Дочь Лебедя

Часть вторая

Это произошло после того, как я переехала обратно к отцу. В мою старую комнату. После того, как Нгуен помог мне сойти по лестнице квартиры на Рю дю Бак со всеми моими подушками, пепельницами и экранами для ламп.

…Я стояла в комнате перед комодом. В руке был стакан воды с таблетками. Ноги мои уже были ватными, потому что я уже проглотила их изрядное количество. Еще несколько штук, и передо мной была бы темнота, и я не смогла бы дышать. Я даже чувствовала, что уже не в состоянии сделать вздох. Еще несколько штук, и я разрешу, чтобы в меня вошла темнота. И именно в тот момент, когда я уже почти пожелала уйти в темноту, что-то екнуло во мне и сказало: «Нет!» На следующий день я все еще была жива, но помнила, как близка была темнота. И как мне было тепло от ощущения конца.

Разбудил меня Мишель. Я слышала, как он говорил, что нашел весьма оригинальным, что я предпочитаю спать на полу, и пока я думала, что ответить, он продолжал:

— Твой отец заболел, и мне нужно вернуться в магазин, а у Нгуена много дел. Тебе придется сходить в аптеку.

Я подождала, пока он выйдет из комнаты, чтобы попытаться подняться. Мне казалось, что ванная комната где-то очень далеко. Часы показывали четыре часа. Как бы продираясь сквозь вату, я смогла наконец «доплыть» до комнаты отца. Он беспомощно лежал на постели.

— Гепатит, — сказал он слабым голосом.

Мишель остановился у постели и произнес:

— Ты похож на черта, Джекоб.

Потом он сообщил, что нашел меня спящей на полу.

— Падение дома Ашеров, — сострил отец и попытался тихо засмеяться, и его тут же вырвало в тазик возле кровати.

Мишель подал мне рецепт.

— Рвота у него пройдет, когда ты принесешь ему это, — сказал Мишель. — Вперед!

Когда я принесла лекарство, Мишель уже ушел. Нгуен приложил палец ко рту и забрал у меня маленькие коробочки и пузырьки.

— Я сделаю все сама, — сказала я, но Нгуен отрицательно покачал головой.

— Он спит, — громким шепотом сказал Нгуен.

Почти весь день отец спал в своей комнате, а я в своей.

Нгуен принес ему прозрачный мясной бульон, но отец запустил в него тарелкой. Я порезала ананас крохотными кусочками, но он к нему даже не притронулся. За три дня отец потерял десять фунтов. Когда он не спал, он был невыносим.

По ночам я совершенно не могла спать. Таблетки оглушали меня, но я боялась заснуть, чтобы Феликс не смог причинить мне вреда. Там, за порогом ночи, он может стать мстительным. Однажды далеко за полночь я листала старые журналы, и когда наступила настоящая ночь — два или три часа, — я пошла в гостиную и набрала старый номер телефона в Лондоне. Там никто не отвечал, хотя дом купили давным-давно. Когда свет начал пробиваться на террасу, и уже было не страшно засыпать, я накинула пальто, вышла на улицу и влилась в поток людей, начинавших новый день. Воздух был чистый и теплый. Я могла оказаться в Лувре еще до того, когда он открывался. Я дождалась девяти часов, вошла и смотрела, смотрела, смотрела…

Однажды я даже дошла до Маре, расстояние, которое я никогда не преодолевала пешком. В восемь утра я оказалась у дверей студии Делоборда, когда евреи — владельцы лавочек подметали тротуар перед входом. В канавках вдоль тротуара текла чистая вода. Я посмотрела на угол, где впервые увидела Феликса…

Однажды утром, когда я была больше похожа на привидение, на меня снизошло простое и христианское решение. Отец заболел как раз в то время, когда я пыталась себя убить, и меня спасло Божье провидение, чтобы я ухаживала за ним. Провидение показало мне свою силу — мне следовало посвятить себя своему отцу, и я выполню его волю.

Нгуен учил меня, как следует снимать жир с бульона, пока кипят кости. Он учил меня резать лук-шалот так, чтобы он напоминал деревце. Я купила красивые салфетки, каждое утро срезала в саду цветок и ставила его в прозрачную вазочку, которую купила специально, ставила ее на поднос вместе со слабым жасминным чаем и несла отцу. Я позвонила доктору Эмери в Лондон, и он объяснил, что гепатит продолжается три недели, и что мне тоже нужно принимать лекарства. И что нужно точно знать, какой вид гепатита у отца. Французский доктор дал мне список трав, и я делала из них отвары. Отец уже не швырял в нас тарелками с едой, но иногда я находила его очки для чтения на полу и рядом скомканные газеты.

— Тебе что, больше нечего делать? — время от времени интересовался отец, но говорил он это с улыбкой, и я не злилась на него.

Я частенько спала на кушетке в его комнате, так как могла ему понадобиться ночью.

— Мне уже лучше, — говорил он, не желая, чтобы я ухаживала за ним в ночное время. Но я накрывалась клетчатым пледом и пыталась дремать в темноте.

Отец неохотно разговаривал со мной. Достаточно того, что между нами была Джулия, теперь еще прибавился и Феликс. Когда он подолгу сидел в ванной из целебных трав, которую я готовила для него, я шарила по полкам и шкафам, желая найти записку, фотографию или хоть что-нибудь, что могло связать его с Феликсом. Я нашла три австрийских шиллинга и гадала, ездили ли они вместе в Вену…

Однажды Нгуен принес конверт, который, видимо, оставили внизу у двери. Меня не было в комнате, когда отец вскрывал его. Когда я вернулась, он уже порвал большую черно-белую фотографию на крохотные кусочки. Они валялись у него на покрывале.

— Что это? — спросила я.

— Мусор, — ответил отец. Я увидела у него на глазах слезы. Я собрала кусочки и пошла в кухню, чтобы их выбросить. Неожиданно я решила отнести их в свою комнату и там собрать воедино, но Нгуен был в холле и забрал у меня эти кусочки, как будто он специально ждал меня. По бумаге было видно, что фото печатали в дорогой мастерской. Когда я вернулась в комнату отца, постель была пуста и дверь в ванную комнату закрыта. Я села на постель и увидела на полу маленький клочок бумаги. На нем были напечатаны следующие слова:

«Маленькая птичка решила, что может летать, но разбилась».

Я сразу же пошла и поставила свечку всем святым. Когда я вернулась домой, то выбросила книгу по популярной астрологии. Я также вычеркнула телефон Розы из своей записной книжки.

Однажды позвонила Сильви. Я сказала Нгуену, что не хочу говорить с ней. Но как-то она перехватила меня.

— Мне так много нужно рассказать тебе, — сказала Сильви. — Поверь мне, ради Бога!

Но я так боялась услышать то, что она может сказать мне. Я ответила, что ничего не хочу слышать, и почувствовала, что принесла огромную жертву. Через несколько дней она позвонила опять. Отец уже лучше себя чувствовал, и он сам говорил с ней.

— Сильви просила тебе передать, — сказал он, — что она беременна.

«Ты выиграла, — подумала я. — Ты — единственная из нас, кто выиграл!»

Мой отец занялся продажей подделок и репродукций. После того как закрылся магазин на Рю Джекоб, он сказал, что для того, чтобы выжить, это просто необходимо. Мишель уехал в Прованс. Он приглашал нас приезжать и навещать его, когда нам захочется, но мы прекрасно понимали, что говорил он это только из вежливости.

Когда я паковала вещи, чтобы освободить эту огромную квартиру-апартаменты, я нашла урну с прахом Джулии. Она стояла в плотной картонной коробке в гардеробе. Я взяла с собой два чемодана одежды, коробку книг и положила урну в маленькую сумку.

Мы выехали из апартаментов ровно через четыре года после смерти Джулии. В тот вечер мы поужинали с отцом в «Куполе», хотя он уже так давно не ходил по ресторанам! Он возненавидел выходить из дому, поскольку боялся столкнуться с людьми, которые знали его раньше. Но дома не было еды, и я решила, что это может нас развеселить.

Когда я выходила из комнаты, то потушила ароматную свечку, горевшую в гостиной. В стаканчике оставалось несколько сантиметров зеленого воска, и не было смысла зря переводить его. У меня разболелась спина и шея от того, что я двигала мебель и паковала ящики. На улице было сыро, у меня также начали болеть и руки. Мы стояли у дверей дома и молча ждали такси. Мы стояли возле этой двери в последний раз. Новый адрес казался мне нереальным, какой-то выдумкой, но все было уже упаковано и мы могли переезжать. Я почти поверила, что мы потеряли все, но мой отец считал, что здесь какая-то ошибка. Я уже распрощалась с мыслью о счастливой жизни, подобные надежды годны были разве что для шлюх. Я уже не выезжала из Парижа два года. С тех пор, как ушел Мишель, мы перестали путешествовать. Когда я вернулась к отцу, моя жизнь по моей доброй воле сузилась до занятий хозяйством и домом. Потом вдруг, почти незаметно, мои занятия сузились до усилий, чтобы мы просто могли выжить.

Мужчина за соседним столиком заказал устриц, мы же ели хек — он был самым дешевым.

— Жемчуг выглядит таким красивым, — заметил отец, когда я прикоснулась к бусам. Теперь я не боялась носить украшения Джулии, те, что еще остались. С изумрудами мы распрощались давным-давно, когда штрафы и плата адвокатам съели все остальное в лавке. Потом мы проели две бриллиантовые броши, ожерелье из аметистов — неважный вклад в бюджет, — его хватило нам лишь на два месяца, — и кольца с сапфирами. Именно тогда я и отпустила Нгуена.

Мы пили Божоле, а отец жаловался.

— Мы могли бы заказать Романе-Конти, — мечтательно заметил он, его глаза так и шарили по залу. Я увидела, как сзади его по проходу идет Блелот, чья лавка процветала на набережной Вольтера; он был главным конкурентом и врагом отца и всегда получал то, что хотел. Блелот увидел меня, я ему улыбнулась, и он сказал:

— Привет, Флоренс, как жизнь?!

Отец тоже изобразил улыбку, оскалив зубы.

— Салют! — прокричал он, и Блелот даже отпрянул назад, так как отец крикнул очень громко, потом похлопал его по плечу.

— Как дела? — спросил он. Отец в ответ лишь кивнул и улыбнулся.

— Садитесь и выпейте с нами, — сказал отец и обратился ко мне: — Ну, где же наше шампанское? Боже, как плохо они стали здесь обслуживать!

Я ждала, что станет делать Блелот. Если он присядет к нашему столику, мне придется заказать шампанское — бутылку «Дом Периньон» за четыреста двадцать франков, чтобы отец мог доказать, что у него все в порядке. Остроносая женщина в мехах, которая была с Блелотом, пожала руку отца и любезно кивнула мне. Она взяла его за руку.

— Нам нужно идти. Выпьем в следующий раз, — сказал Блелот по-английски.

— Тебе не следовало делать этого, — сказала я, когда они ушли.

— Почему бы и нет, он нормальный парень, — заметил отец.

— Ты же его ненавидишь, — возразила я.

— Флоренс, почему ты всегда вмешиваешься не в свое дело? — спросил он и положил в тарелку кресс-салат. Он сжал кулаки, улыбка пропала.

— Мы не можем позволить себе лишние траты — вот почему, — сказала я.

— Я никогда не брал ни одного твоего пенни. Понимаешь, ни одного!

— Я обещаю больше не вмешиваться в твои отношения с друзьями, — тихо сказала я.

— Ты считаешь, что это я во всем виноват, поэтому ты взяла на себя право вести себя как жандарм. Но я никогда не брал ни одного твоего пенни, — повторил он.

— Если кухня будет в темно-синих тонах, ты не думаешь, что там будет слишком темно? — спросила я.

Я научилась отвлекать его новыми идеями, когда он начинал себя вести подобным образом. Он клевал на наживку и начинал размышлять.

Некоторое время все было более или менее нормально.

Я дала девушке на чай в гардеробе пять франков, хотя нужно было дать десять. Но если я дам ей десять, то мы не сможем поехать на такси. А идти пешком слишком холодно.

Пальто отца было темно-зеленого цвета, элегантное и дорогое. Это пальто оставил отцу Мишель. Он донашивал все вещи, которые Мишель не взял с собой, возвращаясь в Прованс. И скоро я начала делать то же самое. Я тратила деньги только на колготки, так как я гордилась своими ногами. А так я с удовольствием носила мужские кашемировые свитера со скромным вырезом, мягкие просторные рубашки. В них было так приятно и удобно.

После Венеции ко мне не прикасался ни один мужчина. Я предпочитала считать, что после Феликса моя жизнь остановилась. Но чужие руки и губы, которые касались меня в Венеции, снова всплывали в памяти, неприятные воспоминания… Я воспринимала людей, как в кино, — проходят годы, а я помнила их такими же молодыми.

Отец прошел вперед. Официант коснулся моего плеча и сказал:

— Мсье?!

Я обернулась, мне не понравилось, что он мог так ошибиться. Я предпочитала считать, что у меня свой стиль одеваться. Он отдал мне отцовский зонтик.

— Эрги скоро выйдет из тюрьмы… — сказал вдруг отец в такси.

— Пожалуйста, не давай ему наш новый адрес, — попросила я.

Отец засмеялся.

— А что, если он понадобится мне?

— Тебе он не нужен. Самое плохое, если ты встретишься с ним, или если тебя кто-то увидит с ним.

— Я могу позвонить ему, — тихо сказал он.

Я напомнила ему о новом телефоне.

— Ты должен будешь сначала говорить с телефонисткой, а это не очень-то приятно. Я уверена, что «они» отмечают, кто будет ему звонить.

— Почему ты согласилась, чтобы нам поставили именно такой телефон? — спросил он, — наверное, по нему совершенно невозможно звонить за границу.

— Именно этого и стоит избегать, — сказала я.

— Мне кажется, хорошо, что мы решили переехать, — заметил отец, когда я доставала кошелек. Он сказал это таким тоном, как будто мы просто из-за каприза решили выехать из апартаментов.

Он стоял в холле и смотрел на Куроса. Мы не могли себе позволить вызвать специального перевозчика предметов искусства, поэтому Курос остался один. Его длинное и стройное тело сияло в ярком свете. Мы должны были завернуть его в одеяла завтра и везти в такси. Все остальное ушло с аукциона, чтобы расплатиться по счетам. У нас совершенно не осталось денег.

— Мы его любили, правда? — сказал отец. — Маленький негодяй!

Новая квартира была далеко отсюда. Там, на длинном бульваре, стояло множество домов, проходили разные маршруты автобусов.

Это была крохотная квартирка, но у каждого из нас была спальня. Одна ванная комната и маленькая гостиная. Курос, лишенный пространства и света, без темных стен, подчеркивавших его красоту, выглядел, как большая кукла, вылепленная из хлебного мякиша.

Будды у нас уже не было.

— Это была хорошая сделка, — сказал отец.

У нас и впрямь оказалось достаточно денег, чтобы мы могли просуществовать год или даже больше, потому что квартира стоила довольно дешево. Я хотела работать в каком-нибудь антикварном магазинчике на левой стороне Сены. Например, в «О Бо Пасса». Они продавали вещи почти как у отца — старинные вазы, головы и торсы, египетские безделушки. Отец согласился, что это неплохая идея. Но когда мы стали просматривать список тех, против кого он не возражал в качестве моего шефа, ни один из них не был им одобрен.

— Этот, — говорил он, — жулик, а у этого нет ничего приличного. — Одного он знал слишком хорошо, а другого слишком плохо.

Мне не хотелось оставлять его одного на целый день. Он разложил длинный-длинный стол от кухни до гостиной и начал распаковывать книги по искусству. Отец старался найти в первую очередь книги по скульптуре.

— Хорошо сделаны отливки, — сказал он, подняв очки на лоб. — Просто удивительно, что они могут делать сейчас с новыми материалами. Округлые формы правда выходят лучше, чем вещи с мелкими деталями…

Он все записывал, зарисовывал — чудесные академические рисунки — головы и фигуры. Он рисовал по памяти. Он показал мне набросок роденовского «Мыслителя» с крылышками за спиной.

— Мне не нравится, — заметила я.

— Да это просто шутка, — сказал он и разорвал набросок.

Он постоянно рассуждал об отливках.

— Женщины Танагры в развевающихся одеждах, амуры с могил гетер, и если они округлые — то это прекрасно. Они не могут быть репродукциями музеев, потому что музеи уже давно занимаются этим пиратством, — говорил отец. — Или того хуже, — добавил он. — Они будут требовать денег.

— Но ты собираешься заниматься этим, и кому же ты хочешь продавать отливки? — спросила я.

— Увидишь, — ответил он. Наброски громоздились с одной стороны стола. Рядом стояла забытая чашка кофе. Я вымыла ее и блюдце и принесла ему свежего кофе. Когда я ставила чашку на стол, она качнулась, и часть кофе пролилась на книгу.

— Ты все испортила! — заорал он, промокая кофе рукавом. Он повернулся и взглянул на меня с такой ненавистью, что я ушла и заперлась у себя в комнате. Когда я вышла, он сидел, наклонившись у стола, и плакал.

— Прости меня, Флоренс, — сказал отец. — Но ты действительно погубила все. — Он был прав.

— Единственное, что мне нужно, — это идея, которая может принести нам миллион, — сказал на следующий день отец. — И тогда все будет в порядке.

Я надела пальто и сказала с улыбкой:

— В Дрюоте будут выставлены новые лоты из археологических раскопок, ты не хочешь пойти со мной?

— Дешевые ублюдки, — сказал он. — Я не желаю их видеть!

— Не обязательно с кем-то разговаривать. Мы можем просто посмотреть. Они не для продажи. Пойдем, будет интересно.

— Я знаю обо всем больше, чем все они вместе взятые, — бормотал он.

— Но я же говорю тебе, мы не станем ни с кем разговаривать. Посмотрим на лоты, и все. Разве тебе не хочется пойти со мной? Давай, собирайся!

— Я занят, — сказал он, указывая на стол. Он перестал ходить к Дрюоту сразу после болезни и разорения, и ему не понравилось мое предложение.

— Я должен все же докопаться…

— Разве не может адвокат заняться этими делами? — спросила я.

— Никто не в состоянии правильно понять…

— Может, стоит попросить Мод, чтобы она помогла тебе? — спросила я. Она прислала нам открытку с птичками и приписала: «Поздравляю с новосельем!» — Мод любит тебя.

— Нет, нет, только не Мод! Она добрая душа, но я не хочу, чтобы она вмешивалась в эти дела.

— Почему?

— Потому что это не ее дело. Это мое дело!

Я пошла к Дрюоту. Когда на продажу собираются выставить лоты по археологии и этнологии, там никогда не бывает ничего приличного. Я пошла туда, потому что мне хотелось, чтобы туда пошел отец, и я чувствовала себя такой одинокой и безразличной ко всему.

В зале чувствовалась тишина абсолютного равнодушия. Мимо выставленных вещей медленно, как бы выполняя определенный ритуал, двигались, рассматривая их, какие-то странные и скучные люди. Их глаза скользили по бесформенным фигурам и, конечно, не было ничего интересного. Я пошла по Рю-де-ля-Гранд-Бательер и заглянула в окно ресторана. Снаружи было выставлено меню на итальянском, мне так хотелось зайти и перекусить здесь. Но если бы я начала обедать в ресторанах, то наших сбережений нам не хватило бы даже на полгода. Этрусская парочка съела все, что мы имели…

Этрусская пара с крышки гробницы была собственностью отца немного больше недели, когда он пригласил приехать эксперта из Лондона. Он так гордился этой парочкой, что даже пригласил консьержку, чтобы она посмотрела на них. Он никогда прежде не вел себя так.

— Ты не считаешь, что это глупо? — бормотал Мишель.

Он стоял рядом со мной у двери, когда отец заставил консьержку обойти вокруг экспоната, стоявшего посредине комнаты. Его интересовало мнение простой женщины, ему было нужно ее восхищение. Она бормотала:

— Браво, месье, это так красиво! Сделано великолепно!

— Ты поняла? — спросил меня Мишель. — Она считает, что это работа твоего отца.

— Откуда она может что-то знать, она же консьержка.

Этрусская парочка была самой интересной и практически единственной вещью в нашей пустой гостиной. Фриз, лошадь, бронзовые кошки, фигурки из слоновой кости, сидящая Исида и пригнувшийся Осирис, — все они покинули нас, чтобы заплатить за эту парочку. Туда же ушли терракотовые наяды, гарцующие по волнам, проволочные свирепые солдаты и многое, многое другое.

— Мне нравится так много свободного пространства, — заметил Алексис, увидев, какой пустой стала наша гостиная.

— Да, — сказал эксперт Британского музея, увидев Будду, стоявшего на кофейном столике. — Как приятно снова увидеть его.

Отец стоял рядом с этрусской парочкой. Потом эксперт, мистер Смит-Джонс в твидовом пиджаке, потертом от времени, обошел вокруг этрусской скульптуры несколько раз и, не сказав ни слова, пошел и сел на диван.

— Боже, — шептал Мишель, он стоял у дверей вместе со мной. — Пошли со мной.

На кухне он приготовил маленькие английские сандвичи, а я заварила чай, как будто мы предлагали жертву, чтобы умилостивить судьбу. К тому времени я уже достаточно давно работала для отца, чтобы знать, насколько плохим может быть плохое мнение.

Когда мы вернулись в гостиную с подносами, сандвичами и чаем, отец сидел на диване. Его руки были как пустые перчатки, они безжизненно торчали из красных рукавов. Ни он, ни эксперт из Британского музея не сказали ни слова, пока мы находились в комнате. Я вышла, и за мной последовал Мишель.

— Неважные дела, — сказал он, потрепав меня по плечу. — Этот тип распознал фальшивку. — Я вдруг четко осознала, что настало время моему отцу расплачиваться за его упрямство и грехи. Это было неприятное и противное ощущение.

— Он же не собирается продавать этот «шедевр». Так что какая разница? — спросила я.

— Не уверен, — ответил Мишель.

С тех пор отец постоянно названивал по телефону в Лондон, Калифорнию, Грецию, Турцию, Лихтенштейн и Базель.

— Ты же не собираешься продавать их, правда? — с надеждой спрашивал его Мишель.

— О, — отвечал отец, — как только ты приобретаешь вещь, все сразу меняется. Настоящий азарт бывает только тогда, когда ты стараешься завладеть вещью. Теперь, когда она побывала в моих руках, я, пожалуй, могу с ней расстаться. Кроме того, — продолжал отец, — ни одно произведение искусства не должно оставаться надолго в одних руках. Коллекция — это всего лишь защита на случай плохих времен, финансовая прокладка. Есть только один способ сохранить вещь у себя навсегда — это разбить ее на мелкие кусочки! — Как же он был прав!

— У тебя мало времени, — предупреждал Мишель. — Дурная слава бежит очень быстро.

— Не будь дураком и не впадай в истерику, — храбрился отец.

Были письма и телеграммы, к нам приходили люди. Многие хотели купить Куроса. Иногда в день было по два или три визита. Наконец этрусков купил небольшой американский музей. Меньше чем через месяц после того, как парочка прибыла к нам, приехали упаковщики предметов искусства, чтобы забрать ее у нас.

Отец и Мишель были страшно рады, так что мы уехали на две недели в Агадир в Средиземноморский клуб.

Мой отец расслаблялся на террасе, плавал в бассейне. Мишель и я сидели в баре, расположенном под нескончаемыми окнами номеров, выходящих в сад и на бассейн.

Мы ездили на пляж на верблюдах и пили холодное шампанское. В конце концов мне все надоело.

— Что мы здесь так долго делаем? — спрашивала я.

— Джекоб хотел отдохнуть и погреться на солнце, — отвечал мне Мишель.

— Но у нас столько друзей, владеющих прекрасными домами, что мы здесь делаем среди всех этих незнакомых нам людей?

— Джекоб хотел перемен, — объяснил Мишель и добавил: — Гораздо лучше расслабляться среди незнакомых людей…

Отец, увы, продал парочку не тем людям! В том провинциальном музее в Америке был умница профессор, трехголовый змей, — у него оказались знакомые в Британском музее. Мы узнали об этом позже — в то время казалось, что нам просто не повезло.

Отец мог оказаться в тюрьме за мошенничество. Ему еще повезло! Пришлось вернуть деньги американскому музею. Огромная сумма! Были арестованы все ценные бумаги и счета отца, начались бесконечные проверки.

Мы позднее узнали, что парочка была весьма церемонно разбита в американском музее в присутствии куратора и экспертов по этрусскому искусству.

К сожалению, вся эта история просочилась в прессу. Журналист, писавший о художественных аукционах в «Интернешнл Геральд Трибюн», разразился статьей под названием «Мошенники процветают». Мишель страшно испугался, как это отзовется на его добром имени.

«Кого волнует Дюпюи? — спрашивала я себя. — Это отец сел в лужу».

Отец как-то пришел ко мне и сказал, что все деньги Джулии он угрохал на покупку этрусской парочки.

— Неужели ты действительно считал, что эта вещь подлинная? — спросила я отца, когда мы уже жили в маленькой квартире. — С твоим-то опытом!

— Иногда так сильно хочется чего-то, что совершенно не обращаешь внимания на то, что знаешь на самом деле! — ответил отец.