Друг человечества

7

— Вы как — сначала примете ванну или будете завтракать? — спросил Вигглсвик, показываясь в дверях гостиной.

Септимус нервно провел по волосам линейкой из слоновой кости.

— Не знаю. Как вы советуете?

— Что? — гаркнул Вигглсвик.

Септимус повторил погромче.

— Если бы мне предстояло мыться в холодной воде, — презрительно фыркнул Вигглсвик, — я бы предпочел делать это на голодный желудок.

— Ну а если бы вода была теплой?

— Так как она не теплая, не стоит и раздумывать над этим.

— Боже мой! А я как раз такую люблю.

— Тогда я открою кран и уйду, — буркнул Вигглсвик.

Когда дверь за его камердинером закрылась, Септимус приложил линейку к той части сложной диаграммы, которую тщательно замеривал, и скоро так углубился в свое занятие, что забыл обо всем остальном. Было четыре часа пополудни. Незадолго до того он встал с постели и теперь сидел в пиджаке и халате у чертежного стола. Почти весь стол был занят огромным листом плотной бумаги; на свободном месте слева лежала стопка корректур и в баночке из-под варенья стояла вянущая роза; перед Септимусом лежала рукопись, содержащая множество таблиц и расчетов, в которую он время от времени заглядывал или вписывал новые цифры. В окно проникал пасмурный свет догорающего ноябрьского дня. Стул Септимуса стоял справа от окна: он всегда садился таким образом, что заслонял себе свет.

Неожиданно стало еще темнее, словно кто-то стал против окна, и это заставило Септимуса поднять голову. Снаружи за окном стоял Клем Сайфер и, усмехаясь, с любопытством смотрел на него. Септимус, как радушный хозяин, встал и распахнул окно.

— Входите.

Однако окно было слишком узким для внушительной фигуры Клема Сайфера, и он смог просунуть в него только голову и плечи.

— Как вас приветствовать: доброе утро, добрый день или добрый вечер? — спросил он, глядя на костюм Септимуса.

— По-моему, с добрым утром. Я только что встал. Вы уже завтракали? Хотите позавтракать со мной?

Он дернул за сонетку звонка у камина, и тут же раздался громкий выстрел.

— Какого черта! Что это значит? — удивился Сайфер.

— Это мое изобретение, — скромно пояснил Септимус. — Когда я дергаю за веревку, в кухне автоматически стреляет пистолет. Вигглсвик говорит, что звонков он не слышит. Что у нас на завтрак? — обратился он к вошедшему Вигглсвику.

— Треска. А ваша ванна давно уже переполнилась, и вода льется через край.

Септимус махнул ему рукой, чтобы уходил: — Пусть льется. — Потом он повернулся к Сайферу: — Будете есть треску?

— В четыре часа дня? Какой же теперь завтрак?

— Да вы входите — я накормлю вас чем угодно.

Он снова протянул руку к звонку. Но Сайфер поспешил его остановить.

— Бросьте вы это. Лучше отворите мне входную дверь, тогда я, может быть, и войду.

Через минуту Сайфер проник в комнату обычным путем, и остановился у порога, упершись руками в бока и озираясь кругом.

— Воображаю, какой бы здесь был хаос, если бы наша милая приятельница не приложила сюда свои ручки.

Поскольку воображению Септимуса были доступны только научные задачи, он ничего не смог ответить. Вместо того он придвинул стул к огню, предложил гостю сесть и подал ему ящик сигар, в котором приютились также пара компасов, несколько марок и запонка. Сайфер выбрал себе сигару и закурил, но сесть отказался.

— Вы не против, что я зашел? Я ведь вчера предупреждал, что зайду, но вы такое странное существо, что нельзя знать, в какое время удобнее вас посетить. Миссис Миддлмист говорила мне, что вы обедаете иной раз в половине пятого утра. Хэлло! Что это у вас там — изобретение?

— Да.

Сайфер нагнулся над диаграммой: — Что же это будет?

— Защитное приспособление, чтобы спасти людей от гибели при железнодорожной катастрофе. Идея его заключается в том, что каждое купе должно состоять из двух частей — внешней оболочки и внутреннего ящика, где и находятся пассажиры. Крыша поднимается автоматически. При столкновении поездов приходит в движение ряд рычагов — вот этих, крыша раскрывается, внутренний ящик поднимается кверху, и непосредственного толчка люди не ощущают. Это у меня еще не совсем закончено, — добавил он, ероша волосы: — Видите ли, плохо то, что мое приспособление может сработать просто от толчка, который происходит, когда к поезду на станции цепляют дополнительные вагоны, и пассажирам это может не понравиться.

— И даже очень, — сухо сказал Сайфер. — И притом это будет стоить довольно дорого, не правда ли?

— Как можно думать о расходах, когда речь идет о спасении человеческих жизней?

— Дикс, дружище, вам следовало бы родиться на более цивилизованной планете, чем наша грешная земля. А это что такое — корректура? Вы пишете роман?

— Нет, книгу о пушках.

— Можно полюбопытствовать?

— Конечно.

Сайфер взял уже сверстанную корректуру и прочел заглавие:

«Теоретический трактат о конструкции орудий большого калибра. Соч. Септимуса Дикса». Он просмотрел несколько страниц.

— Очень толково написано. Но, я думаю, все эти сведения есть в учебниках?

— Нет, — скромно сказал Септимус. — Все начинается там, где кончаются учебники. Орудий, которые я описываю, еще не существует.

— Откуда у вас такие познания в области артиллерии?

Септимус порылся в своей памяти:

— Одна из моих нянек была замужем за бомбардиром.

Вошел Вигглсвик с треской и посудой для завтрака! Пока Септимус ел, Сайфер курил, болтал с ним и почитывал трактат. При зажженных лампах и спущенных занавесях комната выглядела уютнее. Сайфер с комфортом расположился у огня.

— Скажите прямо: я вам не мешаю?

— Бог мой, да нет же! Я как раз подумал, как это хорошо, что вы зашли. У меня с университетских времен не бывало в гостях мужчин, да к тому же студенты обычно заходили только за тем, чтобы подразнить меня или напакостить. Так что гость, который приходит повидать меня, а не вышвырнуть в окно мои вещи, мне вдвойне приятен. Насколько я помню, — он отпил немного кофе, — в Монте-Карло мы собирались стать друзьями?

— Собирались, и я рад, что вы этого не забыли. Но я, как друг человечества вообще, иной раз довольно невнимателен к отдельным людям.

— Выпейте чего-нибудь, — предложил Септимус, набивая свою трубку.

Пистолетный выстрел извлек из кухни Вигглсвика; тот, в свою очередь, извлек из буфета виски и содовую, и новые друзья провели вечер очень мило. Перед уходом Сайфер спросил, не может ли он взять корректуру домой, чтобы прочесть на досуге.

— Полагаю, я достаточно знаком и с устройством машин, и с математикой, чтобы понять, к чему вы клоните, и мне будет интересно поближе познакомиться с вашими пушками.

— Их действие настолько разрушительно, что войны должны будут прекратиться. Но сейчас меня больше интересуют мои вагоны новой конструкции.

— Которые сделают путешествие по железной дороге настолько опасным, что железнодорожное движение станет невозможным? — пошутил Сайфер. — Ну прощайте.

После его ухода Септимус посидел еще немного в кресле, блаженно затягиваясь табачным дымом. Он немного требовал от жизни, и, странное дело, жизнь вознаграждала его за это, давая больше, чем он требовал. Сегодня Сайфер предстал перед ним в новом свете — внимательным, тактичным, лишенным эгоизма, и Септимус был доволен, что приобрел друга-мужчину. Прибавился словно еще один якорь, привязывающий его к жизни. А спустя короткое время он пойдет греться в лучах улыбки своей обожаемой прекрасной дамы и слушать болтовню своей приятельницы Эмми. Миссис Олдрив усядется с вязаньем возле лампы, и он будет держать ей шерсть, роняя клубок, а она станет бранить его, как будто он член семьи. Все это было так дорого одинокому молодому человеку с чутким и нежным сердцем; в мирной семейной обстановке согревалась и расцветала его душа. И, приходя домой, он начинал мечтать о женщине, которая как хозяйка поселилась бы в его доме и оживила его своим присутствием. Но так как эта воображаемая женщина, несмотря на все старания представить ее совсем иной, скоро принимала образ Зоры Миддлмист, Септимус гнал от себя мечты, сулившие больше горя, чем радости, и старался думать о пушках, новых вагонах и о других сенсационных изобретениях.

Его тревожило то, что он исчерпал свой счет в банке, чтобы немедленно уплатить за акции — он даже не знал хорошенько, какого именно предприятия, — купленные для него странствующим агентом. Казалось бы, все так просто: выписать на имя гг. Шарк[3] и К⁰ чек на двести фунтов и через две недели получить от них чек на две тысячи. Септимус только удивлялся, почему другие не пытаются разбогатеть таким же простым и легким путем. А может быть, те, кто ухитряется иметь большую семью с полудюжиной дочерей и автомобиль, именно так и поступают? Но когда «акула» в каких-то непонятных ему выражениях предупредила, что если он не пришлет новый чек на двести-триста фунтов, то первоначальный взнос пропадет, и когда затем эти деньги также бесследно исчезли в прожорливой акульей пасти, а банк, где держал деньги Септимус, сообщил, что его текущий счет исчерпан, он начал догадываться: видимо, те, кто позволяет себе иметь много дочек и автомобиль, добывают средства к существованию как-нибудь иначе. Эта потеря не лишила нашего героя сна — его представления о ценности денег были такими же смутными, как и понятия о воспитании грудных младенцев, — но он издавал книгу за свой счет и огорчался, что нельзя будет сразу же расплатиться с типографией.

В доме миссис Олдрив все было почти так, как он предполагал. Зора, сидя на диване, заваленном железнодорожными путеводителями и расписаниями движения океанских пароходов, советовалась с ним относительно кругосветного путешествия; миссис Олдрив учила его готовить яичницу, требуя, чтобы он в точности передал рецепт Вигглсвику, хотя Септимус и признался ей, что единственную яичницу, изготовленную Вигглсвиком, они потом употребляли в качестве ручки от кастрюли. Только Эмми не болтала; она сидела в углу, рассеянно перелистывая книгу и, по-видимому, нисколько не интересуясь общим разговором. Когда ее спрашивали, что с ней, она ссылалась на головную боль и недомогание. Лицо у нее было совсем больное, бледное, измученное, и видеть печальным это личико было необычайно грустно.

Когда миссис Олдрив ушла к себе, а Зора отправилась в свою комнату за атласом, Септимус и Эмми на минуту остались одни.

— Я так огорчен, что у вас болит голова, — сочувственно сказал ей Септимус. — Вы бы лучше легли в постель.

— Ненавижу постель! И спать не могу, — был ответ. — Не обращайте на меня внимания. Мне очень жаль, что я сегодня такая плохая собеседница. — Она поднялась со своего места. — Вам, наверно, скучно со мной? Тогда я лучше уйду, как вы советуете, — уберусь отсюда. — И Эмми стремительно метнулась к двери. Септимус перехватил ее на полдороге.

— Скажите мне, в чем дело. Тут не одна только головная боль.

— Тут ад, и дьявол, и все аггелы[4] его. И мне хочется кого-нибудь убить.

— Убейте меня, если вам от этого станет легче.

— Вы способны позволить себя убить, — сказала она уже мягче. — Вы хороший. — Эмми порывисто засмеялась и повернулась к нему. В это время из книги, которую она держала за спиной, выпало письмо. Септимус поднял его и подал ей. На письме была итальянская марка и штемпель Неаполя.

— Да, это от него, — со злостью сказала Эмми. — Целую неделю не было писем, а теперь вот извещает, что едет для поправки здоровья в Неаполь. Отпустите меня лучше, мой добрый Септимус. Я сегодня злая, нервы расстроены.

— Поговорили бы вы с Зорой.

— Боже сохрани! Она не должна знать. Она — последний человек, с которым я стала бы советоваться. Понимаете — последний!

— Боюсь, что не понимаю, — сокрушенно вздохнул Септимус.

— Она ведь ничего не знает о Мордаунте Принсе. И не надо ей знать — ни ей, ни маме. Они редко говорят о своем происхождении, но я знаю, что обе им страшно гордятся. Мамин род ведет начало еще с допотопных времен, и ее родичи смотрят свысока на Олдривов, потому что те выросли, как грибы, уже после потопа. А настоящая фамилия Принса — Гуззль, и отец его был сапожником. Мне это все равно, потому что он джентльмен, но им не все равно.

— Но вы ведь выходите за него замуж. Надо же им будет когда-нибудь узнать. Должны же они знать.

— Успеют, когда я выйду замуж. Тогда уже бесполезно будет отговаривать.

— А вам не приходило в голову, что, может быть, лучше было бы от него отказаться? — нерешительно заметил Септимус.

— Не могу я! Не могу! — вскрикнула Эмми. И залилась слезами. Потом убежала к себе, чтобы Зора не застала ее плачущей.

В подобных случаях самый бывалый мужчина может только пожать плечами и закурить папиросу. Септимус, столь же неопытный по части женщин, как новорожденное дитя, пришел в отчаяние от слез Эмми. Очевидно, нужно что-то сделать, чтобы ее утешить. Может быть, съездить в Неаполь и с помощью подкупленных полицейских доставить Мордаунта Принса обратно в Лондон? Но тут молодой человек вспомнил, что его текущий счет иссяк, и со вздохом отказался от этой блестящей мысли. Если бы только можно было посоветоваться с Зорой! Но он был связан словом: честь не позволяла ему выдать тайну Эмми, а в таких вещах Септимус был очень щепетилен. Что же он может сделать? Как ей помочь? Огонь в камине погас, и он машинально подбросил туда щипцами угля. Вернувшаяся с атласом Зора застала его задумчиво вытирающим щипцы о собственные волосы.

— Если я поеду вокруг света, — сказала Зора некоторое время спустя, когда они отыскали, наконец, на карте Южной Америки Вальпараисо, — а много ли найдется милых и образованных людей, которые сразу вам скажут, где он находится? — если я действительно поеду вокруг света, то возьму с собой и вас, и Эмми. Ей будет полезно немного попутешествовать. В последнее время у нее совсем больной вид.

— Для нее это было бы превосходно.

— И для вас тоже, Септимус, — улыбнулась Зора, лукаво взглянув на него.

— Мне всегда хорошо там, где вы.

— Я думала об Эмми, а не о себе, — засмеялась она. — Если бы вы взяли на себя заботу о ней, это и для вас было бы превосходно.

— Она и багажа своего мне не доверит, не то что себя, — в свою очередь засмеялся Септимус, совершенно не догадываясь, к чему клонит Зора. — Вы ведь не доверили бы?

— Я — другое дело. Мне, конечно, пришлось бы опекать вас обоих; но все-таки вы могли бы делать вид, что заботитесь об Эмми.

— Я готов сделать все, чтобы доставить вам удовольствие.

— В самом деле?

Они сидели за столом, разделенные атласом. Зора протянула руку и коснулась его руки. Свет лампы падал на ее волосы, превращая их в искрящееся золото. От ее обнаженной по локоть руки веяло благоуханным теплом. Прикосновение так взволновало Септимуса, что он вспыхнул весь, до корней своих торчащих в разные стороны волос. Хотел что-то сказать, но в горле у него вдруг пересохло, и язык прилип к гортани. Ему казалось, он уже с полчаса сидит так, растерянный, не находя слов, тупо глядя на сеть голубых жилок на ее руке. Септимус жаждал сказать ей, что его безумно волнует ее прикосновение, ее мерно дышащая грудь, что его любовь к ней безмерна, — и до смерти боялся, чтобы она не разгадала его тайны и не покарала за дерзость, как поступали без лишних разговоров Юнона, Диана и прочие богини, оскорбленные любовью простых смертных. В действительности молчание длилось, наверное, всего несколько секунд, потому что тотчас же он услышал ее голос:

— В самом деле? А знаете, какое самое большое удовольствие вы могли бы мне доставить? — Стать моим братом, моим настоящим братом.

Он с изумлением поднял на нее глаза.

— Вашим братом?

Она рассмеялась, весело и нетерпеливо, слегка ударила его по руке и встала. Септимус тоже поднялся.

— Вы — удивительно непонятливы! Любой другой на вашем месте давно бы догадался. Да неужели вы не видите, милый вы мой, глупенький, — она положила ему на плечи обе руки и смотрела на него с мучительно чарующей нежностью, — неужели вы не понимаете, что вам нужна жена, чтобы избавить вас от яичниц, годных только на ручки для кастрюль, и чтобы развить у вас чувство ответственности? И разве вы не видите, что Эмми всего счастливее, когда она… — о! — да неужели вы сами не видите?..

Септимус не строил для себя карточного домика иллюзий, и потому его домик не рушился. Но все же у него было такое ощущение, словно ласковые руки Зоры стали вдруг ледяными и холодом смерти сжали его сердце. Он снял их со своих плеч и поцеловал кончики ее пальцев. Это вышло у него даже галантно. Потом он отпустил руки Зоры, подошел к камину и прислонился к каминной доске. Стоявшая там маленькая собачка из китайского фарфора с треском упала на пол и разбилась.

— Ах, простите! — растерянно воскликнул он.

— Пустяки, — сказала Зора, помогая ему подбирать осколки. — Человек, который умеет так целовать руки женщины, может перебить хоть всех уродцев в этом доме.

— Вы очень снисходительны и добры. Я давно уже это говорю.

— А по-моему, я дура.

Лицо его выразило ужас. Его богиня — дура! Она весело рассмеялась.

— У вас был такой вид, как будто вы хотели сказать: «Если бы такое слово осмелился произнести мужчина, это было бы его последнее слово». Но я и в самом деле дура. Я думала, что между вами и Эмми что-то есть и что маленькое поощрение может вам помочь. Простите меня. Видите ли, — продолжала она, и ее ясные глаза затуманились, — я неясно люблю Эмми, а вас, в известном смысле, — тоже. Надо ли еще объяснять?..

Ее покаяние казалось искренним. Зора была великолепна. Конечно, она вела себя, как принцесса, — иногда чересчур смело и нескромно, порой даже совала свой носик в чужие дела: проникнутая сознанием собственного превосходства, она не обладала интуицией и чуткостью истой женщины, но зато пошлость была ей чужда и каялась она по-королевски. Руки Септимуса слегка дрожали, когда он приставлял отбитый хвостик к туловищу фарфоровой собачки. Сладко быть любимым, хотя и горько быть любимым только «в известном смысле». Даже у такого мужчины, как Септимус Дикс, есть самолюбие. На сей раз пришлось спрятать его в карман.

— Вы сделали меня очень счастливым, — промолвил он. — Вы любите меня настолько, что даже хотели бы, чтобы я женился на вашей сестре, — этого я никогда не забуду. Но я, должно быть, вовсе не способен думать о женщинах в этом смысле, — смело солгал он, что вышло у него также великолепно. — Должно быть, и у меня вместо кровяных шариков — колесики машин, и сам я — какая-то машина, а голова моя набита диаграммами.

— Вы — ребенок с удивительно нежным сердцем, — сказала Зора. — Дайте мне эти кусочки.

Она взяла их из его рук и бросила изуродованное туловище в огонь, оставив только голову и хвостик.

— Давайте поделимся. Я оставлю себе головку, вы — хвостик. Если я вам когда-нибудь очень понадоблюсь, пришлите мне этот хвостик, и я приеду к вам, где бы ни была; а если я буду нуждаться в вас, пришлю вам головку.

— И я приду к вам, даже если буду на краю света, — сказал Септимус. И ушел домой счастливый, с собачьим хвостиком в кармане.

На другое утро, часов в восемь, когда он только что забылся первым сном, его разбудили пистолетные выстрелы. Не понимая, что случилось с Вигглсвиком — спятил ли он или пытается покончить с собой таким мучительным и сложным способом, — Септимус вскочил с кровати и кинулся на лестничную площадку.

— В чем дело? Что случилось?

— Хэлло! Вы встали, наконец? — крикнул Клем Сайфер, появляясь внизу лестницы, щегольски одетый и с цветком в петлице. — Чтобы попасть к вам, — мне пришлось взломать входную дверь, а затем я попытался поднять слугу вашим способом. Можно войти?

— Пожалуйста, — пригласил Септимус, трясясь от холода. — Вы не обидитесь, если я снова лягу?

— Делайте, что хотите, только не спите, — сказал Сайфер. — Прошу извинить, если я вас обеспокоил, но нельзя было ждать. Я еду в город и не знаю, когда вернусь. А мне нужно поговорить с вами об этом.

Он уселся в ногах кровати и бросил корректуру книги о пушках прямо на одеяло, под которым проступали очертания тела Септимуса. В сером свете ноябрьского утра — шторы и занавеси, тщательно выбранные Зорой, не были подняты — Сайфер, сияющий и розовый, в блестящем шелковом цилиндре олицетворял собою рассвет делового дня, тогда как Септимус казался воплощением небрежности и лени.

— Я просидел полночи над этой проклятой штукой и полностью убедился, что вы попали в точку.

— В какую точку?

— В ту самую. Ваше изобретение — величайшее в свете, после крема Сайфера.

— Погодите, пока я разработаю мою идею вагонов нового типа.

— К черту вагоны! Господи Боже! Неужели вы сами не понимаете, что сделали? Выдумал такую штуку, которая способна совершить переворот в морском артиллерийском деле, а сам болтает чепуху о каких-то вагонах.

— Я очень рад, что книга вам понравилась.

— Хотите ее издать?

— Конечно.

— Спросите вашего издателя, сколько он возьмет отступного, чтобы передать право издания другому.

— Я издаю ее за свой счет, — пояснил Септимус и, не договорив, зевнул.

— И затем преподнесете ее в дар всем правительствам мира?

— Да. Я, пожалуй, пошлю им всем по экземпляру. Это вы хорошо придумали.

Клем Сайфер сдвинул шляпу на затылок и зашагал по комнате — от умывальника, мимо туалетного столика к шкафу и обратно.

— Ах, волк меня заешь! — воскликнул он.

— За что?

— Я считал себя благодетелем рода человеческого, но рядом с вами я — просто какой-то коршун. Неужели вам не приходило в голову, что если ваши пушки-великаны действительно таковы, как я их себе представляю, то любое правительство даст вам за право использовать вашу идею столько, сколько вы запросите?

— В самом деле? Вы думаете, на этом можно заработать две-три сотни фунтов? — спросил Септимус, смутно думая о Мордаунте Принсе, отбывшем в Неаполь, и о том, что на текущем счету у него самого нет больше денег. Тревожное выражение его лица не укрылось от Сайфера.

— А вам что, деньги нужны? — спросил он.

— Да, временно, до получения дивидендов. Я, знаете ли, попытался тут спекулировать, но боюсь, что голова у меня не приспособлена для таких дел.

— Я тоже этого боюсь, — широко осклабился Сайфер, перегибаясь через спинку кровати. — В последний раз, когда вам захочется спекулировать, посоветуйтесь прежде со мной. Разрешите мне быть вашим агентом по рекламированию этих пушек? Идет?

— Отлично! Я в восторге. И вагонов тоже. Кроме того, я изобрел мотор, который приводится в действие часовым механизмом. Заводится он при помощи маленького локомобиля. Это очень просто.

— Конечно, просто! Но я все-таки пока займусь одними пушками.

Он вынул из одного кармана чековую книжку, а из другого — авторучку.

— Я выдам вам авансом двести фунтов только за право действовать от вашего имени. Мои поверенные пришлют вам документ, очень длинный, который вы, прежде чем подписать, пошлите лучше своему поверенному, чтобы он его просмотрел. Хотя я вас не обману. Корректуру я возьму с собой. Разумеется, печатание мы приостановим. — Он уже сидел за туалетным столиком и подписывал чек.

Септимус кивнул головой и послушно взял чек, заметив только, что не понимает, за что ему дают эти деньги.

— За право помочь вам разбогатеть. До свидания. Ничего, лежите.

— Спокойной ночи, — сказал Септимус и, как только дверь закрылась за посетителем, он сунул чек под одеяло, свернулся клубочком и мгновенно заснул.