Добрая фея короля Карла

Глава 1 Рыцарь и ведьма

Высокий красно-пегий мерин ровной рысью шел по Реннской дороге из Лаваля в сторону Шартра. Человек, сидящий в седле, – светловолосый, нестарый еще мужчина лет двадцати восьми – тридцати, без усов и без бороды. С виду красавец, из тех, которых женщины не пропускают. Сидит ровно, уверенно, ноги в длинных стременах. Голова обнажена – шлем приторочен к седлу; поверх гамбизона[7] обычная боевая двухкольцевая кольчуга, на ногах поножи из вываренных кожаных полос, прочно скрепленных пеньковыми веревками, руки защищены такими же наручами. За спину у всадника закинут щит, из-под которого виден колчан со стрелами, на правом плече висит лук, у бедра – кинжал, с левого боку – меч. А поперек седла лежит булава – грозное оружие в руках того, кто умеет им владеть. Длиной она около двух футов, ремнем крепится к руке, на другом конце – лезвия остриями наружу. Таково вооружение этого рыцаря, странствующего без оруженосца. По всему видно, он был готов к нападению разбойников, в том числе и рутьеров, которые, однако, в этих местах пока не появлялись.

Было начало июня 1363 года. Теплый май внезапно сменился холодами: вот уже третий день с Атлантики упорно дул пронизывающий ветер, гоня по небу караваны угрюмых туч.

Наезженная дорога шириной в несколько футов шла из Лаваля стрелой; вглядевшись вдаль, всадник увидел, что за взгорьем стрела кончается, тракт резко уходит в сторону. Сам холм порос вереском, травой, дальше темной полосой тянется Майеннский лес; название свое он получил от реки, на которой стоит Лаваль. Сама река осталась позади, ее давно не видно, но легко угадать, что она недалеко: видна деревня, до нее около мили.

Всадник остановился, устремил взгляд в том направлении. Но не деревня привлекла его внимание, а то, что происходило рядом с ней. Какой-то человек бежал к лесу. Далеко, однако, до него. Почему же он не идет, а бежит? Разгадка пришла быстро: значит, страх гонит его, а лес – единственное место, где можно спастись.

Держа в руке поводья, всадник размышлял. Какая же опасность таилась в деревне? Пожар? Но не видно дыма. Наводнение? Тоже отпадает. Неужели наемники? Но откуда они здесь? Их банды бесчинствуют в Лангедоке, Оверни, Форезе, но не в графстве Мэн. Что же в таком случае гонит беднягу?

Беглец тем временем, круто изменив направление, помчался к дороге. Но, черт возьми, это еще дальше, нежели лес! И если он рассчитывает найти прибежище именно здесь, значит, у него есть к тому причины. Какие же? Защитника увидел он! К нему он спешит, спотыкаясь, падая и вновь вставая. Раз так, надо прийти ему на помощь. И всадник, дав шпоры коню, помчался навстречу человеку.

Но вдруг он резко осадил коня. Перед ним женщина! Шагов десять уже разделяло их, как вдруг она вскричала, с мольбой протягивая к нему руки:

– Спаси меня, рыцарь! За мной гонятся! Ведь ты давал обет… Они убьют меня… хуже, сожгут на костре!

И тут всадник увидел летящих к нему двух конных. Видно было, как они натягивают луки. Вступать с ними в схватку в таких условиях не имело смысла. Решение нашлось быстро.

– Живо прыгай на лошадь позади меня!

– На круп?.. – растерялась женщина. – Но как?.. Я не смогу.

– Давай руку! Другую! Да отрывай же ноги от земли, тебя будто прибили к ней; еще миг – и не гвоздем, стрелой прибьют. Ну же! Вот так, молодец! А теперь крепко держись за меня, красавица, мы полетим как ветер!

И сию же минуту просвистели в воздухе две стрелы. Вовремя конь рванул с места, промедли он самую малость – два мертвеца свалились бы на землю. Вместо этого всадник с «красавицей» что есть духу устремился к лесу. Спасение только там: дорога несет смерть, лес – дарит жизнь. Преследователи повернули и помчались вдогонку. Луки они пока убрали; теперь все внимание поводьям и неожиданному противнику, увозившему их добычу.

Конь шел быстро; для такого жеребца перейти с рыси на галоп – пара пустяков. Да и вес на спине не слишком большой: женщина худая, невысокого роста; седок тоже не отличался солидными габаритами.

И вот он, подлесок, – первое убежище, за ним густой кустарник, и уже дальше лес – где реже, где гуще. Трудно скрыться, сидя вдвоем на одной лошади, в таком лесу; десять против одного, что догонит стрела – не слева, так справа, не одного, так другого. И всадник выбрал верную тактику: развернувшись, укрылся в густом кустарнике. Женщине он приказал спрыгнуть на землю, сам стал смотреть вперед, снимая с плеча лук. Удобная позиция: хорошо видно врага, в то время как сам ты ему не виден. Вылетит стрела – и не поймешь сразу, где притаился стрелок.

И тут показались преследователи. Осторожно, с опаской глядя вглубь леса и одновременно озираясь по сторонам, оба в нерешительности остановились меж двух деревьев. Неизвестность пугала, советовала повернуть обратно, но воинская дисциплина требовала исполнить долг. Неспешно, держа наготове луки, они тронули лошадей. Стремительно, со свистом вылетела из кустов стрела и поразила одного из них. Глухо вскрикнув, он свалился на землю. Второй немедленно предпринял то, что на его месте, пожалуй, не замедлил бы сделать каждый: повернул коня, собираясь убраться отсюда подобру-поздорову; но не успел: сзади его быстро настигал тот, за кем они гнались. Солдат обернулся и от неожиданности забыл даже про свой лук: на него летел рыцарь с булавой в руке. Надо принимать бой. Но как увернуться от диковинного оружия? Такому бою, считай, никто не обучен. Можно увидеть, когда и куда летит клинок меча, хватает доли мгновения, чтобы отразить удар. Но как будет бить булава? Страшное оружие! И воин, впустую махнув мечом, пропустил удар: короткое стальное лезвие обрушилось ему на голову, затем на шею… и еще раз. Брызнула кровь. Зашатавшись, он повалился на бок, но всадник не дал ему упасть: сначала схватил поводья лошади, чтобы не убежала. Так и подъехал к кустам, где ожидала его незнакомка, – ведя в поводу каурого жеребца. Остановившись, спешился.

Какое-то время они в молчании глядели друг на друга: он – почти без интереса, она – с восхищением, выразившимся в признательности:

– Благодарю тебя, всадник. Но давай уедем отсюда: они могут выслать других верховых.

Последовало возражение:

– Никто и не подумает искать двух солдат: поймав добычу, им вздумалось развлечься с нею; разве не так?

– Как ты узнал, что это солдаты, а не рыцари?

– Рыцарь не стал бы пускать вдогонку стрелу.

– Чего еще не стал бы он делать?

– Убивать безоружного врага, к примеру, или пятнать руки кровью женщины.

– Ты благороден и, похоже, вовсе не знатен. Покинем все же это место.

– В тебе говорит прежний страх. Но отсюда хорошо просматривается деревня. Увидев погоню, мы скроемся в лесу; они не рискнут сунуться в чащу.

Взгляд всадника изменился: он уже с любопытством стал разглядывать незнакомку в длинном платье, перехваченном черным поясом. Она в ответ на это, отбросив восхищение и сощурив глаза, внезапно с вызовом вскинула подбородок.

– Что смотришь на меня так? Не думай, подол задирать перед тобой не стану.

Всадник рассмеялся:

– С чего ты взяла?

– Ты ведь спаситель. Чем же иным мне отблагодарить тебя?

– Мне не нужна благодарность такого рода.

– Зачем же тогда спасал?

– К сказанному ранее прибавлю: рыцарь обязан защищать слабого, его учат быть нетерпимым к произволу или насилию.

– Тебя тоже учили?

– Сию нехитрую науку я познал сам без особого труда. Мне не преподавали правил поведения и не посвятили в рыцари в свое время, так уж вышло. Сеньор, которому я служил, оказался бесчестным негодяем, и я ушел от него, не дожидаясь обряда. Позднее я поменял шапочку на шлем и серебро на золото[8]: меня посвятил в рыцари за воинские заслуги дофин Карл во время битвы при Пуатье. Ему уже грозил плен. Я спас его тогда, от души поработав булавой. Тогда он трижды ударил меня мечом плашмя по плечу и произнес: «Во имя Отца и Сына, и Святого Духа!» И вот я рыцарь! Позднее дофин пожаловал мне герб, и его утвердил герольд. Таких, как я, называют рыцарем битвы.

– Не удивляюсь: ловко ты сразил того, второго. Но какой странный герб на твоем щите: белый брусок на черном фоне. Что это означает?

– Герб незаконнорожденного сына рыцаря.

– Так ты бастард?

– Оттого и беден. Но скажи, зачем эти двое гнались за тобой? Чем ты им досадила?

– Меня объявили ведьмой.

– Ого! И хотели сжечь на костре? – усмехнулся всадник. – Отчего тогда ты не улетела от них? Ведьмы, как утверждают, летают на метле. Где же она у тебя? Ты ее потеряла?

– Я не ведьма. Такая, как все.

– В самом деле? А перекреститься сможешь? В народе говорят, ведьмам это не возбраняется, только машут они левой рукой.

– А я – правой, как учат попы. – С этими словами молодая женщина осенила себя крестом по всем правилам.

– Теперь верю, – не гасил улыбки рыцарь.

– Догадываюсь, не то сам очертил бы перед собой крест.

– Так что же сделала ты плохого людям, что они возвели на тебя хулу?

Незнакомка перевела выразительный взгляд на лошадь, которую всадник по-прежнему держал в поводу левой рукой, и глубоко вздохнула.

– Вопрос сложный, ответ еще сложнее. Я устала. Попробуй-ка пробеги с мое. Не позволишь ли сесть на коня?

– Для тебя и держу его. Но сможешь ли?

– Я живу в лесу; меня приютила женщина. Я зову ее матерью. У нас есть лошадь. Меня зовут Эльза, если тебе интересно, а лес этот близ Парижа.

С этими словами беглянка вскочила в седло, взяла в руки поводья. Конь пошевелил ушами, повернул голову и закивал будто бы в знак согласия с тем, что теперь будет носить на себе легкую прекрасную амазонку. Вслед за ней и рыцарь сел на коня.

– А я Гастон де Ла Ривьер. Отец и мать у меня не знатного роду, ты угадала, вот почему я совсем не богат. Неподалеку отсюда замок Пенвер, владение моей сестры; я как раз направлялся к ней. Хочешь, поедем вместе? В деревне ведь, как я понимаю, тебя ничто больше не удерживает? Как, кстати, ты там оказалась? Париж довольно далеко отсюда.

– В Лавале живет моя родственница, я давно не была у нее.

– Стало быть, нынче навестила. Так мы едем? Теперь путь покажется короче: у меня появился спутник. Берем правее: сразу за холмом дорога круто поворачивает; мы увидим ее еще издали.

– Это должно сбить с толку преследователей, вздумай они отправиться на поиски солдат, пропавших в лесу, – заметила Эльза.

– Значит, в деревне их поджидают остальные?

– Во главе с епископом верхом на муле. А всего их около десяти.

– И всё это – чтобы схватить и изжарить на костре бедную молодую женщину! – с улыбкой покачал головой Ла Ривьер. – Должно быть, они давно не ели мяса.

– Не смейся, рыцарь! Вспомни про лошадь под всадником, которого поразила твоя стрела; ведь она отправилась обратно. Увидев ее, сразу поймут, что с седоком стряслась беда, и сей же миг отправятся на поиски. А потому поторопимся… Но что это?..

К ним, прядая ушами, подошла кобыла под седлом. Жеребец учуял, тихо заржал, она ответила; вскидывая головы, они потянулись друг к другу.

– Вот тебе и ответ, – засмеялся рыцарь. – Видно, в стойле они стояли рядом или познакомились совсем недавно. Отсюда вывод: погони не будет. А теперь вперед!

– А кобыла?

– Будь спокойна, она пойдет рядом.

– И все же поспешим.

Рыцарь кивнул и дорогой снова спросил:

– Как все же ты оказалась в деревне?

– Услышала на рынке в городе – болеют селяне, три семьи разом. Сказала родственнице, она и попросила – сходи, мол, коли умеешь лечить всякий недуг. Поначалу я опасалась, думала, снова «черная смерть». Да откуда ей взяться в деревне? Зараза эта приходит в места, где много людей, – в города. Как оказалось потом, не ошиблась. Простилась с кузиной по матери и пошла. Пять дней жила у селян, травы собирала, коренья, варила, поила больных. И тут стала замечать, что жители косо поглядывают на меня, ведь как ни скажу, так и сбывается: дождь, буря, тепло – все предвидеть могу, знаю, когда будет.

– Кто же тебя научил этому? Господь Бог?

Эльза повернулась в седле, одарила рыцаря насмешливым взглядом.

– Бери выше.

– Выше?! – У спутника округлились глаза. – Да ведь выше нет!

– Есть – та, кому я обязана жизнью. Моя мать. Богу неподвластно то, что ей. Науку эту преподала мне она. Женщине этой впору руки целовать.

Раскрыв рот, молча, не сводя удивленных глаз со спутницы, рыцарь ехал рядом. Попахивало ересью, и он понимал теперь, за что преследовали беглянку. Но не таков был Гастон де Ла Ривьер, чтобы испугаться, забормотать молитву, очертить крест перед собой и при первой же возможности выдать попам женщину, не признающую верховной власти Господа на земле. В те времена рыцарство было в основной своей массе не очень-то набожным, не часто ходило в церковь, забывало или вовсе не желало отмечать церковные праздники. К попам относились с высокомерием, порою с презрением, бывало, что побивали служителей Господа и даже грабили монастыри. И это – воинство европейских королей, дисциплинированное, воспитанное в духе благочестия! Что уж говорить о наемниках, ни во что не желающих верить, смеющихся над попами и папами. Для этих нет ничего святого. Собственное благополучие – вот что важнее всего, а для рыцаря – гордость вместо смирения, вместо прощения – месть.

Поэтому Гастон остался спокойным. Мать выше так мать; бабе этой виднее. Да, а откуда все же взялись солдаты с епископом?

– Не могла я не увидеть и не сказать людям в городе, что скоро пойдет дождь или поднимется ветер, наступит засуха или посыплет град, – ответила Эльза на вопрос. – Но человек глуп. Вижу, смотрят на меня с опаской, шепчутся тайком за спиной, пальцем тычут. А потом и вовсе стали заявлять, что я колдунья, общаюсь с бесами. Двух уже сожгли – они хлеб отравили в прошлом году, наслали великую сушь и сделали так, что у коров пропало молоко. Я, дескать, из той же стаи, и надо донести на меня епископу – очень уж много знаю, а еще хожу и отравляю хлеб, и люди после этого становятся безумными.

– Действительно, я слышал об этом, – произнес рыцарь. – Иные теряют рассудок; Церковь видит в этом колдовство.

– Так скажу, и прошу тебя верить мне: все это выдумки попов, лишившихся разума. Согласна, что люди порою впадают в буйство, в безумие. Но отчего это происходит? Слушай же. На мельницах мелют зерно, покрытое плесенью, и пекут хлеб из этой муки. Я давала такой хлеб курам; они, что называется, сходили с ума: пытались летать, дрались друг с дружкой, едва не до смерти заклевали петуха. Вот тогда я все поняла. Но разве объяснишь это запуганным Церковью, одурманенным ее сладкими речами о Царстве Небесном людям? Хорошо, что я ушла тогда из города, иначе не сегодня завтра меня упрятали бы в подземелье, затем после пыток возвели бы на костер. Но, как видишь, они добрались все же до меня: узнали, что я ушла в деревню, и хотели тайком схватить добычу. Счастье мое, что я увидела их. Они шли от города, растянувшись цепью, и с виду – обычные паломники, которых охраняет конный отряд. Я сразу поняла: это за мной – и бросилась бежать. Куда? Конечно же, в лес. Видишь теперь, каковы люди? Понимаешь, отчего увидели во мне ведьму?

– На ведьму ты не похожа, клянусь шестью лезвиями моей булавы! Скорее ты – пастушка, бросившая вызов сутане доминиканца. Коли так, то ты ввязалась в опасную игру. Отныне тебе нужен будет друг, одну тебя съедят. Таков мир.

– Друг? Но зачем?

– Останешься без защиты – попадешь в лапы монахов. Вдвоем же мы сильнее и что-нибудь придумаем, верно? Постой, а как же ты сюда добралась, Эльза? Если верхом, то где твой конь? Не жгут ли его монахи в эту минуту на костре, коли он служил ведьме? То-то я чую, паленой шкурой тянет со стороны деревни.

– Я прибыла сюда с обозом торговцев. Их, правда, уже мало, но они все же бредут во все концы по дорогам северной Франции. С ними же рассчитывала отправиться обратно.

– Что же думаешь теперь?

– У меня есть лошадь, если ты не отберешь ее.

– А как же я? Ты оставишь меня одного?

– Жил ведь до этого.

– Но теперь уже не смогу. Должен я кого-нибудь защищать или нет, черт возьми! Ты вполне подходишь на эту роль. Не прощу себе, если под такой милашкой, как ты, разведут костер. Это ли не позор для рыцаря, и зачем мне тогда жить дальше?

Эльза вскинула брови. Шутит всадник или нет? Но не похоже: рыцарский кодекс чести говорит его устами, хоть этому его и не учили.

– С чего это ты вздумал объясняться мне в любви?

– Как ты догадалась?

– Или у меня нет глаз и ушей? Но ты делаешь ошибку: я бедная женщина, из горожан.

– Да и я не сын вельможи.

– Я живу в лесу, моя крыша – крона деревьев.

– А я – на дорогах, и у меня над головой целое небо.

– Я ведьма! Или ты не слышал?

– Плевать мне на это. Ты что же, не поняла?

Эльза долго глядела на своего неожиданного спутника. Даже не знала, что сказать. Немногим больше часа прошло, а он ведет такие речи… Быть может, он безбожник, увидевший в ней соратника по духу? Что если спросить прямо, без уверток? Как он себя поведет?

– Ты против Церкви, рыцарь?

Ответ удивил и обрадовал ее:

– Я сторонник разума.

– Согласен, стало быть, со мной, что на всё не есть воля Бога и не Ему решать, идти дождю или светить солнцу?

Рыцарь подумал.

– Собственно, мне все равно. Только если, как утверждают, Бог возлюбил человека, то зачем Ему устраивать потопы или высушивать землю? К чему глупые людские побоища? Разве не в Его воле всего этого не допустить? Нет, думается мне, дело здесь вовсе не в этом.

– В чем же?

– Как я могу сказать? Ответ должна знать ты сама.

– Отчего ты так решил?

– Похоже, ты умнее всего этого сборища ослов, что зовутся людьми, и Церковь преследует таких вольнодумцев, называя их еретиками, ведьмами и богохульниками. Так ведь?

– Для нее важно, чтобы люди оставались в невежестве и всё на свете объяснялось бы Божьей волей, Божьим Промыслом. Но силы природы выше Бога, выше человека, и никому в целом свете не удастся ни остановить их, ни заставить исчезнуть. Сделать так, чтобы они служили ему, – вот что может человек, но не хочет. Церковь запрещает ему, и он боится, не понимая, что природа выше ее, сильнее.

– Как можно знать тайны земли и мироздания? Откуда у тебя такие познания?

– От той женщины, что спасла мне жизнь.

– Какие еще уроки она дала тебе?

– Когда-нибудь ты узнаешь.

Они замолчали. Лес уже остался позади. Теперь их путь пролегал по заросшему вереском, дроком и тимьяном косогору; вдали вилась дорога. Среди густо облепивших все кругом зарослей травы радовали глаз оранжевые цветки арники, ромашки с солнышком в окружении лилейных лучиков, усыпанный тычинками белоснежный багульник.

Взгляд всадника упал на полянку с редкими кустиками и красивыми фиолетовыми цветками на каждом. Резные листья, похожие на узор вяза, мирно лежали параллельно земле и были похожи на нежные ладони, которые словно говорили: «Вот то, что у меня есть, берите, это все ваше. Такого вы не увидите нигде». Намек на цветки; их много, кустики не скупились.

Ла Ривьер тронул спутницу за руку:

– Хочешь, я нарву тебе букет?

Она бросила на него игривый взгляд.

– Для этого я должна стать твоей дамой сердца.

– А разве ты ею уже не стала?

Она не придала большого значения этим словам. Но не оставила без внимания первую фразу. Цветов много, любопытно, какие он выберет? Взгляд скользнул по щедрым кустикам, но быстро ушел в сторону: до радушной полянки далеко, не поедет туда рыцарь. Но именно туда направил он коня.

Эльза вздрогнула, взгляд потемнел. Неужели?.. В это мгновение рыцарь соскочил с седла и уже протянул было руку к вырезным листьям, как вдруг сзади окрик:

– Не трогай!

Рука застыла на полпути. Он обернулся. Всадница во все глаза глядела на него, предостерегающе вытянув ладонь в сторону полянки, точно стремясь накрыть ее.

– Эти цветы и листья несут в себе отраву.

Широко раскрыв глаза, всадник обескураженно уставился на лиловые цветки, потом перевел взгляд, в котором читался вопрос. И получил ответ:

– Покраснеет кожа, будут гореть руки, как после ожога кипятком. А к вечеру станет бросать то в жар, то в холод. Можно умереть. Можно и выжить, но останутся страшные следы.

Ла Ривьер снова обернулся и озадаченно посмотрел на манящие, с виду вполне безобидные, нежные цветки с бархатистыми лепестками. Черт знает что несет эта женщина в седле. Может ли такое быть? Но не верить ей не было оснований: судя по ее лицу, шуткой здесь и не пахло. Кто бы мог подумать, что такие гостеприимные цветочки и красивые листья с розовыми прожилками таят в себе опасность?..

– Хочешь попробовать? – послышалось за спиной. – Вряд ли твоей сестре понравится обезображенное лицо брата и его руки, с которых начнет сползать кожа.

Гастон поспешно покинул поляну, потом в недоумении оглядел море цветов, окружавшее пригорок. А ему так хотелось сделать ей приятное, выказать знак внимания. Теперь он уже не знал, как поступить.

– Ну что же ты? – весело подбодрила его всадница. – Ведь ты хотел сделать мне подарок, не так ли?

Он повернулся к ней. Улыбаясь, она повела рукой вблизи лошадей, указывая на землю:

– Твой знак внимания – вокруг меня, и он вполне безобидный. Не бойся его. Это доставит мне удовольствие.

Через минуту она уже держала в руках пестрый, благоуханный букет полевых цветов – дивное подношение природы, порождение солнца, воздуха и земли.

Всадник был рад. Не поет ли, в самом деле, сердце, когда видишь, что даме приятен твой дар? А у этой амазонки даже щечки слегка заалели… Но не каждая дама дает продлиться эйфории. Эта – мигом погасила радужную улыбку на лице кавалера:

– Цветок может оказаться таким же убийцей, как колючка или шип куста. Тот, кто хочет убить, должен знать, какой яд несет он в себе.

– Ты знаешь?

– Не слушая попов, всегда будешь знать больше любого смертного. Но разгладь лоб, рыцарь, мне приятен твой подарок. Это первый в моей жизни, если не считать того, который она преподнесла мне, выведя однажды ночью к жилищу старой отшельницы. Ты еще услышишь о ней, коли наши с тобой пути не разойдутся.

В это время внезапно вырвалось-таки из многодневного плена солнце и ярко озарило все вокруг. Всадник поднял голову, щурясь поглядел в небо.

– Наконец-то! Думаю, теперь надолго вернулось тепло.

Спутница, судя по всему, не разделяла его оптимизма. Она окинула взглядом небо, горизонт, потом долго смотрела себе под ноги – на траву, на цветы. Неожиданно (Ла Ривьер даже опешил, увидев это) в межбровье у нее пролегла складка; взгляд устремился на дорогу, которая по землям графства Мэн вела на Ле-Ман, оттуда – на Шартр, дальше – в Париж.

Тронули коней. Рыцарь молча ожидал объяснений Эльзы в связи с неожиданной переменой в ее поведении. В чем причина ее погасшего настроения? Ведь, что и говорить, как не ликовать сердцу: солнце, легкий ветерок, бабочки, кузнечики, птицы низко в небе, прямо над головой… А ее лицо мрачнее тучи. Наконец она промолвила:

– Не верь тому, что видишь на небе, верь земле. Тишина подчас может таить в себе грохот. – И замолчала, мерно покачиваясь в седле и глядя холодными глазами меж ушей коня.

Дальше какое-то время ехали молча. В спину неожиданно ударил порыв ветра. И снова Эльза, натянув поводья, остановила лошадь и потянула носом воздух, напоенный свежестью и еще чем-то, известным только ей. Замерев в седле, она в тревоге глядела на горизонт, думая о чем-то, словно спрашивала себя, не ошиблась ли она в первый раз.

В эту минуту на дороге, примерно в полумиле от них, показался обоз в сопровождении стражи. Обычное дело, для того и дорога. Торговцы направлялись в сторону Бретани. Вид двух всадников поначалу не вызвал у них тревоги. Но как знать, не дозорные ли это? И обозники, как по команде, в беспокойстве повернули головы в сторону холма. Ла Ривьер кивнул на них:

– Лаваль – первый город у них на пути. К вечеру, пожалуй, они успеют туда, а пока им следует поторопиться: не так уж это близко.

И с любопытством стал ожидать ответа. С недавнего времени он заметил, что спутница по большей части не согласна с ним. Интересно, что она скажет в отношении торговцев, ведь так пристально смотрит туда. Не может не сказать. И тотчас – будто молния ударила у ног:

– Сегодня обоз не войдет в город.

Гастону де Ла Ривьеру показалось, что он ослышался.

– Не войдет? – На лице у него читалось изумление. – Но почему? Ему осталось меньше чем четверть дня пути.

– Будет буря, – прозвучал короткий и жесткий ответ. – Им надо накрывать повозки и прятаться под ними. Она скоро уйдет, но натворит немало бед.

– Какая буря? Не сходи с ума. – Рыцарь огляделся вокруг, поглазел на небо; пожав плечами, чуть не рассмеялся: – Жара стоит, ни ветерка. Да и тучи уползли. Что за фантазия взбрела тебе в голову?

– Так сказала моя наука.

– Разве она не может ошибаться? Где ты увидела бурю? Сумасшедшая! Как можно увидеть то, чего нет и быть не может?

Эльза оставалась непреклонной; она была прилежной ученицей матери Урсулы.

– Убедишься сам.

Качая головой, он глядел на нее, не понимая: то ли она повредилась в уме, то ли шутит с ним. Воистину, как такое может быть? Наслать гром средь бела дня в чистом небе может лишь Господь Бог или… дьявол. Но о Всевышнем она самого низкого мнения; остается…

– Если это произойдет, клянусь туфлей папы, я сам стану утверждать, что ты колдунья.

– Не клянись. Ты ведь говорил, что сторонник разума.

– И я готов подтвердить это.

– Обопрись на него, когда услышишь мои объяснения.

– Внушенные тебе Господом?

– Законами и силами природы, а не заносчивым старцем, порхающим в небесах.

– Слышали бы тебя святые отцы.

– Соловей не станет петь ослу свою песню.

– И все же мне не верится… – потирал подбородок рыцарь, озабоченно поглядывая по сторонам. – Впрочем, вижу, как быстро ползет сюда с запада тучка… за ней другая… Ого, да они торопятся, соревнуясь, кто быстрее! Но можно ли утверждать, глядя на них, что погода резко изменится?

– Как ты думаешь, – услышал он вместо ответа, – комар умнее человека? А муравей, пчела, цветы?

– Что за муть лезет тебе в голову! Какой комар, какие пчелы?

– Которых ты не видишь. Смотри, нет даже птиц, а цветы закрыли головки и поникли к земле. Все они чуют бурю.

– Странно, – пробормотал, глядя в небо, Ла Ривьер. – Только что птицы парили у нас над головой.

– Они летели к лесу: лучшего убежища не найти. А теперь погляди на землю.

Рыцарь спешился, присел и, оглядев пологий холм, недоуменно уставился на траву. Как нарочно, исчезли только что желтевшие и розовевшие у ног цветы, будто их срезали серпом, а на земле не видно было вечно снующих муравьев. Порыв ветра внезапно взвихрил волосы на голове. Поднявшись, он вопросительно поглядел на спутницу. Она дернула повод:

– Нельзя терять времени. Далеко ли твой замок?

– Очень скоро доберемся; дорога выведет нас.

– Тогда поторопимся!

– Не лучше ли укрыться в лесу?

– И встретиться там с солдатами? Скорее же! Мы еще можем успеть к твоей сестре. Есть там поблизости лес?

– Густые рощи повсюду.

– В случае чего укроемся там. В карьер же, рыцарь, если мы не хотим вымокнуть до нитки или быть унесенными бурей в ближайший овраг.

И они помчались к Ле-Ману, близ которого стоял замок, где жила сводная сестра Гастона де Ла Ривьера госпожа Анна де Монгарден.

Глава 2 Из ангела – в демона

Почти всегда впереди ливня – ветер. Так было и в этот раз. Но не ветер – ураган настиг всадника и всадницу, когда они уже подъезжали к воротам замка. За их спинами жалобно стонала роща: гнулись чуть ли не до земли молодые березы, метя ветками землю, трещали старые дуплистые ивы и дубы, ломались с треском сучья тополя и падали близ ствола, роняя листву, а потом умирая вслед за нею. Иные деревья с густой кроной не выдерживали напора стихии: крона гнула, тащила дерево к земле, и оно, выдирая с болью корни, валилось с шумом, калеча соседей, ломая их ветви. Стихия разыгралась не на шутку: переворачивала вверх колесами и безжалостно ломала телеги, валила с ног лошадей вместе с всадниками, выбрасывала на берег лодки, гнала по земле с запада на восток ветки, белье, сорванные с голов шапки, платки и прочее, что попадалось на пути. По полям и дорогам проносились смерчи из пыли и песка.

Очень скоро все кругом окутала тьма: в двух шагах с трудом можно было разглядеть друг друга, если, конечно, удавалось устоять на ногах. Вслед за этим низринулся с небес ливень – косой, беспощадный. Он хлестал людей по спинам, бил в лицо, мгновенно затапливал выбоины на дорогах, ложбины, кюветы, заставлял реки выходить из берегов, превращал дороги и тропы в месиво из камней, глины и песка.

– Ведьма ты и в самом деле, что ли? – прокричал Ла Ривьер, едва не вылетая из седла, когда они были уже у рва.

– Скорее труби в рог, пока нас не унесло и не затопило во рву! – донеслось в ответ.

Гастон потянулся за рогом.

Подъемный мост медленно, словно нехотя, стал опускаться. Эльза в нетерпении смотрела на него, отсчитывая мгновения, которые оставались у них, чтобы достичь ворот. Рассматривать замковую стену не было времени: ливень неумолимо подбирался все ближе, первые крупные капли уже упали на оголенную шею, растеклись, побежали по телу, сначала забираясь в рукава.

Ворота раскрылись. Со скрежетом поползла кверху решетка. Не мешкая, всадники тронули лошадей. Мимоходом Эльза отметила про себя толщину стены: футов пятнадцать, никак не меньше. Попав во внутренний двор, оглянулась, прикинув на глаз высоту: здесь футов пятьдесят, не считая раздвоенных зубцов. А ворота, через которые они въехали, не иначе как дубовые, да еще и окованы железом. Настоящая крепость! Здесь можно выдержать осаду целой армии. Эльза никогда не была в замках, ее разбирало любопытство. Но в сумерках – что разглядишь, да к тому же дождь подгоняет… Единственное, что успела увидеть, перед тем как скрыться за дверьми парадного входа, – белое, рассеченное поперек цветными полосами знамя на верхушке донжона, которое яростно трепал ветер. Значит, господин или госпожа дома; в отсутствие хозяев стяг снимали.

Гостей повели по прямой лестнице, потом по витой, перемежающейся площадками со светильниками. В юности Эльза слышала о том, какими были замки, и представляла себе башню с подвалом, караульным помещением и залом для сеньора. В зале этом голые стены, холодный пол, застланный соломой, очаг у стены и стол посередине с длинными скамьями, а над головой, под потолком, – стаи летучих мышей. Да, еще собаки, которым хозяин и его гости бросали объедки со стола. В окна сквозит, и потому зимой здесь ужасный холод, а летом стены так накаляются, что невозможно дышать и находиться здесь. Как может человек жить в таких условиях?

Да, так было пару столетий назад, но времена меняются, а с ними люди, их нравы и вкусы. Крестоносцы привозили с Востока изящные ковры, посуду, ткани, статуэтки, предметы мебели. Каждая хозяйка в отсутствие супруга старалась уютно и элегантно обставить свое жилище. Не последнюю роль играл дух соперничества: побывав в гостях, дама из кожи вон лезла, чтобы в чем-то превзойти соседку или родственницу – в наборе столовых приборов, в мебели, в настенных и делящих большой зал на несколько комнат коврах. Даже в кошках, собаках и ловчих птицах. У кого их больше и они лучше – та и на высоте. Графиня Анна де Монгарден, подобно любой женщине, да еще и имея такой статус, любила роскошь; ей ли отставать от придворных дам, пусть даже Париж и далеко!

Гости остановились на площадке одного из этажей. Перед ними раскрыли двери, и они вошли. Эльза широко раскрыла глаза: слева стены покрыты цветными обоями, разрисованными химерами и грифонами в окантовке из листьев дуба; справа – шпалерами со сценами из Апокалипсиса. Над головой – балочное перекрытие, потолок выложен белой узорной лепниной, а пол – разноцветной плиткой. Такого она не видела даже в родном доме, когда жила в городе. Постоять бы, поглазеть, ахая, но слуга раздвинул перед ними портьеру, приглашая пройти еще куда-то. Эльза не понимала: куда же? Разве не здесь примет их хозяйка? И может ли быть помещение изящнее этого?

Они вошли в другой зал, и она от восхищения раскрыла рот: пол, как и в приемном покое, выложен плиткой, но здесь она цвета сосновой коры и изредка перемежается белыми квадратами; слева и справа на нем восточные ковры, на каждом вытканы сцены охоты, полет птиц, синее звездное небо. Окно большое, со шторами до пола, в деревянных переплетах цветные стекла, как в церквах и соборах, и вся стена покрыта обоями, разрисованными золотыми кувшинами и бокалами. Стена напротив завешена коврами; сколько их: два или три?.. За ними, можно догадаться, вход в спальню или еще куда-нибудь. Напротив окна также шпалеры, а массивные портьеры, на которых изображены сцены из крестовых походов и на библейские сюжеты, как поняла Эльза, попросту делят зал, отделяя прихожую от гостиной. Потолок изящнее, нежели тот, что она видела: здесь крашенные под дуб такие же балки, но меж ними деревянные резные панели. У левой портьеры стоит сундук, накрытый синим бархатом; у правой – тоже сундук, только длинный, с крышкой, которая служит скамьей. На ней горкой – несколько изящно расшитых золотыми розами пуховых подушек. Поблизости – дрессуар[9]. Еще в углу шкаф, рядом иконы, лампада и бронзовая фигурка распятого Христа на постаменте, стоящем на верхней полке этажерки с пятью отделениями. А еще…

Но тут Эльзу вывел из экзальтации голос хозяйки, появившейся из-за сдвинутой в сторону портьеры:

– Гастон! Боже мой, как я рада! Мне показалось, ты пропадал целую вечность. – Брат и сестра расцеловались. – Жанны все еще никак не поделят Бретань? Эта Пантьевр просто сумасшедшая: ей же предлагали графство и виконтство! Но как ты добрался в такую погоду? Святой Иосиф, я думала, ураган развалит мое жилище, а меня унесет в царство эльфов или в страну фей. Но ты, я вижу, не один? Познакомь же меня с гостьей.

А Эльза глядела на вошедшую женщину во все глаза и не могла отделаться от ощущения, что попала в сказку. Ее немало удивило то, что она увидела, и она представляла себе хозяйку замка этакой Девой озера, всю в зеленом и с изумрудными глазами. На деле зелеными оказались только шапочка с диадемой с вкрапленными в нее жемчужинами и ниспадающие с нее ленты до плеч. Одета же графиня была в темно-голубое платье со шлейфом, закрытое желтой, свободного покроя накидкой без рукавов. На пальцах красовались перстни с драгоценными камнями. Эльзе понравились ее глаза; но не цвет – светло-коричневый, – а их выражение. От них исходили доброта и тепло, вкупе с радушной улыбкой это предрасполагало к общению, устраняло скованность. Вообще, дама эта выглядела весьма привлекательно, так же, вероятно, как и Дева озера.

Эта женщина была дочерью барона Гийома де Ла Ривьера, верного слуги первых Валуа, сложившего голову в битве при Пуатье. Ее муж, граф де Монгарден, принадлежал к той категории мужчин, про которых говорят: «Не прочь залезть под каждую юбку». Супруга довольно скоро надоела ему; он перестал обращать на нее внимание спустя год после свадьбы и стал нарушать супружескую верность, что называется, направо и налево, причем едва ли не на глазах у жены. Как и всякую женщину, это ее глубоко оскорбило. Она даже подала на развод, но святые отцы отказали: супружеская измена в те времена не считалась достаточным основанием для развода. И Анна предприняла дерзкий шаг. «Не дай повода, уделяй внимание подруге и не будешь обманут ею», – утверждал Апулей[10]. «Поглядывай на женщину с любопытством, но не пожирая глазами, и она станет кокетничать с тобою, видя твое внимание к своей персоне. Но не отворачивайся демонстративно, делая при этом равнодушное лицо, – наживешь врага и получишь мщение», – уверяет Катулл[11]. Не читавший «Метаморфоз» и не имевший понятия о «Книге лирики», супруг и не подозревал, что жена отомстит той же монетой. Но она не стала размениваться на любого встречного; ее объектом стал король Жан. Супруг знал об этом, но помалкивал, а любовник возмечтал любым путем избавиться от надоевшего графа, бросавшего на него косые взгляды. Подлил масла в огонь один из придворных, шепнув мнительному монарху, что граф замышляет отомстить ему и готовит заговор. Прямых улик Жан II не имел, а потому немедленно отослал Монгардена в помощь Жанне де Пантьевр, которая вместе с мужем Карлом готовила войско к очередному сражению с ненавистным графом де Монфором и его женушкой; к тому времени та, как уверяли, сошла с ума. Там супруг и сложил голову, поговаривали, не без причастности к этому короля. Как бы там ни было, отныне мадам де Монгарден стала официальной любовницей Жана II, чему была только рада.

Но неожиданно король бросил ее, увлекшись некой м-ль де Куртене. Анна вновь почувствовала себя уязвленной, причем еще глубже, нежели до этого. Но все бы ничего, если бы не двор. Вначале шушукаясь за ее спиной, очень скоро он стал открыто злословить на ее счет, прозрачно намекая, что новая любовница короля моложе и привлекательнее и что графиня не умеет обходиться с мужчинами. Подразумевался при этом, разумеется, и ее покойный супруг.

Вне себя от негодования и затаив злобу на короля, вдова собиралась уже удалиться в свой родовой замок, дабы вынашивать там планы мести, как вдруг ее озарила любопытная и, как она рассудила, спасительная мысль. Отца она решила поменять на сына, нимало не беспокоясь по поводу того, что была старше дофина на два года и что тот был женат. Молодой наследник престола поначалу не воспринял всерьез пламенных взглядов и нескрываемого кокетства вдовы во время вскоре случившейся приватной беседы. Однако вспомнил то, чему учили. Одно из правил хорошего тона в те времена гласило: «Глаза стремятся туда, где находится сердце, так что если женщина на кого-то часто смотрит, тот не преминет счесть себя избранным. И странно будет, если он так не подумает». Правило подействовало, диалоги стали происходить все чаще, место выбиралось уединенное, а тема не оставляла сомнений в намерениях мадам де Монгарден. О, эта ловкая дама знала, на что шла. Дофин не выказывал особой любви к своей супруге, а потому не часто проводил с ней ночи, двору об этом было известно. Однако любовницей он пока что не обзавелся. На этом и решила сыграть расчетливая вдовушка, строя таким образом свою карьеру и одновременно мстя королю и двору.

И удар попал в цель! Дофин увлекся. Да и как устоять, когда женщина недвусмысленно предлагает свое тело, к тому же такая хорошенькая женщина! Одно мешало вдове: папочка постоянно мозолил глаза. С одной стороны, пусть видит, что его немилость для нее ровно ничего не значит. С другой стороны, он же поставит на вид жене дофина аморальное поведение ее супруга. Но тут произошла битва при Пуатье, и Жан II оказался в плену. Узнав об этом, вдовушка отпустила тормоза. Но ей бы на малой скорости катиться к своей мечте, а она резко начала прибавлять обороты. Супругу Карла (дофину Жанну де Бурбон) это возмутило, раз за разом она стала устраивать мужу сцены, но тот не обращал на это внимания, всецело поглощенный своей любовью.

И тут – как снег на голову! – вернулся из лондонского плена король Жан. Невестка бросилась к свекру. Выслушав ее жалобы, отец попенял сыну на недостойное поведение, потом вызвал к себе вдову и приказал ей немедленно убираться с глаз долой, пока он не выслал ее в монастырь. Кляня на чем свет стоит английского пленника, посылая на его голову все мыслимые и немыслимые проклятия, мадам де Монгарден отбыла в свой замок. Теперь ее единственным желанием стало избавиться от ненавистного Жана Валуа. Вот уже два года она ломала голову над этой задачей. Женщина деятельная и волевая, она не видела в жизни трудностей, которые ей не удалось бы преодолеть, но тут был экстраординарный случай, поэтому следовало предпринять особые действия. Какие – она никак не могла решить. Единственное пока, в чем она была убеждена – ей надо искать союзника, и хорошо бы не одного.

Эта дама, надо сказать, получила хорошее воспитание: она не говорила много, со всеми была приветлива, милостиво разговаривала с нищими, без причины не кокетничала и не имела привычки стрелять глазами. В одежде тоже всегда соблюдала меру: не декольтировалась, выставляя напоказ плечи и грудь, не показывалась перед слугами в неглиже. Кроме того, не принимала подарков от незнакомых или малознакомых лиц, справедливо полагая, что в самом скором времени придется расплачиваться, ибо любой человек никогда ничего не делает просто так, даже любовник. Словом, она вела себя как истинная светская дама, будь это при дворе либо когда она принимала гостей у себя в доме. Исключение могли составлять непринужденные беседы с братом; здесь не возбранялось дать волю чувствам, языку. Брат, хоть и сводный, был единственным ее верным другом. Она всегда восхищалась его честностью, благородством и открытостью, любила его острый язычок, считала его истинным рыцарем и смело поверяла ему тайны, которыми подчас не рискнет поделиться с братом даже родная сестра.

Предстоящая беседа обещала развлечение, но и некоторое познание – так подумала вдова де Монгарден. Кто, в самом деле, расскажет о жизни простого люда? Тема не очень-то приятная для ушей человека из высшего общества, но о чем еще можно было говорить с простушкой, судя по одежде и манерам гостьи? И графиня решила, что разговор закончится очень быстро. Не могла она понять лишь одного: зачем ее брат привел в замок простолюдинку? Правила учтивости не позволяли хозяйке придать себе отсутствующий вид, и она постаралась снизойти до гостьи с высот придворной дамы.

Они уселись на скамью. Брат развалился у их ног на подушках – привилегия, дарованная лишь ему.

– Так кто же они, твои гонители? – спросила Анна, выслушав сообщение Гастона о том, как за Эльзой гнались солдаты.

– Псы Господни.

– Хорошенькое дело! Стало быть, за тобой по пятам крадется святая инквизиция? Грозный преследователь. Чем ты досадила черным монахам?[12]

– Это всё люди. Я никогда и никому не делала зла. Но человек глуп…

– Согласна. Но не глупее ли ты сама, позволив ищейке выследить себя?

– На меня указали. Я и подумать не могла…

– Ее обвинили в колдовстве, назвали ведьмой, – подал голос Гастон. – Всем известно, что с недавнего времени ведьмы встали в один ряд с еретиками.

– Да, да, – согласно кивнула сестра. – Церкви мало язычников и альбигойцев, она не согрелась от костров Безье и Монсегюра; ей нужны новые жертвы. Сколь быстро забыта античность – культурное наследие прошлого. Люди низвергли старых богов; но отчего в них узрели слуг сатаны? А ведь ведьмы обвиняются в том, что они творят чудеса не именем Бога, а именно слуг дьявола, стало быть, налицо покушение на могущество святой Церкви. Чем же занималась ты? – с иронией обратилась она к гостье, делая акцент на местоимении. – Насылала болезни на детей или даже смерть? Быть может, чье-то бесплодие или неурожай – дело твоих рук?

– Ничего подобного я и в мыслях никогда не держала, – твердым голосом ответила Эльза, не собираясь настраиваться на игривый тон, о чем без труда прочла в глазах собеседницы. – Напротив, я лечила тех, кто захворал, и у меня это получалось. Но поскольку обходилась я при этом своими средствами и силами, не прибегая к помощи духовенства, то люди узрели здесь связь с сатаной. Что удивительного в том, что именно в этом увещевают церковные ораторы глупые народные массы, призывая их извещать слуг Божьих о присутствии еретика, не желающего возносить молитвы Господу при совершении исцеления?

Анна де Монгарден была поражена. А она-то рассчитывала услышать несвязный лепет безграмотной крестьянки. Как можно ошибиться! Беседа с гостьей, пожалуй, окажется вовсе не короткой и забавной. Следует подтолкнуть ее к иным высказываниям: быть может, то, что сказала, – всего лишь заученный текст?

– Так ты, стало быть, отрицаешь роль Бога при исцелении больного?

То, что хозяйка услышала в ответ, едва не вынудило ее раскрыть рот от удивления.

– Так говорили могауды, за ними катары и вальденсы. Но Церковь не любит тех, кто мыслит здраво, кто видит больше и дальше нее. Твердыня традиционной религиозности сокрушила одну за другой все бури ереси, в которой обвиняют тех, кто видит правду. Я могу пояснить это на примере, поскольку на первый взгляд трудно понять мою мысль. Религиозная жизнь и быт стали неотделимыми друг от друга; но разве так должно быть? Вместо того чтобы следовать советам медика или человека, сведущего в болезнях, люди предпочитают молиться на могиле святого или созерцая икону. Разумно ли это? Их поля уничтожают грызуны и непогода, и они прибегают к помощи священника, дабы тот молитвами своими сохранил урожай. А это как рассматривать? Роженицы уповают не на умение повитух, а на молитву попа. Да мало ли таких случаев? Где же место разуму? Есть ли предел глупости человека, который выглядит при этом ничуть не умнее зверя, вылизывающего свою рану и не помышляющего ни о каких святых! Вот это и есть оплот Церкви, ее твердыня, о которую разбиваются лбы умных людей. Остальные одурманены Церковью, стали ее рабами. Неплохое стадо у хозяина, знай успевай стричь овечек.

Гастон бросил выразительный взгляд на сестру: а ты, дескать, думала, я привел к тебе селянку, ничего в жизни не видящую, кроме люльки, серпа в руке и вымени козы? Но та и сама уже поняла, что перед ней незаурядная личность – образованная, начитанная. Графиня Анна любила поболтать с подругами, но то была и в самом деле болтовня, пустая, бесцветная, – о мебели, тряпках и безделушках да о внеочередном любовном увлечении. Здесь было совсем иное. С ней рядом сидел грамотный, умный человек, говорить с которым надлежало взвесив слово, фразу на весах здравомыслия. И это внезапно стало нравиться ей, захватило ее целиком. Теперь она жаждала по возможности продлить эту беседу, доставляющую ей удовольствие, ибо тема эта умалчивалась, по недомыслию или из страха не поднималась в кругах знати, а стало быть, волновала, влекла, как запретный плод, как новый любовник. И она уже более оживленно, не сводя глаз с собеседницы, заговорила:

– Получается, Бог здесь ни при чем? А такие явления, как засуха, дождь – как ты объяснишь? Разве не Господь посылает все это на землю из желания помочь людям либо в наказание за их грехи?

– Я не могу этого объяснить: тайны природы остаются неподвластными уму человека. Но вот вопрос: для чего тогда Бог иссушает почву, колодцы, сжигает леса или посылает на землю ливень, которому нет конца? Разве не возлюбил Он свое творение? Разве не желает ему добра, ибо Сын Его во плоти тоже человек? Зачем Он тогда принял смерть на кресте, если не во имя спасения рода человеческого, над которым Отец измывается, посылая ему войны, горести, болезни, засуху или потоп? Вывод напрашивается простой: все, что происходит, не есть дело рук Божьих. Или, по-вашему, Бог выдумал войну? А не человек ли?

– Хорошо, пусть так и в этом ты права. Но болезни? Чума?

– И снова тут виновен человек. Он сам создал все это.

– Каким же это образом?

– Он плодит вокруг себя грязь. На улицах города валяются трупы животных, мясники выбрасывают останки туш в канаву, которая стекает в реку. Внутренности гниют, воняют, на них садятся мухи, они кишат червями. Потом человек пьет воду из этой реки. Долго ли до недуга?

– И здесь как будто твоя правда. Но остальное: неурожай, падеж скота, проливные дожди?..

– Спросить об этом надо природу. Объяснить ее причуд, повторяю, я не смогу. Не сможет никто. Могу лишь указать, когда ждать бури или ветра, солнца или дождя. У меня есть для этого верные помощники: кошки, собаки, куры, гуси, птицы. Кроме них есть другие, и я очень люблю их как преданных друзей, которые никогда не солгут.

– Кто же они?

– Вам стоит выйти из ворот замка, и, шагая по тропинке, а не верхом на лошади, вы их увидите, они будут попадаться вам на каждом шагу. Не забывайте только здороваться с ними и улыбаться им, и они откроют вам тайны, в которые не проникнуть самому пытливому разуму.

– Но ты ведь проникла? Как?

– У меня был хороший учитель.

– О чем же эти тайны? Попав в этот мир, что полезного для себя может узнать человек?

– Они научат любить или ненавидеть, даруют жизнь или смерть, подскажут: вытаскивать ли лодку на берег накануне бури или начать вывешивать во дворе белье, ибо вот-вот выглянет солнце.

– И ты владеешь такими тайнами?

– Их раскрыли мне деревья, травы, цветы, муравьи, птицы и звери.

– Чем еще ты занималась? Что подвластно твоему рассудку? Ты утверждаешь, что лечила больных. Что же, сведуща и в этом деле?

– Я уже говорила о помощниках. Они и здесь придут мне на выручку.

– Но кто они? А, понимаю: жабьи лапы, печень цыпленка… еще что-то… кажется, копыта годовалой свиньи. Всем этим пользуют людей наши лекари; вечно они что-то варят, сушат, затем толкут в ступе и дают выпить больному. Признаюсь, я мало верю во всю эту чертовщину. Представь, с некоторых пор я страдаю головными болями, но ровно ничто из их арсенала мне не помогает. Они посоветовали мне чаще отворять кровь, как будто и без того ее немало выходит… А еще рекомендовали заколоть едва родившегося младенца, собрать кровь и пить по нескольку глотков ежедневно перед завтраком, сразу после мессы, и после ужина. Да, чуть не забыла: надо непременно сварить печень младенца и съесть перед обедом во время молитвы, а на другой день изжарить сердце, но это уже перед ужином. Вообрази, каковы врачи! Мне предстоит теперь купить у одной из простолюдинок младенца и собственноручно зарезать его. Впрочем, этим займется повар. Что касается святых отцов, то у них одно средство: молитва. Но какая! Каждый день перед завтраком двадцать раз читать «Отче наш», тридцать раз перед обедом – «Боже, Тебя славим» и двадцать раз перед ужином – «Да святится имя Твое; да придет царствие Твое». За две недели я вконец измучилась. И что же в результате? Меня по-прежнему временами донимают головные боли. Наш эскулап посоветовал мне чуть свет собирать в огороде дождевых червей и есть сырыми, но только заднюю часть, которая бледнее, а другую половину высушить, растереть в порошок и делать настой. Но я все не решаюсь… Брр, какая мерзость!

Эльза с улыбкой слушала графиню и вспоминала, как ее саму год или два тому назад поила отварами трав старая Урсула, когда у нее разболелась голова. С тех пор боль не возвращалась.

Анна де Монгарден не понимала этой усмешки. Впрочем, она немедленно приписала ее глупым рецептам невежественных врачей, не догадываясь, чем на самом деле вызвана улыбка. Да только тем, что излечить такой недуг было для Эльзы сущим пустяком, если только речь не шла о месячных. Однако надо узнать, растут ли близ замка нужные травы. Интересно, не страдает ли графиня еще какими-либо болезнями? Кажется, пришла пора применить знания на практике. И она ответила, да так, что собеседница снова едва не раскрыла рот:

– И только-то? Мадам, нет ничего проще, как справиться с вашим недугом. Правда, причины могут быть разные… А в общем, надо всего лишь разыскать мяту, она наверняка растет у вас в саду; если нет, я поищу ее на лужайках, близ рощи. А у вашего повара, полагаю, должна быть корица…

– Есть! Конечно, есть! – оживилась вдова. – Но, выходит по твоим словам, мне не надо будет убивать младенца?

– Не надо, мадам.

– И у меня перестанет болеть голова?

– Даже исчезнут поперечные морщины на лбу, указывающие на это заболевание.

– Действительно, они есть, и это причиняет мне массу известных неудобств. Но ты утверждаешь, они исчезнут?

– Вы забудете об этом, как о дурном сне.

– Гастон, ты слышишь, я забуду! И не надо будет бубнить надоевшие молитвы и есть червей… Ведь не надо же будет?..

И она снова с надеждой вперила взгляд в глаза Эльзы, ожидая чуда, боясь услышать не тот ответ.

– Забудьте о них, пусть живут себе, а молитвы оставьте монахам.

– Черт побери, вот когда и в самом деле начнешь сомневаться в божественном вмешательстве! А скажи, скажи мне еще… – Отбросив напрочь всякие светские манеры, вдова торопилась, точно боясь, что фея, которую ей послало само небо, внезапно исчезнет и она не услышит то, что так хотела услышать. – Мне порою досаждает кашель, особенно вечерами и при сырой погоде, такой вот, как сейчас. Есть ли средство от этой напасти? Ты только назови! Ведь это, насколько я понимаю, тоже трава? Я завтра же заставлю слуг оборвать эту траву на всех лугах и принести ее в замок!

– О, мадам, не стоит утруждать слуг и уничтожать вашу зеленую больницу. Завтра утром я принесу вам пучок этой травы, и этого окажется достаточно, чтобы вы забыли о кашле как минимум на месяц.

Графиня в восторге всплеснула руками:

– Господь всемогущий, да она святая! Ужели и вправду, Эльза, ты столь сведуща в деле врачевания, что сможешь прогнать любую болезнь?

– Даже чуму. Пейте вино, настоянное на мяте и розмарине, – чума обойдет вас стороной. Однако вы, право, чересчур восхваляете мои достоинства. Не все мне подвластно, как и Богу. Он не сможет, например, сделать так, чтобы тотчас из-за туч выглянуло солнце. Природа сильнее любого бога, и она диктует свои законы, которые Бог не в силах ни изменить, ни отменить.

– А еще я плохо засыпаю, и сон скверный, с перерывами. Уж сколько я ни молилась… Сможешь ты справиться с этим? Я осыплю тебя золотом, милая, если стану засыпать, едва голова коснется подушки!

Эльза продолжала улыбаться:

– Растет ли у вас в саду мак, мадам?

– Мак? Конечно же, растет! Мой повар всегда посыпает зернами вафельные трубочки.

– А белладонна?

– Этого я не знаю…

– Не советую вам перед сном есть сладкое, а белладонну я разыщу. День-другой, госпожа графиня, и вы будете спать так крепко, что не услышите даже, как под окнами вашего замка громыхнет пушка.

Вдова, молитвенно сложив руки на груди, глядела на Эльзу так, будто бы сама Богоматерь сидела перед ней, на худой конец Агата Сицилийская или святая Евлалия.

– И еще… еще… – говорила она скороговоркой, заметно волнуясь. Ей и в самом деле стало казаться, что она видит сон, и женщина, которая по воле неба явилась ей в образе Панакии[13], через минуту-другую взмахнет крыльями и улетит. – Однажды я порезала палец и никак не могла остановить кровь. Врачи сказали, это может плохо кончиться, но не знают, что делать.

– Успокойтесь, мадам, мы остановим вашу кровь. Есть такое растение, на нем очень много маленьких белых цветков…

Вдова внезапно остыла, точно опомнилась. Казалось, ее стали терзать сомнения: руки опустились, Богородица ушла, вместо нее сидела теперь в лучшем случае Геката[14], в худшем – пособница Вельзевула.

– Но нет ли тут колдовства? Твои советы – откуда они? Святые отцы утверждают, что лечебные свойства трав могут знать лишь ведьмы, коим знания эти внушил сам сатана!..

– Анна, перестань говорить глупости! – осадил Гастон сестру, приняв сидячее положение. – Тебе желают добра, а ты вместо того чтобы поблагодарить… – Он повернулся к гостье. – Ты должна ее понять, Эльза. Мы живем в непростое время. Фанатики в рясах повсюду разыскивают еретиков, а к ведьмам стали причислять едва ли не всех женщин. Бедняжки, им и так и этак не отвертеться от «псов Господних», для которых что ни женщина, то колдунья. Скоро в нашем королевстве некому будет рожать солдат для войны с годонами[15]. – Он устремил гневный взгляд на сестру. – Можешь ты это уразуметь? Или желаешь по-прежнему страдать от головной боли, ворочаться по ночам с боку на бок и надрывно кашлять, как старуха?

– Нет!!! – закричала Анна де Монгарден, вскакивая со скамьи. – Я не хочу! Но если дойдет до духовенства, что я… если узнает капеллан… он может донести, что меня лечат травами, причем не врач, а женщина.

– Пусть только раскроет рот, я вышибу ему все мозги! Найдешь себе другого капеллана, умнее, хотя это будет нелегко: церковники разумом не намного выше ослов.

Эльза согласно кивнула:

– Они могут, кажется, заподозрить в сношениях с дьяволом даже козу, потому что это коза, а не козел, и кошку, потому что она кошка.

Гастон снова развалился на полу:

– Но не думай, что все духовенство – тупоумные фанатики, среди них есть образованные и умные люди. Увы, они вынуждены скрывать свой пытливый ум и прятать честные глаза, иначе их собратья непременно увидят в них еретиков. – Он взглянул на сестру. – Так не уподобляйся одному из таких собратьев, докажи, что ты умнее, иначе я стану считать тебя просто дурой.

– Гастон! Ты разрываешь мне сердце…

– И ты мне.

– Мне так хотелось бы поверить…

– Так что тебе мешает? А-а, попы настолько затуманили тебе мозги, что ты не только гостью, а и своего брата готова назвать колдуном и отдать епископу, который, потирая руки от удовольствия, прикажет развести под ним огонь. Вот что намерена ты сделать со своим братом, не так ли? В таком случае мы немедленно покидаем твою нору! Да, да, уматываем отсюда ко всем чертям; буря, кажется, уже улеглась. Оставайся тут одна со своими болячками и превращайся в старуху. Ты и сейчас никому не нужна, а уж тогда…

У вдовы, что называется, провалилось сердце. Она поняла свою ошибку.

– Замолчи сейчас же, Гастон! Как ты можешь… Мне так неловко перед гостьей…

– А ей что же, по-твоему, очень ловко? Ведь ты обозвала ее ведьмой! А она к тебе со всей душой. Мне стыдно за тебя, Анна.

– Я не называла ее так… Мне просто показалось… Я подумала, что… но ведь я могла ошибиться; и я ошиблась, верно ведь? Ну, скажи, что это так! Что же ты молчишь? Скажи, и я забуду, словно и не было ничего.

– Да, ты ошиблась, Анна, и ты должна признать это здесь же и сейчас.

Неожиданно вдова охнула и схватилась рукой за голову.

– Что, опять донимают боли? Так обратись к священнику, он пропишет тебе вместо двадцати молитв читать пятьдесят.

Лицо графини исказила гримаса страдания.

– А чтобы у вас больше не осталось сомнений… вот! – И Эльза, как добрая христианка, не имеющая ничего общего с нечистой силой, перекрестилась правой рукой.

Брат кинул на сестру выразительный взгляд.

– Ну, теперь ты убедилась?

Последний довод окончательно развеял страхи мадам де Монгарден. Она глубоко вздохнула, точно Сизиф, вкативший наконец в гору злосчастный камень. Теперь надо было выкручиваться из создавшегося неловкого положения: женщина, сидящая напротив, ей нужна. И Эрида[16] в тот же миг уступила место одной из харит.

– Не сердись на меня. – Садясь и глядя на Эльзу теплыми глазами, Анна сжала в руках ее ладонь. – Сама не знаю, что на меня нашло. Эти церковники кому хочешь заморочат голову ведьмами, шабашами и еще черт знает чем. Я суеверна, как и все. Разве можно винить меня в этом?

– Больше знаний бы вам, и не пришлось бы извиняться. Но Церкви удобно держать человека в невежестве: там, где начинается знание, кончается суеверие – то, чем она воздействует на паству, нагоняя страх и поклонение созданному ею Божеству.

– Ах, как ты права, – вздохнув, опустила плечи графиня; казалось, она пропустила мимо ушей последние слова собеседницы. И тут внезапно встрепенулась: – Созданному Божеству?.. Ты полагаешь, стало быть, что не Бог создал человека, а наоборот?.. Так ли я поняла тебя?

– Человеку нужна религия; он не может жить без веры. Он готов верить во что угодно, кроме самого себя, своего разума, сил. Религия полезна для тех, кто стоит у власти: это ли не способ держать в узде непокорных, пугая их муками ада? Из народа выжимают все соки, но он должен терпеть, ибо окутан тьмой. Невежество – вот символ правящей власти, избравшей себе в попутчицы верного союзника – Церковь, это сборище воров и обманщиков всех мастей.

Графиня поспешно осенила себя крестом, но ввязываться в спор теперь уже поостереглась. И все же решила уточнить в силу охватившего ее любопытства (голос, правда, был уже не резок, скорее мягок):

– Но если, как ты утверждаешь, не Бог создал человека, а наоборот, то как же природа: лес, вода, звери? Кто создал все это?

Не раздумывая, Эльза ответила, как учила Урсула, как твердо уверовала в это она сама:

– Природа вечна! Она уже существовала, когда человек даже понятия не имел ни о Боге, ни о Сыне, ни о Святом Духе.

Вдова захлопала глазами и в замешательстве перевела взгляд на брата, словно призывая его в свидетели, что в эту минуту прозвучало богохульство. Но тот лишь рассмеялся:

– Вот видишь – никакого ведовства и упоминания о дьяволе. А что еретические взгляды – так я их только поддерживаю. Сама спроси любого: что скажет он о церковниках? И услышишь в ответ: «Шайка обманщиков и пройдох во главе с папой».

– Гастон! Что за речи?

– А что тебя удивляет? Вот тоже новость! Или ты впервые услышала высказывание брата об этом сборище ловкачей, уверяющих стадо овец, будто бы после смерти есть вечная жизнь? Да ничего подобного! Умер человек – значит, умер; нет его и никогда больше не будет.

– Но имеется в виду душа, – попробовала возразить сестра, – ведь это она обретает жизнь вечную.

– Где? На каком облаке, на том или на этом? В каких таких райских садах, которых никто никогда не видел и не увидит? Да и что за жизнь без тела, кому она нужна? Оставь, Анна, химеры святош. Тебе прекрасно известно, что я не верю в эти выдумки, а также в иконы и кресты – куски дерева и больше ничего. Меня всегда удивляло поведение Христа. Была охота дать прибить себя к деревяшке во искупление каких-то там грехов человечества! А Его изречения? «Подставь правую щеку, когда ударят по левой». Или вот: «Кто любит мать и отца более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, недостоин Меня». Ну не глупость ли это?

– Гастон, перестань! – с укором посмотрела Анна на брата. – Чего доброго, гостья подумает, что попала в общество еретиков. – И уже мягче, переведя взгляд: – Мой брат прочел Священное Писание и сделал вывод: оно достойно только того, чтобы от души посмеяться над ним.

– Должно быть, именно поэтому верующим запрещено иметь Библию, мадам, – заметила Эльза.

– Браво! – захлопал в ладоши Ла Ривьер. – Клянусь моей булавой, такому высказыванию позавидовал бы Цицерон!

Сестра с некоторым укором, но со смешинкой в глазах глядела на брата.

– Гастон у меня безбожник, тут уж ничего не поделаешь, – со вздохом вскинула она брови. – Я давно махнула на него рукой и не сержусь, опасаюсь только, чтобы он не высказывал своих взглядов при духовенстве. Он у меня один, и другого не будет, а потому я не горю желанием смотреть, как он будет корчиться в пламени костра. Тем не менее он слушает мессу и даже крестится.

– С детства не переношу жару, – послышалось с пола.

– Таких, как он, немало среди рыцарей, и это не секрет, – продолжала графиня де Монгарден. – Но оставим это… Ах, опять проклятая головная боль… – Она потерла виски. – Как это изнуряет. Слава богу, болит не сильно.

– Давно это с вами? – наморщила лоб Эльза. – Я спрашиваю, чтобы подобрать нужную траву и знать дозу.

– С того дня как я вернулась в свой замок, который был моим приданым. Меня всегда угнетала мысль: не слишком ли жирный кусок достался графу?

– Стало быть, приданое вернулось к вам?

– По закону родовое поместье как в случае развода, так и в случае смерти мужа возвращается к его супруге. Но сейчас не об этом. Скажи, Эльза, какие еще тайны природы открыты тебе? Догадываюсь, не только с болезнями умеешь справляться. Ах да, кажется, ты говорила, что можешь предсказывать погоду. Но как же это, не расскажешь ли? Хотелось бы об этом знать.

– Вот несколько примеров, мадам; быть может, это вам пригодится. Приходилось ли вам видеть, как курица или гусь стоят на одной ноге?

– На одной ноге? – искренне удивилась мадам де Монгарден. – Признаюсь, никогда не видела, просто не обращала на это внимания. А что это означает?

– Верный признак близкого дождя или мороза.

– Да? Возможно ли? Кто бы мог подумать! Теперь, идя по двору, я буду глядеть на кур. А еще?

– Я видела у вас в доме кошку. Случалось ли вам наблюдать, как она лежит вверх брюхом?

– Как же, видела, и не раз. А разве это может о чем-то говорить?

– Уйдет холод и придет тепло.

– Скажи пожалуйста! Но как такое может быть? Что же, кошка, выходит, умнее человека, то есть знает больше его?

– Очень возможно, мадам; во всяком случае чаще поглядывайте в ее сторону и, если увидите, как она чешет когти или свернулась клубком, – знайте, будет дождь, а зимой – сильный мороз. Видите, как все просто, и никакой Бог вам этого не скажет, зато епископ потащит на костер, узрев в этом колдовство.

– Действительно… Так и хочется после этого назвать церковников сборищем ослов. То, что ты говоришь, очень занимательно, поверь, и ты расскажешь мне еще, но это потом… – На мгновение графиня задумалась. Казалось, какая-то интересная мысль внезапно пришла ей в голову. – Скажи лучше, что еще известно тебе? Слышала я, будто есть травы или цветы, настой из которых может одурманить человека; это называется порчей или сглазом.

– Настой не может навести порчу, мадам; для этого вовсе не обязательно прибегать к помощи трав. Попытайтесь как можно ярче вообразить себе человека, которому вы желаете зла, больным. Встретив же этого человека немного погодя, пристально поглядите на него, а сами посылайте на его голову все возможные хвори и проклятия. Если он после этого через некоторое время не умрет, то уж точно тяжело заболеет.

– Это я поняла. А приворот? Ведь взором не приворожишь к себе того, кого любишь.

– О, мадам, вы несправедливы к нашей сестре. Разве женщина не может дать понять мужчине лишь взглядом, что она влюблена? И разве глаза ее при этом не скажут ему о том, как страстно желает она, чтобы он ответил на ее чувство?

– Все это так, но не всегда можно поймать ответный взгляд и выбрать время для такой стрельбы глазами. Всего вернее, думаю, дать выпить возлюбленному настой, его еще называют «эликсиром любви». Помнишь напиток королевы в «Тристане и Изольде»? – Эльза кивнула. – Ага, стало быть, слышала эту историю? Вот и мне хотелось бы иметь такой бальзам. Можешь ты его изготовить? Растут ли и здесь такие же травы, как в далекой Ирландии?

Эльза покачала головой:

– Скорее всего, волшебный напиток был изготовлен не из трав. Но коли человек дружен с природой, то она всегда поможет ему, случись у него в том нужда. Многими тайнами владеет этот друг. Он отзывчив на ласку и добр, а потому не любит зло. Он даст жизнь долгую и безболезненную тому, кто сам добр и чист душой, но отомстит всякому, кто груб с ним и сеет вокруг себя лишь ненависть и смерть.

Анна де Монгарден вздрогнула. В памяти всплыли минувшие годы: смерть мужа, любовь дофина, возвращение его отца… Все всплыло. И еще она подумала о тех, кто недоволен, кто мыслит подобно ей, кто ждет лишь удобного случая, хороня ото всех свои помыслы и делясь сокровенными думами с соратниками в безлюдных и мрачных уголках притихшего, в нетерпении ожидающего перемен Парижа. Люди эти – патриоты отечества, видящие пагубность правления короля, знающие обо всех его бесконечных и страшных ошибках. Не о себе думали они, а о том, кто эти ошибки допустил и продолжает это делать. Не о своем благополучии они заботились, а мечтали о счастливой и свободной Франции, которая станет такою, лишь сбросив с себя ненавистных англичан. И пусть не скоро это случится, но она должна глубоко вздохнуть, залечить раны, нанесенные войной; однако тот, кто правит ею, не хочет или не может этого понять, ослепленный собственной глупостью, ставящий превыше всего лишь рыцарскую честь. Честь, которую он сам же дал погубить и которая его самого заточила в одну из башен Тауэра.

Но не этим была озабочена бывшая фаворитка короля, а за ним его сына, хотя как истинную француженку и патриотку ее не могла не волновать судьба отечества, разграбленного и растоптанного сапогом пришельца.

– Значит, – протянула она, и глаза ее заблестели, – ты сможешь изготовить такое приворотное зелье? Вижу, улыбаешься, а потому понимаю, что тебе ничего не стоит это сделать. Ну а скажи мне…

Она придвинулась ближе; дыхание обеих женщин смешивалось. Мгновенно была забыта недавняя размолвка, отодвинута в тень, предана земле. Эльза поразилась перемене: перед ней, чуть ли не взяв ее за руки, с широко распахнутыми глазами сидела та самая веселая, радушная хозяйка замка, что выпорхнула из-за портьеры около часа или больше тому назад. Казалось со стороны – сидят две близкие подруги, делящиеся своими интимными тайнами.

– Скажи мне, – продолжала Анна с живейшим интересом, – эти твои травки могут не только одурманивать и привораживать, верно ведь? На что еще они годны? Какими тайнами, кроме всего прочего, владеют они, а стало быть, и ты?

– Лечат болезни, я уже говорила.

– Я помню. Но, как я понимаю, к любой болезни следует подходить с определенной дозой, я права?

– Безусловно.

– Что если она окажется завышенной?

– Это может сильно навредить больному.

– Например?..

– У него начнется рвота, его станет лихорадить, он может даже потерять рассудок.

– А умереть?.. Вдруг ты перепутаешь травы, а ведь среди них есть, вероятно, и ядовитые?

– В мире все яд, мадам, – уклончиво ответила Эльза, – и если завысить дозу… Выпейте бокал вина, и вам это не повредит, но не вздумайте опорожнить разом кувшин. Можно принять мельчайшую дозу змеиного яда, и вы победите хворь, но если вместо одной капли вы нальете в бокал пять…

– То?..

– Неминуема смерть. Все зависит от состава яда и его количества, сообразно этому конец наступает через день, час или мгновение.

– И тебе известен такой яд?

– Да, мадам.

У графини перехватило дыхание. Она едва не задушила собеседницу в объятиях – столь явно отвечала ее помыслам тема их беседы. Она продолжала:

– Любому известно, что наряду с безобидными змеями существуют ядовитые. Но вот травы; есть ли убийцы и среди них?

– Убийца может притаиться даже в колючке или шипе розового куста. Убить может даже цветок.

– Цветок?! Ты говоришь воистину удивительные вещи. Ведь он так красив…

– Змеи тоже бывают красивыми, мадам.

– Вот оно что! И ты, догадываюсь, знаешь такие цветы?

– Я живу в лесу, он раскрывает мне свои тайны. Надо только подружиться с ним.

– Да, да, ты говорила. Но яд – опасное оружие. Возможно ли сделать так, чтобы человек не заметил опасности и отравился?

– Разумеется, если он начнет рвать все цветы подряд или измажет руки соком опасной травы или ягод. Я ведь сказала уже…

– Но может ли он отравиться не в лесу, а, скажем, дома или в гостях?

– Нет ничего проще подать ему отравленное вино.

– Но ведь он тотчас умрет!

– Повторяю, мадам, все зависит от дозы и от того, какой цветок или змея послужили для этой цели.

– А как еще можно избавиться от недруга? – в открытую стала играть графиня, отбросив всякую осторожность. – Есть ли иной способ, кроме бокала вина?

– Конечно же, – простодушно отвечала Эльза. – Вы можете, к примеру, поднести жертве пропитанный ядом букет цветов или бросить в очаг полено; надышавшись отравой, человек умрет либо сразу, либо промучившись день-другой. Ядом можно пропитать одежду, нижнюю, разумеется; рубаху наденут на голое тело и…

– И?..

– Пойдут волдыри, появятся рези в желудке, прекратится дыхание, остановится сердце… – И тут у Эльзы шевельнулось подозрение: – Но зачем вам это, мадам? К таким методам прибегают злые люди, которые всегда имеют недобрые намерения; вы же, как я понимаю, вовсе не злая, напротив, милы и добры. По лицу вашему видно, что вы не склонны к дурным умыслам.

– Ты права, милая Эльза, конечно же, я никого не собираюсь убивать, – искренне заулыбалась бывшая фаворитка. – Просто об этом никто и никогда не говорит, даже если налицо тайное убийство. Но все дело в том, что никому не известно о ядовитых травах и цветах, поэтому люди остаются в неведении, не зная, откуда берется яд. А он, оказывается, скрывается не только в змеях, которых, кстати, надо еще поймать. Сколько тайн еще на свете, неведомых человеку, но я проникла в них, и ты мне в этом помогла. Видимо, такие секреты знали древние греки и римляне: их императоры один за другим, торопясь, дабы не опоздать, уходили в царство теней, и никому не ведомой оставалась причина неожиданной смерти. Да попросту никто не знал, по-видимому, о существовании ядовитых растений.

– Это хорошо знала Локуста, отравившая Клавдия, Британика… кого-то еще.

– Тебе известно и это?

– Я получила достаточное образование.

– Рада это слышать. Уверена, тебе будет чем занять моих детей, которые ужасно скучают в замке.

– У вас есть дети, мадам?

– Разумеется, почему бы им не быть? Я вовсе не бесплодна.

– Сколько им уже?

– Готье – девять, а Агнессе – восемь. Она очень сообразительна, умом превосходит брата. Сможешь ты рассказать им что-нибудь интересное и поучительное?

– Да, мадам, легенду о Лоэнгрине, например, или о Робин Гуде; о королях и королевах, о дружбе, любви… Я знаю много всяких историй.

– Когда-то я тоже слышала от бабушки датские и ирландские сказания, но ныне основательно забыла и вряд ли вспомню. Ты почитаешь им еще «Брута Английского», у меня есть эта книга[17]. Воображаю, как дети будут рады.

– Возможно, мадам, но вы забываете, что я не давала согласия жить у вас в качестве гувернантки. Я должна вернуться домой.

– Вернешься, Эльза, какой может быть разговор! А пока, прошу, поживи немного у меня; ты развлечешься с детьми, мы будем с тобой выезжать на прогулку и на охоту с соколами. У меня есть чудесный сокол, моя гордость, и два кречета; одного я подарю тебе. Ты охотилась когда-нибудь с кречетом?

– Нет, и я, право, не знаю… Мне неловко… Все это так неожиданно.

– Пустяки! Ты ведь не горничная и не посудомойка, стало быть, будешь жить здесь на правах моей хорошей подруги, а когда мне придется отлучиться, ты останешься за хозяйку. Мило, не правда ли? Подходит тебе мое предложение? Оставайся, Эльза, прошу тебя! Поживешь у меня какое-то время, а потом вернешься к своим деревьям и травам. Мы будем вести увлекательные беседы, сидя вечерами у очага, и ты расскажешь о себе, а потом я. Ты услышишь такое, что ахнешь от удивления. Ты узнаешь, что происходит в альковах королей и королев, а также придворных дам. Я познакомлю тебя еще и с жизнью иноземных государей. Мне известно, чем занимаются император Карл Четвертый, новый герцог Бургундии Филипп Толстый и король Наварры Карл и даже сколько у них любовниц.

– Зачем мне это?

– Твоя жизнь может измениться в самом скором времени, ты и сама не заметишь как. Что тебе лес? Пение птиц, шелест листвы – и только. А тут… Быть может, тебе предначертано судьбой жить у меня или даже в самом королевском дворце в качестве, скажем, личного медика монарха. Как тебе такое будущее?

Эльза растерялась. Это было неожиданно, она и подумать не могла… А Урсула? Она не оставит ее одну умирать, что бы там ни сулила эта дама, вся пропитанная ароматом духов и тайнами двора.

– В лесу осталась моя мать. Я обязана ей жизнью и не брошу ее.

– Никто и не собирается отнимать ее у тебя; ты вернешься к ней очень скоро, когда тебе захочется, а пока… Кому ведом уготованный колесом Фортуны путь, который укажет его звезда?

Эльза призадумалась. Вот так дар судьбы! Попробуй найди такое место! Не каждому посчастливится. Однако все казалось ей странным: и эта случайная встреча близ деревни, и застигшая их в пути буря, потом этот замок и сама хозяйка… Зачем она ей нужна? Хочет выведать у нее тайны природы? А может быть… Тут она вспомнила о ядовитых цветах. Не хочет ли эта дама кого-нибудь отравить?.. Ах нет, пустое, она расспрашивала об этом из чисто женского любопытства. Но вот о чем не было упомянуто в разговоре – так это о том, как рыцарь де Ла Ривьер спас ее от убийц. Не обязана ли она после этого вернуть долг, и не в том ли он, чтобы выполнить его просьбу, если он также пожелает, чтобы она осталась? Но для чего ему это? Ах, не все ли равно! Так пожелает или нет?..

И Эльза бросила вопросительный взгляд на своего недавнего спутника.

– Сестра права, – заявил тот, и это не вызвало у нее ни удивления, ни возмущения. – Успеешь еще к своим лесным братьям. Пусть забудут о тебе пока что «псы Господни» – упаси бог, снова попадешь к ним в лапы.

– Думаю, этого не случится, если ты проводишь меня, рыцарь.

Он привстал на своем ложе.

– Это так же верно, прелестная фея любви и добра, как и то, что меня зовут Гастон де Ла Ривьер, клянусь чревом непорочной святой мученицы Василисы!

Вновь улыбка тронула губы Эльзы:

– И ты сделаешь это даже невзирая на то, что люди считают меня ведьмой?

Гастон вскочил, упал перед ней на колени. Глаза его искрились весельем, руки потянулись к ладоням Эльзы.

– Нет, ты не ведьма! Ты прекрасная волшебница из моих сновидений, и будь я проклят, если ты не станешь моей дамой сердца!

Эльза рассмеялась:

– Обычно ее выбирают после турнира.

– Я буду участвовать в нем всякий раз, как представится возможность оправдать тебя мечом и копьем, доказав тем самым, что вынесенный тебе обвинительный приговор несправедлив.

Сестра, смеясь, погрозила брату пальчиком:

– Берегись, Гастон, тебя могут заподозрить в сношениях с нечистой силой.

– Пусть только попробуют! Я снесу с плеч столько голов с тонзурами, сколько раз взмахну мечом!

С этими словами он вновь развалился на полу.

– А подумать, сестра, – чего эти святоши напустились на женщин? Хватают любую, стоит какому-нибудь злопыхателю, а еще хуже того сопернице или ревнивице указать на нее пальцем. Это ненормально, и я усматриваю в этом всегдашнюю ненависть церковников к представительницам прекрасного пола.

– Но ведьмы ведь существуют на самом деле. Надеюсь, ты не станешь этого отрицать?

– Хм! – усмехнулся брат. – Все это – бредни выживших из ума попов. Так можно швырнуть в костер всех женщин королевства. Однако, если вдуматься, дорогие дамы, в каждой женщине живет ведьма, только совсем не та. Ее не видно до поры до времени, она дремлет глубоко в недрах души; ее никто не обижает, ее любят, угождают, во всем соглашаются с ней. И она, эта дама, – ангел. Но до определенного времени. Наступает оно, когда ей начинают перечить, забывают обращать на нее внимание, перестают говорить с ней о любви. И вот тут в ней просыпается ведьма. Она негодует, она полна ненависти и злобы. Прошлое отходит на задний план, отныне у нее появляется цель, и она переходит в нападение. Теперь это не женщина – демон зла! И он готов мстить. До убийства здесь всего один шаг. Нет страшнее этого врага, ибо он скрытный, хитрый и осторожный – не угадаешь, когда и как нанесет удар.

Стараясь подыграть брату и в то же время не без основания принимая его сатиру на свой счет, вдова небрежно повела бровями:

– Таково представление Гастона о женщине, дорогая Эльза, и с этим уже ничего не поделаешь. Становится понятным, отчего до сих пор он не обзавелся дамой сердца. Но лед все же дал трещину, и этому можно только радоваться. Воображаешь, какой удар нанесешь ты ему, так скоро расставшись с ним? На твоем месте я бы так не поступила.

И Эльза согласилась: будущее вдруг увлекло ее.

– Я уступаю, мадам, желанию вашему и того рыцаря, которому я обязана жизнью.

– Вот и хорошо! – обрадовалась графиня. – Я распоряжусь, чтобы тобою тотчас занялись женщины.

Она хлопнула в ладоши и громко позвала. В проеме меж портьер показалось лицо служанки.

– Регильда, доверяю твоему попечению мадам. Она моя очень хорошая подруга; ее желания – мои желания. Ванна, одежда, постель… Ты все поняла?

– Да, мадам.

– Ступай, Эльза, а потом мы все вместе поужинаем.

– Черт побери, об этом следовало позаботиться намного раньше, Анна, – пробурчал Ла Ривьер.

Эльза ушла в сопровождении служанки. Едва за ними опустился полог, как графиня резко поднялась. Пробил ее час! Пришел конец душевным мукам. Бог услышал ее мольбы и послал ей в помощь ангела. Она порывисто шагнула к брату.

– Гастон, я еду в Париж!

Он удивился:

– Зачем? Давно не виделась с королем Жаном?

– Я должна сообщить о своей находке.

– Кому? Королю?

– Ты с ума сошел! Тебе известно, как я его ненавижу.

– Кому же тогда?

– Тому, кто поможет претворить в жизнь мой план мести.

– Оставь свои глупые мечты! Король жесток: малейшее подозрение – и повиснешь на Монфоконе вниз головой… но без головы.

– Мы стоим на пороге великих событий, Гастон! Увидев это, Бог не оставит меня.

– Что ты собираешься делать?

– Ты сам не понимаешь, кого ты привел в мой дом. Эта женщина дороже всех сокровищ королевства! Она даст мне титул герцогини и первой дамы двора, а тебя я сделаю канцлером, хранителем государственной печати. Она положит к моим ногам королевство, двор, Париж… всю Францию! И ты, мой брат, должен ей помочь. Для начала ты будешь меня охранять: вечерний Париж опасен, а днем я показываться там не намерена.

– Ты все-таки решила ехать?

– Выбора нет. Эта женщина – звезда с неба; она указала мне путь! И – тсс! – ни слова больше. Ты узнаешь обо всем, когда мы прибудем на место. Я пошлю надежного человека; как только он вернется – мы выезжаем.

– А пока я голоден, как стая волков. Как я буду тебя охранять, если у меня в желудке пусто, как в бочке Данаид!

– Ступай и отдай необходимые распоряжения, а я тем временем обдумаю план действий. Мне есть над чем подумать, Гастон.

Пожав плечами, брат ушел.

Оставшись одна, Анна де Монгарден проговорила, сузив глаза и губы, обволакивая слова накопившейся за долгие месяцы желчью:

– О, я отомщу тебе, король Жан Второй! Ты узнаешь, как умеет мстить женщина, которую ты унизил и оскорбил. Это будет месть Франции тебе, ничтожный Валуа!

Глава 3 Вопрос, на который нет ответа

Король Жан II, темноволосый, с покатым лбом и ничего не выражающими, глазами уже три года как был под залог отпущен из плена, куда он попал в битве при Пуатье. Плен не особенно тяготил его. Подумаешь, проиграл сражение! С кем не бывает. Зато он вел себя как истинный рыцарь, не отступающий от законов чести. К нему относились с подобающим особе монарха уважением: игры, танцы, охота – всё к услугам пленника. В письмах из Лондона он жалел французов, высказывал сожаление, что те «потеряли своего отца», но ни разу не обмолвился о нищете народа и угрозе, нависавшей над ним. Важнее всего было его освобождение, и люди должны постараться собрать необходимую для выкупа сумму. И еще: следует пойти на уступки в территориальном отношении, которые потребует тюремщик; кроме этого – вновь собирать армию. Так он писал двору, сыну, брату Филиппу.

Дофин Карл был взбешен. Да он что, не понимает, что готов подарить англичанам чуть ли не пол-Франции – весь юго-запад, север и бассейн Луары, – а ведь именно такими окажутся аппетиты Эдуарда III! И это ради того, чтобы обрести под залог свободу, которую его никто не заставлял терять! И он писал отцу, что Штаты не дают денег на вооружение новой армии (какая там новая – весь цвет рыцарства полег у Пуатье!) и выкуп короля (духовенство ссылается на отсутствие средств, а народ обобран до нитки). Двор не способен спасти Францию, разоренную войной, которая продолжается повсюду: на востоке Нормандии идет борьба за освобождение из тюрьмы Карла Наваррского; его сторонники в союзе с англичанами опустошают север и юго-запад королевства.

В 1358 году папские легаты, представители дофина и советники Жана II вознамерились предложить английскому королю отказаться от притязаний на французский трон, уступив ради этого некоторые территории. Эдуард усмехнулся: глупцы! Ему совсем не нужен их трон. А вот земли… Увидев легкую поживу, он поставил условия: суверенитет Гиени (она больше не вассал короны) плюс к этому графства Сентонж, Пуату, Лимож, Понтье, Кале и др. Добрая треть королевства! Но ради отказа от престола и освобождения отца дофин готов был пойти на это, что означало конец войны. Только бы не передумал заморский гость. Это был проект так называемого первого Лондонского мира.

Однако Эдуард передумал и пригрозил продолжить войну: выплата выкупа и передача территорий затягивались (дофин не спешил). Король Жан, испугавшись, кроме того, худших условий содержания в тюрьме, которыми припугнул Эдуард, поспешил заключить новый договор, и в марте 1359 года состоялось еще одно замирение – второй Лондонский мир. Условия стали более жесткими: ускорить выплату выкупа (четыре миллиона золотых экю – громадная сумма!), а в обеспечение этого выдать Англии заложников из числа лиц королевской крови. Плюс к этому Анжу, Нормандия, Мэн и оммаж за Бретань.

Неслыханная наглость! Воистину, бездонную бочку водой не наполнишь. Дофин, принявший титул регента, отказался признавать договор, означавший для Франции смертельную опасность. И Эдуард, обозлившись, вновь ринулся с армией на континент. Дофин понимал, что противостоять в этих условиях бессмысленно, если не преступно, и берег армию, надо сказать, дезорганизованную после стольких бед как по внешнему виду, так и морально. А английские солдаты принялись грабить и опустошать земли Нормандии, Пикардии, Бретани. В 1360 году дофин предпринял умный шаг: добился примирения с Карлом Наваррским; тот обещал отныне помощь в борьбе против англичан, которым в случае выполнения договора достались бы земли, где находились его владения. Об этом как раз и говорила Эльза Урсуле.

Эдуард тем временем, безуспешно пытаясь войти в Реймс, где надумал короноваться, дошел до Парижа. Но силы его были истощены до предела: отсутствие продовольствия, усталость и болезни подорвали дух армии, к этому добавилось отчаянное сопротивление жителей городов и крепостей. Это положило конец грабительским походам завоевателей.

В мае 1360 года был заключен мир в деревушке Бретиньи. Целый месяц длились переговоры: англичане стремились добиться по возможности бо́льших выгод исходя из условий Лондонского договора; французы – как можно меньше отдать земель. Да, потери были велики, но не столь чудовищны, как те, на которые был согласен Жан II. Сумма выкупа, кстати, уменьшилась до трех миллионов – тюремщик решил, что погорячился. Папство между тем, полагая, что наступил всеобщий мир (Эдуард III мирился с Фландрией и Францией, Жан II – с королем Наваррским), вернулось к своим иллюзорным мечтам о крестовом походе, которым мучило голову обоим королям еще до Пуатье.

Окончательно договор был утвержден и подписан в Кале; к этому времени собрали уже треть выкупа. В результате оба короля соглашались на взаимные «отречения»: Эдуард – от короны Франции (для него – просто погремушки), Жан II… от сюзеренитета над третью королевства. Помимо этого король Англии отпускал домой пленника, дабы тот возможно скорее собрал выкуп, в обеспечение которого взял заложников: брата Жана II, двух его сыновей, кузена Алансона и шурина дофина – Людовика II Бурбона. Один из сыновей при этом – Людовик – послужил заложником за самого короля.

Немыслимо… Своих детей! Бедный французский народ… Какой ничтожный и самовлюбленный монарх достался тебе! Рыцарь… поборник чести… Но к этому надо еще иметь голову и совесть! Таков Жан II, или Иоанн (противное слово в понимании французов того и этого времени), прозванный Добрым, в то время как ему больше подошло бы другое прозвище: Глупец!

И еще один мудрый шаг предпринял будущий король Карл V – добился внесения в текст договора небольшой поправки: обмен отречениями должен был произойти только после полной передачи Эдуарду упомянутых территорий. Но волынка затянулась (согласно его замыслу), и обмен отречениями так и не состоялся.

Итак, англичане ушли с континента. Но прежде чем плюнуть им вслед, нельзя не сказать об их чрезмерной жестокости по отношению к местным жителям и о том, как героически те защищали свои дома и землю. Если город или деревня не сдавались победителю, население подлежало поголовному уничтожению; так повелел король Эдуард – чудовище, с которым в бесчеловечности мало кто сравнится. Но крестьяне все равно сопротивлялись до последнего, создавая отряды и помогая этим самым войскам дофина, которым тот наказывал не вступать в сражения, а лишь короткими рейдами изматывать противника. Случалось крестьянам и брать пленников; они их убивали, а не брали с них выкуп, хотя вполне могли бы так поступать. И – вот она, разница между рыцарями, которые брали в плен врага ради хорошего выкупа, и простолюдинами, для которых свобода их родины не могла измеряться деньгами. «Враг пришел на мою землю, и мне надлежит его уничтожить, чтобы он больше не топтал мои поля и не убивал женщин и детей» – так говорили они, в отличие от рыцарей, думающих лишь о наживе. И со строк хроник явствует, красной нитью проходит эта мысль: простолюдин – вот истинный патриот Франции, а не закованный в железо всадник с мечом, по сути своей грабитель и стяжатель. Стоит ли теперь удивляться поражению при Креси и Пуатье, где перед отрядами простых лучников и копейщиков были забыты и воинская дисциплина, которая, кстати, почти что отсутствовала у броненосцев, и рыцарские клятвы?

Так завершился первый период войны. Франция теряла все, что приобрела со времени правления Филиппа II Августа.

Итак, три года уже пробыл Жан II в Париже и за это время не сделал ничего умного: собирал выкуп, нажимая на горожан и вассалов, и веселился, прогуливая по крохам собранные деньги. Заложникам семейства Валуа надоело ждать своего освобождения, и они договорились с Эдуардом III о немедленной выплате ему 200 000 экю и о передаче всех оставшихся территорий. Теперь они ждали утверждения договора королем, которое должно было состояться на ассамблее в Амьене. И она, ставшая на сторону дофина и его советников, проявила упорство, напрочь перечеркнув рыцарский кодекс чести Жана II, скрупулезно выполнявшего условия обмена отречениями.

– Ты что же, не желаешь избавить от плена своего брата и родственников? – негодовал отец уже после ассамблеи, остановив сына, когда тот со своими советниками (у дофина свои советники и двор) спускался вниз по лестнице дворца.

– Они и без того вернутся, когда будет уплачен выкуп, – невозмутимо ответил дофин Карл, невысокого роста молодой человек хрупкого телосложения.

– Но это будет не скоро, а между тем есть возможность вернуть узников домой.

– На тех условиях, которые они предложили Эдуарду? А не кажется ли вам, отец, что он попросту собирается обвести вас вокруг пальца и в этом ему готовы помочь заложники?

– Что это значит? – не понимал король.

– Он не отрекся от короны и, судя по всему, не собирается, зато с усмешкой наблюдает, как вы из кожи вон лезете, чтобы дать Аквитании суверенитет, словом, потерять ее раз и навсегда. Задержать сдачу территорий – вот в чем наша задача. Королю Англии не стать королем Франции, и Аквитанией ему не владеть! Помните мою маленькую оговорку? Обмен отречениями не должен состояться, а потому вам ни в коем случае не следует подписывать гибельный для Франции договор, составленный моими братьями, дядей и шурином.

– Но это значит, что им не вырваться из тюрьмы!

– Это значит, что вы сохраните короне могущественного вассала – Аквитанию.

– А твои братья? О них ты подумал?

– Не случись позорного поражения при Пуатье, никому не пришлось бы ломать над этим голову.

– Пуатье – дело прошлое.

– Но искры от него долго не погаснут.

– Что еще хочешь ты сказать своему отцу, кроме дерзостей?

– Торопитесь с выкупом.

– Ты сам знаешь, как это непросто: страна разорена, каждый ливр достается по́том и кровью…

– Тот самый, который вы тратите на женщин легкого поведения, праздники, игры и балы? Во имя этой цели вы даже ввели троекратный налог на товары, соль и вино. Как хорошо, что я старший сын, а не младший – сидеть бы мне сейчас в темнице с Людовиком и Жаном.

– Как ты можешь! – побагровел король. – Это мои дети!

– Зачем вы приехали в Париж? Чтобы засадить за решетку вместо себя сына? Бедный Людовик, уже больше двух лет он не видит свою супругу Марию, а ведь и нескольких дней не прошло со дня свадьбы. И Жан туда же. Но чему удивляться – вы никогда не любили своих детей, исключая Филиппа, которому по неосторожности отдали Бургундию.

– По неосторожности? Как тебя понять?

– Эти земли следовало присоединить к короне, Карл Наваррский и пикнуть бы не посмел, но вы отдали их сыну. Этого Карл, как и следовало ожидать, стерпеть не мог, ведь он имеет больше прав на герцогство, поскольку является потомком двоюродных бабок покойного герцога Бургундского, в частности старшей, Маргариты. Этим вы вновь нажили врага, а ведь совсем недавно помирились с Наваррой. Не думаете, что он готовит ответный удар?

Король молчал. Он знал о восстании в Нормандии, где были владения мятежного Карла. Оно потерпело неудачу; но остановится ли на этом неугомонный зять? Сын прав. Он опять прав, черт возьми, он везде прав! Но нельзя давать ему об этом понять: он пока еще дофин, а не король. Король – его отец, и он не позволит брать верх над собой.

– Ты знаешь, я готовлюсь к походу на османов. Это требует немалых средств.

– И это на первом месте; сыновья за решеткой – на втором. Так вам никогда не собрать выкуп.

– Я дал слово, моя честь не позволит мне не сдержать его. В конце концов, есть договор, ты знаешь.

– Честь… договор… Слова и бумаги, и только. Умный правитель не может и не должен оставаться верным своему обещанию, если это наносит вред его интересам. Политика предусматривает гибкость, а не ломкость. Вашему противнику наплевать на кодекс чести, так ли уж это непонятно?

– Ты не прав. Мы вместе готовим крестовый поход!

– Стало быть, на этой почве вы уже друзья? Почему бы ему в таком случае не забыть о выкупе или, по крайней мере, не сбавить грабительскую цену, скажем, в два раза? Да и нужен ли ему этот химерический поход? Крестоносцы канули в Лету, тем временам уже не вернуться, поймите это, отец. Один лишь папа по-прежнему бредит покорением восточных народов, рассчитывая тянуть с них подати в свою казну. Но он плохо видит и еще хуже соображает. Любой разумный человек скажет: походу этому не быть, во всяком случае до тех пор, пока два быка – Англия и Франция – не перестанут биться лбами.

– И все же я отправлюсь в этот поход!

– Со своим другом? – съязвил дофин.

– Могу и один. Папа даст людей в помощь. Пойдешь со мной?

– Кто будет управлять государством: твои любовницы или сыновья сквозь прутья решетки?

– Я так и знал, что ты откажешься.

– Я сын Франции и обязан охранять свою землю и свой народ.

И они разошлись. Один из советников Карла, Жан де Вьенн, взял его за руку:

– Твой отец готов голову разбить ради выполнения договора, но прежде чем отдавать территории Эдуарду, пусть попросит его освободить наши земли от своих наемников.

Карл остановил отца, высказав ему эту просьбу всего королевства в лице маршала. Жан II пожал плечами:

– Я говорил с ним об этом. Он уволил их всех и отныне не отвечает за их действия.

И ушел, не думая больше об этом, целиком поглощенный бредовой идеей крестового похода. Глядя ему вслед, подал голос другой советник, Гийом де Дорман:

– Видимо, принц, нам придется это делать самим.

– Нужно много людей, – промолвил аббат Ла Гранж, пожилой, небольшого роста, вполне симпатичный человечек с красным носом. – Откуда у короля столько?

– Зато они есть у его сына, – многозначительно заметил Гуго Обрио, прево Парижа.

Дорман подхватил:

– Карл, мы могли бы помочь тебе собрать хорошую армию, обучить ее, но эти земли не принадлежат нам.

– Будь я королем, отдал бы вам их.

– А ведь у нас есть еще друзья, которые помогут и людьми, и деньгами, но твой отец не сможет использовать ни то ни другое. Мы выбросим деньги не ветер, выкупив его, а между тем они очень пригодятся тебе самому.

– И ему может не понравиться такая затея, – выразил согласие Пьер д’Оржемон, друг Карла, без пяти минут первый президент парламента. – Как бы Эдуард в ответ на это не вздумал возмутиться. Нужно хорошенько подумать над этим, Карл. Прости, если невольно нанесу тебе обиду, но твой отец… он просто слеп. Таким не должен быть король!

Дофин бросил на него пронзительный взгляд.

– О чем ты, Пьер? Что у тебя на уме?

– Я думаю о матери, которая меня родила. Она стонет под ударами иноземного сапога, когти дьявола раздирают ее грудь, ломают суставы и рвут волосы. Можно ли смотреть на это без боли в сердце? Можно ли терпеть, видя, как она страдает, стенает под игом захватчика и по вине того, кто проиграл Пуатье и отдал ее на растерзание заморскому зверю? Догадываешься, о ком я?

Карл потемнел лицом, опустил взгляд.

– Эта мать – Франция! – закончил за Пьера Жан де Вьенн. – А виновник ее бед…

Дофин властно поднял руку:

– Ни слова больше! Такова, стало быть, воля Господа. Он вразумит моего отца. В Париже я вновь буду иметь с ним беседу.

Во дворе Карлу подвели коня. Неподалеку, спустившись со ступеней дворца, стояли его советники, делая вид, будто то, о чем они говорят, – обыкновенная болтовня. Гуго Обрио неспешно огляделся вокруг и негромко произнес:

– Двадцать пятого, как стемнеет, после сигнала колокола к тушению огней. Место то же – Вдовья часовня.

– Сам черт не найдет нас там, – обронил Дорман.

– Черт – возможно, но найдет ли Анна? – Это д’Оржемон.

– Комбар сказал, что ее будет сопровождать брат. Ему известен дом Бофиса близ часовни.

– Гастон! Слава богу, мы узнаем вести из Бретани. Но как он найдет… в темноте?

– Их проводит фонарщик. Все оговорено. Ему заплачено. Он будет ждать их на углу Медвежьей улицы, близ ворот.

– Господи – отведем душу! Столько хочется сказать…

– Не тебе одному.

– Карлу – ни слова: речь пойдет об его отце. У Анны давно на него зуб, и если она просит о встрече, значит, у нее есть план.

– Заговор? Давно пора! Жан стоит у Франции костью в горле.

– Карлу пора стать королем. Догадываюсь, графиня метит в этом же направлении.

– Только бы не обычное… Сын Филиппа всем порубит головы, и без того косится уже.

– Успокойтесь, Жан, эта дама не дурнее нас с вами; если она что-то придумала, то, уж будьте уверены, о своей голове она позаботилась не меньше, чем о наших с вами.

– В народе говорят: «Женский ум лучше всяких дум».

– Любопытно, что же пришло в голову любовнице отца и сына?

– На этот вопрос пока нет ответа. Однако на коней, господа, Карл подает знак.

Глава 4 Дом у Вдовьей часовни

Название «Вдовья» часовня получила при Людовике Сварливом в честь вдов, жен тамплиеров, приходивших сюда оплакивать своих мужей. Согласно повелению короля, эта капелла для молений должна была служить только для этих целей. Но с каждым годом вдов сожженных и замученных рыцарей Храма становилось все меньше, и при Филиппе VI здесь стали оплакивать не только тамплиеров. Часовня почти что примыкала к старым воротам Филиппа Августа и стояла на пересечении улиц Жоффруа л’Анжевена и Сент-Авуа, которая вела к аббатству, бывшей резиденции храмовников.

Близ этой часовни, в доме сапожника мэтра Бофиса, приходившегося дальним родственником Гуго Обрио, собрались те, кто не желал мириться с нынешним положением дел. Их было пятеро – те же, что присутствовали на ассамблее; все – соратники дофина, его плечо, охрана. Ныне они пришли сюда не давать советы, а выражать протест. Настало время действовать: вода в котле закипела, стала плескать через край. Пока что храня молчание, уселись за стол, выбросив руки впереди себя. Один аббат Ла Гранж остался стоять, устремив взор на икону Спасителя в углу, под потолком. Этот (как священнослужитель, разумеется) смотрел на все окружающее глазами Отца и Сына, видел во всем волю Бога; как и все, сознавал необходимость перемен, однако же – волей Всевышнего, Его рукой. Он и начал:

– Иисусе, отчего дал нам такого короля? Ведь он помазанник Твой, а потому на нем божественная благодать. За что же отбираешь разум у него, ведь коли так, то, получается, хочешь его погубить? Но царство его – не Твои ли владения? Отчего же дарит он их недругу своему и народа нашего? В чем ошибка избранника Твоего, наделенного даром чудотворения?

– Он наделен лишь недомыслием! – не сдержался коротко стриженный, сероглазый Гийом де Дорман, хранитель печати. – С чего он начал? Приказал казнить французского коннетабля, а на его место усадил испанца, любимчика, которому еще и отдал в жены дочь своего кузена де Блуа. Подумать только, жезл главнокомандующего в руках у иностранца! И тут я приветствую Карла Наваррского, убившего ненавистного выскочку.

– А ведь Жан отдал своему фавориту еще и Ангулем, графство Жанны Наваррской; вот причина злости ее сына, – напомнил прево, сорокалетний, лысый, с овальным лицом.

– Не выгораживайте наваррца, – произнес маршал де Вьенн, пожилой, бритый, с квадратным подбородком. – Жанна продала Ангулем; сын не имел на графство никаких прав.

– Как и на корону Франции, – прибавил Гуго, – в погоне за которой он готов лизать пятки заморскому гостю. Вспомните восстание в Нормандии в прошлом году.

– Виной тому первый Валуа. Он отобрал у Жанны Наваррской Шампань, взамен отдав Мортен и Ангулем, который его сын заставил Жанну продать. Что оставалось Карлу Наваррскому, как не затаить зло? Жан Второй удвоил его, оставив зятя[18] без приданого, чем вынудил его искать союза с Эдуардом против Валуа. Без поджога дрова не горят.

– Не первая ошибка Жана и не последняя, – заметил д’Оржемон. – Как и его отец, он боится всех и вся, в первую очередь Карла Наваррского и англичан. Страх вынуждает его примириться с наваррцем, которого он сам же поклялся убить после смерти своего фаворита. Больше того, боясь вторжения англичанина, он едва не подписал мирный договор, где согласен был отдать Эдуарду чуть ли не половину Франции – все завоевания Филиппа Августа и его внука! Благо французы опомнились, да и то не без помощи папы; тот первый понял, какую чудовищную ошибку готов сделать второй Валуа.

– И снова он озлобил Карла Наваррского, когда арестовал его, а друзей его казнил без суда прямо здесь же, в зале, в присутствии дофина, в отместку за убийство фаворита и полагая, что они готовили против него заговор.

Едва прозвучало последнее слово, воцарилось молчание. Сами того не желая, все переглянулись, огляделись, словно сам король или один из его шпионов подслушивал, прячась поблизости. Чувство тревоги невольно охватило заговорщиков. Жан II был неуправляемым, мог взбеситься по поводу и без оного, при слове «заговор» выкатывал глаза, топал ногами и мог приказать немедленно казнить любого, на кого пало подозрение. Все вместе взятое – следствие чего-то незаконного, совершаемого ими, первым и вторым Валуа. Отсюда постоянное беспокойство: возможны притязания на королевское наследство, на трон; первый претендент – Карл Наваррский, внук Людовика Святого, Капетинг, у которого, без конца мнилось Валуа, они отняли трон. Второй – Эдуард III, внук Филиппа IV Красивого. Оба могут отобрать власть; в лучшем случае изгонят, в худшем – казнят. К тому же оба спелись, собираются делить державу. Вот что лихорадило мысли, мешало спокойно жить, есть, спать, заставляло повсюду видеть заговорщиков и безжалостно казнить…

Но все быстро успокоились. Среди них не было и не могло быть предателей. Они знали друг друга давно, имели одинаковые взгляды. Каждый видел ошибки Жана II, вызванные его глупостью, дурными советчиками, полным несоответствием тому месту, которое он занимал, и каждый твердо знал, что старший сын этого недоумка не в пример отцу умен и без признаков безумия. По разуму так схож с Филиппом Августом; для обоих Франция – не просто королевство, а великая держава с людьми, которые доверили им свои жизни. Поняв это, советники не отходили от дофина. Он – вскоре король, мудрый, правильный! Но когда?.. Скорее бы! Ведь пока что управляет отец, а сын – уже не регент с тех пор, как пленник внезапно вернулся. Всего лишь дофин, наследник трона.

Беседа не прервалась. Назрела необходимость высказать все, что накапливалось годами, что вызывало боль, обиду. И снова возбужденно заговорили, но уже вполголоса, словно принуждала их к этому ночная тишина, сторожившая за окном.

– А Пуатье? – начал маршал де Вьенн. – Сколь надо быть недалеким умом, чтобы проиграть битву, где твои воины втрое превосходят числом врага! Но не просто воины – рыцари в броне, с копьями и мечами! А их перебили, как слепых котят! Где была твоя голова, Жан Второй? Почему ты не послушал Черного принца?[19] Ведь он просил тебя отпустить его на свои земли, ибо не мыслил противостоять пятнадцатитысячной армии, имея столь малые силы, отягощенный к тому же награбленным добром.

– Его даже уговаривал не вступать в битву кардинал, посланный папой Иннокентием, – вставил веское слово аббат.

– Но он жаждал легкой победы, идя железом на кожу, мечом и копьем – на крючья и луки. И умудрился потерпеть поражение и сдаться в плен! А теперь Франция, умываясь кровавыми слезами, вынуждена собирать политые потом и кровью золотые экю на его выкуп!

– И собрано уже было немало; помог Лангедок, – поддержал д’Оржемон, – да только где они нынче, эти деньги, выжатые из народа, из вдов и матерей селян – умерших, погибших, растерзанных бандами наемников! Едва этот убийца – и нет для него слова мягче – вернулся из Тауэра, как возобновились пирушки, балы, турниры, выезды, охота… словно и не было битвы!

– Словно не полег у Пуатье цвет французского рыцарства! – прибавил аббат. – Словно нет никаких компаний[20] и выкупа, и деньги некуда девать, кроме как на развлечения!

– А они нужны для борьбы с Карлом Наваррским! – бурно выразил свое недовольство прево. – Этот интриган опять что-то затевает.

– Чего заслуживает такой король? – продолжал д’Оржемон. – Ответ двояк: в лучшем случае – изгнания; в худшем – смерти.

Хранитель печати усмехнулся:

– Зато он не забыл учредить орден Звезды! Кому стала теперь нужна эта пустая погремушка из рук глупца? Лучше бы он бежал с поля боя или покончил с собой, как Митридат[21]; это принесло бы монархии горы золотых монет, каждую из которых чуть ли не силой приходится отбирать у горожан и сельских тружеников.

– Ему не позволил это сделать рыцарский кодекс чести! – с иронией воскликнул прево. – Увы, это все, что у него есть. В этой голове не мешало бы чести поменяться местами с умом.

– Вне всякого сомнения, ведь у него была возможность. Ла Ривьер спас тогда дофина, крикнул и отцу, чтобы тот уходил, пока еще не поздно. Но этот Валуа упрям, как стадо ослов! Он рыцарь, вправе ли он удирать? Лучше сдаться в плен. И во что это обошлось? В три миллиона экю, или девять миллионов ливров, в то время как за простого рыцаря просят тысячу экю!

Гуго Обрио продолжал негодовать:

– Казна пуста, советники короля без стеснения запускали туда руки, и в этих условиях власть не находит ничего лучше, как «портить» монету, чем занимался в свое время Филипп Красивый! Гоже ли это и к чему приведет? Тамплиеров больше нет, грабить и жечь на кострах некого. Но нет второго Жака де Молэ и его проклятия!

– Оно рвется с наших уст и так же поразит Жана Валуа, как и Филиппа Капетинга, умершего в тот же год, когда его проклял последний тамплиер.

– О чем мыслит в эту минуту жалкий монарх? – вопрошал невидимого собеседника д’Оржемон. – Чувствует ли конец своего правления, который – надеюсь, все согласны со мной – неизбежен, несмотря на столь дорого купленный мир?

– Что для него мир и возвращение в Париж? – отозвался прево. – Возможность отдаться мечтам о крестовом походе, который, уверен, никогда не состоится. Лишь два фанатика – папа и король Жан – могут лелеять химерические мечты. Поднимать страну, налаживать торговлю, хозяйство, восстанавливать разрушенные деревни, города, отбирать у англичан порты – вот о чем надлежит думать умному монарху, а не о походе на неверных. Но этот – беспечен и глуп, и настало время его менять.

– Слава богу, есть на кого, – ввернул аббат. – Уж сколько я просил пожертвовать на ремонт храмов и часовен, но Жан – ни в какую! Говорит, сначала надо собрать выкуп. Благо дофин выручает слуг Божьих, да продлит Господь его дни. Бог слышит меня и сделает так, как я прошу: пришла пора избрания нового миропомазанника. Скажу по секрету, святые отцы уже шепчутся, молятся за дофина Карла… но тайком, ибо страшатся: очень уж нынешний монарх свиреп, возмещая этим, по-видимому, недостаток ума.

– Этим и объясняется еще одна ошибка, – подхватил Гуго. – Дофин напомнил об этом отцу, но тот быстро сменил тему. Зачем он отдал сыну Филиппу Бургундию? Не желая ни в коей мере обелять Карла Наваррского, я все же ставлю Жану Второму в укор, что он вынудит зятя начать против него войну, снюхавшись ради такого дела с англичанами. И он позовет их на помощь, будьте уверены, если уже не позвал. А ведь это территория Наварры. Какого черта королю вздумалось наживать такого опасного врага? Мало нам пришельцев из-за моря? Эдуард будет только рад в который уже раз ринуться на нашу землю, чтобы повторить Креси и Пуатье. Именно повторить, ибо ничего иного от нашего короля ожидать не приходится. У него нет ни маршалов, ни капитанов; в войске отсутствует должный порядок, ибо некому отдавать приказы. А рыцарь чересчур горд: ему ли подчиняться, строиться в отряды, выполнять указания капитанов! Кто тогда узнает о его победе, которой он добьется на глазах у всех и принесет ее на крыльях любви к стопам своей дамы сердца? В результате поле битвы усеяно телами этих хвастунов, а их доспехи и лошадей враг с удовольствием прибрал к рукам. То же случилось при штурме замка Бринье. И кто же на этот раз победил наших хваленых рыцарей? Рутьеры! Поражение еще более позорное, чем при Пуатье! Причина тому – отсутствие дисциплины. Организованность в войске, строгое подчинение рыцаря командам маршалов и капитанов – вот о чем надлежит заботиться королю, вместо того чтобы… эх! – Прево в отчаянии махнул рукой. – Разве это монарх? Полководец? Шут гороховый, нацепивший золотые шпоры и раздувшийся от важности. Ворона в павлиньих перьях! Долой такого короля! Есть другой, его сын, и ему настало время ехать в Реймс! Франция ждет его! Без пастуха и овцы не стадо.

– Этими устами глаголет Господь! – очертил в воздухе крест аббат. – И он жаждет услышать новые обвинения.

– У Людовика Мальского есть дочь Маргарита, его единственная наследница, внучка нашего союзника – герцога Брабантского, – прервал короткую паузу Дорман. – Отец начинает вести переговоры о замужестве с графом Эдмундом, еще одним сыном Эдуарда Третьего. А ведь она богатейшая невеста Европы! Завладев таким образом Фландрией, Эдуард создал бы вторую Аквитанию; и вот уже два врага угрожают Франции – с севера и с юга. И Фландрии, как нашего лена, уже не существует!

– Черт возьми, – не выдержал прево, – однако и размах у островитянина! Обрубая один за другим корни, он добирается до самого ствола.

– Но что же, как вы думаете, предпринимает Жан Второй?

– На его месте следует воспротивиться такому союзу Плантагенета: пасть недолго будет оставаться открытой, челюсти станут смыкаться. Уяснил ли это король? Какие предпринял шаги, дабы избежать такой опасности?

– Он одобрил замысел Людовика, заявив, что это устраняет угрозу новой войны, и выразил уверенность, что теперь совсем рядом будет иметь доброго союзника в крестовом походе в лице Эдуарда Третьего.

Д’Оржемон в гневе обрушил кулак на стол.

– Если есть на свете два фанатика, помешанных на крестовом походе, то это король Жан и папа! Других двух таких олухов найти трудно.

Вслед за ним возмутился Жан де Вьенн:

– Мало того что он отдал Эдуарду половину Франции, он еще протянул ему руку дружбы! Жалкий король! Кого мы собираемся вызволять из плена? Он отдаст Плантагенету все королевство, а сам будет устраивать пирушки на клочке земли, который из сострадания выделит ему приятель.

– Что же дофин? – спросил у Дормана прево. – Он не может не знать о намечающемся браке и не выразить протеста.

– Я говорил с ним. Он сказал, что не только воспротивился бы союзу Фландрии с Плантагенетом, но и выдвинул бы на место Эдмунда своего брата Филиппа и этим устранил бы угрозу королевству с севера. У него есть хороший союзник – тот, что в Авиньоне; с позиций Церкви папа заставил бы Эдуарда отказаться от своих планов, узрев, к примеру, родство между принцем и дочерью Людовика Мальского.

Наступившая тишина была красноречивее всяких слов. И все понимали, что она означала. Осталось высказаться – решительно, без права на отступление, и каждый был готов сказать последнее слово. Как правило, ждали, кто первый.

Д’Оржемон неожиданно пожелал уточнить:

– Отчего Людовик Мальский решился на этот союз с англичанином? Его отец всегда был на нашей стороне.

Ему ответил прево:

– Они давно дружат; их связывает шерсть. Что такое Фландрия без сукна? Пустой звук.

– А Маргарита, бабка невесты? Какова ее позиция?

– Она ненавидит англичан. Как патриотка, она, конечно же, против этого брака.

На этот раз прево был короток и снова прав. В Кале, когда заключали договор о мире, Эдуард III помирился с Людовиком Мальским; мало того, они подружились, хотя и не без корыстных побуждений: Плантагенету был нужен такой союзник, Людовику – такой поставщик шерсти. Торговля – вот ключ к разгадке. Отец Людовика, граф Неверский, был верным вассалом короны. Однако это послужило ему во вред: поставки сырья из Англии прекратились, вельможи и города отвернулись от него, одна за другой прокатились по графству гражданские войны. В битве при Креси Людовик Неверский погиб. Сын не пошел по стопам отца и решил поднять пошатнувшийся престиж графской власти. Для этого требовался союз с горожанами, была необходима поддержка сукнодельных городов. Мотив: сближение с Англией, поставщицей шерсти. Место «этапа» – Кале. Вот откуда антифранцузская политика Фландрии.