Дочь Лебедя

Часть третья

Лето. Она вышла, чтобы купить продукты к обеду. Небо стало одновременно холодного голубого и телесно-розового цвета, чувствовалось, что что-то надвигается, но шума еще не было, в воздухе пахло озоном. У сточных канав, там, где улицы переходили в проспекты, белыми волнами неустойчивых очертаний был прибит мусор. Люди, поднимавшиеся из метро случайными парами, двигались бесшумно. В руку врезаются ручки пластиковой сумки с овощами; если бы ее ноги были короче, то дно сумки касалось бы земли. Чернокожие мальчишки в шортах, идущие сзади, ухитрялись задевать ногами и пинать сумку. Она покупает продукты каждый вечер и ведет благоразумную и размеренную жизнь.

С ней сейчас все в порядке, она почти американка. Она живет с Беном уже десять лет и восемь из них — в Нью-Йорке.

— Поезжай, — сказал ей отец, — ты же все-таки американка. Поезжай домой, а я останусь здесь.

Это чтобы ей было понятно, что он храбрый и самостоятельный; как будто в Европе существовала какая-то опасность, как будто опять могли перерасти в войну бесчисленные европейские передряги: инфляция, безработица, забастовки, смена правительств. Как будто ему хотелось остаться одному.

Она наблюдала за ним с постоянной тревогой. В первые два года на новой квартире он располнел, отказывался говорить по-французски или отвечать по телефону. Его лоб покрывался потом при воспоминании о каждой прежней ошибке, и нужно было убеждать его принимать таблетки, чтобы он мог поспать больше чем два часа в сутки. Потом, когда они в конце концов были вынуждены продать Куроса, Джекоб, казалось, поправился; как только статуя была упакована и отправлена в Лозанну, он стал самим собой. Он путешествовал, подолгу разговаривал с Мишелем по телефону, ездил с Алексисом в Италию и чувствовал себя прекрасно, и ей нечего больше было делать.

— Ты должна жить своей собственной жизнью, — как-то сказал он. Она с удивлением наблюдала за тем, как его недомогание отступало. У нее не оставалось причин следовать клятве. Когда она встретила Бена, ей казалось, что она нашла человека опытного, надежного.

Бен был согласен с Джекобом, который постоянно внушал ей:

— Настало время взрослеть и отправляться домой. — Хотя, проведя в Европе двадцать лет, он почти совсем забыл Америку, а она ее вообще никогда не знала.

Способы освоения Америки были не более интересны, чем гайки и гаечные ключи, карнизы для занавесок, гвозди и штепсельные вилки в пластиковых пакетиках на крючках в магазинах скобяных товаров. И еще контроль. Отметки у агента по недвижимости с лживыми хищными глазами, отметки в грязном офисе владельца дома, в телеграфной компании. Ответы телефонной станции, продуктовому магазину, химчистке, страховой компании: сколько мы зарабатываем, как долго мы жили там, где мы жили раньше, когда мы желаем, чтобы нас начали обслуживать. После всех этих вопросов Бен себя чувствовал так, как будто его протащили сквозь мясорубку, но она лишь потешалась. Это было формой внимания, проявлением порядка. Бена поражала ее готовность зарегистрироваться везде, где только можно.

— Я годами не платил в Америке налогов, — сказал он, проведя рукой по тому, что еще осталось от волос, — с тех самых пор, как посещал здесь школу.

— Я тоже никогда не платила налогов, но я хочу платить их, — возражала она. Он убеждал ее, что она ничего не зарабатывает, хотя по ее разговорам в Париже он решил, что ей светят какие-то деньги.

— В Америке я получу деньги, когда мне стукнет тридцать, — часто повторяла она.

Когда она долго не вспоминала об этом, тогда говорил Джекоб:

— Не забывай, в Америке у тебя будут деньги. Ты будешь богатой женщиной.

В день ее тридцатилетия прибыл первый чек. На шестьсот долларов! Бен рассмеялся.

— Завтра утром придет еще один, — сказал он, чтобы утешить ее.

Она пошла и все деньги истратила на шерстяное пальто для Бена, но на следующий день чек не пришел. «Итак, — думал он, — теперь мы будем платить налоги с ее шестисот долларов в год».

Нью-Йорк атаковал их, как только они приехали, он разрушал их тела изнутри. Появились ревматические боли в суставах рук, шеи, жжение в запястьях. На его коже выступила аллергия к чему-то, чем пользовалась китайская прачечная, стирая их постельное белье. А она постоянно травилась то телячьими отбивными, то майонезом, то тунцом, которые покупала в кулинарии. Они подключили кабельное телевидение, и теперь, когда они лежали в постели, молодая актриса, играющая ребенка, одержимого дьяволом, извергала на них зеленую желчь. У Бена разболелись зубы, и он отправился к дантисту, который прописал что-то, о чем они никогда не слышали; в итоге пришлось удалять корень. А в последующие две недели Бену сверлили кость в челюсти, и он приползал домой почти в обморочном состоянии от принятых лекарств, и за все это они заплатили тысячу долларов. Частенько по утрам она просыпалась от сильной сердечной аритмии. Они были совершенно беспомощны в этом безжалостном месте, и оба боялись умереть здесь.

Когда они беседовали с представителем страховой компании, он поинтересовался, если ли у них иждивенцы. Они покачали головой и ответили — нет, а потом она спросила:

— А мой отец?

А чиновник спросил, зависит ли он от них материально, и она сказала, что нет, тогда он возразил:

— Тогда он не иждивенец.

И объяснил им, что им не нужно страхование, так как у них нет никого на иждивении. И их жизни, которые в Париже означали друзей, работу, отдых, погоду, изменили свой смысл. У Бена осталась единственная цель — зарабатывать деньги, у Флоренс — готовить обеды. И все их склонности, привязанности, предпочтения оказались прочно привязанными к их действиям, так что даже без большого количества денег они жили довольно сносно.

В Париже они не замечали, что становятся старше, и не замечали, что не были богаты, и их друзья не возражали против того, чтобы ходить пешком по бульварам. Бен продавал свои эскизы, а она помогала отцу составлять каталоги и делала небольшие переводы с французского на английский.

Когда-нибудь у них будет дом за городом и машина. Пока у них есть медицинская страховка и заем в банке. Они стали старше, но все еще недостаточно. Кажется, что у них нет возраста, потому что нет ничего, что указывало бы на него. Нет детей, нет машины, нет дорогой добротной мебели Голый пол и разрисованные окна. Они все еще только начинают.

У Бена в кабинете два стола: на одном он раскладывает листы бумаги, прикрепляя их к бледно-зеленой поверхности прозрачной клейкой лентой, а на другом стопочками сложены бланки и счета. Большую часть времени он проводит, разбираясь в счетах, а не занимаясь своими рисунками, с повторяющимися сатирами, скачущими через золотые ветви, повторяющимися же листьями и цветами, фруктами и пчелами. Их сущностью стала необходимость соответствовать, идти в ногу со всеми, держаться на плаву. Он переехал сюда, чтобы добиться успеха, заработать деньги, а теперь обнаружил, что он на волне долгов и случайностей, как планктон в бушующем океане, который мягко поднимается и опускается вместе с колебаниями рынка и от которого ничего не зависит.

У Бена было свое собственное мнение по очень многим вопросам, которым он отказывался поделиться. Он почти всегда держал его при себе. Он был удивительно красив до двадцати пяти, был интересным до тридцати. Невинное лицо и мягкие светлые волосы, точеный профиль, как будто нарисованный кистью большого мастера, узкие запястья и лучистые глаза. Когда он учился в Вене, девушки были от него без ума. Он позировал обнаженным с одной из них в объятиях для картины одного довольно известного художника «Персей и Андромеда». Художник жил в Грабене, и картины его продавались как открытки в художественных магазинах. С возрастом черты Бена потеряли свою утонченность, но тогда он уже жил в Париже. Он был общителен: держался свободно и был остроумен в разноязычном обществе людей со сходными судьбами. Его родители были спокойные респектабельные люди, которые преподавали живопись в какой-то художественной школе, в Калифорнии; когда они получали от него письма, написанные на фирменной бумаге разных отелей, они считали, что он прожигает жизнь.

Бен временами чувствовал в себе способность летать. Он пользовался успехом у богатых женщин, привык к тому, что за него платили другие, ему казалось, что нет ничего дурного в том, чтобы весело проводить время. Его приятели критично относились к немодным туфлям или к грязным волосам, но никогда не критиковали поступки друг друга. Каждое мгновение его жизни было столь полным, что единственное, чего хотелось, так это еще немного того же самого, еще одного такого же мгновения. Не вставало даже вопроса о борьбе — за что?

С Ниной он объездил все самые прекрасные уголки Европы, он присутствовал на свадьбах ее друзей, флиртовал с другими девушками, что часто угрожало спокойному течению его повседневной жизни.

Он сидел на обедах, где чуть ли не каждая женщина за столом была с ним близка, и в этом он видел подтверждение своему исключительному обаянию. Но годы шли, и он наконец понял, что любой другой мужчина знал этих женщин так же хорошо, и то, что он считал своим личным триумфом, было просто подтверждением обыденного отношения к любви.

А затем он долго топтался на одном месте. Его стало посещать странное чувство потери, это было как похмелье: быстро исчезающее, неприятное, без определенных причин. Он ждал внимания, к которому привык, но его не было; глаза окружающих безразлично скользили по его лицу, тогда как раньше они бы засветились, ожидая приглашения. Потом Нина уехала путешествовать без него и не вернулась, решив пожить в Индии, в Кашмире. Он думал, что это просто ее прихоть, но появился управляющий дома и заявил, что рента не уплачена, и поинтересовался, будет ли он платить или съедет. И поскольку он не мог позволить себе жить столь роскошно, он съехал.

Он раздался в кости, его волосы поредели, и он понял, что дальше он не может жить так, как прежде, что ему нужно что-то делать.

Он вернулся в Вену, собрал документы, достал свой студенческий портфель, созвонился с людьми, которые производили декоративные ткани. Он занимался самобичеванием, считая, что ему наконец приходится расплачиваться за прошлые хорошие времена. Он настолько привык, что другие за него платят, что в первые годы своей работы художником-декоратором он нередко замирал у стола, клал на него кисточку и ждал, что его кто-то спасет.

Бен упустил свой шанс, он промелькнул, пока он спал, читал журнал в фойе аэропорта, думал о следующем блюде. Все прошло. А теперь он самый обыкновенный человек, которого все еще посещают мысли о том, какой должна была бы быть его жизнь: записная книжка в кожаном переплете на прикроватном столике в «Ритце», вечеринка в замке, куда гости прибывают на вертолете, официанты, предлагающие ему кубинские сигары. Париж у его ног.

И вот он не в Париже, а в Нью-Йорке, сидит за своим письменным столом с кисточками, ручками, линейкой и скальпелем, который он использует для того, чтобы срезать ошибки. В два ряда, по семнадцать в каждом, выстроились баночки с краской. Здесь нет тридцати четырех цветов, они повторяются: желтый, два кобальта, три зеленых… Он только что закончил тропическую серию — двадцать четыре листа, четыре варианта по шесть рисунков каждый: пальмы, туканы, манго и ананасы. Не самая лучшая его работа. Он всегда заботился о том, чтобы все оттенки цветов были тщательно воспроизведены на нежном шелке… Ему сорок восемь, и он сдался.

Это состояние было общим у них с Флоренс. Это было в них еще до того, как они встретились, и именно это их объединяло, эта уверенность, что шанс упущен, прошлое изломано, и будущее ничего не изменит. В тот вечер, когда они встретились, он долго разглагольствовал по поводу упущенных возможностей, — это был его обычный трюк. Он заметил странную девушку в мужском свитере, на лице которой не было никакой косметики и которая выглядывала из-за своей челки, как испуганный зверек, запертый в клетку здравого смысла.

— Я бы хотела стать очень старой, но при этом пребывать в добром здравии, величественной и возбуждающей любопытство, — сказала она.

— Почему? — спросил он, хотя понял, что она имела в виду.

— Потому что в этом случае вы уже больше ничего не ждете, — ответила она.

— А чего ждете вы? — поинтересовался он.

— Ничего, — ответила она. — Поэтому проще быть старой.

Она улыбнулась ему грустными глазами, и выражение ее глаз сделало улыбку правдивой. Чему можно было доверять, так это покорности.

Их разочарования очень подходили друг другу; они притворились, что полюбили друг друга.

Ей нравилось, что он похож на морщинистого ребенка, на старую куклу. Она так долго общалась со статуями, что с куклой было даже проще. Старинные и сломанные вещи были привычными; через призму оплошностей и упущений она могла видеть, что было прежде, не то, что есть. Ей нравились его нервные руки, то, как у него перехватывало дыхание, его американский акцент. Они говорили о туфлях ручной работы, о тростях и минеральных источниках. Через несколько дней они вместе отправились в Виши, где остановились в большом белом отеле и где пили воды из оловянных чашечек, которые наполняли водой из позолоченных кранов женщины в белых шапочках. И еще они лежали на большой белой кровати и прикасались друг к другу медленно и осторожно. Без одежды он выглядел гораздо моложе. И ее, и его кожа была гладкой, при опущенных шторах неторопливо они исследовали друг друга как любопытные дети.

Так продолжалось долго. Его прикосновения были легки и неторопливы. Им была не нужна страсть, лишь спокойная игра с телами друг друга, обнаженными и прохладными. Все так сдержанно, так спокойно, что жар и страстное желание, вызванные ладонями и губами, уходили куда-то в область солнечного сплетения.

Для него это равнодушие было привычной хитростью. Когда он был молод и красив, женщинам приходилось им овладевать, его нужно было долго упрашивать и, более всего, в постели; тогда результат определялся степенью его благосклонности, теперь это было его искусство. Ей нравились его ленивые ласки, она принимала их, но она не позволит ему войти в нее. Все что угодно, только не это.

— Больно? — прошептал он ей, когда его тело оказалось сверху.

— Нет, — ответила она, — но я сейчас заплачу, не надо.

Он уступил. Возбуждение само по себе было достаточно приятным.

Они были вместе уже десять лет, и он ни разу не вошел в нее. По ночам она плакала в его объятиях из-за кошмаров, о которых никогда не рассказывала. Они держались за руки в самолетах, думая о смерти. Они вместе заполняли бланки и вместе лгали окружающим, что они семейная пара. Последние пять лет они даже не дотрагивались друг до друга в постели, она спала во фланелевой ночной рубашке, а он в старой футболке. Они делили пищу и деньги, они делили друг с другом жизнь, их судьбы были неразрывны. Они оба для себя однажды решили, что посредственное нормально, и теперь старались быть таковыми. На него иногда нападали приступы воспоминаний о кожаной записной книжке на мраморном прикроватном столике в дорогом отеле, но он никогда об этом не рассказывал. Если бы он стал говорить о прежней роскоши, то лишился бы того, что имел сегодня.

А у нее по-прежнему был Феликс, который был мертв, мертв вот уже пятнадцать лет.

Зимы в Нью-Йорке очень солнечные; от этого они не становятся короче, но солнечный свет опровергает зимнюю спячку. С первого года жизни здесь она была очарована фестивалями: оранжевые, желтые и белые зубки кукурузы из леденцов на День Всех Святых, алтей на День Благодарения, шоколадные деревья на Рождество, шоколадные сердечки в День Святого Валентина и шоколадные яйца на Пасху. Всякий раз, когда темп замедлялся, она уже знала, что пора выйти и купить конфет.

День Святого Валентина, звонит Дебора; Флоренс зажала телефонную трубку между плечом и подбородком и что-то помешивает в кастрюле. Она готовит сладкое.

— Хоть бы один цветок! — говорит Дебора.

— Ну, ты же знаешь его совсем недавно, — говорит Флоренс, ставя кастрюлю на стол и открывая холодильник.

— Дерьмо, убила бы его! — продолжает Дебора.

— Но еще только четыре часа, — успокаивает ее Флоренс. — Может быть, когда ты приедешь домой, тебя будет ждать огромный букет роз.

— Я для него в постели делала все, а ты думаешь, он хоть раз… — настойчиво возмущается Дебора.

Флоренс поджимает губы. Она не желает слышать ни о чем подобном.

— Давай лучше о цветах, — перебивает она. — Я уверена, что все будет в порядке, вот увидишь.

— В прошлом году я получила цветы от трех мужчин сразу, — говорит Дебора. — Хотелось бы мне знать, что же произошло на сей раз. Боже, в прошлом году я даже не ходила заниматься гимнастикой!

Флоренс тоже занималась гимнастикой несколько лет назад, но результат совсем не оправдывал усилий. К тому же там было общество женщин, которые ей совсем не нравились, такие, как Дебора.

— Тебе-то полнота не грозит, — говорит Дебора. — Ты можешь есть все что угодно и не набираешь ни грамма.

— Гм, — буркнула Флоренс.

— Это потому что ты высокая, а мне приходится постоянно следить за собой, — добавляет Дебора. — Далеко не каждый мужчина любит чувствовать студень под рукой.

Флоренс опять что-то размешивает, добавляя масло и сахар.

— Конечно, Бен не станет глазеть по сторонам, он не из тех, — говорит Дебора, но это явно не комплимент.

«О, но он смотрит», — может возразить Флоренс, или: «Он смотрел». Это чтобы сбить с Деборы высокомерие и самонадеянность.

Дебора добавляет:

— Он никогда так не поступит с тобой.

«У него есть подруга!» — хочется ей крикнуть Деборе просто для того, чтобы та заткнулась.

Ей известно, что Дебора живет в мире постоянных сражений с мужчинами, что ее возбуждают кровь и страсть.

— Я чувствую, что не должна с готовностью принимать поражение, — говорит Дебора.

— Но я не думаю, что это можно считать поражением, — возражает ей Флоренс.

— Без цветов на День Святого Валентина?! — кричит Дебора как резаная, и Флоренс хотелось бы знать, что по этому поводу думает секретарь Деборы.

— Понимаешь ли ты, какое это оскорбление! — продолжает она. — После всего того, что я сделала для этого парня?! Он просто не понимает, как ему повезло… Сейчас, можешь себе представить, я могла бы быть в Солнечной Долине с тем итальянцем, у которого ресторан на Амстердам-авеню.

— Так почему же ты не там? — спрашивает Флоренс, открывая поваренную книгу — ей еще раз нужно проверить пропорции. Она была уверена, что знает, как это готовить, но, должно быть, кое-что забыла.

— Из-за него! Я вычислила, что если останусь в Нью-Йорке, мы вместе проведем День Святого Валентина. Ты посмотри, сколько нервов я затратила на это ничтожество, Флоренс, это просто преступление!

— Ты знаешь его так мало, — говорит Флоренс. — Неделю? — Она считает: двенадцать, шестнадцать унций, потом масло, черт, она положила слишком много масла.

— Две недели! Ты что думаешь, я безумная? Две недели! Для Нью-Йорка это же уйма времени!

Бен очень чувствителен к переменам погоды. У него подскакивает давление, когда очень холодно. Батарея горячая; рукой он ощущает, что зеленая пластиковая панель в центре его рабочего стола стала клейкой — она коробится. Он любит сидеть лицом к окну. Но каждую зиму, потеряв терпение, он перетаскивает стол на середину комнаты. Он не знает, куда еще его поставить, и уже испробовал все варианты: угол, окно, левая стена, правая. Однажды на протяжении трех месяцев, весной, стол стоял лицом к двери чулана, куда они сваливали все их летние вещи.

Флоренс вошла в пальто и обняла его. Он потерся щекой о рукав ее пальто.

— Это мое пальто, — говорит он. Это является семейным ритуалом, потому что она носит его уже три года.

— Я собираюсь пойти за продуктами, ты хочешь чего-нибудь? — спрашивает она.

— Не знаю, — отвечает он.

— Хочешь пойти со мной? — спрашивает она. Когда стол стоит посреди комнаты, Бен нуждается в том, чтобы его водили гулять или в кино, чтобы он не начал пить.

Он закрывает глаза и не видит комнаты, открывает их — она уже не та, он все забыл.

— В кулинарию или бакалею? — спрашивает он.

Бен знает, что она не предложит ему пойти в супермаркет, — это как туалет, и никогда не упоминается в приличной компании.

В кулинарии светло-желтый пол, неоновый потолок, салаты за пуленепробиваемым стеклом, окаймленным блестящим хромом. Повсюду ряды коробочек с рисунками: снопы пшеницы, ветви винограда, кисти ячменя, помидоры, яблоки, груши, початки кукурузы, рой пчел… Все рисунки представляли собой что-то среднее между фотографией и простой графикой. Композиции на упаковках дополняют счастливые дети, фермеры и чернокожие полные женщины — они прикованы к большим коробкам со стиральными порошками и другими моющими средствами. На всех коробках с кашами почти всегда сияет солнце, а на коробках со стиральными порошками — белые облака. На туалетной бумаге — ангелы и птички. Бена такие магазины всегда приводят в замешательство. В его сознании эти рисунки не имеют ничего общего с пищей.

В бакалее совсем другое дело. Здесь все реально. Сахар и горчица, соль и мука в обыкновенных бумажных пакетах, орехи с маленьким совочком в них, дорогие, но настоящие овощи в деревянных ящиках. Если бы не цены, Бен мог подумать, что бакалейщик умышленно копирует старую, добропорядочную Америку, которую он любил вспоминать из своего детства в Калифорнии. Прошлое возвращалось к нему в виде громадного грейпфрута и вафель.

Ему не нравилось это соседство кулинарии и бакалеи. «Господи, дай мне силу изменить то, что я могу, и мудрость примириться с тем, что я не в силах изменить».

— Пойдем вечером, — говорит он.

Итак, он не идет. Она решает, что, после того как купит масла и сливок, зайдет в кафе и посидит с журналом за чашкой кофе с полчаса, только бы не быть дома. У нее наберется достаточно мелких монет, которые она насобирала по всему дому, чтобы купить журнал за четыре доллара, и это не покажется дорого. Использование мелочи это тоже своеобразная форма экономии.

— Может быть, макароны? — говорит она.

— Ты, кажется, называла их спагетти, — отвечает он.

— Мы называли их pâtes, не приписывай мне это. Ты, возможно, называл их спагетти.

Над головой яркое зимнее небо. Витрина каждого магазина была украшена сердцами, продавец одного из магазинов поздравляет ее с Днем Святого Валентина, у нее замерзли руки. Она останавливается перед аптекой — витрина украшена гирляндой из кусков мыла в форме сердца, и она решает купить Бену подарок.

Он слушает радио. Звучит Шопен.

— Радиостанция «Нью-Йорк Таймс», — говорит сердечный женский голос, как будто сообщает приятную новость.

Мужской голос продолжает:

— Стравинский… Шостакович… Римский-Корсаков… Бородин… Берлиоз… Гуно… Чайковский… балет…

Бен выключает радио и начинает шарить глазами по столу, но тут раздается телефонный звонок.

Кейти приглашает их сегодня вечером на обед.

— Я в последний момент решила собрать всех, — сказала она.

Бен оживляется.

— Нам что-нибудь принести? Флоренс готовит какой-то десерт.

— Великолепно, — говорит Кейти.

Он забывает спросить, сколько будет народу.

— Как ты мог? — упрекает его Флоренс, разматывая шарф. — Я готовила лишь для нас двоих. Если там соберется человек шесть, то смешно будет принести такой крошечный пирог. Перезвони ей.

У Кейти собралось пять человек. Квартира была в новом доме; стены казались толстыми, паркетный пол был уложен в шахматном порядке. Здесь был Эд, который издает небольшой демократический информационный бюллетень, и Филлис, его жена, художница; Фрэнк, который работает с производителями шелка в Китае, и Глория, которая работает в офисе мэра. Кейти одна.

Для начала она подала салат на блюде в форме сердца. Он был холодный и имел вкус не то помидоров, не то клюквы — Флоренс не смогла точно определить.

Эд и Филлис женаты четыре с половиной года; а перед тем, как пожениться, они год жили вместе. Эд интересный, высокий, со светлыми волосами и густой бородой. Филлис уже была однажды замужем, и у нее шестилетний ребенок; она говорит, что только теперь обрела свое счастье. Фрэнк не из тех, кто способен остепениться, но они с Глорией живут уже двенадцать лет. У нее бывают любовные приключения, о которых Флоренс знает, потому что Глория ей об этом рассказывает. Как правило, это интрижки с более молодыми людьми из Бруклина. Глория носит браслет на лодыжке и никогда не выходит без косметики. Кейти разведена. Единственной ее страстью является ненависть к мужу, Роберту, на деньги которого она живет. Это довольно значительная сумма, но Кейти как-то сказала Флоренс:

— Мне все равно, сколько их, я надеялась, что буду замужем до конца своих дней, и деньги не могут возместить мне одиночества.

Филлис и Эд с недавних пор на диете, это даже больше, чем диета — «новый подход к питанию», как они говорят. Эд гордится тем, что сбросил уже шесть фунтов, и горд тем, что он называет своим новым сознанием. Флоренс не пьет; она просит кока-колу. Кейти никак не может найти нужного стакана.

— Это не имеет значения, я могу попить и из банки, — кричит ей Флоренс, но когда она подносит ее к губам, Эд останавливает ее.

— Это очень опасно, — говорит он.

— Я не порежусь, — возражает Флоренс.

— Я имел в виду не это, — говорит Эд.

— Что она, грязная? — спрашивает Флоренс. — Я уверена, что в доме Кейти не может быть грязной банки, — говорит она и делает глоток.

— Доказано, что алюминий вызывает рак, — говорит Эд. К нему приковано всеобщее внимание.

— Он прав, — говорит Глория.

— Микроэлементы, — продолжает Эд. — Вызывают карциному, как и мыло для мытья посуды.

— Я всегда очень тщательно мою тарелки, — говорит Филлис.

— Я надеюсь, в посудомоечной машине вся эта гадость как следует смывается, — замечает Кейти.

— Осторожность никогда не помешает, — говорит Эд. — Я сам из династии жертв рака. Нужно просто стараться исключить риск.

— Вы видели последний номер «Нью-Йорк Таймс»? — спрашивает Глория, чтобы переменить тему. Можно поговорить о мэре, погоде, политике, о планах… сегодня вторник.

— Синдром Уипла? — спрашивает Фрэнк.

Они могли бы поговорить о политике или о любви, поскольку сегодня День Святого Валентина, но проще говорить о том, что имеет к ним непосредственное отношение, как они считают. По вторникам в «Нью-Йорк Таймс» раздел здоровья выявляет очередного врага человеческого тела, определяет его происхождение. Каждую неделю нужно быть в курсе чего-то, нужно знать, чего бояться…

— Одна женщина думала, что ее будут лечить от колита, а вместо этого ей отрезали ногу, — сказала Филлис.

Фрэнк рассказал о молодой девушке, у которой во время операции выявили опухоль мозга.

— Так что же такое синдром Уипла? — спрашивает Флоренс.

— О, — отвечает Глория, — это ужасно и поразительно.

— Продолжай, Филлис, — говорит Глория.

Она поворачивается к ней:

— Обычно все самое плохое случается с женщинами, вот что я имею в виду.

— Что же при этом происходит? Пожалуйста, объясните же кто-нибудь, — просит Флоренс.

— Позвольте объяснить, — говорит Эд. — Синдром Уипла поражает мужчин в возрасте от двадцати восьми до сорока лет. Это постепенное ослабление осязания, подвижности, сексуального интереса, постоянное желание спать, отсутствие аппетита, головные боли, потеря способности разумно мыслить…

— Вы хотите сказать, что они превращаются в женщин? — спрашивает Флоренс. Глория громко смеется, а Филлис выглядит испуганной.

— Нет, все значительно серьезнее, — возражает Эд, решив быть серьезным. — Это постоянно ведет к слабоумию и смерти.

— И как же быть? — интересуется Флоренс.

— Они нашли лекарство, не правда ли?! — с надеждой в голосе спрашивает Кейти.

— Полная безнадега! — с усмешкой замечает Бен.

— Вы уже за границей опасного возраста, потому так и циничны, — обиженно произносит Филлис.

— Спасибо, — откликается Бен.

— Да, — продолжает Кейти, — лекарство, кажется, уже есть, но у него есть побочные эффекты, я, правда, забыла какие.

— В основном, облысение, — поясняет Эд, — увеличение веса, потеря зрения.

Бен громко смеется.

— Ну, это чепуха, есть вещи и пострашнее.

— Именно, — говорит Эд. — Я сейчас работаю над экономическим проектом для Центральной Америки. Прежде чем мы что-то сможем сделать, нам нужно полмиллиарда долларов…

Флоренс предлагает Кейти помочь убрать со стола.

— Ты выглядишь слегка подавленной, как он с тобой обращается? — спрашивает ее Кейти на кухне.

— Кто? — удивляется Флоренс.

— Бен.

— О, чудесно, — отвечает Флоренс.

— Ладно, — говорит ей Кейти. — Представляешь, сегодня мне звонил Роберт.

— И что он хотел? — поинтересовалась Флоренс.

— Ну, ты же знаешь, что сегодня День Святого Валентина. Не правда ли, мило с его стороны?

— Так что же он сказал? — допытывается Флоренс.

— Ах, он просто интересовался, когда мне будет нужен дом на острове, — в июле или в августе. Ну и по поводу медицинской страховки, ничего особенного.

— Что еще? — продолжает расспрашивать Флоренс.

— Ну, что еще он мог сказать!

— Но ты же говоришь, что он был мил. — Флоренс всегда строго логична, это именно то, что ее друзья в ней не любят. Это единственный способ для Флоренс чувствовать, что она действует, живет.

— Да ничего особенного, просто важно, что он позвонил именно сегодня. Я думаю, что это что-то да значит.

И не собираясь больше ничего объяснять, Кейти протягивает ей стопку тарелок и ставит на поднос пирог, который испекла Флоренс…

— Меня это просто не интересует, — говорит Бен в комнате.

Филлис поворачивается к нему.

— Почему? — спрашивает она, но это не вопрос, а скрытый вызов.

Бен поднимает руки вверх.

— Просто не интересует. Может, у меня синдром Уипла.

— Это из-за твоего искусства, Бен! Оно отнимает у тебя слишком много времени.

— Я не занимаюсь искусством, Филлис. Я оставляю это занятие для женщин.

Филлис продолжает:

— Дешевый прием. Тебе следовало бы рисовать, а не терять время на образцы для простыней. Ты понимаешь, о чем я говорю?!

— Но я не хочу рисовать, — возражает Бен.

— Минутку, — вмешивается Глория. — Вы вправе распоряжаться только своей жизнью. Я не думаю, что стоит спорить о карьере Бена.

— Но я к ней не стремлюсь, — говорит Бен.

— Вот это и обидно, — говорит Филлис.

— Перестаньте, — опять встряла Глория. — Он говорит так, чтобы вызвать к себе сочувствие.

— Я сказал это просто ради забавы, — усмехнувшись, сказал Бен. — Люди думают, что жизнь это только продвижение по службе, успех…

— Ты хочешь сказать, что тебе на все наплевать?! — спрашивает Филлис. — Прекрати притворяться, что у тебя нет никаких чувств!..

— Я понимаю, — опять вступает в разговор Глория, — почему тебе все это неинтересно. Ты просто ничего не даешь обществу.

— Ты отрезал себя от Америки, когда уехал, Бен, — раздраженно добавляет Филлис. — Ты забыл, кто ты есть и откуда взялся! Париж и Вена, конечно, прекрасны, но сейчас ты в Америке. — Филлис перевела дыхание.

Флоренс все еще стоит на пороге комнаты с горой тарелок в руках.

Что значит — ты сейчас в Америке, подумала она. Это значит, что ты должен думать о том, что есть такая вещь, как будущее. Ты должен интересоваться Центральной Америкой, потому что она близко, а Европа слишком далеко, от тебя совсем не ждут, что ты будешь интересоваться Парижем или Веной. Ты должен бороться за жизнь даже в том случае, если каждое утро просыпаешься с мыслью о том, нет ли у тебя рака. Ты должен притворяться, что хочешь жить. Бедный Бен, она любит его потому, что он так же мало верит в жизнь на земле, как и она. В каком-то смысле им даже легче в Нью-Йорке, где каждый день так жесток и где даже маленькое милосердие означает победу. Флоренс открывает рот, чтобы защитить его, но все, что она может сказать, это:

— Пирог?..

— Уже пять лет, как вы здесь, — продолжает Эд. — Не пора ли открыть глаза?

— Восемь, — поправляет его Бен. — И что же я должен сделать? Остановить войны, спасти весь мир? Продолжай. Я знаю, что бы я ни сказал или ни сделал, все это не имеет ровно никакого смысла.

Эд удрученно качает головой.

— Сделать можно много. Начать с того, что нам нужно полмиллиарда долларов, чтобы начать работать над проектом для Центральной Америки. — Когда он говорит, он проверяет свой пульс — новая привычка.

Глория направляет дискуссию в практическое русло.

— Нам нужно найти людей, которые будут собирать этот фонд, продавать произведения искусства, распространять обращения, принимать в члены, — может быть, ты смог бы разработать значок, Бен?

— Значок сделаю я, — вмешивается Филлис.

— Да? — с усмешкой оборачивается к ней Эд.

— Вот видите? — говорит Бен. — Вы во мне не нуждаетесь.

— Твой пирог превосходен, — говорит Глория Флоренс.

— У всех у нас есть какая-то цель, — говорит Кейти. — Все мы к чему-то привязаны, Бен. Какая цель у тебя?..

Бен прикуривает сигарету:

— Я просто хочу как-то устроиться, — отвечает он. — У меня нет никаких иллюзий по поводу своей значимости в этом мире.

— Ты не должен курить, — замечает Эд.

Флоренс достает сигарету и прикуривает нарочито медленно.

— Я знаю, что Бена многое волнует, но он это держит в себе, просто не хочет этого показывать, — говорит Кейти.

— Все дело в том, что вы слишком долго жили в Европе, Бен. Вы не принимали участия в жизни Америки. Вы с Флоренс здесь такие же чужие, как и в Париже. — Это говорит Фрэнк. — Держу пари, что вы даже ни разу не голосовали…

— Кофе? — предлагает Кейти. Все дружно отказываются, лишь слышен голос Эда.

— Без кофеина?

Флоренс чувствует ногу Бена рядом со своей, настойчивая просьба уйти. Она поднимается.

— Нам пора, — говорит Флоренс.

— Нам тоже, — поддерживает ее Филлис. — Эти споры просто убивают меня, в спорах рождается истина, верно?..

— Я к Кейти больше не пойду, — говорит Флоренс.

Бен обнимает ее.

— Они не могут простить тебе Парижа, — продолжает она. — Как будто это дало тебе что-то, чего нет у них.

— Ну, я думаю, так оно и есть, — отвечает он.

Они идут вдоль пустынной холодной улицы, на которой расположены антикварные магазины, смотрят сквозь витрину на колонны, диваны, кровати, консоли, ширмы…

— У папы была такая же, — говорит она, показывая на тахту.

Бен смотрит на ограду. Она удивительно похожа на ту, какая была у загородного дома Нины.

— Как ты думаешь, сколько… — начинает она, но останавливается.

Их прошлое выставлено в витрине этого магазина, но купить его невозможно.

— Я думаю, — говорит Бен, — мы что-то делаем не так. Нужно избавиться от ностальгии, если мы хотим достичь своей цели.

«Но ведь прошлое — это все, что у меня есть, — думает Флоренс. — Все, что у меня когда-то было».

— Ты прав, — отвечает она.

Позже, когда мимо окон такси проносятся новые серебристые здания, она спрашивает:

— А мы приехали сюда, чтобы достичь чего-то? Именно поэтому мы приехали сюда?

— Я не знаю, зачем мы сюда приехали, — отвечает Бен. Все, что он знал, до того, как уехал, было заменено рисунком, фотографией, лозунгом.

«Мы потеряны», — думает Флоренс.

Этот вечер Бен проводит в барах. Это места, куда приходят выпить его друзья художники, в одном из баров меню написано прямо на стене. Сейчас он у Сэма в Вест-Сайде. Сэм — поэт, и… бармен. У него болят ноги оттого, что он всю ночь проводит за стойкой, и он носит тапочки на войлочной подошве. Бен сидит на стуле, который слишком высок и слишком изящен для того, чтобы быть удобным.

— Посмотри, они опять начали пить, — говорит Сэм, протягивая Бену четвертый бурбон.

Он имеет в виду посетителей, но Бен отодвигает стакан от края стойки. Он желает сливовицы, но у Голди этого нет. Он вспоминает Рим, ему хочется попробовать ликер из артишоков и укропа, удивительный на вкус, хочется малины, шнапса со вкусом маленьких желтых слив.

— Ну? — спрашивает Сэм. Он проявляет такое сочувствие, что Бену кажется, что все его проблемы не столь уж велики. На нем старое пальто, шея замотана шарфом. Сэм считает Бена элегантным. Ему тоже хотелось бы обладать такими аристократическими манерами; ему хотелось бы знать, как этого можно достичь. Сэм честен и правилен, и всегда остается молодым.

— Я никогда не видел тебя здесь так поздно, — говорит Сэм.

— Сюда противно добираться, — говорит Бен. Он знает, что такое шторм и наводнение, грязевой поток и землетрясение, но ядовитые испарения на улицах зимой все еще пугают его.

— Тебе нужно привыкнуть к подземке, — говорит ему Сэм.

— Никогда, — возражает ему Бен. — Жизнь слишком коротка.

Сэм подходит к нему через несколько минут.

— Пойдем, — говорит он. — Будет лучше, если ты расскажешь о своих проблемах.

Бен молча уставился на свой стакан.

— Как скажешь, — проговорил он, глядя на дно стакана.

— Думаю, тебе лучше перестать пить, — говорит Сэм.

— Невозможно перестать делать то, к чему ты привык.

— Это не так, — качает головой Сэм. — Я пробовал наркотики и завязал. Привык жить с Сашей и ушел. Воровал машины, перестал. Человек способен совершенствоваться.

— Ты так думаешь? — спрашивает Бен.

— У меня не было выбора. Жизнь может быть хорошей, но для этого ты должен сам постараться сделать ее такой.

— Я старше тебя, — говорит Бен, — и все это ерунда. Позволь мне сказать тебе, что ты не прав.

— Чепуха, — возражает Сэм.

— Разве ты сейчас счастливее, чем был в двадцать лет?

— Черт возьми, конечно. Когда мне было двадцать, я был в исправительной колонии.

— А теперь ты счастлив, подавая напитки? — спрашивает Бен.

— Это нечестно, — возражает Сэм. — Кто ты такой, чтобы судить? Когда могу и хочу, я работаю над книгой.

— И ты счастлив? — снова спрашивает Бен.

— Нет, мне еще много хочется, но я разумный взрослый человек, и не могу быть счастлив. Но я, по крайней мере, не сумасшедший.

— Она сумасшедшая, — говорит Бен.

— Она? — спрашивает Сэм, радуясь, что наконец начинается исповедь, к которой Бена подтолкнуло его сочувствие. — Да?

— Флоренс, — говорит Бен.

— Я понял, — отвечает Сэм.

— Я не могу этого объяснить. Она очень замкнута.

— Когда она стала такой? — допытывается Сэм тихим голосом.

— Она всегда была такой, — поясняет Бен. — Именно это мне в ней и нравилось.

— Если ты ее выбрал именно поэтому, — рассуждает Сэм, — то может быть, меняешься ты сам? Ты не думал об этом?

Бен озадачен.

— Нет, — говорит он.

— Жизнь — это постоянные изменения.

— Нет, — опять возражает Бен. — Лишь до определенного момента, потом все останавливается.

— Ты не прав, — возражает Сэм. — Может быть, тебе нужно чего-нибудь новенькое. Ты просто еще не осознал этого. Если ты изменишь свою точку зрения лишь слегка, то ты увидишь…

— Так случилось, что я люблю свое прошлое, — говорит Бен. — Оно было чудесным.

— Ты не можешь быть привязан к чему-то так долго. Если ты любишь кого-то, дай волю чувствам.

— Это глупейшая мысль, какую я когда-либо слышал. Что это значит?

— Если ваши с Флоренс отношения стали плохими, может быть, их прервать, вот что я имею в виду, — говорит Сэм.

Бен задумался.

— Может быть, тебе стоит встретиться с кем-нибудь, — предлагает Сэм, наливая себе пиво.

— С кем-нибудь, что это значит? Найти другую женщину, завести роман?

— Нет, просто встретиться с кем-нибудь, чтобы поговорить.

— С другой женщиной, чтобы потрепаться, но не спать?

Сэм становится нетерпеливым.

— Поговори с доктором.

— Но со мной все в порядке, — говорит Бен.

— Она тянет тебя назад.

— Но я никуда не стремлюсь.

— Возможно, стремился бы… — с видом знатока говорит Сэм.

— Найти жену получше и, как все, карабкаться вверх по лестнице. В этом для меня слишком много Калифорнии. Я оставил дом, чтобы избавиться от этого. Я не…

— Ты ведешь себя так, будто что-то ей должен, — перебивает его Сэм. — Это как долг чести, не так ли?

Он старается спровоцировать Бена. Если бы люди чувствовали меньшую ответственность за других и большую за себя! Каждую неделю Сэм посещает группу, где именно об этом и идет речь — о личной ответственности.

— Послушай, послушай, — говорит он, — я уверен, что она сумеет о себе позаботиться. Она существовала до того, как встретилась с тобой, и будет существовать и дальше. Когда с тобой расстанется.

— Не спорю, — соглашается Бен. — Я на двенадцать лет старше ее.

— Ты должен побеспокоиться о себе, — говорит Сэм. С тех пор, как они стали друзьями, ему ужасно хочется, чтобы Бен был похож на него, ну, хотя бы немного.

Флоренс снится сон. Семейный пикник на опушке леса. У матери светлые волосы, у отца — темные, это счастливая улыбающаяся пара, будто сошедшая с этикетки. Два маленьких мальчика в полосатых рубашках и шортах бегают вокруг расстеленной на траве клетчатой скатерти. Один из них открывает корзинку и начинает распаковывать сандвичи, завернутые в вощеную бумагу. Два динозавра выходят из леса, привлеченные запахом сандвичей. Они выше деревьев, больше домов. Быстро двигаясь на своих громадных лапах, они добираются до скатерти. Родители скрылись в лесу. Динозавры, покончив с сандвичами, съедают детей…

Она с криком проснулась, потянулась к Бену, но его рядом нет. Свет проникает в комнату через плотные шторы, и от этого комната кажется бело-голубой… У Флоренс в голове рождаются всевозможные вопросы, на которые у нее нет ответа.

Через несколько дней раздается звонок от Джекоба, в пять утра. Флоренс снимает трубку.

— Привет, дорогая! — слышит она. Рядом с ней вздрагивает Бен.

— Папа, — говорит она и садится по-турецки на кровати — старая привычка.

В это время отопление еще не работает, в комнате прохладно. Флоренс хочет перейти в кухню, к другому аппарату, но это означает попросить Бена подержать трубку, а потом ее повесить, — слишком много для спящего человека. Вместо этого она не говорит, а шепчет.

— Ты что, спишь? — спрашивает Джекоб.

— Нет, — отвечает она.

— Я могу позвонить позже, — предлагает Джекоб.

— Нет, нет, все в порядке, — лжет она. — Что-нибудь случилось? — Она вспоминает о каталогах в кладовке, которые лежат там несколько месяцев, а она клялась распространить их.

— Ничего, — говорит он. — Как ты? Как Бен?

— Может быть, ты все-таки позвонишь позже? — предлагает она. — Еще рано.

— О Господи! Я думал, что у вас сейчас вечер, перепутал время.

— Все в порядке, папа. Что ты хотел сказать?

— Мне просто хотелось поговорить с тобой. Звонила Сильви. Она хотела знать, как тебя найти.

Сильви?! Какое-то мгновение Флоренс не могла сообразить, о ком идет речь.

— Кто? — переспрашивает она.

— Сильви Амбелик. Дочь Сюзи, твоя подруга.

— Сильви… — произносит Флоренс.

Голос Джекоба доходил до нее волнами.

— Она переезжает в Нью-Йорк. Я дал ей твой номер.

— Лучше бы ты этого не делал, — говорит Флоренс.

— Вы с Беном должны пригласить ее пообедать. Я говорил ей, что ты великолепно готовишь, но она мне не поверила.

— Лучше бы ты этого не делал! — снова говорит Флоренс, уже громче.

Бен ворчит, хватает подушку и накрывает ею голову.

— Ну что же делать? Это же папа.

И еще раз в телефонную трубку:

— Я не хочу ее видеть.

— Ну, поступай как знаешь. Я перезвоню позже. Иди спи. — Голос Джекоба, такой короткий, пропадает. Флоренс кладет трубку. Она была неласкова с ним и причинила ему боль.

— Ты закончила? — спрашивает Бен из-под подушки.

— Ты же слышал, что я положила трубку.

— Ты разбудила меня, — бормочет он. — Сколько сейчас времени? Середина ночи. Почему он звонит в это время?

— Он перепутал время. Пожалуйста, не надо. Он стареет. — Бедный Джекоб. Как ему, должно быть, одиноко.

— Я тоже старею, а люди не дают мне спать, — откликается Бен. Флоренс уже не может заснуть.

Она не виделась с Сильви пятнадцать лет.

Флоренс все время ловила себя на мысли о Сильви. Ей кажется, она видит ее на Мэдисон-авеню, со светлыми волосами, в меховом пальто и коричневых ботинках. Несколько кварталов она идет за незнакомой женщиной, затем обгоняет ее и заглядывает ей в лицо — нет, не Сильви. Она боится встретиться с ней и в то же время не может дождаться ее звонка. Она решает сама позвонить отцу и узнать номер Сильви. Ей хочется узнать, какой стала Сильви. Но она ассоциируется у нее с неудачами, и Флоренс чувствует, что если увидит Сильви, то все, что она построила, мигом развалится: ее относительно спокойная жизнь, Бен… Земля разверзнется, и на этот раз гореть ей в огне.

Однажды, когда она пришла из магазина, Бен сказал:

— Звонила Сильви.

Флоренс не отвечает. Он кладет перед ней листок бумаги. Она ставит на него тарелку. Позже, вечером, он спросил:

— И все же, кто такая Сильви?

— Некто, кого я не хочу видеть, — отвечает она.

Позже он уходит и проводит вечер с Сэмом.

— Ей будет полезно встретиться со старыми друзьями, — произносит Сэм в середине разговора.

Когда Бен возвращается домой, Флоренс еще не спит, читает книгу о Вене. Он смотрит на обложку.

— Я не знал, что тебе это интересно.

— Есть много вещей, которые меня интересуют, но ты об этом не знаешь, — отвечает она.

Потеплело. За окном их гостиной на деревьях набухли почки.

Однажды она переходила улицу. Стоя на перекрестке в ожидании, когда загорится зеленый свет, Флоренс почувствовала, что на нее кто-то смотрит. Она обернулась. На нее из машины смотрел мужчина. Флоренс почувствовала состояние, которое было ей хорошо знакомо, но которое она не могла определить словами. На светофоре зажегся красный свет, и машина уехала.

Сильви позвонила снова. Флоренс покорилась обстоятельствам и взяла трубку из рук Бена.

— Ты думаешь, мы узнаем друг друга? — спросила Сильви.

— Надеюсь, — отозвалась Флоренс. Они договорились встретиться за ленчем.

— Прошу прощения, что не позвонила раньше, но я подыскивала квартиру, встречалась с декораторами и была страшно занята. Ну и жизнь здесь! Как вы выдерживаете этот темп?

— Справляемся, — ответила Флоренс. — Где вы жили все эти годы?

— Монте Карло, Женева, в основном. Итак, до завтра. Я заказала в «Ларнак» столик на час дня. До скорого свидания.

«Ларнак» — первое французское слово, которое употребила Сильви. Флоренс не имела никакого представления о том, где это заведение, и справилась в телефонной книге. Там такого не было. Она пошла к Бену и сказала:

— Человек, которого я не видела пятнадцать лет и которого не хотела видеть, только что пригласил меня на ленч в ресторан, которого не существует.

— Позвони в справочную, — советует он.

Это новый ресторан на Шестнадцатой улице. Как случилось, что Сильви так хорошо со всем здесь знакома, удивлялась Флоренс. Она натягивала через голову один из свитеров Бена, как вдруг остановилась. Может быть, ей вообще лучше не ходить? Другой мир ее раздражал.

Сильви сидит на своем месте в зале, которое стало постоянным за те три недели, что она живет в Нью-Йорке. Ресторан обслуживается молодыми итальянцами и часто посещается ими же, только немного постарше. Она в лисьем манто; Сильви не холодно, но манто она не снимает. Ее светлые волосы разбросаны по меху, дополняя гамму цветов, и мужчинам кажется, что они видят сон. Они ей так и говорят. Темные очки в красной оправе, такого же цвета губная помада, в ушах изумрудные серьги в золотой оправе. Тяжелая золотая цепь с кулоном из сапфира. Золотые часы с золотым браслетом. Платье из светло-бежевого кашемира. Цвета притягивают взгляды: красный, голубой, зеленый, золотистый. Она ни на кого не смотрит. Нет нужды обращать внимание на незнакомцев.

Она часто пудрит нос, так как беспокоится, чтобы он не блестел. Осторожность никогда не помешает в отношении того, что могут заметить люди. Для Сильви тридцать пять лет — трагедия, а это уже не за горами. Она беспрестанно смотрится в зеркало и поправляет прическу. Когда-то Сильви была девушкой и хотела многого достичь, а теперь она уже всего добилась. Пятнадцать лет с Марком — чудо! Никогда не уходит мужчина, всегда женщина, и у нее было достаточно развито чувство здравого смысла, чтобы всегда помнить об этом. Она оставалась рядом с Марком, невзирая на свои любовные увлечения. Потому что, как внушала ей мать и продолжает внушать до сих пор, после двадцати пяти все лучшие мужчины уже разобраны…

Она в нетерпении смотрит на часы. Флоренс опаздывает. Раньше с ней этого никогда не случалось, она не такой человек. Не такой?.. Или казалась не такой? Сильви раздражена. Она оказывает Флоренс любезность, пытаясь поддерживать с ней отношения, когда в том нет особой нужды. Если она никогда не звонила, то это было не от недостатка преданности, а от усталости, которая возникала после каждой попытки общения. Тот факт, что она разыскала Флоренс в Нью-Йорке, убеждал Сильви в том, какой она замечательный человек.

Час тридцать.

— Сильви, — вдруг слышит она свое имя, произнесенное на французский манер.

Перед ней стоит высокая женщина в мужском пальто. С ненакрашенным лицом и коротко остриженными волосами. Она уже и забыла, что Флоренс такая высокая. И прежде чем поздороваться, прежде чем протянуть руки своей старой подруге, она видит, что Флоренс выглядит на десять лет моложе, чем она, как будто время не коснулось ее.

— Ах, какими молодыми мы были, — говорит Сильви, когда Флоренс садится.

Это как будто еще одна стена между прошлым и настоящим, подчеркивающая разницу между ними.

— Я не пью, — говорит Флоренс, когда официант спрашивает, какое вино она желает.

— После белого вина за ленчем вторая половина дня проходит как во сне, — говорит Сильви.

— Мне не нравится то, что происходит со мной после вина, — говорит Флоренс. Она заказывает pâte и спагетти с мясным соусом. Сильви советует ей попробовать карпаччио. Флоренс не знает, что это такое, и она объясняет ей, что это тоненькие кусочки недожаренной говядины.

— Не думаю, что мне это понравилось бы, — возражает Флоренс, — я хочу спагетти.

Сильви отмечает плохо обработанные ногти с запекшейся кровью в уголках, потертый край мужского свитера и великолепную атласную кожу. Руки Флоренс, когда она держит меню, слегка дрожат. Сильви нарочно роняет свою сумку, так что все содержимое вываливается на пол: бумажник, записная книжка, квитанция из прачечной, очки в футляре, ключи отеля, коробочка с аспирином, губная помада, расчески и пудра. Флоренс опускается на колени, чтобы все собрать.

— Вот, — говорит она, складывая вещи на стол своими изящными руками.

— Прошу прощения, — отзывается Сильви, как будто они незнакомы.

Флоренс все еще держит в руках образчики шелка, которые выпали из сумки Сильви, и вдруг замечает, что ногти на ее руках не обработаны. Флоренс быстро кладет образцы на стол.

— Ты замечательно выглядишь, — говорит Сильви.

— Ты тоже, — сдержанно отвечает Флоренс. — Мех, бриллианты, ты просто гранд-дама.

— Это все появляется не сразу, — замечает Сильви.

Она смотрит на Флоренс, чтобы сделать ей комплимент, но не находит, по какому поводу.

— Расскажи мне о себе, — просит она.

— С чего начать? — спрашивает Флоренс. — Мы переехали сюда с Беном восемь лет назад, ты его не знаешь. Он появился через несколько лет после…

— После всего того, — доканчивает Сильви.

— Да, да. Он рисует, я делаю переводы с французского, иногда на французский. У нас спокойная жизнь.

— Спокойная жизнь? Ты считаешь, что это возможно? — спрашивает Сильви.

— Конечно, возможно, — отвечает Флоренс. Она оглядывается вокруг, замечает, что люди, окружающие ее, лучше одеты, даже более элегантно, чем в Париже.

— Я не привыкла ко всему этому, — признается Флоренс.

— Так ты живешь в отрыве от жизни, вот чудесно. У тебя есть где отдохнуть за городом?

— Мы проводим уик-энды за городом летом как и все остальные, — отвечает Флоренс.

— Где? — спрашивает Сильви, — я не знаю, где лучше, в Ист-Хэмптоне или Саутгемптоне. О Господи, это же еще одно дело, о котором я забыла подумать.

— Там, где есть дома у наших друзей, — поясняет Флоренс, — туда мы и ездим.

«Своего дома у них нет, — думает Сильви. — Нет бриллиантов, нет дома».

— Когда вы сюда приехали, вы знали кого-нибудь? — спрашивает Сильви.

— Бен знал. Он здесь учился, а родом он из Калифорнии. У него здесь немало друзей.

— Ты им нравишься? — спрашивает Сильви, и Флоренс вспоминает, что для нее было очень важно нравиться друзьям Марка.

— Возможно. А как Марк?

— Мы вместе уже пятнадцать лет, представляешь? Моя жизнь так сложна, — признается Сильви. Вошедшая в ресторан пара поприветствовала ее. Она кивает, машет в ответ рукой, прикладывает руку к уху, она позвонит. — Это Гранты, ты их знаешь? — спрашивает она.

Флоренс отрицательно качает головой. Сильви называет имена других людей в ресторане, но Флоренс никогда не слышала о них.

— Нет, нет, — отвечает она, — это совсем не мой мир.

— А какой твой? — серьезно спрашивает Сильви.

— У меня нет никакого, — отвечает Флоренс.

«Нет бриллиантов, нет дома, нет определенного круга», — думает Сильви. Она понимает, что Флоренс не богата, но полное отсутствие собственности?..

Флоренс почувствовала это и старается найти хоть какие-то достижения, что-то хорошее в своей жизни.

— Бен чудесный, — говорит она. — Он добрый, нежный…

— Не знаю ни одного доброго мужчины, — говорит Сильви. — Хотя иногда хотелось бы, но я сомневаюсь, чтобы добрые мужчины были сексуальны. О Господи, возможно, я ошибаюсь по поводу твоего мужа, но ты же понимаешь, о чем я говорю?..

— Я об этом вообще больше не думаю, — говорит Флоренс.

— О чем же ты думаешь? — спрашивает Сильви.

— О том, что чувства притупляются с годами, — отвечает Флоренс.

— Как ты права! — с готовностью соглашается Сильви. — После проведенных вместе нескольких лет все уже совсем не то. Наступает момент, когда все перестает быть сексуальным…

Они говорят по-французски, но это слово выделяется по-английски. Флоренс вспоминает бар «Секси», в котором она как-то была в Париже.

— Мне бы тоже хотелось, чтобы в моей жизни было что-то простое и настоящее, с одним человеком, вот как у вас с Беном…

Флоренс слегка махнула рукой, как бы говоря: не думай, что это уж столь великолепно. Их глаза встретились, и обе рассмеялись.

Сильви взяла со стола хлебный шарик и бросила его в воздух, попыталась поймать и упустила: он упал в ее стакан.

Флоренс смеется. Сильви тоже, обе чувствуют себя свободнее.

— Видишь, — говорит Сильви, — это не так просто.

— Я очень рада тебя видеть, правда, — говорит Флоренс почти искренне.

Сильви хочется все ей рассказать. Настоящие друзья так редко встречаются. В ее глазах слезы, она заставила Флоренс смеяться, она любит ее. Она наклоняется к ней.

— Я переехала сюда, потому что я влюблена, — говорит она, раскрывая свой секрет, и Флоренс внезапно видит прежнюю Сильви, которую знала еще до Феликса.

— Он американец? — спрашивает Флоренс.

— Нет, швед, но большую часть времени он проводит здесь, а я хочу как можно чаще быть рядом с ним.

— А что говорит Марк?

— Он соглашается, что в Европе все катится под гору и что разумно иметь квартиру в Нью-Йорке и что мы были дураками, не сделав этого раньше. Конечно, сам он живет в Женеве. — И она смеется.

— И тебе все это удалось устроить?

— Я стараюсь быть благоразумной, так что, если играть правильно, можно добиться всего, чего хочешь, — говорит Сильви.

Флоренс уже забыла о том, что в жизни бывают победители. Долгое время ей казалось, что единственный способ жить — это прятаться от всех.

К столу подходит мужчина. Он стоит, расставив ноги, рядом с Флоренс и рассказывает Сильви по-французски какую-то историю о лодке. Флоренс давно не слышала французской речи, и она околдована. Сильви представила ее, как свою лучшую давнюю подругу, и Флоренс, слыша убежденность в ее голосе, верит этому. Он пожимает ее руку, задерживает в своей чуть дольше, чем следовало бы, спрашивает Сильви, где Марк. Когда он уходит, Флоренс все еще чувствует тепло его пальцев.

— Он то, что надо, — говорит Сильви, — хороший, вы могли бы поладить.

— Мне никто не нужен, — возражает Флоренс, но уже как-то нерешительно, и ее слова звучат несерьезно.

— Сейчас лучшее время, — говорит Сильви. — Как-нибудь вечером ты должна пообедать со мной и Терри.

— Но как тебе это все удалось? — спрашивает Флоренс.

— Что? А, переехать сюда? Боже, почему тебя это так интересует? Пустяки. Настоящая проблема состоит в том, чтобы видеться здесь с человеком, которого люблю, и сохранить счастье Марка, и других…

— Других? Других любовников? — спрашивает Флоренс.

— Любовников? Никто в Париже больше не говорит слово «любовник». Либо кто-то есть в твоей жизни, либо никого нет.

Флоренс хочется знать:

— Так есть и другие тоже? Как это у тебя получается?

— В твоей жизни тоже было много людей. В твоей и твоего женатого мужчины, — говорит Сильви.

Флоренс не хочет, чтобы Сильви что-либо вспоминала.

— Он не был женат, — резко бросает она.

Сильви замечает, что лицо Флоренс каменеет, глаза опущены. Ей кажется, что Флоренс не одобряет ее.

А Флоренс пытается найти слова, которые следует сказать. Он везде вокруг них, он принимает угрожающие размеры — Феликс. Переменить тему, уйти от этой громадной тени. Она не может найти нужных слов. Годы молчания, под которыми был похоронен Феликс, не оставили ничего, кроме молчания.

Сильви чувствует, что краснеет, как будто сделала что-то неправильное.

— Я знаю, что это звучит неубедительно, — говорит она, беря Флоренс за руку, — но если я была бы счастлива с Марком, все было бы иначе…

Флоренс не отнимает руку у Сильви. Как будто рука Сильви может спасти ее от страха. Если она будет слушать, ей не придется говорить самой.

— Мне просто нужна любовь, чтобы жить, — говорит Сильви.

По лицу Флоренс вдруг начинают течь слезы. Она сильнее сжимает руку Сильви. Глаза Сильви нежны.

— Мне тоже, — соглашается Флоренс, — но я… — Она не должна плакать. Она себе этого не позволит. Она убирает руку, улыбается Сильви. Сильви закуривает сигарету.

— И ты никогда не приезжала в Париж? — спрашивает Сильви, вытирая уголки глаз.

— Нет, — отвечает Флоренс, — не было необходимости. Папа сам иногда приезжает сюда.

— Мама рассказала мне все. Должно быть, это было ужасно.

— Там ничего не осталось.

— Ничего? Даже этой большой статуи при входе? Куроса, кажется.

— Нет.

— У твоего отца были такие красивые вещи.

— Все прошло. — На твердой почве неудач отца Флоренс чувствовала себя уверенно. Она рассказывает Сильви о паре этрусков, заставляя ее поклясться, что она сохранит тайну.

Тепло руки Сильви и ее глаза позволяют ей чувствовать, что она еще может спастись.

Когда она возвращается с ленча домой, Бен спрашивает:

— Ну как?

— Нормально, — отвечает Флоренс. — Все было совсем неплохо.

Сильви, до того как позвонить Флоренс, была страшно одинока в Нью-Йорке. Бруно не приезжал так часто, как того хотелось. Он объяснял это очень просто: «Есть дела». Она недоумевала: раньше ведь тоже были дела. Переезжать обратно в Женеву было поздно; на деньги Марка она купила здесь квартиру, наняла декоратора, выбрала краски, обои, мебель. Ей придется остаться до тех пор, пока квартира не будет отделана.

У Сильви здесь были друзья, но они были не настоящие. Женщины с такими же солидными квартирами, как у нее. Они гостеприимны, но осторожны. Они сразу заметили, что Сильви всегда готова найти взаимопонимание с мужчинами, но они ведь были их мужьями. Эти женщины много путешествуют, им известны все сплетни, и им известно, что Сильви и Марк не женаты, хотя у них есть ребенок. Они настоящие американки, для которых имеет значение написанное слово, и их отношение к Сильви очень сдержанное. Они выясняют друг у друга по телефону, кто она и есть ли у нее свои собственные средства. Да защитит нас Господь от бедных иммигрантов, а более всего от таких, которые знают, как надо улыбаться нашим мужьям. К тому же в Нью-Йорке мужчины не боятся изменить свою жизнь. Сильви может быть опасной.

Когда она вместе с Флоренс, она становится сама собой. Как будто она жила настоящей жизнью, лишь когда ей было восемнадцать, а то, что она представляет собой сейчас, не более чем постскриптум.

Сильви реально существовала до того, как начала лгать, еще до рождения Клаудии. Флоренс ощущала себя так же.

— Ты когда-нибудь скучаешь по Парижу? — спрашивает Сильви, когда они с Флоренс бегают по дорогим салонам на Мэдисон-авеню.

— Конечно, скучаю, но куда я теперь поеду? — спрашивает Флоренс в ответ. Сильви не отвечает.

С тех пор как она вернулась в ее жизнь, Флоренс стала мечтать о квартире в Париже. Темно-зеленая гостиная и длинные широкие холлы, овальные ручки на окнах, искусно отделанные двери, крошечные медные выключатели. Цвет, детали надолго остаются в памяти, не то что предметы обстановки, которые быстро меняются и никогда не остаются теми же самыми.

Флоренс хочет вернуться в те времена, когда еще была жива Джулия, когда еще не было Феликса, этрусской пары, когда еще не ушел Мишель. Она смотрит в свое собственное прошлое, представляя, что будущее может быть лучше того, что уже было. До того, как она все это разрушила. Флоренс страстно желает вернуться домой, в прошлое. Напрасна ее недавняя вера в спокойную жизнь с Беном.

— У меня есть здесь чудесный медиум, — сказала ей как-то Сильви.

— Нет, нет, — ответила Флоренс, думая: «Я больше не попадусь в эту ловушку».

— Она не просто предсказатель судьбы, она ко всему подходит с научной точки зрения, она гораздо лучше Розы.

— Я не хочу, — возражает Флоренс и все же спрашивает: — А что она сказала тебе по поводу твоего переезда в Нью-Йорк?

— Она сказала, что это опасно, но необходимо. И что я многому научусь.

Флоренс думает, что со стороны Сильви большая смелость делать что-то, что сулит опасность.

Флоренс мерит вязаные платья, и Сильви замечает, что длинные ноги Флоренс крепки в бедрах, что ее ягодицы маленькие и по-прежнему упругие. Глаза одной женщины наблюдают за другой, холодные и критичные, опасающиеся наткнуться на совершенство.

Сильви рассматривает свое лицо в зеркалах магазинов; ее косметика расплывается через несколько часов, ей приходится все время припудривать нос, и прическа разваливается. Она моложе Флоренс, но выглядит старше. И хотя она хочет вытащить Флоренс из той раковины, в которую та спряталась, хочет вернуть ей прежнюю красоту, она не желает, чтобы это заходило слишком уж далеко. Но есть ли способ контролировать лучшие порывы?..

Сильви рассказывает Флоренс о косметичках, массажистках, парикмахерах в Женеве и Монте-Карло: о женщине, которая пальцами чувствовала каждый мускул, идущий вдоль ее позвоночника, о мужчине, который точно знал, какого цвета должны быть ее волосы. Без них ей так тяжело! Потом она рассказывала о мужчинах, которые пользовались ее ухоженным телом, но она никогда не могла назвать их своими. Сильви так и сыплет именами и названиями; Флоренс она напоминает мадам Амбелик.

Сильви считала, что мама была права, называя ее «очень естественной». Иногда она признавалась, что ее слишком много для одного мужчины, в ней избыток страсти, Марк порой считает, что у нее не хватает чувства здравого смысла, благопристойности, благоразумия, уважения к другим. Но он никогда не обвинял ее в нарушении долга. У него ведь тоже есть другие женщины. Он не хочет нарушать привычного распорядка жизни, вот и все. Они вместе присутствовали на обедах, вместе отдыхали, путешествовали, у них была Клаудиа.

— А ты? — спрашивала она Флоренс.

— Я верна, вот и все, — отвечала Флоренс.

Она не собиралась признаваться Сильви в том, что пятнадцать лет у нее не было мужчины.

Воздержанность — это искупление. Хорошо, что Феликс мертв. В противном случае у нее была бы обычная жизнь, дети, любовь. Хорошо, что страсть никогда не вернется. Если она вновь позволит этой страсти захватить ее, она умрет или убьет кого-нибудь. Над ней вечно висит имя Феликса. Яд, вечная смерть.

Она молчит, она осторожна. Сильви начинает думать, что Флоренс вообще никогда не была безнравственной. Ну уж нет! И в то же время Флоренс сохранила какую-то удивительную чистоту, это поражает Сильви. Может быть, ей удастся сделать подругу красивой, одев ее как надо, сделать ее желанной настолько, что она покинет этого ужасно мрачного Бена.

Наконец Флоренс задает вопрос, который ее волнует больше всего, который возникает в ее голове всякий раз, когда она видит Сильви:

— А где же твой ребенок?

— Когда у Клаудии закончатся занятия в школе, она приедет — на Пасху. Я не знаю, то ли перевести ее сюда на третий семестр, то ли позволить закончить учебный год там. И к лету мне нужно найти загородный дом.

Флоренс облегченно вздыхает. Ребенок, Клаудия, школьные семестры, дом на лето… Феликс здесь ни при чем. Она хочет верить в лучшее и становится немного легкомысленной.

Флоренс все еще делает маленькие переводы, даже старается брать работы немного больше, теперь она быстро тратит деньги. Чеки, которые она выписывает на счет, который они делят с Беном, вызывают у нее головокружение, но ей это нравится. Она чувствует в этом подготовку к следующему шагу, к лучшим временам. Флоренс ощущает себя новой, энергичной и естественной.

Повсюду, где они бывают, им встречаются интересные мужчины. Высокий грек останавливает их, когда они идут по Пятой улице:

— Сильви! Какие красивые французские девушки!

Не девушка, а девушки, во множественном числе, все это заставляет Флоренс покраснеть под легким слоем пудры, которой она стала пользоваться.

— Тебе он нравится? — спрашивает Сильви, когда уходит. — Мы можем как-нибудь пообедать с ним.

— Нет, нет, — откликается Флоренс.

— Ты должна поводить меня по антикварным магазинам, — говорит Сильви. — Я должна сделать квартиру жилой.

Квартира состоит из комнат, похожих на пещеры, с лестницей, которая поднимается из холла, выложенного мозаикой, на второй этаж. Флоренс старается показать Сильви вещи, в которых она разбирается лучше: старинную мебель, статуэтки, китайские ширмы, головы Будды, но Сильви реагирует только на современные коллекции. Руки Сильви всегда тянутся к складкам шалей, которые опытные антиквары складывают на стуле у двери, чтобы соблазнить европейских иммигрантов.

Если Флоренс привлекает то, что разрушается, то Сильви любит вещи новые, гладкие на ощупь, простых очертаний. Флоренс понимает, что Сильви понравились бы ужасные безделушки из последних каталогов ее отца, но ей не хочется потрафлять ее дурному вкусу. Вместо этого ей хочется немного развить, кое-чему научить ее.

Флоренс выше того, что предлагает жизнь Сильви — золото на запястьях и большая коллекция сумочек из натуральной кожи. Но, когда она видит, какими взглядами провожают Сильви мужчины, она знает, что тоже хочет этого, ужасно.

То, что замужние женщины Нью-Йорка видят в Сильви, Флоренс тоже видит. Автоматический намек на интимность с каждым мужчиной, рассказы на ушко, сплетенные руки и полуприкрытые веки для любого.

— Он тоже из твоей жизни? — вкрадчиво спрашивает Флоренс, когда еще один элегантный мужчина отходит от их стола, на этот раз в японском ресторане, который посещается в основном французами.

— Нет, — отвечает Сильви, — уже нет, но нет причин отталкивать кого бы то ни было.

Флоренс иногда кажется, что, возможно, она наказывает себя слишком сурово: ей приходит в голову, что скромность и осторожность уже изжили себя, что можно жить иначе.

— Ты действительно не хочешь влюбиться? — спрашивает Сильви.

— Я слишком стара для этого, — отвечает Флоренс.

— Не сходи с ума. Ты определенно несчастлива с Беном. Мне бы очень хотелось видеть тебя счастливой, разве ты не хочешь иметь ребенка?

— Слишком поздно, — опять возражает Флоренс.

— Женщины имеют детей в сорок, сорок пять! О чем ты говоришь! Как будто твоя жизнь уже кончена, — говорит Сильви. — Даже слышать этого не хочу.

Флоренс вовсе не хочет, чтобы ей кого-то находили. Она лишь наблюдатель в жизни Сильви. Она не может быть на нее похожей, не может снова спать с кем-то. Иначе опять произойдет трагедия.

— Вот увидишь, я все-таки найду тебе кого-нибудь, — настаивает Сильви.

— Нет, правда, мне никто не нужен. Я и так счастлива, — говорит Флоренс.

Проходят недели и даже месяцы, прежде чем атмосфера роскоши, окружающая Сильви, оказывает свое действие на Флоренс, которая сначала думает: «Лишние траты». А потом: «Какая щедрость». Сначала она смотрела на Сильви сверху вниз, а потом поняла, что хотела бы быть такой же.

Флоренс вспоминает женщин в отелях, которые продавали свое тело, пока она лила слезы. Внезапно ей показалось, что все может перемениться, что она может продавать себя, а не слезы. Чудо может свершиться. Это не просто фривольные ленчи и бессмысленно проведенные вечера, — это удача и солнечный свет.

— Мне приходится быть очень осторожной из-за Марка, — говорит Сильви, рассказывая Флоренс о Бруно.

— Но если у него есть другие женщины, разве имеет значение то, что и у тебя есть другие мужчины?

— Не имеют значения все другие, но Бруно, — она понижает голос, когда произносит его имя. — Он мне очень дорог.

— Но если ты его так любишь, то почему бы тебе не уйти от Марка и не жить с Бруно? — спрашивает Флоренс.

— Я не могу этого сделать. — Сильви подавлена. — Пока не могу. Все должно оставаться на своих местах. Я должна думать о Клаудии.

Ей кажется немного странным, что Флоренс ни разу не попросила показать ей фотографии Клаудии и никогда не спрашивала о девочке. Она решила, что это потому, что у Флоренс никогда не было своих детей.

— Но она уже достаточно большая, чтобы понять тебя, если ты вдруг уйдешь от Марка, не так ли? — спрашивает Флоренс. Для Сильви это звучит жестоко.

— Мне было больно, когда мои родители развелись, — говорит Сильви.

— Ну, у меня никогда не было матери, — говорит Флоренс. — А что же будет с Бруно?

— Я сама ничего не знаю, но Боже мой, как я люблю его! — восклицает Сильви.

— А что, действительно существует опасность, что Марк все узнает? — спрашивает Флоренс.

— Нужно быть осторожной. Он очень хитер, старый Марк. Он задает вопросы, а ты даже не знаешь, что у него на уме, а когда понимаешь, то уже поздно. К тому же люди такие подлые.

— Только не в Нью-Йорке, — возражает ей Флоренс. — В Нью-Йорке они честные. — Она думает о Кейти и Глории.

— И в Нью-Йорке они подлые, — говорит ей Сильви. Она думает о женах некоторых своих знакомых.

Сильви подарила Флоренс часы — новая итальянская модель, из бронзы, под старину.

— Это больше тебе подходит, чем серебро или золото, — говорит Сильви.

Флоренс благодарна.

— Я годами не думала о времени, — говорит она.

— Может быть, поэтому ты и не состарилась, — замечает Сильви.

— О Господи, лучше бы мне на них не смотреть, — восклицает Флоренс, посмотрев на часы. — Мне пора бежать домой, готовить обед для Бена.

Они сидят в пока еще пустой гостиной Сильви.

— Останься! — просит Сильви, — мы можем вернуться в отель и выпить чаю.

— Не могу, — отказывается Флоренс. — Мне еще нужно купить продукты для обеда.

Сильви говорит ей о магазине, который работает допоздна и торгует готовыми блюдами, мясными салатами, холодными цыплятами. Флоренс и так почти перестала готовить для Бена. Когда она впервые распаковывала пластиковые пакеты с едой, он жестко спросил:

— Мы собираемся принимать гостей?

— Для разнообразия, — ответила Флоренс.

Они едят, сидя друг против друга. Бен носом уткнулся в книгу. Она представляет Сильви в ресторане ночного клуба, ее окружают восхищенные иностранцы. Или в постели с Бруно, шторы задернуты, на столе накрыт легкий ужин.

— Почему я до сих пор не знаком с Сильви, раз она столь близкая твоя подруга? — спрашивает Бен.

Флоренс колеблется.

Столик в ресторане заказан. Сильви одна. Бруно только что уехал из города. Она вся светится, на ней новый итальянский костюм. Ее волосы распущены, серьги запутались в них, она старается быть любезной с Беном, который заявляет, что не слышит ее из-за ресторанного шума. Сильви расплачивается. Флоренс ловит для нее такси, а они с Беном идут домой пешком. Она не спрашивает мужа, что он думает о Сильви, но он говорит ей это сам:

— Она шлюха, — говорит он. — Что ты делаешь рядом со шлюхой?

Так что, когда приезжает Марк Грандо и Сильви приглашает их обоих к обеду, Бен говорит:

— Ты иди, а я не желаю ее видеть.

Флоренс договаривается с Кейти, что она пригласит Бена в этот вечер на обед, а сама покупает новое платье, которое стоит столько же, сколько билет до Парижа. Она прячет его, чтобы не увидел Бен. Он уходит раньше, чем она, на прощание говорит кислым голосом:

— Желаю хорошо провести время.

Она достает платье и вешает на крючок в ванной комнате. Пока она принимает ванну, складки на платье расправятся. Платье черное, строгое и открытое.

Флоренс аккуратно пудрит лицо. Она даже не узнает себя в зеркале, видит там строгую и властную женщину, которая не похожа ни на Джекоба, ни на Элизу. Перед ней совсем новая женщина.

Прежде чем уйти, она надевает часы, которые не совсем подходят к платью, но они новые, и Сильви будет приятно видеть, что она их носит.

Ресторан небольшой. Сильви, вся в золотых блестках, машет ей, стоящей рядом с метрдотелем и щелкающей маленькой черной бархатной сумочкой.

Флоренс представлена людям с длинными именами и непроницаемыми лицами, ее усаживают между пожилым послом какой-то неизвестной страны и Марком, — это значит, что ей оказали честь.

— Очень рад снова тебя видеть, — говорит Марк по-английски, с тем же акцентом, что и у Сильви. У него крупные, загорелые руки. Его лицо начинает напоминать черепаху; маленькие глазки с тяжелыми веками, нос заострен, рот маленький. «Ему, должно быть, пятьдесят шесть, пятьдесят семь теперь, — думает она, — а тогда, когда он бегал за Сильви, ему было около сорока». Он просит ее рассказать о своей жизни.

— О, — говорит Флоренс, — лучше расскажи мне о своей. — Ей не хочется рассказывать о Бене и переводах.

— Твой отец закрыл магазин, верно? — спрашивает Марк. — Жаль. Хороший был магазинчик. У него были такие чудесные вещи.

«Не говори о моем отце, пожалуйста», — думает Флоренс. Она улыбается.

— Да, он закрыл его уже десять лет назад.

— А что он… — продолжает Марк.

— Пожалуйста, расскажи мне о Женеве, всегда хотелось там побывать. Увы, не привелось, — просит она, чтобы остановить поток его вопросов.

Но он не хочет говорить о Женеве.

— А что ты думаешь о том гнездышке, которое Сильви свила здесь для меня? — спрашивает он.

«Для меня», отмечает Флоренс, вместо того чтобы сказать «для нас». Может быть, именно это имела в виду Сильви?!

— Вам будет здесь очень хорошо, — отвечает она. — Думаю, Сильви замечательно сделала ремонт. С американскими подрядчиками так трудно иметь дело.

Она чувствует себя неловко в новом платье, сидит прямо, старается элегантно есть, откусывая маленькие кусочки. Во время первой перемены блюд она замечает, что глаза посла, сидящего слева, скошены в глубокий вырез ее платья. Она одергивает платье.

— Не делайте этого, — шепчет ей старик по-французски. — Вы были так очаровательны.

Она оборачивается к нему и видит глаза, налитые похотью.

Посол наклоняется к ней и говорит:

— Это редкость — встретить неиспорченную женщину.

Она краснеет.

— Я не ошибся? — спрашивает он. — Вы давно здесь живете?

— Да, — отвечает она.

— Удивляюсь, что мы с вами не встречались, — говорит он. Его глаза изучают ее полуобнаженную грудь. — Кто, вы сказали, ваш муж?

— Я не говорила, — отвечает Флоренс.

— Вы случайно не та женщина, на которой женат сеньор делла Балле? — продолжает он.

— Нет, нет, — говорит она. — А кто такой сеньор делла Валле? — продолжает она, стараясь казаться беззаботной.

— Посол Аргентины, — поясняет он. — Игрок в поло.

Он кажется ей очень старым. Узловатые пальцы, дряблая, морщинистая кожа, привычка подставлять ухо к лицу собеседника. Семьдесят? Восемьдесят?

— Итак, как тебе тут жилось? — спрашивает Марк. Когда она поворачивается к нему, то чувствует, как сучковатая лапа посла накрывает ее руку, обещая дальнейшую фамильярность.

Что она делает? Ее рука накрыта ладонью посла, а Марк задал ей вопрос, и она никак не может вспомнить какой. На нее вопрошающе смотрит несколько пар глаз.

— Да, — наугад отвечает она Марку, — спасибо.

— Как ты проводишь время? — спрашивает Марк. — Путешествия, отдых?

— Нет, — отвечает Флоренс. — Я много времени проводила с Сильви. Все время.

Последние слова она сказала на всякий случай, чтобы у Сильви было алиби.

— Вы, верно, вспоминали старые добрые времена, — замечает Марк.

— Конечно, — соглашается Флоренс.

— Но, — добавляет Марк, — я не уверен, что прошлое всегда уж такая хорошая вещь.

Сильви разговаривает с мужчинами, которые сидят по обе стороны от нее, и с женщиной, которая сидит напротив. Мужчина напротив только что продал Брака, мужчина слева только что купил Пикассо, а женщина напротив упустила Тьеполо.

Сильви слышит, как Флоренс говорит «мой Коро», и думает: может быть, все последние недели она слышала что-то не то, что квартира, где Флоренс живет с Беном, просто обман. Ей вообще трудно поверить в честность Флоренс, потому что она сама совершенно другая.

Флоренс старается принимать активное участие в разговоре, она то улыбается, то делает удивленные глаза. Нога посла прижата к ее, и мышцы реагируют помимо ее воли.

Сильви откидывает назад голову и хохочет. Флоренс наблюдает за ней, как когда-то наблюдала за своим учителем танцев, чтобы понять, что нужно делать. Она сама пробует беззаботно смеяться, и когда откидывает голову назад, то пальцы посла касаются ее локтя.

Она ощущает тепло его прикосновения и придвигается к нему ближе, чтобы еще раз почувствовать его руку. Ею владеют животные инстинкты; он лысый старик, но Флоренс обдает волна желания. Человек с лисьим лицом просит Сильви показать браслет, новый подарок Марка, и она протягивает ему руку, и ее запястье лежит в его руке, топаз и бриллианты сияют как грех, Флоренс видит, как его пальцы обнимают запястье Сильви, а нога посла вновь начинает придвигаться к ее бедру.

А теперь уже рука посла дотрагивается до браслета Сильви, до ее руки, и Флоренс ловит себя на том, что думает: «Он мой».

— Здесь почти так же хорошо, как в Париже, — сказала пожилая дама в красном с техасским акцентом.

Ее тело наклоняется влево, в сторону старика.

— Все мы теперь здесь, — говорит Марк. — С Европой покончено.

Все внимание Флоренс приковано к собственным ощущениям. Рука старика достигла нижней части ее спины. Сильви подмигивает ей.

— Скажите, моя дорогая, — говорит посол, — у вас комплекс?

— Да, я люблю мужчин постарше, — отвечает она. Это именно то, что следовало ответить. Стол превратился в общество шлюх и финансистов. Все это она еще вчера презирала. Флоренс опять посмотрела на Сильви: на ее плече — мужская рука. Марк беседует с дамой, сидящей справа от него, и не обращает никакого внимания на Сильви, которая любит Бруно, это ее секрет. И какой прок от верности Флоренс, которой она гордилась? Все кажется таким пустым и пошлым.

«Как все это дешево», — думает она позже, лежа на софе в гостиной посла и продолжая ласкать старика. Она благодарна ему за то, что во время обеда он заставил ее кровь пульсировать быстрее, а теперь ей хочется быть такой же дешевой, как Сильви, хочется быть вещью, шлюхой.

— Сними эту ненужную вещь, — говорит он, указывая на ее трусики.

Она стягивает с себя трусики. Внезапно она чувствует смущение от того, что стоит обнаженная в его гостиной.

— Подойди, — говорит он. Это приказ, и она подвигается на несколько футов к софе, он гладит рукой ее волосы на лобке, наклоняется и притягивает ее к себе. Потом пальцами раздвигает волосы и целует ее горячее лоно. Сильными руками он держит ее за ягодицы. Она подгибает колени и громко дышит, ей кажется, что именно так она и должна себя вести.

— Не нужно театра, — говорит он, отстраняясь. — Не притворяйся. — Она стоит обнаженная и ждет прикосновения его рта, когда он начнет снова. Но на этот раз пальцы щиплют ее, и она вскрикивает.

— Ш-ш-ш, — произносит он.

Она начинает дрожать.

— Прекрати, — говорит он. — Владей собой! — Его рука шлепает ее по бедрам, и он опять хватается за ягодицы.

— Не нужно, — говорит она.

— Ты, маленькая шлюха, — говорит он. — Что ты хочешь? Скажи мне.

Только не это. Она не может попросить об этом.

— Скажи! — Его голос холодный и жестокий.

Это посвящено памяти Феликса. Его могиле.

— Говори, — приказывает он.

Ей нужно защитить Феликса. Никто не может войти в нее. Не может?..

— Я хочу… — с трудом произносит она. — Я хочу, чтобы ты вошел в меня.

— Не говори мне, что мне нужно делать, — отвечает он, — попроси об этом.

— Пожалуйста, — просит она, вздрагивая.

Он наматывает ей на голову свою влажную рубашку, так что она ничего не может видеть.

Что-то мягкое пытается войти в нее. Она придвигает бедра, она хочет этого.

Она чувствует внутри себя его палец, он исследует ее, все ее чувства сосредоточены сейчас вокруг этого пальца. Входит второй палец. Они ощупывают ее, раздвигают.

А потом она чувствует что-то длинное и прямое внутри себя, гладкое, прохладное и твердое. Оно двигается так легко, так глубоко, что ей больно.

— Нет, — говорит она. И хочет сказать, что это не живое. Она старается сдвинуть повязку, и наконец видит, что он заталкивает в нее. Свеча.

Она поднимается, чтобы запротестовать, но он толкает ее обратно. Свеча двигается дальше, а он наблюдает, как она входит в нее и выходит. Из-под края повязки она видит, что он наконец возбудился, он вынимает свечу, блестящую и влажную, и осторожно кладет ее на стол. И вот наконец он внутри нее, внутри молчаливого тайника, последнего святилища Феликса.

Она плачет, потому что с Феликсом покончено. Она забыла, что был еще кто-то после него.

Его ритм неравномерный, акт короткий. Пока она плачет, он содрогается.

Позже он протягивает ей носовой платок, чтобы вытереть лицо, и спрашивает, хочет ли она провести с ним ночь. Она надеется, что ей заплатят. Ей хочется опуститься еще ниже, чем она спустилась сейчас, ей хочется быть настоящей проституткой.

Она счастлива.

Она едет домой в такси: в ее руке зажато пятьдесят долларов, а в маленькой черной бархатной сумочке лежит визитная карточка.

— Так где ты была? — спрашивает Бен. Он лежит на кровати и курит сигарету. — И откуда у тебя это платье?

— Мы ездили танцевать, — отвечает она; это оправдание было бы хорошо пятнадцать лет назад.

— Я не верю тебе, — говорит он.

— И не нужно, потому что это ложь, — отвечает она.

Он не спрашивает ее, что же она делала на самом деле. Возможно, он не хочет этого знать.

Когда она выходит из ванной, Бен делает вид, что спит, хотя рядом в пепельнице тлеет недокуренная сигарета.

Что ей теперь делать? Она лежит в постели и пытается понять, что же произошло на самом деле. Как Золушка, она думает о своем платье, которое спрятано за старыми халатами в ванной комнате, и о визитной карточке в сумочке. Обещание романа, вальса. Сладкие мечты! Но на этот раз нет принца.

Она постарается быть хорошей и посвятит себя Бену.

На завтрак она приготовила кашу. Это была самое безобидное, чем можно было заняться. Ирландская каша, которая готовится в белой кастрюльке и варится три четверти часа. Прошлая ночь будет похоронена и не испортит ее жизнь. Она начала кипятить воду для кофе, а затем вспомнила кое о чем, взяла стремянку и полезла на полку за кофейником. Им так давно не пользовались.

Она расставила чашки, разложила льняные салфетки, масло, поставила маленькую тарелочку с изюмом для каши. Сытная, сладкая детская пища.

Она улыбается Бену, когда он возвращается с газетой.

— Каша, — говорит он, — и настоящий кофе.

Она опять улыбается. На ней старый бежевый махровый халат и бронзовые часы Сильви на руке.

Они садятся за стол. Бен наливает кленовый сироп в тарелку, берет горсть изюма и большой кусок масла. Он перемешивает все это и тянется за ложкой.

— Хорошо, — говорит он.

Флоренс довольна. Она протягивает руку к изюму. Ее рука над тарелкой, ее пальцы берут пять или шесть изюминок. И когда она поднимает руку, она слышит внутренний голос: «Ничего хорошего не случится, если ты съешь вот эту». Ее рука послушно замирает. В этой горсточке одна плохая. Она высыпает изюминки на стол и дотрагивается до них указательным пальцем. «Эта?» — спрашивает она голос. Голос молчит. Это, наверное, означает одобрение.

— Ну, как там толстые коты? — спрашивает Бен.

Она не отвечает. «Эта?» — спрашивает она про себя. На шестой изюминке голос говорит «Вот эта».

Пять изюминок на тарелке, а шестая лежит на столе. Она такая же, как и другие, но она плохая, ее нельзя трогать! Она бросает остальные изюминки в кашу.

— В чем дело? — спрашивает Бен. — С тобой все в порядке?

Она решает, что делать с плохой изюминкой. Выбросить, чтобы Бен не съел ее по ошибке? Или она нехороша только для нее?

— Возьми сироп, — говорит он, придвигая к ней бутылку.

Она протягивает к ней руку. «Ничего хорошего не случится, если ты съешь это», — говорит голос.

Флоренс хочется сиропа. Она держит руку на бутылке. Может быть, голос ошибся.

«Ничего плохого не случится, если ты откажешься от сиропа», — опять говорит голос, и она убирает руку с бутылки.

— Может быть, масла? — спрашивает Бен. — Ты будешь масло?

Флоренс отрезает кусочек холодного масла и бросает его в тарелку.

— С тобой все в порядке? — опять спрашивает Бен.

— Да, — отвечает Флоренс. Пресная каша не лезет в рот. Ей хочется сахара или сиропа.

— Ты, вероятно, переутомилась вчера вечером, — замечает Бен.

Флоренс не отвечает.

Он не хочет спрашивать. Он знает, что все те люди гадкие, распущенные, тупые и никчемные. Ему известны рассказы о Марке Грандо. Сильви он считает мусором. Ему было плохо в тот вечер у Кейти, и он быстро вернулся домой на такси. Он ждал Флоренс, чтобы рассказать ей, но она вернулась такая странная…

Он протянул руку и достал конверты из кармана куртки.

— Почта, — громко говорит он, чтобы привлечь ее внимание.

Целая пачка дорогих кремовых конвертов.

Бен раскинул их, как игральные карты. Он читает надписи в левом верхнем углу конвертов.

— Движение за выживание… Конгресс… Общество борьбы с раком… — Он смотрит на нее. — Ничего личного, — замечает он.

— Так всегда, — откликается она.

Он вскрывает один из конвертов ножом для масла.

— Тридцать долларов, — говорит он.

— Они всегда хотят тридцать долларов, — безучастно говорит она. — Почему?

— Я думаю, это самое меньшее, что они могут попросить, зная о наших доходах.

Ему не следовало этого делать, не стоит напоминать ей об их доходах. Он пытается сменить тему.

— Ты ее сегодня увидишь? — спрашивает он.

— Кого? — спрашивает Флоренс.

— Сильви, конечно.

— Я не знаю, — говорит она. Она ест медленно, прислушиваясь к внутреннему голосу. Может быть, он что-нибудь скажет о Сильви.

— Я думал, тебе нужно сдавать перевод.

— Да, — соглашается Флоренс, — в туристическое агентство.

— Тебе лучше сделать это вовремя, — замечает Бен.

— Я никогда не опаздываю.

— Этот мир, — вдруг произносит Бен, — разрушит тебя прежде, чем ты поймешь, что случилось. Будь осторожна.

— Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Я прошел через все это, не забывай, я знаю этот мир. Ты не готова для такой жизни.

— Какой жизни? — спрашивает Флоренс, вставая. — Эта жизнь, этот мир!.. О чем ты говоришь? Все, что я сделала, это пошла пообедать с моей старой подругой и некоторыми ее друзьями. В чем трагедия?

«Если бы он знал, — думает она. — Если бы он только знал», — говорит ей внутренний голос.

Бен думает, что она, как обычно, принимает душ, но он не слышит шума воды; некоторое время он прислушивается, стоя у двери ванной, потом открывает ее, чтобы посмотреть, что она делает.

Она в ванне.

— Не помню, чтобы ты раньше принимала ванну, — говорит он. — Ты всегда принимала душ.

— Сегодня я решила принять ванну, есть возражения?

Как он может возражать.

Она осторожно намыливает тело. Бен наблюдает за ней тридцать долгих секунд, затем, смущенный, покидает ванну.

Как она могла захотеть этого отвратительного старика? Этого старика! Неужели она вновь захочет его увидеть?

Достаточно того, что произошло. Я — Флоренс Эллис и веду спокойную жизнь с Беном. Я чище и проще, чем все это.

Она не хотела его, не могла хотеть его, кожа на руках, как перчатки, которые велики на два размера, дряблое тело — разве это можно любить?..

Но если не любишь, не может быть больно. Самое спокойное, это не любить. Спокойнее всего не хотеть.

Она знает, что ей следует оставить Бена, но она будет ждать и посмотрит, что случится. Не нужно никакого определенного плана. Она одевается и идет к своему письменному столу в гостиную, где через несколько часов добивает перевод.

Флоренс тщательно готовит ленч для Бена, а он опять интересуется:

— Ты увидишь сегодня Сильви?

Она даже ей не звонила. Она просто не представляет, как будет благодарить за первую часть вечера.

— Думаю, что отнесу работу, раз уж я ее закончила, — отвечает она Бену. Он утвердительно кивает, и она начинает красить губы.

Мужчины на улице обращают на нее внимание, но те, которые встречаются на улицах Нью-Йорка в середине дня, совсем не то, что может пожелать для себя приличная женщина.

Она сдает перевод, а на обратном пути домой обнаруживает, что находится недалеко от дипломатической миссии страны посла. Совсем не то место, где ей хотелось бы оказаться.

Мужчины на улице. Ей кажется, что она знает их всех, вот этого в рубашке и с большими руками, который считает мелочь в ожидании автобуса, и вон того, с рулоном бумаги под мышкой, и вот этих двух, в чем-то ярком желтом и зеленом.

Она замечает лимузин, который медленно едет сбоку от нее. Стекла затемнены, и она не видит, кто там внутри. Может быть, старый посол? Она всматривается в окна, но вспоминает, что точно не помнит, как он выглядит.

Бедный Бен. Добрый, хороший, спокойный, медлительный, кроткий Бен. Чем ближе она к мужчинам на улице, тем дальше она от Бена.

Она не хочет видеть посла, не хочет видеть Сильви, тем не менее в шесть тридцать она перед отелем. Будет подло не зайти, невежливо просто оставить записку.

В холле мужчина в вечернем костюме.

— Мисс Амбелик? — повторяет за ней клерк. — О, номер мистера Грандо. Конечно.

Несколько секунд он слушает, что ему говорят по телефону.

— Она просит вас подняться.

Лифт слишком быстро едет. Два упакованных чемодана стояли около дивана. Марк собирается в Калифорнию, а потом в Японию.

Марк с кем-то разговаривает по телефону; Сильви кладет руку на плечо Флоренс и тащит ее в спальню.

— Слава Богу, — говорит она, закатывая глаза. — Скоро отчалит.

— Разве он не собирался сегодня уезжать? — спрашивает Флоренс.

— Его толком не поймешь. Он почти что решил остаться еще на одну неделю, и это было бы ужасно. А потом внезапно сказал, что завтра ему нужно быть в Париже, а это плохо.

Флоренс не стала спрашивать почему. Она сидит на краю кровати. На ней валяются скомканные колготки. Она механически протягивает руку и начинает сворачивать их.

— Это сделает горничная, — говорит ей Сильви. — Оставь. Лучше давай выпьем. И попьем чаю. Ты вчера хорошо провела время?

— Да, — отвечает Флоренс, — спасибо. Это было…

— Ты им понравилась, — перебивает ее Сильви. — Бутылку шампанского, чай на двоих, картофельные чипсы, — делает она заказ по внутреннему телефону. — Ты голодна?

Флоренс кивает. Ей нравятся маленькие сандвичи, которые подают в отеле.

— Я тоже, — говорит Сильви. — Сандвичи и несколько пирожных. И побыстрее, пожалуйста.

Марк стоит в дверях спальни.

— Ничто во мне не вызывает такой восторг, как две женщины на кровати, — говорит он.

— Ах, Марк, перестань, — отвечает Сильви. — Заходи. Итак, какие планы?

— Я определенно не еду в Париж. Это не вписывается в мой распорядок. Прошу прощения, Флоренс, так приятно снова тебя видеть. Как ты?

Она встала, чтобы не быть одной из женщин на кровати. Они чмокнули друг друга в щеку. Его кожа более упругая, чем у того старика. Он не такой уж противный, в конце концов. Лучше, когда мужчина становится похожим на черепаху, чем на бульдога.

— И что ты собираешься делать? — спрашивает Сильви, желая узнать его планы.

Марк смотрит в глаза Флоренс, она — в его.

Сильви в ванной, причесывается. Она нарочно роняет флакон с духами.

— Моя дорогая, — кричит Марк. — Что случилось?

Сильви не отвечает. Две унции духов растекаются по полу. Она отодвигает в сторону осколки ногой, выходит и говорит Марку:

— Позвони горничной. Нужно там прибрать.

Марк берет телефонную трубку и вызывает горничную.

Флоренс наблюдает за спектаклем, который разыгрывается перед ней. Она опять сидит на кровати, скрестив руки. Она надеется, что, может быть, они подерутся, она любит наблюдать настоящие семейные баталии. Это будет забавно.

— Ты не хочешь лететь завтра в Париж, не так ли? — спрашивает Марк.

— В Париж? — медленно произносит Сильви. Как будто она никогда не слышала этого слова раньше.

Флоренс поднимается, берет со стола журнал для туристов и открывает его на странице со статьей о винных погребах Бордо.

— Моя! — восклицает она. — Это я переводила для французского туристического агентства.

Марк отводит глаза от Сильви и поворачивается к Флоренс:

— Я не знал, что ты работаешь, — говорит он.

— Да, конечно. Конечно, это макулатура, но… — Она хочет сказать, что ее денег хватает, чтобы платить за квартиру, но вспоминает о том, что слова «квартплата» нет в обиходе у Марка.

Сильви опять снимает телефонную трубку. Она разговаривает очень громко.

— Вы говорите, он приезжает завтра? Ну, тогда мне просто необходимо заехать к нему. Со всеми материалами? Просто чудесно. Да, хорошо, я буду в десять.

— Кто это? — спрашивает Марк, поворачиваясь к Сильви.

— Драпировщик. Как видишь, я не могу завтра лететь в Париж.

— Его нужно доставить туда завтра.

— Ну, может быть, ты пошлешь курьера? Ты же так обычно и делаешь.

— Но не с Ренуаром. — Марк идет в сторону гостиной.

— Ренуар? — говорит Флоренс. — Ренуар должен вернуться в Париж?

— Ш-ш-ш! — произносит Сильви.

— О, я привыкла к этому, — говорит Флоренс. — Как ты думаешь, что все эти годы просили меня делать отец и Мишель? Я каталась с ними в Италию и обратно для чего, как ты думаешь?

— Это не подделка, — говорит Сильви. — У Марка есть подтверждение галереи, но мне он не нравится, поэтому он и отправляется обратно.

— Мне нужно сделать еще один звонок, — говорит Марк и выходит из комнаты.

Сильви вскакивает и обнимает Флоренс.

— Дорогая, я не хотела сказать ничего такого, клянусь, это правда. Ты же знаешь. Я прошу прощения, пожалуйста, не обижайся. Твой отец никогда ничего такого не делал.

— Ты права, — говорит Флоренс.

Сильви раскаивается. Меньше всего ей хотелось причинить боль подруге. Она усаживает ее опять на кровать и садится рядом.

— Вчера вечером ты всем так понравилась, ты знаешь? Мирабел Уайт считает, что ты очень красива, а Джинни Макгрэт хочет пригласить нас на ленч…

Флоренс ожидала услышать имена мужчин, но их не последовало.

— Это очень важно. Если ты не понравишься женщинам, они отрежут тебе все пути. Очень хорошо, что ты им понравилась. Послушай, Мирабел хочет, чтобы ты пришла к ней на обед на следующей неделе.

— Но она же совсем меня не знает, — возразила Флоренс. — Это та, что была в красном платье?

— Нет, в зеленом. Кстати, а не хочешь ли ты отправиться в Париж? — шепчет она Флоренс на ухо.

— В Париж?

— Короткое путешествие. На «Конкорде». Очень быстро, туда и обратно. Хотя ты можешь пробыть там столько, сколько захочешь. — В ее голосе появляются просительные нотки. — Ты так поможешь мне! Иначе он пошлет меня с этой ценной картиной, и я не смогу встретиться с Бруно. Мы закажем тебе номер в «Ритце». Ты будешь довольна.

«Будем играть роль Золушки», — думает Флоренс. У нее в запасе уже есть джокер. Вряд ли Золушке следовало трахаться с первым попавшимся старым мерзавцем. Она должна была ждать принца.

— «Ритц», — произносит она. — Бену он нравился…

— Ах, нет, — возражает Сильви. — Марк не станет платить за два билета. Это только для тебя — твоя награда.

— Награда? — спрашивает Флоренс.

— Конечно, — отвечает Сильви, — за все тяжелые годы.

Марк возвращается в спальню.

— Флоренс, дорогая, а не хочешь ли ты отправиться в Париж на пару дней?

— Ты сможешь повидаться с отцом, — добавляет Сильви.

Флоренс встает, и Марк приближается к ней. Ей бы хотелось, чтобы все происходило только между ним и ею. Ей этого хочется, но если это произойдет с Марком, то это плохо.

— Пойдем, уточним детали, — говорит он, обнимая ее за талию и направляясь к софе в гостиной. Теперь она знает, что надо делать.

— Тебе есть, где остановиться в Париже? — спрашивает он.

Сильви — ее фея, а она сказала — «Ритц».

— М-м-м… — мычит Флоренс, слегка отодвигаясь от него. — В общем, нет.

В дверях стоит Сильви.

— Я сказала, Марк, что мы закажем ей «Ритц» на пару дней.

— Вот она, — говорит Марк. В углу стоит деревянный футляр, несколько футов длиной и два фута шириной. Он плоский, похожий на кейс.

— Хочешь посмотреть? — спрашивает Марк.

— О нет, не стоит.

— Я еду в Париж, — сообщает она Бену, когда возвращается домой.

— Убегаешь?! — говорит он.

— Марк попросил меня отвезти кое-что, — отвечает она, стараясь придать важность своим словам.

— Девочка на посылках, как шикарно! Марк оплачивает и гардероб, или только билет?

Она промолчала. Через полчаса посыльный приносит билет из «Эр-Франс». Флоренс прячет его, так как не хочет, чтобы Бен видел, что она летит на «Конкорде».

— Итак, когда же ты отправляешься? — спрашивает он. Она сидит на кровати и пытается дозвониться в Париж, чтобы сообщить отцу о своем приезде.

— Завтра, — говорит она. — Есть возражения?

Он засовывает руки в карманы.

— Нет, никаких. Когда ты возвращаешься?

— Через несколько дней. Ты не находишь, что это волнующе? Я ведь не была там восемь лет. Что тебе привезти из Парижа?..

— Где ты остановишься? — спрашивает он позже.

— Сильви и Марк закажут мне номер в отеле. Я позвоню тебе оттуда.

«Ритц» прозвучало бы слишком вызывающе.

Флоренс так давно не летала на самолете, что уже не помнила, боится ли она летать? Бен забаррикадировался в своем кабинете — он не желал разговаривать.

Она начинает укладывать вещи. Три черных свитера Бена, старая твидовая юбка… и новое платье которое она тайком достала из-под старых халатов в ванной и уложила на самое дно чемодана. Что еще? Ей не хочется звонить Сильви и спрашивать, что лучше надеть в «Ритце», поэтому она звонит Деборе, которая часто разъезжает по делам.

— Я лечу в Париж, — говорит Флоренс, стараясь чтобы это прозвучало обыденно.

— О Боже, как здорово! — говорит Дебора. — Я так рада за тебя! Наконец-то ты проснулась. Хотя я и люблю Бена, но он такой пресный. Ты никогда не выглядела лучше, чем сейчас, и у тебя есть еще пара лет, чтобы встретить действительно хорошего мужчину. Кого-нибудь, кто сможет заботиться о тебе. А где ты собираешься жить?

— Я уезжаю всего лишь на пару дней, Дебора.

— Мне показалось, ты сказала, что уезжаешь надолго.

— Все так неожиданно, и поскольку я давно никуда не ездила, я хотела бы знать… Я должна отвезти кое-что в Париж. Это имеет отношение к Сильви. Я лечу на «Конкорде».

— На «Конкорде»? — спрашивает Дебора. — А кто платит?

— Это работа. Приятель Сильви. Они хотят чтобы это сделала я. Они платят.

— Ну и отлично. Ты заслужила развлечения. — Она старается быть милой. — Желаю хорошо провести время. Может быть, там ты кого-нибудь встретишь. Позвони мне, когда вернешься.

Флоренс наклоняется над чемоданом и прислушивается к внутреннему голосу, но он молчит. Внезапно она пугается этого перелета, этого путешествия. Самолет, похожий на сигару, который мчится с ужасающей скоростью, но похоже, это не смущает богатых людей, которые летают на нем постоянно. Но они не такие, как все остальные люди. Это мутанты, ослабленные скоростью и алкоголем, неспособные заботиться о себе, испорченные своими деньгами. Они требуют постоянной заботы, как Сильви.

Она напугана. Кто поручится за то, что не произойдет катастрофы? Она встает. Ее страх столь велик, что она понимает теперь, как многого ей хочется, ужасно многого, но есть ли способ узнать, что она все это получит?

Звонит телефон — это Сильви.

— Я хочу поблагодарить тебя, — говорит она.

— Не стоит, — отвечает Флоренс с напускной скромностью.

— Марк хочет, чтобы ты заехала утром забрать картину и бумаги. Он в десять пришлет за тобой машину, а потом она отвезет тебя в аэропорт. Тебе что-нибудь нужно?

— Что ты имеешь в виду? — осторожно спрашивает она.

— Ну, одежда, адрес моего парикмахера, что-нибудь в этом роде…

— Нет, спасибо, — отвечает Флоренс. Она вспоминает предсказательницу судьбы. — О, а что если…

— У меня есть для тебя жакет, который ты можешь взять с собой. Он будет великолепно смотреться на тебе, а мне он немного велик. Я дам его тебе завтра утром. Буду ждать тебя в десять тридцать, хорошо?..

В кабинете Бена тишина. Она стучит в дверь.

— Ты будешь обедать? — спрашивает она.

— О, ты еще способна готовить? — отзывается он.

— Чего бы тебе хотелось?

— Попозже я пойду к Сэму, я не голоден.

— Я улетаю лишь на пару дней, — говорит она, стоя в двери.

Стоя на кухне, она съедает два вареных яйца. Босым ногам холодно на бетонном полу. Она думает о том, что если бы не недавние траты, можно было бы настелить на кухне пол. Может быть, отделать деревом всю квартиру? Еще не пришел банковский счет, когда он придет, Бог мой, ей лучше здесь не быть.

Страх смерти заменяется страхом, что скажет Бен. Он скажет «это мои деньги» и спросит, как она могла быть такой безответственной, тем более что это так не свойственно ее характеру.

Ей все еще нужен совет. Она моет тарелки, потом вытирает их, ставит на место. В гостиной Флоренс смотрит на книжные полки. Она выбирает книгу, которую возьмет с собой в дорогу. Если бы кто-нибудь мог ей сказать, что делать, что должно случиться? Она берет книгу с собой в спальню и оставляет на комоде.

Входит Бен, чтобы переодеться.

— Я думаю, это все-таки здорово, что ты летишь, — говорит он. — Может быть, ты хочешь пойти со мной к Сэму?

— На Девяносто пятую улицу? Ты, должно быть шутишь. — Ей хочется сказать: «Останься со мной, я завтра улетаю». — Желаю хорошо провести время, — говорит она и посылает ему воздушный поцелуй.

Машина, которая везет ее в аэропорт, отделана бархатом, а на уровне ее колен — бар. Под старым твидовым пальто на ней жакет Сильви. У ее ног, заняв все пространство на полу, стоит в плоской коричневой коробке Ренуар, которому уже сто лет и который стоит полмиллиона долларов.

Для пассажиров «Конкорда», которые особенно хорошо одеты и ленивы, в аэропорту отведен отдельный зал. Флоренс не разрешают взять с собой картину.

— Вы ее получите в Париже, она не нужна вам в салоне, — поясняет ей стюардесса, которая собирает сумки и портфели у других пассажиров.

Через три с половиной часа она будет в Париже, вернется на восемь лет назад! Пассажиры встают и идут в самолет с пустыми руками.

Самолет кажется маленьким, а иллюминаторы просто крошечные. Она сидит впереди. Коробку с картиной у нее забрали. Флоренс пристегивается и пытается выглянуть в иллюминатор, но через толстый плексиглас ничего не видно. Стюардесса протягивает ей бокал шампанского. Самолет мчится все быстрее и быстрее. Она помнит, как в детстве она летала в Ниццу и плакала, что самолет летит так быстро.

Ее вдавило в сиденье, а потом вдруг она как будто понеслась ракетой вверх. Перед ней появился хорошо приготовленный омар с подливкой.

— Ленч, — сказала стюардесса.

Она испытывает ужас от вида этой доисторической закуски, но из приличия соглашается. В то время как ее зубы вонзаются в упругое белое мясо, она наконец набирается смелости и осматривается; рядом с ней никого нет, лишь женщина через проход от нее.

— Самолет пустой? — обращается она к стюардессе.

— Нет, но рейс в Париж не так популярен, как рейс в Нью-Йорк. Это из-за перепада времени.

— Почему?

— Мы приземляемся в Париже в десять тридцать вечера. Перелет в обратном направлении просто волшебство. Мы вылетаем из Парижа в одиннадцать, а прилетаем в Нью-Йорк в девять, на два часа раньше, чем улетели. Людям это нравится. Они выигрывают два часа.

Флоренс всегда ненавидела скорость, не доверяла этому способу сберегать время. Под колесами спортивных машин пропадали дороги. Молодые друзья Джулии все сплошь имели скоростные машины. Эта похожая на ракету сигара отделана белым пластиком, с низкими сиденьями и подголовниками. Самолет начинает вибрировать. Ногам жарко, она протягивает руку под сиденье, ощущая распространяющееся тепло. Они летят как в свернутом листе бумаги, лишь свет снаружи, они сжигают пространство на сумасшедшей скорости — свет постепенно исчезает, остается полумрак спрессованных часов, которые существуют только для пассажиров «Конкорда» на высоте шестидесяти тысяч футов над Атлантикой.

Ее лоб покрывается испариной, около нее останавливается стюардесса и предлагает шампанского.

— Нет, — твердо говорит Флоренс.

Если самолет будет падать, ей нужна трезвая голова, чтобы спасти детей, но в самолете нет детей, и если он начнет падать, то спастись все равно никому не удастся.

Ей ничего не остается делать, как только сидеть и тупо смотреть вперед. Чувствовать себя беспомощной даже немного приятно.

Флоренс встает и идет в туалет. Жакет ей тесен, ноги длинны, бедрами она задевает за сиденья, когда идет по проходу. Стюардесса качает головой; нет, не сюда, это там, сзади. Флоренс поворачивается и идет в конец самолета. Слева от нее — худощавый мужчина с портфелем, который открыт на его коленях. «По крайней мере хоть один из этих индюков работает, чтобы жить», — думает она. Он худощав, у него такие же длинные ноги, как и у нее, даже длиннее. «Какой интересный», — думает она. Он бросает на нее взгляд.

Происходит удивительная вещь — он улыбается ей. Она улыбается в ответ, но не задерживается. Не стоит знакомиться в самолете. Даже в «Конкорде». Она достает из сумки книгу и открывает ее на первой попавшейся странице.

«Это продолжало приходить на ум, — читает она. — Буду ли я хранить это в памяти». Она быстро закрывает книгу. Стюардесса снова предлагает пассажирам шампанское. Что за странная машина, в которой я заперта, что за низкие сиденья, почему я все время пью и притворяюсь, что все в порядке? Она просит принести кофе и опять открывает книгу, но поскольку ей кажется, что она поступила верно, открыв первый раз книгу наугад, она снова открывает книгу посредине.

Когда самолет приземляется, в ее глазах стоят слезы. «Слава богу, прилетели», — думает она. Флоренс не испытывала подобных чувств вот уже пятнадцать лет.

Пассажиры начинают получать свои вещи. Флоренс ждет, когда ей вернут ее Ренуара. У выхода из «Конкорда» маленькая толпа людей, горящих желанием попасть в свои дорогие отели. Высокий мужчина проходит мимо ее сиденья и оглядывается. Она встает, стюардессы помогают ей надеть пальто. Она стоит прямо, так прямо, что ее голова почти касается потолка самолета. Правой рукой она схватила деревянный футляр, на левом плече — ее сумочка. Мужчина улыбается ей и вытирает платком потный лоб.

— Ненавижу летать, — говорит он, — это страшно пугает меня. — И без остановки продолжает: — Что вы делаете сегодня вечером?

— Сегодня вечером?.. — переспрашивает она.

— Сейчас десять тридцать. У вас есть планы? — Мягкий, немного робкий голос. «Голубые глаза, как странно, — думает она, — голубые глаза встречаются часто, но не такие. И светлые волосы, пепельные».

— У меня кое-какие дела, — отвечает она, а потом добавляет: — Но мы могли бы поужинать. Мне нужно кое-что оформить на таможне. — Она поступает неблагоразумно.

— Меня встречает мой шофер, — говорит он. — Вас подвезти до Парижа?

— Меня тоже встретят, — отвечает она.

Они вместе идут вдоль трапа в пустынное багажное отделение.

— Вы работали в самолете, — замечает она. — Чем вы занимаетесь?

— Наукой, — отвечает он.

На ленте конвейера появляется маленькая нейлоновая сумка, он протягивает к ней руку. Рядом с ней ее чемодан, который она позаимствовала у Бена. Чемодан богатого человека.

— Это мой, — говорит она, хотя ей хотелось бы сказать, что это чемодан человека, с которым она живет, но которого больше не любит, которого никогда не любила. Но это было бы уж слишком.

— Ваш чемодан? — спрашивает незнакомец.

— Да, — отвечает она. — Вот этот.

Он легко поднимает его.

— Совсем легкий, — замечает он.

— Да, почти, — отвечает она. Футляр с Ренуаром она держит рядом с собой.

— Давайте я помогу вам донести и это, — предлагает он. Она качает головой. Малочисленные пассажиры уже разобрали свой багаж и направляются к таможеннику. Ей не хочется, чтобы незнакомец знал, что ей нужно делать с Ренуаром. Ей нужно достать документы из сумочки и найти в записной книжке имя человека, кого следует спросить.

— Как вас зовут? — спрашивает она. Она не хочет считать этого человека незнакомцем, как считала когда-то Феликса.

— Пол, — отвечает он, но ей хочется знать полное имя.

Чувствуется, что ему не терпится побыстрее пройти таможенный контроль, он часто смотрит на часы.

— Вы уверены, что вас довезут? — еще раз спрашивает он.

Она кивает.

— Можно я позвоню вам через час? — интересуется он.

— Да, — отвечает она рассеянно. — Я буду в «Ритце».

— Но я не знаю вашего имени, — улыбаясь, говорит он.

— Флоренс Эллис.

— Я позвоню вам через час, — говорит он.

— Хорошо, — отвечает она чуть резко.

Ее дрожащие пальцы перебирают документы, которые ей дал Марк, она вся напряжена. Сумасшедшая идея, что Марк и Сильви замыслили заманить ее в ловушку, чтобы избавиться от нее — нет, не может быть! Она находит начальника таможни, которого, как правило, не бывает в такое позднее время, предъявляет ему бланки и нотариально заверенные бумаги. Он подписывает что-то, кивает, предлагает ей сигарету. Ставит печати на некоторые бланки, забирает половину бумаг и отдает ей остальные.

— Все в порядке, — говорит он.

С той стороны стеклянной стены мужчина держит в руках плакат, на котором написано ее имя. Она машет ему рукой. Шофер берет ее чемодан и провожает к «Мерседесу» на стоянке. Ренуара она несет сама.

Машина мчится по Пляс-де-ла Конкорд.

В «Ритце» портье первым делом передает ей сообщение: «Мистер Пол заедет за вами в одиннадцать тридцать». Она смотрит на часы: одиннадцать пятнадцать. Это не слишком ее радует. Она хочет осмотреть номер, который расположен в верхнем этаже здания.

Это апартаменты миллионеров. Флоренс открывает чемодан и даже удивляется, что видит там то, что упаковывала накануне вечером. Достает чистую шелковую блузку и черные брюки, относит все это в огромную мраморную ванную комнату, быстро принимает душ, проводит рукой по влажным волосам и смотрится в зеркало.

Ей следует позвонить Джекобу.

Звонит телефон; портье сообщает, что внизу ее ждет джентльмен.

Она позвонит Джекобу завтра.

Лифт весь в зеркалах и украшен шпалерами, кажется, что находишься в убежище для любовников; она ловит себя на том, что надеется увидеть в руках незнакомца букет цветов, белых и розовых цветов.

Она выходит с непроизвольной улыбкой, но видит только портье, склоненного над телефоном. Флоренс минует еще несколько ступенек и всматривается в темноту за стеклянной дверью, стараясь вспомнить площадь. Но маршруты ее молодости не пересекали ее, это не ее, другой Париж.

Она обводит взглядом холл и наконец видит высокого человека — Пол.

Сейчас без пятнадцати двенадцать. Он оборачивается, видит ее и улыбается, но это уже не та улыбка, что была в самолете, это заученная, ничего не выражающая улыбка. Он просто уставший бизнесмен, желающий отдохнуть. Она испытывает чувство легкого разочарования. Бизнесмен в сером костюме, с темными кругами под глазами. Нет принца из сказки. Лишь то, что они так быстро добрались до Парижа, кажется волшебным, но это техника, а не волшебство.

— Ну, вот и я, — говорит он.

— Вы говорили, что вы ученый? — спрашивает она.

— Да, — отвечает он.

Она подходит ближе, внимательно смотрит на него. Ей хочется знать, из чего он сделан.

— Куда бы вы хотели пойти? Вы голодны?

Он готов на все, и это как бы часть его очарования.

Она не хочет есть: уже был омар и слишком много шампанского. Внезапная головная боль. Флоренс искала свой страх в «Конкорде» и не могла найти его; сейчас она пытается вызвать к жизни внутренний голос и тоже не может. Все сожжено скоростью. Она просто случайная попутчица, совершенно незаметная в своих брюках и полосатой блузке, ничем не примечательная. Она выглядит как девушка, которая может сделать все; к своему ужасу, она обнаруживает, что не хочет ничего.

Невыразительные звуки фортепьяно из бара предлагают решение.

— Давайте выпьем что-нибудь в баре, — предлагает она. — И поговорим немного.

Бар похож на коробку для сигар и совсем не похож на будуар. А ей хотелось бы видеть гирлянды, лепные цветы на стенах, купидонов, которые нацелили бы на нее свои стрелы. Вместо этого вокруг темно-коричневая роскошь, лазурь и полированное дерево.

Едва они сели на слишком низкие и слишком удобные кресла, как пианист начал играть вальс.

— Вы видели этот фильм? Музыка оттуда, из «Очарования».

Она не расслышала.

— «Удовлетворение»? — переспросила она.

— «Любовь после полудня», — сказал он. Ее интересовало, заплатит ли он ей за то, что она будет спать с ним, может быть, речь идет об этом? Опуститься еще ниже.

— Одри Хепберн и Гарри Купер, — продолжает он, — и все происходило в этом отеле. Но препятствия не позволяли им быть вместе.

— Они всегда находятся, — ответила она.

— А потом счастливый конец — они убежали.

Она противно фыркнула.

— Вы не верите в счастливые концы? — поинтересовался он.

— Я верю в замены, — сказала она. — Не думаю, где когда-то наступает действительный конец. Бог просто меняет предметы.

— Вы хотите сказать, что вы так делаете, — заметил он.

— Нет, нет, Бог, — возразила она.

— Вы сваливаете все на Бога, — говорит он, — это нечестно. У него есть дела поважнее. — Потом он подзывает официанта и заказывает бутылку шампанского.

— Бог и шампанское, — комментирует она, — что за сочетание.

— Что вы имеете против того и другого? — спрашивает он.

— Просто вместе это звучит странно, — объясняет она.

— Вы имеете в виду, что Бог — это самопожертвование, а шампанское — деньги, зло, — говорит он.

— Ну, не жертва, так чистота. А шампанское — это вид греха. — Она презрительно усмехается.

— Вы еще молоды для таких заключений, — говорит он, пораженный.

— Как вы думаете, сколько мне лет? — спрашивает она, стараясь увидеть свое отражение в зеркале.

— Двадцать девять. — Она улыбается. — Всем женщинам всегда двадцать девять, если им уже больше не двадцать девять, — поясняет он.

— Я думала, вы собираетесь польстить мне. Разве не именно это делает мужчина, когда хочет познакомиться с женщиной?..

— Я не знаю и обычно не занимаюсь этим.

— Конечно, занимаетесь, — возражает она.

— Вы хотите есть или нет? Я голоден.

— А разве вы не ели в самолете? — спрашивает она.

— Я работал, — ответил он.

Она откидывается на стуле и закрывает глаза. Внутри разливается тепло, хочется смеяться.

— Глядя на вас, можно подумать, что вы счастливый человек, — говорит он, — расскажите мне о себе.

Она думает о шлюхах, которые сидят в барах отелей. Она отводит назад плечи, чтобы быть больше на них похожей.

— Нечего особенно рассказывать, — отвечает она.

— Ну а что вы делаете здесь? — спрашивает он.

— Здесь? — Она обводит взглядом бар. — Я сама толком не знаю, — признается она.

— Ну, что-то все же привело вас в Париж? — настаивает он.

— Просто случай, — отвечает она. — Я не знаю, судьба, удача.

— Таких вещей не существует, — возражает он. — Существуют только возможности.

— Ну а что вы здесь делаете? — спрашивает она.

— Я все время езжу туда и обратно… Но расскажите мне о себе. Чем вы занимаетесь?

— Я ничего не делаю, — говорит она громко. Так приятно быть праздной, ленивой, томной, привлекательной. Хочет он с ней переспать или нет? Она готова презирать его похоть, но где же она?

— А что у вас было за дело в аэропорту? — спрашивает он.

— Да так, ничего особенного. Услуга для друзей. — Она хочет, чтобы он поверил, что она из тех женщин, что регулярно останавливаются в «Ритце», что эта жизнь — ее. Роскошь порождает зависимость быстрее, чем любовь.

— А где вы остановились? — спрашивает она.

— В «Плазе».

Она чувствует себя выше его, поскольку остановилась здесь.

— Мне кажется, «Ритц» лучше, — замечает она, понимая, что выглядит глупо, но не может остановиться. — Мой муж, — говорит она (Бену придется побыть ее мужем для того, чтобы она хорошо исполнила роль богатой женщины), — всегда останавливался здесь.

— Вы замужем? — отмечает он.

— Нет, — быстро произносит она, — мы не женаты.

Он наблюдает за ней и улыбается. Хорошо, хорошо, она все объяснит:

— Я должна была привезти сюда картину для друга.

— Ну, это вы сделали, а что еще собираетесь делать?

— А почему вас это интересует?

— Меня интересуете вы, — отвечает он.

— Но вы же меня совсем не знаете, — говорит она.

— Может быть, именно поэтому.

Вот и объяснение. «О, если бы он знал, то не захотел бы знакомиться со мной».

«Что он делает? — думает она. — Пепельные волосы, светлые глаза, чем он отличается от всех остальных? Почему она сидит здесь с ним?» Он смотрит на нее, изучает, она это знает. Флоренс оглядывается, ее взгляд задерживается на других мужчинах, они такие же, так почему же она сидит именно за этим столом, именно с этим мужчиной с «Конкорда»? Объяснения нет. Она чувствует его взгляд, как радиосигнал, который требует ответа.

— Что вы говорите? — говорит она строгим голосом, поворачиваясь к нему.

Он ничего не говорит, не отвечает ей, просто продолжает испускать сигналы, требующие ответа, она их физически ощущает. Это обращение к чему-то внутри ее, к страсти, но она не хочет желать его, к чему беспокоиться, ведь вместе с желанием появляется его двойник, который говорит, что следует остерегаться, который…

— Я боюсь смотреть на вас, — говорит она, опустив подбородок.

Он смеется.

— Почему? Что случилось?

«Не делайте вид, что очарованы, — хочется ей сказать, — вы же знаете, что это не так, вы просто стараетесь заманить меня в постель».

— Уже очень поздно, а мне вставать на заре. Я думаю, мне придется отказаться от ужина, — говорит он.

— И что взамен? — спрашивает она.

— Сон. Можно мне позвонить вам, когда мы вернемся в Нью-Йорк?

Она чувствует, что густо краснеет.

— Я не могу дать вам свой номер, — говорит она. — Мы просто случайно встретились, вот и все.

— Вы просто один раз произнесите номер, — просит он. — У меня идеальная память на числа. Если вы произнесете номер лишь один раз, это не будет грехом.

Он должен был переспать с ней и исчезнуть. Она была готова ко всему, но только не к уважению, не к хорошим манерам.

— Я вам вряд ли буду продолжать нравиться, если вы меня увидите в Нью-Йорке, — говорит она, — так что не стоит беспокоиться и звонить.

— Вы не возражаете, если я сам это решу? — спрашивает он.

Она пытается быть храброй. Она не Золушка, а он не принц.

— Я совсем не та, за кого вы меня принимаете. Я не принадлежу к этому миру, я не его часть.

— Вы меня интересуете все больше и больше, — с усмешкой говорит он.

Он богатый, светловолосый, красивый и высокий; он интеллигентен и так хочет ей нравиться. Здесь должно быть что-то не так. Если это надежда, то она не может принять ее…

Да, но ей нужно подняться в номер и убедиться, что футляр с картиной не открыт.

Они пожимают друг другу руки. Останься, хотелось ей сказать, поднимись наверх, посмотри на мой волшебный номер. От его руки исходит тепло, и ей не хочется отпускать ее. Они впервые дотрагиваются друг до друга.

— Желаю хорошо провести время в Париже, — говорит он.

— О, это лишь деловая поездка, — отвечает она. — Через несколько дней я вернусь обратно.

В зеркале лифта она замечает, что в свете неонового потолка выглядит мертвенно-бледной. Почему она не задавала ему никаких вопросов? «Я же ничего о нем не знаю».

Она широко распахивает окно. Каменная симметрия площади похожа на музыку. Она слезает с подоконника и пытается открыть футляр с картиной, но замки закрыты. Сильви сказала: «Просто цветы». Она так и не узнает, что это за картина.

Когда она собиралась ложиться спать, зазвонил телефон. Это Пол.

— Я просто хотел пожелать спокойной ночи и хорошего сна, — говорит он.

— Я уже сплю, — отвечает она.

— Береги себя, — говорит он. — Я позвоню в Нью-Йорке.

Она просыпается, укрытая мохеровым одеялом, окруженная стенами из серого шелка и бронзовыми настенными светильниками. Поднос с завтраком накрыт розовым льном, булочки поданы в серебряной корзиночке. На всех предметах написано: «Ритц», и само это слово звучит для нее песней: бриллианты и богатые отшельники, ограничивающие свою жизнь гостиничным номером. Она принимает ванну, надевает новые чулки и туфли на высоких каблуках, тесный черный жакет Сильви и новую короткую юбку, и лишь после этого чувствует, что готова к тому, чтобы позвонить отцу.

За картиной вскоре пришел молодой человек; Флоренс отдала ее, так и не увидев. Она спустилась на лифте вниз и вышла на площадь. Ярко сияло солнце, и здания из светлого камня, казалось, светились. Она знала, что ее Париж на той стороне Сены, эта площадь с дорогими магазинами для богатых, но кто посмеет сказать, что она не одна из них? Флоренс рассматривала витрины с часами, ремешки из крокодиловой кожи, купила отрез черных кружев, чтобы носить вместо шарфа. Все возможно для женщины, которая живет в «Ритце».

Сильви сказала: «Останься на три, четыре дня».

Она хочет верить, что они изменят ее жизнь.

Флоренс пересекает улицу и входит в магазин, где Джекоб и Мишель обычно покупали себе сорочки. Она с удовольствием проводит рукой по прохладным стопкам шелковых шарфов, покупает пять пар запонок для Бена, потом заходит в парфюмерный магазин и покупает Бену большой флакон лосьона. Она отвинчивает крышку и нюхает — очаровательный, неотразимый запах.

Вот и прошло ее первое утро в Париже, к двенадцати тридцати она выполнила все поручения и истратила свои двести долларов. Джекоб даст ей еще денег. Для нее весь Париж теперь будет таким. Все зависит от того, в какую дверь входишь.

Она осознает, что из всех дел остается только Джекоб, и хочет, чтобы опять позвонил Пол. Флоренс не уверена, что он еще в Париже, но на всякий случай она хочет быть свободной, чтобы встретиться с ним. Может быть, из-за его ночного звонка или из-за того, что ей приснилось, этот мужчина, на которого она не хотела смотреть, стал тем, кого она ждет.

Она почти счастлива.

Флоренс берет такси и переезжает на другую сторону моста, и весь мир сужается до серых зданий, которые она так хорошо знает, до черных деревьев, до медленной прогулки пожилых профессоров под сенью деревьев, до маленьких желтых собачек. Шофер вьетнамец, кореец или китаец — он никогда не слышал о «Флор».

— Здесь, здесь, подождите, вы проехали! — кричит она. Она выходит из такси и останавливается у террасы.

Она переделана и совсем не похожа на ту, что сохранилась в памяти, но все-таки ее можно узнать.

Она дома, это ее Париж. Но свет и надежда, которые постоянно присутствовали рядом с ней на той стороне реки, здесь исчезли. Теперь она была там, где ей было плохо.

Она входит в кафе. Оно стало меньше и уютнее. Панели из дерева, зеркала другие. В тех зеркалах отражения были словно в тумане, — думает она, а теперь отражения стали намного четче. Сиденья по-прежнему обтянуты искусственной кожей, но зал определенно стал меньше. Прибавился еще бар.

Перед ней стоит официант.

— Добрый день, мадемуазель, — говорит он. Смотрит ему в глаза, узнал ли он ее? Он назвал ее «мадемуазель», может быть, он ее помнит с тех времен. Но она вступила в тот возраст, когда официанты говорят «мадам». Поэтому, если он сказал «мадемуазель», значит, по старой памяти…

Но его лицо ничего не говорит ей. Тем не менее он ей улыбается. Может быть, тогда он был не такой толстый, и волос у него было побольше, глаза были ярче, когда она сидела здесь и ждала Сильви. А может быть, несмотря на улыбку на лице, он здесь новый, но откуда-то знает, кто она. Может быть, кафе «Флор» обладает коллективной памятью, которой снабжают новых официантов, когда принимают на работу.

Она садится на свое привычное место лицом к двери. Внезапно ей стало страшно, что она не узнает своего отца. Она заказывает кофе, а потом справа слышит электронный писк, который трудно не узнать. Кассир разговаривает с официантом рядом с терминалом, который заменил старый кассовый аппарат.

— Да, это очень удобно, вы правы, — говорит официант, — но, клянусь, это вредит моим глазам.

Джекоб видит ее через стеклянную дверь. Он всегда забывает о том, что у него такая высокая дочь. Ему кажется, что она выглядит усталой и элегантной, что озадачивает его. Для Джекоба его дочь всегда была вялой и подавленной. Эта женщина, с четко очерченными скулами, неприступная — его дочь?..

У него абсолютно белые волосы. На нем полосатая рубашка, похоже, шелковая, и добротный костюм из твида. Межсезонье. Он берет ее руки, крепко сжимает их и садится напротив. Его глаза слегка выцвели. Лицо почти такое же, и если бы не грустные глаза и седые волосы, его можно было бы назвать очень привлекательным.

— Ты совсем поседел, — говорит она ему.

— Я перестал их подкрашивать, — отвечает он. — Это становилось нелепым.

Он слегка наклоняет голову, чтобы лучше видеть себя в зеркале напротив. Она может подвинуться, чтобы закрыть зеркало, они могут поиграть в эту игру. Его честность трогает ее.

— О, папа. — В ее глазах стоят слезы.

— Не плачь. — Он делает протестующий жест рукой. — Не плачь.

Ему она может все рассказать. О том, что ей стало страшно, что жизнь проходит, о том, как внезапно ей захотелось полететь. Он поймет. Вместо этого она рассказывает ему о Сильви.

— Ну что, теперь ты рада, что я дал ей номер твоего телефона? — спрашивает он. — Ну и что ты собираешься здесь делать?

«Почему все об этом спрашивают?»

— Я хотела повидать тебя, — говорит она. — Ты очень занят?

— Мне очень приятно, что ты проделала весь этот путь только для того, чтобы увидеть меня.

Ну а кого еще ей здесь видеть, хочется ей спросить, Феликс мертв, и вся наша старая жизнь мертва.

— Ты — единственный, кого я хочу видеть, — говорит она.

— Ну а как в «Ритце»? — спрашивает он.

— Шикарно, — отвечает она. Она действительно так думает.

— Ты должен прийти ко мне, мы можем пообедать в номере.

— А картина? Что она собой представляет?

— Я не знаю. Сегодня утром пришел человек из галереи и унес ее.

— Раньше ты была более любопытна, — замечает он.

Ей непонятно, что он имеет в виду.

— Да нет, — возражает она, — я чувствую себя счастливее, ничего не зная.

Он заказывает бокал вина и берет ее руку в свою.

— Иногда неожиданности хороши, — говорит он, — они не всегда бывают плохими.

Ей так хочется, чтобы все было хорошо, что сначала она даже не замечает, что ладонь Джекоба вздута, пальцы стали жирными под натянутой кожей, а вся рука почти круглая. «Он набрал вес», — говорит она себе, а вслух произносит:

— Как твое дело?

— Неплохо идет, особенно в Германии, — говорит он. — И люди, которые там на меня работают, хорошие.

— Хорошо, хорошо, — повторяет она, как будто повторение этого слова сделает все правдой.

— Очень хорошо, — говорит он. — Кстати, как у тебя с деньгами?

— Ну, — она коротко смеется, — я только что истратила последнее из того, что привезла с собой.

— Все в порядке, — говорит он. — Дела действительно идут хорошо. Ты приехала в удачный день. — Он вытащил сложенную пачку денег из кармана и положил на стол. Вытащил шесть или семь коричневых банкнот и протянул их ей.

— Как Эрги? — спрашивает она, пряча деньги в сумочку.

— Он опять в тюрьме. Все давно распалось. В прошлом нет будущего.

— Но если нет прошлого, тогда это подделка.

— В моем каталоге нет подделок — предметы искусства, но не подделки.

Она думает, что он предал себя, а следовательно, и ее. Предал свое прошлое, в котором воспитал ее.

— Тебе хотелось бы хвалиться моей коллекцией, — говорит он, — хотелось бы иметь возможность показывать друзьям Коро, хотелось бы прогуливаться по моему магазину как по музею. Это больше невозможно. Но жизнь продолжается. Я выжил. Ты знаешь, сколько вещей я продал в Германии в прошлом году? Тебе хочется это знать?

— Нет, нет, папа. Прошу прощения.

Его волосы растрепались, глаза горят. Она никогда не замечала этого в нем, ярости, желания оправдаться. Он всегда был таким благоразумным, таким кротким.

— Знаешь, я хочу расширить дело и открыть магазин в Америке.

— Какой магазин? — спрашивает она.

— Увидишь.

Ей страшно сидеть лицом к лицу с ним, страшно быть с ним наедине по причине, которой она не может понять.

— Ты хорошо выглядишь, — говорит он ей.

Она внимательно разглядывает его лицо и улыбается.

Он продолжает:

— Я хочу пригласить тебя на чудесный ленч. Куда бы ты хотела пойти? Вспомни какое-нибудь очаровательное место.

— Я не знаю. Не уверена, что голодна.

— Давай прогуляемся, а потом ты сама выберешь.

Он вынимает очки, смотрит на чек и оставляет на столике деньги. Она берет свою сумку, он одергивает пиджак, прежде чем встать.

— Как Бен? — интересуется он.

— Бен, — повторяет она. — Ах, Бен?..

Он берет ее под руку.

— Может быть, все прошло? Вы уже долгое время вместе. Ничто не длится вечно.

— Никогда так не было, — говорит она.

— Смотри, — говорит он, когда они проходят мимо кучки, оставленной собакой на тротуаре. — Отвратительно.

— Все равно мостовая так красива, — говорит она, — посмотри, как обтесаны камни. — Флоренс смотрит на дома со ставнями и балконами, потом вниз, на бегущую по водосточному желобу воду. — Так красиво!..

— Немного же нужно, чтобы сделать тебя счастливой. «Ритц» и мостовая, полная собачьего дерьма.

— Природа, — отвечает она.

— Итак, у тебя есть кто-то еще? — спрашивает он, когда они переходят улицу.

Кто-то еще? Если бы. Она хочет рассказать Джекобу о Поле, но что рассказывать? Она молчит.

Здесь они когда-то гуляли с Джулией. Флоренс пытается представить ее рядом с ними, на ней серое кожаное пальто, старая черная сумочка. Она в темных колготках и на низких каблуках.

Она берет отца под руку.

— Помнишь? — спрашивает она, когда они идут вниз по Рю Бонапарт, и он думает о том же.

— Она любила гулять здесь весной, — говорит он.

— Она любила повторять, что в Париже надо непременно что-то оставить, чтобы всегда можно было вернуться, — добавляет Флоренс.

Он смотрит на свою дочь.

— Ты все больше и больше похожа на нее, — говорит он. Она чувствует, как что-то сдавило ей грудь. Чтобы преодолеть это чувство, она спрашивает:

— Куда мы идем?

Она с тревогой поняла, что они направляются вниз по Рю Джекоб, где раньше находился магазин, его магазин. С тех пор, как покинула Париж, она была уверена, что Джекоб никогда не ходит мимо своего старого магазина. Он пошел быстрее, он решился.

Она хватает его за руку.

— Я хотела бы увидеть Пляс-Фюрстенберг, — говорит она.

— Это по другой дороге, — отвечает он.

— Но, папа, я действительно хочу его увидеть. Туда Берта водила меня гулять, помнишь?

— Не помню, — возражает он.

Она тянет его за руку.

— Я хочу увидеть это место. Оно мне снится ночами. Пойдем туда, пожалуйста, ради меня.

Он замедляет шаг. Она чувствует силу его воли, как никогда раньше; все его тело устремлено вперед. До магазина остается лишь пара кварталов.

— Пожалуйста, — опять просит она.

Он останавливается.

— Мы же хотели пойти поесть, — говорит он таким же умоляющим голосом, как и она.

— Мы можем поесть потом, — настаивает она. — Давай посидим на лавочке под деревьями. Мне так здесь нравится. — Флоренс держит его под руку и тащит в сторону, без умолку, чтобы отвлечь его, говорит о Нью-Йорке, о квартире, о Бене…

— Вот мы и пришли, — говорит Джекоб устало.

Она прикидывает, как долго она сможет удержать его здесь. Они садятся; она наблюдает за ним. Он потерял ту безукоризненную аккуратность, которой отличался раньше. Его рубашка слегка расходится на животе, на платочке в нагрудном кармане — пятно. Наверно, джем. Каблуки ботинок стоптаны.

— Ну и как тебе нравится твоя площадь? — спрашивает он.

Она оглядывается вокруг, и у нее в изумлении открывается рот.

Дома вокруг них похожи на офис Джулии в Лондоне. Каждое окно вдвое больше, чем было, и в каждом окне выставка материалов. Сплошные демонстрационные залы и магазины. Что случилось? Здесь же были частные дома, квартиры. Почему все они занялись одним и тем же бизнесом?

— Это похоже на Третью авеню, — говорит она.

— Каждому хочется выжить, — замечает он.

А когда-то она так любила здесь играть.

— Пойдем, приглашаю тебя на ленч, — говорит Джекоб.

Они идут в крошечный ресторанчик, который открылся, когда ей было пятнадцать.

Он просматривает меню и вдруг говорит:

— Я на днях нашел несколько писем от Джулии…

Она тоже изучает меню и видит, что все блюда здесь очень дешевые. Возможно, Джекоб не так уж преуспевает, как говорит.

— Письма от Джулии, — опять повторяет он, — где она говорит о тебе. Ты можешь взять их.

— Хорошо, — отвечает она. Ей хочется спросить: «Она пишет, что любит меня? Она когда-нибудь говорила, что любит меня?» Это все равно что вглядываться в старую фотографию: пытаться дотронуться до мертвого черно-белого лица, дотронуться до ушедших, любимых.

— Мы, как правило, ели здесь, когда она приезжала, — говорит Флоренс.

Почему Джулия не может оказаться с ними, почему она умерла?

Джекоб заказывает бутылку шампанского и объясняет официанту, что он празднует возвращение дочери. Официант, который работает здесь недавно, выражает удивление, что у Джекоба есть дочь. Флоренс думает, что Джулия никогда не стала бы заказывать шампанское и рассказывать официантам о своей личной жизни.

— Да, как чудесно, — говорит официант. — Вы опять вместе.

— Ну и что будет, когда ты вернешься домой? — спрашивает он.

— Не знаю. Все то же самое, переводы, Бен.

— Я уезжаю, через несколько недель, — говорит Джекоб. — В Турцию.

— В Турцию? Раскопки?..

— Я же говорил тебе, что с этим покончено. Нет, потому что, знаешь ли, там чище.

— Чище? В Турции?

— Мальчики там чистые. — Он произнес это очень быстро, глядя в тарелку. — Не то что здесь, никогда не знаешь, на что нарвешься.

Она пытается найти объяснение, но не может.

— Ты боишься, что тебя ограбят какие-нибудь бандиты?

— Нет, я не это имею в виду. То новое, что сейчас появилось, делает нашу жизнь более рискованной.

— Что? — спрашивает она.

Он раздражается, он не любит объяснять. Как могла она не слышать…

— Гомосексуальная чума. Это иногда так называют. Гнев Бога. Католики злорадствуют.

— О, СПИД, — говорит она. — У Кейти был друг, который умер от этого. Но СПИД — это часть Нью-Йорка, часть уродливого настоящего Нью-Йорка. СПИД не может существовать в Париже. Здесь это тоже есть? — спрашивает она.

— Конечно, — отвечает он.

— В Америке, — говорит она, — многие вообще прекратили заниматься сексом. — Она это говорит с оттенком праведности.

— Они сумасшедшие, — говорит отец. — Сумасшедшие!

О Господи, теперь ей придется спасать его еще и от этого.

— Может быть, это временное, до тех пор, пока не найдут вакцину?

— Я шокирую тебя, — говорит он раздраженно и беспрерывно катает по скатерти маленькие шарики из мягкого белого хлеба.

— О нет, что ты, папа, — возражает она.

— Оттого, что становишься старше, не перестаешь желать. Но я не плачу за это, я никогда не платил, — говорит он.

Она не хочет слышать этого. Он выпил вина в кафе, а теперь еще шампанское, но он не пьян. Но то, что говорит Джекоб, на грани непристойного. Чистые мальчики! Как грязно это звучит. Он все время говорит не то. Он совсем не тот человек, которого она хотела видеть. Нет ни прежнего ума, ни сочувствия, ни очарования. Он стал грубым и мрачным.

— Мне кажется, в Америке люди очень дисциплинированны. — Она смотрит на него, ожидая поддержки, и продолжает: — Они вырабатывают точку зрения по какому-нибудь вопросу и потом так и живут, — говорит она.

— Это потому, что они слишком рассудочны, — говорит Джекоб. — Они ничего не знают о соблазне, об искушении, которому нельзя противостоять.

— Они борются с ним, — говорит Флоренс, — потому что у них есть цель, которая значит больше, чем удовольствие.

— Они не понимают, что такое истинная красота. Некоторые люди являются непреодолимым искушением. Это не то же самое, что быть просто красивым, это нечто большее…

Он смотрит на нее так пристально, что у нее возникает желание спросить, не обладает ли она такой красотой, не может ли и она быть непреодолимым искушением. Но об этом отца не спрашивают, особенно когда он такой мрачный и грубый.

— Непреодолимое искушение. Это единственное соображение, которому нужно следовать. Но если вы уступаете ему — а вы должны это сделать, — ваша жизнь терпит крах.

— А если нет? — спрашивает Флоренс, надеясь привести пуританские доводы Нового Света. — Я хочу сказать, что есть много вещей, помимо удовлетворения плоти.

— А если нет, — отвечает отец, — что тогда?..

Флоренс дожидается шести, чтобы позвонить Бену. После ленча с Джекобом она вернулась в «Ритц», домой в «Ритц» — ей нравится, как это звучит, чтобы вздремнуть и проснуться к чаю, который она заказала на пять тридцать.

Она звонит в Нью-Йорк.

— Дорогой! — говорит она, растягивая «а», но голос звучит натянуто.

— Ты где? — спрашивает он.

— В Париже.

— Я знаю. Где ты остановилась?

Флоренс не отвечает.

— В квартире Сильви?

— У нее здесь нет квартиры.

— Тогда где же? Флоренс, я не спал всю ночь. Я вымотан. Не поступай так со мной. Где ты?

— Ты работал?

— Да, — отвечает он. — Я закончил серии. Мои глаза меня убивают, но тебя это не волнует.

— Я в «Ритце», — говорит она.

— Правда? — Он, видимо, чувствует внезапную слабость. А потом вопросы: — А Роджер все еще там? И Андре? На каком ты этаже?

Она отвечает ему, что никак не может запомнить имя портье, сообщает, что сегодня вечером обедает с Джекобом.

Он дожидается ее в холле, как накануне Пол. На ней новое черное «посольское» платье, на шее — черный кружевной шарф, чтобы не выглядеть слишком оголенной за столом.

— Куда мы? — спрашивает она.

Он берет ее под руку и ведет через холл, а потом по длинной галерее, по обеим сторонам которой расположены витрины. Ей хочется остановиться и рассмотреть товары, но теперь его очередь тащить ее за руку, чтобы заставить идти быстро.

Бритвы, бусы, флаконы духов, свитера, туфли, янтарные шкатулки, великолепные халаты, соломенные шляпки, меховые воротники, коралловые ожерелья, вазы…

Они сидят в дальнем конце зала. Стулья в стиле эпохи Людовика XV, с маленькими медными крючками на подлокотниках для дамских сумочек. Джекоб в блейзере и чистой белой сорочке. Он скребет ногтем большого пальца отворот ее платья.

— Что-то пристало, но отчищается, — говорит он. — Ты выглядишь просто чудесно.

— Как Джулия? — спрашивает она.

— Почему как Джулия? — Его лицо покрывается красными пятнами. — Да, как Джулия, — вдруг спохватывается он.

— Я правда похожа на нее? — опять спрашивает она.

— У тебя жизнь счастливее, чем была у нее, — говорит он. — Ты не будешь делать таких же ошибок.

Его лоб блестит от пота. Кажется, он хочет ей что-то сказать, и она ждет этого на протяжении всего обеда, но он так ничего не говорит. После кофе приносят счет, и Флоренс ожидает, что отец заплатит.

— Ты же можешь подписать счет, правда? — говорит он. — Ты же живешь в этом отеле.

Она протягивает руку к счету, как будто именно она и собиралась платить. Флоренс не знает, что подумает об этом Марк; счет на тысячу четыреста франков, а она не поинтересовалась в Нью-Йорке, готовы ли они оплатить подобные расходы. «Флоренс Эллис», подписывает она. Она обводит глазами зал, и ей хочется за соседним столом увидеть Пола. Она все еще ждет его звонка…

Все три дня в Париже она встречается с Джекобом за ленчем и обедом. Она заезжает за ним к его дому, но отказывается зайти в квартиру. Она не хочет видеть комнату, которую они делили два года. Нет. Еда и напитки заносятся на счет; иногда у него бывают наличные деньги, а иногда нет, а однажды вечером он просит у нее двести франков, чтобы доехать до дома на такси. Она дает ему из тех денег, что он подарил ей, считая, что это справедливо. Он хочет познакомить ее с людьми, которые с ним работают, но все как-то не хватает времени. В конце концов он вручает ей еще сотню каталогов, а она клянется, что распространит их в магазинах Нью-Йорка.

Однажды он ведет ее в магазин антикварных товаров.

— Тебе понравится, — говорит он.

— Что? — спрашивает она.

Он толкает дверь и пропускает ее вперед. В дальнем углу магазина стоит мраморная фигура около пяти футов высотой. Она не может понять, что это такое.

— Посмотри внимательно, — советует Джекоб.

— Нет головы, я не знаю, — отвечает она.

— Постарайся, — говорит он.

Тело лебедя рядом с телом женщины, безголовая Леда с тесно прижавшимся к ее телу лебедем, на ее спине, на ногах и на крыльях лебедя пухлые детские ручонки, пиявками присосавшиеся к мрамору.

— Я не понимаю, — говорит она.

— Есть интересная точка зрения, — она рада, что он рассуждает, как и раньше, — что ни Леда, ни лебедь здесь ни при чем, а меньше всего Юпитер. Маленькие ручонки принадлежат купидонам, из-за них-то все и происходит.

— Но почему? — спрашивает Флоренс.

— Спроси скульптора, — отвечает Джекоб.

За день до отъезда она заходит в «Самаритэн» за простынями. Стоит привезти домой хотя бы парочку настоящих льняных простыней. Даже если их испортят в китайской прачечной, по крайней мере, неделю или две она будет спать на настоящих простынях.

Она выбирает пару белых простыней, наполовину из льна, наполовину из хлопка с мелким узором по краю. Флоренс стоит в очереди, чтобы заплатить, и вдруг видит знакомое лицо.

Коренастый мужчина с бородой и темными бровями. Короткий, как будто невыросший.

— Привет, — говорит она по-французски.

Делаборд смотрит на нее.

— Я Флоренс Эллис.

Он слегка прищуривается:

— Я не узнал вас. Вы постарели. Никогда бы не подумал.

Это прозвучало для нее как удар грома. Постарела, она?

— Что вы покупаете? — спрашивает она.

— Простыни, — отвечает он. — Я не видел вас сколько, лет десять?

— Шестнадцать, — поправляет она.

— Вы уехали. Вы были больны. У вас была какая-то трагедия.

«Знает ли он?» — думает она.

— Андре тоже в Нью-Йорке, вы случайно не встречали его? — спрашивает Делаборд, протягивая кассиру кредитную карточку.

— Андре, — говорит Флоренс, — я не вспоминала о нем все эти годы.

— Он так и не стал фотографом, — говорит Делаборд, как будто это было трагедией. — Он иногда присылает мне поздравительные открытки.

— Вы все еще работаете? — спрашивает она. Она хочет сделать ему комплимент, несмотря на то, что он так прошелся по ее внешности. Но он воспринимает это как оскорбление.

— Почему бы мне не работать? Вы видели мою выставку в Гранд-пале?

— Я живу в Нью-Йорке, — снова повторяет Флоренс.

Она расплачивается; он дожидается ее, чтобы окончить разговор.

Они идут через магазин.

— Все еще живете за счет доходов с антиквариата отца? — спрашивает он.

— Нет, я замужем. Мой муж модельер, — лжет она.

Они спускаются вниз по каменным ступеням.

— Итак, вы счастливы? — говорит он. — Жизнь в Нью-Йорке хороша? — Они уже стоят на мостовой.

— Да, все в порядке, — отвечает она. — Обыкновенная.

— Вы были сумасшедшей в юности, — говорит он.

Они переходят улицу. Она несет пакет с простынями и думает о том, как носила для него тяжелый реквизит, это было ее работой.

— Можно вас пригласить на ленч? — спрашивает он.

— Я все свободное время провожу с отцом. Я приехала, чтобы повидать его.

— Как он? — спрашивает Делаборд.

— Спасибо, лучше, — отвечает она, пожимает его руку и идет дальше через мост на Левый Берег прежде, чем он успевает спросить ее, почему же она все-таки покинула Париж.

Ей звонит Сильви, просит зайти к ювелиру на Рю-де-ла-пэ и забрать браслет.

— Тебе обязательно нужно купить там что-нибудь, — говорит Сильви, забыв о том, что у Флоренс нет денег. — Алекс — друг, для своих у него невысокие цены.

Флоренс заметила, что Джекоб носит деньги в кармане в беспорядке. Она идет к ювелиру, забирает браслет и вдруг видит зажим для денег.

— Не беспокойтесь, — говорит ей Алекс, — вы можете заплатить в другой раз, когда снова будете в Париже. — Она надписывает зажим.

— Спасибо, моя дорогая, — говорит Джекоб, когда она дарит ему его. Он засовывает зажим в карман и быстро вытирает глаза.

Они возвращаются в отель после обеда. На этот раз платил он.

— Ты нашел письма Джулии? — спрашивает она. — Я хочу прочитать их.

— Еще нет. Клянусь, что видел их несколько недель тому назад, просто не представляю, куда они подевались.

— Я любила ее, — говорит она, — и ужасно по ней тосковала. Когда я вижу тебя, мне ее еще больше не хватает. Я так ее любила…

— Я тоже, — говорит Джекоб. — Для меня она была единственной женщиной в мире.

Она пытается представить рядом с ними Джулию, которой сейчас было бы шестьдесят. В это трудно поверить — шестьдесят. Она бы располнела, ее волосы поседели бы или остались каштановыми? Флоренс почти не вспоминает Джулию в Нью-Йорке. Может быть, поэтому город кажется ей таким пустым. Париж ждет ее возвращения. Здесь, в Париже, Флоренс остро чувствует отсутствие Джулии. Она приехала сюда за советом, и Джулия подскажет ей, что делать, кроме нее никто этого не сможет.

А потом Флоренс вспоминает Розу. Может быть, навестить ее? Слишком поздно — ей нужно было раньше увидеть Розу, чтобы она предсказала ей будущее. Тогда оно, возможно, у нее было бы.

Роза была во всем права. Во всем, если не считать этого таинственного мужчину в машине с Джулией.

— Так и не выяснили, — спрашивает она, погруженная в свои мысли, — кто был в тот день в машине, когда она разбилась? — Она забыла, что это так и осталось тайной.

— С Джулией? — переспрашивает Джекоб.

— Да, когда она погибла.

— Феликс, конечно, Феликс Кулпер, — отвечает он. — Осторожно! Не упади, — говорит он. Джекоб видит, как у дочери подгибаются колени. Она хватает его за плечо.

— Ты носишь слишком высокие каблуки, — говорит он.

— Я должна знать, расскажи мне, пожалуйста.

Ее лицо становится мертвенно бледным.

— Знать что? — спрашивает Джекоб.

— О них, — отвечает она.

— О Господи, — говорит он, — это неважно, все давно уже в прошлом.

— Он был с ней? С Джулией? — Она не хочет произносить его имя. — Они жили вместе?

— Я не хочу говорить об этом… Я стараюсь все забыть. Не вспоминай об этом.

— Но я должна знать… Кем он был?

— Пожалуйста, Флоренс, перестань. Это уже неважно.

— Кто он был?

Джекоб раздраженно вздыхает.

— Ты задира, Флоренс.

— Кто был в машине с Джулией? Прошли годы, теперь ты мне все можешь рассказать.

Он глубоко вздыхает и смотрит на воду.

— Его звали Феликс Кулпер. Он был и моим другом, позже.

Друг — слово, которое покрывает массу грехов.

— Он умер, — немного помолчав, говорит Джекоб.

— Умер, — повторяет Флоренс, слова застревают у нее в горле. — Умер. Как он умер? — Сейчас самое время все узнать.

— О, я не помню. Произошел какой-то несчастный случай.

— Папа…

— Они оба мертвы. И это случилось очень давно.

Он положил руки ей на плечи и смотрит ей прямо в глаза. Она не может выдержать этого взгляда.

— Не смотри на меня, не смотри на меня так, ты же знаешь, что это я убила его.

— Знаю, знаю, дорогая, — спокойно говорит он, утешая ее. — Я знаю, не плачь. Теперь уже ничего не поделаешь, все было так давно…

Ей хочется в покой и безопасность голубой шелковой комнаты, где нет прошлого.

— Ты знаешь? — спрашивает она.

— Я знаю, что он был с Сильви. Ее мать рассказала мне об этом.

— Мне нужно домой, — говорит Флоренс.

В такси она держит руку отца, ее голова покоится на его плече. Если она все расскажет ему, он станет ее ненавидеть.

— Папа, — мягко говорит она, — я тоже его знала.

Он не слышит ее из-за шума мотора. Она глубоко дышит. Ее укачало в машине. Она все расскажет ему в номере.

Портье дает ей ключ, а Джекоб сообщает ему, что утром она улетает.

— На «Конкорде», — добавляет он.

— Ей нужно уехать из отеля в девять, — советует портье.

В номере она открывает окно, чтобы бросить последний взгляд на Пантеон с Наполеоном, повернутым к ней спиной. Джекоб садится на край кровати, положив руки на колени.

— Папа, — говорит она, поворачиваясь к нему. — Я тоже знала Феликса.

Он поднимает глаза.

— Да?

— Я знала его. — Ее сердце так неистово бьется, что она с трудом выговаривает слова. — Я тоже любила его. — Она слышит, как в ушах стучит кровь.

Она подходит к нему и опускается перед ним на колени, обнимает руками его колени. Ей хочется, чтобы он погладил ее по голове, он так и делает.

— Я никогда не была уверена… — начинает она.

— Никто не был в нем уверен, — говорит он, — в этом и было его очарование.

«Очарование… Слишком прозаично для Феликса».

— Скорее колдовство, — шепчет она.

— Всякий, кто был знаком с ним, считал его чародеем.

— Ах, папа, мне так жаль, — говорит она и плачет, сидя у его ног.

Он вдруг начинает смеяться. Она смотрит на него.

— Ты хочешь, чтобы я простил тебя за то, что ты любила Феликса? — Его глаза широко открыты, он смотрит на нее невидящим взглядом, по его щекам текут слезы. — Но что от тебя зависит? Ты же одна из нас, — говорит он.

— Но такое не должно было случиться, это так несправедливо, — говорит она. Она закрывает глаза, и перед ней пляшет длинная вереница ухмыляющихся любовников Феликса, мужчин и женщин.

— Ты случайно не помнишь Фреда Гарднера? Он говорил, что Феликс обычная проститутка. Может быть, и так.

Так вот о ком они говорили в ту ночь!

— Но я не должна была…

— Почему? — Он опять засмеялся. — Выбора не было. Рядом с ним ни у кого не было свободного выбора. Вот это и есть неодолимое искушение…

Она плачет на коленях отца, а потом он поднимает ее на руки, как ребенка, и относит на кровать, укладывает ее под одеяло, не раздевая. Она хватает его за плечи.

— Папа, ты веришь в искупление? Есть ли способ избавиться от греха? Я устала, я не могу этого больше вынести.

— Ш-ш-ш, — успокаивает он ее, натягивая на нее одеяло.

— Ты прощаешь меня? — спрашивает она. Только бы он простил ее за то, что она любила Феликса!..

— Это от меня не зависит, — говорит он мягко. — Это не твоя вина. Ты просто не смогла устоять, ты не совершила ничего плохого. Никто из нас не устоял…

Ее подушка намокла от слез.

— Прости меня, прости меня… — бормочет она. Если он простит ее, она исцелится, даже если он не будет знать всей правды.

— Вот увидишь, у меня будут антикварные магазины по всей Америке. Обо мне будут писать в художественных журналах. Я поднимусь на ноги скорее, чем ты предполагаешь. — Она открывает глаза. — Все будет так, как раньше…

Раньше… До того, как Феликс был с Джекобом? До того, как с Джулией? До того, как он был с Флоренс, которая любила его так сильно, что убила его, пожелав ему смерти…

Сверхзвуковой самолет доставил ее в Нью-Йорк. Он действительно приземлился на два часа раньше, чем взлетел. Богатые и удачливые могут даже время повернуть вспять, когда путешествуют, но только на два часа. Это похоже на исполнение желания из волшебной сказки: получаешь больше, чем просишь, но меньше, чем хотелось бы.

Ее хватает только на то, чтобы пить. Она пьет, пытаясь привести в порядок мысли.

Неодолимое искушение. Они все сдались. Он был к ней ближе, чем она думала. Возможно, с Джулией он провел больше времени, чем с ней. Неодолимое искушение! И что они получили? Джулия погибла, жизнь Джекоба разрушена, а она, Флоренс, пожелала ему смерти и с тех пор не живет, а лишь существует. Только Сильви осталась цела и невредима.

Ей тридцать шесть. Она хочет вернуть себе все потерянные годы, пока еще не поздно. В ней закипает ярость, справедливое негодование. Она не может до бесконечности просить прощения у мертвых. Все грешат, а она уже заплатила достаточно.

Такси везет ее домой. Воздух свеж. Здесь нет мертвецов, которые чинят препятствия, они испарились. Америка нова, а Нью-Йорк — это жизнь, и Флоренс наверстает упущенное время, Дебора не умна, но она была права. Еще есть время.

Она оставляет тяжелые коробки с каталогами около входной двери и проходит в кабинет Бена, рассматривает рисунок на его столе. Флоренс видит магнолии и листья папоротника на листах ватмана и понимает то, чего она не могла понять на протяжении десяти лет, — Бен был для нее лишь способом не расставаться с Джулией, которая когда-то также сидела за столом и рисовала цветы.

Затем она распахивает дверь в спальню. Она видит Бена, он спит на ее стороне, около двери; она обходит кровать и, прежде чем понять, что это Кейти, видит темные женские волосы на подушке и чувствует запах женщины. «Как глупо, — думает она, — как глупо заниматься этим здесь», — но она благодарна этой глупости. Ей пришлось бы иначе все объяснять, а теперь она может уйти без всяких объяснений.

Безукоризненный грех — это подарок. Теперь это не будет ее виной. Спасибо, Бен.

Она пугается, что они могут проснуться, она осторожно достает из сумочки запонки и аккуратно кладет на маленький столик. Кейти слегка вздрагивает, и Флоренс так быстро, как только может, на цыпочках выходит из спальни. Она достает из сумки флакон с одеколоном и оставляет его на кухонном столе, маленький кусочек его прошлого в подарок. Коробки с каталогами, будущее Джекоба, она оставляет на полу. Затем она тихо закрывает за собой дверь.

Оказавшись на улице, она ловит свободное такси и называет адрес отеля Сильви. Не имеет никакого значения, с кем та сейчас в постели, это более важно. Это самое важное, что она может сделать. И скорость ей поможет. Она уже помогла ей. Вперед.

Когда работает воля, получается все. Появляется коридорный, чтобы отнести ее чемодан.

Сильви в махровом халате открывает дверь, ее сбивает с толку энергия, исходящая от Флоренс, которая входит, сопровождаемая коридорным, располагается в кресле и начинает говорить: благодаря возможности слетать в Париж, благодаря голубой шелковой комнате, благодаря мужчине, которого она встретила в самолете, — все изменилось.

— Мужчина? — удивляется Сильви.

Флоренс, не отвечая на вопрос, говорит о своем отце, с ним все в порядке, а вот и браслет — она лезет в свою сумочку и достает коробочку, обтянутую бледно-голубой кожей, и пока Сильви открывает ее, благодарности продолжают сыпаться на ее голову. В них уже есть что-то угрожающее. Флоренс продолжает говорить, несмотря на то что Сильви спокойна, а когда она медленно отвечает на плохом английском, Флоренс перебивает ее:

— Говори по-французски, Сильви, по-французски.

— Я рада, что ты хорошо провела время, — говорит Сильви. — Это поездка пошла тебе на пользу. Тебе было необходимо развеяться. А когда ты его опять увидишь? Мужчину? — спрашивает она.

— Не знаю, но это непременно случится. Ну а теперь о том, что случилось после того, как я приехала…

— Но ты же только что вышла из самолета.

— Да, но я уже побывала дома и застала Бена в постели с женщиной, так что мне пришлось уйти. — Сильви слышится триумф в голосе Флоренс — это унижение она восприняла как награду.

— Ты ушла, потому что встретила другого? — уточняет Сильви.

Флоренс с раздражением смотрит на нее.

— Конечно же нет. Он мне незнаком, а с незнакомыми людьми следует быть осторожной в общественных местах.

— «Конкорд» — не общественное место, это, скорее, частный клуб, — говорит Сильви.

— Пойми, я должна была уйти. Должна! — Флоренс откидывается в кресле на пару секунд, потом опять наклоняется вперед.

— Я за все тебе благодарна, — опять повторяет она.

Сильви хочет, чтобы она остановилась.

— Может быть, тебе стоит подумать. Не обязательно считать это концом. Устрой сцену. Пойди домой и выкинь какой-нибудь номер.

— Разве ты не понимаешь? Я не хочу возвращаться домой. Я не могу.

Сильви хочет в ней видеть женщину, которая уличила своего мужа в измене, женщину в слезах, но она видит женщину, которая столь счастлива, что, кажется, будто у нее выросли крылья.

— Ты должна мне помочь. Ты уже так много сделала для меня, — говорит Флоренс. Она показывает Сильви запястье, на котором бронзовые часы. — Посмотри, ты мне вернула мое время, — говорит она.

Сильви встает и говорит, что ей нужно принести из спальни записную книжку, она постарается найти кого-нибудь, у кого есть свободная квартира.

— Потому что, хотя я и рада тебя видеть, я не могу…

— Я понимаю, Бруно, — соглашается Флоренс.

— Нет, — отвечает Сильви, она не просто дама, она мать, она несет ответственность. — Клаудиа приезжает через два дня, мне придется заботиться о ней. Не беспокойся, я что-нибудь найду для тебя, — и она идет в спальню. — Но ты тоже подумай. Есть ведь люди, которым ты доверяешь…

Флоренс поворачивается к телефону на маленьком столике и набирает номер Деборы — она все поймет.

— Париж очарователен, — провозглашает она.

— Не сомневаюсь. Когда ты вернулась?

— Только что. Послушай, мне нужно место, где я могла бы пожить. Недолго. Ты не знаешь, может быть, где-нибудь есть пустая квартира?

Дебора присвистнула.

— Сколько можешь заплатить?

— Ничего, — отвечает Флоренс. — У меня нет денег. Ты же знаешь, у меня шестьсот долларов в месяц.

— В этом городе… — говорит Дебора, одновременно думая о том, чего она достигла в своем возрасте: стабильный доход, квартира, машина, ссуда… все это она заработала за двадцать лет. А эта сидит без денег, хочет найти квартиру за бесплатно, потому что у нее капризы, глупая надежда встретить идеального мужчину. Она не понимает своего счастья, эта Флоренс, ей никогда не приходилось ни за что бороться…

— Ты уходишь от Бена? — спрашивает Дебора.

— Я должна так поступить, чтобы выжить. Я хочу изменить свою жизнь. — Она не сказала о том, что застала Бена в постели с Кейти. Дебора ее знает. Может быть, она знает и об их связи?.. Но ведь Дебора сама советовала ей уйти, перед тем как Флоренс улетела в Париж.

— Я подумаю, — говорит Дебора. — Куда я могу тебе позвонить?

Флоренс сообщает ей номер и имя Сильви.

— Если ты у Сильви и она богата, почему же она тебе не поможет? — Дебора уверена, что у некоторых чересчур легкая жизнь; она никогда не видела Сильви, но достаточно наслышана о ней от Бена и самой Флоренс. Она уже пришла к выводу, что в этой дамочке нет ничего хорошего.

— Я не могу все время рассчитывать на Сильви, она уже для меня и так много сделала…

— Ну, может быть, сделает еще больше, — говорит Дебора и обещает ей позвонить.

Сильви выходит из спальни с записной книжкой.

— У меня есть идея, — говорит она. — Миссис Рассел.

— Чудесно, — отвечает Флоренс, хотя она и понятия не имеет, кто такая миссис Рассел.

— Ее здесь нет уже несколько месяцев, и думаю, что не будет еще несколько недель. У нее дом на Шестьдесят третьей улице. Она предлагала его мне, хотела, чтобы кто-нибудь пожил там, она ужасно боится воров. Дом, правда, очень большой. Ты не испугаешься?

Сейчас Флоренс не боится ничего. Давайте дом с ворами!

Сильви звонит миссис Рассел. Флоренс в гостиной, прикуривает сигарету. Ей хочется чего-то, но не еды и не сигарет. Шампанского. Ей хочется позвонить и заказать бутылку, но ей неудобно просить Сильви. Холодные желтые пузырьки — это именно то, что способно сейчас удержать ее на плаву.

Она все делает правильно. Ведь правда? Она слушает внутренний голос. Может быть, он ей что-нибудь скажет. Она думает, что сможет что-нибудь услышать, но нет, голос молчит. Все прошло, прошлое ушло. Вперед!

Возвращается Сильви.

— Все нормально, ты можешь отправляться туда сегодня же. Горничная будет тебя ждать. Вот адрес. — Она протягивает Флоренс листок бумаги. — Может быть, тебе сходить к моему медиуму? Она подскажет тебе, что будет.

— Нет! — Флоренс поворачивается к Сильви. — Нет, спасибо. Я не хочу больше ничего такого.

Сильви всплескивает руками.

— Я просто хочу тебе помочь. Чтобы ты была уверена в том, что делаешь.

— Я уверена, — говорит Флоренс. — Я знаю… — Она берет свою сумку, чмокает на прощание Сильви в щеку и выходит из номера.

Сильви смотрит на дверь, которая закрывается за ней и думает; ну до чего же она взбалмошная и нервная, эта Флоренс…

Шестьдесят третья улица. Лучшая часть города. К двери дома ведет лестница, с обеих сторон которой — искусно подстриженные деревья. Маленькая женщина в белой униформе открывает ей дверь и проводит ее в комнату на третьем этаже.

— Миссис Рассел не любит, когда пользуются ее комнатой, — говорит женщина, показывает ей ванную, розовые полотенца, розовое мыло и большой черный телефон. Флоренс спрашивает номер телефона.

— Миссис Рассел не любит, когда дают ее номер.

У Флоренс в кармане двадцать долларов, которые она обменяла этим утром в аэропорту. Ей не хочется тратить десять долларов на то, чтобы узнать номер телефона, но в то же время ей ведь придется здесь жить какое-то время, так что лучше наладить отношения. Она дает женщине десять долларов и мягко спрашивает, как ее зовут.

— Кармен, — отвечает женщина, пристально разглядывая десятидолларовый банкнот.

— Это половина денег, которые у меня есть, возьми их и иди.

— Я не беру денег, — говорит Кармен. — Вы будете есть?

— Нет, — отвечает Флоренс, — я хочу узнать номер телефона.

— Я не дам, — говорит Кармен.

Она оставляет Флоренс в комнате с большой розовой кроватью.

Флоренс распаковывает те немногие вещи, которые у нее при себе, достает пепельницу из «Ритца», авторучки и губки для ванной, которые приносили в номер каждое утро как подарки. Эти маленькие вещи из «Ритца» сделают эту комнату более надежной, и «своей».

Она садится на кровать, вытянув ноги. Ей следует позвонить Бену и все объяснить, нужно занять где-то денег на жизнь, нужно… Она откидывается на подушку, чтобы немного подумать с закрытыми глазами и, если верить бронзовым часам, просыпается часа через четыре.

Она спускает ноги с кровати, встает и идет в ванную комнату. Затем спускается на первый этаж этого мрачного незнакомого дома. Судя по размерам и обстановке холла, она делает вывод, что миссис Рассел богата, средних лет, республиканка — по всем стенам развешаны фотографии Эйзенхауэра, Никсона и Рейгана. В столовой четырнадцать стульев. В центре обеденного стола — пара глиняных дерущихся петухов, венгерская керамика с ручной росписью: явно подарок. «Расписные петухи — это не то, что передают по наследству», — думает Флоренс. Джекоб сразу же сделал бы вывод, что ее незнакомая хозяйка — парвеню. В комнате полутьма, где-то должен быть выключатель, но она никак не может его найти. И везде, в каждом окне — гигантские кремовые пластмассовые кондиционеры, в два раза больше тех, которые у нее дома. Шторы в цветочек, бархатные шторы, шторы в полоску.

Наверху она пытается открыть дверь в спальню миссис Рассел. Она закрыта.

Наступает вечер; дни в Нью-Йорке короче, чем в Париже. Она свободна, спокойна, в безопасности и не имеет понятия, чем ей заняться вечером.

Она проспала четыре часа и проголодалась. Флоренс спускается вниз на кухню, где Кармен чистит столовое серебро. Она делает непроизвольное движение, желая прикрыть его тряпкой, когда видит Флоренс.

— В холодильнике есть еда? — спрашивает Флоренс.

— Я приготовлю, — говорит Кармен, — прежде чем уйду.

— Вы уйдете? — спрашивает Флоренс.

— Я ухожу домой.

— А когда вы вернетесь? — Она чувствует как за ее спиной до огромных размеров вырастает дом, открытый и незащищенный. Ей хочется, чтобы в доме кто-то был на случай если влезут воры.

— Я вернусь завтра утром в восемь.

— Вы хотите сказать, что ночью я останусь совсем одна? — спрашивает Флоренс.

— Да, — отвечает Кармен. — Так что вам приготовить?

Она защищает холодильник своим телом. Флоренс думает о том, что бы там могло быть.

— Миссис Рассел давно уехала? — спрашивает она.

— Два месяца назад, она уезжает и приезжает.

— А что в холодильнике?

— Много еды. Что вы хотите?

Флоренс пытается сообразить, что может храниться два-три месяца.

— А вы не возражаете, если я сама загляну в холодильник?

Против своей воли, со вздохом, Кармен открывает дверцу холодильника. И Флоренс видит, что это морозильник, набитый белыми коробочками с надписями: «Куры», «Рыба», «Мясо». В углу она видит «Мясо по-мексикански».

— Вот это, — говорит она, доставая холодную белую коробочку.

— Я разогрею в микроволновой печи, — говорит Кармен, — Когда вы будете есть?

— Прямо сейчас, пожалуйста, — отвечает Флоренс.

Кармен приносит Флоренс «Мясо по-мексикански» на серебряной тарелке, которая стоит на серебряном же подносе в самую маленькую из трех гостиных, красную. Флоренс включила телевизор, чтобы посмотреть новости.

— Сегодня днем…

Кармен внезапно выпрямляется и подходит к телефону.

— Это вас, — угрюмо говорит она.

— Но как вы узнали, что звонит телефон?

— Зажегся свет. Миссис Рассел глухая; когда звонит телефон, то зажигается свет.

Это Сильви, которая хочет узнать, свободна ли Флоренс. Прежде чем она соображает, что та имеет в виду, Сильви добавляет:

— Пообедаем вместе.

— Возможно, — отвечает Флоренс.

— Это не ответ. Поедешь со мной и Тьерри.

Флоренс соглашается.

— Сильви, а кто эта миссис Рассел? — спрашивает Флоренс.

— Я расскажу тебе во время обеда.

Флоренс отказывается от «мяса по-мексикански» и относит поднос на кухню. Там стоит Кармен, раскладывает почту по стопам и перевязывает тесьмой.

— Я скоро ухожу, — говорит Кармен.

Флоренс боится оставаться в доме одна, но не подает виду. У нее есть крыша над головой. Она должна помнить об этом, быть благодарной и спокойной.

— Я покажу вам, где ключ, — говорит Кармен и ведет ее к входной двери. Там четыре ключа и две двери. Флоренс сразу и не заметила. Кармен ей подробно объясняет, в какой последовательности закрывать и открывать двери. Тут она замечает маленькую белую коробочку сигнализации.

— А как включить вот это? — спрашивает она.

— Она сломана. Мы не пользуемся, — отвечает Кармен и отдает Флоренс связку ключей с серебряным брелком на цепочке.

— Сколько нужно времени, чтобы открыть все замки? — спрашивает Флоренс.

— Не более пяти минут, — отвечает Кармен.

Когда Кармен уходит, Флоренс поднимается наверх, чтобы принять ванну. Она поднимается и чувствует, как с каждым шагом из нее уходит энергия. Она пускает воду в розовую ванну. Уже раздетая, она опускает ногу в воду и чувствует, что вода чуть теплая…

Направляясь в отель к Сильви, она на цыпочках спускается с лестницы, чтобы не нарушить идеально-неестественный порядок в доме миссис Рассел. Уже вставив ключ в замочную скважину, она вдруг замечает, что мигает лампочка на телефоне в дальнем углу гостиной. Она мчится через гостиную, чтобы успеть снять трубку.

— Да? — Она даже задохнулась.

— Могу я поговорить с миссис Эллис? — Мужской голос невыносимо громкий.

— Ее здесь нет. — Она никогда не думала о себе, как о миссис Эллис.

Она находит на аппарате нужную кнопку, и голос становится тише.

— Могу я оставить ей сообщение?

В мозгах у Флоренс что-то медленно срабатывает.

— Простите, вы сказали Рассел или Эллис? — спрашивает она.

— Миссис Эллис. — Голос вежливый, добрый, предупредительный…

— Пол?

— Флоренс?

— Откуда у тебя этот номер?

Она стоит в темноте, потому что забыла спросить Кармен, где выключатели, но, Господи, как же он нашел ее. Здесь, в этом чужом доме.

— Я позвонил вам домой, и сварливый мужчина посоветовал мне позвонить Сильви Амбелик в отель, что я и сделал, а она уже сообщила мне… Что вы делаете?

Но она ведь не может сказать ему, что ушла из дома. Если она это сделает, он испугается и исчезнет, он не спасет ее, если поймет, как сильно он ей нужен.

— Что я делаю? — повторяет она, чтобы выяснить, что он имеет в виду.

— Сейчас.

— Сейчас я сижу в темном доме на Шестьдесят третьей улице.

— Ну, тогда включите свет.

— Если бы я могла, но я никак не могу найти выключатель.

— Знаете, — говорит он — вы отличаетесь исключительной наивностью, которую я нахожу очень привлекательной. А вы пробовали найти выключатель на лампах?

— На?..

— На лампах обычно бывает выключатель, на маленькой цепочке или на шнурке.

Она и впрямь находит цепочку на лампе рядом с телефоном, и гостиная озаряется светом.

— О да, — говорит она.

— Теперь лучше?

— Да, спасибо.

— Ну а теперь, когда я помог вам развеять мрак, не согласитесь ли вы со мной пообедать?

— У меня… я должна встретиться с Сильви.

— С Сильви — женщиной из отеля. Может быть, мы выпьем потом?

— Да, — соглашается она, — с удовольствием.

— Где вас найти?

Она понятия не имеет. Они договариваются, что встретятся в полночь в холле отеля, где живет Сильви.

— У нас это становится традицией, — замечает он. — Давайте ее придерживаться.

Вечер, на который пригласила ее Сильви, в музее Метрополитэн. Их отвозит туда машина, к удовольствию Флоренс, обитая голубым бархатом. В конце концов, Флоренс живет жизнью, которую, как она думает, заслуживает. На ней ее лучшее и единственное вечернее «посольское» платье. Она надеется, что посол будет там, ей хочется неожиданной встречи. «О, привет, как поживаете?» — небрежно бросит она. Но посла там нет. Загорелые мужчины и напудренные женщины похожи на тех, которых она видела на обеде неделю назад, до ее отъезда в Париж.

— Идем, идем, — говорит Сильви, горя нетерпением протащить Флоренс сквозь толпу. Эскадроны молодых людей в черных смокингах стоят вдоль стены с черными лакированными подносами.

— Куда мы идем? — спрашивает Флоренс.

— Я ищу Бруно, он должен быть где-то здесь, — говорит Сильви.

— Что за вечер? — спрашивает Флоренс.

— Благотворительный, а я в комитете, — поясняет Сильви. Они пробились через толпу и сейчас в зале, где накрыты столы.

— Но здесь же все расписано, — говорит Флоренс, — для меня нет места.

— Есть, — отвечает Сильви, которая тащит ее дальше. — Вот мой стол. Посмотри. — Она указывает ей на карточку с надписью: «Мисс X.».

— Это я? — спрашивает Флоренс.

— Да, да, нам нужна была еще одна дама. Ну, теперь ты знаешь, где наш стол, и я могу тебя покинуть. Иди, пообщайся с людьми. Мы сядем за стол, когда ударит гонг.

Мисс X. Раньше она просто была никому неизвестна, а теперь она мисс X. Неплохой псевдоним для искусительницы.

— А какой повод? — спросила она, но Сильви зажгла сигарету и, нервно поправляя волосы, оглянулась на дверь.

— Я просто не знаю, что и думать. Он сказал, что мы встретимся здесь.

— А Тьерри за нашим столом? — спрашивает Флоренс.

— Нет, да я не помню, куда я посадила его, — отвечает Сильви.

— А кто все эти люди? — спрашивает она у Сильви, указывая на карточки по обе стороны от ее собственной: мистер Франклин и мистер Эспозито.

— Увидишь, — говорит Сильви. — Ты все хочешь знать заранее. — Она положила сигарету в пепельницу и пошла к двери. Флоренс последовала за ней, улыбаясь всем, кому улыбалась Сильви, стараясь выглядеть обворожительной.

Сильви представляет ее:

— Флоренс только что вернулась из Парижа. — И Флоренс, чувствуя вкус к шикарной жизни, говорит о том, что погода в Париже была хорошей, хотя и не такой, как в Нью-Йорке, на этот раз в городе действительно чудесная весна.

— Как насчет того, чтобы выпить, — бормочет она Сильви, поскольку поиски Бруно привели их в большой ярко освещенный холл при входе.

Официанты в черном расставлены везде: молодые люди с красивыми чертами лица, гладко выбритые, со светлыми глазами и коротко подстриженные. Седой мужчина в очках и веснушчатым носом обнимает Сильви.

— Посмотрите на мальчиков, правда, они великолепны?!

Флоренс присматривается: все официанты одинакового роста, тонкие, гибкие, ухоженные, гомосексуальные…

— Слава Богу, я вижу одного с шампанским, — восклицает Сильви.

Официант подходит с подносом. Сильви берет бокал, и Флоренс протягивает руку за бокалом с холодным шампанским, но когда она берет его с подноса, что-то привлекает ее внимание. Это лицо официанта, который держит поднос. Она делает глоток. Пока официант обслуживает еще кого-то рядом с ней, она отмечает хорошо подстриженные светлые волосы, слегка запавшие щеки, которые подчеркивают скулы, привлекательное лицо человека тридцати пяти, тридцати шести лет. Красивый гомосексуал ее возраста с острым носом, лишь рот портит картину, рот, который сморщился от надменности, замкнутости и презрения. Ей явно знакомо это лицо. Он встретился с ней глазами и отвел их, хитрые и насмешливые…

— Андре?..

— Да. — Как будто он ожидал того, что всем известно его имя.

— Андре Рутьер?

— Флоренс. — Маленький недоброжелательный рот раздвигается в улыбке. Кажется, он рад ее видеть.

Слышен удар гонга, перекрывающий шум толпы. Сильви хватает Флоренс за руку.

— Уже пора идти, а я все еще не нашла Бруно.

— Не беспокойся, — говорит Флоренс, все еще глядя на Андре, который стоит с подносом и, прищурившись, смотрит на нее, в то время как Сильви тащит ее в столовую. — В конце концов, он появится.

Сна нет и хочется шампанского. Взгляды, которые бросают на нее мужчины, доказывают ей, что им приятно ее общество. Она смотрит на маленькую карточку, на которой написано «Мисс X.», и ей кажется, что не так уж плохо быть одинокой женщиной в Нью-Йорке, заполнять пустые места на благотворительных обедах, принимать ухаживания…

Она откидывает голову назад, потому что знает, что у нее красивый изгиб шеи. Ей это говорил посол. Она проводит рукой по своим коротким волосам, чтобы мужчинам захотелось сделать то же самое. Она выгибает спину как кошка, ожидающая, что ее погладят. Если Пол беспокоится о том, чтобы увидеть ее, то все мужчины должны желать ее. Его интерес к ней как благословение. Она знает, что не будет использовать его, чтобы обольщать других мужчин, но кто может наказать ее? Кто устанавливает правила? Их нет, они разрушены. Она бросает взгляд через стол на Сильви и видит, что глупости и нарушению клятвы воздается должное. Она неотрывно смотрит в глаза грустного итальянца, который оказывается Бруно.

«Мне тоже все позволено, — думает Флоренс, — все».

Слева от нее Франклин, справа — Эспозито. Франклин владеет небоскребами, Эспозито сообщает, что только что переместил деньги в Нью-Йорк, и спрашивает, бывала ли она в Венесуэле.

— А где вы живете в Нью-Йорке? — спрашивает она.

— Я не живу здесь, — отвечает Эспозито.

— Мне показалось, вы сказали… — начинает она.

— Нет, я переместил сюда свои деньги. Нью-Йорк — хорошее место для помещения денег. А живу я в Лондоне.

Франклин спрашивает, есть ли у нее дети, и добавляет, одновременно глядя на молодую девушку за соседним столом, что она должна думать об отпущенном ей природой времени. Нет, отвечает она ему, она еще не думала об этом и с кокетством добавляет:

— И потом, мне всего лишь двадцать.

Франклину кажется, что он неверно расслышал, она выглядит молодо, но, в любом случае, ей не двадцать; он заплатил тысячу долларов за билет, и не собирается впустую тратить их, вступая в спор с женщиной, которая не знает, сколько ей лет. Мисс X.

— Я только что из Парижа, — гордо сообщает она Эспозито.

— У меня есть хороший друг в Париже, — говорит он. — Там так легко влюбиться. Это прекрасное место для женщин постарше.

Она не может понять, что он имеет в виду: она ли постарше, или его подруга, но не знает, как выяснить это.

Флоренс продолжает пить шампанское, следит чтобы ее бокал не пустовал.

— Я тоже влюбилась там, — говорит она так просто, как будто просит передать ей соль.

— А здесь, — замечает Эспозито, — никто не влюбляется. У всех нет на это времени. Я пытался, но бесполезно. Все женщины ищут чего-то лучшего.

— О, я уверена, что вы достаточно хороши.

Эспозито кашляет, нервно оглядывается по сторонам и говорит:

— У меня, конечно же, есть жена, но я люблю влюбляться.

«Что я сделала…» — удивляется она.

Франклин игриво улыбается ей. Она выпрямилась и слегка выдвинула одно плечо вперед, а он, уставившись в вырез, покачал головой.

— Как жаль, — говорит он.

— Жаль? Чего?

— У меня завтра утром встреча, мне нужно выспаться.

«А мне казалось, что вам хочется смотреть на мои груди», — думает она.

— Может быть, вы мне оставите номер своего телефона, я вам как-нибудь позвоню, и мы съездим за город, — предлагает Франклин. — Я пришлю машину.

Пришла ее очередь покачать головой.

— Нет, правда, большое спасибо… я…

Эспозито поворачивается к ней:

— Правда, что в Нью-Йорке часто болеют?

— Разве? — спрашивает она.

— Мне говорили, что люди здесь часто болеют, — повторяет он.

— Я слышала, что и у вас с этим тоже не все в порядке, — резко отвечает она.

— Ну, эта, как она называется?.. Сначала эту болезнь обнаружили у гомосексуалистов, потом у наркоманов и проституток. От нее никто не выздоравливает…

— Ах, эта. Да, здесь она тоже есть. Я слышала.

Эспозито смотрит на нее так, как будто она отравленное яблоко.

— Я должен быть осторожным, у меня жена.

Она понимающе кивает.

— Вы правы. — И по какой-то непонятной причине хочет извиниться.

Флоренс поворачивается к Франклину, который убирает базилик со своей тарелки.

— Эта трава вызывает рак, — говорит он.

— Что?.. — спрашивает она.

— Базилик. Я читал об этом в медицинском журнале.

— Кто-то, вероятно, пошутил. Базилик чудесен. Нью-Йорк хорош уже тем, что круглый год здесь есть базилик.

— На вашем месте я не стал бы его есть, — говорит Франклин, дотягивается вилкой до ее тарелки и выбрасывает на стол зеленый листочек.

Эспозито хочет что-то ей объяснить.

— Любовь сопряжена с таким риском, — говорит он, накрывая своей рукой ее руку. Она как можно более вежливо убирает руку. — В наши дни все очень опасно. Вы понимаете?..

«Но я не предлагала вам себя», — хочет она возразить. Нет. Предлагала! Все одно и то же: обольщение, дорогие платья, мисс X. на благотворительном обеде, уверенность… Ей нужно выбраться отсюда до полуночи, чтобы встретиться с Полом, его голос так приятно звучал сегодня вечером по телефону, но сейчас она видит Андре, а думать о Поле, когда рядом Андре, это все равно что вдыхать ядовитые испарения ртути. Нужно забыть обо всем, чего ей хочется, пока она дышит этой отравой.

Андре обслуживает не ее стол. Она оборачивается, чтобы посмотреть на него. «Интересно, — думает она, — сколько таких красивых официантов умирает от этой новой болезни?» В одиннадцать сорок пять по бронзовым часам — в Париже сейчас раннее утро — она протискивается между двумя стульями и идет к двери, а затем по коридору — в большой холл.

Она останавливается перед колонной между двумя дверьми. Она не знает, какую выбрать, правую или левую?

Наконец выбирает левую по неизвестной причине и выходит на улицу. Она оглядывается, чтобы взглянуть на здание музея и на ту дверь, в которую она не пошла, и видит на черном фоне красные буквы: «Врата ада». Она не видела этой надписи, когда входила. «Конечно, — думает она, — пусть Андре провалится в ад, и Сильви вместе с ним». Вот и ответ на все вопросы. Флоренс хихикает — она пьяна.

Флоренс безуспешно пытается поймать такси. Ей нужно доехать до отеля Сильви, но в этот час на Пятой авеню нет свободных такси. Каблуки слишком высоки, чтобы идти пешком.

Ей слышатся чьи-то шаги сзади, она оглядывается, чтобы убедиться, что это не вор, но это мужчина в темном костюме, высокий, со светлыми волосами, он идет за ней след в след, на его лице выражение удовольствия.

Пол!

— Что вы здесь делаете? — спрашивает она подозрительно и с испугом.

— Я искал кое-кого, но она уже ушла, — шутливо отвечает он.

— И куда же вы идете? — опять спрашивает она.

— Я должен встретиться с одной женщиной, — говорит он.

— Кто она?

— Я все еще не знаю.

Они продолжают идти, но он не подходит к ней ближе.

— Я думала, что вы будете ждать меня в отеле, — говорит она.

— Да, возможно. Хотя я вас совсем не знаю.

— Я не понимаю, — настаивает она.

— Я тоже, — отвечает он и берет ее за руку.

Все меняется после того, как соприкасаются руки. После этого вы перестаете лгать, притворяться. Вы сдаетесь после того, как соприкасаются руки? Нет, это приходит позже. После поцелуя или когда соприкасаются тела?

Они гуляют. Потом сидят где-то, между ними маленький столик, на нем высокие бокалы…

— Так какой же наукой вы занимаетесь?..

Он протягивает свои руки к ее, и после соприкосновения уже не нужно никакого ответа.

Его палец пробегает по ее щеке. Она видит, как слегка кривится его рот, верхняя губа обнажает белые зубы, она понимает, что это улыбка. Его голубые глаза больше, чем просто голубые, их радужная оболочка обведена темно-серым. Он наблюдает за ней.

Он не похож ни на кого из тех, с кем она была прежде знакома.

Он обхватывает руками ее запястья и чувствует, как бьется ее пульс под прозрачной кожей.

Она дотрагивается до его виска…

На ее лице внезапное замешательство.

— Что такое? — спрашивает он. Нерешительность очаровательна только в первый момент, но не более того.

— Все происходит очень быстро, — говорит она. — Но еще ничего не произошло, — возражает он.

— Все равно очень быстро, — повторяет она. — Мне кажется, это нехорошо.

— Перестань пытаться думать, — говорит он. — Это тебе не поможет.

Но она хочет рассказать обо всем, прежде чем что-либо начнется: ее отец и Феликс, Джулия и Феликс, Бен и посол… Она пытается:

— Я проснулась сегодня утром в Париже, я не дома, для меня сейчас не полночь, а более позднее время и я не знаю, где я живу. Я так устала, а теперь еще вот это… Я должна все объяснить. — В ее глазах стоят слезы.

— Почему ты думаешь, что должна объяснять что-то? Я же ни о чем тебя не спрашиваю.

— Я не даю тебе спать, ты можешь заболеть из-за меня, я слишком стара, чтобы иметь детей, а Париж для женщин постарше, а в Нью-Йорке ни у кого нет времени, чтобы влюбиться, — проговорила она на одном дыхании.

— И нас может сбить машина, — добавляет он, — а завтра может упасть бомба или случится землетрясение, да и мало ли что может быть! Чего ты боишься? Почему ты так напугана?

— А ты не боишься?

Он отрицательно качает головой.

Она сужает глаза. Он, может быть, бациллоноситель. Он, может быть…

— Ты гомосексуалист? — спрашивает она.

— Что? — уставился он на нее. Романтичный сумрак бара превращается в плотную темноту. — Ты хочешь спросить, нет ли у меня СПИДа?

— Нет, я хочу спросить, знаешь ли ты моего отца? — Вопрос настолько нелеп, что он не обращает на него внимания и продолжает:

— Ты хочешь знать, в порядке ли мой анализ? Да? — Он явно оскорблен; за кого она его принимает?

— Я хочу спросить: знаком ли ты с моим отцом? Это очень важно. — Ее рука лежит на его руке. Ее тон убеждает его в том, что для нее это действительно важно.

— Естественно, нет, — говорит он. — А должен?

— Ты должен понять! Это очень сложно, но попробуй меня понять… — Она начинает плакать, вытирая глаза салфеткой, потом сморкается. Неужели он не может ее понять? Или она неспособна ничего объяснить?..

— Ты хочешь, чтобы я все понял с самого начала или мне позволено узнать все по порядку? Я согласен на полную откровенность, но у событий должна быть последовательность.

Он любым путем хочет удержать эту женщину, похожую на мальчика, с походкой восемнадцатилетней девушки, которая нетвердо стоит на высоких каблуках, такую беззащитную и искреннюю.

— Я хочу, чтобы все имело смысл, — очень осторожно говорит она. — Что бы ни происходило между нами. Моя жизнь была очень сложной, и либо ты часть того, что уже было, либо ты что-то новое. Я должна знать это, понимаешь. Не может быть того или другого понемногу. Это невозможно. Мне бы хотелось тебя знать. Я не хочу слепо доверять, притворяться, что все, что происходит, замечательно.

Она замолкает, чтобы перевести дыхание. Он протягивает ей бокал, и она делает глоток, потом продолжает:

— Везде ловушки, везде! Все, до чего я дотрагиваюсь, отравлено, испорчено, искажено, понимаешь? Искажено настолько, что рассыпается в прах…

Пол сидит неподвижно. Он второй раз выступает в роли ее исповедника. Он может сказать, что готов ей помочь, но… но он любит ее. Непонятное чувство. Эта женщина явно полусумасшедшая, но такая необычная, такая притягательная.

Она хочет отдать ему себя и в то же время не хочет дать ничего.

— Ты не устал? Ведь уже поздно? — спрашивает она.

— Я в другом часовом поясе, так же, как и ты. Я прилетел сегодня из Калифорнии. Для меня еще рано.

— А для меня поздно, слишком поздно!

— Не хнычь, — говорит он.

— Я очень, очень плохая, — говорит она. И опять всхлипывает.

— Плохая в чем? — уточняет он. — В играх, в теннисе, в ведении домашнего хозяйства?

— Нет, плохая, — отвечает она. — Я убила человека. Я хочу, чтобы ты знал это.

«Может быть, ее няньки уронили в детстве на каменный пол, — думает он. — Строгое католическое воспитание, запуганность». Он знает, как ей помочь.

— Это не грех, — говорит он. В его голосе слышится сила.

— Убить кого-то не грех? — переспрашивает она.

— Нет, любить, — он все четко произносит. Он не хочет, чтобы все было просто. Всегда все было просто. И сейчас становится просто и совсем неинтересно.

— Я не об этом говорю. Я убила.

— Аборт не грех. Ты не должна беспокоиться об этом. — У католиков всегда так…

— Он был любовником моего отца и оставил меня из-за моей лучшей подруги. Я желала ему смерти; я убила его с помощью колдовства. Он упал с обрыва. Я плохая, — говорит она.

Ее лицо мокрое от слез, она переводит на него широко раскрытые странные глаза:

— Мне хотелось бы любить тебя, но я — плохая, и ты не можешь хотеть меня. Я могу причинить тебе вред, а ты был так мил.

Во всем, что она говорила, не было никакого смысла. Но именно это завораживает его.

Он сидит, наклонившись к ней, а она — откинувшись на стул. «Может быть, на сей раз, — думала она, — вред будет причинен мне».

— Если, — говорит она, — ты послан для того, чтобы наказать меня… — Но слова тонут в темноте.

— Ты расскажешь мне позже, — говорит он. — Хорошо?! — Его рука дотрагивается до ее руки, она вздрагивает от его прикосновения.

Она выглядит как мальчишка, он никогда не думал, что ему это нравится. Короткие волосы и гладкая кожа.

Их губы стремятся навстречу друг другу.

У них одно дыхание. Руки лежат спокойно. Все вопросы в движении губ. Но этого недостаточно для Флоренс. Она кладет руки ему на плечи, как бы проверяя стену: насколько она прочная и надежная. Она не может обнять его за плечи — они слишком широкие. У него сильное и крепкое тело.

И снова губы — они такие мягкие, неизвестно, чьи мягче. Она притягивает его к себе — она хочет…

…прыгнуть и раствориться в нем как в океане…

Внезапно она отстраняется от него. Он чувствует, как сопротивляются ее локти и плечи.

— Что случилось? — спрашивает он.

— Я пожелала ему смерти, и он умер, — говорит она.

— Может быть, ты теперь пожелаешь мне жизни, — шепчет он.

Он играет очарованного принца. Именно этого ей и хочется.

— Нет, — возражает она. — Ты должен знать. Я не стремилась к тебе. Я никогда не думала желать тебя.

— Да? — говорит он. Он старается найти аргументы в свою пользу. — Я богат, — с беспомощной улыбкой говорит он, чувствуя нелепость своих слов. — Я разведен, свободен, меня считают, в общем, хорошим человеком, у меня двое детей, я много путешествую, в моей семье нет сумасшедших, я не употребляю героин и не сплю с мужчинами, не думаю, что тебе следует чего-то опасаться с моей стороны. Почему бы тебе не стремиться ко мне?

Она хмурится.

Он не понимает, что с ним, он никогда не говорил раньше таких слов, все сказанное им звучит как предложение руки и сердца.

— Ну и чего же ты хочешь?.. — спрашивает она холодно и немного смущенно.

Он с удивлением отмечает, что ему сдавило от волнения грудь. Его голова горяча, он боится сказать что-нибудь не то, боится потерять ее. Он, Пол, мог разгадать кого угодно. В этом секрет его успеха, но с ней он чувствует себя беспомощным.

— Уже поздно, — говорит он.

— Да, я хочу домой, — отвечает она.

Он провожает ее до дома, ждет на ступеньках, пока она откроет все замки: она пробует то один ключ, то другой. Это раздражает его, он вырывает из ее рук связку ключей и сразу же открывает дверь. Она смело входит в вестибюль и поворачивается к нему.

— Со мной все в порядке, — говорит она. — Мне просто нужно выспаться.

— А я не думал, что с тобой что-то не в порядке, — отзывается он игриво. — Спокойной ночи.

Он выходит на улицу.

— Ты… — начинает она, но он опережает ее.

— Я позвоню.

— У тебя есть мой номер?

— Ну, если это тот же, по которому я звонил чуть раньше, то есть, — отвечает он.

Она, конечно же, не может вспомнить, где выключатели. Включена лишь большая лампа в гостиной около телефона. Флоренс на цыпочках поднимается по лестнице, слышно, как громко тикают часы, днем их не было слышно. Она парализована страхом, сердце в груди почти не бьется, она боится дышать. На площадке Флоренс поворачивает, неслышно ступая по толстому ковру, быстро проходит мимо запертой двери. Еще один пролет. Слабый розовый свет падает из открытой двери, она оставила свет. Ей хочется в три прыжка долететь до комнаты и быстро закрыть за собой дверь. И вот она наконец в розовой комнате и задыхается от страха.

Сколько над ней этажей, еще два? И два внизу, и еще подвал. Закрыты ли окна, толстое ли стекло? Она напряженно вслушивается. Ей кажется, что кто-то уже проник в дом. В ее воображении этот «кто-то» способен карабкаться по стенам, спускаться с крыши.

Очень жарко. Она хочет открыть окно, но из соображений безопасности не делает этого. Флоренс приходит в ужас, замечая, что из ванной есть еще одна дверь, на балкон. Там мог кто-нибудь притаиться.

Она включает кондиционер, но он начинает работать с таким шумом, что это тоже пугает ее.

«Я могла бы быть дома, — думает она, — в безопасности, в постели рядом с Беном. Я могла бы быть с Полом». Но она не может вернуться домой. Непроизвольно она делает движение по направлению к телефону, но вспоминает, что у нее нет телефона Пола.

Она сидит на краю постели и глубоко дышит, чтобы успокоиться. Она выключает кондиционер и опять садится на край кровати. Когда ее дыхание успокаивается, она встает и смотрит на себя в зеркало.

Потом она, обнаженная, ныряет в постель и лежит там, прислушиваясь, предварительно выключив свет.

«Либо я в безопасности, либо нет, — думает она. — Что должно случиться, то случится».

— Три раза звонила Сильви, — сообщает ей Кармен, стоя у двери.

Утро. Яркое солнце. Поздно.

Флоренс выпутывается из простыней и откидывается на подушки…

— Я говорила ей, что вы спите, но уже полдень.

— Я могу позавтракать? — спрашивает Флоренс.

— Я принесу, — с улыбкой говорит Кармен.

Что ждет ее сегодня? Флоренс чувствует себя храброй, потому что была храброй ночью, и ночь прошла спокойно. Она замечает, что возле телефона мигает лампочка, и снимает трубку.

— Ну, — говорит Сильви низким, раздраженным голосом.

— Доброе утро, — отвечает ей Флоренс.

— Ты, похоже, счастлива. Как прошел вечер?

— Хорошо, — говорит Флоренс.

— Стало быть, он рядом с тобой?

— Не будь такой циничной, — говорит Флоренс. — А как ты?

Сильви шепчет в трубку:

— Подожди, я посмотрю, спит ли он.

Флоренс слышит в голосе Сильви напряжение и страх, что ее застанут за неблаговидным занятием.

— Сегодня приезжает Клаудия с отцом. Я так надеялась, что они приедут завтра. Бруно все еще спит, а мне нужно, чтобы он побыстрее уехал. Видишь, как все неудачно складывается. Они уже скоро будут здесь. Почему бы тебе не приехать ко мне? Мы можем поболтать, а потом ты познакомишься с Клаудией.

— Буду очень рада, — соглашается Флоренс. Она больше ничего не боится и со всем может справиться. — Я скоро буду, — обещает она.

Она принимает ванну и причесывается, насвистывая модный мотивчик и чувствуя себя превосходно.

Прежде чем уйти из дома, она звонит Бену. Просто потому, что надо выяснить отношения.

— Ты с Сильви? — спрашивает он. — Все суетишься.

— Нет, — отвечает Флоренс.

— Я так и знал, что это случится, — говорит он.

— Я давно хотела тебе сказать. Ты из тех, кто… — Она замолкает на полуслове. В них нет правды. Ей хочется найти повод сказать ему, что она его любит, но она не любит его.

Он знает, то, что случилось, — просто повод. Он знает, но повод дал ей он.

— Прошу прощения, Флоренс, — говорит он.

— Не сожалей, — отвечает она, — будь счастлив.

— Я хочу привести в порядок квартиру, — говорит он.

— Не стоит, — отвечает она. — Я не вернусь домой.

— Для себя, — говорит Бен, — для себя.

Они у черты. Можно повесить трубку.

— Ты хорошо поработал, пока я была в Париже? — спрашивает она.

— Да, — лжет он, — А ты хорошо провела время?

— Да, — лжет она.

— Что происходит? — спрашивает он ее. Он ошеломлен ее жестокостью.

— Я не вернусь домой, — говорит она.

— А я и не просил тебя.

— Хорошо, — говорит она и вешает трубку, не сказав даже «до свидания».

Ей не стоило звонить. Впрочем, она сделала то, что следовало сделать. Если даже она причинила Бену боль, ей не хотелось этого.

Флоренс прошлась до отеля Сильви пешком, чтобы подышать воздухом и… опоздала на два часа. Город показался ей новым и странно трогательным.

Когда она вышла из парка, то увидела, что впереди нее идет Марк. Она пошла быстрее, чтобы догнать его.

— А, Флоренс, — восклицает он. — Как приятно видеть тебя. А я только что вернулся.

— Я тоже, только вчера. Поездка была чудесна, вы сделали так много хорошего для меня.

Он хлопает ее по плечу и нежно смотрит ей в глаза.

— Я очень рад. Для чего же нужны деньги, если не для того, чтобы делать приятное людям.

Она идет рядом с ним.

— Сильви сказала мне, что ты ушла из дома, живешь у этой сумасшедшей миссис Рассел. Надеюсь, ты не очень боишься ночевать в ее доме.

— Боишься? Чего?

— Находиться в ее доме. Миссис Рассел боится спать там одна, она никогда не приезжает в Нью-Йорк без гостя. Я тоже останавливался там. Парадная дверь, сигнализация… это впечатляет.

— Да, — соглашается Флоренс.

— Если станет страшно, ты можешь ночевать в моем офисе. У меня там есть кровать. Только дай мне знать.

— Хорошо, — говорит Флоренс.

— И нет нужды говорить об этом Сильви. Пусть это будет нашей маленькой тайной, хорошо?

— Чудесно, — говорит Флоренс.

— Ты храбрая девочка, оставила мужа. Не каждая решится на такой шаг.

Флоренс кивает. Никогда не уходи от мужчины, пока не найдешь другого. Они все разделяют подобные взгляды.

Они уже у двери отеля. Он берет ее руки в свои, придвигается к ней ближе.

— Тебе может понадобиться помощь, почти наверняка. Обращайся прямо ко мне, не через Сильви, напрямую ко мне.

— Помощь? — спрашивает Флоренс.

— Деньги, — уточняет Марк. — Если тебе понадобятся деньги, обращайся ко мне. — Он достает пачку стодолларовых банкнот и протягивает ей.

Она смотрит на деньги. У нее в ушах звенит от стыда и позора.

— Спасибо, — говорит она. — Но я не нуждаюсь в этом. У меня все будет в порядке. — Она возвращает ему деньги и направляется к двери отеля.

— А разве ты не зайдешь? — вежливо спрашивает она.

— Нет, мне еще нужно кое-куда забежать, — отвечает Марк. — Увидимся позже.

— До свидания, — говорит Флоренс, — большое спасибо за Париж.

Портье кивает ей, лифтер улыбается, он тот же самый, что и вчера. За дверью Сильви она слышит смех, молодой смех. Она нажимает на звонок. Она ужасно опоздала.

— А это… — доносится до нее голос Сильви. Она делает грациозный шаг в сторону двери. Таких разлетающихся волос и такой улыбки Флоренс никогда у нее не видела. Она впервые видит Сильви счастливой.

— Не могу сказать, что ты не опоздала, — говорит Сильви, проводя Флоренс под руку в гостиную, где молодая темноволосая девушка стоит на коленях у открытого чемодана.

Девушка поднимает глаза. Круглое лицо, острый подбородок, брови, приподнятые у висков, лента в волосах. Длинноногая, в черных колготках и балетных туфлях.

— Клаудиа, это Флоренс, моя старая подруга, — говорит Сильви, и ее голос теплеет от гордости.

Клаудия поднимается. Сердце Флоренс неровно бьется. Девушка подходит — она такая же высокая, как и Сильви, на ней белая мужская рубашка, под которой, похоже, еще одна, — у нее большие миндалевидные глаза прекрасной формы.

— Добрый день, мадам, — говорит она по-французски и протягивает руку.

«Пожалуйста, не делай реверанса, — думает Флоренс, — пожалуйста, не приседай».

В ее руке маленькая мягкая рука. Может быть, только когда становишься старше, ощущаешь кожу ребенка как нежный лепесток, потому что твоя собственная становится дряблой и сухой.

Флоренс очарована нежным овалом лица Клаудии, ее узкими плечами.

— Ты выглядишь чудесно, — говорит Сильви Флоренс, чтобы привлечь ее внимание.

— Я только что видела внизу Марка, — говорит Флоренс, не в состоянии оторвать от девушки взгляда.

— О, он уже вернулся? — спрашивает Сильви.

— Она так похожа на тебя, — замечает Флоренс.

— О нет, она вся в отца, — смеясь, возражает Сильви.

Из спальни слышится какой-то шум, положили телефонную трубку, и Флоренс понимает, что до этого там кто-то разговаривал по телефону.

Сильви поворачивается к открытой двери и говорит:

— Выходи, это Флоренс пришла.

В проеме двери, против света, появляется силуэт высокого мужчины; сам он весь в тени. Она видит темные волосы, тонкую шею в расстегнутом вороте рубашки. Высокий худощавый человек, загорелый, с глубокими морщинами на лбу, на запястье — темный браслет, лицо нервно подергивается, когда он сначала смотрит на Сильви с насмешкой, а потом на Клаудию с улыбкой соучастника.

Клаудиа подходит к нему и спрашивает по-французски:

— Папа, ты дозвонился?

А Сильви говорит, пряча глаза:

— Феликс, это Флоренс, помнишь, я рассказывала тебе о своей подруге?

Флоренс пристально смотрит на него с расстояния в двенадцать футов, и, пока она пытается сосредоточиться, его образ расплывается у нее перед глазами, образ всегда расплывается, когда вы пытаетесь сосредоточиться во сне.

— Тебе лучше поторопиться, скоро придет Марк, а мы знаем, что обычно случается, когда вы оказываетесь вдвоем… — говорит Сильви.

Но Феликс стоит неподвижно, опершись о косяк двери. Он весь в напряжении, глаза беспокойные… обведенные темными кругами.

Флоренс до такой степени испугана, что не может пошевелиться.

Феликс делает резкое движение и идет в ее сторону. На нем серый костюм из хлопка, но он кажется ей зеленым. У него короткие редковатые волосы, зачесанные наперед, а она видит их длинными, спадающими на плечи.

Она в упор смотрит на приближающегося к ней немолодого мужчину. Он идет нетвердой походкой, слегка прихрамывая. Его рот крепко сжат от напряжения.

— Привет, Флоренс, — говорит он и протягивает ей руку.

Она машинально протягивает свою. Перед ней тень, серо-зеленая тень, в ее ладони коллекция костей, которые когда-то были ей знакомы.

Конечно же, он мертв!

Ее ладонь готова почувствовать могильный холод, но у него горячая и сухая рука.

Сильви смотрит на обоих широко открытыми глазами, а Клаудиа вернулась к своему чемодану, но не опускается перед ним на колени, а наблюдает за отцом и лучшей подругой матери.

У Флоренс такой вид, как будто она сейчас закричит.

Сильви никак не может сообразить, что сказать.

— Вы знакомы? — закашлялась она.

— Но ты же умер! — восклицает наконец Флоренс. — Мой отец сказал мне, что ты умер.

Она не собирается говорить ему, что это она его убила. Он может этого и не знать.

— Я не умер, я просто уехал, — отвечает он.

— Ты знаешь Феликса? — удается наконец пробормотать Сильви.

Флоренс даже не смотрит на нее. Она смотрит на девочку возле чемодана и на ее отца. «Она могла бы быть моей», — думает она.

— Я бы хотела, чтобы ты оставила нас одних, — говорит Флоренс твердым голосом.

— Пойдем, Клаудиа, пойдем разбирать вещи в твою комнату, бери чемодан, — говорит Сильви, странным образом понимая, что должна уйти отсюда. Клаудиа колеблется, Сильви подхватывает чемодан и идет к двери.

— Иду-иду, — послушно говорит дочь и следует за матерью.

Она боится опять дотронуться до него. В этом вся суть: они вытащили его, чтобы остановить ее сердце, причем тогда, когда ей казалось, что одно она уже завоевала.

Если он будет дышать на нее, она умрет. Она отодвигается, чтобы чувствовать себя в безопасности.

— Элиза, — произносит он мягким голосом, — Элиза.

— Я Флоренс, — говорит она.

Он коротко смеется.

— Я знал это.

— Куда ты уехал, Феликс?

— Флоренс, — говорит он. Его акцент слегка изменился, но кто помнит голоса мертвых?..

На нем, как и раньше, зеленый костюм, у него длинные волосы, его лицо гладкое и молодое — мертвые не стареют.

— Мне нужно было уехать, — говорит он.

Я пытаюсь заглянуть в его глаза, но в них нет никакого выражения, это не те глаза, которые я видела во сне до того, как он умер. Они подведены черным карандашом.

— Ты подкрашиваешь глаза?

— Немного. Я был в Марракеше. Это краска для век.

— Ты живешь там?

— И в других местах тоже.

Но где и как? Я протягиваю руку к черному браслету на его запястье.

Он смотрит на свой браслет или на мою руку? Не знаю.

— Сувенир из Кении.

Он не изменился. Смерть должна улучшать людей.

Он вздыхает, кашляет и поворачивает лицо к окну, к яркому свету. Он сдвигает брови, его глаза блестят, он идет к окну странной, незнакомой походкой.

Дневной свет очень яркий — теперь я вижу, что его лицо покрыто морщинами, зубы пожелтели, а кожа на шее обвисла и задубела. Он постарел. Должно быть, он действительно жив. Это не тот Феликс, которого я знала.

— Я знал, что это когда-нибудь произойдет, — говорит он. — Сильви говорила мне, что ты здесь.

Он смотрит в сторону, не хочет смотреть на меня.

— Сильви все время знала, что ты не умер?!

— Да.

— И она видела тебя все эти годы…

— Я для нее ничего не значу, но есть Клаудиа.

— Но почему она мне никогда не говорила, что ты жив?

Он смотрит в окно. Молчание.

Он оглядывается с хитрой улыбкой.

— А что она говорила, когда ты ее спрашивала?

— Я никогда не спрашивала ее, я не могла…

— Почему?

«О Господи, Феликс. Потому что я думала, что убила тебя. Нет, я не могу сказать этого. Ты — доказательство того, что мое желание не убивает, но я не могу сказать об этом».

— Потому что… — говорю я вслух. А я-то думала, что я храбрая.

— Флоренс, — говорит он, — если бы ты только сказала мне свое настоящее имя, когда мы познакомились, все было бы иначе.

Я зашла домой за кольцом; Бена не было. Оно лежало в маленькой желтой коробочке в спальне. Кровать была заправлена, а на прикроватном столике стоял цветок в вазе. Никогда раньше у нас здесь не было цветов.

Возник внезапный порыв: положить, как обычно, ключи на кухне, включить телевизор, приготовить чашечку чаю, лечь на кровать и посмотреть вечерние новости… Притвориться, что последних дней и последних недель не было, а когда вернется Бен, поболтать с ним за обедом. Не о темных волосах Кейти на подушке рядом с ним и не о том, как я хотела уйти. Я пыталась осознать: что следует делать и куда следует идти, и есть ли вещи, которых можно избежать. И что правильно, а что неправильно?! Ответа, конечно же, не было, не было внутреннего голоса, не было ничего знаменательного даже в книге, которую я взяла с полки и открыла наугад. Я точно знала, что хочу уйти.

И я ушла, не оставив записки, мне нечего было сказать. Привратник передал мне посылочку из Парижа; отец, должно быть, послал ее в тот же день, когда я уехала. Я машинально положила ее в сумку. Сейчас мне не хотелось знать, что там. Что в ней такого срочного, что стоило отправлять ее следующим самолетом? Может быть, деньги? Мне не нужны деньги от Джекоба.

По дороге к миссис Рассел я купила букет пионов. Когда я вошла в дом, я увидела, что гостиная очень даже приветлива. Эта незнакомая большая комната была местом, которое я хотела узнать и обжить, потому что здесь я могу чувствовать себя в безопасности. А большой черный телефон принес мне добрые вести однажды, и такое может случиться еще раз.

Я отдала пионы Кармен и попросила поставить их в вазу. Поднялась в розовую спальню, достала новые простыни и застелила ими постель; одеяло я убрала: было слишком жарко. Кровать выглядела прохладной, белой и простой, как операционный стол. Прохладные простыни, саван для Феликса, чтобы похоронить его смерть.

— Вам помочь? — спросила Кармен. Она стоит в дверях.

Я почувствовала головокружение и заметила по часам, что уже пятый час.

— Я постелила свои простыни, — сказала я, как будто всегда так делала.

Я забыла перекусить по дороге и попросила Кармен разогреть что-нибудь из морозильника.

— Что бы вы хотели? — спрашивает она.

— Не знаю. Решите сами, что-нибудь повкуснее. И еще немного хлеба с маслом и полбутылки вина.

Я ела одна, торопливо, на подносе, в гостиной.

После того как я отнесла поднос Кармен, я вернулась в гостиную и села на диван, рассматривая пионы в голубой вазе, через несколько минут я уже знала, что жду Феликса, опять жду Феликса, и кровать ждала его наверху.

Раздался телефонный звонок; я увидела, как мигает лампочка.

— Флоренс. — Я никогда не слышала, как он произносит мое имя по телефону.

— Феликс. — Просто произносить его имя уже было чудом. Он сказал мне, что он в центре города.

— Я хочу приехать к тебе, — сказал он. — Где находится твой дом?

Я окинула взглядом гостиную и посмотрела наверх. Он придет и увидит цветы, которые стояли у меня в Париже. Я сделала все, чтобы остановить время, но… правильно ли это?

— Давай где-нибудь встретимся, — предлагаю я.

Молчание. Я продолжаю:

— Возле Центрального парка есть маленький отель, где мы могли бы встретиться. Там два входа, войди с Пятьдесят восьмой улицы. — Я сообщила ему название отеля и сказала, что буду там через час.

Я не хотела встречаться с ним здесь.

После того как он позвонил и мы договорились встретиться, я окончательно поверила, что он жив. Я должна увидеть его хотя бы раз, прежде чем моя жизнь пойдет дальше.

Я поднялась наверх, нарумянила щеки и подвела глаза, но потом все смыла, потому что стала похожей на него.

Я услышала, как звонит дверной колокольчик; я на секунду испугалась, что это пришел он, но услышала, как Кармен спрашивает: Эллис? Эллис?

Я вышла. Это был посыльный с большим свертком.

— Это я, Кармен, — крикнула я. Она удивленно посмотрела на меня, кивнула и подписала желтый бланк. Потом взяла сверток и отдала его мне. Это был букет желтых роз, в него была вложена карточка. Я не уверена, что люблю желтые. На секунду я вообразила, что они от Феликса. На карточке было написано: «Можем ли мы сегодня вечером пообедать в подходящее время? Эти поздние часы убивают меня» — и подпись «Пол».

«Может быть», — подумала я.

Я быстро добралась до отеля. У меня в сумочке было кольцо, я принесла его Феликсу.

Я прошла через мраморный вход, пол был песочного цвета, такой скользкий и блестящий, что я поскользнулась и чуть не упала.

Феликс уже ждал меня, сидя в одном из кресел возле маленького стола в центре холла.

Он пил пиво. Подошла официантка, я заказала тоник и посмотрела на его ноги — не на него, а на его ноги.

— Когда это случилось? — спросила я.

Он подвинул здоровую ногу к больной, смущенный своей немощью.

— В ней полно металла, — сказал он.

— Это случилось в Италии? — спросила я, боясь услышать ответ.

— Нет, — сказал он, усаживаясь поудобнее, — в Кении.

— Ты уверен? — переспросила я. — Когда? Как?

— Я был в «Лендровере». Это было шесть лет назад. «Лендровер» перевернулся. Я лежал в больнице четыре месяца.

Четыре месяца в африканском госпитале. Это не имеет ко мне никакого отношения. Это случилось через два года после того, как мы переехали в Нью-Йорк. Ничего общего со мной.

— Я скучал по тебе, — сказал Феликс.

— Да?

— Я хотел позвонить, но не осмелился.

— Из-за Джекоба?

— Да, из-за него. В Портофино Сильви сказала мне, кто ты.

— Но почему отец сказал мне, что ты умер?

— Я хотел, чтобы все так думали. Флоренс, это был единственный выход. Ситуация была слишком сложной.

— Если бы ты позвонил мне, это изменило бы всю мою жизнь.

— Да? — с улыбкой спросил он.

— Да. Спасло бы ее.

— Ну, ты все-таки замужем. Сильви говорила, что он американец?

— Я не хочу разговаривать об этом, — прервала я его. — Несколько дней назад отец рассказал мне о Джулии, о Джулии и о… — Я не могла закончить фразы. Так много хотелось сказать, но не хватало нужных слов.

Мы сидели и молчали.

Феликс прервал молчание.

— Воскресения Джулии были замечательными, — произнес он, — когда все собирались на ленч…

Он опять возвращается к тому же. Я уж и не знаю, кому больше завидую: ей, потому что у нее был он, или ему, потому что у него была она.

— Ты бывал у нее?

— Да. — Его глаза широко открыты, как будто он боится сказать лишнее.

— Это был чудесный дом. — Мои слова звучат натянуто и фальшиво. Я хочу услышать больше. Все о ней. Мне все еще очень нужна она, мне все хочется знать. Говорят, что время лечит, или нет?!

— Я не жил с ней, — говорит он, — правда.

— Почему? — спросила я.

Феликс глубоко вздохнул, пожал плечами и откинулся в кресле.

— По многим причинам, — сказал он. — Джулия была богата.

— Да, я знаю. — «Ты вернулся из мертвых, чтобы рассказать мне все это».

— До того, как встретить Джулию, я общался только с мужчинами. Для мальчишки из Вены, ты понимаешь, пожить в Риме или на Капри казалось просто чудом. Я знал друзей Якоба, прежде чем я узнал Джулию.

Он говорит — «Якоб».

Закрыв глаза, он улыбнулся.

— Якоб и Джулия. После того, как она умерла…

— Ты был вместе с ней в машине. Правда?

— Да.

«Пожалуйста, Феликс. Ты должен рассказать мне все».

— Что ты делал в Лондоне? Ты никогда не рассказывал мне.

— Мой отец был англичанином. Я родился в Англии, я же рассказывал тебе. После войны мои родители развелись, но учился я в Англии. Я ведь говорил тебе.

— Ты помнишь, что говорил мне это?

— Флоренс, ты думаешь, что если ты взяла другое имя, то ты больше не существуешь?

— Просто я ждала тебя.

— Да, — соглашается он.

— Может быть, до сих пор жду. — «Когда я говорю так, я как будто бы опять не существую». — Рассказывай дальше.

— С чего начать? — спрашивает он.

— С Джулии.

— Она была на пятнадцать лет старше меня. Она была красива, ты знаешь, и одинока.

— Если не считать Тревора Блейка.

— Да. Она говорила, что с ним безопасно.

— Джулия никогда не говорила мне этого.

— Тебе нет. О таких вещах не говорят ребенку.

— Безопасно… Что это значит? — Я спрашиваю, но уже знаю ответ. Так, как с Беном.

— Он был свободен от страсти.

— Ты был ее страстью, — шепчу я.

Он протягивает руку к пустому стакану из-под пива. Подзывает официантку и заказывает водку.

— Я собирался снимать фильмы.

— А я собиралась изучать историю искусств.

Мы были как ее потерянные дети.

— Документальные, — уточняет он, — по искусству.

— Я собиралась переехать к ней после школы, — говорю я. «Он напоминает мне меня. Открыт для страсти. Я лишь учусь этому. Я только сейчас учусь этому, а он всегда был таким.

Я хочу протянуть руку и дотронуться до него, потому что чувствую, что ему этого хочется. Его коже нужно прикосновение, чтобы дышать. Но он слишком стар для этого, слишком поношен. Проститутка, если пользоваться старыми выражениями».

Мы близнецы, как Джекоб и Джулия.

— Я думала, что ты мертв, — сказала я.

— Я должен был уехать.

— Ты был в Портофино.

— Мне нужны были перемены. С Якобом было трудно, он хотел снять мне квартиру, а Андре советовал мне забыть Якоба, и ты ждала…

— Андре?..

— Я жил с Андре.

Я догадывалась об этом и раньше. Вот почему он меня так ненавидел. И цыганская свеча…

— Ты познакомился с Сильви на улице…

— Это нормально, ты же знаешь. Мы все так делаем. Видишь кого-нибудь на улице, кто тебе нравится, просишь прикурить или спрашиваешь, который час… все так и происходит — с мальчиками…

— Со мной тоже.

— Ты была не такая, как Сильви. Ей всегда хотелось все знать. Кто я, где живу, что делаю, номер моего телефона, все! Ты же была больше похожа на мальчика. Ты не посягала, ты была проще.

— И ты уехал с Сильви. Надо было мне посягнуть…

— Тогда я, может быть, и женился на тебе, — говорит он. — Я хотел жениться на Джулии, хотел, чтобы у нее от меня был ребенок. — Он сидит, наклонившись вперед. — Я не жил с ней, потому что не хотел быть ее игрушкой. У меня не было денег, а у нее были.

— Что ты делал? И что делаешь сейчас?

— Торгую. Дерево из Африки, товары с Востока. Однажды я неплохо продал скульптуры из Камбоджи и сделал на этом деньги. Я даже купил Джулии ожерелье из аметистов.

— Я помню его.

— Я хотел жениться на ней, — жалко повторяет он, — но она не хотела иметь ребенка.

— Первый ребенок после сорока это не так просто, — говорю я.

— А ты хотела когда-нибудь иметь ребенка? — спрашивает он.

— От тебя. — Я произношу это прежде, чем успеваю остановиться.

— Я никогда не думал, что буду отцом.

— Сильви преподнесла тебе большой сюрприз.

— Я не люблю женщин. Они приносят несчастье.

— Несчастье?!

— Спустя несколько месяцев я позвонил Сильви, потому что боялся позвонить тебе. Я не хотел ворошить гнездо Эллисов. А она мне сообщила, что ждет от меня ребенка.

— А она не думала, что ты умер? Она не была поражена?

— Она была зла на Марка за то, что тот все подстроил. Это было его изобретением. Я просто спустился с обрыва.

Я пристально смотрела на него.

— Это он все подстроил, — продолжал Феликс. — Маленькие игры Марка. Ты же знаешь его. Я знал, что он следил за мной и Сильви в том доме в Портофино. Наблюдал за нами по ночам.

«Точно так же он наблюдал бы и за мной в своем офисе. Или еще где-нибудь…»

— А почему ты не жил с Джулией? — неожиданно спросила я.

— Потому что у нее часто гостила ее племянница, то есть ты. Она говорила, что неспособна разрываться между нами. Она часто откладывала твой приезд…

— Да, ссылаясь на то, что много дел, сдай сначала экзамены и так далее. Это было из-за тебя?

Он гордо улыбается.

— Так что же случилось? — спрашиваю я.

— Я любил Америку, ты знаешь. Аризона, Нью-Мехико…

— И?..

— Я уехал. Она была против. Я уехал в Америку, думал, что она будет скучать по мне. Когда я вернулся, она была с Тревором Блейком за городом. Я нашел номер его телефона в справочнике, позвонил ей и сказал ей, что приеду и заберу ее, чтобы вернуть.

— Подожди, когда это было?

— Зимой, — говорит он. — В январе.

О Господи!

— Она сказала: «Не приезжай». Но я поехал и позвонил ей еще раз из деревни, она согласилась уехать и хотела сама вести машину. Джулия сама села за руль. Она сказала: «Это моя машина».

Он сидит, опустив плечи.

— И? — Мне хочется услышать самое худшее.

Он качает головой, смотрит на меня исподлобья. Как будто чего боится.

— Мы разговаривали.

— Потом?

— Машину занесло на повороте. С моей стороны на машине не было даже царапины. Я вышел, обошел машину, чтобы открыть дверь, но не смог. Она была мертва.

Он смотрит на меня, в глазах — слезы. У меня такое чувство, что кто-то держит меня за руку, сжимает мою ладонь, я чувствую горячее дыхание в ухе, тяжесть нетерпеливого тела на себе: давление невидимой руки и жар. Мои уши горят. Он говорит о смерти Джулии, а во мне горячее дыхание жизни.

— Это все, что я могу тебе рассказать…

— И ты уехал?

— Я знал, что возникнут проблемы, когда приедет полиция. Я ничем не мог ей помочь и уехал. Я жив, а она умерла — и в этом моя вина. Я попытался позвонить Джеральдине в Лондон, но она сказала, что не хочет меня видеть.

— Джеральдине, — повторила я.

— Мне хотелось быть рядом с кем-нибудь, кто знал и любил ее. Я стал часто разговаривать с Якобом по телефону. Он был мил и забавен. Я знал его друзей, но никогда не видел его.

— У вас много общего, — заметила я.

— Не надо сарказма, — говорит Феликс. — Я не знал, где он живет, но представлял, где находится его магазин. И вот я отправился в Париж. Он оказался очень похож на нее. Это было так странно… Мы пошли гулять, и он плакал, плакал прямо на улице.

Мой отец плакал?

— Он очень любил ее. И мог заниматься этим со мной. С мужчинами гораздо проще, чем с женщинами.

«С мужчинами… Я должна все сказать ему и уйти. Он такой же, каким был всегда».

— С женщинами возникают проблемы. Мужчины проще. Это называется дружбой.

Немного помолчав, он продолжал:

— Ты никогда не говорила о ней, а он говорил. О тебе он говорил, что ты сложный ребенок. Ты была плохой девочкой, когда оставила дом.

— Но когда мы встретились? Разве ты не знал, кто я? Никогда не видел фотографии? Чудесный снимок, я возле папиного стола…

— Я никогда не был у Якоба в квартире. Из-за Мишеля. Якоб снимал комнату…

— Я не хочу больше ничего знать, — говорю я.

— Ты сама спрашиваешь. Конечно же, ты хочешь знать все.

— Феликс, пятнадцать лет я думала, что ты мертв, точнее, шестнадцать.

— Но ты пережила это, я тоже. Я сумел забыть Джулию.

— Но я любила тебя. Это было самое чудесное, что когда-нибудь случалось со мной.

Он выглядит довольным.

— Феликс я так сильно тебя любила, что попыталась…

«Не говори ему», — подсказывает мне внутренний голос.

Но я пытаюсь сказать ему, я хочу сказать ему о любви.

Кольцо может объяснить все. Я достаю маленькую желтую коробочку.

Он наклонился вперед, видит кольцо и улыбается.

— О, я помню его. Ты показывала мне его в Париже.

— Посмотри, что на нем, — говорю я. — Посмотри на женщину и лебедя.

— Да, — соглашается он, но не смотрит на камень. Он смотрит на появившуюся пару в холле, молодую пару — высокие светловолосые иностранцы.

— Иногда, — говорит он, — хочется быть обоими, чтобы любить с двух сторон.

Я слышала это и раньше.

— Смотри. — Я протягиваю ему кольцо.

Феликс берет его, улыбается, подносит к глазам. «Оно не для продажи», — хочется мне сказать.

Я показываю ему на камень и нечаянно роняю кольцо.

— О! — восклицает Феликс.

Кольцо падает на мраморный пол. Удар бронзы о камень звучит как выстрел.

Я стою на коленях, поднимаю кольцо.

— Смотри, — говорю я ему. Я не сдамся.

— Что? — спрашивает он. Я поворачиваю кольцо: камень вылетел. Маленькие кристаллики агата, как угольная пыль, блестят у его ног.

— Прости, — говорит он.

Я поднимаюсь и сажусь в кресло. Я держу кольцо в руке, но не могу смотреть на него — камня нет.

— Я любил тебя, Флоренс, — говорит Феликс, — когда ты была молода.

— Ты хочешь сказать, когда ты был молод, — поправляю я его.

Прохладные белые простыни ждут нас дома, льняной саван.

Мне хочется исповедаться.

— Я думала, что ты умер.

— Перестань говорить об этом. Это все подстроил Марк, чтобы напугать Сильви. Меня это устраивало.

— Но ведь там нашли тело.

— Почему бы тебе не расспросить Сильви? Она ведь твоя подруга.

— Я боялась говорить об этом, Феликс. Потому что я думала…

— Что ты думала? Что?..

— Кто же тогда упал с обрыва?

— Это был… не я. Я не толкал его, он сам упал.

— Кто? Кто он?

— Просто парень. Я с ним познакомился, когда гулял вдоль обрыва. Красивый молодой парень.

— Ты хочешь сказать, что познакомился с ним так же, как со мной, как с Сильви?

Он повышает голос:

— Между мужчинами все проще.

— Но почему он? Ведь ты был тогда с Сильви…

— О Господи! Женщинам никогда этого не понять. Сильви рассказала мне о тебе, о своей лучшей подруге Флоренс, дочери Якобса. Я понял все, я понял, кто ты, и пошел прогуляться, чтобы успокоиться, и встретил этого парня. Все произошло так быстро. Но потом он потребовал деньги, у него, — тут он засмеялся, — даже был нож. Мне пришлось защищаться.

— Ты столкнул его с обрыва?

— Нет, он сам упал. Никто мне не верит, но это так.

Я положила слепое кольцо в желтую коробочку и убрала в сумку.

— Итак, теперь ты все знаешь.

— Мне пора идти.

— Ты не хочешь, чтобы я зашел к тебе домой?

— Это не мой дом, — говорю я ему.

Его рука легла на мою.

— Флоренс!

— Я должна идти.

— Я хочу тебе сказать еще одну вещь, которую тебе следует знать, — говорит он, — всего лишь одну. Обо мне и Джулии.

Я встаю и пытаюсь высвободить руку, которую он крепко держит, и больше ничего не желаю знать, пытаюсь оторвать его пальцы от своей руки, и замечаю, что у него подергивается подбородок.

Я встаю.

— Это не был бы ее первый ребенок… Запомни это.

Он сейчас похож на старую женщину, редкие волосы растрепались, рот сжат, косметика расплылась.

— Я ухожу, — говорю я. — Меня ждут.

Флоренс открывает глаза в середине ночи и видит, как светятся дорожные часы, которые стоят на столе рядом с ней, шторы трепещут на легком ветерке, пропуская пучки уличного света, которые то появляются то пропадают.

Небо уже светлеет, а она все спит, потом до нее доносится шум грузовика, подбирающего мусор, но металлического скрежета не слышно. Техника приручена, а может быть, она просто находится в лучшей части города, где уборочные машины более новые.

Она спускает ноги на пол, встает с постели, пробирается к двери и выходит в коридор. Ей нужно попасть в кабинет Пола на другом его конце.

На письменном столе — кипы писем, адресованных Полу, его фотографии: в белой рубашке для поло, с собаками и детьми на морском побережье; она открывает выдвижной ящик стола и видит цветные фотографии, сложенные в пачки, счета. Все открыто, все лежит на виду. Если она захочет, то может узнать все, даже стоимость ее букета. Так много информации лежит перед ней: письма из банка, из юридической фирмы, из Чили, Бразилии и Греции. Отчеты, сообщения. Если ей захочется все узнать, она может просто сесть за стол и все прочитать. Но именно эта возможность и удерживает ее от любопытства.

Из ее сумочки высовывается конверт с письмом от отца:

«114 Честер-стрит,

Лондон

Май, 8, 1958

Дорогой Джекоб!

Она наверху, рисует на столе, то есть хочется надеяться, что не на столе, а на бумаге.

Интересная вещь; она говорит, что не хочет мне мешать, представляешь, что я при этом чувствую?

Может быть, нам следовало поступить иначе; она жила бы со мной, а ты был бы ее дядей в Париже. Впрочем, у тебя налажена настоящая семейная жизнь, хотя слова „настоящая семейная жизнь“ кажутся несколько странными, когда речь идет о тебе и Мишеле, но не подумай, что я тебя осуждаю. Я часто забываю поесть, исключение составляют уик-энды, и я собиралась выйти замуж за лорда. Мы же хотели этого, не правда ли? Особенно Оливия, но поскольку Оливия думает, что Флоренс — ребенок Редфорда, и поскольку мы сделали все, чтобы избежать скандала, возможно, это и есть наилучшее решение. Хотя мне так ненавистна ложь. Мне часто хочется все ей рассказать, но она не поймет. Возможно, все остановилось, когда она родилась, потому что случилось то, что должно было случиться, ее рождение, и ничего больше. Ты говоришь, что у меня есть моя работа. Да, есть. Все идет хорошо. Но это только для окружающих.

Доктор Эмери говорит, что она возвышенна. Поразительно, она капризна, потому что возвышенна. Мы когда-нибудь все расскажем ей, не правда ли? Когда она будет достаточно взрослой, чтобы все понять.

О, Джекоб, мне невыносимо думать, что мы стареем, а я так не хочу стареть. Никто не может понять нас. Я знаю, мы нарушили табу, но это ведь не сломало нас. Правда? Мишель это именно то, чего ты хотел, верно? Передавай ему привет. Следи, чтобы она хорошо училась, и не позволяй ей становиться мрачной и грубой, как эти французские дети, эти крошечные старики. Я не хочу сейчас отправлять ее обратно, но она спросила (да, я предложила — почему бы ей не остаться со мной?): „А что, папа хочет жить один в Париже?“ Ну, что я могу ей ответить? Клянусь, когда ей исполнится восемнадцать, она приедет и будет жить со мной. А если ты не хочешь, чтобы я ей говорила, то я никогда этого не сделаю. Клянусь.

Твоя Джулия.

P. S. Готовы ли мои туфли? Я заказывала зеленые, из крокодиловой кожи. Не говори мне, что это экстравагантно. Зеленый цвет очарователен, кроме того, это лодочки, так что они очень практичны».