Другое утро

Глава 12

Кладбище оказалось не просто близко, а рукой подать – до конца улицы и через луг. Когда они вышли на пересекающий наискосок высокую луговую траву проселок и увидели хвост процессии, гуськом подбиравшейся к воротам кладбища, Аксенов успокоился и сбавил шаг:

– Ну все, успели, теперь можно не спешить.

– А ты в детстве не боялся, что кладбище так близко? – заинтересовалась Ира, представив себе, что мальчишкой Аксенов наверняка бегал, по этому лугу и неизменно должен был видеть эту рощицу за забором, которая на самом деле вовсе и не рощица, а кладбище.

– Чего тут бояться? Мы в свежевырытых могилках в войнушку играли. Как окопы использовали, – удивился ее вопросу он. – Нет, ночью, конечно, страшновато.

Ночью мы туда ходили, чтоб повыпендриваться друг перед дружкой. Ну еще девчонок иногда водили: где-нибудь калитка хлопнет или ветка хрустнет, она запищит и к тебе в объятия.

– И ты водил? – строго спросила Ира.

– А что я, рыжий, что ли? – почему-то обиделся Аксенов, проведя ладонью по своей залысине, точно для того, чтобы еще раз убедится, что он не рыжий, а лысый.

Но быстро сдался. – Нет, я не водил. Некого было. Я в Таньку Тимьянову был влюблен. Безответно.

– А меня бы повел?

Аксенов возмутился:

– А я что делаю?

– Нет, это днем, это не считается, – надулась Ира.

Аксенов понял правильно. Он оглянулся на охранника, который лениво плелся сзади, справедливо полагая, что здесь его подопечному вряд ли что-нибудь угрожает, подхватил Иру и закружил:

– Но ведь это совсем не мешает мне тебя хорошенько прижать.

Ира успела заметить, что парень остановился поодаль, усердно смотрит в другую сторону, на крыши домов, и подставила губы для поцелуя.

– Знаешь, о чем я сейчас думаю? – чуть слышно спросил он, когда с подростковым беспорядочным и жадным поцелуем было покончено.

– Знаю. Ты думаешь о том, как мог столько лет без меня прожить, и еще о том, что в день той моей презентации ты мог бы быть в отъезде или просто не выходить из дома.

Аксенов был явно разочарован ее проницательностью.

– Откуда ты знаешь?

– От верблюда! – дразнилась Ира. – Господи, да об этом написано во всех без исключения любовных романах.

– А еще что там написано? – легко поддался на ее провокацию Аксенов.

– Остальное всюду по-разному. Как сложится.

С минуту шли молча. Но Ире это быстро надоело,. она просунула руку ему под локоть и легко, испытывая головокружительное удовольствие от этой легкости, призналась:

– Я узнала, что ты об этом думаешь, потому что думала о том же. Мне даже кажется, что, если бы тогда я не поехала на эту презентацию, не встретила тебя и не шла бы сейчас по этой тропинке, меня бы в данный момент времени уже не было. Не знаю как, но не было.

Глупости, да?

Она заглянула ему в глаза, ожидая опровержения своих сомнений. «Нет, не глупости, – должен был сказать он, – я и сам чувствую то же самое».

– Глупости, – строго, даже сердито, ответил он. – Глупости, потому что никаких «если бы» не бывает; а то, что мы с тобой жили поодиночке, было давно и не правда.

Поминально-свадебную процессию они догнали у могилы бабушки и деда, родителей Николая Александровича. Все столпились возле ограды, выкрашенной в голубой цвет, а Зоя Васильевна сбросила проволочное кольцо, удерживающее дверцу, и вошла внутрь. Осмотрелась, протерла белой тряпочкой овальные керамические фотографии на памятнике, шумно вздохнула и склонилась в поклоне:

– Ну, здравствуйте, мама, здравствуйте, папа.

Следом за ней, бочком, словно стесняясь, в оградку вошла мать Дмитрия, тоже поклонилась в пояс:

– День добрый, Александр Артемьич, день добрый, Антонина Петровна.

– Вот, – продолжила свою странную речь, обращенную к фотографиям, Зоя Васильевна, – породнились, значит, мы с Мусей, Олечку за Дмитрия отдали.

Муся вытянула из толпы за оградой сына и свою новоиспеченную невестку и подтолкнула их вперед, к могилке:

– Даст Бог, ладно будут жить.

Ольга и Димка постояли немного у могилы, помолчали. А потом тетя Муся вытащила из своей черной клеенчатой сумки пару тряпок, одну взяла себе, другую протянула Оле, и Оля тут же послушно принялась протирать пыльное подножие памятника.

– А ты чего стоишь? – прикрикнула тетя Муся на сына. – Возьми вон у Сережки банку да воды налей.

– Свадьбу хорошо сыграли, – продолжала свой рассказ Зоя Васильевна. – Все приехали. Сережа на каникулы приехал, и Саня приехал, не обидел сестру.

Аксенов, услышав свое имя, тоже направился за оградку, не выпуская Ириной руки.

– А это Ирочка, Сашина жена, вы ж еще ее не видали. Санька-то женился наконец, а уж как мы с Колей рады, как рады!

Ира совершенно растерялась. Если бы ей тоже дали тряпку или банку, она бы тоже что-нибудь протерла или сбегала за водой. Но тряпки ей не хватило, а за водой уже побежал Димка, поэтому Ира не придумала ничего лучше, чем промямлить несуразное и никчемное:

– Здрасьте…

Ей было жутко неловко, что она, как идиотка поздоровалась с земляным холмиком и куском камня, но все вокруг вели себя как ни в чем не бывало – протирали от пыли оградку, вкапывали в землю банку с цветами, раскладывали на столе провизию, разливали по стопкам водку, Зоя Васильевна зачем-то крошила прямо на могилку кусок пирога.

– Проходите, садитесь! – Тетя Муся зазывала к столу столпившихся снаружи, словно оградка была домом, а калитка в ней – дверью.

И, глядя на веселых аксеновских родственников, разбирающих стопки и пироги со стола, Ира подумала, что ей было бы легче, гораздо легче многое в этой жизни принимать и понимать, если бы она умела вот так приходить не на страшное чужое кладбище, а в гости к папе, бабушке, Катюшке. Приходить и вслух рассказывать о том, что нового случилось в этом мире за время их отсутствия, крошить пирожок на могильную траву и ласково гладить ладонью памятник…

На обелиске над братской могилой солдат, погибших возле города во время войны, на скромном, из беленого кирпича парапете аксеновское семейство оставило четыре конфеты, пару пирожков и букет Таниных ромашек. Оказывается, тут так принято – наряду с родными навещать и эту могилку. А тетя Муся положила еще букетик крупных садовых васильков отдельно, возле фамилии Коваленко И.В. «Это ваш родственник?» – спросила Ира.

«Нет, но папа мой погиб в конце войны, где-то в Венгрии, вот мама и ходила сюда, вроде бы как к нему. Он Коваленко, а папа наш Ковальчук, почти то же самое, и в отчестве первая буква совпадает. Теперь мамы нет, так я иногда захожу. Привыкла».

Ира многое, очень многое не понимала в этом странном городе Бабкине. Какое, к примеру, значение может иметь схожая фамилия на обелиске, если муж и отец погиб за тысячи километров отсюда? Зачем ни свет ни заря печь пироги, если потом они все равно останутся лежать на земле для кормежки птиц? Почему Николай Александрович разругался с женой по поводу того, где их должны похоронить дети – в оградке Аксеновых или рядом с матерью Зои Васильевны? И наконец, по какой причине этот городок зовется Бабкино, а не Дедкино, например, или там Теткино какое-нибудь? Что тут, бабки какие-нибудь особенные?

Долго обходили родственников Аксеновых и тети Муси, соседей и знакомых. К концу обхода Ира переполнилась вопросами и впечатлениями и от процессии отстала. Ее давило какое-то странное, непонятного происхождения беспокойство. Нет, ей не было страшно. Очень многое изменилось для нее за последние сутки, даже кладбища она бояться перестала. Напротив, если в Москве, во время обязательной ежегодной поездки на кладбище, она старалась не смотреть на чужие памятники, ежась и стесняясь, пробегала мимо, то здесь смотрела по сторонам хладнокровно, даже с некоторой долей любопытства. Но откуда это беспокойство?

Она вернулась и второй раз прошлась по той же тропинке. Стоп. Ну конечно! Стихи. Плохие стихи. С черной гранитной плиты смотрит молодой, вызывающе обаятельный парень в распахнутом пиджаке, а под портретом надпись: «Ты ушел из жизни, не простившись, и эту боль оставил навсегда». Парень был на пять лет младше Иры и похоронен год назад. Что ж, бывает, кто-то умирает молодым, ничего особенного, но плохие стихи и на кладбище режут зрение и слух. Недаром же она филологиня.

Источник беспокойства стал понятен, и Ира смело шагнула дальше. И в следующую же секунду увидела те же строчки: «Ты ушел из жизни, не простившись, и эту боль оставил навсегда». Памятник тоже был черным и тоже гранитным, но с него смотрел совсем другой парень, с умным сосредоточенным взглядом прищуренных глаз. Уже чувствуя неладное, Ира огляделась вокруг: по всему кладбищу, из-за безликих крестов и железных памятников с овальными ликами стариков и старушек, выступали глыбы черного гранита с портретами мужчин. Только мужчин, юношей, почти мальчиков. Одних мужчин. Она пробовала не поверить собственным глазам. Она кружила по извилистым тропкам вокруг разномастных оградок и читала цифры. Года рождения: пятьдесят второй, пятьдесят восьмой, еще раз пятьдесят восьмой, шестьдесят шестой, семьдесят первый, семьдесят пятый, восьмидесятый…

Кружила и смотрела, смотрела, смотрела на цифры и лица, пока не застучало гулко сердце и не подкосились ноги, заставив опуститься на первую попавшуюся лавочку.

– Иришка, ты куда пропала? Все пошли домой. А мы с Володей ищем тебя, ищем.

Аксенов. Голос непривычно тягучий от нежности. Подошел близко-близко. Обнял сзади за плечи, задышал щекотно в затылок. Она поднялась ему навстречу, трясясь крупной дрожью и громко стуча сердцем, прижалась лбом к его щеке.

– Что ты? Что? – всполошился он, отстранил от себя, заглянул в лицо. – Тебе плохо?

Она сглотнула мешавший в горле комок, протянула руку к ближайшему черному граниту, прошептала как смогла:

– Саша, что это?

Он посмотрел на портрет, прочел надпись.

– А… Это Игорь Зайцев. В параллельном классе учился. Мама говорила, в озере утонул. По пьянке.

Ира замотала головой, взмахнула неопределенно рукой. Как спросить, чтобы он понял? Она не спрашивала, кто это, она спросила, что это. Что это такое? Что же это такое?

– Господи, да что же это такое! – ахнула она и снова опустилась на лавку, так и не сумев объяснить ему, что она хочет спросить. Но он понял. Сел рядом и молча вжал ее голову в свое плечо. Ира терлась щекой о рукав его рубашки, с ужасом думала о женщинах, которые могут прижаться лишь к холодным гранитным камням, и искала этому если не оправдание, то хотя бы объяснение.

Кажется, нашла. Ну конечно. Она видела в газете фотографию целого мемориального комплекса из черного гранита – бандитское кладбище. Но это в большом городе, вроде бы в Тольятти. А здесь город маленький, вот и разбросаны могилки то тут, то там. Она обернулась, убедилась, что Володя неподалеку, стыдясь сама себя, обрадовалась, что ее Аксенов все-таки не как все, Аксенова охраняют.

– Я слышала, что в некоторых городах есть целые бандитские кладбища… – начала она, но Аксенов перебил:

– Дело не в этом. – Его голос снова зазвучал резкими металлическими нотками. – Кто-то погиб в разборках, кто-то по пьянке. Это по большому счету все равно.

– А что не все равно? – на этот раз не поняла Ира.

– Не все равно, что их дети остались сиротами. Или еще хуже – у них вообще не осталось детей. Не все равно, что без них труднее будет поднимать город и завод. Но главное, они не могли понять, зачем жили, и не знали, за что погибли. Хуже этого ничего нет.

– Да, – вздохнула Ира и еще теснее прижалась к его плечу. – Пьянство, уголовщина, конфликты эти бессмысленные, сами себя гробим. А я так испугалась, на первый взгляд кажется, что самая настоящая война идет.

– Ничего не кажется. Это самая настоящая война и есть. Со всем, что полагается, – фронтами, армиями, пропагандой, мирными жертвами, победителями и побежденными. Только выглядит это не совсем привычно, а по сути все то же самое. Вот говорят про меня, что я у себя в городе забаррикадировался, кредиты брать не желаю, в большую политику идти не хочу. Лапоть, дескать, Аксенов, дурак. Дальше собственного носа не видит. А я потому и забаррикадировался, что плацдарм держу. Все, что я могу сейчас сделать, – свой плацдарм удерживать и расширять, пока вокруг разваливают и разворовывают, а главное – в душу плюют. Каждому из нас рано или поздно придется встать по ту или иную сторону баррикад, каждому достанется свой плацдарм.

– Только твой плацдарм в отличие от других приносит неплохие дивиденды за счет экспорта, – съязвила Ира, вспомнив свои хождения по мукам малого бизнеса и далекую, еще ох какую далекую перспективу избавления от ненавистных долгов.

– Обязательно. Иначе мне его не удержать! – отрезал Аксенов, поджал губы, затвердел скулами и отодвинулся от нее, ушел на главную аллею. Обиделся. Она смотрела, как он, засунув руки в карманы и вытянув вперед худую шею, шагал по аллее, и чувство щемящей слезливой нежности накрыло ее с головой. Она увидела в значительном и умном директоре огромного комбината Александре Николаевиче Аксенове обычного мальчика.

Как мальчику Саше Аксенову необходимо было ощущение опасности в игрушечной «войнушке», так и Александру Николаевичу Аксенову необходимо ощущение, что он не просто льет сталь, а удерживает перед лицом врага некий плацдарм. А она-то, глупая, перечит ему, язвит, вместо того чтобы сказать: «Ты на свете всех храбрее, спору нет». Но пока она готовила слова восхищения его трудной миссией, Аксенов вернулся совсем другим, тихим и умиленным.

– Ну вот, а мама мне не сказала, что Борис Иммануилович уже два года как умер.

– Какой Борис Иммануилович?

– Да классный наш. – Аксенов кивнул в сторону рядов памятников, стоявших не боком, как все, а лицом к главной аллее. – Вон там, на еврейском кладбище во втором ряду. Он у нас еще три года математику вел.

Поэтому математику я не знал совсем, в институт готовиться по новой пришлось, от начала до конца.

– Хочешь списать свое незнание математики на происки сионистов? Очень удобно, главное – оправдывает любую лень, – опять не выдержала и хмыкнула Ира.

– Не ерничай! – одернул он. – Происки сионизма тут ни при чем. Просто Борис Иммануилович ничего не умел с нас потребовать. Мы делали на уроках что хотели – и на головах стояли, и книжки в открытую читали, и болтали сколько заблагорассудится, а он ничего не мог с нами поделать. Только подойдет, по голове погладит и попросит: «Сашенька, будь хорошим мальчиком». Ну, мы, само собой, пользовались вовсю, уроки не учили совсем, сбегали из школы по мере надобности, на контрольных сдавали пустые тетрадки, а потом в тот же день у него из шкафа выкрадывали и списывали у тех, кого хотя бы родители заставляли математику учить. Это даже добротой трудно назвать, какая-то патология. Я только когда постарше стал, понял, откуда у него это.

– Откуда?

– Он во время войны студентом педагогического в Ленинграде был, работал в специальной бригаде, которая по квартирам ходила и подбирала умирающих или уже умерших. А оставались-то в основном дети. Родители последние куски от себя отрывали, чтобы хоть ребенок выжил, вот ребенок и сидел в холодной пустой квартире, не зная что делать, когда родные умирали. Борис Иммануилович рассказывал, что им для таких случаев сахар выдавали. Кладут ребенку кусочек сахара в рот – и скорей в больницу. Рассказывал, как девочку одну нашел, давал ей сахар, а она все равно хлеба просила. Не донес он ее до больницы, умерла по дороге. Наверное, после этого он таким стал. Не мог детей воспитывать, учить, в узде держать, только любовался на нас да радовался, что живы и сыты. Утешал, защищал нас перед директорами, перед родителями, больных всегда навещал. Ему кроме того, что мы живы и здоровы, ничего не надо было, он нас всякими любил – и хорошими и плохими. Такие люди очень редко встречаются.

Аксенов замолчал, поднял с земли прут и начертил на утоптанном месте возле лавочки окружность, еще одну внутри ее, и еще одну внутри. Как матрешки. Потом вспомнил что-то еще, улыбнулся и сказал:

– Ты будешь смеяться, но я до десятого класса думал, что еврей – это ругательство, а не национальность.

Нет, проходили, конечно, в школе что-то про Израиль, но это было далеко и непонятно и не имело к нам отношения. Когда в десятом классе я увидел у одного парня комсомольский билет, в котором было написано черным по белому: «Национальность – еврей», так просто онемел. Это для меня было все равно что если бы там написали: «Гад», или «Дурак», или что-нибудь еще в этом роде. Представляешь?

То, как легко, без злобы и возмущения, он рассказывал о такой ужасающе непроходимой ограниченности и дремучести, Иру ошарашило не меньше, чем когда-то Аксенова «пятая графа» в чьем-то комсомольском билете.

Умилительный мальчик Аксенов исчез, словно его и не было никогда.

– А почему, собственно, я должна над этим смеяться? Что тут смешного? – вспылила она. – Может быть, и над тем, что твой отец и твой брат вчера чуть-чуть не подрались, тоже нужно смеяться?

– Ну не подрались же… – философски заметил Аксенов.

– Ага, я до сих пор удивляюсь, как до этого не дошло. Причем оба такое говорили! Такое! Кошмар! Николай Александрович кричал на собственного сына, что все торгаши – сволочи, нет на них Сталина, а то бы всех построил, а если надо, пересажал, что Россию демократы развалили, и все в том же духе. Вроде порядочный человек, на заводе работал, а я думала, что на такое только выжившие из ума бывшие энкавэдэшники способны. И Антон тоже не лучше, посылает всех подряд подальше и говорит, что ему все по фигу. Зато Дмитрий ваш хорош!

Просто Аника-воин. Ты бы слышал, как он сказал: «До конца давить надо гадов этих черножопых». А Антон хоть бы что. Как будто так и надо. И хоть бы кто-нибудь возмутился, хоть бы один нормальный человек нашелся!

– Но ты же нормальный человек, что ж ты не нашлась, не просветила их насчет правового государства и общечеловеческих ценностей? – тихо спросил Аксенов, не прекращая рисовать свои круги. Но потом все-таки оторвался от своего занятия и добавил:

– Как будто мы не люди и тысячу лет до этого не человеческими, а звериными ценностями жили.

– Испугалась я. Очень. А тебя поблизости не было, – надавила на жалость и сочувствие Ира.

Но Аксенов ее не пожалел, а, напротив, напугал еще больше:

– Вот и правильно, что испугалась. Вот и молодец, что не полезла туда, где ни черта не понимаешь, потому что они правы.

– Все? – проиронизировала над его очевидной нелогичностью она.

– Все, – с тем же пугающим хладнокровием, что вчера Димка, ответил он. – Отец прав, потому что его лишили будущего. Антон прав, потому что его лишили прошлого. А не подрались они потому, что и прошлое, и настоящее, и будущее у них одно на двоих, даже если они этого не понимают. Одно на всех. Даже если мы все пока еще этого не понимаем.

– Лишили, говоришь? – кипятилась Ира. – Очень .удобно на чужого дядю все сваливать. Что же мы за люди такие? Чуть что плохо – кто-нибудь виноват, но только не мы сами. Собственного прошлого, настоящего и будущего и то мы не по собственной глупости лишились, а нас, видите ли, лишили! Так можно и Димку оправдать за его пещерную ненависть.

– Можно и Димку оправдать. Ему выбора не оставили – либо защищайся как можешь, либо тебе башку открутят и скажут, что так по закону полагается. Тебе же не придет в голову народ, проигравший войну, назвать глупым и никчемным. Да, побеждены, да, враг оказался сильнее, но ведь это не навсегда!

– Ага, вот и до врагов добрались. Ты что же, серьезно веришь в каких-то злоумышленников, которые спят и видят разваленную Россию? Это же детский сад какой-то думать, что где-нибудь в бункере сидят глубоко законспирированные дяди и строят планы, как добить Россию.

Вот уж от тебя не ожидала такого бреда!

– А я от тебя, извини, конечно, глупости такой не ожидал. Как с луны свалилась. Враги ей, видите ли, удивительны, а то, что нас откровенно грабят, что используют в качестве сточной канавы своих зеленых бумажек, чтоб их перегретая экономика не лопнула, что стариков унизили, детей оболванили, а остальных за быдло держат, ей не удивительно.

– Значит, враги во всем виноваты?

– Ну мы же не унтер-офицерская вдова, чтоб самим себя сечь. Мы все-таки целый народ. Большой, иногда инертный, больше, чем нужно, терпеливый, но народ, который у себя дома. И вся наша проблема заключается только в том, чтобы поставить на место зарвавшихся гостей и жить так, как сами хотим, понимаешь, сами.

– Но ведь эта дорожка может далеко завести, к фашизму, например.

– А ты меня «измами» не пугай. Фашизм, коммунизм, капитализм, демократия – это все слова и ничего больше. Я инженер и «измов» этих не понимаю. Только реальность. А в реальности существуем мы с тобой, и сидим мы с тобой на этой лавке, и вот эта земля у нас под ногами, в которой наши предки лежат. И хоть убей, не могу я понять, почему мне должно быть стыдно, что я русский.

– Но ты же сам только что рассказывал, как думал, что еврей – это ругательство. Каково это было твоему Борису Иммануиловичу? Хотя бы за это тебе должно быть стыдно.

– Ничего я никому не должен. А Борису Иммануиловичу это детей любить не мешало. И его за это весь город любил и уважал. Он и на демонстрациях поэтому не шел со всеми, а стоял на тротуаре и смотрел, а его ученики, которых за сорок лет чуть ли не полгорода набралось, обязательно к нему подходили, поздравляли, благодарили, вспоминали. Да и так не забывали его, что ни день, кто-нибудь заглянет, и никому не мешало, что он еврей. А вот то, что я русский и не желаю по их так называемым демократическим законам жить, сейчас мешает. Очень мешает.

– Да нет, Саша, ты не понимаешь… – Ира заговорила мягко, даже ласково, погладила Аксенова по щеке.

Он устал. Ну конечно, он очень устал. Его надо успокоить и пожалеть. Он придет в себя и поймет, что нес полный бред.

– Это ты не понимаешь! – дернулся он из-под ее руки. Ей померещилось на секунду, что его тонкие губы сложились в брезгливую гримасу. – Сидите у себя за Кольцевой, с жиру беситесь. А все, что за пределами Кольцевой, – для вас только доходная вотчина, заселенная быдлом, дешевой рабсилой.

Ира почувствовала себя ребенком, которому подарили на день рождения совсем не ту игрушку, о которой он мечтал целый год. И не просто мечтал, а был уверен, что вожделенное чудо уже дома, рядом с ним, припрятано родителями где-нибудь в дальнем углу шкафа до главного дня в году. Как у ребенка, волей-неволей обнимающего дареного мягкого мишку, у Иры разбежались мысли, запершило в горле и защипало в носу. Ни слова не сказав Аксенову, она встала со скамейки и медленно направилась по аллее к выходу.

– Ты чего, обиделась? – догнал ее Аксенов и пошел рядом.

– Нет. Не обиделась. Все нормально, – бесцветным голосом ответила она.

– Ну прости, я не хотел тебя обидеть. Погорячился.

Ты поймешь. Обязательно. Это такие простые, естественные вещи, но до них не так-то просто дойти. Вон Васька выписки из книг делает, кого уже только не прочел, чтоб понять. Это… Ну вот как раньше: все сидели на партсобрании, слушали о перевыполнении плана и повышении уровня жизни, а сами прекрасно видели, что план этот наполовину на бумаге, а в магазинах очереди по три километра и из-за любой ерунды нужно унижаться, но думали, что так и должно быть, надеялись, что все устаканится.

То же самое и сейчас. По большому счету ничего не изменилось. Только теперь мы слушаем про демократию, про свободу, про то, что у каждого все в своих руках.

Наслушаемся и думаем: «Если меня лично гаишник обдирает почем зря и управы на него нет, если я не могу заработать на прокорм семье потому, что не желаю по головам ходить, если меня тошнит от нынешнего телевидения и нечего почитать для души, так это я один такой идиот, лох, неудачник, тряпка. А раз так, значит, я должен корить себя за дурость и мечтать о Канарах, пялясь в экран, либо включаться в игру по заданным правилам и топтать всех, кто путается под ногами». Но ведь это не правда. Понимаешь, это не правда. Просто нас ставят перед выбором – либо быдло, либо сволочь. А выбор этот ненастоящий, ложный, его специально придумали и навязывают, навязывают, навязывают. Настоящий выбор совсем в другом – либо ты по совести живешь и находишь силы оставаться самим собой на своей земле, в своей стране, либо ты и быдло и сволочь в одном лице. Вот и все.

Очень просто. Понимаешь?

Он говорил всю дорогу до дома, сбивчиво, многословно, так непохоже на прежнего степенного и молчаливого Аксенова. Но до Иры не доходил смысл его слов. Она зависла в том состоянии бездумья и искусственного равнодушия к окружающему, которое отделяет известие о переменах от решений и действий в новой обстановке.

Во дворе Аксеновых собирали к обеду. Если бы он был прежним Аксеновым, пусть не слишком внимательным и не особенно деликатным, но понятным, Ира бы без замешки включилась в эту радостную предобеденную суету большой семьи. Ответила бы Зое Васильевне на вопрос «Ты как думаешь, хлеба хватит или еще подрезать?», усадила на колени пятилетнюю Дашку и рассказала ей сказку, выслушала сетования Николая Александровича на новые времена, познакомилась поближе с загадочным пьяницей и книгочеем Васей. Но…

– Ира, обедать сейчас будем! – крикнула Зоя Васильевна, увидев их во дворе.

Но Аксенов мертвой хваткой вцепился в Ирино запястье и чуть ли не протащил ее мимо матери, процедив мимоходом: «Мы сейчас». На Васиной веранде он плотно закрыл дверь и отпустил наконец-то ее руку. Она тряхнула затекшей кистью, осталась стоять возле двери и сказала:

– Нас обедать ждут.

Аксенов подошел к ней вплотную, облокотился локтями о стену, так что она не могла избежать его взгляда.

– Почему ты такая? Что я не так сказал? – не столько спросил, сколько потребовал ответа он.

– Ничего, – без всякой интонации ответила она.

– Но я же прав, неужели ты не понимаешь?

– Конечно, ты всегда прав, – как эхо отозвалась она.

– Послушай, я вовсе не чудовище, каким ты меня вообразила. Ты это поймешь. Обязательно поймешь. Вот приедем в Москву, я на неделю в командировку, а ты пока вещи соберешь, закончишь свои дела, и вместе уедем в город. Там сама все поймешь.

– Нет, – быстро возразила она.

Он оторвался от стены, лег на топчан, закинув руки под голову, помолчал немного и совсем другим, чуть хриплым и принужденным голосом спросил:

– Почему?

– Потому что ты женат, – без запинки высказала она старую версию.

– Глупости! – разозлился он, взмахнул руками, сел на топчане и снова стал сверлить ее своим неподъемным взглядом. – Ты прекрасно знаешь, что говоришь глупости. Мы с Натальей уже лет пять не виделись, я отослал ей туда бумаги на развод подписать, сказали, что так можно.

– Ты мне об этом не говорил.

– Я тебе много о чем не говорил. Вот переедешь ко мне, тогда и будем разговаривать. Нормальные муж и жена не живут отдельно. Почему я должен приходить в пустую квартиру, если у меня есть жена?

Кто бы сказал ей год назад, что найдется мужчина, вполне положительный, как говорится, без материальных проблем и вредных привычек, который будет настаивать на браке, а она будет испытывать лишь тупое разочарование, ни за что бы не поверила. Ни за что. Она ли не кусала локти, когда поняла, что развелась с Андреем по своей, только по своей вине? Она ли не мечтала все эти годы только о том, чтобы встретился человек, с которым ей не страшно будет снова родить ребенка? И вот, пожалуйста, получай. Когда она нашла в себе силы не ждать милостей от природы, а взяла судьбу в собственные руки, появляется он и оказывается, что все это – ерунда, сущие пустяки по сравнению со значительностью его дел, и надо все бросать, ехать в чужой город, чтобы сидеть там в четырех стенах, дожидаясь, когда он, усталый, но до-" вольный, доберется до дома и рухнет спать. Это похоже на розыгрыш. Простенький розыгрыш, которыми так любит забавляться судьба, – ты получишь все что хочешь, но тогда, когда тебе это уже не особенно и нужно, и уж наверняка не в том виде, в котором ждала.

– А почему я должна жить в чужом городе, если у меня есть своя Москва и своя работа? – не осталась в долгу она и бесстрашно встретила его взгляд.

– Ладно, – поморщился он. – Переезжай пока в Бобровку, а там посмотрим.

– А твоя Маргарита будет следить, вовремя ли мне меняют постельное белье?

– Обязательно, – поджал губы Аксенов, что не предвещало ничего хорошего. – Во-первых, в Бобровке у нас представительская гостиница и за порядок там отвечает она. А во-вторых, она не моя Маргарита, а моя ближайшая помощница и для тебя Маргарита Сергеевна.

– Ой-ой-ой! Маргарита Сергеевна! Знаю я ваши так называемые представительские гостиницы и ваших так называемых помощниц! – выпалила Ира и тут же об этом пожалела, но ведь слово – не воробей…

Аксенов тяжело поднялся с тахты, подошел к ней, и Ира ясно увидела, как он сжал кулаки характерным движением человека, старающегося не дать рукам воли.

– Если. Ты. Еще. Хоть раз…

Но Ира не дослушала, что будет, если она еще хоть раз, потому что разревелась от страха, от обиды, а главное, от стыда, мучительного стыда, что, сама не зная как, дошла до самой пошлой и самой унизительной завистливой и охальной ревности к человеку, с которым он делает одно дело и которого, судя по всему, очень уважает. По себе судила. По себе с Максимом… Ее слезы произвели на Аксенова магическое действие, у него задрожал подбородок, и в глазах мелькнула такая боль, что Ира с великим усилием, но все же довольно быстро справилась со всхлипываниями и потоком слез.

Поняла, что для него это – слишком.

– Ладно, – неожиданно резко закруглился он и взялся за ручку двери. – Нас обедать ждут.

– Нет, стой! – поспешно крикнула она. Нельзя, чтобы так все оставалось. Нужно чем-то закончить этот разговор, на чем-то остановиться, неужели он этого не понимает? Неужели он может вот так уйти?

Он оглянулся, напряженный, взвинченный, недовольный, что она продолжает эту сцену.

– Я… А я с Таней сегодня утром познакомилась, – нашла нейтральную тему Ира, оторвалась от стены. – Мне она очень понравилась. Она тебе рассказала про свою дочку?

– Да нет, мы больше школу вспоминали. А что? – Он так явно обрадовался перемене ее тона, что Ира оторвалась наконец от злополучной стены и, как несколько минут назад он, легла на топчан, закинув руку за голову.

Его взгляд послушно скользнул следом за ее вздернувшейся от этого движения грудью, и она не стала расспрашивать дальше о Тане. Сама разберется. Потом. А сейчас они одни. Неизвестно, когда и где они будут одни в следующий раз. И будут ли вообще.

– Да нет. Ничего. Просто так, – улыбнулась она.

Улыбнулась так, чтобы он понял: и разговор о Тане, и ее красиво лежащая рука – всего лишь простенькие уловки с целью его удержать. Он понял. Вернулся как миленький. И сразу же полез к ней под майку, к той самой вздернувшейся груди.

– А нас обедать ждут, – напомнила Ира.

– Подождут, – буркнул он.

– А знаешь что? – не отставала она.

– Не знаю, – процедил он, недовольный, что она отвлекает его от столь важного занятия.

– Ты будешь приезжать в Москву когда сможешь, а я буду ждать и скучать. Очень-очень скучать.