Другая Блу

Глава четвертая Камень

Впервые я пошла в школу, когда мне было около десяти лет. Джимми Экохок никогда не останавливался где-либо так надолго, чтобы можно было записаться в школу. К тому же у меня не было свидетельства о рождении, справки о прививках, даже постоянного адреса. И ему было страшно, хотя тогда я и не знала этого.

Он делал для меня все, что мог, и так, как мог. Когда я была еще маленькой, он вырезал мне несколько игрушек из кусочков дерева, оставшихся от работы. Одно из самых ранних моих воспоминаний – Джимми за работой. Меня завораживали его движения, и как дерево завивалось в стружки под стамеской. Он будто всегда знал, что получится в конце, словно мог видеть сквозь кору, как если бы само дерево направляло его, подсказывало точные движения. А когда он переставал работать, то садился рядом со мной и смотрел на незаконченную скульптуру. Долго-долго вглядывался, и мне казалось, что он мысленно продолжал вырезать и шлифовать, уйдя куда-то в свой мир, куда мне уже было не попасть. Джимми зарабатывал на жизнь, продавая свои скульптуры в магазины для туристов и даже галереи классом повыше, где выставлялись картины местных художников и традиционное творчество региона. У него были неплохие отношения с владельцами магазинов по всей западной части США, и мы обычно ездили от одного к другому, пусть с трудом, но живя на деньги от продажи его работ. Не то чтобы их было много. Но у нас всегда была еда, тепло, и я не помню никаких серьезных огорчений.

Другой жизни я не знала, так что и одинокой себя не чувствовала. А так как я росла в тишине, то и не считала нужным чем-то заполнять свободное время, когда оставалась одна. Бывало, что Джимми уходил на несколько часов, если ему нужна была передышка от навязанных ему родительских обязанностей. Но он всегда возвращался. До того дня.

Мы жили в основном в штатах с теплым климатом, в Аризоне, Неваде, Южной Юте и Калифорнии. Так просто было легче. Но в тот день было ужасно жарко. Джимми ушел рано утром, сказав только, что вернется позже. Он пошел пешком, оставив пикап жариться на солнце за трейлером. У нас был пес по кличке Айкас, на языке индейцев пауни – «черепаха». Айкас был медлительным, слепым и большую часть времени просто спал, так что имя ему подходило. Айкас должен был пойти с Джимми тем утром, и это меня расстроило и взволновало. Обычно нас обоих оставляли дома, да и Айкас не хотел никуда идти. Джимми пришлось звать его дважды. Я пыталась как-то отвлечься, чем-то себя занять, насколько это было возможно. Но способов у десяти-одиннадцатилетней девочки не так и много, так как ни видеоигр, ни кабельного телевидения у нас не было, и поговорить или поиграть мне было тоже не с кем. Зато я могла вырезать по дереву, тем более что Джимми разрешал мне брать его инструменты.

Поэтому все утро я шлифовала изогнутую ветку, которую превратила во что-то вроде извивающейся змеи. Джимми сказал, что даже смог бы ее продать, так хорошо у меня получилось. Это была моя первая работа, и я прилежно трудилась под рваным навесом, протянутым от двери трейлера метра на три, дающим благословенный тенек в эту сорокаградусную жару. Мы разбили лагерь недалеко от городка Маунт-Чарлстон у подножия одноименной горы, к западу от Лас-Вегаса. Джимми нужно было горное красное дерево для работы – такое низкорослое вечнозеленое растение, но отнюдь не того насыщенного цвета, которого ждешь, судя по описанию. Его древесина была красно-коричневого цвета и очень твердой, но Джимми почти всегда вырезал свои скульптуры из твердых сортов.

День тянулся очень медленно. К одиночеству я привыкла, но в тот день мне было страшно. Уже стемнело, а Джимми так и не вернулся. Я открыла пачку пюре из фасоли по-мексикански, разогрела ее на маленькой печке в трейлере и намазала на тортильи, которые мы испекли накануне. Пришлось заставить себя поесть, потому что это было хоть какое-то занятие, но я только плакала и глотала еду большими кусками, потому что нос был заложен, и я не могла дышать и жевать одновременно.

Джимми уже как-то раз уходил на всю ночь. Он вернулся домой странным, натыкался на все, упал на кровать и проспал весь день. Я думала, что он болен, и делала ему холодные примочки для головы, но он отмахивался от меня, говорил, что здоров, просто пьян. Что это значит, я не знала, и спросила, когда он наконец проснулся. Он выглядел смущенным, извинился, сказал, что алкоголь делает мужчин отвратительными, а женщин – доступными.

Я долго об этом размышляла.

– А женщины могут тоже становиться отвратительными? – вдруг спросила я.

– Чего? – недоуменно проворчал он.

– Алкоголь. Ты сказал, что он делает мужчин отвратительными, а женщин – доступными. Женщины тоже могут становиться отвратительными?

Я не знала, что значит «доступный», но знала, что значит вести себя отвратительно, и мне было любопытно, были ли у моей мамы проблемы с алкоголем.

– Конечно, отвратительными и доступными, – кивнул Джимми.

Меня эта мысль успокоила. Раньше я думала, что мама бросила нас с Джимми потому, что я сделала что-то не так. Может, слишком громко плакала или хотела чего-то, а она не могла мне этого дать. Но, может, она просто много пила и поэтому оставила меня. Тогда виной всему был алкоголь, не я.

Той ночью я уснула, но спала урывками, прислушиваясь даже в дреме, стараясь не плакать, убеждая себя, что это все опять из-за алкоголя, хотя сама не верила. Следующим утром меня разбудила жара, которая сочилась в трейлер, вытаскивая меня из снов, где я наконец не была одна. Я вскочила, нацепила шлепанцы и, спотыкаясь, вышла под ослепляющее солнце. Пробежала вокруг лагеря, ища хоть какой-то знак, что Джимми вернулся, пока я спала.

– Джимми! – кричала я. – Джимми!

Я знала, что он не вернулся, но продолжала звать его, чтобы утешить себя, искала в самых странных местах, где его и быть не могло. Приглушенный жалобный вой заставил меня с ликованием броситься на звук, ведь я думала, что увижу Джимми и Айкаса на той же тропе, по которой они ушли накануне. Но там был только Айкас, прихрамывающий, с низко опущенной головой и высунутым языком, который едва не касался земли. И никаких следов Джимми. Я подбежала к нему и подхватила на руки, сквозь слезы благодаря за то, что он вернулся. Для маленькой меня Айкас был довольно тяжелым, и под его весом я немного покачнулась, но отпускать не собиралась. Неуклюже устроив пса в тени тента, я побежала за его миской, расплескивая, налила ему теплой воды. В ответ на мои уговоры он поднял голову и попытался лакать лежа, но сделал только пару глотков, а не пил с удовольствием, как должен был бы после такого путешествия. Он попытался приподняться, но не мог заставить себя снова встать. Я попробовала поддержать его, когда он снова потянулся к воде.

– Где Джимми, Айкас? – спрашивала я.

Он задрожал и упал обратно на землю. Скорбно посмотрел на меня и закрыл подернутые дымкой глаза. Он то жалобно повизгивал, то замолкал. Несколько раз за тот день я думала, что Айкас умер. Он лежал так неподвижно, что мне приходилось подходить и проверять, дышит ли он. Мне не удавалось его поднять, он не хотел ни есть, ни пить.

Я ждала еще два дня. Еда еще оставалась, мы с Джимми жили экономно и, бывало, неделями не заезжали в магазин за продуктами, но вот вода в баке почти закончилась. Переезжали мы часто, а в этом месте пробыли неделю еще до исчезновения Джимми. Оставаться дольше было нельзя, нужно было помочь Айкасу. Он ел чуть ли не по крошечке, пил тоже немного, но часто впадал в забытье, а когда был в сознании, тихонько скулил, будто знал что-то и не мог сказать. На третий день утром я подняла его и устроила в пикапе. Потом забралась за руль, до упора подвинув сиденье вперед. Джимми я оставила записку на столике походной кухни, чтобы если он вернется, то не думал, что я сбежала вместе с его инструментами. В лагере оставлять их я не решилась. Если кто-то будет проходить мимо, замок на двери его не остановит, а если заберут инструменты, то прощай резьба по дереву. А без нее не будет и еды.

В пепельнице лежал чек на двадцать долларов, огромная куча денег для ребенка. Пикап водить я умела, но, едва доставая до руля, поверх него уже ничего различить не могла. Поэтому я схватила подушку со скамейки, которую раскладывала на ночь вместо кровати. Так сиденье оказалось достаточно высоко, чтобы мне было видно дорогу. Как только я выехала из нашего укромного каньона, несколько раз чуть не врезалась в проезжающие машины. Мой водительский опыт не включал в себя вождение среди других машин. Я не знала, куда еду, но решила, что кто-нибудь мне поможет, если я остановлюсь у какой-нибудь станции заправки и скажу, что наша собака заболела, а папа пропал.

У меня получалось вести пикап ровно, по прямой, но как только вдоль дороги стали попадаться дома, я заметила красно-синюю сирену в зеркале заднего вида. Что было делать? Я продолжала ехать. Попробовала надавить на газ сильнее, думая, что смогу разогнаться и оторваться от них. Но педаль заедало, и пикап начало трясти, так же, как и когда Джимми пытался заставить его ехать быстрее. Тогда я притормозила, подумав, может, теперь они меня объедут. Поэтому притормозила еще сильнее, но полицейская машина пристроилась прямо за мной. Мужчина за рулем выглядел сердитым и махал мне, будто говоря подвинуться. Я съехала к обочине и остановилась. Еще одна машина с мигающей сиреной примчалась с противоположной стороны. Я закричала, теперь точно уверенная, что зря остановилась. Айкас даже не пошевелился, но я все равно погладила его, успокаивая:

– Все хорошо, маленький, все в порядке. Я просто ребенок. Не думаю, что меня посадят в тюрьму. – В этом я не была так уж уверена, но все равно сказала. Незачем было волновать Айкаса.

Дверь с моей стороны рывком распахнули. Передо мной стоял полицейский, который остервенело махал тогда, требуя остановиться. Он стоял, широко расставив ноги и руки, из-за чего казался очень большим и очень страшным.

– Здрасте, – нервно улыбнулась я. С Джимми обычно работало.

– Вы должны выйти из машины, мисс.

Мускулы офицера виднелись даже из-под рукавов рубашки, у него было красивое мужественное лицо, песочные волосы разделены пробором и аккуратно зачесаны назад.

– Я бы не хотела оставлять свою собаку, мистер, – ответила я, не двинувшись с места. – Незнакомцев он кусает. А вы – незнакомый человек. Мне бы не хотелось, чтобы вас съели.

Айкас выглядел как мешок с фасолью с собачьей головой, свешивающийся с сиденья. К сожалению, никто никого есть не собирался. Я разочарованно потыкала его:

– Айкас?

Полицейский посмотрел сначала на меня, потом на Айкаса, потом снова на меня.

– Думаю, со мной все будет в порядке. Пожалуйста, выйдите из машины, мисс.

– Что вы со мной сделаете? – спросила я, глядя на него. – Вы даже не спросили у меня права.

Я знала, что, по идее, должны делать полицейские. Джимми остановили где-то год назад, потому что у пикапа была разбита фара, и полицейский первым делом спросил у него права.

– Сколько тебе лет, девочка? – вздохнул офицер.

– Уже могу водить машину… скорее всего, – сказала я, стараясь говорить убедительно.

Еще один полицейский присоединился к первому, выйдя из пассажирской двери. Он был высоким и очень худым, с лысиной на макушке. Солнце отражалось от нее, как от стекла, и я отвернулась, моргая. Так я объяснила себе, почему глаза у меня болели и слезились.

– Плейтс и Вин говорят, что машина принадлежит Джимми Экохоку.

При упоминании Джимми мое сердце затрепыхалось, а боль в глазах усилилась. Скопившаяся влага начала стекать по щекам. Я ее вытерла и постаралась притвориться, что это из-за жары.

– Боже, ну и жара! Только посмотрите на меня, один пот.

– Как тебя зовут? – У тощего офицера был на удивление низкий голос, совсем не сочетающийся с его внешностью. Почти как у лягушки.

– Блу, – ответила я, быстро теряя силы храбриться.

– Блу?

– Да, Блу… Экохок, – пробормотала я. У меня начали дрожать губы.

– Хорошо, эм, Блу. Твой папа знает, что ты взяла его пикап?

– Я не могу его найти.

Полицейские переглянулись, потом снова посмотрели на меня.

– Что ты хочешь сказать?

– Я не могу его найти, – сердито повторила я. – Мы разбили лагерь, он сказал, что вернется. Айкас вернулся, а он – нет. Его уже нет много дней, Айкас очень болен, вода в баке почти закончилась, и я очень боюсь, что он не вернется.

– Айкас – это собака, да? – уточнил светловолосый мускулистый полицейский, указывая на Айкаса, который даже глаз не открыл.

– Да, – прошептала я, отчаянно стараясь не заплакать. То, что я сказала это вслух, превращало слова в ужасную реальность. Джимми не вернулся. Он пропал. Что же случится со мной? Я была ребенком. И ничего не могла поделать с тем, что за себя беспокоилась так же сильно, как и за Джимми.

Они уговорили меня выйти из машины, но в последнюю минуту я вспомнила о сумке с инструментами. Я побежала назад и вытащила ее из-за водительского кресла. Она была очень тяжелой, и мне пришлось тащить ее за собой. Мускулистый полицейский подхватил Айкаса с пассажирского сиденья и, нахмурившись, оглядел его. Потом взглянул на меня, будто собираясь что-то сказать, передумал и мягко положил собаку в патрульную машину.

– Что за… – тощий полицейский, которого, как я узнала, звали Иззард – похоже на ящерицу, – попробовал поднять сумку, но ошибся относительно ее веса.

– Что у тебя там?

– Инструменты, – коротко ответила я. – И я их не оставлю.

– Ла-а-адно, – протянул он, поворачиваясь к другому полицейскому за поддержкой.

– Ну хватит, Из. Просто положи их рядом с собакой-убийцей.

Они оба рассмеялись, будто это была очень забавная шутка. Я остановилась и уставилась на них, переводя взгляд с одного на другого, вздернув подбородок, предлагая им продолжить смеяться, если посмеют. Странно, но они замолчали, и Иззард положил инструменты рядом с Айкасом.

Я ехала на переднем сиденье вместе с мистером Мускулистым, которого звали офицер Боулс, а офицер Иззард ехал за нами. Офицер Боулс передал кому-то сообщение по радио, назвав номера машины и еще какие-то цифры, которых я не поняла. Очевидно, это было кодовым названием вопроса: «Что мне делать с этим сумасшедшим ребенком?»

Я показала им дорогу к лагерю, по прямой в сторону холмов. Боясь не вспомнить дорогу назад, после каньона я не сворачивала ни влево, ни вправо. Но никакого чудесного возвращения Джимми не произошло. Моя записка лежала на столе там же, где я ее оставила.

В конце концов они вызвали поисковой отряд. Меня это устраивало, значит, они будут его искать, и первые несколько дней я жила с надеждой. Они попросили меня описать папу. Я сказала, что он был не такой высокий, как Иззард, но, наверное, немного выше офицера Боулса, только не такой толстый. Офицер Иззард посчитал забавным, что я назвала офицера Боулса толстым. Мы с офицером Боулсом не обратили на него внимания. Я сказала, что у папы были черные с проседью волосы, и он всегда заплетал их в две косички. Когда я напомнила им, что его зовут Джимми, и попросила найти его, я замолчала, боясь расплакаться. Джимми никогда не плакал, и я не буду.

Они правда его искали. Искали целую неделю. Меня оставили в доме, где было еще шесть детей. Родители были милыми, и я впервые попробовала пиццу. Три воскресенья подряд я ходила в церковь и пела песни о парне по имени Иисус, и мне даже нравилось. Я спросила даму, которая руководила пением, знает ли она песни Уилли Нельсона. Она не знала. Наверное, и хорошо. Если бы мы начали петь его песни, я бы еще сильнее затосковала по Джимми. Меня определили в дом к приемной семье, что-то вроде приюта для детей, которым больше некуда идти. Как и мне. Мне больше некуда было идти. Со мной разговаривал социальный работник, пытаясь понять, кто я. Тогда я не знала, что Джимми – не мой отец. Он не успел объяснить мне этого. Очевидно, для них было загадкой, кто я.

– Можешь рассказать мне про маму? – спрашивал социальный работник. Вопрос звучал мягко, но меня было не провести: никакой просьбы тут не было, я была обязана ответить.

– Она умерла. – Это я знала.

– Ты помнишь, как ее звали?

Я как-то спросила Джимми, как звали мою маму. Он сказал, что не знает, что я звала ее «мама», как и большинство детишек двух лет. Звучало странно, но я была доверчивым ребенком, и мне в голову не приходило сомневаться в его словах. У Джимми был маленький черно-белый телевизор с двумя торчащими антеннами, и я смотрела по нему передачи местных станций. Это и был мой контакт с внешним миром: «Улица Сезам», «Артур», «Антиквар». Сути отношений между мужчиной и женщиной я не понимала, про детей тоже ничего не знала. Детей высиживали, приносили аисты, их покупали в больницах. И я знать не знала, что если папа не знает имя мамы, то это уже слишком странно.

– Я звала ее «мама».

Женщина прищурилась, ее лицо приобрело неприятное выражение.

– Ты знаешь, что я не это имею в виду. Конечно, твой папа знал ее имя и наверняка говорил тебе.

– Нет, не говорил. Он плохо ее знал. Она просто оставила меня с ним однажды и исчезла. Потом она умерла.

– Так они никогда не были женаты?

– Нет.

– Почему ты зовешь отца по имени, а не «папой»?

– Не знаю. Думаю, что он не совсем был папой. Иногда я звала его так. Но обычно он был просто Джимми.

– Ты знакома со своей тетей?

– У меня есть тетя?

– Шерил Шиверс, ее адрес указан в деле твоего отца, она его сводная сестра.

– Шерил? – В голове шевельнулись воспоминания. Квартира. Мы там были пару раз, никогда не останавливаясь надолго. Обычно я ждала в машине. Единственный раз, когда я видела Шерил, был во время болезни. Джимми волновался и привез меня к ней. Она дала мне какие-то лекарства… антибиотики, так она сказала.

– Я ее плохо знаю, – сообщила я.

Женщина вздохнула и отложила ручку. Провела пальцами по волосам. Ей стоило бы уже остановиться, ее прическа распушилась, еще чуть-чуть – и встанет дыбом. Я едва не предложила заплести ей косу – у меня хорошо получалось. Но не думаю, что она бы разрешила, так что я промолчала.

– Ни свидетельства о рождении, ни справки о прививках, ни документов из школы… И что мне с этим делать? Еще один Моисей в корзинке, честное слово[3]. – Женщина бормотала себе под нос, прямо как Джимми, когда составлял список покупок.

Я сказала ей, что у Джимми была семья в резервации в Оклахоме, но про меня они ничего не знали. И я оказалась права. Социальные службы нашли их, они ничего не знали о ребенке Джимми и не хотели иметь со мной дела. Меня это устраивало. Оклахома была слишком далеко, а мне нужно было быть рядом, когда они найдут Джимми. Полицейские допросили Шерил. Она потом сказал мне, что они ее долго «мурыжили». Шерил жила в Боулдер-Сити, не так далеко от приемной семьи, где я находилась. Удивительно, но она согласилась взять меня к себе. Ее фамилия была не Экохок, а Шиверс, но вряд ли это имело значение. Она вообще не была похожа на Джимми. Ее кожа была не такой коричневый, и она красила волосы, чтобы быть блондинкой. Макияжа она носила так много, что сложно было понять, как она выглядит под всеми этими слоями. Когда я впервые увидела ее, то прищурилась, пытаясь разглядеть «настоящую Шерил». Джимми меня научил так смотреть на дерево, представляя что-то необыкновенное под потрескавшейся корой. Грустно об этом говорить, но с деревом было проще. Полицейские позволили мне сохранить инструменты Джимми, но они забрали Айкаса в приют для животных. Они сказали, что там его осмотрит врач, но я боялась, что Айкасу уже не помочь, он слишком сильно пострадал. Я тоже чувствовала себя разбитой на кусочки, но никто этого не видел.