Дракон и роза

ГЛАВА 13

Удача не изменяла Тюдору, и день бракосочетания наступил. Генрих решил, что все, связанное с этим событием, должно быть сделано достойно, но никоим образом не должно соперничать с великолепием и блеском его коронации. Небо, как бы помогая ему в этом, было пасмурным, и если бы даже не было так холодно, большая толпа все равно не собралась бы.

К несчастью, Генрих был слишком далек в своих помыслах от того, чтобы оценить склонность природы благоприятствовать и быть в гармонии с его планами. Настроение у него было таким плохим, что его оруженосцы исчезли из поля зрения сразу же в тот момент, когда их непосредственная задача была выполнена. Маргрит и Джасперу ничего не оставалось делать, только удрученно смотреть друг на друга.

Элизабет была совершенно спокойна. Она примирилась с тем, что жертвует собой. Она не ждала каких-либо особых радостей от своих отношений с Тюдором, находя его по-прежнему достаточно непривлекательным, но она уже его и не боялась, потому что сознавала, что является ценной собственностью. В связи с бракосочетанием у нее появлялись и другие преимущества. Она будет относительно независима от своей матери, и, даст Бог, у нее будут дети. Одинокое сердце Элизабет жаждало этого дня. Даже страстное желание Генриха иметь наследника не могло бы превзойти ее потребность любить.

Поэтому из них двоих при обмене клятвенными обещаниями голос Элизабет звучал увереннее, а рука при пожатии была теплее. На свадебном празднестве она была очень весела, обменивалась шутками, передразнивая шутов, и искренне смеялась даже над непристойными выходками. Элизабет была девственницей, но ее сознание ни в малейшей степени не было невинным, а тело было готово любить. Она была привычна к распутству, характерному для двора ее отца, и не стыдилась собственной чувственности. Если ее муж и не являл собой образчик самой красоты, у нее не было, тем не менее, оснований сомневаться в его мужских достоинствах; и если он и не выказывал сильного стремления развлекать ее, он все же, по меньшей мере, вновь открыл для нее придворную жизнь, которую она любила. Когда празднование подошло к концу и закончились танцы, она стала немного нервничать. Генрих был необычайно молчалив, и она ловила напряженные взгляды, бросаемые на него теми людьми, которые его хорошо знали. На его лице ничего нельзя было прочесть, может, только губы стали тоньше? Элизабет не пугалась естественного завершения брачных отношений, но она желала знать, имел ли Генрих намерение отомстить ее семье, использовав для этого ее лично.

Маргрит, быстро заметив смену настроения, сразу же начала готовить постель для брачного ложа. Душевный настрой Генриха не улучшился, и было небезопасно продолжать медлить и при этом допустить, чтобы опасения девицы усилились. В общем, это были забавные и радостные приготовления. То, что король был немного ханжа, было более чем простой догадкой для его близких друзей, а остальные знатные господа и дамы слишком трепетали перед ним, чтобы быть раскованными в своих шутках. Они стояли церемониальным полукругом, когда Элизабет провели к огромному свадебному ложу, облачили в постельную мантию, поуютнее устроили и укрыли. Вдовствующая королева что-то настойчиво шептала ей на ухо, но Элизабет смотрела прямо перед собой, более напуганная картинами собственного воображения, чем Генрихом. По правде говоря, вид его не был таким уж грозным, когда он входил, сопровождаемый своими оруженосцами и камергерами. Он был бледнее Элизабет, и Маргрит, которая никогда не осмеливалась спрашивать, был ли он столь же невинен, как его невеста, поразилась. Его также проводили к высокому брачному ложу и в напряженной тишине плотно затянули занавеси.

Обычно это означало бы отставку для любого, за исключением тех дам и господ, которые по очереди спали в королевской опочивальне, чтобы ночью заботиться о выполнении случайных желаний. Однако сегодня придворные просто немного отступили назад и ждали. В их обязанности входило быть свидетелями осуществления брачных отношений, так же как и будет их обязанностью наблюдать рождение детей Элизабет, чтобы убедиться, что королева родила ребенка, и что показанный им ребенок был именно тот, которого она родила. Вопреки девической скромности, которой на самом деле у нее было очень мало, Элизабет переживала намного меньше, чем Генрих. Она была привычна к недостаточной закрытости личной жизни, что было особенностью жизни членов королевской семьи, и терпела это всю жизнь.

Генрих чувствовал себя парализованным. Он мог слышать приглушенное жужжание шепчущихся голосов и знал, что каждое ухо настороженно ловило любой звук, доносившийся с величественного брачного ложа. Он отчаянно развязал свою ночную сорочку и отпустил ее. Элизабет повернулась и посмотрела на него голубыми глазами, ставшими почти черными в тусклом свете, проникавшем через занавеси брачного ложа. Некоторое время Генрих сидел неподвижно, позволяя ей рассматривать себя, свою вздымающуюся и опускающуюся при отрывистом дыхании грудь. Она не делала никаких движений, и тогда он медленно потянулся к завязкам ее ночной сорочки.

Железная воля Генриха подвела его на этот раз. Руки его дрожали, пальцы были такими неловкими, что, казалось, прошли часы, прежде чем он распустил мантию. Но когда он решил, что все сделал, когда позволил сорочке соскользнуть с плеча Элизабет, он обнаружил, к своей досаде, что остался кружевной бант. Совершенно растерявшись, он что-то произнес, что прозвучало как проклятие, и разорвал узел. Снаружи за занавесями брачного ложа вдруг наступила тишина, и Генрих покраснел, как девушка. Чувство юмора было при ней, Элизабет хихикнула. В комнате установилось напряженное молчание. Генрих обескуражено перевел взгляд с занавесей на лицо своей новобрачной. Хорошее же впечатление о своей мужественности он произвел на своих придворных и на свою жену.

Однако Элизабет одним движением отпустила сорочку. Открылась манящая белая грудь, еще белее, чем ее шея. Генрих перестал думать как о наблюдателях, так и о том впечатлении, которое он производит. Очень нежно он спустил сорочку с одного плеча, затем с другого. Такая деликатная учтивость! Он провел кончиками пальцев по линии ее шеи, плеча, руки, потом по изгибу груди. Глаза Элизабет широко раскрылись, она едва дышала, вздрагивая, но Генрих, приведенный в состояние крайнего восторга тем, что он делает, не обращал на нее внимания. Получая удовольствие, он был эгоцентричен, потому что у него не было опыта ни с кем, кроме проституток, которые сразу шли навстречу его желаниям и едва ли давали ему время для такого постепенного чувственного возбуждения. Генрих не сознавал, что давал столь же много удовольствия, сколько и получал.

Он закрыл глаза, ее тело было бархатным под его пальцами. Мягкое под его прикосновениями, сладкое для поцелуев, сладкое и пахнущее розами. Страсть остро пронзила его, но он сопротивлялся, ибо взять то, что он желал, означало удовлетворить и погасить ее. Элизабет соскользнула на подушки и лежала, распростершись, задыхаясь и всхлипывая. Смутно сознавая, что есть причина для того, чтобы вести себя потише, Генрих удержал ее губы своими – больше он не мог себя сдерживать.

Теперь я самая настоящая жена, подумала Элизабет. Она хотела осторожно пошевелиться, не желая разбудить мужа, который глубоко спал, прикрыв ее своим телом. Она нахмурилась, пытаясь собрать воедино все, что ей говорили о том, что уже произошло, но мысли ее путались при виде белокурых волос Генриха, теперь темных от испарины, и при виде его худых плеч. Она знала, что он был опьянен удовольствием и что есть способы это использовать в своих интересах. Но ее сознание все возвращалось к тому, что он был слишком худым и что в моменты возбуждения на его щеках вспыхивали лихорадочные пятна.

В комнате сейчас было тихо. Придворные наконец удалились. А сознавал ли Генрих… Элизабет запнулась. Она никогда не звала его по имени, только один раз во время свадебной церемонии. Было необычно то, что это имя так легко вошло в ее сознание. А сознавал ли Генрих то, что он выкрикивал? Она не знала. Но была этим горда. Если это и не имело особого значения, то уж вовсе не было причин для опасений. Он был очень кротким. С рождением ребенка что-то будет хуже. Элизабет снова нахмурилась. Она страстно желала любви и объятий Генриха, потому что это в конце концов принесет ей ребенка, и все же она не думала о ребенке, пока не думала. Она повернула голову, чтобы взглянуть на мужа. Вот его рука, кисть с длинными пальцами. У него были красивые руки, а его лицо – оно не было таким уж отталкивающим. Простое. Можно привыкнуть к этой простоте, можно даже полюбить.

Несколькими часами позже Генрих пошевелился, размял затекшую руку и собрался потребовать питье. Он поднял голову, чтобы его голос донесся через занавес, и его полуоткрытые глаза упали на копну светлых волос, покрывающих подушку. Генрих, щелкнув зубами, закрыл рот. Он заснул в постели Элизабет. Это было не удивительно, последние несколько ночей он спал очень мало, но это не должно повториться. Если бы, он сейчас подал голос… Генрих почувствовал, что краснеет от стыда при мысли о том, что один из его приближенных отдергивает занавеси и видит полуобнаженную Элизабет. Было совсем темно, но ее кожа казалась белой. Ему надо идти. Будь проклято то дело протоколиста из Йорка и тот чертов ирландец. Очень жаль, что она так крепко спит. Конечно, нельзя будить ее. Какая нежная у нее кожа. Генрих склонился ниже. Какая сладкая.

Наступил ясный день, когда Тюдор тихо выскользнул из постели жены и вернулся в свои апартаменты. Приближенные из его свиты были сдержанны, ибо Генрих не дал им повода поздравлять себя с проявленной доблестью, но тем не менее они были за него рады.

– Честно говоря, – шептал Котени Пойнингсу в то время, как Генриха брили в соседней комнате, – я беспокоился. Я знаю, он великий король, но иногда я хотел бы знать, он мужчина или монах?

– Я думаю, что он только привередлив.

– Да, но как он дрожал, когда мы привели его к ней.

– Разве вы никогда не видели гончую – не сравнивая, конечно, ее с королем, – дрожащую от нетерпения, когда ее удерживают на привязи? Это не означает недостаток храбрости или силы.

– Да, но все же… Было это три раза или четыре?

Пойнингс и Котени были приближенными из свиты и дежурили в опочивальне в эту ночь, но их обязанности не запрещали им спать, что они время от времени и делали.

– Эдвард, вы неисправимы. Вы знаете, Его Милость не любит такого рода разговоры о себе или о ком-либо на эту тему. Он припомнит вам на следующий же день. Закончим на этом. Он молодой человек, а она чистая девушка.

– Уже не девушка, несколько раз не девушка… Доброе утро, Ваша Милость.

Обычно Генрих не поощрял разговоры о своих сексуальных склонностях. Возможно потому, что считал, что на эту тему вообще не стоит много говорить, но этим утром он улыбался приветливо. Это не просто гордость за свои поступки, говорил он себе. В том и состояла его политика и линия поведения, чтобы двор узнал и, благодаря слухам и сплетням через прислугу, знал народ, что какие-либо неудачи со скорым появлением наследника не связаны с недостатком усилий со стороны короля. Более того, весть о том, что он так удовлетворен своей белой розой, могла бы умиротворить некоторых йоркширцев, которые продолжали надеяться снискать расположение благодаря Элизабет. От этой мысли он тревожно вздрогнул. Он был очень рад и доволен своей белой розой; это было именно то, чего он должен остерегаться, ибо то, в чем он хотел убедить йоркширцев, могло на самом деле стать правдой.

Не то чтобы он собирался подвергать гонениям кого-либо, кто мог быть ему полезен, какова бы ни была его прошлая политическая принадлежность. Просто он не должен быть ослеплен любовной привязанностью и обязан допускать возможность предательства. Он вынашивал мысль о том, что Элизабет могла оказывать влияние на него, но только, если оно не будет ему вредить. Это даст ему передышку до того, как йоркширцы станут активно проявлять недовольство. Несколько рассеянно Генрих отобрал серые штаны, плотно облегающие ноги, белый парчовый с золотом камзол и темно-серый бархатный плащ, вышитый золотом и отделанный горностаем. С подносов он взял кольца и золотые цепочки с драгоценными камнями. Когда оруженосцы одевали его, у него появилось внезапное решение.

– Джон, мне нужны Ловелл, Динхэм и Эджкомб.

Джон Чени протянул туфлю, которую он был готов натянуть на ногу Генриха, другому оруженосцу и пошел выполнять поручение.

Генрих задумчиво смотрел на Пойнингса и Котени. Оба застыли в ожидании. Девонширец был выше рангом, но у него был более развязный язык, а Генриху нужен был распространитель дворцовых слухов. Поехать должен будет Пойнингс. Генрих в нетерпении постукивал по ручке кресла. Удовольствия для него было мало в том, чтобы послать Неда в зимнее путешествие через Ла-Манш.

Он перебрал в уме других надежных людей. Финансовые маги должны будут остаться. Он ограничивал себя в деньгах и все же вынужден был тратить. Гилдфорд продолжал работать в оружейной мастерской, Оксфорд был абсолютно необходим в случае восстания на севере. Проклятие! Это должен будет сделать Нед.

– Эдвард, – Генрих сделал Котени знак рукой. – Я хочу поговорить с вами.

Лицо графа Девонширского побелело, когда он следовал за королем в опочивальню.

– Сир, если мой болтливый язык…

Генрих взял его за руку и открыто подмигнул.

– Это было четыре раза, если вы находите вопрос таким интересным, и было бы больше, если бы леди не взмолилась. И я не могу винить ее за это, ведь она совершенно точно была девушкой, когда я обладал ею в первый раз.

– Мои поздравления, Ваша Милость. Я не могу отрицать, что вы меня превзошли.

– Видите ли, Эдвард, не будет вреда, если вы и будете несколько двусмысленны. Хотя я и не люблю непристойных разговоров, это ни в коем случае не причинит вреда, если станет известно, что Ее Милость весьма мне угодила. Знаете, Эдвард, деньги не будут для короля некстати. Заключите для меня при дворе несколько пари о том, что у Ее Милости будет ребенок через год и двойное пари, если она разрешится от бремени до истечения этого времени.

Котени нервно сглотнул. Это было не в характере Генриха. Он знал, что Тюдор часто ставит ловушки для неосторожных, но никогда раньше он не играл в такие игры с близкими друзьями.

– Да, Ваша Милость, – сказал он неуверенно, подумав, неужели он и впрямь впал в такую немилость из-за нескольких слов. Это не радовало, но поведение Генриха было очень необычным в последнее время.

– Вот еще что, Эдвард. Я не люблю брать деньги у моих друзей. Смотри же, чтобы пари заключались с теми, кто все еще близок к Йоркширскому дому. Они будут рады проиграть, потому что это будет означать, что внук Эдварда IV будет сидеть на троне.

Ум девонширца не был таким острым, как у многих близких друзей Генриха, но он был отнюдь не глупым. Широкая улыбка отразилась на его лице.

– О да, сир, они будут счастливы. Они также охотно будут верить тому, что вы очарованы белой розой. Думаю, мне, пожалуй, пора пойти и возвестить утро. Тогда не будет казаться, что я говорю, зная, что вы все услышите.

Генрих дружески хлопнул его по плечу, девонширец сделал прощальный поклон и удалился. Генрих задумчиво посмотрел на закрывшуюся за ним дверь, на его лице появилась гримаса отвращения от необходимости выставлять напоказ интимные подробности, он передернул плечами. Тело короля было инструментом политики в той же мере, как и его разум.

– Нед.

– Сир?

– Мне надо, чтобы ты отправился во Францию. Как скоро ты будешь готов?

– Завтра. Сегодня, если дело спешное.

– Нет, не так спешно. Я хочу, чтобы вы организовали выкуп за освобождение Дорсета и Бурчье, и мне понадобится время, чтобы собрать какие-то деньги. В любом случае будет невозможно уплатить всю требуемую сумму сразу. Вам следует сделать все возможное, чтобы освободить их обоих, но если французы освободят только одного, это должен быть Дорсет.

– Дорсет!

– Да. Не хотите ли вы, чтобы я сказал, что предпочитаю моих ланкастерских друзей моему брату, ставшему мне родным после моей женитьбы?

– О!

– Можно это не скрывать. Об этом можно, даже нужно говорить открыто. И если будут намекать, что Ее Милость оказала влияние на мой выбор, не отрицайте этого.

Пойнингс кивнул в знак согласия.

– Как долго это будет сдерживать ненавистников, как вы думаете, сир?

Генрих пожал плечами.

– Некоторое время. Не дольше, чем потребуется матери королевы просить меня о чем-то, чего я ей дать не смогу. Другим, более благоразумным, потребуется несколько дольше. Каждый день – это победа, Нед.

В голосе Тюдора вдруг зазвучала усталость, и Пойнингс встретил симпатию в его глазах. По его мнению, Генрих умело демонстрировал невероятную ловкость и постоянно поддерживал своим видом впечатление уверенности. Они были напряжены до предела, слишком много работали и слишком хорошо сознавали, что стабильность королевства – это не более чем тонкая корка льда над бурными потоками бунтов. Но Генрих, не только руководивший, но и контролировавший всю работу, сделанную другими, не мог выказывать ни усталости, ни страха. Первый же признак слабости короля проломил бы лед, и они были бы снесены потоком. Пойнингс намеревался что-то сказать, когда стражник у дверей объявил прибытие Ловелла, Динхэма и Эджкомба. Генрих улыбнулся им и сделал знак рукой.

– Я плохо отдохнул прошлой ночью, это, полагаю, вам приятно услышать. Но этот недостаток отдыха удивительным образом укрепил меня и придал сил. Итак, я готов задать вам работу, работу более трудную, чем когда-либо раньше. Динхэм, мне нужны деньги, действительно большая сумма, и скоро.

Казначей провел рукой по усталому лицу.

– Ваша Милость, денег нет. Вы это знаете и знаете, на что пошел каждый пенни, который мы изыскали и получали до сих пор.

– Ловелл?

Канцлер казначейства вздохнул.

– Мы можем задержать кое-какие выплаты купцам. Доверие к вам очень высоко, сир. Несколько сотен фунтов здесь и там, возможно. Какой доход будет в следующем месяце и далее – очень трудно оценить.

– Эджкомб?

Управляющий делами двора усмехнулся.

– Ну, если вы отправитесь в поездку по стране, сир, у вас не будет больших расходов на содержание двора, поскольку вы будете жить за счет знатных господ и городов, которые вы посетите, не говоря уж об ожидаемых подарках. Скажите мне, как долго вы будете находиться в поездке, и я скажу вам, насколько я смогу сократить расходы.

– Кое-что, но не достаточно и недостаточно быстро. Хорошо, Динхэм, мы можем одолжить?

Лицо казначея посветлело.

– Да, здесь проблем не будет.

Губы Генриха сжались. У него были строгие принципы как в отношении правительств, так и королей, у которых были долги. Он даже выплатил некоторые долги по закладным Ричарда III, но времени на то, чтобы наполнить казну, не было. Торговля была подорвана правлением Ричарда при его непосредственном участии, так что таможенные сборы не достигали их обычной величины, а сбор доходов от конфискованной собственности протекал вяло. Более того, суммы, выплачиваемые из казны, были необычайно велики. Расходы на коронацию и торжества по случаю бракосочетания были непомерными; от них не далеко отстала стоимость новых одеяний для него самого и его обнищавшей свиты. Время… если бы только у него было время. Экономией и поощрением торговли он мог бы наполнить казну и… Но время было именно то, чем он не обладал, а деньги могли быть сначала получены, а уж затем возвращены, как бы ему не нравился такой маневр.

– Очень хорошо, Динхэм, берите взаймы. Так много, сколько вы сможете получить и вместе с тем, чтобы вы сами верили, что я смогу вернуть долг в разумные сроки. Но не берите у иностранных кредиторов.

– Это сильно уменьшит то, что я могу получить, Ваша Милость.

– Я знаю, но и так о многом надо думать, чтобы тебя не надули, кроме этих дополнительных забот с иностранцами.

– Очень хорошо, Ваша Милость.

Генрих уныло улыбнулся.

– Как же вы должны меня ненавидеть, Динхэм. Все, что я ни делаю, это прошу о невозможном, а затем препятствую вашим усилиям получить это для меня.

На лице казначея появилась ответная улыбка, сменившая выражение напряженной озабоченности.

– Это вовсе не так, сир. По крайней мере вы не выходите из себя, когда просите луну, а я приношу вам серебряную тарелку. Есть фактор времени. Чем больше его у меня, тем больше я могу собрать.

– Деньги предназначены для выкупа Дорсета и Бурчье. Особой спешки нет, но мне не хотелось бы, чтобы говорили, что я безосновательно медлю.

Неожиданно возникла оживленная беседа об оправданности его действий, в которой проявился скрытый страх того, что женатый на дочери сумасбродных и расточительных короля и королевы, Генрих и сам был близок к тому, чтобы вступить на путь экстравагантности. Он нашел это смешным, но скрыл свою веселость. До известной степени он дал основания для таких опасений тем великолепием, которым себя окружил. Все согласились, что расходы были необходимы, чтобы вызвать должный благоговейный трепет перед членами королевской фамилии, но не было ново и то, что такая политическая игра перерастала в привычку и даже болезнь королей.

Собственно говоря, Генрих любил щедрое окружение, пышные наряды, красивые драгоценности, красивые вещи, но он не чувствовал для себя опасности поддаться расточительности. Слишком сильна была привычка считать каждый пенни и сопоставлять с тем, что за него поручено. Было бесполезно и даже опасно протестовать. Протесты просто укрепляли подозрения. Его люди скоро достаточно хорошо усвоят, что он будет тратить только столько, сколько сможет себе позволить.

Он собрался уже послать Пойнингса к Фоксу для того, чтобы составлять официальные инструкции и письма для французского двора, когда у двери послышалась перебранка. Женский голос, визжащий от гнева, поднимался над раскатами низкого протестующего голоса дворцового стражника. Генрих поднял брови и сделал жест Пойнингсу, который открыл дверь. Внутрь ворвалась молодая, очень возбужденная, леди, лицо ее горело гневом.

– Ее Милость, королева, очень хочет, чтобы вы нанесли ей визит немедленно.

Генрих покраснел и, не сводя с фрейлины внезапно заблестевших глаз, сделал шаг вперед. Эджкомб, бывший ближе всех, мягко положил ладонь на руку короля. Он, конечно, не мог удержать Генриха, когда тот чуть было не ударил одну из дам королевы, однако…

– Сир! – произнес Пойнингс предостерегающе.

Краска постепенно исчезла с лица Генриха, когда девушка дрожа опустилась на пол.

– Вы не знаете свою работу, моя дорогая, – мягко сказал король. – Когда королева говорит фрейлине: «Скажите тому проклятому ублюдку, за которого я вышла замуж, чтобы он бегом явился сюда», ваша обязанность сказать: «Пожалуйста, Ваша Милость, моя госпожа королева очень недомогает. Мы ничего не можем с ней сделать. Не придете ли вы до того, как она доведет себя до болезни?»

Рядом с собой Генрих услышал сдавленное дыхание Эджкомба, да и его губы дрожали мелкой дрожью. Для обеих сторон было совершенно ясно, что скрыто за официальными обращениями, однако нельзя было пренебречь соблюдением установленных норм и правил. Это была та смазка, которая облегчала взаимное трение двух людей, которые не могли бы себе позволить разорвать друг с другом отношения независимо от того, как сильно расходятся их устремления и индивидуальности. Элизабет нужно было пройти какую-то школу, она нуждалась либо в наставлениях, либо в присутствии более опытных дам. Однако он не мог давать наставления своей жене в том смысле, как он того хотел бы, поскольку это нарушило бы ту систему представлений о ее влиянии, которую он тщательно создавал.

– Сейчас же, – цинично сказал он, – возвращайтесь к Ее Милости и скажите ей или, что я сожалею о ее неожиданной болезни, или, что я в высшей степени озабочен ее недомоганием, все, что покажется более подходящим, а я приду к ней сразу же, как только освобожусь от наиболее важных и неотложных из моих государственных дел. – Он кивнул головой, отпуская ее. – Нед, скажите стражу, чтобы он сопроводил даму в покои ее госпожи.

В сохранявшейся тишине Генрих пытался ответить самому себе, поняла ли девушка его предостережение, и было ли это разумно с его стороны так ясно проявить свое предостережение. Он услышал сдавленное дыхание и, подняв глаза, увидел своих приближенных, содрогающихся от приступов хохота и пытающихся скрыть это. Пойнингс выглядывал за дверь, как бы посматривая, вернулся ли стражник, но плечи его вздрагивали. Эджкомб стоял, прислонившись к столбику кровати, глаза его были закрыты, а нижняя губа плотно закушена. Динхэм вытирал губы сильнее, чем было необходимо, а Ловелл уставился на расписанный потолок, как будто он никогда раньше его не видел. Генрих вздохнул. Во всем королевстве не было человека, который бы отважился… Да к тому же девушка – ребенок. Он поддался своим нелепым чувствам и прекратил хохот, чего и ожидали с большим нетерпением его друзья.

– Что, по-вашему, могло расстроить Ее Милость? – спросил Пойнингс, тяжело дыша.

– О Нед, Ее Величество могла бы вести себя более достойно. В таком обращении не было ничего приятного. Благословите меня, если это действительно так.

– Это все, джентльмены, – сказал он, обращаясь к остальным. – Посмотрите, что еще там можно наскрести для меня. Но, действительно, Нед, – добавил он, когда дверь закрылась, – либо она должна быть более сведуща, либо должна уметь себя контролировать. Все это было забавно, но послание было вручено не в те руки. – Тюдор говорил медленно, а взгляд его был тяжелым и отсутствующим.

– Это не могло быть спланировано, сир, – заявил Пойнингс, внезапно почувствовав жалость к Элизабет. – Она еще слишком молода. И все же тот факт, что девушка была послана в вашу комнату, а не в официальные апартаменты…

– Мы же не знали, что она придет сначала сюда. Если бы я не встал так поздно, сейчас я бы находился в зале аудиенции, – в зале, полном придворных и посланников, не все из которых любят меня. Молода?! Ей двадцать два, и она росла при дворе.

– Ваша Милость, будьте терпеливы, женщина…

– О да, я буду терпелив. А вы ожидали, что я буду усмирять ее при помощи кнута? – огрызнулся Генрих.

Пойнингс опустил глаза. Возможно, нужен более мягкий «кнут». Методы Генриха могли быть более мучительны для души, нежели для тела.

– Вы что-нибудь собираетесь предпринять, Ваше Величество?

– О нет! Понадобится время, чтобы все утряслось. Позовите Фокса, и мы поработаем над делом Дорсета.

Инструкции, которые надо было подготовить, были сложные, а потому Мортон в конце концов присоединился к Фоксу, чтобы все закончить. Тем временем Генрих, как обычно, давал аудиенцию. Он был особенно весел и дружелюбен, каким и должен быть счастливый молодожен, но в то же время он настороженно посматривал, ожидая вторжения одной из придворных дам. Никто не приходил. Элизабет, конечно, не желала причинить вреда политике мужа, однако в отличие от Генриха, она не видела пользы в смягчающем напряженность соблюдении формальностей между двумя молодыми людьми, которые должны были жить вместе. Она верила, что они притрутся друг к другу и лучше, по ее мнению, чтобы это случилось как можно быстрее. Поэтому она была раздражена обстоятельствами, при которых была задета ее женская гордость, еще больше ее раздражало послание, полученное ею. Естественно, ее муж не может ожидать, что она будет лично прислуживать ему. А если и ожидал, то напрасно. Она была уверена, что он предпочтет обсудить все, что было у нее на уме, но если он не придет, она будет готова огласить это дело публично. Она увидит его за обедом и, конечно, поговорит с ним на эту тему. Действительно, он мог испугать простую девушку своим пристальным взглядом, не произнеся ни слова, но он должен был догадаться, что дочь Эдварда не такая уж робкая.

За час до обеда возвестили приход короля. Он прошел вперед, церемонно поцеловал руку своей жены, затем окинул взглядом комнату, полную знатных дам.

– Я сожалею, – сказал он степенно, – о вашем нездоровье. Что-то особенное? – не дождавшись ответа, он сжал ее руку в своей, не отпуская.

– Пойдем в вашу спальню.

Он пошел так быстро, что готов был захлопнуть дверь перед матерью Элизабет и своей, которые следовали за ними.

– Да, мадам?

– Вы оставили истинную причину моих огорчений там, за дверью.

На мгновение Генрих смутился.

– Одна из дам?

Затем нахмурился.

– Моя мать?

– Список имен на моем столе, – резко ответила Элизабет.

– Список… Помилуйте, мадам, список каких имен?

– Список людей, которых вы назначили для ведения моих дел. Вот какой список!

Брови Генриха поднялись.

– Это было предложено вам по меньшей мере за две недели до нашей свадьбы. У вас было время…

– Время! – воскликнула Элизабет. – Я разрывалась между портными, сапожниками и ювелирами; у меня не было времени, чтобы перевести дух. Вы рассчитывали на это. Вы знали, что я не смогу…

– Протесты не принесут вам пользы. Позвольте предупредить вас, мадам, чтобы вы не строили планов, противоположных моим. В сущности, я не планировал ничего подобного. Список был предложен честно. Если бы вы нашли пять минут, чтобы прочесть его… Если бы вы отвлеклись хотя бы на полчаса в день от своих развлечений… – Было глупостью сказать подобное, подумал Генрих, овладевая собой. Он не хотел, чтобы Элизабет вмешивалась в дела.

– Развлечений! Какое удовольствие, по-вашему, я получаю, изрекая пустые любезности… – Элизабет тоже овладела собой. Даже она не посмела насмехаться над женами и матерями приближенных Генриха, хотя те в большинстве своем были довольно простодушны, так как едва ли бывали при дворе прежде.

– Я повторяю, список был предложен честно. Если бы вы имели что-либо против, то я поискал бы других, более приемлемых для вас. Теперь слишком поздно. Назначения были объявлены, те люди ждали вас на свадебном банкете. Откажи я кому-нибудь в должности, это было бы серьезное оскорбление. Тем не менее если кто-то из джентльменов по какой-либо причине вам не понравился, я сделаю ему замечание и предостерегу от дальнейших ошибок.

– Сделаете замечание! – Она едва сдерживалась, чтобы пронзительно не закричать. – Вы полагаете, я не способна сама делать замечания своим слугам!

Генрих не хотел придавать большого значения поведению фрейлины. Возможно, это была случайность, и если так, то не стоило обращать внимание Элизабет на это. Однако не стоило упускать столь благоприятный случай, так как Элизабет видимо не поняла его первого открыто сказанного предупреждения.

– Вы можете, мадам? – спросил он холодно. – Позвольте предположить, что вы так и поступили с фрейлиной, которая сегодня была так нахальна, что мне самому пришлось сделать ей выговор. Еще один такой случай, и я буду вынужден выбирать для вас дам, равно как и придворных.

Привыкнув к взрывным страстям отца и матери, Элизабет совершенно не рассмотрела опасность, скрытую за спокойствием Генриха. К счастью, Генрих не понял, что на его жену не произвела впечатления манера, которая людей, что знали его лучше, приводила в ужас. Он принял ее бледность и безмолвный гнев за страх и сказал нежнее, но столь же твердо, что дочь короля должна знать, что невозможно менять почетные назначения без серьезной причины.

Обида окончательно выбила Элизабет из колеи, и Генрих смог увести ее к гостям в другую комнату до того, как ей удалось прийти в себя и начать еще одну атаку. Он слегка поклонился гостям, адресовал глубокий поклон вдовствующей королеве, поцеловал мать в щеку и удалился.

Взглядом полнейшего неверия Элизабет уставилась на дверь, которая закрылась за ее мужем. Она вздохнула и пошла в спальню, на сей раз в сопровождении матери и свекрови.

– Вы ведь не поссорились с Генрихом, не так ли, дорогая? – спросила Маргрит с тревогой, так как была напугана выражением его глаз, которые стали холодными и темными как зимнее небо.

– Ссориться? С вашим сыном? Я должна заметить, что это невозможно. Если кто-нибудь обижен, сразу же становиться ясно, что Генрих – пострадавшая сторона, а ты должен просить прощения.

Маргрит закусила губу. Смеяться было нельзя, хотя Элизабет была подозрительно похожа на любую молодую жену. Маргрит не знала ничего о том, что случилось, потому что приехала, чтобы нанести визит королеве и пообедать при дворе. Да ее это и не волновало. Чтобы Генрих ни делал, управлял он женой хорошо. Те несколько ссор между молодыми супругами только способствовали их сближению. Пока Генрих не выставлял Элизабет на публичное осмеяние – а он, конечно, остерегался делать это – спор-другой не мог принести вреда.

Вдовствующая королева шептала что-то на ухо Элизабет, и девушка сердито кивнула.

– Что же сделал мой бедный Генрих, что так рассердило вас? – спросила Маргрит.

Если вдовствующая королева стояла за этой ссорой, становилось не до смеха.

– Бедный Генрих! Конечно же, ошибаюсь я, так как все, что делает Генрих, безупречно.

– Дорогая, – мягко заметила Маргрит, – я не представляю, почему меня считают глупой. Сначала Генрих обвиняет меня в том, что я уверена в его безупречности, теперь вы. Поскольку я – его мать, я – последний человек в мире, который может в это поверить. Поймите, Элизабет, Генрих вовсе не совершенство. Он – не подарок, но желает только добра; он вообще очень добр. Что же он сделал?

– Это не важно, – спокойно сказала вдовствующая королева.

– Нет, важно! – горячо возразила Элизабет, нарушая главное правило – не противоречить матери. За это ее не раз секли в детстве.

– Элизабет! – вспыхнула мать.

Королева вздрогнула, затем взяла себя в руки. Никому не позволено одергивать и упрекать ее. Если это будет необходимо, она избавит себя от присутствия матери. Но затем даже ослепленная гневом Элизабет заметила, в каком напряжении находилась старая королева. Что-то было неладно. Конечно, ей все время повторяли, что Маргрит – ее враг. Она никак не могла в это поверить. Маргрит всегда была добра. Однажды Элизабет даже подслушала, как она укоряла сына за холодное поведение. В любом случае, теперь она – жена Генриха, и Маргрит не могла навредить ей, не обидев сына. Ее собственная мать, напротив, не была столь щепетильна в отношении благополучия короля; да и моего тоже, подумала Элизабет с грустью.

Пауза болезненно затянулась, но Элизабет еще не была готова нарушить молчание. Ей нужно было время, чтобы подумать. Вполне возможно, что Маргрит хотела разобщить их, чтобы ее влияние на сына сделалось преобладающим. Но Элизабет, помня трепетную страсть Генриха, знала, что у нее есть такое оружие, которым Маргрит не обладает. В любом случае, если держать все в секрете, это будет только на руку Маргрит. Если графиня намекнет сыну об интригах… Почему ее мать жаловалась на придворных, которых выбрал Генрих? Конечно, они не добавляют веселья при дворе, будучи рассудительными и в большинстве своем пожилыми. Конечно они – сторонники Генриха. Мать сказала, что их цель – шпионить за ней. Зачем шпионить? Она не собиралась вредить своему мужу. Что бы она о нем ни думала, он будет отцом ее детей. Его трон будет их троном.

– Одну минуту, – сказала Элизабет. Она пошла к столу и вернулась со списком в руках. Наверняка, у нее уже не будет такой возможности еще раз проверить намерения Маргрит и ее матери.

– Посмотрите, мадам, – сказала она, подавая ей список назначений при дворе.

– Каждый из них – ревностный сторонник Ланкастеров. Каждый из них добился положения – раньше или позже, даже если это уже забыто, – при моем отце. Я не говорю об оскорблении, я уже привыкла к ним. Я надеялась видеть при дворе людей, которые, защищая меня и моих братьев, при дяде Ричарде попали в немилость и были доведены до нищеты.

– Элизабет, – резко сказала вдовствующая королева, – это должны решать только вы и ваш муж. Что это за жена, которая обращается за помощью к свекрови?

Маргрит отдала бы год или два своей жизни, чтобы увидеть другой список, который, наверняка, был подготовлен. Но она не посмела спросить, потому что не знала, что за игру ведет Элизабет. Это была игра: она прикинулась глупенькой, а Маргрит знала, что это не так.

– Вы поставили меня в щекотливое положение, – сказала она, смеясь, матери Элизабет. – Если я предложу свою помощь, я буду выглядеть как всюду сующая свой нос свекровь, если нет – скажут, что я высокомерно смотрю на все сквозь пальцы. Генрих – прекрасный правитель, но иногда он слишком самостоятелен в принятии решений. Элизабет, что же мне делать? Или я поговорю с ним, или не стану. Решать вам.

– Нет смысла делать ни то, ни другое. Король говорит что люди, назначенные на должности, не могут быть смещены без веской на то причины.

– О, дорогая, – вздохнула Маргрит. – Это похоже на Генриха. Возможно, вы не объяснили ему, что вы не просите сместить их, а просто кое-что поменять. Может, вы выберете более удобный момент, чем предобеденное время, когда он голодный, усталый и раздражительный…

– Я пыталась поговорить с ним утром, но он был слишком занят «важными государственными делами», так он сам сказал, вместо того, чтобы уделить жене хотя бы минутку.

– О, дорогая, – сказала Маргрит рассеянно, желая знать, что побудило Генриха поступить так глупо. По-видимому, его поведение не улучшилось. Теперь этот список будет изменен. Если вдовствующая королева и королева что-то замышляют, имена, которые они назовут после обсуждения, будут отличаться от предложенных утром. Маргрит почувствовала легкое недомогание. Неужели ее обмануло милое личико Элизабет? Бедный Генрих! Что она сделала, посадив его на трон и устроив этот брак! Она даже не предупредила его! Если здесь нет интриги, и Элизабет ведет себя как обыкновенная женщина, которая хочет управлять мужем, то зародить в Генрихе подозрение будет великим грехом. Грехом по отношению к Элизабет и роковым ударом по счастью Генриха, если король вообще может быть счастлив в браке.