Другое утро

Глава 10

Притормозили на узкой одноэтажной, местами прикрытой покоробившимся асфальтом улице небольшого городка. Ира успела прочитать на указателе при въезде «Бабкино». Где-то она слышала про Бабкино. Где? Как только они освободились от надоевшей за долгую дорогу автомобильной тесноты, с крылечка выкрашенного голубой краской деревянного дома один за другим посыпались люди – дети, старики, молодежь. Все толкались, говорили наперебой и всхлипывали. Аксенова обступили со всех сторон, и возгласы, доносившиеся из этой кучи-малы, выбили почву у нее из-под ног. «Ну, братан, совсем ты нас забыл», «Здравствуй, сыночек», «Саня, Саня приехал».

Про Бабкино она слышала от Аксенова. Он привез ее к своим родственникам. Как говорится, предупреждать надо…

Рядом с ней вне кучи-малы, образовавшейся вокруг Аксенова, стояла девушка в белом гипюровом платье, с цветком в длинных распущенных волосах. Невеста. Действительно очень молоденькая. Тоже, наверное, родственница. Невеста, по-видимому, боялась помять платье или справедливо считала, что ей не место в общей куче, ей полагается отдельное внимание. Ира переминалась с ноги на ногу не столько оттого, что хотелось размяться после машины, сколько от неловкости и страха. Пора бы уже научиться избегать глупых положений, но ведь нет, приперлась к чужим людям на семейное торжество в качестве неизвестно кого при их сыне, который имеет вполне живую и законную жену. Приперлась и стоит теперь как идиотка с этим вычурным букетом в белых лентах, приготовившись поздравлять неизвестно от чьего имени неизвестно чью родню. А если, ну если допустить, что это не так, то почему в самый трудный момент, когда ей самое время выглядывать из-за его спины и смущенно опускать ресницы перед изучающими взглядами его родителей, он просто про нее забыл?

Ира надулась и расстроилась, чувствуя, что не сумела, как говорит Ленка, «удержать лицо». Но увидела, что невеста надута и расстроена не меньше ее, и такой детской, такой простодушной выглядела эта обида на круглом личике девчонки в свадебном платье, что Ира не выдержала и улыбнулась:

– А вы та самая виновница торжества, о которой всю дорогу только и было разговоров?

Разговоров никаких не было, Аксенов не удосужился и имени назвать этой самой виновницы торжества, но ведь и ежу понятно: девчонке нужно, чтобы в такой день все думали только о ней.

– Поздравляю! – Ира протянула букет невесте. – Вы самая красивая невеста, которую я когда-либо видела.

По всем правилам свадебного действа девчонка должна была бы зардеться, залюбоваться букетом невиданной красоты, смущенно пробормотать «спасибо». Но вместо этого она одной рукой небрежно схватила цветы словно банный веник, а другой, довольно больно, Ирин локоть и крикнула зычно, совсем не по-невестински:

– Мама, это Ира!

Наверное, это у них семейное – хватать за руку так, что кости трещат, только и успела подумать Ира, и толпа, окружавшая Аксенова, переметнулась к ней.

Каждый что-то говорил о себе, о Саньке (до Иры не сразу дошло, что это об Аксенове), друг о друге, о свадьбе. Каждый жал ей руку, а то и норовил облобызать, как приземистая тетка в цветастом платье, которая так стиснула Иру в своих потных объятиях, что она едва не задохнулась. Кроме того, красавица невеста по-прежнему мертвой хваткой держалась за ее локоть, а какие-то малолетки весьма непочтительно висли на ее майке, которая вот-вот грозила треснуть по шву. Сплошная карусель, в которой невозможно запомнить лиц и имен и понять, кто есть кто, закружила Иру, и ей оставалось лишь беспомощно озираться в поисках Аксенова. Должен же когда-нибудь вспомнить, что приехал не один, что она тут впервые, что ей нужно все объяснить, показать, подстраховать, наконец…

– Да отойдите вы, затискали человека совсем!

Полная круглолицая женщина в белой блузке, заколотой на груди брошкой, освободила Иру из плена, но сразу же сама завладела ее рукой и повела за собой. Теперь Ира не сомневалась в том, что хватать мертвой хваткой за руку – семейная аксеновская привычка. Так же как в том, что женщина в белой блузке – Аксенову мать. Эта женщина все делала точно так же неторопливо и основательно, как и он, – смотрела, говорила, поворачивала голову, шла. Вернее, он все делал точно как она, хотя внешне был совсем на нее не похож – худой, с четкими и резкими, точно вырубленными из твердой породы, чертами узкого лица.

– Вот. – Мать Аксенова распахнула перед Ирой дверь на, крошечную боковую веранду, где рядом с одиноким широким топчаном уже стояла ее сумка. – Вообще-то тут Василий у нас обитается, но Саня тоже сюда просится, когда приезжает. Так что располагайтесь, тут почти всегда тенек, хорошо.

На веранде действительно было хорошо. Прохладно, сумеречно, пахло земляной сыростью, нагретой травой и утюгом от голубого пикейного одеяла. Распахнутые малютки окошки затянуты сеткой от комаров и занавешены веселым ситчиком. На стене напротив топчана расположилась целая библиотека из старых собраний сочинений и энциклопедий. Все, что нужно, в душный ленивый летний день. И все это было бы здорово, если бы Аксенов сам привел ее на любимую веранду, а не бросил на произвол судьбы и этой неизвестной женщины, с которой они стоят друг напротив друга и не знают, о чем говорить. А может быть, матери Аксенова совсем не нравится присутствие Иры в ее доме, вон она как ревниво и тревожно осматривает свои владения. Чтобы справиться с неловкостью, Ира подошла к полке и присмотрелась к книгам. Карамзин, Толстой, Гумилев, Соловьев, Ленин, Ключевский, Сталин, Пикуль… Странная подборка. На средней полке лежал открытый блокнот в твердой обложке.

«…мы должны быть готовы к тому, что расчленители России попытаются провести свой враждебный и нелепый опыт даже и в постбольшевистском хаосе, обманно выдавая его за высшее торжество „свободы“, „демократии“ и „федерализма“ – российским народам и племенам на погибель, авантюристам, жаждущим политической карьеры, на „процветание“, врагам России – на торжество». И.А. Ильин, 1948 год", – ведомая привычкой читать все, что попадается на глаза, прочла Ира запись в блокноте. Твердый, каллиграфический почерк, очень похожий на почерк отца.

– Это все Вася. Читает день и ночь и все пишет, пишет, а потом Саньке отдает. Говорит, может. Сане что пригодится, ему, мол, некогда читать. Я ему – у Саньки и без тебя хлопот полно, народу-то сколько за ним, как подумаешь, аж в сердце вступает. Только Васька не слушает, все равно пишет и брату отсылает. Пьет он, бессемейный, нету у него другого утешения. Саня вроде не сердится. Может, оно и ничего? – увидев ее интерес к блокноту, пояснила женщина.

– Конечно, ничего, – не в силах оторваться от давно забытого и словно всплывшего из прошлого, почти один в один отцовского почерка, машинально заверила Ира. И точно так же, как этот Вася, отец сидел по ночам на кухне, отхлебывал водку из маскировочной чайной кружки и вчитывался то в Ленина, а то в Маркса, то и вовсе в Чехова или журнал «Политическое самообразование». Все хотел что-то понять. Ира не знает, что именно, слишком мала была. Знает только, что он окончательно спился и умер, наверное, так и не найдя ответа на свой самый главный вопрос.

– А этот, ну коренастый такой, что с вами приехал, с каким-то приборчиком тут ходил и в доме все оглядел, а теперь на двор подался. А второй от Саньки не отходит, – уже смелее сообщила мать Аксенова Ире. А потом сделала неожиданный вывод:

– Ты мне скажи, только честно, его что, убить могут или это так у вас там положено?

– Да нет, что вы, никто его не хочет убить, – наконец-то оторвалась от блокнота Ира и поспешила успокоить женщину. – Просто ему так положено. На всякий случай. От хулиганов.

И улыбнулась. Правда, улыбка получилась не слишком убедительной, потому что Ира и сама впервые задумалась о том, почему Петрович так настойчив и бдителен.

Но тревога и страх за дорогого человека – штука заразная, этой заразе только дай волю, живо превратится в хроническое заболевание.

– Просто Алексей Петрович настоящий профессионал. Привык делать свою работу честно, – еще раз улыбнулась Ира.

Ире показалось, что мать Аксенова ей не особенно поверила, но улыбку ее перехватила, и это означало, что они друг друга поняли.

– Это он из-за тебя на Ольгину свадьбу собрался приехать. Ясно, хочется ему женой похвастаться, – выдала свою обиду мать. – А так и раз в год не всегда приедет. Понятно, конечно, дела. Но в Москве-то часто бывает, мог бы иной раз заехать. Говорит, некогда, да к себе зовет.

– Мы не женаты, – покраснев, призналась Ира. – Мы и знакомы совсем недавно. Я думала…

– Понятно, не женаты, – рассудила женщина. – С Наташкой-то до сих пор не развелся. Уж сколько лет прошло, как он на комбинат уехал, а она в Москве осталась, а до сих пор не развелись. А теперь ищи ее свищи.

Уж года три по заграницам мотается – не то по пустыням каким-то лазает, не то по джунглям. Зверей изучает.

А детей нету…

Ира невольно улыбнулась. Вот, оказывается, почему Аксенов так осуждал женские командировки. Понятно, откуда ветер дует… Только почему Наташа? Она все время слышала о какой-то Маргарите.

– А у тебя детишки-то есть? Привозила б к нам на лето. У нас тут озеро рядом, лес, чего лето в Москве сидеть?

– Нет. – Ира сглотнула комок, подступивший к горлу. – Была дочка, но умерла совсем маленькой.

Каждый раз, когда ей приходилось признаваться в своей беде, она со страхом ждала проявлений жалости, круто замешенных на любопытстве. Надо же? А как?

Где? Почему? Какой ужас!

Но мать Аксенова не стала охать и ахать, взмахивать руками и выспрашивать подробности. Она подвела итог четко и ясно:

– Ну так будут. А то сама приезжай. Ягоды у нас полно. Молочко настоящее, не порошковое.

– Мы приедем, – пообещала Ира за себя и за того парня. – На следующее лето обязательно приедем.

– Вот и хорошо, – благодарно откликнулась женщина. – А то без тебя он и не приехал бы. Ольга-то рада. Все ныла и ныла: «Ма, приедет Саня ко мне на свадьбу, ма, приедет Саня ко мне на свадьбу?» Она Саньку-то и не знает почти, она когда родилась, он в армию только что ушел. А потом уж дома не жил. Хотя раньше почаще приезжал, возился с ней и с Сережкой. Они у меня по парам – Вася с Санькой выросли, потом Ольга с Сережкой, а Антон так, посередке, ни туда ни сюда.

– Пять детей? – невольно вырвалось у Иры.

– Пять, – призналась мать Аксенова и почему-то смутилась. – Ольга с Сережкой у нас поскребыши, двойняшки. Не похожи, а двойняшки. Все говорили: куда ты их плодишь?.. Так если б внуки были, а то Васька, оболтус этот, так и не женился. Все книжки читает да к бутылке прикладывается… А у тебя братья-сестры есть?

Мать с отцом?

– Отец умер. Уже давно. Мама замуж вышла, сейчас в Подмосковье живет. А братьев и сестер нет. Даже двоюродных.

– Ну вот! – обрадовалась женщина. – А теперь вон сколько будет. И родных, и двоюродных. У нас родни много.

– Много есть, лишних нет, – засмеялась Ира. – Это бабушка моя так говорила, когда у соседей по коммуналке ходила стулья для гостей занимать.

Мать Аксенова тоже засмеялась и сказала:

– Вот и я пойду так говорить, а то там тарелок не хватит. Нужно к Мартыновым идти. Засиделась я с тобой, девка. Скоро уже гости начнут собираться. Хозяйничай тут. Выход прямо в палисадник, там душ летний и туалет. Пегаса не бойся, он хоть и вредный, рычит как черт, но сегодня привязан коротко.

Она неторопливой аксеновской походкой вышла с веранды, прикрыла за собой дверь, но заглянула опять:

– А то не сиди тут одна. Приходи на подмогу. Саньку все одно не дождешься, они с Василием теперь надолго разговоры свои затеяли.

– Ага. Сейчас приду, – кивнула Ира и бросилась приводить себя в божеский вид с такой поспешностью, словно большая аксеновская семья и впрямь без нее не собрала бы на стол. Да, так и не дождалась она в своей жизни ни решительного признания, ни официального предложения, ни свадьбы с кольцами. Прямиком, без всяких невестиных привилегий, оказалась в женах. Иди, сноха, на стол помогай собирать. Если б знала, хоть платье бы купила, а то ходи теперь, как дурочка, на свадьбе сестры мужа в майке и джинсах…

***

К накрытым разнокалиберными скатертями длинным столам во дворе аксеновского дома подтягивались гости, сдержанно, важно здоровались, точно жили не в соседних домах и виделись несколько раз на дню, а были представителями заморского государства. И через каких-то пару часов после приезда Ира узнала об Аксеновых не только то, что их сын не удосужился ей рассказать, но и кое-что из того, чего он и сам не знал. Она узнала, что мать Аксенова зовут Зоей Васильевной, потому что женщина в цветастом платье окликала ее то Зойкой, то Васильной.

Она узнала, что женщина в цветастом платье – тетя Муся, мать жениха, живет через два дома от Аксеновых и очень довольна женитьбой сына, потому что ее Димка все никак за ум не берется, а занимается невесть чем. Она узнала, что Зоя Васильевна по той же причине, а еще потому, что жить молодые собрались у сватьи, не очень довольна замужеством дочери. От самой невесты, ходившей за Ирой по пятам, она узнала, что в Димку еще со школы влюблялись все окрестные девчонки и Оле выходить за него боязно, но уж очень хочется. Еще она узнала рецепт знаменитого яблочного вина, которое Николай Александрович, отец Аксенова, делал «без единой дрожжинки, без единой сахаринки». Она даже узнала, в каком углу погреба прячется от «непутевого Васьки» страховочная бутыль этого самого вина. Она узнала, что Сережка, Олин двойняшка, самый младший сын, приехал на каникулы из военного училища «худющий как жердина». Она узнала, что Маша, жена Антона, среднего, после рождения второй девчонки две недели лежала пластом и ее мать ходила к отцу Георгию, Машиному однокашнику, молоденькому настоятелю только-только возрожденного здешнего монастыря, чтоб он отмолил дочку. Еще она узнала, что картошка в этом году не уродится, а запасные вилки нужно искать в старом буфете на самой верхней полке.

– А… Здравствуйте, гости дорогие, садитесь, пожалуйста! – сьерничала она, широким жестом приглашая Аксенова и Василия, когда они все же соизволили явиться к столу. Аксенов и его старший брат уже где-то понемногу «приняли». Только по Василию этого было практически не видно, он сдержанно кивнул Ире: «Здрасьте» – и тихонько пристроился на самом дальнем конце длинной лавки. А вот Аксенов блестел глазами и явно находился в благодушном и любвеобильном состоянии человека, который выпил «в самый раз». Впрочем, оба брата Ириного ерничества не заметили, а восприняли как должное ее хозяйничанье за столом.

Аксенов занял место рядом со своей невесткой Машей, которая жутко смутилась и не могла выдавить из себя ни слова, потому что видела брата мужа не больше двух раз, да и воспринимать в таком качестве его не могла. По возрасту он скорее годился ей в отцы. Но веселый Аксенов и этого не замечал и неумело, но упрямо заигрывал с женой брата и своей шестимесячной племянницей. На Иру он даже не посмотрел, не спросил, понравилось ли ей тут, познакомилась ли с родными, поговорила ли с матерью, и вообще вел себя так, словно они женаты по крайней мере лет десять и все давно ясно. Что ж, придется отвечать тем же, решила Ира, обсыпала зеленью последнее блюдо с салатом и обосновалась поближе к молодым, между отцом Аксенова и младшим братом Сережей.

Скучать ей не пришлось. Сережа, действительно очень худой, ну прямо-таки кожа да кости, восемнадцатилетний курсант, увлеченно рассказывал ей о каких-то артиллерийских орудиях со странными названиями «Гвоздика», «Акация», «Гиацинт».

– А «Василек» – это автоматический миномет, – говорил он и внимательно смотрел, не упустила ли Ира из его рассказа какой-нибудь особенно важной детали.

Мать жениха, подкладывая ей в тарелку то колбаску, то салатик, то холодец, непременно интересовалась: «А говядина у вас почем? А масло? А картошка?» Ира с недавних пор продукты покупала в ближайшем к дому супермаркете, где все было подороже, зато удобно и без очередей, поэтому, чтобы ответить дотошной сватье, ей приходилось подсчитывать в уме, сбрасывая с цены процентов десять – двадцать.

Но женщина все равно охала, ахала и шумно вздыхала. Ира устала от ее вздохов, вынужденных арифметических упражнений и непонятных Сережиных терминов. Поэтому, когда Николай Александрович выбрал ее наперсницей своих дум и перебил всех остальных, она поначалу обрадовалась.

– Вон! – закипал он от собственных слов, показывая неопределенно вперед и вверх. – Вон, стоит. Пятый год стоймя стоит! А ты говоришь…

Ира ничего не говорила и даже не сразу поняла, что же такое стоймя стоит уже пятый год, но Николай Александрович закипал все больше, словно она с ним отчаянно спорила.

– А ты знаешь, сколько лет я в него каждое утро шел? Я в него пятьдесят три года ходил. С тринадцати годов, как в эвакуации были. А ты говоришь… Как приехали в Сибирь, станки прям на лед на озере поставили и работать, работать. Все для фронта, все для победы. Каждая гайка на счету, каждый человек у станка на вес золота. Мне Петр Игнатьич, директор наш, светлая ему память, все твердил: «Ты, Колька, – рабочий человек, себя блюди, рабочий человек всегда нужен». Чуть где недосмотришь – по рукам, по рукам. А ты говоришь… Вот так бы нынешнему, выродку этому, что себе трехэтажную домину выстроил, а завод по кирпичикам развалил, по рукам бы дать, чтоб неповадно было. Нету Сталина на негодяев этих. А ты говоришь…

– Ну, завелся… Ир, ты ему пить больше не давай, а то он устроит еще то веселье, – тоскливо заметил сидевший напротив Антон.

Но было уже поздно. К этому времени Николай Александрович выпил вполне достаточно, чтобы замечание сына принять как вызов.

– А ты, щенок, помолчал бы, когда отец говорит!

Ты кто такой? Ты, Николая Аксенова сын, кто ты такой? Паразит ты, торгаш. Палаток понаставил, жвачкой торгуешь, людям в глаза смотреть стыдно. С выродком этим спелся, в инструментальном цеху склад устроил. Ты хоть знаешь, что такое инструментальный цех? Водку они там штабелями понаставили, а завод им ни к чему. Не нужен завод. Двести лет был нужен, а теперь не нужен.

Они думают, им из Америки все привезут на блюдечке с каемочкой. Им склад подавай, чтоб было куда положить что яз Америки навезли.

– Ну и склад. А что такого? Там охрана есть, дешевле выходит. Подумаешь, инструментальный цех. Мне без разницы, – старался сохранять спокойствие Антон.

– Нет, ты на него глянь! – совсем разошелся Николай Александрович и пролил на Ирины джинсы водку. – Ты глянь, ему без разницы, паразиту! Ему без разницы, что дед и отец на свой завод жизнь положили.

– Ага, твой, как же! – добродушно хохотнул Антон. – Нашел чем гордиться, на дядю всю жизнь пахал и радуется.

– Да кто ты такой, чтоб знать, на кого я пахал! Ты оборудование под бомбами грузил? Ты к станку пальцами примерзал? Ты на ровном месте город по новой поднимал? Нет… И не потянуть тебе такое, потому что я знал, что на Родину работаю, а ты – только чтоб портки покрасивше на задницу натянуть. Хлебнете вы еще! Ох, хлебнете, дерьмократы поганые, жизнь, она об стенку долбанет.

– А ты меня ни с кем не мешай, – тихо, но верно завелся Антон, и Ире стало не по себе от его трезвого, такого же тяжелого, как у старшего брата и отца, взгляда. – Мне что демократы, что аристократы, что коммуняки, что олигархи – все едино. Лишь бы под ногами не путались и взяток поменьше брали. А то каждому дай, и все сукам мало, все мало. И пугать меня не надо. Меня и так пугают. Мало не покажется.

На последние слова Антона неожиданно отреагировал жених, до сих пор хранивший полное равнодушие к спору отца и сына.

– Че, опять? – коротко спросил он у Антона.

– Ну, – мрачно ответил тот. – И опять, и снова.

– А молчишь чего? До конца давить надо гадов этих черножопых, а то со всех щелей как тараканы лезут, – без явной злобы, как нечто само собой разумеющееся, заключил Дима, лениво ковыряя вилкой холодец. – А ты, дядь Коль, не волнуйся, все будет путем.

А вот теперь уже Ире стало действительно страшно.

Если бы Димка был пьян до одури, или выглядел недоумком, или говорил с вызовом и на нервах, это было бы еще ничего. Это можно было бы если не понять, то объяснить.

Но нет, это был молодой, лет двадцати трех, парень, очень красивый в своей белоснежной жениховской рубашке, аккуратно подстриженный, с правильными чертами лица, умным взглядом и спокойной уверенностью в каждом жесте. Ира оглянулась, ища поддержки, но Аксенова за столом не оказалось, а остальные занимались своими делами и на Димкины слова не обращали никакого внимания. Невеста болтала с подружкой, Днмкина мать собирала со стола грязные тарелки, а Николай Александрович продолжал о своем:

– А ты меня не успокаивай, ты вообще бездельник известный, моя бы воля, так я Ольку близко к тебе не подпустил. Бугай здоровый вымахал, а ни образования, ни профессии, живешь – небо коптишь.

– Зря вы так, дядь Коль, – снисходительно заметил Дмитрий. – Я, можно сказать, защитник отечества.

Во, как Серега.

– А вы Серегу и Ваську с собой не равняйте. Не вам чета. Серега по математике в школе первым был, а Васька – токарь от Бога. Даже я ему в подметки не гожусь, – гордо заявил новоиспеченный тесть.

– Ага! – хмыкнул уже подвыпивший Антон. – Серега – великий математик, спора нет. Только вот чего он сдуру в военку поперся? Нормальные люди бегут оттуда, а он по доброй воле поперся. Отправят его, как великого математика, куда-нибудь на севера, лапу с голоду сосать, как медведи. А то и в Чечню, как скотину, на убой.

– Отправят – поеду! – огрызнулся Сережка. – Не твое дело.

Но Антон младшего проигнорировал и показал на Василия, который смирно спал на другом конце стола, положив голову на руки:

– А токарь твой вон – готовенький уже. Натокарил, как всегда. Я ему двадцать раз предлагал в долю войти, так нет, блин! Водяры нажрется и книжки, блин, исторические лежит читает. Историк доморощенный.

– А ты Ваську не тронь! – стукнул по столу Николай Александрович и так резко поднялся со скамейки, что чуть-чуть не опрокинул всех на ней сидящих. И было похоже, что дело принимает серьезный оборот, потому что Антон медленно, но тоже встал, побледнел и сжал кулаки, мать Дмитрия бросилась в дом с криком «Васильна, подь сюда скорей!», а Ольга спряталась за мужа и захныкала: «Дим, скажи им, ну скажи…»

Ира никогда не видела подобных безобразных сцен, хотя ее отец пил, и пил очень крепко. У них в семье было принято выяснять отношения совсем другими способами – деланно безразличным молчанием и подчеркнутой холодной вежливостью. От бабушки вообще ничего более страшного, чем «Побойся Бога, креста на тебе нет!», нельзя было услышать. Это действовало, хотя ни бабушка, ни тем более отец и мать верующими не были. И сейчас, при виде безобразной семейной сцены, в которой отец и сын готовы были вцепиться друг другу в горло, в которой, морщась и кряхтя, пили горькую, ругались матом и угрожали расправой, она должна была встать из-за стола, разыскать Аксенова, высказать ему все, что думает о его семье, и уехать на вокзал. Или не высказать, но в любом случае уехать.

Но вместо этого она и сама схватила полную стопку водки, одним движением опрокинула ее в рот и, ощутив теплое движение спирта внутри, подперла рукой щеку и затянула «Степь да степь кругом…». Ирина бабушка пела много песен – про ямщиков, про несчастных, брошенных на дороге девиц, про родную сторонку и буйную головушку. В восемьдесят лет у нее еще был высокий, звонкий голос, и соседки часто просили: "Спойте-ка, Клавдия Михайловна, «Вечерний звон», а мама говорила: «Опять завела свою тоску!» – и уходила гулять с собакой. Из всех бабушкиных песен Ира более-менее помнила только «Степь», наверное, потому, что слова простые. А еще потому, что у нее самой ни голоса, ни даже приличного слуха не наблюдалось. Но и без особого голоса и даже без приличного слуха, веками испытанная, подспудно сидевшая глубоко внутри песня про ямщика вырвалась на свободу, набрала силу и сделала свое дело. Николай Александрович плюхнулся обратно на лавку, Антон разжал кулаки, Олечка затихла, а мать Дмитрия вернулась с полдороги к столу и низко, ровно завела второй голос.

Под этот безукоризненно красивый аккомпанемент неказистый Ирин голосок продолжал вести рассказ от имени безвестного ямщика – прощался с родителями, благословлял жену уже не по-здешнему, не по-мирски отстранение. Так пела эту песню бабушка.

«Степь» кончилась, замерла в цветочном вечернем воздухе последними нотами, а мать Дмитрия, та самая неприятная женщина, пытавшая ее о ценах на говядину, тут же, без малейшей заминки, начала новую песню. «Гляжу я небо, тай думку гадаю…» – запела она на настоящем украинском с чувственным придыханием на "г". Запела так, что от первых же звуков у Иры перехватило дыхание и защипало в носу. Песню не испортили даже вступившие на следующей фразе неуверенные мужские голоса Николая Александровича, Антона, Сергея и Димы, которые сбивались и путались в украинских словах. Все забыли о недавнем споре, пели, пили, признавались друг другу в любви, целовались, кричали «горько» и просили прощения. Ира возгордилась своей удачной миротворческой миссией и пошла на поиски Аксенова. Ей очень хотелось, чтобы он ее оценил.

Аксенова она увидела в маленьком палисаднике, в который выходила знакомая Васина боковая веранда. На скамейке, запрокинув голову на ствол березы и подогнув колени, расположилась неизвестная женщина, а Аксенов сидел рядом на корточках и что-то ей говорил. Уже почти совсем стемнело, но на парочку падал свет из окна, и Ира хорошо разглядела, что женщина – худая и бледная, одетая в полосатую ситцевую юбку и серую футболку – была невероятно красива. Точеный профиль, длинная шея, изящный изгиб заброшенной под голову руки. Хоть картину с нее пиши. Но Иру задело даже не это. Ее задело, что Аксенов сидел перед скамейкой на корточках, смотрел на женщину снизу вверх и держал ее за руку точно так, как Иру тогда, в сибирской гостинице.

Она не стала вмешиваться в их, судя по всему, интимный разговор и не стала гадать, кто такая эта женщина. Решила, что смешно ревновать человека, с которым она знакома всего ничего, с которым ее связывает одна-единственная ночь, который зачем-то притащил ее на свадьбу своей сестры, бросил на весь день среди своих родственников, чужих, не стесняющихся в выражениях пьяных людей, а сам в это время заглядывает в лицо какой-то красотке в обвисшей майке турецкого производства. Она просто повернулась и ушла обратно к свадебному веселью. Орала во весь голос песни, в которых не знала слов, доказывала кому-то необходимость хорошей детской литературы, прыгала с молодежью под какие-то дикие речевки, даже танцевала с Петровичем жгучее танго и пила исключительно водку, причем обязательно до дна. Пила, пока не забыла живописную картинку в палисаднике, а вместе с ней и все остальное…