что им обоим только на руку, если с младенцем случится беда, ведь принц Филипп – следующий после Людовика, и ему быть королем. А за ним – Карл. Они поглядели на епископа. Тот замахал руками, двинулся на меня:

«Это богохульство! Святотатство! Сам Иисус, Господь наш, крестился в водах Иордана».

Я ему в пику:

«Но не в родниковой воде! К тому же он был уже взрослый; отчего не искупаться в жару?»

У епископа глаза полезли на лоб:

«Искупаться?!»

Потянулся за распятием, стал махать им. А графиня Маго Артуа – высокая такая дама, крестная мать младенца Жана, лицом вылитый мужик, – вдруг заулыбалась. Видно, ее устраивала такая постановка вопроса. Позже я поняла, что ей тоже выгодна будет смерть малютки, ведь тогда ее зять Филипп становится королем, а дочь – королевой. Весьма удобный случай свалить вину на церковников – застудили, мол, святоши. Вот и засмеялась она, понравился ей мой крик. Только гляжу, епископ прямо-таки изменился в лице, а сам кому-то за моей спиной знак глазами подает; вслед за этим вытянул палец на меня и взвыл:

«Еретичка! Глас сатаны!..»

Едва он крикнул это, как солдаты схватили меня под руки и потащили из часовни. Конец, думаю, за такие речи – ну, про Христа-то, – на костер пошлют, у них это в два счета. Да спасибо, графиня заступилась. Махнула рукой:

«Оставьте ее! – Потом подошла ближе. – Со мной пока будешь».

Сильная дама, властная. Ни один перечить ей не посмел, даже попы. Сам архиепископ промолчал. Как вышли из часовни, спросила она, кто я такая. Узнав, сказала хозяйке, что забирает меня к себе, ей нужна камеристка. Затем прибавила, что я должна быть благодарной ей: она вырвала меня из когтей смерти.

На другой день крестная мать представила нового короля знатным людям – сама несла его, спеленатого, в сопровождении придворных, из спальни новорожденного. Показала – а он вдруг посинел весь, затрепыхался да и замер навеки минуту спустя. Двор вначале не понял, что произошло, потом в молчании застыл, точно гипсом залитый, – стоит и таращит глаза то на младенца, то на Маго. А та в ответ на эти взгляды с сокрушенным видом протяжно вздохнула и изрекла:

«На все воля Господа».

Я не сдержалась:

«Выходит, Богу угодно, чтобы младенец умер?»

Она пристально посмотрела на меня:

«Воистину так, милая».

– Святая Мария! Да ведь ты правду сказала тогда, в часовне! – воскликнула Эльза. – Это попы виновны! Не будь того, история Франции потекла бы в другое русло. Но вот вопрос: а не подстроено ли это было теми же попами? Что как получили они указания на этот счет?

Урсула молчала. Она и сама не раз думала об этом.

– А что же королева? Как она восприняла весть о смерти сына?

– Также узрела в этом Божью волю. Я расскажу тебе, ты еще узнаешь, что это такое, стоит ли молиться Богу, верить, уповать и вообще упоминать о Нем.

– Что же дальше стало с королевой-матерью? Выздоровела, умерла?

– Победила она болезнь. А дальше… Не знаю, но думаю, ей дали понять, что она никому уже здесь не нужна. История эта, кстати, породила опасные слухи. Поговаривали, будто младенца подменили и настоящий король жив, а того, подмененного, удавила графиня Маго, думая, что он настоящий. Только выдумки все это, на мой взгляд.

– Почему же? Разве ей не выгодна была эта смерть? Вдруг мальчик остался бы жив, несмотря на ледяную купель?

– По закону – если младенец король, то кормилица должна кормить только его одного, и за этим строго следили. О какой же подмене может идти речь? Откуда взялся в спальне второй ребенок? К тому же, представь, какое внимание уделяла эта Маго новорожденному, как это было важно для нее. Да его охраняли день и ночь! Могла ли в таких условиях произойти подмена? А если даже и так, – я повторяю: если, – то неужели графиня не увидела бы подлога, ведь наверняка она тщательным образом рассматривала младенца еще при родах.

– Значит, роды происходили при ком-то из знатных лиц?

– Обязательно. Королева рожала в присутствии как минимум двух пэров королевства. И еще хочу прибавить. В спальне новорожденного принца всегда находились четыре женщины: гувернантка, кормилица, нянька и горничная. Они давали клятву неусыпно следить за младенцем и ни от кого, кроме короля, не принимать никаких подарков. Поэтому подменить одного ребенка другим было просто невозможно. Узнай об этом один из слуг Маго – и всех четверых предали бы казни. Что касается загадочной смерти малютки…

– Да! Как ты думаешь, сам ли он умер или его придушила эта Маго?

– Не думаю, чтобы она отважилась на это, хотя такой высокопоставленной особе вряд ли кто решился бы предъявить обвинение в убийстве. Скорее всего, ребенок умер от простуды. И где только головы у этих святош! Ведь додуматься – окунуть младенца в ключевую воду! Все равно что в колодец. И не возразишь – все по закону, одобрено Церковью. Сколько умерло от этого принцесс и принцев, кто считал? Каждый король имел много детей, да около половины, а то и больше умирали в младенческом или детском возрасте.

– Для чего все же кому-либо вздумалось бы подменить дитя?

Урсула поразмыслила, покачав головой.

– Я уже говорила: королевский отпрыск был чахлым, бледным, прямо на ладан дышал. А у кормилицы, надо думать, был крепкий, здоровый малыш с розовыми щечками – такого и следовало показать вельможам, дабы исключить даже саму мысль о нехороших замыслах в связи с возможной смертью крошки. Человек, задумавший пойти на это, конечно же, не служил бы Маго.

– Мне понятно. И все же, она могла бы убить?

– Могла… Только как бы она это сделала, если за ней, когда она несла ребенка для показа, наблюдало столько глаз? Маловероятно, что она решилась бы в это время, скажем, воткнуть младенцу иголку в затылок или смазать ему губы тряпкой, пропитанной ядом. Но, как бы там ни было, малыш умер, и графиня Артуа сказала мне, чтобы я повсюду, где только можно, трезвонила о том, что малютка скончался от купания в ледяной воде. Сама, дескать, видела, есть свидетели. Потом она дала денег и отпустила меня: больше я ей была не нужна. На прощанье я расспросила ее о матери – где, мол, похоронена? – но она ничего о ней не слышала; но могут знать церковники. Однако она не советовала обращаться к ним: документы по этому делу находятся в церковных архивах, простым смертным доступ туда запрещен. Я понимала, что замок, как и мать, мне уже не вернуть, и все же отправилась туда. Местные жители сказали, что в замке живет придворный, кто-то из родни покойного Филиппа Красивого.

Что мне было делать без средств, без крыши над головой? В городе я увидела жонглеров, они пели и плясали на площади, мололи всякую чепуху, ходили колесом. Мне удалось поговорить с ними. Так я узнала, что неподалеку, в деревне пустуют дома. Я пошла туда и стала жить там; обзавелась хозяйством. Сборщики налогов записали меня в реестр как вилланку по имени Урсула. Таких, как я, немало было – ходили повсюду, искали хорошее место, работу.

Однажды поздним вечером ко мне в дом постучался странник, по виду дворянин. Я пустила его переночевать. Утром он заплатил и ушел; вскоре он вернулся, но уже не один. Его спутник показался мне знакомым, хотя маска и скрывала его лицо. Позже я узнала, что это был сам Карл Валуа, родной брат покойного Филиппа Красивого. Какое-то время они втихомолку совещались, потом ушли, пообещав вернуться. Спросили, не стану ли я возражать, если время от времени они будут устраивать у меня в доме свои собрания. Ну, мне-то что – ради бога, коли платят. Если бы знала я тогда, что это были за собрания! Вскоре все выяснилось. Однажды они, втроем, уселись за стол и подозвали меня. Я удивилась, но подошла. Тогда один из них сказал:

«Капетинги обидели тебя, но их век недолог. Придем мы и отомстим за обиды, вернем тебе замок, да еще и дадим хорошего мужа. Главное – держи язык за зубами».

Я обомлела: откуда им известно?.. Но все же поклялась молчать. На троне тогда сидел Карл Красавчик, последний сын Филиппа Четвертого. Уже позднее стало ясно, что все это время за мной пристально наблюдали люди графини Маго. Она, оказывается, узнала меня еще в часовне, но не подала вида, рассчитывая в дальнейшем каким-либо образом воспользоваться ситуацией. И этот час для нее настал.

После смерти Филиппа Пятого его брат внезапно принял сторону графа Робера, племянника Маго, с которым она вела многолетнюю тяжбу из-за графства Артуа. Этот Робер к тому времени подарил мой замок своему родственнику. И Маго решила отомстить – и Карлу, и Роберу. Хороша же месть старой графини – смена династии! Каким образом она разузнала все обо мне – до сих пор остается для меня загадкой. Непреложно одно: именно мой дом избрали для своих целей заговорщики, ибо в городе им собираться было небезопасно. Их цель ясна: низложение последнего Капетинга, Карла Четвертого. Но он был молод, хоть и слаб здоровьем; когда умрет, кому ведомо? И вскоре заговорщики открыли свои намерения: сказали, что нужен яд, а им известно, что я посвящена в тайны колдовской магии. Они действовали смело: для них я уже была их сообщницей. Отказаться нельзя: по их лицам я видела, что они решатся на убийство – уж очень много я знала. И я выполнила эту просьбу, дав необходимые инструкции. Я умела это делать, меня учила няня; должно быть, она призналась в этом на пытках.

Вскоре король Карл внезапно отдал богу душу. Яд был тому причиной или что иное – об этом знали лишь участники заговора. В тот же год Маго умерла, а ее племянник отбыл в Англию, чтобы уговорить короля начать войну против Франции, против Валуа, которые сели на престол и отняли у него графство Артуа. Ну а обо мне, конечно же, забыли; однако вспомнили через год: освободили от налогов. Я вновь пыталась узнать о матери. Нашли какого-то клирика, тот разыскал документ, где значилось, что мать была сожжена на костре как колдунья и пособница тамплиеров.

– А поместье? Его вернули?

– Если бы! Оказалось, английский король Эдуард объявил эти земли своей собственностью. Проклятый Робер! Это он отобрал у меня замок, и он же, уверена, помог развязать эту войну. Не надумай Маго в своей мести пойти против последнего Капета, возможно, ее племянник и не отплыл бы в Англию, и не началась бы эта бойня народов, которой не видно конца. И что она принесла? Голод, нищету, разруху и поражение французской армии. О, я знаю, как это случилось. Наше хваленое рыцарство оказалось совершенно бессильным перед простыми лучниками. Они побили этих бахвалов, как котят. Рыцарь хорош на турнире, когда показывает себя во всей красе стае самок, а стоило ему отправиться на войну – и вот он повержен, валяется на земле грудой железа, а простолюдины добивают его и делят его доспехи. Так было при Креси и Пуатье; догадываюсь, будет и дальше. Не ведаю только, что у нас сейчас, мир или война. Быть может, перемирие?

– Давно ли не ведаешь, мать Урсула?

– Три года уж не выхожу я из лесу: тяжело стало.

– Что же, так всегда одна и живешь?

– Не всегда… Двое их было; один – палач парижского суда. А до него я жила с вилланом; он рассказывал о Креси.

– Что же с ними обоими стало? Как вышло, что ты жила с одним, потом с другим? Там же, в деревне… или уже здесь?

Опустив голову, старуха долго молчала, вспоминая и, по всему видно, мысленно переживая вновь то, что довелось ей испытать много лет назад. Потом заговорила, мелко кивая в ответ на свои тяжелые, горькие думы:

– Около двадцати лет прошло с тех пор. Давно уже война началась: Креси, Кале, банды наемников. Но близ Парижа они пока не объявлялись, хозяйничали в Бретани и южнее Луары. Все эти годы я, считай, пробыла в лесу – он недалеко от деревни. Собирала ягоды, грибы, познавала тайны природы: наблюдала за растениями, лягушками, муравьями и научилась понимать язык цветов и трав. Я знала, когда ждать дождя, а когда нет, будет ли много снега зимой – к урожаю – либо наступит засуха. Собирала травы, сушила, варила их и умела лечить ту или иную болезнь; вспоминались уроки матери и няни. Люди вначале удивлялись и восхищались, но очень скоро восхищение перешло в подозрение, а оно породило зло и ненависть. Ведь лечить в деревне может лишь слуга Церкви, обращаясь к Богу. Как же он это делает? Очень просто: стоит над телом больного и читает молитвы. Сколько уж так людей умерло? Поняла я, что все это – глупость, по-иному не назвать, обыкновенная человеческая тупость и невежество.

Однажды – это было до чумы – у женщины из нашей деревни заболел ребенок, мальчик лет пяти. Она позвала священника, одарила его луком, яйцами, морковью. Тот стал бубнить молитвы и отгонять бесов. Когда отогнал, ушел. Но ребенку не становилось лучше. Снова пришел поп. Она дала ему полотна, чего-то еще из домашних изделий. А он, как и в прошлый раз, стал читать молитвы, прося Господа и целый сонм святых даровать выздоровление больному. На другой день мы все услышали отчаянный крик матери: ее ребенок умирал. Он уже почти не дышал, на губах и под глазами – синева. Я сразу поняла, что надо делать: принесла настой, дала выпить ему, растерла тело соком дурман-травы, раскрыла окна, дверь и сидела до тех пор, пока лицо у мальчика не порозовело, а сам он прямо на глазах ожил: открыл глаза, заговорил и протянул руки к матери. Вся в слезах, она бросилась к нему, а я потихоньку встала и ушла. Мальчик выздоровел, а женщина захотела отблагодарить меня, принесла свои последние монеты. Но я ничего не взяла – я и без того была рада, что моя наука помогла и ребенок остался жив.

А люди… Сколь же мерзок человек!.. И двух дней не прошло, как обо мне снова начали судачить. Причем как! Собирались кучками, косо поглядывая на мой дом, тыкали пальцами и шипели, что здесь живет ведьма, которая знается с сатаной. Как иначе могла она излечить дитя, ведь это может лишь один Господь Бог, которому надо усердно молиться. Стало быть, я не признаю Бога, и то, что сделала, – дело рук нечистого. Я потому и хожу в лес: там козлорогий искуситель обучает меня всему, что противно Церкви, и за это я продала ему свою душу… Так устроен человек: если он чего-то не понимает, значит, это «что-то» от дьявола. Этому учит Церковь. Всегда полезно иметь под рукой послушный, бессловесный скот, в данном случае – паству. Власть это только приветствует.

Словом, со мной перестали разговаривать, по-прежнему отворачивались, переходили на другую сторону улицы, когда я шла навстречу, а священник, завидев меня, чертил в воздухе крест за крестом. Ну, точно я прокаженная или отлученная от церкви. Стоило мне пройти, как за спиной тотчас слышались шептания, возмущения, даже угрозы в мой адрес. Как-то я сказала людям, чтобы они как можно скорее выходили в поле на сенокос: вот-вот польет дождь. Мне не поверили и обозвали ведьмой. Бог, мол, не позволит погубить их урожай, Он же видит, как им трудно живется. Но прошло совсем немного времени, и низринулся страшный ливень. Все поле полегло. Стали кричать, будто это я виновна, наслала дождь, ибо дьяволу захотелось сделать людям гадость. Меня так и подмывало ответить: «Что же, Бог слабее дьявола? Почему Он не смог помешать ему?..» А как-то я увидела, что люди во дворах развешивают белье. Я знала, что с минуты на минуту грянет буря, и сказала об этом. Они бросились на меня с кулаками, посыпались удары палками. Еле удалось уйти от них, а в спину мне неслось: «Проклятая ведьма! Колдунья! Чтоб ты сдохла, исчадие ада!» Вскоре вслед за этим поднялся сильный ветер, порвал веревки, унес белье. Деревья валил! И опять меня грозились убить: дескать, это я упросила своего приятеля сатану.

Я была в отчаянии. Так дальше продолжаться не могло. И вот однажды… В тот день я почувствовала, что надвигается беда. Откуда – этого я не могла понять, но сильно билось сердце, звало меня куда-то, даже ноги будто бы несли прочь из дома. Я посмотрела на лес; вот он, мой друг, который не обманет, не предаст, а всегда придет на помощь. И чувствую всей душой: туда мне надо, к другу, там я должна жить! Не здесь – там! Лес добрый, дарует жизнь, а тут ждет смерть. Там меня любят – деревья, цветы… а здесь ненавидят люди. Так зачем мне жить среди них? Надо – среди друзей. И снова почувствовала я: пора уходить. Причем немедленно! Беда грозит мне, коли не сделаю так, как подсказывает голос сердца!.. И тут, гляжу, идет ко мне та женщина, ребенка которой я спасла. «Соседка, беги из деревни! – стала она умолять. – Донос на тебя подал кюре. Слуги Церкви идут сюда, под стражу хотят взять. «Ведьма! Колдунья! – кричат люди. – Смерть ей! На костер ведьму!» Скоро они будут здесь. Беги же, и да будет с тобой Господь». И ушла, опасливо озираясь, боясь, что увидят ее.

Я быстро собрала кое-какие пожитки и только вышла было из дому, как поняла, что уже поздно. Вокруг дома – солдаты, а у крыльца стоят монахи со священником. Бросились на меня, заломили руки и хотели уже связать, но тут… и вправду, чувствовала я… Вырвался вдруг со стороны поля отряд всадников с мечами в руках и с криками ринулся на деревню – стали обирать людей, убивать, жечь дома. Я догадалась: наемники. Бич войны! И, судя по крикам, – англичане! Увидели они свиту церковную – и к ним, оружие забрать да поизмываться вволю: скучно им без дела, привыкли грабить, рубить. Началась свалка. Меня бросили, стали разбегаться кто куда, а всадники догоняли и безжалостно убивали всех без разбору. Священнику первому голову снесли, сорвали с него распятие, стали гоняться за другими. Вижу, одна я осталась, не замечают меня за стогом сена. Вот он, миг! И другого уже не будет. Не поздно еще, мгновения решают – жить или умереть. И садами, огородами бросилась я к лесу. Только там спасение. Он густой и такой родной! Разве может он выдать, не укрыть меня от банды убийц? И уже добежала, почти скрылась меж деревьев, как, гляжу – рядом кто-то со мной, тоже бежит. Узнала его: виллан из нашей деревни, не злобный, не одураченный попами; всегда, бывало, молчал, когда люди посылали проклятия на мою голову. Переглянулись мы с ним да и побежали дальше вдвоем, не разбирая дороги. Долго плутали, все опасались, нет ли погони – за мной, конечно: до женщин рутьеры весьма охочи. Но обошлось, никто не гнался; да и кому взбредет в голову лезть в такую глушь, откуда и не выбраться?

Выдохлись мы оба, остановились и думаем, что делать дальше. А стояли мы – не поверишь – на том самом месте, где сидим сейчас мы с тобой. Вот тогда и подумали: куда же еще и зачем? Смерть повсюду – не от голода, так от солдат; не от чумы, так от попов. И решили остаться здесь. На другой день пошли в деревню, чтобы взять топоры, косы, еще что-нибудь из утвари, годной в хозяйстве. Нашли все это и прихватили с собой. Жавель, помню, все удивлялся: как это я нахожу дорогу?

– А деревня?.. Подумать страшно.

– Ее как и не было: почти все дома сожжены да мертвые тела кругом. Кому посчастливилось – спасся. Я видела, как разбегались люди – по полям, по огородам. Их не преследовали. Зачем? Добычи никакой. Вернулись мы с Жавелем, мало-помалу очистили поляну, поставили дом, вот этот самый, да и стали жить… Женщину ту мне очень жалко было. Нашла ее… зарубленную. И почему не взяли с собой?.. Должно быть, бросилась на них с косой… да и вправду, лежала рядом коса-то… Поискала я глазами, а сына ее нет нигде. Что с ним сталось – никому не ведомо; может, забрали его рутьеры да и продали в рабство или в семью какую-либо. Такое бывает… А Жавеля – и двух лет не прошло – загрызли волки. Ушел на ночь глядя проверять силки… Уж как я не пускала его, будто чувствовала… Нашла далеко отсюда, на лугу, да и то лишь по шапке. Кости вокруг разгрызенные, а по голове так и не узнать; да силки на зайцев неподалеку…

Резаная Шея сомкнула губы, устав. Много сказано, и много пережито… Эльза сходила в дом, принесла воды. Напившись, какое-то время обе молчали, думая каждая о своем, не шевелясь, слушая, как шумит лес, поют птицы. Где-то далеко протяжно загудел колокол; умолк, потом снова…

Эльза не выдержала:

– А другой муж? Тот, что палач? Как с ним вышло?

Старуха протяжно вздохнула; поникли плечи. Зачем-то посмотрела в сторону тропы. Покачав головой, покивала мелко – и вновь тяжелый вздох:

– Бередишь ты мне душу и сердце, милая. Ну да быть тому, поведаю уж и об этом. – Внезапно она поглядела на небо. – Не успею, пожалуй, до дождя; поэтому коротко, без подробностей. Если потом как-нибудь… да хоть вечером. Напомнишь мне.

Эльза замерла, сгорая от любопытства: надо же – палач!..

– Случилось это в городе, я пошла туда за солью, сахаром… чем-то еще, не помню сейчас. Заячьи шкурки понесла на обмен. Смотрю, люди торопятся куда-то, текут по мосту рекой. Оказалось – на площадь Песчаного Берега[4], там сегодня казнь. Решила посмотреть. Спрашиваю женщину, что рядом, – кого, мол, казнят и за что? Она отвечает… ох, упаси господь, дочка, и тебе когда-либо услышать то, что она сказала в ответ. Сердце у меня едва не встало от ужаса: отец будет вешать своего сына… Каково?! Потом уж, на месте, узнала я… Отец – парижский палач мэтр Карон, а сын его приговорен к смерти…

И вот подъехала, колесами скрипя, позорная телега осужденных на казнь или тех, кто подвергался истязаниям и бичеванию. А в этой телеге молодой человек – красив, как бог Дионис, в белой рубашке, со светлыми кудрями, гордым взглядом. Его обвинили в убийстве сына богатого горожанина, имевшего полезные знакомства с именитыми людьми при дворе. Втроем они напали и жестоко избили этого сына, оказавшегося, как выяснилось позже, порядочным негодяем. Ведь что удумал, ирод! Была у сына палача… господи, как же его… забыла имя… вспомнила – Арно! Так вот, у него была невеста, а этот богатей с дружками ворвался к ней в дом и надругался над бедной девушкой. А потом и дружки его. Рот заткнули ей, чтобы не кричала. Сделав свое дело, ушли было, да она стала вопить, звать на помощь. Тогда они вернулись и продолжили, да так, что она еле жива осталась. Арно, узнав об этом, встретил этого богача и задал ему такую трепку, что отбил все внутри, а тот возьми да умри от побоев. Арно схватили, он стал объяснять, как было дело, но его не слушали; мало того, удавили его невесту, потом пытали самого – имена друзей хотели выведать – и приговорили к смерти. Это уж позднее узнала я обо всем этом, а нынче – что ж, казнят, стало быть, поделом. Да и все так думали. Но вот смотрю – отец; стоит у виселицы как истукан, весь в черном, красный капюшон у него на голове, а руки сложены крестом на груди. Стоит, молчит, недвижимый, как утес, а над головой у него петля висит… для сына… И вот он поднялся на эшафот, этот юноша, и смело посмотрел отцу в глаза…

На какое-то время Урсула замолчала, недвижно устремив взор в землю. Сердцем и глазами она видела эту сцену, помнила во всех деталях, словно произошло это не десять с лишним лет назад, а только вчера.

– Чувствовала я – что-то здесь не так, – продолжала она, – не мог этот красивый белокурый юноша с приятным лицом ни с того ни с сего стать убийцей. И не слышала я тогда, конечно, короткого разговора сына с отцом, видела только, как стоят они оба и что-то говорят друг другу. Вот что говорили они, как поведал мне о том вскоре сам палач.

«Прости, отец, – молвил Арно, – как прощаю я тебе мою смерть».

«Я люблю тебя больше жизни, – глухо обронил отец. – Зачем она мне теперь, после этого?.. А ведь я надеялся… мне обещали…»

«Не казни себя».

«А теперь я вынужден…»

«Это твоя работа».

«Я проклинаю ее, а потому не стану убийцей своего дитя!»

«Тебя уберут, поставят другого».

«Должно быть… но не я… своими руками…»

«Я умру с улыбкой, ибо смерть придет ко мне от человека, которого я любил больше Бога. Но я не виновен, отец. Знай, это была месть. А теперь делай свое дело, и пусть Бог воздаст неправому по заслугам его».

С этими словами юноша встал на табурет, а отец накинул ему на шею петлю. Еще мгновение и… Но тут закричали из толпы:

«Он невиновен! Правосудия! Лучше бы англичан вешали!»

«Невиновен! Правосудия!» – заревел, заволновался народ.

Кто-то из церковников подал знак палачу: кончай, мол. А он вдруг выхватил из-за пазухи нож и…

– …и убил сына?.. – вся трепеща, впилась глазами Эльза в старуху.

– Не таким уж он оказался медным лбом, девочка. Он перерезал веревку и быстро схватил два меча.

– Какие два меча?

– Они лежали вблизи, никто и не обратил на них внимания. Один он передал сыну, другой взял себе и крикнул:

«За мной, мой мальчик!»

Они прыгнули с эшафота прямо на латников и нырнули в толпу. Солдаты поначалу растерялись, потом кинулись за ними, но люди стояли плотной стеной, не пуская солдат и требуя справедливого суда. Алебарды, однако же, сделали свое дело, толпа нехотя расползлась, и за беглецами устремилась погоня. И тут люди закричали: «Убежище! Кольцо! Церковь Сен-Мерри!» Я, конечно, слышала об этом, но не видела такого кольца. Теперь поняла: достигнув Сен-Мерри и схватившись за кольцо, отец и сын станут под защиту церкви, их не посмеют тронуть. Но надолго ли? В толпе я услышала:

«Теперь они спасены. Жаль, у церкви Святого Духа нет кольца, а ведь это совсем рядом. А до Сен-Мерри им еще бежать…»

«Но куда потом? – спрашивали другие. – Домой к палачу, к Рыбному рынку? Это далеко. Пока дойдут, схватят и повесят обоих».

«Нельзя им оставаться в Париже. Надо ждать ночи, – говорили третьи. – Только бы не увидела ночная стража; а потом – вон из города, или смерть! Бедняга палач…»

«А молодец он-таки! Да и то сказать – собственного сына! Кумушки толкуют, он невиновен вовсе, но деньги делают всё. Королей стаскивали с тронов за деньги».

«Кого же теперь палачом-то?..»

Все это я слышала и решила, что должна помочь этим двоим. Гляжу, расходятся люди по своим делам. Значит, никто этого не сделает, кроме меня. Я почти бегом бросилась вслед за стражниками и увидела их у церкви; они стояли и беспомощно смотрели на отца и сына; оба держались за спасительное кольцо, вделанное в стену. Постояв, солдаты ушли. А беглецы остались один на один с этим кольцом. Похоже, они не знали, что делать дальше. Зато с улыбками глядели друг на друга. Уверена, оба продолжали бы улыбаться, если бы над их головами уже висел топор палача. Потом они посмотрели на меня; да и не на кого больше – поблизости ни души. Тогда я подошла и предложила им свой план: немного погодя, чуть прозвонит колокол к утренней мессе, пусть оба спешат к реке у рва Пюнье, что меж мостами, там я буду их ждать с лодкой… И тут я с опозданием подумала: у меня ведь нет денег! Кто же повезет бесплатно? Палач угадал мои мысли, снял с пальца кольцо с камешком и протянул мне. Я чуть не лишилась рассудка от удивления:

«Да на это можно купить всех лодочников вплоть до самого Ла-Манша!»

Он мне ответил на это:

«А разве наши жизни дешевле этого кольца?»

Словом, вышло так, как я задумала, и вскоре мы поплыли вниз по реке. Совсем немного уже оставалось до излучины и город остался позади, как вдруг с берега раздались крики. Я посмотрела туда и обомлела: стрелки натягивали луки, целясь в нас. Спасения не было; оставалось уповать на то, что стрелы пролетят мимо. Только я подумала так, как они засвистели вокруг нас; две или три ударили в борт, но нас не задела ни одна. Лодочник торопливо греб, молясь Богу, а мы легли на дно лодки; за нами лег и он: все одно нас несло течение. И тут Арно совершил глупость, а за ней другую. До сих пор не пойму, почему я не остановила его тогда. Он встал во весь рост и закричал:

«Хороши стрелки, нечего сказать! Если вы так же метили во врага при Креси, то неудивительно, что король проиграл битву».

Стрелы, утихнув было, вновь посыпались, а он стоял посреди лодки и всем своим видом бросал вызов смерти. А она уже подстерегала его, была совсем рядом. Словно почувствовав это, мы с отцом поспешно увлекли его вниз. Он послушно лег. Потом неожиданно поднялся и снова крикнул:

«Я не виновен! Знайте это все и скажите королю!»

Карон схватил его за руку, потащил на днище… да не успел. Арно продолжал кричать:

«Меня оклеветали, я всего лишь отомстил за свою…»

Он не договорил, охнул и упал прямо на меня. В груди у него торчала стрела. Это была последняя, остальные уже не могли нас достать. Отец бросился к сыну, весь белее мела, уставился на стрелу и дико вскричал… Я не слышала, чтобы люди могли так орать. Это был не крик – чудовищный рев! И вдруг он – кто бы мог подумать! – он, палач парижского суда, истязавший людей, вешавший их без жалости, отрубавший без сожаления головы, руки и ноги, – он заплакал. А потом мучительно зарыдал во весь голос. Нет – даже заревел, как раненый зверь! Я понимала его: на руках у него умирал сын. Тогда еще я не знала, что он у него единственный, другой погиб на войне, а мать умерла от болезни.

Арно бледнел на глазах. Я видела, как смерть уже подбирается к нему: белеют щеки, губы, тускнеет взгляд. Он и сам понимал, думаю, что это конец. Наверно, он очень сожалел, что погиб так нелепо. Его взор был устремлен… нет, не в небо: оно не спасло его, и он в ответ даже не пожелал вручить свою душу Богу. Он смотрел на отца, словно хотел унести с собой его образ. И я услышала:

«Они все-таки убили меня… Отец, мне так больно… Но это не стрела… Ты останешься один… совсем один. Ты так меня любил…»

Палач рванул на груди мантию, вцепился себе в волосы, выдрал клок и заметался в бессилии. Потом взялся за стрелу, попробовал вытащить… Арно издал мучительный стон. Снова попытка – и еще громче стон. Острие вошло глубоко. Но надо рвать. Пусть поранится кость, порвется мясо… но рвать. Хлынет кровь… много крови. Ах, если бы дома, я остановила бы ее и залечила рану. Но что я могла сделать здесь, в этой лодке?.. А отец уже достал нож, собираясь резать грудь сыну, чтобы достать стрелу.

«Оставь. Лучше уж так, – посоветовал лодочник. – Скоро причалим, донесешь до деревни, а там какой-никакой лекарь… Стрелу-то обломи, легче ему будет».

Миновав излучину, мы подошли к берегу. Отец на руках вынес сына из лодки, и мы пошли. Но от деревни осталось одно название: донельзя ограбленные, жители ушли отсюда. А на взгорье – лес. Мой родной! Брат мой… сын! Однако до дома не близко. Но надо идти, не остается ничего другого. И тогда подумали, что правильно сделали, не вынув острие: без конца хлестала бы кровь. Так и пошли, дочка… И нет слов у меня, чтобы выразить… высказать… сколько и как мы шли… А он нес его на руках… своего сына, живого еще… свою единственную и последнюю в жизни любовь… шел… и плакал…

И Урсула залилась слезами. Не удержалось сердце, слишком живо воссоздало оно в памяти ту картину. Забудешь разве?.. Поплакав, очистив нос, утерев слезы рукавом, она продолжала, то и дело горько вздыхая:

– До половины пути уже дошли мы, и ведь живой еще был Арно, слышала я, как стонет. И торопила, подгоняла мысленно и словами молча шагавшего рядом, с печальной ношей, отца: «Скорее! Ради всего святого, скорее! Уже немного осталось! Еще чуть пройти… Вот уже поляна, крыша, виден сад, огород… Ну еще, еще же! Только не умирай, сынок! Не дай смерти взять верх! А уж я мигом отгоню ее: зашепчу, заговорю, зацелую, слезами залью рану твою, и будешь живой и здоровый. Сыном станешь моим. Только не умирай! Ради бога, не умирай!!!»

А отец уже спотыкался, едва не падал, но шел, сжав зубы, с мольбой глядя на дом… И закричала я тогда:

«Господи, если Ты есть, услышь меня, не дай осиротеть отцу! Не отнимай у него дитя! Молю Тебя, Господи! Услышь! Помоги! Отгони смерть!..»

И Карон посылал мольбы – видела я: губы шевелятся, а глаза, все в слезах, устремлены в небо.

Наконец дошли. Вот он, дом! И кинулась я уже дверь открывать, бормоча благодарственную молитву… да так и застыла на пороге, обернувшись, даже крикнуть не смогла, кулаком рот заткнула… Не шел больше отец, стоял на коленях шагах в десяти от крыльца и, обняв сына за плечи и приподняв, смотрел в безжизненные уже глаза его. А изо рта у Арно ручьем хлестала кровь. Бросилась я к ним, пала у тела и успела увидеть только, как бьется оно в руках у отца, а глаза уже закатываются. Недолго билось, замерло вскоре, а голова бессильно откинулась назад, посинели ногти, а в лице – ни кровинки. И поняла я, что не успели мы… не услышал Бог мольбы мои и отца… или не захотел. Как же теперь молиться? Зачем, если в душе после всего, что случилось, одно – презрение к Нему! Ненависть!.. Так и сидела я с думами своими невеселыми. А отец все стоял на коленях и беззвучно плакал, прижимая к себе своего ребенка, уже начавшего холодеть, застывать…

И предали мы тело мальчика сырой земле-матушке, похоронили его здесь же, в лесу, вручили тело и душу не Богу – жестокому и бесчувственному, – а брату моему по духу, по крови. И он принял его в свои объятия. Да вон могилка, дочка. – Старуха повернулась, указала рукой в сторону родника. – Как шли по тропинке до ключа, не видела справа холмик с крестом?

Эльза сорвалась с места. Добежав, застыла, точно стена перед ней выросла, постояла и рухнула на колени, не отрывая взгляда от креста в изножье, а затем переведя взор туда, где голова. Чисто вокруг и тихо; старая береза космы склонила рядом, точно кланялась, а на могиле лиловые фиалки раскинули на стороны свои лепестки да голубые незабудки шепчутся о чем-то своем.

Урсула подошла, села на кочку, ни слова не говоря. Эльза повернулась к ней: лицо заплаканное, а в глазах удивление. Взглядом и рукой указала на другой холмик, рядом.

– А это?.. – Она вскинула руки к груди. – Господи… Да неужели же?..

– Ты права. Его отец.

И, держа на себе вопросительный взгляд, Резаная Шея закончила свою печальную повесть:

– Он остался у меня… с сыном. В Париже, сама понимаешь, его ждала плаха, а еще хуже – виселица. Но он все-таки пошел туда, спрятав лицо под маской. Месяц уже минул, как жили мы вдвоем, или больше того… Одежду хотел он взять из дома, еще кое-что, а дом отдать какому-то своему дальнему родичу, жившему неподалеку. Пришел он домой, а там новый хозяин. Новый палач. Король так распорядился. Карон не стал возражать – ему ли? – а с того, нового, взял слово, что тот не выдаст его. Спустя неделю он снова пошел… и не вернулся. Напрасно прождала я его до ночи на берегу. Люди рассказали, что в тот же день его схватили и бросили в темницу. Хотели спросить у короля Филиппа, как с ним поступить, но того не оказалось в Париже; вместо него сидел принц, его сын, наш нынешний король Жан Второй. Он и повелел: предать смерти за невыполнение королевского приказа. Это я о сыне. И я пришла на площадь, чтобы увидеть, как казнят отца, который не пожелал казнить сына. Конечно же, Карон меня не увидел; откуда ему было знать, что я приду проститься с ним? Ему снесли голову – быстро, одним махом, как сносил когда-то он сам. Потом я купила его голову у палача и принесла сюда… Теперь она там. – Урсула указала пальцем на холмик. – А тело бросили в оссуарий, в груду трупов на кладбище Невинных; там гниют те, кто не опознан, у кого не нашлось родственников, дабы предать земле тело умершего сородича. Говорили потом люди, что король Филипп, вернувшись и услышав эту историю, попенял сыну на излишнюю жестокость. Но тот только рассмеялся в ответ. Таков наш нынешний король, дочка.

– Презренное ничтожество! – сдвинув брови, процедила сквозь зубы Эльза. – И некому отомстить за Карона… Догадываюсь, он был хороший человек, мать Урсула?

– Зла от него я не видела. А так… все больше молчал, мрачнее тучи, да с ненавистью глядел в сторону Парижа. И целый месяц, почитай, пробыл на могиле сына, глаз не сводя с холмика. Но ни разу больше не лил слез.

– Быть может, он мечтал отомстить королю… – промолвила Эльза, как когда-то и Карон бросая тяжелый взгляд на север. – Но не сумел. Принц Жан оказался негодяем, чудовищем! Но ты еще ответишь, Жан Второй, за это злодеяние, полагаю, не первое на твоей совести. Он ответит, мать Урсула! Ответит!..

– Всякому негодяю рано или поздно воздастся по заслугам, – кивнула в ответ Резаная Шея и прибавила: – Теперь живу я тут, как видишь, одна. Нет до меня дела людям, как и мне до них. Отшельницей живу. Худо ли? Ни единая живая душа сюда не наведывается. Жалела только до сего дня, что умру – и закопать некому будет; не хочу, чтобы вороны терзали мертвое тело. Ну да теперь есть кому схоронить… да и… – Старуха улыбнулась, погладила Эльзу по волосам. – Умирать вдруг расхотелось, коль появилась у меня ученица и наследница; пока не обучу ее науке своей – уж не помру, права такого не имею. Любой человек должен передать по наследству своим детям все то, что взял от жизни, чему научился, что приобрел. Зачем тогда он жил? Кому же мне передать, девочка моя, как не тебе?

– А свои дети?.. Ужели не было их у тебя, мать Урсула?

– Трижды я рожала, и лишь третий дожил до пяти лет. Родила и в четвертый раз. Сын это был, а как вырос – ушел в город учиться. «Выучусь, – сказал, – найду себя в жизни, да и заберу тебя отсюда, матушка, в городе будем жить, а не среди зверей». Тому уж много лет, как ушел, только больше я его не видела. Думаю вот теперь о нем, а как вспомню его, маленького, так будто по сердцу утюгом горячим… И не ведаю, где он сейчас и что с ним. Быть может, сложил голову на чужой стороне: времена-то нынче какие…

И Урсула, замолчав, опустила голову. Помедлив, Эльза негромко проговорила:

– Вот, значит, почему люди боятся тебя, называют колдуньей, повелевающей ветрами, солнцем, дождем…

– Человек всегда боится того, чего не знает, не способен понять. Его страшит неведомое, пугает тайна. Он безобиден, но в то же время сверх меры жесток. Он темен, и эта отсталость порождает в нем глупость, переходящую в звериную безжалостность. Но зверь не нападет, когда сыт; человек же нападает ради удовольствия, руководимый желанием убить неважно кого и за что. Таковы охотники и рутьеры. Так не они ли и есть чудовище, страшнее и опаснее зверя? Человек… Это слово звучит горько, точно клопа раздавил зубами. Сколь подлым, изменчивым, сколь коварным, хитрым и свирепым часто бывает это существо. И сколь отвратительно оно в жажде убивать себе подобного ради прихоти своей либо доставляя ближнему горе, издеваясь и смеясь над ним, сознавая в чем-то свое превосходство и силу! Зверь – другое дело, он неразумен, да и то не поступает столь низко и подло. Нет опаснее человека создания на земле. Можно верить зверю, птице; человеку – с большой опаской, ибо соткан из пороков; всегда таится в нем жажда обмануть, возвыситься или предать. Бойся человека, но не детей его: они не успели еще стать людьми. Но не век тебе жить в лесу, когда-нибудь выйдешь к людям. Говори мало, но больше слушай. Гляди в это время на человека внимательно; по голосу, движениям рук, головы определишь, правдив ли он либо вертит хвостом, пытаясь обмануть. Нехитра наука, я обучу тебя сей премудрости. А сейчас просвети меня, Эльза, ибо давно уж не ведаю, что происходит в королевстве французском. Жан Второй по-прежнему в плену? Должно быть, немалый выкуп запросил за него островной король?

– По-прежнему, мать Урсула. Три миллиона золотых монет хочет получить англичанин. Как собрать, когда страна разорена, а казна, идет слух, пуста?

– Как всегда. Прогуляют, пропьют народные деньги, а как дойдет до дела – то их и нет. Но и хорошо, скажу я. Этакую сумму отвалить заморскому гостю! Мерзавец, мало ему своей земли.

– И все же люди считают, что короля надо освободить. Миропомазанник! Власть дана от Бога! Но с народа этот Божий избранник и вытягивает монеты, только платить-то людям давно уж нечем.

– Деньги эти лучше бы употребили на хозяйство, торговлю, нежели бросать на ветер.

– А как же король?

Резаная Шея бросила на собеседницу загадочный взгляд.

– А разве дофин Карл не достиг уже совершеннолетия?

Эльза поняла. Намек был страшен. Но правильно ли поняла?..

– При живом отце нынче не коронуют сына.

И снова старуха ответила не сразу, а словно взвесив слова:

– А не коронуют – так и дальше Франция будет плакать кровавыми слезами.

Стало быть, поняла верно. И вот он, выход, простой на первый взгляд. И нельзя не поверить отшельнице, ибо ей подсказывает чутье… От дьявола? Быть может, от Святого Духа? Так или иначе, но Эльза уверовала, что иного выхода нет; старуха видит наперед то, чего не способен увидеть ни один человек.

А Резаная Шея прибавила:

– Жаль, что он в английской тюрьме.

– Да ведь он уже здесь! Я как раз хотела сказать об этом.

– Как! Шла молва, что он сидит в Тауэре.

Эльзу осенила смутная догадка:

– Понимаю: этот человек причинил тебе зло…

– Я родилась во Франции. Бездарный, глупый король причинил зло ей, а стало быть, и мне. Проиграть битву, имея в три раза больше воинов, нежели у его врага! Имея конных рыцарей! Против вилланов с луками и вилами в руках! На это способно лишь такое ничтожество, как этот Валуа. Но ты говоришь, он уже здесь? Значит, выкуп собрали?

– Не знаю; говорят, только часть. Но Эдуард отпустил его, взяв в обмен заложника. Теперь сын Жана Людовик сидит вместо отца в тюрьме Кале.

– Дважды подлец! Вместо своей головы подставить голову своего ребенка! Зачем он это сделал?

– Быть может, собирается навести порядок в королевстве.

– Обобрав до нитки и без того разоренного виллана, обесценив монету, а вслед за этим выгнав евреев и забрав их деньги? Ничего не скажешь, достойный преемник Капетингов. На каких же условиях он был освобожден?

– В народе говорят, он отдал англичанам Гиень, Пуату, Сентонж… едва ли не весь юго-восток Франции. Отныне он там не сюзерен. И еще Кале. Они заключили договор в Бретиньи.

– Предатель!

– Кроме короля, есть другие пленники: вельможи, знатные рыцари, горожане.

– Вот так битва! И это французское рыцарство, лучшее в Европе! Сдаться в плен сыну любителя мальчиков! Это ли не позор! Однако, помнится, король Жан к тому же припадочный, повсюду ему мерещатся заговоры, изменники, и он направо и налево казнит людей… Но первый враг королевства – Карл Наваррский[5]; вот кому надо было рубить голову, а не его дружкам. Это я о былом… Но каков король, таковы и его рыцари. Они перестали быть защитниками королевства. Догадываюсь, им уже не подчиняются, они утратили право командовать и карать на своих землях. Это должно было озлобить их против народа; если так, то ему пришло время взяться за вилы и топоры.

– Так и случилось, мать Урсула.

И Эльза рассказала о Жакерии, о том, как было потоплено в крови восстание крестьян из-за непосильного гнета и какую роль сыграл в этом Карл Наваррский, обманом заманивший в ловушку их вождя.

– Так я и знала, что этот висельник еще не раз проявит себя. Что же дофин?

– Этьена Марселя убили его люди, а дофин, бежавший в Компьень, направился к Парижу[6].

– Не следовало Этьену перегибать палку, ломать порядок мироздания. Вообразил себя хозяином и поплатился за это. А Наваррский?

– Занял Париж и выдвинул требования: Нормандия, Бургундия и еще какая-то территория. Его, дескать, земли. Да, еще Ангулем: отец забрал, а сын должен вернуть. И трон: он все же Капетинг-Валуа, внук короля Людовика. Потом он стал грабить земли вокруг Парижа. Но у дофина было много людей, и он вошел-таки в город. Наваррский бежал и стал договариваться с англичанами, чтобы те заняли Париж, а ему за это, кроме прочего, – Шампань и Пикардию.

– Каков наглец! Всех предает и всё продает. Истинный дракон о трех головах.

– Он продал ни больше ни меньше как корону Франции – словом, согласился признать Эдуарда Третьего французским королем. Тот принес новость в Тауэр. Надо полагать, Жан Второй этому не обрадовался. Оба монарха заключили договор, об этом судачили повсюду: взамен на отказ от короны Эдуард становился сюзереном… (заметь себе, мать Урсула, – не вассалом!) да я уже, помню, называла земли. Забыла только Нормандию, Мэн… что-то еще. Словом, пол-Франции забирал себе англичанин. Вот к чему привело поражение при Пуатье и плен короля Жана. И это не говоря о выкупе.

– Еще одна такая битва – и новый плен! Тогда вся Франция окажется в руках Эдуарда, люди станут работать на заморских гостей, платить им подати и петь английские песни. Вот и нет французского королевства! А между тем у него есть свой король, умнее Жана. Его сын! Этот свернет шею завоевателю, во всяком случае сделает все, чтобы не допустить новой войны, не повторить Креси и Пуатье. Но что же предпринимает дофин?

– Отказывается признать договор. И Эдуард вновь начинает войну за эти земли; а часть их – владения Карла Наваррского; захвати их англичанин – и Карл лишится своего наследства навсегда. Понимая это, он мирится с дофином и ради этого отказывается от всех своих требований. Гости вновь похозяйничали у нас, а потом, видно, устали. Откуда тогда перемирие?

– Я поняла тебя, девочка. Но ты говоришь, стало быть, что король Жан во Франции? Собирает выкуп за себя? Люди голодны, раздеты, а ему подавай три миллиона – едва ли не стоимость целого королевства! Жаль… что он жив. Догадываюсь, человек этот стоит поперек дороги многим знатным людям королевства… умным людям. А может быть, и простолюдинам, хотя те, ничего не понимая, жалеют его. Думаю, однако, избавиться от этого глупого рыцаря в его же доме будет совсем непросто. А между тем это единственный выход…

Эльза с волнением схватила старуху за руку:

– Ты считаешь, значит, что король – его еще зовут Иоанном – должен умереть?..

– Карлу править, его сыну! – убежденно молвила Резаная Шея, устремив твердый взгляд поверх своего маленького поля. – В нем вижу мудрого правителя, а не в припадочном дурне, его отце. Жаль, что я уже стара и не в Париже, при дворе, я нашла бы способ… Я помогла бы тем, кого заботит будущее королевства Французского.

В это время на землю упали первые тяжелые капли. Эльза подняла голову.

– И вправду начался дождь. А я не поверила тебе поначалу…

Старуха с улыбкой поднялась с кочки.

– Идем в дом. И знай, старая Урсула в таких вещах не обманывает.