Единственная наследница

Глава 1

Когда Мария Мартелли встретила Немезио, ей было восемнадцать лет, и она сразу безумно влюбилась в него. Она была красивая брюнетка, и массу своих черных, как вороново крыло, волос, блестящих и вьющихся, носила, распустив по плечам. Красота Марии была типично ломбардской: большие светло-карие глаза с миндалевидным разрезом, высокие скулы, прямой властный нос, но при этом мягко очерченные губы и кожа цвета меда с молоком. Мария сознавала, что она привлекательна, и гордилась этим.

Ломбардия всегда была проходным двором для Европы – в течение веков римляне и галлы смешивались здесь со множеством варварских племен. Из этого смешения произошел народ Ломбардии, а Мария, и в плохом, и в хорошем, была плоть от плоти его. Она была ломбардка во всем: в гордой поступи, в строптивости и неуступчивости характера, в решительности слов и поступков, но и в стыдливости чувств. Ее любимое число было «два», мир для нее был всегда разделен надвое: добро и зло, красота и уродство, богатство и бедность, свои и чужие, Север и Юг. Когда она узнала, что Немезио Милькович, славянин по происхождению, родился в Эмилии, она сказала: «Я люблю тебя, хоть ты и чужак. По ту сторону По все чужаки».

Мария родилась в 1920 году, когда на бастионах Порта Венеция в Милане открылась первая оптовая ярмарка, и это случайное совпадение казалось ей знаком судьбы. Отца она никогда не знала: он был сбит автомобилем, когда, стоя на тротуаре перед домом, читал газету. Машину занесло на повороте, и она налетела на него, отбросив к стене, как кеглю. Вера Каяти, его жена и будущая мать Марии, пыталась вместе с соседями спасти его, но было уже поздно. Он перешел от жизни к смерти внезапно, даже не заметив как. Вере только и осталось, что закрыть ему глаза, в которых застыло удивление по поводу этого случая, которого он, при всей своей сметливости, никак не мог предвидеть.

Водитель автомобиля, элегантный синьор, был страшно расстроен случившимся, он сообщил вдове свою фамилию и адрес, обещал ей выплатить большую компенсацию, но больше Вера его никогда не видела. Его адвокаты замяли это дело; наезд был сочтен непреднамеренным, и он отделался лишь судебными издержками, не выплатив вдове ни гроша.

У матери Марии был особый талант гладить дамское белье, и это умение спасло ее от нищеты, а девочку от сиротского приюта. Соседки в доме на корсо Верчелли первое время помогали ей, присматривая за малышкой, а потом, когда пошла слава о ее мастерстве, Вера не нуждалась больше и в этом. Многие знатные дамы и даже две балерины из театра Ла Скала отдавали ей гладить свои костюмы и белье.

А Вере эта работа так нравилась, что она даже не чувствовала усталости: похвалы клиентов ей льстили, а хорошая плата побуждала к особой старательности. Возможно, поэтому она больше не вышла замуж и откладывала каждый грош: она хотела, чтобы ее дочь имела лучшую жизнь, чем была у нее самой, чтобы она не знала нужды, если что-нибудь случится вдруг с матерью.

Дочь она воспитывала в строгости, но поскольку о работе в гладильной та и слышать не хотела, мать устроила ее ученицей в шикарный шляпный магазин на виа Торино. Стройной, не по годам высокой, Марии нравилось шагать по улицам, разнося картонные коробки заказчицам. А ее чудесные волосы цвета воронова крыла неизменно восхищали прохожих. Ей это больше нравилось, чем торчать весь день в мастерской, подметая обрезки фетра и тесьмы, которые все время кучами скапливались на полу. На улице она развлекалась, разглядывая дома, витрины, прохожих; в мастерской же было все одно – собирать бусинки, если швея случайно опрокинет коробку с ними.

Когда в 1938 году Мария познакомилась с Немезио Мильковичем, она готовилась стать настоящей модисткой: для этого ей понадобилось бы еще два-три года. Это был хороший выбор: мода на шляпки распространялась по Европе, как пожар, и дамские журналы уделяли им много внимания. Она была вполне современной девушкой и больше всего любила читать чувствительные новеллы и романы с продолжением. Воинственное лицо фашистской Италии, в обрамлении ликторских пучков и свастики, не исключало в те годы сентиментальности, а в литературе и кино – сюжетов, уводящих далеко от действительности.

Каждый день, шагая от виа Торино до корсо Верчелли, Мария чувствовала на себе восхищенные взгляды молодых людей, которые оборачивались ей вслед: ее красота не оставалась незамеченной. Сама же она не заигрывала ни с кем, отчасти потому, что была робка и сдержанна, но, главное, потому что боялась матери, которая наставила бы ей синяков, если бы узнала, что она хоть словом перебросилась с незнакомым мужчиной. Вера шла на всякие жертвы, и ей удалось скопить приличную сумму, чтобы обеспечить дочери достойную партию. Но вне всякого сомнения было то, что мужа для дочери выберет она сама; парень должен быть молодым, из хорошей семьи, серьезным, положительным, работящим.

Однажды летним вечером за корсо Верчелли, на площади, запертой с одной стороны кварталами старых домов, а с другой каналом Навильо, появилась труппа акробатов, которые представляли публике разнообразные аттракционы. Тут были знаменитая акробатка Надина Надетте, известная своими шумными успехами в Париже, великий факир турок Мустафа Али, который изрыгал огонь из горящего зева и глотал лезвия, очаровательная волшебница Фатима, королева Востока, со своими дрессированными питонами, негр Кочис, ужас черных народов, который пожирал курицу с перьями и со всеми ее потрохами, и, наконец, Немезио Милькович, или Урсус, выросший в горах Сербии и готовый помериться в поединке с любым, кто выйдет против него на ковер.

В тот вечер мать Марии, победив свою обычную бережливость, решила, что они с дочерью могут позволить себе потратить по пятьдесят чентезимо на то, чтобы полюбоваться зрелищем, о котором кричали все афиши в округе. Заняв места на расшатанной скамейке в первом ряду, обе как завороженные следили за каждым номером с изумлением и наивностью людей из народа, которым достаточно подобия экзотики, чтобы прийти в неподдельный восторг.

И вот наконец на арене появился сам Урсус, человек, выросший среди диких гор Сербии. Мария, которая ожидала, что он будет похож то ли на Кинг-Конга, то ли на снежного человека, была удивлена, увидя перед собой молодого человека, красивого и стройного, больше похожего на гимнаста, чем на тяжеловеса. Это был блондин с зелеными смеющимися глазами, широкими крутыми плечами, стройными бедрами, длинными ногами и с узкой талией, стянутой блестящим поясом.

Мария взглянула на него и замерла. Он был прекрасен, как ангел.

– Прошу уважаемую публику простить меня, – начал он чистым и звучным голосом, – за мой иностранный акцент. Это оттого, что я вырос в Сербии. – Он нажимал на букву «с», укорачивал «о» и ужасно спотыкался на «дзете», но акцент его выдавал скорее романскую речь, нежели славянское происхождение. Мария же видела только берега По и Изонцо: ее мир вмещался между Порта Венеция, Порта Тичинезе, Порта Лодовика и Порта Вольта. И поэтому ей было все равно, какой акцент у юноши – славянский или сербохорватский, главное, что он был не миланский.

– Благодаря моему дару и упорному труду, – продолжал атлет, прекрасный, как ангел, – странствуя по городам и странам, мне удалось изучить способы психодинамического воздействия на организм, с тем чтобы освободить свое тело от законов гравитации. Любезные синьоры, прекрасные синьоры, очаровательная синьорина, – сказал он, обращаясь прямо к Марии, которая вспыхнула, как огонь, – в результате этих многолетних тренировок я, Немезио Милькович, или Урсус, в состоянии высвободить магнетизм, заложенный в нас Природой, и отразить нападение любого самого сильного человека на свете.

Эти слова, половину которых Мария не поняла, легкие, как летний ночной воздух, что разносит по городу нежный запах липы, ласкали ее слух сильнее любого захватывающего диалога из романа.

– Ну, хватит тараторить, ты, трещотка! – Огромный мужчина, почти что великан, поднялся где-то в заднем ряду и, прокладывая себе дорогу среди тесно сидящих зрителей, двинулся к арене, на которой разворачивалось зрелище. – Сейчас ты у меня высвободишь свой магнетизм при помощи вот этого инструмента, – показал он свой могучий кулак, тяжелый, как наковальня.

Урсус поклонился иронично-легко, как Арлекин или Пульчинелла, и пригласил его жестом.

– У меня есть основания полагать, – насмешливо возразил он, – что синьор хочет помериться своим центнером чистой свинины против мегалитических фантасмагорий мускульных метаморфоз.

Противник посинел от гнева.

– Эй ты, полуженщина! – воскликнул он, приближаясь к цирковому кругу и снимая пиджак. – Куда бы ты хотел упасть?

– В поле зрения, в наваждение, – парировал тот, устремив свои зеленые глаза на Марию, которая буквально приросла к месту от изумления, – и в сокровеннейшие чувства самой приятной и обаятельной девушки в мире.

– Сейчас я тебе покажу чувства, – взревел великан и, широко размахнувшись, скорее отбросил, чем ударил юношу, заставив его перекувырнуться в воздухе.

Но, не успев еще приземлиться, Немезио Милькович, или Урсус, вскочил, как пружинная игрушка, на ноги и отвесил публике еще один поклон.

– Меня ударили предательски, – улыбаясь с извиняющимся видом, объяснил он. – Еще рано открывать счет.

– Погоди, сейчас я тебя успокою, шут! – Великан с торжествующим видом огляделся вокруг, неумолимо надвигаясь на юношу.

– Мои уста, синьоры, не знают лжи, – продекламировал Немезио напыщенно. – Эта прекрасная девушка в первом ряду тому свидетель, – продолжал он, привлекая к Марии всеобщее внимание, – мой языческий взгляд, похищенный ее божественной красотой, не заметил лапу этого неотесанного грубияна.

– Хорошо! Молодец! – завопил кто-то, в то время как весь народ волновался, ожидая конца этой драматичной сцены.

– Покажи ему, если ты не полуженщина, – надрывался один из зрителей, подливая масла в огонь.

– Бей его! – сложив руки рупором, кричал третий. Смущенная случившимся, Мария покраснела, как угли, и готова была провалиться сквозь землю, лишь бы избежать взглядов публики, которая веселилась и продолжала аплодировать, чтобы побудить противников к схватке. А мать буквально сорвала ее с места, схватив за руку, и бросилась к выходу, чтобы увлечь как можно дальше от этой пыльной арены, где наглый циркач, бесстыдный мошенник смеялся над дочерью, выставляя ее на всеобщее обозрение.

– О мое нежное, волшебное видение, которое исчезает в пустоте ломбардской ночи, – несся ей вслед печальный голос Немезио Мильковича, – позволь мне закончить спор с этой грубой скотиной, и тут же я буду у твоих ног в роскошном саду, где цветут красота и поэзия.

– Карабинеров тут не хватает, – ругалась Вера, – а не поэзии. Позор! В мое время ни один мужчина не осмелился бы на такое.

Они быстро, почти бегом прошли дорогу, которая отделяла их от дома, а когда добрались, мать сказала Марии:

– С сегодняшнего дня по вечерам будешь сидеть дома. Две одинокие женщины, без мужчины, который их защищает, быстро наживут себе дурную репутацию.

Решив, что на этом инцидент исчерпан, она пошла спать и крепко спала всю ночь.

Мария же не сомкнула глаз. Она слушала, как медленно течет время, отбиваемое на далекой колокольне, как затихает улица, оживляемая лишь звоном трамвая, и всю ночь не могла уснуть. В груди ее в тот момент, когда циркач смотрел на нее, словно зажглось какое-то пламя. Она ощутила, как какое-то жгучее, сладкое чувство, доселе неведомое ей, неодолимое, как водоворот, увлекало ее в неизвестное. Ей не удавалось найти связь между юношей, красивым, как ангел, и тревожными симптомами непонятной болезни, которая вызывала у нее бессонницу и дрожь, но связь эта существовала.

Выйдя на следующее утро из дома, Мария не чувствовала тяжести бессонной ночи; ей хотелось петь, танцевать, обнимать людей на улице и здороваться со всеми грациозным и ироничным поклоном, как это делал на ее глазах Немезио Милькович, этот выросший среди гор Сербии удивительный и загадочный Урсус.

– Так вот он, этот сад, где цветут красота и поэзия! – Словно дух, возникший из ничего, Немезио вдруг встал у нее на дороге и, сняв шляпу, приветствовал ее ослепительной улыбкой. Большие зеленые глаза парня блестели от восхищения и нежности к ней.

– Но вы, – начала Мария, – вы… – И не нашла других слов, чтобы выразить свое удивление.

– Я здесь с первых лучей зари, – объяснил он, – но если б я не боялся быть назойливым, то мог бы бодрствовать перед вашей дверью всю ночь. – Он был очень элегантен в светло-сером спортивного покроя костюме и мягких туфлях без каблуков.

Мария тоже улыбнулась и вдруг почувствовала себя так легко и свободно, словно это была самая естественная вещь на свете: встретить этого человека на улице и прогуляться немного с ним.

– Мне не разрешают разговаривать с незнакомцами на улице, – тем не менее сказала она.

– А разве мы не знакомы? – весело удивился Немезио. – Я даже вашу мамочку знаю. Правда, она, похоже, не жалует меня.

Мария засмеялась, вспомнив вчерашнее. Ей было весело, и все это казалось очень забавным теперь. Она едва удержалась, чтобы не покружиться, как девочка, которой хочется показать свое новое платье, развевающееся колоколом, и длинные волосы на ветру. Это было легкое ситцевое платье, очень простое, в широкую синюю и белую полоску, но она в нем нравилась Немезио, и потому платье ужасно нравилось ей самой.

Они шли, не чувствуя времени, ничего не замечая вокруг; им казалось, мостовая движется, как река, а они неподвижны, шагая рядом, обмениваясь взглядами, брошенными украдкой, и время от времени касаясь друг друга плечами.

– А кстати, – спросила Мария, обнаружив в себе неожиданную смелость, – как вы узнали, что я живу на корсо Верчелли и хожу на работу по этой улице?

– Это секрет, – прошептал он, приложив палец к губам.

– А куда мы идем? – удивилась Мария, заметив, что уже несколько минут идет совсем не по той улице, которая вела в шляпный магазин.

– Ко мне домой. – Он был ласков и нежен, он внушал ей доверие, и она ничуть не боялась его.

– Вы шутите, – сказала она, – я ведь понимаю, что вы шутите. А как кончилось дело вчера с тем великаном?

– Думаю, что после вчерашнего он еще не пришел в себя, – ответил Немезио легкомысленным тоном, не собираясь хвастаться своей победой.

– Он был втрое больше вас, – удивленно заметила девушка.

– Великий Голиаф тоже был втрое больше маленького Давида, – объяснил он, доверительно беря ее под руку.

У него всегда был ответ наготове, и это ужасно нравилось ей – иначе как она могла объяснить себе, отчего это она невольно следует за ним, хотя ей нужно совсем в другую сторону.

– Мне пора возвращаться, иначе я опоздаю на работу, – с некоторым сожалением извинилась она.

– Нет, Мария, ты не ошиблась дорогой. Погуляем еще немного. – Он назвал ее по имени, и в его устах это прозвучало, как ласка. – Мария, красивая, прелестная Мария – ты не могла носить другое имя! – Он ласкал ее голосом и взглядом, он нежно жал ее руку, а она делала вид, что не замечает, потому что уже не могла противиться ему.

– Но кто ты сам, акробат? – пробормотала девушка. От волнения ноги у нее дрожали, но она следовала против воли за ним.

– Я мужчина, который ждал тебя. А ты женщина, которую судьба предназначила мне.

Трамваи, автомобили, люди, витрины были только разноцветным и беспорядочным фоном, на котором, словно фотоснимки, отражались их лица, их профили, их стройные фигуры, неразрывно слитые вместе.

– Куда ты меня ведешь, Немезио? – Она спрашивала не для того, чтобы воспротивиться, даже не для того, чтобы знать: она спрашивала, чтобы просто спросить, чтобы слышать свой голос и его, отвечающий на ее вопросы. Она почти повисла на его руке и позволила реке счастья нести себя.

– Я женюсь на тебе, Мария, – сказал акробат.

– Когда? – спросила она, уже не удивляясь.

– Сейчас же. – Они поднимались по лестнице какого-то старого дома, а она и не заметила, как вошли в подъезд.

Они остановились на площадке второго этажа, и Немезио отпер ключом дверь. Потом он взял Марию на руки и, толкнув дверь ногой, вошел в бедную меблированную комнату, обстановку которой Мария не видела, потому что от сладкого ужаса буквально потеряла себя.

– Ты меня любишь? – замирающим шепотом спросила она.

– Да, – целуя ее, ответил он.

– Я верю тебе, – сказала она, уже лежа на постели. – Я верю тебе…

– Ты должна мне верить – я твой муж.

Он снял с нее платье и все остальное так естественно и спокойно, что она даже не успела испугаться.

– А хорошо ли то, что мы делаем? – спросила она, но было поздно, она уже была в его крепких объятиях.

– Ты моя, – сказал он.

И их обнаженные тела без стыда слились в одно целое, охваченные всепроникающим ослепительным наслаждением.

– Что это было? – спросила она, словно возвращаясь из иного мира. – Что это было, Немезио?..

– Любовь.

– Зачем же возвращаться? – сказала она. – Зачем возвращаться оттуда?..

– У нас много билетов туда и обратно – столько, сколько продлится молодость, – целуя, утешил он ее.

– Наша молодость, – повторила Мария. Она положила свою красивую голову ему на грудь, он гладил ее волосы и плечи.

Прошли часы, но они этого не замечали – время не существовало для них. Неожиданно Мария вскочила.

– О господи, наверное, уже полдень! – Солнце проникало сквозь опущенные жалюзи, обещая на улице настоящий зной.

Парень взял с ночного столика часы.

– Без пяти двенадцать, – сказал он.

– Я должна вернуться к матери, – сказала Мария, – а то она будет беспокоиться. Я скажу ей, что уезжаю с тобой.

Немезио обнял ее и поцеловал с благодарностью.

– Мама, я выхожу замуж за этого человека, – держа Немезио за руку, сказала Мария.

Вера оперлась о стул, чтобы не упасть. Они были в кухне, летнее солнце лилось через распахнутое окно, голоса играющих детей доносились со двора. Большая радужная муха билась между стеклом и кружевной занавеской в упорной, но тщетной попытке вырваться.

– Сядем и поговорим, – овладев собой, произнесла Вера и тяжело опустилась на стул.

Она часто воображала себе своего будущего зятя, положительного, работящего парня из хорошей семьи, уважающего обычаи и законы, а вместо этого ей приходится иметь дело с акробатом, наглым циркачом, бесстыдным развратником, который, не задумавшись ни на минуту, завтра на площади или в какой-нибудь деревне обольстит другую такую же дуру, как ее дочь.

– Ты не хочешь меня побить? – удивилась Мария. – Или надавать пощечин?

– Нет, здесь тумаки не помогут. – Вера по собственному опыту знала, что никакие наказания не переубедят человека, если он во власти страсти. Страсть. Она тоже ее испытала со своим Альфредо, и напрасно отец бил ее по ногам извозчичьим кнутом. – Нет, Мария, лучше рассудим.

– Ты говоришь серьезно? – с грустным видом спросила девушка. Она была готова к нападению, но растерялась, видя мать такой.

– Если вы позволите, – вмешался Немезио, – я попробую объяснить.

– Это разговор между мною и дочерью, – пресекла его Вера.

– Мама, я понимаю, что ты испытываешь, – мягко сказала Мария, – но увидишь, со временем все образуется. Я знаю, что ты думаешь насчет меня. Какой муж, какая жизнь. Но если ты узнаешь его получше, ты поймешь, что Нем… – она проглотила его экзотическое имя, чтобы не расстраивать мать еще больше, – ты поймешь, что он вовсе не такой, как ты думаешь.

– Я ничего не думаю, Мария, – возразила мать, проведя рукой по волосам и открывая лицо, еще молодое, но сейчас искаженное мукой. – Я знаю, что ты делаешь самую большую ошибку в своей жизни.

– Я люблю его, – сказала девушка, пытаясь выразить кратко то, что она переживала сейчас.

– Ну что ты говоришь? – укорила ее мать вполголоса, чтобы не слышали соседи, и постучала пальцем по лбу недвусмысленным жестом. – Как это ты говоришь «я люблю его», если вчера вечером в это время ты даже не знала о его существовании? Так это или не так? – Глаза Веры блестели, на щеках выступили розовые пятна, словно у нее была лихорадка.

– Но я люблю его, мама.

Это правда, что двадцать четыре часа тому назад она даже не знала этого человека, но правда и то, что она любит его, словно знает Немезио всю свою жизнь и готова следовать за ним на край света. Но выразить все это девушка не могла. Она только могла повторять:

– Я люблю его, мама.

– Хорошо, – сказала Вера, пересиливая себя. – Но ты можешь подождать немного, а? Разве так делается: я выхожу замуж за этого человека? Нужно время, чтобы сыграть свадьбу, подготовиться как положено. Даже святейший престол не может освободить тебя от некоторых правил. Прежде всего вам следует обручиться, разве нет? – сказала она, надеясь, что сумеет выиграть время.

– Практически мы женаты, – призналась девушка.

– Что это значит? – спросила Вера. – Вы что, уже побывали у священника?

– Но между нами случилось то, что бывает между мужем и женой, – спокойно сказала Мария.

– Ты хочешь сказать… – оборвала мать, показывая поочередно на нее и Немезио, – что ты и он… – Она замолкла, горестно качая головой, и слезы показались у нее на глазах. – Но ты не шлюха, – прошептала она. – Я воспитывала тебя как порядочную девушку, я отдала тебе все. Я учила тебя уважать себя.

– Синьора, – попытался вклиниться Немезио. – Я обещаю, что женюсь на ней. Мы же и хотим это сделать как можно быстрее.

Однако его слова, его живость, его обаятельная улыбка произвели на женщину обратное впечатление.

– Ты вор! – набросилась она на него. – Ты наглый вор и обманщик! Ты украл у меня все лучшие годы моей жизни, все мои надежды, все мои мечты о счастье дочери.

– Я сделаю все, чтобы она была счастлива, – заявил Немезио твердо, но Веру ничто не могло уже остановить.

– Меня утешает только то, – злобно выкрикнула она, – что рано или поздно дочь поймет, что совершила ошибку, и тогда самые прекрасные годы жизни будут вырваны и у тебя! И ты почувствуешь себя обкраденным, как эта бедная женщина, которая сейчас перед тобой. А ты, – обернулась она к дочери, – а ты бери свои тряпки и уходи! Уходи немедленно со своим бродягой!

Она была вне себя от гнева и обиды, и спорить с ней в таком состоянии было уже бесполезно.

– Мама, – сказала Мария, пытаясь обнять ее.

– Ты меня обнимешь, когда вернешься в свой дом. Но без этого циркача! Для тебя дверь всегда открыта, а его чтоб глаза мои больше не видели!

Ночью они пересекли по железному мосту большую реку, сидя на жестких скамейках в вагоне третьего класса. Немезио посмотрел в темное окно.

– Это река По, – сказал он негромко. Стук колес вызывал в его памяти другие путешествия, другие ночи, проведенные в поездах.

Мария подняла голову. Ей хотелось спать, она очень устала, но возбуждение от всего случившегося не покидало ее.

– Ничего не вижу, – сказала она.

Немезио помог ей встать и устроиться на его месте.

– Вот так, – объяснил он. – Приблизься к стеклу.

В вагоне было много народу; кто дремал, повесив голову, кто сидел, уставясь в одну точку, кто разговаривал с соседями. Напротив них сидела какая-то старуха, которая спала, укутавшись в черную шаль.

Девушка приложила руки к глазам, как бинокль, и, привыкнув к темноте, поняла, что в ночи есть свой смутный, чарующий свет.

– Так это и есть По? – недоверчиво спросила она. Немезио положил ей руку на плечо.

– А ты чего ожидала? – сказал он с улыбкой. – Река может быть только рекой.

И в самом деле, чего же она ожидала? Постов с колючей проволокой? Пограничных столбов? Мария точно не знала, но ожидала чего-то особенного: что пейзаж изменится, например, что зазвонят колокола, что кто-нибудь предупредит пассажиров, что они уже в другой области. Но темная ночь здесь походила на такие же ночи в Ломбардии, и только река была чуть побольше, да и то не настолько уж больше, чем Адда или Тичино, с детства знакомые ей.

– По ту сторону По все чужаки, – тихо произнесла она. Немезио ей не возражал.

– Скоро мы будем в Пьяченце, – сообщил он, – и ты сама все увидишь. Потом будут Фиденца, Парма, Реджо, Рубьера и, наконец, Модена.

Девушка не отрывалась от окна. Она слышала «Парма, Реджо, Модена», но звучало это для нее, как Касабланка, Алжир или Марракеш, настолько далеко это было от дома.

– Модена – это твой город? – спросила она, а поезд между тем гремел по железному мосту, проложенному над рекой, увлекая за собой ее душу, ее тело, отрывая от родной земли ее корни, чтобы увезти бог знает куда. Она увидела другой берег реки, заросли тростников, блестящие тополиные рощи; мелькали темные деревья, луга и виноградники, пшеничные поля и время от времени огонек на дороге или в доме – чужая земля.

– Да, Модена – это мой город, – ответил Немезио, – и я уверен, что тебе там будет хорошо. – Он старался утешить ее, но и сам был неспокоен. Его захватил дух авантюры, дух приключения, он послушался зова страсти, но они еще не вступили в будущее, а оно уже несло им первые трудности и сомнения.

Поезд затормозил, пыхтя и свистя, на вокзале в Пьяченце.

– О, мамма миа, мы в Эмилии, – сказала Мария так же, как если бы оказалась в Африке. Она тихо плакала в полутьме, и слезы из ее больших светло-карих глаз стекали по щекам, как когда-то в детстве, когда она потеряла дорогу домой.

Немезио обнял ее за плечи и привлек к себе. Он достал платок и вытер ее слезы.

– Я привык к поездам и уже не чувствую перемен, – сказал он. – Но я понимаю, что с тобой происходит. Думаю, это нормально, и понятно твое желание вернуться назад.

Это было в первый раз, когда у нее не спрашивали, почему она плачет. Даже в детстве кто-нибудь обязательно приставал к ней с этим вопросом, на который у нее не находилось ответа. Немезио не знал еще, что у женщины всегда найдется причина, чтобы поплакать, но он чувствовал ее тревогу, и Мария испытывала к нему благодарность за это.

– Милан не на краю света, – утешал он, – ты всегда можешь наведаться домой. Три часа – и ты из моего города приезжаешь в свой.

Это была хорошая мысль, и она успокоила Марию.

– Ты всегда будешь рядом со мной? – спросила девушка, как бы ища у него защиты.

– Поэтому я и увожу тебя с собой. – Он взглянул на старуху и, убедившись, что она спит и никто за ними не наблюдает, поцеловал Марию в губы долгим и жгучим поцелуем.

– Ты что, с ума сошел? – удивилась Мария, видя, что рука его тянется ей под платье.

Щеки девушки вспыхнули, она и сама удивилась резкому переходу от слез к желанию, от онемелости души к неодолимому зову чувств.

– Постараемся уснуть, – тем не менее сказала Мария. Если она не положит этому конец, он способен, пожалуй, заняться любовью в вагоне третьего класса прямо на глазах у старухи.

Немезио взял себя в руки и отодвинулся от нее.

– Ты права, Мария, – сказал он, – постараемся уснуть. То есть, – добавил он, – ты поспи. А я посижу и покараулю, чтобы нам не проехать Модену.

– Хорошо, – согласилась девушка, уже сраженная усталостью, волнением и сном.

Немезио нежно обнял ее, положил ее голову к себе на плечо, и в объятиях любимого она задремала.

Глава 2

– И ты подцепила этого еретика! Ну, девушка, ты пожалеешь об этом! – загремел булочник своим низким басом, похожим на голос Спарафучиле, бандита и убийцы из «Риголетто». Это был невысокий худенький человечек лет шестидесяти, со светлыми невинными глазами ребенка и блестящей лысиной с короной легких седых волос по краям. На нем были серые брюки, шерстяная фуфайка и белый платок, завязанный узлом вокруг шеи.

– Ладно, Перфедия, – вмешался Немезио, который улыбался, стоя рядом с Марией. – А то, того и гляди, она тебе поверит. Не забивай ей голову, – добавил он, – у нас и без того есть проблемы.

Мария тоже улыбнулась, разглядев за грубым басом, поначалу испугавшим ее, доброго и немного смешного человека.

– Да, – наконец нашлась она, – я подцепила этого красавчика и не жалею.

Несмотря на усталость, охватившую ее, и путаницу в голове, она охотно вступила в игру. Теперь, когда мосты в прошлое были сожжены, она жила, мгновение за мгновением, точно во сне, жила той жизнью, которую безоглядно приняла, чтобы отныне разделить ее с человеком по имени Немезио Милькович, ворвавшимся в ее размеренное существование, словно вихрь.

– О вкусах не спорят, – загрохотал своим басом Перфедия. – Любовь, как известно, зла… Идите-ка наверх, любезные мои, к Бьянке. Она вам сварит горячего кофе.

Они прибыли на вокзал в Модену с первыми лучами зари, а теперь, когда добрались до булочной Перфедии на корсо Адриано, по-утреннему ласковое солнце поднималось над городом, в котором Марии предстояло жить. Из булочной исходил ароматный запах свежего хлеба, который помощник пекаря, парень в футболке и коротких штанах, вынимал из печи деревянной лопатой. Этот хлеб не похож был на ломбардские микетты: он имел необычную форму и напоминал два кулака, соединенных между собой двумя большими пальцами из теста.

Перфедия улыбнулся молодым людям своими добрыми глазами и сказал:

– Мы с Бьянкой принимаем вас с распростертыми объятиями. Чувствуйте себя как дома.

Перфедия был всего лишь приятель, но чувство его к Немезио было крепче родственных уз. Парень вырос у него на глазах, и Перфедия подпал под его неотразимое обаяние; он любил его, как брата, и готов был ради него на все.

– Ну, пойдем, – предложил Немезио, неожиданно заторопившись.

Скоро должны были открыться другие лавки и мастерские: мороженщика, механика, знакомого кузнеца и плотника, живущего в старом доме из обглоданных временем кирпичей, – и все эти люди накинулись бы на него с шумными приветствиями и разговорами на местном диалекте, в котором Мария поначалу ни слова бы не поняла.

С крыши одного из домов послышался громкий свист. На голубятне, едва сохраняя равновесие, стоял человек в рубашке и жилете и неистово свистел, размахивая при этом длинным гибким шестом, на конце которого развевалась какая-то тряпка. Следуя взмахам шеста, со свистом рассекавшего воздух, стая домашних голубей взлетела в поднебесье и, повинуясь этим сигналам, как оркестр своему дирижеру, начала выделывать в воздухе самые невероятные фигуры высшего пилотажа. То это был флаг, то зонтик, то, в зависимости от освещения, просто серое сверкающее озеро перьев.

– Как красиво, – сказала Мария, завороженная необычным зрелищем.

– Сейчас появятся и другие, – ответил Немезио.

В этот момент с разных сторон послышался новый свист, и на нескольких голубятнях сразу заколыхались такие же шесты. Стаи голубей взвились в небо и, подчиняясь таинственным сигналам своих хозяев, так же запорхали и завертелись над головой. Они то соединялись, то снова распадались, то перестраивались по каким-то своим законам, и всякий раз одно из голубиных образований становилось больше, словно одни голуби были захвачены или переметнулись на сторону врага.

– Это так или я ошибаюсь? – спросила Мария, очарованная воздушной каруселью.

– Игра в том и состоит, – пояснил ей Немезио. – Побеждает стая, которой удастся увести с собой больше голубей из других стай.

– Кофе готов! – крикнула в окно Бьянка, жена пекаря.

– Идем, – ответил Перфедия своим громовым голосом. Бьянка встретила их приветливо. Она обняла Марию и пожала руку Немезио. Бьянка была болтлива, но женщина добрая и хлебосольная. На столе, покрытом свежей скатертью, сверкали тонкие чашечки из английского фарфора с золотой каемкой, а в центре его, на большом блюде, – целая гора пшеничных лепешек и булочек. В комнате ощущался приятный запах чистого и ухоженного дома, живущего по неизменному, раз и навсегда заведенному порядку.

Бьянка рассказывала Марии какую-то длинную историю, к которой девушка почти не прислушивалась. Дымящийся кофе и молоко распространяли вокруг приятный аромат. Этот уютный дом, атмосфера чистоты и порядка, эти чашечки из английского фарфора, жизнь, которая текла здесь по привычному руслу, вдруг вызвали слезы волнения у Марии, страх перед собственным будущем, в которое она бросилась, как в омут.

– Поплачь, девочка, поплачь, – сказала ей Бьянка, которая в свои сорок пять лет могла быть ей матерью. Детей у нее не было, и она отдала бы все, только чтобы иметь такую дочь, как Мария. – Поплачь, тебе полегчает, – добавила она, обнимая ее за плечи и склоняясь к ней. А Немезио и Перфедия растерянно смотрели друг на друга.

– Увидишь, скоро это пройдет, – сказал булочник.

– Конечно, пройдет, – ответил Немезио.

На колокольне вдалеке пробило шесть утра. Отец рассказывал ему в детстве, что именно в этот час, когда город был еще окружен стенами, враз открывались городские ворота, таможенники давали сигнал, что путь свободен, и крестьяне, продавцы фруктов, торговцы и комиссионеры въезжали на своих повозках на улицы, и город начинал жить.

Из окна на последнем этаже, где они сидели за столом, виднелись черепичные крыши и голубятни, над которыми высилось несколько колоколен. Эти голуби, парившие в ярко-голубом небе, и их хозяева, которые безумно размахивали шестами, погоняя своих голубей, – все это говорило ему, что он дома.

– Я изменю свою жизнь, Мария, – сказал он, сев рядом с ней вместо ушедшей на кухню Бьянки. – У нас будет дом такой же, как этот. И в нем будет спокойная жизнь.

Мария подняла свое красивое, мокрое от слез лицо с большими светло-карими глазами и согласно кивнула. Но она уже предчувствовала, что будет не так.

Глава 3

– Не позволяй унынию завладеть тобой, – сказала бабушка Стелла. – Когда появляется ребенок, это случается.

Стелла была старушка с глазами василькового цвета и тонкими приятными чертами лица. Худенькая, небольшого роста, она обладала неуемной энергией, которую всю отдавала заботам о детях и семье.

– Теперь все прошло, – сказала Мария, укладывая ребенка в ивовую корзинку, приспособленную под колыбель. Джулио повозился немного, подвигал крохотной головой и вскоре заснул. Малыш был нежный и белый, как молоко, с двумя розовыми пятнышками, похожими на лепестки, на щеках. Казалось, он сделан из тончайшего фарфора; на левом виске слегка пульсировала вена, едва заметные прожилки виднелись на прозрачных веках.

– Дети – дар господа, – сказала старушка. – Всегда ведь хочется верить, что для них мир будет не так жесток.

– Да, бабушка. – Мария называла ее «бабушка» или «бабушка Стелла», хоть она и была матерью Немезио. У нее никогда не возникало желания назвать ее «мама», но она испытывала к ней глубокое уважение.

– У меня их было двадцать, – рассказывала старуха, двигаясь по большой мансарде с покатым потолком и окошками, выходящими на простор крыш и голубятен, белых от снега. – Двадцать, девочка моя. Ты знаешь, что такое двадцать детей? – Она рассказывала Марии о своей жизни, в которой каждый день был тяжелее другого, но не жаловалась, а словно бы рассказывала сказку, в которой все подчинено случаю, провидению, судьбе.

День клонился к вечеру, и серая грусть неба над заснеженными крышами проникала в мансарду, усиливая печаль этого зимнего дня.

– Немезио опять не скоро вернется, – вздохнула Мария, усталым жестом поправляя волосы. – Вернется, когда захочет. Как всегда.

– Это наша судьба. – Старушка открыла дверцу железной печурки и осторожно перемешала кочергой угли. Длинная труба, идущая от печки и поддерживаемая железной проволокой, пересекала большую часть комнаты, обогревая ее своим теплом. Самая необходимая вещь на этом чердаке, созданном для голубей. – И мой муж возвращался когда хотел. А я все время с детьми. Каждый год один ребенок рождался, и один умирал. – Она подняла свой васильковый взгляд на невестку. – То крестины, то похороны. Девять крестов на кладбище Сан-Катальдо. Одиннадцать детей остались в живых. Когда Немезио, самый младший, появился на свет, старший уже служил в армии. – Было что-то несгибаемое в характере этой старой женщины, на вид такой смиренной, одетой в черное, с седыми волосами, покрытыми темным платком.

Мария поглядела на нее и представила себя когда-нибудь такой же.

– Я не хочу, – сказала она.

– Чего ты не хочешь? – спросила старуха.

– Не хочу стариться в нищете с кучей детей, – сказала она, закрыв лицо руками, чтобы не показать выступивших на глазах слез.

– Как бог велит, – сказала старуха, которая научилась в своей долгой жизни терпению. Она не очень-то понимала характер этой ломбардской невестки, такой еще юной, отстоявшей от нее больше, чем на два поколения.

– А мы? – спросила Мария, склонившись над ребенком, словно желая защитить его. – Мы сами, разве…

– Что мы? – спросила ее старушка с удивлением и мягким укором во взгляде.

– Ничего, – ответила Мария, чтобы не ввязываться в ненужный спор. – Это я так, ничего… – Ей все вокруг внушали, что человек должен покорно подчиняться своей судьбе, и все-таки она была убеждена, что и сама должна строить свою судьбу.

– Снег идет. Добрый знак, – заметила, улыбаясь, старушка. Белые хлопья медленно кружились в безветренном воздухе.

– Когда-то, – начала она рассказывать своим мелодичным голосом, – если 31 января, в день святого Джеминьяно, не было снега, люди сыпали пух и муку с башни Гирландина, изображая снегопад. – Огонь потрескивал в печке, и труба наполняла комнату приятным теплом. – Увидишь, он скоро придет домой, – добавила старушка, стараясь утешить Марию.

– Мне все равно, – ответила она.

– Да, беременность и дети приносят радость, но приносят и горести, – продолжала бабушка Стелла о своем. – Все время чего-то ждешь, особенно в этот час, ближе к вечеру. Час ожидания всегда. Когда я была молодая, по улицам ходили фонарщики в это время. Ходили с шестом на плечах и зажигали газовые фонари.

– Пора и нам зажечь, – усмехнулась Мария, глядя на керосиновую лампу, стоящую на буфете. Спичка сверкнула в ее руках, и пламя коснулось фитиля. Слабое и дрожащее поначалу, оно выпрямилось и ярко разгорелось, когда женщина накрыла его стеклянным колпаком. Резко запахло керосином. – Это хоть и не электрический свет, – заметила она, – но все же лучше, чем ничего.

– Для двух одиноких женщин, – сказала старушка, – хватит и этого света. Его ведь сейчас не очень-то берегут. Не то что в прежние времена, когда керосин был так дорог.

– Мне нравится посветлее, – ответила Мария, хотя и знала, что та ее не поймет – слишком разные они были, слишком многое разделяло их.

Ребенок пошевелился, и Мария дотронулась до него заботливым движением.

– Спит, – успокоила ее старуха. – Не беспокойся из-за всяких пустяков. Сейчас тебя все пугает, а будет их у тебя пять или шесть, перестанешь так тревожиться.

– У меня не будет такой оравы, – гордо вскинув свою красивую голову с густыми черными волосами, сказала Мария. Ее светло-карие миндалевидные глаза сверкнули презрением.

– Время покажет, – пробормотала старушка со вздохом. С улицы доносилась веселая трескотня труб, дудок, свирелей, слышались взрывы смеха и веселые голоса.

– Веселятся, – обронила Мария, просто чтобы переменить разговор.

– А как же. Праздник, – сказала старуха. – Пора и ужин разогревать. – Она поставила на печку эмалированную кастрюлю с макаронами и фасолью, которую принесла из дому для Марии и сына. – Вот увидишь, он придет.

– Конечно, когда-нибудь он придет. – Мария закусила нижнюю губу и подошла к окну. В вечереющем воздухе медленно падал снег. Она готова была расплакаться, до того было обидно и горько, ей хотелось бить и ломать все, что попадется под руку. Выбросить бы к черту эти проклятые книги, которые служили мужу оправданием в том, что жизнь не устроена, что ей живется так тяжело!

Она вспомнила свой приезд в этот маленький незнакомый город, который принял ее с такой сердечностью. Мансарда Немезио показалась ей такой романтической, когда он широким жестом распахнул перед ней дверь и воскликнул: «Вот твоя резиденция!» Ей так понравилась тогда эта необычность обстановки, столь непохожей на ее собственный дом. Кроме кровати, здесь был лишь стол, заваленный книгами, буфет и несколько стульев. Книги лежали навалом и на полу, и под балками, и в тазу, и в полуоткрытом буфете посреди тарелок и стаканов – никогда ни у кого она не видела столько книг.

– Ты что, – удивилась она, – все эти книги ты читаешь?

– Конечно, – ответил он.

– Но кто же ты? – спросила она немного испуганно. – Продавец книг или циркач?

В тот день Немезио рассказал ей о том, что еще мальчиком примкнул к антифашистам, которые защищали в 1921 году рабочие комитеты, рассказал о своих связях с левыми, в результате чего в 1937 году он оказался в интернациональной бригаде в Испании. Он сражался в Гвадалахаре, участвовал во многих боях и был свидетелем одного из самых ужасных преступлений против человечества: уничтожения немецкой авиацией Герники. Раненный в этой адской бойне, учиненной ста сорока немецкими самолетами в старинной столице басков, он с помощью знакомых горцев пробрался через Пиренеи во Францию. В Париже он присоединился к цирку Марселя Бретона и с ним вернулся в Италию. Когда цирк уехал обратно, он примкнул к труппе бродячих акробатов. Так они познакомились с Марией.

– Мне пора идти, – сказала старуха, закутываясь в шаль. – Пойду поставлю свечу святому Джеминьяно.

– Идите, бабушка, – сказала Мария, заглядывая в ящик, где оставалось всего несколько кусков угля для печки.

– Завтра, если смогу, принесу тебе еще, – успокоила ее старуха.

– Идите, бабушка, – повторила Мария, – а то опоздаете. От маленькой раскалившейся печки исходило приятное тепло, а проснувшийся малыш был белый и розовый, словно ангелочек.

– Прощай, Джулио, – сказала старуха, перекрестив его с порога. – Ты и впрямь благословение господне.

На колокольне Сан-Бьяджо прозвонило шесть. В этой церкви, фасад которой выходил на площадь дель Кармине, Мария венчалась с Немезио. Переделала в свадебный наряд свое летнее белое платье, изготовила на скорую руку фату. Свидетелями были Бьянка и Перфедия, присутствовали несколько братьев и сестер Немезио вместе с бабушкой Стеллой. Не хватало только отца, дедушки Помпео, который ушел накануне на виллу Кастельфранко Эмилия, чтобы присмотреть за садом маркиза Рангони, у которого он всю жизнь проработал садовником.

В свадебную ночь Мария с ломбардской прямолинейностью принялась расспрашивать Немезио, пытаясь понять, что же он за человек.

– Кто ты? Бунтовщик, герой, акробат? Кто ты такой? – Она вступала с ним в жизнь как бы в сплошном тумане, и это теперь сильно беспокоило ее.

– Ты задаешь вопросы, точно взрослая женщина, – улыбаясь, ответил он, – а ведь ты еще девочка.

– У нас теперь семья, – настаивала Мария.

– Не вижу разницы.

– Но скажи хотя бы, – снова начала она, – какая у тебя профессия? – Но даже на этот вопрос Мария не получила ответа. Немезио сжал ее в объятиях, заговорил, зацеловал и, разбудив в ней желание, отвлек от начатого разговора.

В конце концов до нее дошло, что у него просто не было ответа на этот вопрос, как и не было профессии. Товарищи уважали его за смелость и искренность, но никто из левых не принимал его всерьез. Немезио был идеалист с полным отсутствием практического чутья, и все, что он делал, отдавало прекраснодушием. Он сражался в Испании, движимый тем же духом, что побуждало его мальчишкой швырять с крыши черепицы в чернорубашечников или бросаться очертя голову в ссору на стороне слабого. Но он не способен был действовать в рамках организации, коллектива, по натуре он был крайний индивидуалист. В сущности, он был очень одинок.

Этот рыцарь, родившийся в провинциальном городишке с опозданием на несколько веков, человек, которого она любила, как никого на свете, внушал ей страх, но не тем, что мог причинить зло другим, а скорее тем, что другие могли причинить ему зло. Он был пленником иллюзии – иллюзии свободы, которой он упивался. Мечты были его настоящей жизнью, а книги помогали ему в том. Даже Мария чувствовала, как иной раз воодушевляется его прекрасными мечтами. Немезио же только ими и жил. Он был одержим мыслями о мировой гармонии, но в доме у себя установить порядок не мог. Не было порядка в этой комнате, окна которой выходили на крыши и голубятни, не было мира и согласия в ее жизни и душе. С Немезио она чувствовала себя точно на цирковой арене, обшариваемой со всех сторон глазами зрителей. Даже Перфедия казался зрителем, хоть и считался другом; все его друзья были зрителями, потому что он, Немезио, был лицедеем, а жизнь его – зрелищем. Сражался ли он во имя идеала в Испании, разыгрывал ли шута в цирке, знакомился ли на улице с девушкой, чтобы к вечеру жениться на ней, он все время был не реальным человеком, а неким персонажем, то ли Дон Кихотом, то ли Пульчинеллой, на которого забавно смотреть со стороны. Любить же такого человека было все равно что любить ветер, который сначала ласково и приятно тебя обвевает, но после вызывает воспаление легких.

Немезио располагал к себе людей, что открывало ему немало возможностей, но он не терпел никаких цепей, не выдерживал даже месяца постоянной работы. Он занимался то разгрузкой мешков, то починкой моторов, то дрессировкой собак для охоты, то мелкой коммерцией, зачастую сомнительной. К тому же то и дело попадал в какие-то истории и потасовки. Вечером, накануне крестин Джулио, он вернулся домой весь избитый и на другой день предстал перед крестильной купелью с черным глазом и кровоточащей царапиной на щеке.

Этот человек способен был на самые пылкие и безрассудные поступки. На Рождество он перелез через стену парка, забрался на высокую ель, спилил ее верхушку и подарил Марии самую красивую рождественскую елку в городе.

– Обещай, что больше не будешь драться, – умоляла она его после того случая перед крестинами.

– Обещаю, – отвечал он, улыбаясь своей неотразимой улыбкой. Но она уже знала цену его обещаниям.

Все чаще она оставалась по вечерам одна, поминутно выглядывая в окно или склонившись над ивовой корзиной, превращенной в колыбель для сына.

Марии хотелось поделиться с матерью, но в письмах как-то не выходило, а съездить к ней она не могла. Да и что такого она могла сказать матери, чего бы та не знала. Сбывалось все то, что некогда предсказала Вера. Мария так и не освоилась в этом городке, по которому тосковали на чужбине, но в который редко кто возвращался. В этой большой деревне, где все знали друг друга, было что-то такое, что делало нелегкой жизнь в ней. В провинции дружеские и родственные связи крепче, но и ненависть сильнее, и борозды, которые разделяют людей, более глубоки.

И все же город по-своему нравился ей. Как и все старинные города, он имел свое сердце – собор и Гирландину, построенную за тысячу лет из мраморных блоков, взятых из дневнеримских развалин. От классического великолепия собора исходили покой и мир. Всякий раз, когда она подолгу смотрела на него, душа ее обретала покой как по волшебству. Чудесная базилика, построенная жителями Модены на исходе одиннадцатого века, возвращала ее к жизни. Мария восхищалась сдержанной красотой фасада, стерегущими его львами из розового мрамора и барельефами великого Вилиджельмо.

Около семи вернулся Немезио. На нем была крестьянская соломенная шляпа, которую он выдавал за мексиканское сомбреро, головной убор революционера; из-под широких полей ее торчал длинный и острый, как у Пиноккио, сделанный из картона нос. В руках он держал кулек, полный миндального печенья, карамелек и сушеных каштанов.

– Праздничный рог изобилия, – произнес он торжественно, протягивая ей кулек, – с дарами для нежнейшей из жен.

– Разбудишь ребенка, – укорила его Мария.

– Ну и что же, – засмеялся он, – тем лучше, отпразднуем втроем.

С ним вместе в комнату ворвалась струя холодного воздуха с запахом свежего снега, который шел весь день с утра. Ребенок проснулся и заплакал, напуганный гримасами и выходками отца, пытавшегося его успокоить.

– Разбудил все-таки, – с досадой сказала Мария, беря малыша из корзинки и давая ему грудь, чтобы он успокоился.

Немезио снял шляпу и пальто, отцепил накладной нос. Под глазом у него был синяк, губа вспухла.

– Опять дрался, – воскликнула Мария, невольно прикрывая лицо рукой, чтобы не видеть этого безобразия.

– В некотором смысле вот… – забормотал он, оттягивая время, чтобы придумать оправдание, которое никак не приходило ему на ум. – Видишь ли… Вот послушай.

Но Мария ничего больше слушать не хотела.

– Я ухожу от тебя, – сказала она твердо и определенно. – Я не желаю этого больше терпеть. Я хочу, чтобы у нашего ребенка было будущее.

– Прошу тебя, дорогая, не преувеличивай, – попытался разрядить обстановку Немезио. – Ну подумаешь, синяк. Что здесь такого?

– Я ухожу, – повторила она.

– Поговорим завтра, – предложил муж, чувствуя свою уязвимость в этот момент.

– Нет, – сказала она решительно, – больше мы не будем откладывать этот разговор.

Ребенок смотрел своими детски-невинными глазками, словно зачарованный движением ее губ, которые произносили ясные и четкие слова. На руках у матери он ничего не боялся.

– А тебе не кажется, что у Джулио лицо немного припухло? – сказал Немезио, окинув сына тревожным взглядом.

– Не выдумывай. На этот раз ты меня не проведешь, – ответила Мария, которая знала уже все уловки мужа, прирожденного комедианта, способного разыграть любую сцену, лишь бы избежать неприятного разговора.

– Я ничего не выдумываю, – сказал он абсолютно серьезно, – ты только взгляни на него. У него же явно распухло лицо.

Мария внимательно посмотрела на малыша.

– И правда, кажется, вспухло, – вынуждена была признать она.

– Что же нам делать? – встревоженно спросил Немезио.

– Не знаю, – растерянно сказала она.

– Нужен врач, – заметил Немезио, с горечью глядя на гостинцы, уже забытые на столе, на которые он потратил все гроши, что нашлись у него в кармане.

– Но у тебя же, – воскликнула Мария, уловив этот взгляд, – у тебя ведь нет ни чентезимо.

– Это неважно, – отмахнулся он так, словно для него это все пустяки.

– Если бы ты не потратил все, мы бы не оказались в такой ситуации, – сказала Мария, кусая губы. От страха за ребенка она готова была разреветься.

С улицы доносились веселые голоса и звуки дудок. Там люди веселились на празднике.

– Я тебе сказал, это неважно. – Немезио посмотрел на ящик с углем – он был почти пуст. – Моя мать приходила? – спросил он, заметив на печке эмалированную кастрюлю.

– Приходила, но дело не в этом, – ответила Мария, с нарастающим беспокойством глядя на сына. Ей казалось, что хорошенькое личико Джулио опухает у нее на глазах.

– Пойду искать врача. – Немезио вышел, даже не надевая пальто, и бросился вниз по лестнице как сумасшедший.

Мария знала, где он возьмет деньги, чтобы заплатить доктору: у Перфедии, у своего друга-пекаря, но именно эти постоянные займы у него, походившие на нищенство, были ей отвратительны.

Через полчаса вернулся Немезио с врачом, с ними были и Перфедия с Бьянкой.

– Ничего страшного с этим молодым человеком, – сказал врач, внимательно осмотрев ребенка. Это был мужчина лет пятидесяти, со спокойным взглядом много повидавшего человека.

– Что с ним? – спросила Мария, немного успокоившись уже самим присутствием доктора.

– Свинка, – улыбаясь, ответил тот. – Банальнейшая свинка.

– Что я должна делать?

– Ничего. Держать его в тепле, хорошо укрыть, натирать понемногу этой мазью, которую я выпишу, и ждать, пока болезнь сама пройдет.

Он вымыл руки в тазике и вытер их чистым полотенцем, которое Мария достала из ящика специально для него. Он был так любезен, что задержался, чтобы выпить стаканчик и поговорить о празднике, о снеге, о погоде, но, когда Немезио попытался перевести разговор на политику, доктор попрощался и вышел.

Мария посмотрела на Перфедию.

– Я уже расплатился, – кивнул пекарь успокоительно.

– Мы вам отдадим, – сказала Мария, покраснев.

– Ну о чем ты думаешь, – ласково прервала ее Бьянка.

– Сегодня ты мне, завтра я тебе, – сказал Немезио, обращая все в шутку. Теперь, когда опасность миновала, он снова повеселел.

– Всегда сегодня, – съязвила Мария, – и всегда тебе. Когда друзья вышли, она уложила ребенка в ивовую корзину и вернулась к прерванному разговору.

– Как только Джулио поправится, – сказала она, – я ухожу.

– Давай поговорим, когда он поправится, – поморщился Немезио. Он взял два куска угля, открыл кочергой железную дверцу печки и бросил их в ее раскаленное нутро. Мария подождала, пока муж закончит эту несложную операцию и, встав напротив него и глядя ему прямо в глаза, сказала:

– Я не собираюсь дискутировать по этому поводу с тобой. Я только сообщаю тебе, что я намерена сделать.

– А ребенок? – спросил он гневным тоном.

– Ребенок уедет со мной.

По улице с грохотом проехала повозка уборщика снега.

– А как ты думаешь прокормить его?

– Я буду работать.

Она раздельно сказала эти три слова, и Немезио прекрасно понял их смысл.

– Ты хочешь сказать, что я не в состоянии прокормить своего ребенка?

Мария усмехнулась.

– Разве ты не понимаешь, что сам ты большой ребенок? – Она говорила без обиды, без возмущения, как о чем-то, что невозможно исправить, что нужно принимать как есть.

– Поговорим завтра, хорошо? – Сила и решительность, которые так ярко проявлялись у него вовне, у Марии были внутри. И сейчас, когда он пытался не очень уверенно ей возражать, он видел, что в ее блестящих светло-карих глазах таилась бесповоротная решимость, та самая, которую он ощутил, когда, еще девушкой, она уехала с ним, несмотря на проклятия матери.

– Больше нам говорить не о чем, – заключила Мария, дотронувшись до его лица с синяками и ссадинами. – Одного сумасшедшего циркача в семье достаточно, тебе не кажется?

Было маловероятно, чтобы она передумала: последняя капля переполнила чашу.

– А пока ты будешь пропадать на работе, – спросил он, – с кем останется Джулио? – Они сидели по разные стороны стола, в центре которого горела керосиновая лампа.

– С моей матерью, – ответила Мария. – Она не хочет видеть тебя, но ребенка примет, как собственного сына.

– А если я по-настоящему устроюсь? – спросил он вызывающе.

– Сначала сделай это, а там видно будет. – Она смотрела на него грустным и трезвым взглядом матери, имеющей умного и способного сына, который, однако же, плохо учится и потому никак не может закончить школу.

– Но если я найду постоянное место? – настаивал он.

– Я по-прежнему твоя жена, – сказала она. – Ведь ты прекрасно знаешь, что я люблю тебя.

– И все будет как прежде? – Он улыбался, но ему хотелось плакать.

– Знаешь, Немезио, что-то сломалось у нас, – искренне сказала она, – и притворяться, что все так же, как раньше, было бы нечестно. Это не значит, однако, что нельзя восстановить прежнее равновесие. Но тут пусть решает судьба. – Она в последнее время много читала и стала лучше выражать свои мысли. Этим она была обязана Немезио.

– Договоримся, что пока ты возвращаешься в Милан к своей матери, а как только я найду постоянную работу, я приеду за тобой.

– Как только ты найдешь постоянную работу, – уточнила она, – мы вот так же сядем за стол и снова поговорим об этом.

Мария ожидала, что будет труднее убедить его, и у нее возникло подозрение, а не скрывается ли за этой разумной уступчивостью неосознанное желание освободиться от семьи. Они спали в одной постели, но уже много дней не занимались любовью, потому что Марии, удрученной заботами, было не до этого, да и Немезио возвращался по вечерам слишком поздно. К тому же она боялась нового зачатия, помня историю его матери, рожавшей год за годом подряд двадцать лет.

На другой день, гораздо больше, чем у ребенка, вспухло лицо у самого Немезио, и явно не от полученных в драке ударов.

– Но… что это с тобой? – поразилась Мария. Немезио схватился руками за голову и пошел к зеркалу.

– Я похож на Бенито Муссолини, – сказал он, выпятив грудь и жестикулируя точно так же, как этот диктатор во время своих речей в палаццо Венеция. – Смотри, какая мощная нижняя челюсть.

Это было так похоже и так смешно, что беспокойство на лице Марии сменилось улыбкой.

– Ты и в самом деле точно, как он, – согласилась она, разражаясь веселым смехом.

– Только господь бог может сломить неукротимую волю фашистов! – продекламировал Немезио, позируя перед зеркалом. – А люди и обстоятельства – никогда!

– У тебя тоже свинка, – сказала Мария, которая перед лицом такой смешной, но малоопасной болезни могла позволить себе пошутить. – Урсус, самый сильный человек в мире, сраженный коварной и страшной свинкой.

Ухаживая за мужем и сыном, она снова сделалась ласковой и заботливой, как всегда. Воспрянувший духом Немезио уже подумал было, что решение вернуться в Милан забыто ею. Но, как только врач объявил о том, что болезнь отступила, Мария без лишних слов собрала чемодан.

– Завтра я уезжаю, – заявила она. И уехала на другой день с ребенком.

– Когда я найду место, – спросил он, провожая ее на вокзале, – ты вернешься ко мне?

– Когда ты найдешь место, мы поговорим об этом, – решительно отрезала она.

– Ты не женщина, – покачал головой Немезио. – Ты командир жандармов Ломбардо-Венето.

Глава 4

В Милане дышалось иначе, здесь был другой ритм жизни, другая атмосфера. Убожество и нищета здесь меньше бросались в глаза, точно растворялись в более широком и свободном пространстве. Марии казалось, что ветер большого города каким-то образом выветрил тревогу из души. Автомобили, трамваи, широкие витрины, которые отражали ее стройную фигуру, ставшую более женственной от недавнего материнства, доставляли ей неизъяснимую радость. Встреча с матерью была короткой и сдержанной.

Вера испытывала чувство радости и нежности, вызванные возвращением дочери, но не выказывала их даже с ребенком, которого, однако, тут же взяла под свою опеку. Это была встреча дочери, неудачно вышедшей замуж, и матери, ожесточившейся от горечи, разочарований и одиночества. Вера не удержалась, конечно, чтобы не упрекнуть дочь за ошибки, которые та наделала, но Мария все это предвидела и снесла довольно легко.

Она шла по виа Орефичи к пьяцца Кордузио, свободная и легкая, как воздух, готовая улыбаться всем прохожим, всем землякам. Это был отпуск, о котором она и не мечтала. Она как будто вновь стала девушкой, которая никогда не знала своего циркача, не знала замужества; даже то, что у нее есть ребенок, которого она оставила в надежных руках матери, казалось сейчас пустяком.

На просторе пьяцца Кордузио она окинула взглядом великолепный ансамбль зданий, принадлежавших страховым и банковским компаниям, – этим своего рода храмам коммерции. На виа Данте полюбовалась башней Филарете над замком Сфорца и, выйдя из Кайроли, повернула направо к Форо Бонапарте.

Здесь она остановилась перед старинным особняком и позвонила в блестящий медный колокольчик, приделанный к косяку массивной двери из черного дерева. Медная дощечка с выгравированной на ней изящным курсивом фамилией «Лемонье» была такой блестящей, что в нее можно было смотреться, как в зеркало. Мария приблизилась, чтобы проверить, в порядке ли волосы, но от ее дыхания дощечка запотела, не позволив ей как следует рассмотреть себя.

Дверь открылась, и на пороге ее встретила молодая служанка в черном атласном платье, белом переднике, отороченном кружевом, и крахмальной наколке на голове. Опрятная, с живым взглядом, слегка вздернутым носиком и крепкого сложения, эта девушка была образцом настоящей служанки, какой и следовало быть во всем, до мелочей.

– Я бы хотела поговорить с синьорой Лемонье, – сказала Мария напористым тоном, сознавая, что ей нелегко будет добраться до хозяйки.

– Она назначила вам встречу? – Этот прямой вопрос прозвучал как объявление войны.

– Нет, – уверенно ответила она, – не назначала, но думаю, что синьоре будет неприятно узнать, что я приходила и не имела возможности увидеть ее. – Она вспомнила Немезио, его находчивость, достойную авантюриста, его постоянные выходки; этот пустомеля и задира кое-чему ее научил.

– Синьора вас знает? – нерешительно уточнила горничная, уже готовая сдаться.

На Марию это подействовало ободряюще.

– Если бы это было не так, – сказала она, одаряя девушку ослепительной улыбкой, – разве стала бы я докучать ей?

– Проходите, – пригласила горничная, пропуская ее, – я посмотрю, может ли синьора принять вас.

Мария вошла и оказалась в просторной прихожей, которую особенно украшал овальный диван голубого бархата. По углам в огромных кашпо того же цвета стояли пышные ухоженные цветы. Два больших змея из синего китайского фарфора казались экзотическими стражами у двери. Это дивное сочетание голубого и зеленого навело Марию на мысль о прихожей в раю.

Впервые она входила в дом с парадного входа. Когда прежде разносила заказы из шляпного магазина по богатым домам, то всегда пользовалась служебным входом. Ее нынешнее появление с главного входа было равносильно вызову: она приходила не как просительница, не как девушка на посылках, а как знакомая к знакомой – ведь мадам Лемонье всегда выказывала ей свою симпатию и благосклонность.

– Будьте добры сказать ваше имя, синьорина? – спросила ее горничная.

– Синьора, – поправила Мария, решившая воспользоваться этим своим преимуществом. – Скажите мадам Лемонье, что Мария, модистка, хотела бы поговорить с ней.

Служанка изменила выражение лица и окинула ее уничтожающим взглядом.

– Модистка, – повторила она, глядя ей прямо в лицо и покачивая головой. Этим взглядом она показывала, что модистке не следовало входить с парадного входа.

– Модистка, – вызывающе улыбнулась Мария и без приглашения уселась на бархатный диван, тем самым весьма затрудняя желание прислуги выдворить ее.

– Видите ли, – тянула время служанка, глядя поочередно то на Марию, то на дверь и прикидывая, удастся ли выставить непрошеную гостью без шума.

– Итак? – Мария выдержала этот взгляд, и в глазах ее сверкнула решимость. Она была близка к тому, чтобы добиться своего, и уже теперь-то не отступила бы.

– Подождите, пожалуйста, – решилась наконец горничная, выбрав бесконфликтный вариант.

Мария научилась скрывать свои чувства, но сердце колотилось как бешеное. Чтобы унять свое волнение, она стала смотреть на уличное движение сквозь двойные окна особняка. Было что-то завораживающее в бесшумном движении трамваев, автомобилей, спешащих прохожих, точно все это происходило за стеклами аквариума.

– Дорогая моя! Как я счастлива видеть тебя! – Спокойный и ласковый голос мадам Лемонье подействовал как чудодейственный бальзам. – Я в самом деле счастлива снова видеть тебя, – добавила хозяйка дома.

Мария обернулась и оказалась перед женщиной безупречно элегантной, вызывающе красивой. Она принадлежала к той уже исчезающей категории богатых людей, у которых такой вид, словно они хотели бы попросить извинения за свое благополучие и богатство. Мадам Лемонье была аристократкой по рождению и по воспитанию. Мария всегда испытывала перед ней, далекой и недосягаемой, как мечта, глубокое восхищение.

Привычным легким движением головы Мария отбросила назад свои роскошные волосы, прекрасно сознавая власть своей красоты и своего обаяния.

– Мадам, – начала она, – пожалуйста, не считайте меня нахальной, даже если я такой покажусь. Но у меня есть дело к вам.

– Чему же я обязана удовольствием видеть тебя? – ответила та с улыбкой. – У тебя неприятности?

– Увы, да, – ответила Мария, вступая на самый краткий путь – путь откровенности. – С тех пор как я вышла замуж, на меня посыпались несчастья.

– Надеюсь, что их еще можно исправить, – сказала синьора.

– Мне нужна ваша помощь, – решилась наконец Мария.

Элизабет Лемонье ласковым движением обняла ее за плечи.

Мария ощутила легкий запах жасмина и пудры, исходивший от нее, и приятное прикосновение ее платья из тонкой шерсти с воротничком, как у пансионерки, которое синьора носила с непринужденной элегантностью.

– Пойдем, моя дорогая, – сказала хозяйка дома приветливо, – пойдем в гостиную и немного поболтаем.

– Я не прошу так много, – извинилась Мария, удивленная таким радушием.

– Ну что ты. В сущности, твой визит – это приятное разнообразие в моей жизни, – успокоила ее мадам Лемонье. – Как видишь, ты тоже мне делаешь одолжение. И потом, позволь мне выразить мнение, которое может показаться очевидным и даже банальным, что, когда женщина молода, здорова и красива, как ты, несчастья для нее никогда не бывают очень уж страшными.

Она привела свою гостью в изящную маленькую гостиную, отделанную красным деревом, со множеством картин, изображающих цветы и растения в нежных, размытых тонах, и села рядом с ней на диван, обитый шелком в тон стен и рисунков.

– Я тоже думала, идя к вам, – согласилась Мария, – что трудности преодолимы. Если, однако, нас поддерживают…

Горничная принесла им серебряный поднос с кофе и сливками на французский манер. Элизабет Лемонье была родом из Женевы; она жила отдельно от своего мужа, известного банкира из Цюриха, и даже в Италии сохранила дорогие ее сердцу привычки своей родины. Они говорили долго, как старые подруги, хотя и принадлежали к совершенно разным классам общества, и Мария рассказала Элизабет, которая слушала с большим интересом, о своем бегстве с циркачом, о браке с ним, о рождении ребенка в Модене.

– Я хочу работать, – продолжала она, – но, чтобы стать законченной модисткой, я должна практиковаться еще пару лет. Мне уже двадцать, и я не могу пойти в ученицы, получается, что практически у меня нет профессии. Школу я не закончила. Единственная открытая дорога для меня – в домработницы, – добавила она вполголоса, боясь, что горничная подслушивает.

– Анализ реалистический, – согласилась хозяйка дома, – но жалованье домработницы небольшое. Шестьдесят, максимум восемьдесят лир в месяц. Это все, что ты сможешь заработать.

– Все же лучше, чем ничего.

– И это верно. – Практическая сметка девушки понравилась ей. – А ребенок?

– За ним присматривает моя мать.

В этой комнате с изысканно размытыми полутонами и нежными ароматами, в этой драгоценной шкатулке, отделанной красным деревом, Мария почти забыла о прошлом. Возможно, уверенность, которую внушала ей мать, заботливая нянька Джулио, помогала ей в этом.

– Мать сразу привязалась к малышу, – продолжала девушка. – Она просто счастлива иметь его при себе. Она убеждена, что такая легкомысленная особа, как я, не может быть хорошей матерью.

Мария говорила со страстью, разгорячившись, в то время как Элизабет, которая была лет на десять старше ее, внимательно за ней наблюдала. Она интуитивно чувствовала в ней силу и волю, задатки незаурядной женщины. Чтобы им проявиться, недоставало лишь хорошей дрессировки.

– Кажется, у меня есть на примете то, что тебе нужно, – сказала она, потирая виски и наморщив лоб. Как же она раньше об этом не подумала? Ей нравилась смелость Марии, ее искренность, и, пока девушка рассказывала о своих несчастьях, в уме ее созрело решение.

– Это было бы слишком хорошо, так, сразу, – сказала Мария.

– Одному синьору, – снова начала Элизабет, – моему хорошему другу, человеку серьезному и положительному, нужна экономка.

– Да? – Мария затаила дыхание, чтобы не упустить ни слова – она вся обратилась в слух.

– Он живет недалеко отсюда, – объяснила мадам Лемонье, наливая себе еще кофе. – Тебе налить тоже?

– Нет, спасибо, – ответила Мария. Ей не терпелось узнать подробности.

– Этот синьор – мой хороший друг, – продолжала она. – Он холост и живет с сестрой, которая и заботится о нем. Женщина простая, патриархальная, которая в последнее время недомогает. Я даже полагаю, что именно ей в первую очередь и нужна помощь. Этот синьор живет в палаццо поблизости. Его зовут Чезаре Больдрани.

– Тот самый, что строит дома в Милане? – спросила Мария, делая большие глаза.

Она много слышала об этом богатом и влиятельном человеке, когда разносила заказы клиенткам, но никогда не переступала порога его палаццо. Она вспомнила сплетни, которые ходили о нем в городе, о нем и мадам Лемонье. У нее в магазине и в тех домах, что она посещала, упоминали об их любовной связи, которая тянулась уже довольно давно.

– Именно тот самый, – ответила Элизабет Лемонье, которая, казалось, поняла мысли, теснившиеся в голове Марии, но не придала этому никакого значения. – В самом деле, это неплохая идея, – продолжала она, обдумывая все возможности своего проекта. – Позвони-ка мне завтра утром. – Она взяла карандаш из серебряной коробки и написала на листочке четыре цифры: 4715. – Это номер моего телефона, – объяснила она с улыбкой, протягивая Марии листочек. – Позвони после девяти, и я скажу тебе, в какой день и час ты сможешь явиться к синьору Больдрани.

Глава 5

А еще через день Мария стояла перед палаццо на Форо Бонапарте и оглядывала его, словно пытаясь предугадать, что ее ждет за этими стенами. Это был добротный особняк, не лишенный некоторой элегантности, но претендующий скорее на солидность и строгость, во вкусе ломбардской буржуазии.

В течение последних двух дней ветер спал и поднялся туман, такой густой и плотный, что вызывал головокружение. В Модене туман наводил на нее тоску, а здесь, в Милане, может быть, это был даже добрый знак в момент, когда она поступала экономкой к синьору Чезаре Больдрани. Экономкой вообще для нее уже было много, а экономкой в доме Больдрани – об этом она не смела и мечтать. «Жалованье, – сообщила ей Элизабет Лемонье по телефону, – двести лир в месяц». Много больше, чем она ожидала.

Плечо затекло, и только тут она вспомнила, что держит в руке тяжелый фибровый чемодан, в котором лежали ее личные вещи. Еще раз она мысленно оглядела себя и в общем-то осталась довольна. На ней было коричневое пальто, отороченное дешевым мехом, и простые туфли на низком каблуке. Но кожаный пояс подчеркивал изящество талии, а крой платья – бюст и округлость бедер. Длинные стройные ноги делали ее похожей на девушку с обложки журнала. Так что, даже несмотря на ужасное пальто, она выглядела совсем неплохо.

Мария переступила порог подъезда и остановилась перед швейцарской, откуда тянуло запахом супа, который как-то не соответствовал солидности дома. Она отметила это вскользь про себя, чтобы не забыть и заняться этим.

– Чего вы желаете? – остановил ее швейцар в ливрее. Он был высок, представителен и чем-то похож на большую овчарку, сознающую, что она при исполнении служебных обязанностей. Доступ в палаццо зависел от этого цербера, которому вменялось в обязанность безошибочно определять посетителей.

– Я новая экономка дома Больдрани. – Представляя верительные грамоты, Мария позаботилась о том, чтобы подчеркнуть свою роль. – Синьор Больдрани ждет меня, – добавила она слегка надменно.

Ливрея и должность, которую он исполнял, сообщали привычную важность швейцару.

– В глубине двора направо. Служебная лестница, – едва шевеля губами, бросил он.

«Теперь или никогда», – подумала Мария и решила сразу же отстаивать свои позиции.

– Наверное, вы меня не так поняли, – возразила она с достоинством. – Я экономка, а не судомойка. – И почти властно добавила: – Когда синьор вызовет вас для какого-то поручения, вы воспользуетесь служебной лестницей. А я экономка. Я одна имею право пользоваться господской лестницей.

Элизабет Лемонье сообщила ей все основные правила, и она, как всегда, не пропустила ни слова. Поэтому сейчас Мария лишь повернулась на каблуках и стала подниматься по широкой и светлой мраморной лестнице, не давая швейцару даже опомниться.

Ее ждали. Марию встретил невысокого роста пожилой мужчина в затрапезной зеленой с черным ливрее. У него были седые волосы, большие голубые глаза и забавный нос картошкой с легкими красными прожилками. На вид он казался человеком мягким и приветливым.

– Вы синьора Мария, не так ли? – зачастил он быстрой скороговоркой, прежде чем она успела сказать хоть слово. – Дайте ваш чемодан, – заботливо добавил он. – Тяжелый, а? Добро пожаловать. Проходите, располагайтесь. Мы ждали вас. – Он поставил чемодан на пол и помог ей снять пальто. Сердечная приветливость и тепло, исходившие от этого человека, сразу вызвали у Марии симпатию к нему.

– Я Амброджино, – представился он мимоходом. – С тех пор как сестра синьора Больдрани заболела, за всем в этом доме приглядываю я. – Он крутился вокруг нее, как добрый дух, и чем больше она на него смотрела, тем больше он казался похожим на какого-то сказочного гнома из тех, что неустанно творят добрые дела. – Сестру синьора Чезаре зовут Джузеппина. Пойдемте, пойдемте со мной в кухню, – пригласил он, снова взяв чемодан. – Я сварил кофе, выпейте немного, согрейтесь. Потом я провожу вас к синьору Чезаре. А пока вы будете пить кофе, я введу вас в курс того, что вы должны знать.

Потому что, видите ли, – продолжал он, понизив голос, – синьор Чезаре – человек очень немногословный. Он мне всегда говорит так: «Амброджино, молчи вдвое, а говори вполовину». Когда он сам говорит «да» или «нет», это значит, что сказано уже много. Но он очень хороший человек. Справедливый и чистосердечный. Увидите, синьора Мария, у нас вам будет хорошо.

Кухня была огромная, но не очень уютная, возможно, из-за пожелтевших стен, которые придавали ей некоторую запущенность, такую же, впрочем, в какой находился весь дом. Мария сразу почувствовала, что здесь не хватает умелой женской руки, того особого уюта, который может придать дому лишь хорошая хозяйка. На большой плите дымились кастрюли разной величины, а на белом мраморном с серыми прожилками столе были приготовлены две чашечки для кофе, сахарница и молочник.

– Наверное, мне надо сразу же пойти представиться синьору, – забеспокоилась Мария, – нехорошо заставлять его ждать. – Две вещи, которым научила ее мать и которые она усвоила на всю жизнь, были пунктуальность и привычка не оставлять еду на тарелке.

– Синьор Чезаре сейчас разговаривает по телефону, – объяснил Амброджино, почти вынуждая ее сесть. – Каждое утро с восьми до десяти он на телефоне. Дом и контора, контора и дом. Никогда не теряет времени даром. И всегда, будь то в конторе или дома, всегда работает. Так что, синьора Мария, будьте спокойны. Пока он освободится, у нас еще добрый час. А тем временем вы должны осмотреть дом. Ах, какая красота!..

– Дома богатых синьоров всегда красивы, – заметила Мария, которая по первому впечатлению ожидала гораздо большего. Она видела дома с более роскошной обстановкой, а в палаццо великого Больдрани ее поразили разве что внушительность самого здания и важность швейцара. – Все богатые дома красивые, – повторила она задумчиво.

– Вы меня не так поняли, синьора Мария, – засмеялся Амброджино, – я говорю не о доме, а о вас. Вы красивая. Мне вспомнилась моя бедная жена. Она была не такая статная, как вы, но тоже очень красивая. Уже много лет, как она умерла, – вздохнул он, – а я вот старик. Вы знаете, сколько мне лет?

– Пятьдесят, – преуменьшила Мария, которая чувствовала себя весело в обществе этого старого говоруна.

– Вы хотите мне польстить, – пошутил он, показывая, однако, что ему приятен комплимент. – Увы, больше, гораздо больше.

Висевший рядом с буфетом колокольчик задребезжал, и красная лампочка загорелась на панели под ним.

– Это синьорина Джузеппина, – сказал Амброджино, взглянув на сигнал. – Пойду посмотрю, что ей нужно.

– Могу я познакомиться с ней? – спросила Мария, которой хотелось встретиться хотя бы с одним из хозяев дома, где ей предстояло работать.

– Нет, синьора Мария, – ответил слуга, – это надлежит сделать синьору Чезаре. «Амброджино, – сказал он мне, – пусть моя сестра не знает, что я нанял помощницу для нее. Я сам постараюсь объяснить ей все». Видите ли, у синьорины Джузеппины больное сердце, и она не может больше присматривать за домом. Но она все равно беспокоится, переживает за все. Такой уж у нее характер, у синьорины Джузеппины. Вы ее узнаете. Но с такой болезнью она недолго проживет. Бедняжка! – с искренним огорчением покачал он головой. – Ну, да вы скоро с ней познакомитесь. С вашего разрешения я сейчас пойду к ней.

Мария удовлетворенно огляделась кругом: этот дом, хоть и не такой роскошный и изысканный, как она ожидала, похоже, был для нее в самом деле хорошим местом. В нем был разительный контраст между великолепием фасада и скромностью внутренних помещений и меблировки, казалось, хозяева дома делали все, чтобы избежать нарочитой пышности. Но, как бы то ни было, а место ей нравилось, хотя она и не строила особых иллюзий относительно того, что уже окончательно принята. От Элизабет Лемонье она знала, что ей предстоит испытательный срок – месяц. И поскольку этот месяц будет решающим, ей следует быстрее приниматься за дело. Она осмотрела деревянную сушилку, на которой были подвешены кастрюли, сковородки и медные котелки, и обнаружила, что они не натерты до блеска. Надо будет сказать Амброджино, чтобы их помыли водой с уксусом.

Она сняла крышку с кастрюли, стоявшей на плите: в ней среди зелени кипело мясо. Мария вдохнула приятный аппетитный запах его и уловила, что не хватает сельдерея; нужно было добавить его сейчас же, иначе мясо не впитает аромат. Она нашла его в корзине, стоявшей в большом леднике, очистила от листьев, хорошенько помыла и положила в кастрюлю. Так будет вкуснее.

Неожиданно дверь распахнулась, и на пороге появилось странное создание женского пола неопределенного возраста, где-то между сорока и шестьюдесятью.

– О господи! – застонала она. – Руки отваливаются, а спина не разгибается…

Тут она заметила Марию и уставилась на нее с разинутым ртом своими косыми бесцветными глазками.

– Я новая экономка, – представилась Мария, чтобы успокоить ее.

– О господи, наконец-то! – женщина отпустила сумки, которые грохнулись на пол, и всплеснула руками. – Но когда же вы пришли? – спросила она.

– Сегодня утром, – ответила Мария, – несколько минут назад.

– А я Чеккина, служанка.

Она направилась к Марии, то ли для того, чтобы пожать ей руку, то ли затем, чтобы сделать поклон. Несмотря на свое ужасное косоглазие, на большой и красный, как вишня, нос, на темные усики и заметные волоски на подбородке, в ней было что-то симпатичное, какая-то незлобивая народная простота.

– Значит, теперь мы будем работать вместе, – сказала Мария, протягивая ей руку.

– Да, синьора… – Чеккина почтительно коснулась кончиками пальцев ее руки.

– Мария, – подсказала она, – меня зовут Мария.

– Да, синьора Мария, – сказала та, довольная этой подсказкой. – Я сделаю все, что вы скажете. Мне теперь будет легче. А то, поскольку Амброджино ждал вас, мне пришлось идти за покупками. – Она отодвинула от стола стул и свалилась на него, испустив облегченный вздох. – С моими ногами, которые так болят, ходить из лавки в лавку – удовольствие небольшое, знаете ли. – И, как-то сразу забыв о себе, она посмотрела на Марию с восхищением. – Такая молодая – и уже экономка. – Для нее должность экономки равнялась чину генерала. – Как времена меняются. Уже девятнадцать лет, как я служу в доме синьора Больдрани.

– Девятнадцать лет в этом доме? – спросила Мария, стараясь скрыть любопытство.

– Вам разве Амброджино не сказал? – удивилась Чеккина.

– Он мне объяснял многое другое, – ответила Мария.

– Ну еще бы, – проворчала она, – он как дуршлаг: не может удержать даже пипи. – Спохватившись, она быстро прикрыла рот рукой, как бы пытаясь остановить грубое слово, но тщетно – слово уже вылетело. – Вы уж извините, если я себе позволила лишнее, – пробормотала она просительно, – но Амброджино никогда не молчит, из него слова так и сыплются. Ну, если он не сказал, так я сама скажу. Прежде мы жили на корсо Буэнос-Айрес, но потом переехали сюда, на Форо Бонапарте. Дом, понятно, большой, так что синьорина Джузеппина наняла Амброджино, который незадолго до этого остался вдовцом. Но это он, наверное, вам сказал. Или я ошибаюсь? Он золотой человек, но больно любит поговорить.

– Да, конечно, он мне рассказал. – Мария уже видела, что в этом доме, за исключением хозяев, с которыми она еще не познакомилась, все остальные завзятые говоруны. Сама она не любила много говорить, но болтовня других развлекала ее.

– Вы уже видели синьора Чезаре? – снова начала неугомонная женщина. – Нет? – продолжала она, не давая ей времени ответить. – Он в это время обычно в кабинете, как привязанный к своему дьявольскому телефону. Вчера вечером, когда я ужинала, он велел позвать меня и Амброджино и сказал нам: «Имейте в виду: завтра придет экономка. Слушайтесь ее и живите в согласии». Так что Чеккина теперь здесь, чтобы служить вам. Приказывайте, синьора.

И, выказывая таким образом свою готовность, Чеккина откинулась на спинку стула, издав еще один долгий вздох облегчения. Тут же, охая и стеная, она поднялась на ноги и начала опустошать сумки, выкладывая на стол пакеты с покупками.

Звонок опять задребезжал, и на панели зажегся другой красный огонек.

– О, мамма миа, – встревожилась Чеккина, – это синьор Чезаре зовет, а Амброджино нет. – И, переходя от отчаяния к надежде, спросила: – А может, вы, а?

– Конечно, я, – уверенно сказала Мария, которая только этого и ждала. – А ты покажи мне дорогу.

Чеккина повела ее по длинному полутемному коридору и, указав пальцем в направлении закрытой двери, но сама держась из предосторожности подальше, сказала:

– Он там. – И ушла.

Мария сдержанно стукнула два раза и, не дожидаясь ответа, тихо приоткрыла дверь. Хозяин кабинета сидел за просторным письменным столом, настолько необычным, что в первое мгновение она засмотрелась не на него, а на стол, отделанный палисандром с полосками розового дерева и инкрустированный античными вазами в обрамлении классических дубовых венков. Множество искусно выложенных мелких деталей из драгоценных пород древесины и создавали причудливую светотень. Отделка из золоченого металла разделяла стол на панели.

– Можете смотреть мне в лицо, – сказал Чезаре Больдрани ровным тоном человека, который не может терять время. – Не знаю, что вам наговорили уже на мой счет, но уверяю вас, я совершенно безвреден. – Спокойным взглядом он смотрел на Марию, застывшую в проеме двери. Возможно, новая экономка оказалась моложе и красивее, чем он ожидал, но это было не так уж и важно. Он все равно должен был уделить ей время, так почему же не сделать это теперь?

– Я смотрю на вас, – сказала Мария, осторожно ему улыбнувшись. Не могла же она признаться, что на нее такое впечатление произвел стол, что она не сразу заметила сидящего за ним хозяина. – Синьор звонил? – добавила она вежливым и сдержанным тоном.

– Да, я звонил, – ответил он, – но я не ожидал, что вы уже здесь. Я думал, что придет Амброджино.

– Он у синьорины Джузеппины, – сообщила она. Кабинет Чезаре Больдрани представлял собой квадратную комнату, самую большую в доме, со стенами, полностью закрытыми книжными полками и шкафами из светлого дерева, на которых теснились книги в дорогих переплетах. Огромный мягкий ковер с густым ворсом покрывал пол.

– Проходите, садитесь, – сказал он, сделав жест рукой и указывая ей на одно из двух кресел напротив. Поверхность стола была совершенно пуста: на нем стоял только телефон. – Меня уверяли, что вы быстро все схватываете – поэтому я ограничусь только самым существенным. Ваше жалованье уже определено, так?

– Да, синьор.

– Оно вас устраивает?

– Да, синьор.

– Да садитесь же, я вам сказал, – снова пригласил он.

– Да, синьор. – Мария села на краешек кресла, обитого темным Дамаском. Она молчала, робея скорее перед могуществом и славой этого человека, чем перед ним самим. Она не могла еще сказать, добр он или зол, прост и доступен или спесив, но одно уже видела – прямоту и искренность.

– Здесь живем я и моя сестра, – начал Чезаре. – И еще двое слуг, которых вы уже, видимо, знаете. Возможно, это не те люди, которых вы ожидали здесь найти, – сказал он, как будто читая ее мысли. – Но я выбираю людей не за то, чем они кажутся, а за то, чем они являются. Эти двое – хорошие люди, готовые работать и преданные мне.

– Да, синьор.

– У моей сестры больное сердце, – с легкой печалью сказал он. – И в последнее время приступы участились. К тому же они стали более тяжелыми. Мы никогда прежде не держали экономку, потому что моя сестра сама вела дом. Дом для нее – это все. Но теперь это ей уже не под силу. Я хочу познакомить вас с ней. Сейчас же. Она даст вам все необходимые указания. Надеюсь, что вам будет хорошо в этом доме.

Больдрани встал, и Мария, которая все это время слушала, согласно кивая головой, сделала то же самое. Мгновение они стояли друг против друга, и девушка видела его во весь рост, прямого, сильного, решительного. На нем был серый костюм безупречного покроя, ослепительно белая рубашка и строгий синий галстук. Жилет пересекала золотая цепочка от часов. Чезаре вынул их из кармана, чтобы уточнить время. Это были серебряные часы с эмалевым циферблатом и римскими цифрами. На крышке Мария заметила женскую фигурку со струящимися волосами и повязкой на глазах. Неожиданно раздалась мелодичная музыка, и Мария улыбнулась, не скрыв удивления.

– Вам нравится? – спросил он, в первый раз чуть смягчив выражение лица.

– Да… конечно… – пролепетала она.

– Ну что ж, пойдемте, – пригласил он ее почти весело, показав в улыбке сверкающие зубы. Поначалу он показался ей уже немолодым – в свои сорок лет он чуть ли не в отцы ей годился, – но улыбка, осветившая его лицо, и прояснившийся взгляд ярко-голубых глаз сразу омолодили его. Конечно, он был красивый мужчина, а небольшой шрам на правой щеке делал его еще привлекательней. Добавляло элегантности и легкое серебро, которое сверкало у него на висках.

Больдрани повел ее по длинному коридору до полуприкрытой двери.

– Что бы ни сказала моя сестра в отношении вас, – предупредил он, – не обижайтесь.

Мария кивнула.

– Я сделаю, как вы скажете.

Он осторожно постучал, подождал несколько мгновений и вошел, сопровождаемый Марией, в комнату, освещенную лампами, чтобы разогнать полумрак туманного зимнего утра. Стены комнаты были оклеены выцветшими обоями. На большой кровати с блестевшими медью спинками, прислонившись к горе подушек, сидела женщина с болезненно хрупкой фигурой и очень бледным лицом, на котором выделялись темные круги под глазами.

– Кто эта девушка? – спросила Джузеппина, не дожидаясь слов брата и сразу встревожившись.

– Ее зовут Мария, – ответил, улыбаясь, Чезаре. – Ее прислала синьора Элизабет.

– А зачем она ее прислала? – Годы одинокой жизни с братом и тяжелая болезнь сделали характер Джузеппины более капризным и агрессивным.

– Она пришла, чтобы немного помочь тебе, – ответил Чезаре, не проявив особой дипломатической ловкости, – естественно, если ты согласна.

– Если бы я могла, я бы тут же встала, – простонала она жалобным тоном.

Чезаре сел рядом с постелью и взял руку сестры в свои.

– Ты должна быть довольна, что мадам Лемонье вспомнила о нас, – мягко укорил он ее.

Джузеппина вперилась в Марию своими большими глазами, в которых читалось смирение перед болезнью.

– Не слишком ли молода? – заметила она.

– Но это не большой недостаток, – ласково возразил Чезаре.

– И к тому же, подойдет ли она нам? – Годы лишили ее доверчивости, и теперь она говорила с эгоизмом людей, привыкших к осмотрительному выбору.

– Элизабет ее хорошо знает, – ответил Чезаре, – так что мы можем довериться ей, тебе не кажется?

– Кажется, кажется, – ответила больная, отрицая тоном то, что говорила словами.

– Тебе нужна помощница, Джузеппина, – попытался убедить он ее. – Наш дом вести нелегко.

– Но мне что, тех не хватает? – отрезала она, намекая на Чеккину и Амброджино.

– Еще одна помощница не повредит. – Ни с одним другим человеком на свете Чезаре Больдрани не стал бы терять столько времени.

– А расходы? – возразила Джузеппина, которая даже в богатстве не отвыкла прикидывать цену всему.

– Мы можем себе это позволить.

– Ты говоришь, она подойдет?

– Это зависит от тебя.

– Тогда возьмем ее, – решила Джузеппина.

Мария, которая стояла тут же, неподвижная, как камень, но с натянутыми нервами, вздохнула с облегчением.

– Мы увидимся вечером, – попрощался Чезаре. Затем, обратившись к Марии, сказал: – Моей сестре, наверное, многое надо сказать вам. Я вас оставляю. – И ушел.

– Иди сюда, – велела Джузеппина, когда они остались одни. – Иди и сядь рядом со мной.

– Да, синьора, – сказала Мария с вынужденной мягкостью.

– Зови меня Джузеппина, – поправила та, но без укора в голосе. – Так ты не ошибешься. Потому что я не синьора, а синьорина, я незамужем. Да, да, старая дева, немного резкая и взбалмошная. – Она говорила спокойно и с явной симпатией, словно вся эта комедия, только что здесь устроенная, разыгрывалась для брата. – Но только ты должна говорить мне «вы». К сестре Чезаре Больдрани экономка не может обращаться на «ты».

– Как хотите, Джузеппина, – согласилась Мария, заняв место в изголовье постели.

– Нужно, чтобы мы получше узнали друг друга, мы двое. – Голос женщины по временам срывался, дыхание было тяжелым.

– Отдохните, – посоветовала Мария, помогая ей лучше устроиться на подушках.

– Мне нельзя долго разговаривать, но, к сожалению, разговор – это единственное развлечение, которое у меня осталось, не считая молитв.

– Мы можем продолжить позднее. – Мария никогда еще не оказывалась лицом к лицу с тяжелой болезнью. Ей довелось только лечить свинку у сына и мужа.

– Дай мне капли, вон те на столике, – попросила Джузеппина, подняв худую руку с тонкими пальцами. – Десять капель и немного воды.

Мария проворно все сделала и помогла ей принять лекарство.

– Теперь лучше, – сказала та, оправляясь на глазах. – Мне кажется, что у меня камень здесь, на груди, – пожаловалась она, коснувшись своей впалой груди. – Эти капли его словно растворяют и делают боль переносимой. К несчастью, не всегда. Но ни к чему изводить тебя своими страданиями. Я, видно, ничему не научилась у моей бедной мамы. Она никогда не показывала своих страданий. Наверное, благополучие меняет и характер людей. Но тебе это неинтересно. Скажи-ка мне лучше, – спросила она, – ты уже видела дом?

– Нет, – призналась Мария с извиняющейся улыбкой, – я только познакомилась с прислугой.

– Тогда помоги мне подняться, – прошептала она, отрываясь от подушки. – Чезаре ушел, и до полудня мы его не увидим. В полдень он завтракает с Пациенцей. Ты познакомишься с ним. Исключительный адвокат. Молодой, но очень талантливый. Помоги мне, – попросила она, спуская ноги с кровати, – мы с тобой обойдем весь дом. Я тебе объясню, что надо делать.

Глава 6

– Мы стали изоляционистами, изобрели автаркию и решили, что неплохо устроились, – сказал Чезаре, в то время как Мария подавала ризотто по-милански. – Хватит, достаточно, – остановил он ее на второй ложке. – Очень вкусно, но так ты закормишь меня.

В столовой приятно пахло бульоном и шафраном, легкий утренний ветерок чуть колыхал занавески.

– Однако мы, не забывай, выиграли войну в Испании, – заметил, отпивая из бокала глоток, Пациенца.

Они уже довольно долго сидели за столом, и Больдрани чувствовал, что его волнует присутствие этой молодой и красивой женщины, которая обслуживала их. Ее свежее юное лицо с отпечатком чисто ломбардской красоты, выразительные миндалевидные глаза и черные волосы, собранные на затылке в пучок, ее сильное тело, которому словно было тесно в скромном темном платье с повязанным поверх него белоснежным фартуком, – все в ней нравилось ему.

– Ее зовут Мария, – сообщил он адвокату как бы мимоходом и сразу продолжил прерванный разговор. – Да, Валенсия и Мадрид сдались. Гражданская война закончилась. Генеральная репетиция будущей большой войны удалась. Но мир – это не Испания. И даже не Восточная Африка. С нашим опереточным вооружением мы будем неважными союзниками для любого.

Он налил в хрустальные бокалы «Барбареско» урожая 1918 года, присланное ему Риччо, который сделался недавно поставщиком королевского двора, и пригубил, не почувствовав, впрочем, вкуса.

– Но кто сказал, что война обязательно будет? – возразил Пациенца, у которого были свои соображения на этот счет.

– Они будут воевать, – сказал Чезаре с уверенностью. – Они вообразили себя пупом земли, они несгибаемы и жестоки, и люди верят им. Они то, чем человек с улицы хотел бы быть и сам. Они говорят те слова, которые он хочет слышать от них, они делают то, чего он ждет от них. Они мнят себя мужчинами, а толпа для них – женщина. Мужчина со своей толстой штукой, красуясь, стоит на подмостках, а женщина – на площади, благоговейно взирая на него, потому что иногда он доставляет ей наслаждение.

Мария, которая хлопотала возле стола, уловила грубый смысл этого сравнения и покраснела.

– До тех пор, пока будет длиться это подобие любви, – продолжал хозяин дома, – наши нынешние правители могут быть относительно спокойны. Но, когда толпа очнется и почувствует себя обманутой, оскорбленной, изнасилованной, она бросится на них, чтобы разорвать их на части. Вот так, дорогой Пациенца. Но они все-таки будут воевать, даже если Англия поведет себя миролюбиво.

Здесь речь Чезаре снова приобрела привычную конкретность, и гость решил, что последнее замечание основывается, по-видимому, на верных известиях, полученных хозяином из первых рук. Но это было не так: Больдрани мало доверял такого рода известиям, опираясь больше на свою интуицию и пророчества бессмертной Сибилии, к которой изредка и сейчас еще заходил.

– К войне подталкивают корпорации и бюрократия, – заметил юрист, переводя разговор на привычную тему.

– Конечно, – ответил Чезаре, – со всеми пороками первых и недостатками второй. – Прервав на минуту разговор, он отведал ризотто с видом знатока. Было в этом блюде сегодня что-то особенное, да и стол накрыт с необычной тщательностью. – С другой стороны, – продолжал он начатую тему, – мы не можем не иметь связей с Римом. Кредиты, товарообмен, коммерция – все движется, лишь толкая колеса государственной машины. И потому мы все ближе к войне. Гитлер идет на Прагу, наплевав на всех и на все, а мы тут вытягиваемся перед Муссолини, потому что он опирается на большинство.

Большие окна столовой светились солнцем, снаружи задувал легкий весенний ветерок, Мария поставила на стол красивые сервировочные тарелки севрского фарфора, обнаруженные ею на дальней полке в буфете – похоже, ими даже никто не пользовался.

– Я все-таки надеюсь, – возразил Пациенца, невольно, когда хозяин упомянул Муссолини, притронувшись рукой к своему трехцветному фашистскому значку, который он постоянно носил на лацкане пиджака. В который уже раз он позавидовал Чезаре, который мог позволить себе не носить этого почти обязательного для всех других знака.

– Конечно, – примирительно сказал Чезаре. – Но в то время, как немцы толкают нас в Африку, мы стараемся не терять из виду Европу и весь остальной мир. Здесь мы возвращаемся назад. Потому что политика Криспи, девиз которой «Триполи – любовь моя», давно свое отжила.

На большом блюде, которое она держала с непринужденностью опытной официантки, Мария подала им телячьи котлеты с картофельным пюре. Несколько минут мужчины ели молча, слышалось только звяканье вилок о фарфоровые тарелки. Отойдя в сторонку, она с удовлетворением обозрела результат своих трудов. Скатерть сияла исключительной белизной, на буфете в изысканной вазе стоял букет алых роз. Жаль только, что занавеси и обивка уже несколько выцвели, старая люстра не гармонировала с обстановкой, а потолок кое-где потемнел.

Неспешно поглощая телячьи котлеты, Чезаре знал, что Пациенца первым не спросит, зачем он его пригласил. Его самый умный и верный сотрудник полностью оправдывал свое давнее прозвище – терпения и выдержки ему было не занимать. Но, прежде чем сообщить ему о своих планах, Чезаре сам хотел расспросить адвоката о кое-каких очень важных, хотя и личных делах.

– Так ты в самом деле решил жениться? – спросил он, отложив в сторону вилку и берясь за салфетку.

Мария сразу насторожилась – наконец-то они заговорили о понятных ей вещах.

– Я, кажется, уже говорил тебе, – ответил адвокат, сдержанно улыбнувшись.

– Если я скажу, что ты совершаешь ошибку, ты ведь все равно меня не послушаешь, – проговорил Чезаре ворчливо.

– Пожалуй, – согласился Пациенца с обезоруживающей улыбкой.

– И все-таки я тебе это говорю. – Больдрани потянулся за бутылкой и снова налил ему и себе вина.

– Все дело в том, что тебе трудно меня понять, – сказал адвокат, который был на редкость невзрачным мужчиной и знал это. – Ты имел всех женщин, которых хотел. Тебе достаточно сделать знак, чтобы любая стала твоей. Если бы каждая женщина, на которую я взгляну, бросалась мне в объятия, я бы, наверное, тоже рассуждал, как и ты. Возможно, я бы в таком случае женился на первой, которая говорит, что любит меня до безумия.

Мария, которая слышала весь этот разговор, была удивлена не столько известием о будущем браке адвоката, сколько той славой обворожительного мужчины, которой, оказывается, пользовался Чезаре Больдрани. Какие-то слухи до нее доходили, но прежде это никоим образом ее не касалось. Чезари Больдрани – обворожительный мужчина? Как же так, ведь ему уже за сорок, подумала она. Но с другой стороны, и вправду, есть что-то особенное в его пронзительном голубом взгляде, который то светлел, то темнел в зависимости от настроения, в его строгом и решительном лице, которое улыбка так приятно молодила. И все же для того, чтобы сразу бросаться в его объятия, этого, по ее мнению, было еще недостаточно. Мысленно она осудила тех женщин, о которых говорил Пациенца. Вернувшись в столовую с блюдом сицилийских вафельных трубочек, которые специально для гостя доставили из кондитерской Маркези, она услышала продолжение разговора.

– Почему бы тебе не подумать еще немного, – предложил Чезаре. – Вообще-то я видел ее в театре в одной комедии пару недель назад, и играла она неплохо. Но ведь этого еще мало.

– Она очень жизнерадостная, Чезаре, – сказал адвокат с застенчивой улыбкой. – Она избавляет меня от тоски. Когда я рассказываю свои глупые историйки, она одна смеется. Она дарит мне радость. Чего еще требовать от женщины?

– Ну, тогда женись, – сказал Больдрани примирительно, но таким тоном, каким говорят «повесься».

– Чтобы сказать «да», достаточно одного мгновения, – вздохнул Пациенца, беря вафельную трубочку. – Ты помнишь, однако, откуда я родом, – заметил он, намекая на сладости.

– Это ее инициатива, – признался Чезаре, указывая на Марию. – У меня память слаба на такие вещи.

Адвокат рассыпался в благодарных любезностях, а она от смущения не знала, что и ответить. «Да что уж там. Не за что», – только и смогла она сказать.

– Надо полагать, ты не приедешь в Неаполь на нашу свадьбу, – спросил он у Чезаре, хотя заранее знал ответ.

– Естественно, – закрыл эту тему тот. – А ты через восемь дней отправляешься в Нью-Йорк. Я на тебя там серьезно рассчитываю.

– С женой? – спросил Пациенца на всякий случай. Путешествуя один, он смертельно скучал.

– С кем тебе хочется, – ответил Чезаре, – лишь бы именно в этот день. Я уже заказал тебе каюту на «Графе Савойском», о деталях договоримся потом.

– Хорошо, – согласно кивнул Пациенца. – После свадьбы я буду готов.

– Уже несколько лет как мы ведем дела с «Манхэттен сентрал», – заговорил о делах Чезаре. – Пришло время посмотреть, что осталось в сетях.

– Должно быть, неплохой улов, – с уверенностью сказал Пациенца. – С тех пор как Вильям Киссам перебрался во Францию, оставив все в руках Моргана, он потерял там кредит.

– Вандербильды, – заметил Чезаре, – тешат себя иллюзией, что могут сохранить свою империю только потому, что зовутся Вандербильдами. Но это не так. На них готовы наброситься все. Мы уже запустили одну руку в пирог; пора запустить и другую. Мы вынуждены действовать так, а не иначе, ибо не можем заменить голову тому, кто заправляет сегодня у нас. Итальянские войска уже заняли Албанию, а я хочу, чтобы ты вернулся еще до последнего звонка. Нет никого, кто бы мог заменить мне тебя.

– А мне вас, синьор Чезаре, – ответил растроганный Пациенца. – Вы же знаете, что без вас я никто.

По своей внешности Миммо Скалья был типичный сицилиец, невысокий, с оливковой кожей, с черными волнистыми, приглаженными бриллиантином волосами и с полуарабскими чертами лица. Но по-итальянски он говорил без тени сицилийского акцента, а по-французски и по-английски без тени итальянского. Именно Чезаре Больдрани сделал из него ученого, послав некогда за свой счет совершенствоваться за границу, а по возвращении сделал синьором, поручив своему портному облечь в достойное одеяние его коренастую фигуру, которой поношенные брюки и фуфайка рыбака поначалу подошли бы куда больше, чем двубортный костюм или фрак. И теперь Миммо Скалья был заметной фигурой в Милане, человеком, с которым никто бы не смог не считаться. Если Больдрани обладал почти безграничной, но тайной властью в городе, то Миммо Скалья был зримым ее воплощением.

Познакомились с ним Чезаре и Джузеппина, когда он был еще мальчиком, в тот год, когда из барака у Порта Тичинезе они переехали в квартиру на корсо Буэнос-Айрес. Миммо жил с матерью, которая владела зеленной лавкой на углу виа Мельцо. Пациенцей его прозвала Джузеппина, которая нередко заходила в магазин поговорить с Ассунтой, матерью маленького Миммо, ходившего тогда еще в начальную школу, а после обеда разъезжавшего туда-сюда на велосипеде, развозя по домам покупки.

– Эй, Миммо, пошли поиграем, – звали его друзья.

– Не могу, – отвечал он с сицилийским акцентом, которого тогда еще не утерял, – я должен помочь маме.

– Смотри, пожалеешь. У нас будет интересная игра, – коварно поддразнивали его друзья.

– Пациенца, – пожимал он плечами, – ничего не поделаешь.

– Ах, я забыла положить петрушку, – сокрушалась мать. – Тебе придется еще раз сходить в тот дом, где ты только что был.

– Пациенца, – отвечал он.

А когда Джузеппина хвалила его, какой он молодец в школе и как помогает матери, Миммо говорил:

– Мы бедные, синьора. А бедные должны иметь терпение. В конце концов Джузеппина прозвала его Пациенца,[10] а за ней и Чезаре, который познакомился с ним в момент своего стремительного возвышения и сразу же обратил внимание на этого паренька, часто попадавшегося ему на улице.

Миммо Скалья приехал с матерью в Милан из Трапани, где его отец Сальваторе был убит неизвестными незадолго до суда, на котором должен был выступить свидетелем. Старший мастер Сальваторе Скалья должен был давать показания против предпринимателя Никола Пеннизи по поводу многочисленных несчастных случаев на его стройках, три из которых оказались смертельными. Речь шла о несоблюдении техники безопасности, дикой эксплуатации и постоянных обсчетах работников, о репрессиях против тех, кто осмеливался протестовать. Самым легким наказанием у Пеннизи было увольнение. А профсоюзные организации фашистского толка не могли или не хотели исправить положение.

Сальваторе Скалья был убит двумя выстрелами в упор, когда возвращался в сумерках со стройки, расположенной за городом, убит на повороте тропинки, ведущей к дому. Утром его нашли карабинеры, которые доставили труп в Институт судебной медицины. Там его и увидели Ассунта и Миммо, завернутым в простыню в мертвецкой. Женщина плакала и билась в истерике, но мальчик не промолвил ни слова, не обронил ни слезинки.

А через несколько дней после похорон Ассунта повстречала знакомого, который предложил ей пятьсот лир, немалую сумму по тому времени.

– Зачем? – спросила женщина, вся высохшая от горя и отчаяния.

– Один добрый человек, – объяснил ей этот знакомый, – узнав о поразившем вас несчастье, хочет помочь вам.

– И все? – спросила Ассунта, которая начинала догадываться, что за этим стоит.

– Он хочет, этот добрый человек, чтобы вы и ваш сын начали новую жизнь. Бедная вдова с ребенком в маленьком городке на нашем острове не сможет сделать ничего. Плохо жить там, где жизнь ценится не дороже патрона.

– И куда же я должна уехать? – спросила она, которая никогда никуда не выезжала и знала только улицы своего городка.

– В Милан, – с ухмылкой ответил тот тип. – Для вашего же блага и блага вашего сына. И если хотите совет, – добавил он с легким нажимом, – забудьте об этом несчастье.

Ассунта, которая была сицилийкой, а значит, хорошо понимала значение жестов, намеков и недосказанных слов, в тот же день сложила в два картонных чемодана все самое необходимое, накинула на голову черную шаль, взяла сына за руку и села на пароход, идущий в Неаполь, чтобы пересесть там на поезд и оказаться в конце концов в Милане, на самой верхушке итальянского сапога.

Парень так и не узнал от нее настоящей причины этого переезда, но имя Никола Пеннизи осталось в его памяти навсегда.

На вокзале в Милане вдова обнаружила, что ее ждет знакомый этого типа из Трапани. Очевидно, добрый человек, который так хотел помочь ей, желал также удостовериться, что деньги потрачены по назначению. В обмен на две третьих той суммы, которой она располагала, мужчина вручил ей ключи от маленькой овощной лавки на корсо Буэнос-Айрес.

Молчаливая и замкнутая от природы, Ассунта и вовсе замкнулась теперь. Лицо ее всегда оставалось суровым, и говорила она ровно столько, чтобы сказать необходимое. Свое дело она вела хорошо, но общалась с очень немногими.

Милан был не Трапани, но и в нем хватало неграмотных. Один пожилой учитель, живший в их доме и покупавший овощи у Ассунты, постарался объяснить ей, что Миммо уже большой, и если она хочет обеспечить его будущее, ему надо учиться. Ассунта нехотя послала сына в школу, но Миммо, у которого был живой, острый ум, за два года окончил четыре класса и очень хотел учиться дальше. У него были явные способности, и учителя в один голос заявляли матери, что было бы преступлением оторвать его от школы и послать работать. Так же блестяще он окончил пятый и шестой классы начальной школы, но что делать дальше? Лучше всего была бы гимназия, но где найти денег для нее? Миммо сам решил эту проблему, сам нашел выход.

Если двери гимназии закрыты для него, то почему бы не обратиться к церкви?

– Мама, я хочу поступить в семинарию, – заявил он, все обдумав.

Ассунта никогда не замечала за сыном особой набожности, но острый ум мальчика и его жажда учиться открыли для Миммо дверь семинарии. Он окончил ее с отличием и, хотя готовился по теологии, в качестве исключения получил право посещать Католический университет по курсу юриспруденции.

Брат и сестра Больдрани никогда не теряли его из виду, и Чезаре, хоть и был очень занят делами, находил иной раз свободный часок, чтобы побеседовать с Пациенцей. Он никогда не спрашивал его, почему тот решил стать священником, но, когда пришло время принять обет, Миммо сам признался ему: «Я никогда не хотел стать священником. Я только хотел учиться».

– Ты совершил грех, – покачал Чезаре головой. – С религией не шутят. Церковь – вещь серьезная.

– Это я всегда знал, – опустил парень глаза.

– Ты должен был поговорить со мной.

– Я выбрал путь, который казался мне более легким, – искренне признался тот. – А теперь…

– Что – теперь? – спросил Чезаре.

– Теперь не знаю, как мне быть.

– Только честно, – посоветовал Чезаре.

– Как это?

– Поговори с твоим епископом.

– Мне надо будет представить прошение директору семинарии.

– Представь его.

– Он спросит меня почему. Он откажет.

– А ты все-таки представь.

– Он подумает, что епископ…

– Представь свое прошение и храни веру. Хоть этому-то ты научился в семинарии за столько лет, а?

Доменико Скалья попросил у директора разрешения исповедаться его преосвященству епископу, и такое разрешение, после некоторого ожидания, было ему дано. Никто никогда не узнал, что сказали друг другу во время этой беседы Доменико Скалья, сицилийский эмигрант, сын бедного рабочего, убитого мафиози из засады, и его преосвященство, достопочтеннейший епископ, но в конечном счете высокий прелат нашел уважительными доводы юноши, которого он удостоил своей аудиенции. Когда через некоторое время дверь епископского кабинета распахнулась и семинарист встал на колени, чтобы поцеловать на прощание кольцо, прелат сказал директору:

– Этот сын наш с сегодняшнего дня покидает семинарию.

– Да, ваше преосвященство, – склонился пораженный директор.

– Он предназначен для мирской жизни, – продолжал епископ. – Но я уверен, однако, что он будет добрым христианином. Его острый ум и его красноречие сделают из него хорошего адвоката. Одна уважаемая особа, отличный христианин и великодушный друг церкви, с этого момента будет заботиться о его будущем.

А на другой день сын Сальваторе Скалья, застреленного наемным убийцей Никола Пеннизи, отправился на Форо Бонапарте, где его ждал Чезаре Больдрани.

– С сегодняшнего дня ты работаешь у меня, – сказал предприниматель, протягивая ему руку.

И Пациенца был счастлив принять это предложение. Он искренне ответил на все вопросы, какие Больдрани счел нужным задать ему. Но тот не спрашивал ничего о Никола Пеннизи, и юноша об этом ничего ему не сказал. Он не выдал своей тайны. Но сам об этом помнил всегда.

Глава 7

Вера казалась постаревшей и погрустневшей после «измены» Марии. Она очерствела по отношению к дочери и жила теперь только для маленького Джулио, к которому была нежно привязана. Когда Мария приходила навестить их, то ребенок, побыв немного у матери на руках, тянул свои крохотные ручонки к бабушке, признавая в ней свою настоящую мать. Вера не скрывала своего удовлетворения.

– Иди к бабушке, маленький, – говорила она любовно и жалостливо, буквально вырывая его из рук матери. – Иди ко мне, крошка.

Мария приносила ей деньги и всякие дорогие подарки, но Вера, равнодушная к этим приношениям, доводила ее упреками.

– Повезло мне, нечего сказать, – жаловалась она. – Вырастила дочь на свою голову. Кто ты такая? Разведенка, а теперь вот прислуга. Все эти богачи одинаковы. Один погубил твоего бедного отца, а ты другому прислуживаешь. Только и умеют, что кровь сосать из бедняков.

Мария отбивалась, говоря, что невозможно жить, ни от кого не завися, что приходится выбирать между наемной работой и службой, которая хотя бы дает шанс выбиться из нужды. В своей новой должности она чувствовала себя уверенно. У нее было ощущение, что она вступила на какую-то новую дорогу, которая уведет ее далеко, но это ее не пугало. С Немезио она научилась строить планы и мечтать, но в отличие от него ее мечты всегда касались собственной жизни.

– Я хорошо зарабатываю, – пыталась Она убедить мать. – Меня уважают. Что правда, то правда, я совершила ошибку, покинув твой дом. Но ведь прежнего не воротишь. К тому же и ребенка у меня тогда не было.

– Оставь в покое этого бедного ангелочка! – драматически восклицала Вера, прижав ребенка к своей груди, отчего малыш начинал плакать. – Уйти из дома с каким-то циркачом! После всех жертв, которые я принесла ради тебя…

– Ну тогда я пошла, – говорила расстроенная Мария. Она целовала ребенка, чмокала в дряблую щеку мать и, выйдя на улицу, испытывала необычайное облегчение, как в детстве, сбежав до конца уроков из школы. Если подумать, то ей даже лучше. Пока сын у бабушки, растившей «этого бедного и несчастного малютку», как бог велит, за ребенка можно было не беспокоиться. А Немезио, поначалу писавший ей ежедневно страстные письма, понемногу остыл, и вот уже около месяца от него не было никаких известий. Никаких новостей – тоже хорошая новость, она утешалась, весело шагая к дому Больдрани.

– Ну же, примите это лекарство, – мягко настаивала Мария.

– Ужасно горькие! Просто яд, – пожаловалась Джузеппина с болезненной гримасой, но капли все-таки выпила.

– Вот видите, ничего страшного, – заметила Мария, ставя на столик стакан. – Теперь отдохните немного, а я приведу в порядок комнату.

– О господи!.. – прошептала Джузеппина.

– Что случилось? – обеспокоилась Мария, видя, как побледнело ее лицо.

– Ничего, – сказала Джузеппина. – Теперь уже ничего…

– Чувствуете, как приятно пахнет из сада, – протирая окна и подоконник, попыталась ободрить ее Мария. – На улице-то весна.

Солнце весело заливало комнату. Но яркий солнечный свет и запахи весны, которые всегда радовали Джузеппину, теперь лишь обостряли ее страх перед вечной темнотой. Приступы все учащались, ее губы стали синеватыми, а пульс то лихорадочно ускорялся, то становился медленным и почти неощутимым. И какой-то невидимый камень день и ночь лежал на груди.

Если бы не пугающая темнота, мысль о смерти, которая, она это чувствовала, была уже близка, не казалась бы ей такой страшной. А когда она думала о вечной жизни, обещанной ей матерью и доном Оресте, который скончался в семидесятилетнем возрасте, как святой, то темнота отступала, и ее охватывало блаженное спокойствие.

– Видите, я была права, – весело сказала Мария, видя, как выражение боли на ее лице сменилось улыбкой.

– Ты всегда права, – согласилась Джузеппина, которой эта жизнерадостная девушка, врывавшаяся в ее комнату, как легкий весенний ветерок, помогала справиться с болью.

Она мягко задремала, утонув в тумане прошлого, которое приходило к ней в виде ярких, сменяющих друг друга снов. Она снова видела своего отца, доброго и сильного мужчину, каким он был в первые годы ее жизни, видела свою замученную тяжелой работой и домашними заботами мать, скорбела о братьях, унесенных испанкой; она снова переживала насилие, совершенное над ней в ранней юности, и видела священника Раттану, который взял на себя роль ангела-мстителя, покарав за это насильника. Погружаясь все глубже в сон, она увидела святого Георгия и дракона. У святого Георгия были спокойные и мягкие черты Чезаре, а у дракона – волчьи зубы и ястребиное лицо насильника. Но вдруг, как в игре зеркал, роли переменились: дьявол стал святым Георгием, а святой Георгий – дьяволом, и больная уже не могла понять, кто из них кто.

– Джузеппина, – обеспокоенным голосом позвала ее Мария. – Вам плохо? Ответьте мне. – Девушка наклонилась над ней, но больная лишь трясла головой, задыхалась и бормотала бессвязные слова.

– Ничего, ничего, – вдруг сказала она, просыпаясь. – Я только видела сон.

Она вздохнула, открыла глаза, увидела комнату, залитую сияющим светом, и улыбнулась. Дыхание ее успокоилось и боль исчезла.

– Обед уже готов, – ласково сказала Мария.

– Что там у нас сегодня?

– Лапша с бульоном и вареная курица.

С неожиданной энергией больная уселась на постели.

– Я устала от этой бурды, – капризно сказала она. – Мне хочется поленты.

– Что вы, – помня строгие предписания врачей, попыталась отговорить ее Мария. – Ведь доктор…

– Не говори мне о докторе с его чепухой! – воскликнула та. – Я сказала «поленту» и хочу поленту. Видишь ли, Мария, – объяснила она. – Мы с Чезаре родились в бедности и выросли на поленте.

Мария поняла, что спорить бесполезно, и через час Чеккина приготовила хозяйке поленту.

– Правда, хороша? – сказала Джузеппина, поддевая поленту кончиком серебряной вилки. – А запах какой! – Но, едва попробовав, разочарованно отодвинула блюдо. – Нет, вкус не тот, – прошептала она. – Не такой, как тогда, в детстве. А может, я и сама изменилась…

Мария была при ней уже целый месяц, и ее присутствие для больной сделалось необходимым. Джузеппина все время хотела видеть ее рядом и разговаривала с ней, как со своим вторым «я». Новая экономка быстро усвоила порядки этого дома и добивалась перемены исподволь. Комнаты одна за другой приняли более свежий и опрятный вид, на кухне стало чище и светлее – весь дом как будто повеселел. Только в присутствии Чезаре Больдрани она по-прежнему чувствовала себя неуверенно – она робела, своей значительностью он ее подавлял.

– Сегодня мы должны отправить почтовые переводы, – сказала Джузеппина, которая давала экономке необходимые указания. – Посмотри в верхнем ящичке моего комода. Да-да, именно там. Там список адресатов. Да, вот этот. А теперь возьми ручку и садись за стол.

– Я? – спросила Мария, польщенная и испуганная этим поручением, которое выходило за рамки ее привычных обязанностей.

– Тебе придется делать это, когда меня больше не будет, – сурово сказала ей Джузеппина. – Каждый месяц, двадцать седьмого числа.

Мария села за стол и сосредоточенно принялась за дело. Она заполняла бланки переводов, оставляя лишь место для суммы: ее обычно вписывал сам хозяин. Занимаясь этой работой, она обнаружила, что двадцать седьмого числа каждого месяца Чезаре Больдрани посылал деньги нескольким церквам и религиозным организациям, двум приютам для престарелых, нескольким больницам и сиротским домам. Были адреса и нескольких неизвестных ей людей. Одно имя в списке поразило ее: Мемора Ловати.

– Мемора. Какое странное имя, – заметила она, обращаясь к хозяйке.

– За этим именем стоит целая история, – ответила та. – Хочешь, я расскажу ее тебе.

И, слушая слабый, но ясный голос Джузеппины, она узнала эту историю о маленькой Меморе. Мария словно видела Чезаре Больдрани в 1914 году, еще молодым парнем, когда, расстроенный из-за увольнения с работы, он остановился в теплый летний вечер перед остерией Делла Ноче. Видела эту остерию с ее мраморными столиками под навесом из вьющихся растений и девочку с коротко подстриженными волосами и челкой, в одиночестве игравшую возле нее. Непонятно почему Чезаре рассказал ей о постигшей его беде, и в утешение девочка протянула ему свою куклу. «Ее зовут Джизелла, – сказала она. – Хочешь с ней поиграть?» Улыбнувшись, он сказал, что хочет, но ему нужно возвращаться домой. Тогда девочка убежала, даже не попрощавшись, ни с того ни с сего исчезла за красной выцветшей занавеской. Чезаре не обиделся. Наоборот, ему понравилось ее симпатичное личико с короткой челкой, ее темные испытующие глаза. Но только он зашагал было прочь, как почувствовал, что его тянут за рукав рубашки. То была Мемора, которая вернулась обратно. «Возьми», – сказала малышка, протягивая ему большой каравай ароматного хлеба. «Спасибо. Это хороший подарок», – ответил он. «Ешь. У меня его много», – сказала девочка, а у парня слезы навернулись на глаза. «Как тебя зовут?» – спросил он. «Мемора». – «А меня Чезаре, и я буду помнить о тебе всегда».

– Прошли годы, – продолжала рассказывать Джузеппина, – и Чезаре стал уже богатым человеком, когда к нему пришел однажды друг детства, который занялся торговлей вином – мы зовем его Риччо, – и сказал, что хозяин остерии Делла Ноче умер, и остались только жена и дочь. Вдвоем они не могут содержать остерию и продают ее за гроши. «Они продадут ее за ту цену, которую я назначу», – ответил Чезаре. Он тут же бросил все свои дела, сел вместе с Риччо в машину и поехал к Порта Тичинезе. В остерии он нашел Мемору, которая уже стала взрослой девицей, и они сразу узнали друг друга. Окинув взглядом дом и остерию, он назвал настоящую цену, и Риччо, хоть и делец по натуре, но человек порядочный, тут же согласился ее уплатить. С тех пор каждый месяц Чезаре посылает перевод Меморе, а девушка присылает ему к Рождеству пару вышитых ею платочков. Она не вышла замуж, а по-прежнему живет с матерью и зарабатывает на жизнь вышиванием.

– Он добрый, синьор Чезаре, – заметила Мария, взволнованная этим рассказом о Меморе. Ей тоже хотелось бы, чтобы в трудную минуту рядом оказался такой человек, как Чезаре Больдрани.

– Он добрый, – согласилась Джузеппина. – Но всегда ли он добр, один бог знает. Кому нужна его помощь, тот получит ее, кто сделал ему добро, тому он и платит добром. Но обид, к сожалению, он тоже не забывает. Пусть уж бог за это простит его.

Глава 8

– Адвокат Пациенца поехал в Неаполь жениться, – сообщил таинственно Амброджино. – Вы и вообразить себе не можете, кто его невеста, – осуждающе покачал он головой.

– Кто же она? – спросила Мария, притворяясь удивленной.

– Бедные мы, бедные! – встряла Чеккина, которая только этого и ждала. – Нет больше порядка на свете.

– Представьте себе, – прошептал Амброджино с видом заговорщика, – синьор Чезаре пошел к Кузи, самому знаменитому ювелиру в Милане, и заказал бриллиантовое колье для невесты. Подумать только!

– Горничная мадам Лемонье, – снова влезла Чеккина, – сказала, что ее хозяйка тоже едет в Неаполь. Говорят, что она заказывала цветы, которыми будет украшена церковь. А потом вы знаете, где они будут жить? В особняке адвоката на виа Безана.

В действительности этот особняк на виа Безана, памятник архитектуры девятнадцатого века, был собственностью Чезаре Больдрани. Он находился в двух шагах от здания суда и составлял часть того, что Больдрани предоставил своему адвокату, чтобы подчеркнуть его особое положение. Кроме того, Пациенца имел «Изотта-Фраскини», самый престижный и дорогой автомобиль, своего личного камердинера, свой постоянный столик в «Савини», ложу в Ла Скала и место на ипподроме – все те символы богатства и престижа, без которых сам Больдрани мог прекрасно обойтись.

Миммо Скалья было дозволено щедро пользоваться предоставляемой богатством властью, чтобы знать тайную и явную жизнь людей, которые имели деловые отношения с Больдрани. Он был его министром иностранных дел и главой его службы безопасности. Принимая у себя самых богатых финансистов, самых известных политиков и самых титулованных аристократов, встречаясь с ними на корте, на ипподроме, в Ла Скала, адвокат Доменико Скалья шаг за шагом собрал такие документы и сведения, которые способны были лишить покоя и сна многих из них.

– Синьор Чезаре тоже едет в Неаполь? – поинтересовалась Мария.

– Да что вы! – замахал руками Амброджино. – Никогда в жизни!

– Так он и поедет, – добавила Чеккина. – Держи карман шире.

– Это было бы чудом, – сказал старый слуга. – Синьор Чезаре в жизни своей никуда не ездил. Единственный раз он был около Удине, да и то, когда служил в армии.

– Что ты говоришь, – накинулась на него Чеккина. – Не помнишь разве, как пять лет назад он ездил в Сан-Ремо, провожая синьорину Джузеппину, когда у нее был первый сердечный приступ?

– И правда, – согласился Амброджино. – Доктор порекомендовал ей морской воздух, и синьор Чезаре отвез ее туда. Купил там изумительную виллу, но больше никогда на ней не бывал.

– Морской воздух, – вмешалась Чеккина, – очень помог тогда синьорине, воздух и морская вода. А теперь адвокат Пациенца ездит на виллу вместо него.

– Подумайте только, синьора Мария, – разгорячился Амброджино. – Этот Пациенца дошел до того, что летает даже на самолете. Вы представляете? – изобразил он птицу, машущую крыльями. – Да он просто сумасшедший.

– Если бы он был сумасшедшим, – опять вступила Чеккина, – его невеста не вышла бы за него.

– Но в конце-то концов, – потеряла терпение Мария. – Кто же она такая, эта его невеста?

– Вы не знаете? – изумилась Чеккина. – Кокотка… – едва слышно испуганным голосом шепнула она. И тут же закрыла лицо руками.

– Ну какая кокотка, – вмешался Амброджино. – Она просто актерка. Выходит вся разрисованная на сцену, а одета так, что стыдно смотреть. Жениться на такой! И это после того как он собирался когда-то стать священником.

– Знаю я этих бывших священников, – подлила масла в огонь Чеккина. – Нет больше религии. Нет больше порядка на свете.

Задребезжал звонок рядом с буфетом и зажглась лампочка, обозначающая комнату синьорины Джузеппины. Мария быстро поднялась и вышла из кухни, в то время как слуги, оживленные предстоящей свадьбой адвоката, продолжали бурно ее обсуждать.

– У меня есть две вещи, – сказала при виде ее больная, – одна для тебя, а другая для Пациенцы.

– Для меня? – удивилась экономка.

– Правильнее сказать, для твоего сына, – Джузеппина протянула ей блестящую монету. – Это золотой маренго.[11] Возьми для твоего малыша. Немного, конечно, но на что-нибудь ему пригодится.

– Но мне неудобно… – попыталась было отказаться Мария. Она рассказывала Джузеппине свою историю с Немезио, и та знала о ней почти все.

– Ты должна думать о своем будущем, – напомнила она Марии. – У тебя впереди еще целая жизнь. Все может случиться. Это у меня впереди ничего нет.

– Ну о чем вы говорите, – мягко укорила ее Мария.

– У тебя доброе сердце, – вздохнула Джузеппина. – И муж твой человек искренний. Он, как цыган, соткан из ветра. А ты Миланка, ты дочь земли. На мгновение ветер приласкал землю, и земля почувствовала себя счастливой. Но ветер улетел далеко – у ветра нет цели. А земля остается там, где питает свои корни.

– Благодарю вас, – сказала Мария, кладя в карман золотую монету. Она была для нее скорее талисманом, залогом привязанности, чем денежной единицей.

– А это, – снова начала больная, протягивая ей небольшой сверток, перевязанный золоченым шпагатом, – это мой свадебный подарок для Пациенцы. Отнеси его на виа Безана, прежде чем он уедет в Неаполь.

– Через час он его получит, – уверила Мария, поворачиваясь, чтобы уйти.

– Нет, не уходи пока, – сказала Джузеппина. – Посиди еще минутку со мной. – Ее руки, теперь свободные, беспокойно теребили простыню. – Знаешь, он хороший парень, этот Пациенца. Всю жизнь был такой рассудительный. А теперь, в тридцать лет, точно сошел с ума.

– Мне он тоже кажется хорошим человеком, – ограничилась замечанием Мария, которая обычно, не зная сути дела, не поддакивала никому.

– Это вне сомнения, – согласилась Джузеппина. – Но я себя спрашиваю, возможно ли, чтобы такой серьезный и положительный человек, как он… Даже если он имел несчастье родиться на Сицилии, – проявила она неистребимый дух сепаратизма, свойственный всем миланцам, – а потом переехал к нам, говорит на нашем языке, у него наши привычки и в то же время собирается жениться на какой-то особе, которую зовут Роза Эспозито. На театральной актрисе, неаполитанке. Была бы хоть Элеонорой Дузе, а то актриса на вторых ролях, которую в хорошем доме без него и не приняли бы.

– Но если они любят друг друга, – заметила Мария примирительным тоном. Ведь и сама она вышла за такого же чужака из Модены, как эта Роза из Неаполя, и к тому же бывшего циркача.

– Бедный Пациенца, – вздохнула Джузеппина. – Помоги ему бог. Вчера, когда он пришел навестить меня, у него на глазах были слезы. Знаешь, что я сказала ему? Я ему сказала: «Ты уверен, что делаешь разумный шаг? Ты вырос на моих глазах. Ты хороший парень. А какие партии ты мог бы иметь в Милане»! А он: «Увидишь, Джузеппина, она тебе понравится. Она добрая, моя Роза». Потом, когда он ушел, мой брат сказал, что если она по нраву ему, то должна понравиться и нам. Однако я знаю Чезаре – он в этом не уверен.

– А может, они все-таки будут счастливы, – высказала предположение Мария. – Адвокат Миммо Скалья богат, а когда есть деньги, многое устраивается само собой. – Ей самой эта свадьба, которая так заботила Джузеппину, представлялась сказкой о балерине и принце. И, увы, эта сказка была совсем не похожа на ту, героиней которой она стала сама, – сказку о недоучившейся модистке и легкомысленном циркаче.

– Ты, верно, думаешь о муже? – удивила ее своей проницательностью Джузеппина.

– Да, – призналась грустно она.

– Ты вышла замуж за бродягу, и он остался бы бродягой даже с деньгами. Ты все равно была бы несчастлива с ним.

– Теперь, – стряхнув с себя грусть и задумчивость, сказала Мария, – об этом уже бесполезно жалеть. Надо думать о будущем.

– Вот это другой разговор. Послушай, Мария, – доверительно сказала ей Джузеппина, приподнявшись немного на кровати. – После венчания Пациенца с женой поедут в свадебное путешествие в Америку. Он воспользуется медовым месяцем, чтобы выполнить там кое-какие поручения моего брата. Когда они вернутся, меня уже может не быть.

– Ну о чем вы думаете? – возмутилась Мария, говоря это с улыбкой, чтобы ободрить ее и отвлечь от тяжелых мыслей. – Вам в последнее время стало получше.

– Не знаю, не знаю. Но если я все-таки окажусь права и мой брат пригласит молодоженов на обед, посмотри, чтобы все было как следует. Ты должна заменить меня. Ты ведь знаешь теперь все о доме, о наших привычках, о привычках синьора Чезаре. – В первый раз она назвала его так.

– Но вам сейчас гораздо лучше, – продолжала настаивать Мария. – А с наступлением лета дела пойдут на поправку. Вы будете сами принимать гостей. Я же только экономка в доме Больдрани.

– Тебе придется заменить меня, – настаивала больная. – У тебя есть все задатки для этого. Ты хорошей породы.

В ту же ночь Джузеппина умерла. Утром Мария нашла ее с закрытыми глазами, лежащей, опершись на подушки, с таким спокойным выражением лица, словно ото сна она незаметно перешла в вечность. Ее похоронили на кладбище Караваджо в семейной усыпальнице, не уступающей своим великолепием семейной капелле графов Казати.

Глава 9

– И ты собираешься просветить меня? – бросил Чезаре, охлаждая пыл своего собеседника.

– Просто нам есть чему поучиться у них, – сказал Пациенца, который вернулся из Америки ярым энтузиастом менеджмента. Он достал из коробки американскую сигарету с резким ароматом и закурил, с удовольствием затянувшись ею.

– Слишком вонючая, – отозвался Чезаре о ней, берясь за свои любимые «Македонии» с золоченым мундштуком. – Эти сигареты годятся только для самих американцев. Как и разговоры о тонкостях менеджмента. – Он сидел, как всегда, за своим красивым письменным столом в кожаном кресле, но на нем был нарядный синий костюм и, что поразительно, с легкомысленным цветочком в петлице.

– Мы не промышленники в американском, английском или немецком смысле этого слова, – продолжил свою мысль Больдрани. – Мы производители. Кто-то выпускает обувь, кто-то ткани, кто-то пушки, кто-то сыры. Мы производим дома. Покупаем земли, продаем земли. Если я начну сейчас искать лучшие материалы, которых, вполне вероятно, и не найду, если увлекусь прогрессивными технологиями, – я пропал. Если, прежде чем купить землю, я буду ждать анализа моей строительной программы, мне лучше сразу закрывать лавочку. Потому что нет у нас, ни к черту, надежных материалов, потому что по прогрессивным технологиям придется строить себе в убыток.

– Хорошо, – согласился Пациенца, воздев руки вверх, чтобы остановить эту лавину слов. – Хорошо. Я понял.

– Мы живем в государстве, где мошенничать выгоднее, чем работать, – уже спокойнее продолжал Чезаре. – В Италии все основано на посредниках и контролерах, значит, на спекуляции. У нас есть деньги, Пациенца. Наши правители хотят их вытянуть, чтобы продолжать заниматься своей грязной политикой и играть в войну. Мы их даем, но в обмен на определенные льготы.

– На днях я еду в Рим, – сообщил адвокат, возвращаясь к более практическим вопросам.

– Это другой разговор, – оживился Чезаре. – Нам нужно добиться освобождения от налогов участков, предназначенных под сталелитейный завод. Вот на что нам потребуется та «волевая энергия», что проповедует дуче. Наша наука и техника призваны обеспечить страну всем необходимым, а при помощи этой техники должны производить нефть, уголь и сталь. Как бы там ни было, – поблагодарил он его улыбкой, – ты проделал отличную работу в Нью-Йорке. Ты заключил очень нужные сделки. Прежде чем они закроют границы, мы должны отдать необходимые распоряжения нашим агентам в Лондоне, Цюрихе и Париже.

Мужчины поднялись, и Чезаре Больдрани, прощаясь, дружески похлопал его по плечу.

– Когда я должен уехать? – спросил Пациенца.

– Вчера, – ответил Чезаре. – Ты и так уже опоздал. Адвокат давно привык к репликам своего принципала, чья личность и деловые приемы решительно отличались от того, что он видел в Америке. В знак согласия он кивнул головой.

– Как жена? – рассеянно осведомился Чезаре.

– Отлично, – коротко ответил Пациенца. – А что это за цветочек в петлице?

– Какой цветочек? – удивленно спросил Чезаре, трогая рукой отворот пиджака.

– Именно этот, – подсказал Пациенца.

– Ба, откуда я знаю, – смутился тот. – Смотри лучше, отправляйся как можно скорее.

– Естественно, – ответил с ноткой иронии в голосе адвокат.

– Знаешь что, – остановил вдруг его Больдрани, – приходи-ка на днях ко мне на обед. С женой, конечно. – И они пожали друг другу руки.

Когда адвокат ушел, лицо Чезаре омрачилось, потом прояснилось, потом сделалось задумчивым. Остановившись перед застекленным книжным шкафом, он посмотрел на свое отражение с этим цветком в петлице и неожиданно остался доволен собой. Включив стоявший на инкрустированной тумбочке приемник, он услышал сладкую мелодию трио Лескано: песенку о тюльпанах.

– А песенка веселая, – сказала Мария за его спиной.

– С каких это пор ты входишь без стука? – воскликнул он, выключая радио, точно его застали за чем-то предосудительным.

– Дверь была открыта, – сказала в свое оправдание она, не очень-то обидевшись на это. Весеннее платье из голубенького ситца с простым отложным воротничком делало ее сегодня особенно привлекательной.

– Ну, в чем дело? – спросил он ворчливо, усаживаясь за свой письменный стол для большей уверенности.

– Почта, синьор, – сдержанно ответила Мария. Она положила на стол несколько писем, принесенных на подносе. – И еще я бы хотела знать, будет ли синьор сегодня обедать дома.

Чезаре вскрыл первый конверт.

– Не знаю, – ответил он. – Я тебе скажу позднее. – И бросил взгляд на свой тяжелый черный телефонный аппарат, намекая на бесконечные деловые переговоры.

– Еще одно, – добавила Мария, вынимая из кармана две крупные банкноты и кладя их на стол. – В конверте с моим жалованьем я нашла на двести лир больше. Должно быть, это ошибка.

Чезаре пристально на нее посмотрел, но светло-карие глаза девушки, в которых сверкали блестящие искорки, выдержали этот властный мужской взгляд.

– Это не ошибка, – поправил он ее. – Это прибавка жалованья.

– Но я не знала, – смутилась она. – И не уверена, справедливо ли это.

– Что справедливо? – спросил Чезаре, как-то слишком уж внимательно вскрывая свою корреспонденцию.

– Я не знаю, заслуживаю ли я этого, – набравшись храбрости, сказала Мария. – Это и в самом деле слишком много.

– Купи себе несколько платьев. – Он уже больше не смотрел на нее, считая инцидент исчерпанным. – Платья ведь нравятся женщинам, а? – неуклюже добавил он.

Эта деланная занятость и холодность лишь подтвердили Марии, что хозяин в каком-то замешательстве и, похоже, вызвала его именно она.

– В таком случае благодарю вас, – сказала она, видя, что бесполезно продолжать эту тему, и с достоинством удалилась.

Чезаре посмотрел, как она скрылась за дверью, и вдохнул нежный запах духов. Все время он попадал впросак с этой девчонкой, такой простой и на вид покорной, но умевшей постоять за себя. И все больше она становилась необходимой в доме для него. Ее голос, ее улыбка, ее хозяйственность и заботливость задавали существованию какой-то новый ритм. Поднимаясь по утрам, он всегда находил готовой ванну, нужные вещи всегда оказывались под рукой, носки и галстук всегда сочетались по тону. Первый завтрак стал для него удовольствием, Мария вернула первозданный блеск столовой посуде и серебру. Чтобы придать теплоту и изящество этому ежедневному ритуалу, она ставила на стол хрустальную вазочку со свежими цветами: розами, гвоздиками или маргаритками… Если какой-нибудь цветок ему особенно нравился, как это случилось сегодня, Чезаре вдевал его в петлицу.

Джузеппина оставила в его сердце пустоту и глубокое горе, но что касается дома, у него, пожалуй, не было случая пожалеть о том, что дом вела уже не она. Напротив, замечая в доме приятные перемены, он часто думал: «Вот эта идея Джузеппине никогда бы в голову не пришла».

У Марии был дар ненавязчивой заботливости и благородной сдержанности, который он уже оценил. Немногочисленные гости, которых он принимал в своем доме, не могли оставить без внимания его новую экономку, которая вышла точно из старинного английского замка, настолько элегантной и в то же время скромной она была.

Резкий телефонный звонок прервал его размышления.

– Междугородный из Рима, – прощебетала в трубке телефонистка. – Одну минуту, синьор…

Трамвай направлялся к Порта Тичинезе, и Больдрани вспрыгнул на подножку уже на ходу. У него был выбор между административным советом, биржей и альковом мадам Лемонье, где его в равной степени ожидали, а вместо этого он вспрыгнул в уже отходивший от остановки трамвай, безропотно выслушав ворчанье кондуктора.

Вагон гудел, как разворошенный улей. С озабоченными лицами люди показывали друг другу повестки, все только и говорили о войне.

– Я должен явиться на призывной пункт в течение недели, – мрачным тоном сообщил один.

– Везет тебе, – ответил другой, – а мне уже через три дня.

– Когда родина в опасности, – проскрипел сидевший на местах для инвалидов старик, – все, как один, должны встать на ее защиту.

Два краснощеких юнца, с интересом рассматривавшие свои повестки, казалось, не понимали их смысла.

– Так говоришь, пошлют на войну? – спросил первый.

– Да нет, – успокоил его второй, постарше, с плутоватым лицом, – просто проверка. Италия – ведь нейтральная страна, мы воевать не будем.

– Но пусть только тронут, – снова вмешался воинственный старик. – Мы им покажем! – И он угрожающе потряс своей суковатой палкой.

Сев в трамвай, совершив этот неожиданный для себя поступок, Чезаре ощутил, насколько он, подобно всем богачам, оторвался от своей среды, а вместе с тем и от реальной жизни.

Заметив в витрине цветочного магазина чудесные красные и желтые цветы, он вышел на следующей остановке и, вернувшись назад, вошел в магазин.

– Эти цветы, – указал он на них рукой.

– Тюльпаны? – спросил продавец в темном жилете с профессиональной готовностью.

– Да, именно они, – подтвердил Чезаре уверенно.

– Сколько? – продавец поднял руку, чтобы отсчитать цветы.

– Все, – сказал Чезаре.

– Все? – переспросил тот, удивленно моргая.

– Да, все до единого.

Цветочник внимательно посмотрел на клиента: элегантный костюм, золотая цепочка, достойное и строгое выражение лица, и, убедившись, что тот заплатит, начал тщательно упаковывать самый большой в своей жизни букет.

Вернувшись домой на такси, Чезаре быстро прошел мимо швейцара, который чуть было не принял его за рассыльного, и, прыгая через две ступеньки, взлетел на второй этаж. Покупая эти тюльпаны, он думал о Марии, но, когда она открыла дверь, он лишь небрежным жестом, точно освобождаясь от мешающего ему предмета, всучил ей букет. Марии с трудом удалось удержать в руках эту цветочную охапку.

– Пусть в доме будут цветы, весна ведь на улице, – сказал он, словно укоряя ее, и не дав ей опомниться, скрылся в своем кабинете.

– Спасибо, синьор Чезаре, – растерянно произнесла Мария ему вслед, а Чеккина уже высунулась из кухни.

– Их принес хозяин, – спросила она, – или я схожу с ума?

– Да, хозяин, – подтвердила Мария, направляясь с цветами на кухню.

– Я, верно, сошла с ума. – Чеккине казалось невероятным, что хозяин вернулся домой с цветами.

Мария же была другого мнения. Несколько минут спустя она постучалась в кабинет Чезаре Больдрани с изящным букетом тюльпанов в прелестной голубоватой хрустальной вазе.

– В чем дело? – спросил он тем особым ворчливым тоном, которым говорил, когда бывал в замешательстве.

– Следую вашим приказаниям, – ответила Мария с обезоруживающей улыбкой.

– Поставь их где хочешь, – бросил он.

– Я очень люблю цветы, – призналась Мария, ставя вазу на письменный стол. – Особенно нарциссы. Они душистые и долго стоят.

– Ну и купи себе нарциссы, – буркнул он, продолжая делать пометки в тетради, переплетенной в сафьян.

– Синьор Чезаре, – осмелилась сказать Мария, используя цветы как предлог. – Я хочу просить у вас разрешения…

– Разрешения на что? – удивился он, оторвав глаза от тетради.

– Мне кажется, дом нуждается в ремонте, – начала Мария с мягкой настойчивостью. – Потолки потемнели, шторы и обои нужно обновить, сантехника тоже старая…

– Старая? – вспыхнул он.

– Не современная, – если хотите.

Чезаре снисходительно воспринял идею обновления своих апартаментов, но ему претила сама мысль о коренной перестройке дома.

– Сначала ты говоришь о частичном обновлении, – ворчливо заметил он, – а потом устроишь мне тут Россию.

По-милански это выражение было синонимом революции.

– Приступив сейчас, – возразила она тоном предусмотрительного администратора, – мы сэкономим время и деньги.

– Может быть, ты и права, – наконец сдался он. – С этим тоже надо считаться. Пригласи специалиста, пусть сделают предварительные расчеты.

– Уже готовы, – сказала Мария, протягивая ему исписанный листок.

Он не знал, сердиться ему или радоваться: положительно, скучать она ему не даст.

– Ладно, – с улыбкой махнул он рукой. – Делай как знаешь.

В эту ночь мысли о Марии не оставляли Чезаре. Но образ ее все время менялся: то он обретал черты его матери, то Матильды, то Элизабет Лемонье. Но во всех случаях это было прекрасное лицо Марии.

С тех пор как он вернулся в 1919 году с фронта, прошло почти двадцать лет. Начав свое дело с помощью инженера Феррари и при поддержке старого маркиза Казати, который предоставил в его распоряжение первоначальный капитал, он уже через несколько лет настолько окреп, что мог снисходительно взирать на этих старого закала дельцов и всех своих вчерашних конкурентов.

Старый маркиз Казати давно уже покоился на кладбище Караваджо в своем фамильном склепе в нескольких шагах от матери Чезаре, но он застал становление форпостов империи Больдрани. А инженер Феррари, этот неисправимый игрок, нашел свою смерть на извилистой горной дороге. Возвращаясь в очередной раз из Баден-Бадена, он, верно, задумался за рулем о Достоевском, великом завсегдатае этого игорного дома.

Чезаре тогда уже не нуждался в них. Его собственное состояние настолько выросло, что он смотрел гораздо дальше как в экономике, так и в политике. Основы империи Больдрани были столь прочны, что он мог рассчитывать на инвестиции из тех четырехсот миллионов долларов (десять пошли ФИАТу, двадцать – Эдисону), которые Соединенные Штаты предоставили в виде кредитов итальянской промышленности в лице самых видных и перспективных ее представителей.

Умело пользуясь Доменико Скалья, своей длинной и надежной рукой, он совершил в те годы крутой взлет в строительном бизнесе и банковском деле. Не связывая себя ни с одной партией, ни тем более с правящим режимом, он все чаще заставлял считаться с собой. Не зная ни слова ни по-английски, ни по-французски, ни по-немецки, он ворочал, однако же, колоссальными делами во всех этих странах, имея связи с самыми влиятельными представителями коммерции и финансов во всем мире.

Но какой смысл имело все это в ту ночь, когда образ Марии заслонил собой все и вся. Он, всемогущий Больдрани, был уже пленником ее красоты, скромной и вызывающей, непорочной и чувственной одновременно.

В последующие дни его дом был взят приступом и оккупирован бандой наглых захватчиков, врывавшихся в своих грязных сапожищах в коридоры, завладевавших комнатами и гостиными и даже проникшими в его собственный кабинет. Это было маленькое войско каменщиков, штукатуров, маляров, обойщиков, столяров и плотников, плиточников, сантехников, электриков, которыми Мария командовала с энергией и непринужденностью опытного полководца.

– Это не дом, а просто бедлам! – вскричал Чезаре в бешенстве уже на второй день после этого адского беспорядка. В знак протеста он отказался от завтрака и вышел, яростно хлопнув дверью.

– Ах, синьора Мария, – затрепетал Амброджино, напуганный гневом хозяина. – Что же будет? Что нам теперь делать? – И он молитвенно сложил руки, словно отдавая себя на волю небес.

– И вы не боитесь, синьора Мария? – опасливо высунулась из кухни Чеккина.

– Он будет доволен, когда я приведу этот дом в порядок, – заверила их Мария, занимая свое место на командном пункте, готовая повелевать и решать.

Чезаре позвонил из конторы около одиннадцати.

– Сегодня я обедаю в «Савини», – сообщил он мрачно, давая ей понять, на какие жертвы он идет по ее вине.

– Хорошо, синьор Чезаре, – ответила ему Мария, поглощенная своими грандиозными работами.

Несколько дней спустя позвонил Пациенца.

– Можно узнать, что ты там натворила? – озабоченно спросил адвокат.

– Кто, я? – обиделась Мария. Ее постигла участь всех реформаторов: ее критиковали, на нее ополчились все, и у каждого, начиная от самого Чезаре Больдрани и кончая Чеккиной, имелось свое мнение.

– Чезаре признался, что вынужден скрываться в Караваджо, – сообщил Пациенца. – Он вне себя.

Мария рассмеялась.

– Но он же дал мне разрешение, – закричала в трубку она. – Конечно, дом полон штукатуров и маляров, которые снуют туда-сюда, но я же пытаюсь придать респектабельность его владениям, и у меня нет волшебной палочки. Господь наш, пусть Пациенца напомнит хозяину, сотворил мир за шесть дней. А я всего лишь слабая женщина, экономка, но обещаю за это же время изменить к лучшему его дом.

– Ладно, – успокоился Пациенца, которому были хорошо знакомы вспышки гнева Больдрани, когда кто-нибудь вмешивался в его личную жизнь. – В конце концов у него это пройдет. Ты права, дом действительно нуждается в основательном ремонте. Когда закончится это светопреставление, позвони мне. Я предупрежу его, что путь свободен.

– Надеюсь, он хоть изредка будет давать о себе знать, – недовольно сказала Мария. – А далеко это Караваджо?

– Тридцать пять километров, – ответил Пациенца. – Полчаса на автомобиле.

– И что же теперь, – обеспокоилась она, – он должен каждый день ездить туда и обратно?

– Ну, это не самая большая жертва.

– Тогда я спокойна. – Она представила Чезаре, одинокого на этой пустой вилле, как ей казалось, мрачновато-запущенной, и ей стало жаль его.

– А что, красивая эта вилла Караваджо? – спросила она, обедая вместе со слугами в кухне.

– Чудесная, – ответил, поспешно проглотив кусочек, Амброджино.

– Синьор Чезаре купил ее у графа Казати, – вмешалась по обыкновению Чеккина.

– Ты несносная женщина, – запротестовал Амброджино, – никогда не дашь мне слова вставить.

– А что, запрещено говорить? – рассердилась она, вытирая рот салфеткой.

– Нет, конечно, – успокоила ее Мария. Ей не терпелось узнать об этой усадьбе.

– Вы знаете, синьора Мария, кто такой граф Бенедетто Казати? – спросил Амброджино.

– Ну, да, я слышала о нем.

– Граф Казати владел этой виллой, которая понемногу приходила в упадок, – неспешно начал свое повествование Амброджино, – и тогда он захотел продать ее…

– Но не находил покупателя, – опять не удержалась Чеккина. И тут же в знак раскаяния прикрыла себе рот рукой.

– Вот тут-то, – продолжал Амброджино, метнув на нее свирепый взгляд, – и появился синьор Чезаре. За сумму, как говорят, непомерную, он купил эту никому не нужную виллу. Трудно даже сказать, сколько ему пришлось вложить денег, чтобы привести в порядок эту виллу, но сейчас она просто загляденье. При ней есть фруктовый сад, огород, обстановка же роскошная. Правда, и забот не оберешься. Думаю, что синьорина Джузеппина заболела отчасти из-за этого. Уж очень она переживала, чтобы все там было ладно. Но зато теперь это чудо.

– А ты уверен, Амброджино, что рассказал ей все? – ехидно спросила служанка.

– А что еще я должен был рассказать?

– Историю, которая стоит за всем этим, – ответила, торжествуя, Чеккина.

– Да ну, – отмахнулся от нее Амброджино. – Все это сказки, легенды. Выдумки женщин, которым дай только посплетничать.

– Ее называют «Силенциоза», эту виллу, – сообщила, понизив голос, служанка. – Не хотите ли узнать, синьора Мария, почему ее так назвали?

– Да ты же сама умираешь от желания рассказать ей это, – ехидно заметил Амброджино.

– Послушайте, синьора Мария, – подкрепившись глоточком вина, начала она с таинственным видом. – Раньше-то эта вилла называлась «Карлотта». Так звали старую графиню Казати, мать графа Чезаре. И вот, скажу я вам, лет пятьдесят, а может, и сто назад, – уточнила она, округляя и без того внушительную цифру, – на этой вилле умер от горя граф Чезаре Казати. Он был добрый, как голубок, но имел, на свое несчастье, один глаз воловий. А умер он с горя, потому что ему не позволили жениться на его любимой девушке, поскольку она была из простонародья. Тогда-то и изменилось название виллы – ее стали называть «Силенциоза». И с тех пор… – Тут Чеккина наклонилась вперед, приглашая и Марию с Амброджино сделать то же. – И с тех пор по ночам там появляются духи, – шепнула она и, быстро перекрестившись, забормотала молитву.

– Скажешь тоже, – протянул Амброджино, который все же слегка побледнел. – Там постоянно живут Романо и Аузония, которые ухаживают за домом, но никогда ничего не видели.

– Глас народа – глас божий, – заявила, поджав губы, Чеккина. И на всякий случай перекрестилась еще разочек.

– Ну что ж, пора и в постель, – сказала Мария, поднимаясь, чтобы скрыть какое-то смутное беспокойство, которое вызвала у нее эта история. – А то завтра опять появятся в доме эти варвары, в шесть утра нужно быть уже на ногах. – Варварами они называли рабочих и каменщиков, которые перевернули дом вверх дном.

Чезаре приехал в Караваджо на своем старом «Тополино». Он был привязан к этой машине и предпочитал ее «Роллс-Ройсу», «Изотта-Фраскини» и «Ланче», стоящим у него в гараже. Багажник машины был набит луковицами.

– Это для нас? – спросил садовник. Чезаре утвердительно кивнул головой.

– Луковицы нарциссов, – сообщил он, помогая выгружать их.

– Луковицы чего? – удивился слуга, который никогда не замечал у своего хозяина интереса к цветам, а тем более к нарциссам.

– Луковицы нарциссов, – повторил недовольно Чезаре. – Я что, по-турецки говорю?

– Нет-нет, – с готовностью ответил садовник, – просто я не сразу расслышал.

– У них красивый цвет, – начал объяснять ему Чезаре, – они душистые и долго стоят. Посади их здесь, и там, и вон там, – приказал он, показывая рукой. – Посади их повсюду, кроме двора, вплоть до ограды фруктового сада. Я хочу цветник, хочу целый луг из нарциссов. Как ты думаешь, этих хватит?

– Если этих не хватит, я возьму еще, – покорно согласился садовник, который с ужасом слушал цветочный проект хозяина, продолжая выгружать луковицы.

В тот вечер телефон виллы «Силенциоза», обычно немой как рыба, вдруг зазвонил. Чезаре застыл с ложкой супа в руке, подозрительно глядя на аппарат, стоявший на буфете в столовой.

– Алло! – гаркнул он, взяв трубку.

– Это Мария.

Ее теплый мягкий голос, однако, вызвал у него раздражение.

– Ну что это еще за новости по телефону?

– Я хотела сообщить вам, что ремонт закончен, – сказала она скорее весело, чем почтительно. – Вы можете вернуться домой. Завтра воскресенье – я, как обычно, ухожу навестить мать и сына.

– И ты звонишь мне во время обеда, чтобы сообщить мне, что завтра воскресенье?

– Я побеспокоила вас, – радостно продолжала она, – чтобы сказать, что завтра меня не будет и я не увижу, к сожалению, вашего лица, когда вы переступите порог своего дома. Здесь все преобразилось. Осталось лишь натереть пол в вашем кабинете.

– Ну, хорошо… Ладно, посмотрим… – Чезаре пробубнил еще несколько невразумительных слов.

– Сначала посмотрите, – посоветовала ему смеющимся голосом Мария. – Добрый ночи, синьор Чезаре.

Эта самонадеянная девчонка опять опередила его, в который уже раз оставляя с носом. Он бросил трубку и вернулся за стол. Аузония по-матерински увещевала его еще немножко поесть, но кусок уже не шел ему в горло.

– Это черт знает что, – пробормотал он, отодвигая тарелку. Сначала она выжила его из дому, а потом нахально беспокоит в Караваджо, чтобы сообщить, и с таким видом, словно смеется над ним, что он может вернуться в свой собственный дом. Завтра, видите ли, он может вернуться. «А почему завтра? – подумал он. – Почему не сегодня?..» Это было иррационально, неразумно, ну а все, что он делал в последнее время, разве можно назвать разумным? Покупать в его возрасте, в его положении тюльпаны охапками, возить луковицы в багажнике, чтобы разбить здесь целый луг из нарциссов?..

«А ведь я это сделал ради нее», – признался он себе наконец. Но разве она когда-нибудь появится здесь, в Караваджо? Это было его убежище, его приют, здесь было его еще не забытое прошлое. А она кто ему?.. Может, она даже задержится у него в доме. Она молода, привлекательна, не сегодня-завтра встретит кого-нибудь или вернется опять к своему мужу. А он? Что происходит с ним?.. Оставался ли он прежним великим Чезаре Больдрани? Да, но что-то происходило в его душе.

– Аузония, – приказал он. – Вели Романо открыть гараж. Я еду в Милан.

– Ночью? На автомобиле? – всполошилась Аузония. – О господи! Столько километров в темноте.

Но Чезаре уже не слушал ее – приняв решение, он не имел привычки менять его.

Через три четверти часа сонному швейцару пришлось вылезти из постели, чтобы в наспех застегнутой ливрее выйти и открыть ему. Мария, уже предупрежденная слугами, ждала его у двери.

– Добрый вечер, синьор Чезаре, – поздоровалась она. – Если бы вы мне сказали…

– Нечего было говорить, – ответил он. – Я что, должен теперь предупреждать, что еду к себе домой?

На мгновение ему показалось, что он ошибся адресом. В доме переменилось все: пропорции, интерьер. Он растерянно оглядывался в поисках хоть чего-нибудь, что бы напоминало о прежнем доме, в котором он столько лет прожил с Джузеппиной. Мебель и в самом деле была прежняя, но решительно все кругом преобразилось. Все представало в другом ракурсе, в иной, неожиданной перспективе. Тут были цветы и растения, красивые и на нужных местах; новая обивка на мебели делала ее нарядней и изысканней; гармоничное сочетание декоративного хрусталя и развешанных с большим вкусом картин усиливало это впечатление.

– Вам нравится? – с беспокойством спросила Мария, пока хозяин молча переходил из комнаты в комнату, осматривая ее творение.

– М-мда… – пробормотал он в замешательстве. – Не знаю… Но в общем это не так уж плохо.

– Не так уж плохо? – возмутилась она, не ожидавшая, конечно, от этого человека похвалы, но хотя бы на сдержанное одобрение рассчитывавшая.

– А что я должен сказать? – отрезал Чезаре, входя наконец в свой кабинет, который она приберегла напоследок.

Его поразила изысканная красота интерьера, приобретшего теперь другой, более современный вид. Неуклюжей люстры больше не было – свет изливался мягко и сдержанно из расположенных по углам плафонов. Портьеры были заменены, ковер тщательно вычищен, а его библиотека, которая закрывала все стены, сияла посвежевшими корешками. В хрустальной вазочке на письменном столе стояли нарциссы.

– Мы кончили, как видите, – сообщила она.

– Вижу, – был ответ. Он заметил все эти перемены, нарциссы, этот порядок и блеск, но видел он только ее, Марию, с ее юным прекрасным лицом, обрамленным копной черных волос, с притягательным взглядом ее больших светло-карих глаз. Она улыбалась, показывая ровные блестящие зубы, и эта улыбка волновала ему кровь, а голос пугающе проникал в душу.

– Но, по крайней мере, – осведомилась Мария, – вы довольны?

Чезаре взглянул на белый телефон, который сменил его тяжелого черного скарабея, и нашел наконец предлог, чтобы выплеснуть переполнявшее его напряжение. Реакция его была безрассудной, неожиданной для него самого, но он должен был сделать что-то, что помешало бы ему задушить в объятиях эту сводившую его с ума женщину, без которой он уже не мог обойтись. Как? Он, этот безжалостный критик Пациенцы, женившегося на актрисе, сам готов был потерять голову из-за какой-то служанки.

– Я не желаю в моем кабинете этот киношный телефон! – закричал он внезапно и, схватив аппарат, изо всей силы швырнул его на пол. Телефон разлетелся на куски, а сам Чезаре, глядя на его рассыпавшиеся на полу остатки, уже раскаивался за содеянное, но все же это освободило его от безумного напряжения.

– Вам не следовало делать этого, – прошептала Мария. Лицо ее было серьезно и спокойно. И эта сдержанность девушки сказала ему больше, чем любая истерика.

– Я сообщу вам, куда переслать причитающееся мне жалованье, – добавила она ровным, безличным тоном.

– Я только сказал, что мне не нравится этот киношный телефон, – испытывая мучительное неудобство, попытался поправить Чезаре дело. – Все остальное очень даже хорошо.

– Я рада услышать это даже в случае, если я не буду больше работать у вас, – отчеканила Мария.

– Верни мой старый телефон, – приказал он.

– Спросите его у Амброджино. – Привычным легким движением Мария откинула назад голову.

– Ну, ладно. Я прошу у тебя прощения, – сказал он, беря ее за плечи и пристально глядя на нее. – Господи, ну чего ты еще хочешь от меня?

– Теперь ничего, – прошептала женщина, которая, казалось, внезапно поняла глубинную причину этой ярости.

– Хозяин здесь я, – напомнил он ей примирительным тоном. – И я решаю, кому работать у меня. Ты нужна в этом доме. И я благодарен тебе за все.

– Я рада, – тихо сказала она.

Подойди Мария ближе, Чезаре не удержался бы от поцелуя. Но она не двинулась с места, а он не посмел обнять ее. Мария отстранилась, и Чезаре отпустил ее. Их сейчас разделяла бездна, и они оба сознавали это.

– Мне лестно, что эти перемены одобрены вами, – сказала она, уже улыбаясь.

– Спасибо за нарциссы. В моем кабинете еще никогда их не было. – Он знал, что говорит банальные вещи. Но других слов он не находил для того, чтобы выразить свою нежность к женщине, о существовании которой еще несколько месяцев назад Чезаре Больдрани и не подозревал.

Глава 10

– Да, моя дорогая, – сказала Элизабет Лемонье, обращаясь к Марии, которую уже принимала за своего человека в этом доме, – завтра я возвращаюсь в Женеву.

– Погода хорошая, – заметила Мария, – поездка будет приятная.

– Я возвращаюсь в Женеву навсегда. – Мадам Лемонье взглянула на Марию, которая подавала шоколадный торт, потом на Чезаре, который сидел напротив нее в столовой, обновленной Марией.

Девушка едва не выронила поднос.

– Навсегда? – недоверчиво переспросила она. Чезаре безучастно следил за разговором двух женщин.

Тот факт, что его любовница приняла окончательное решение, казалось, не имел для него значения.

– Наступают плохие времена, – с улыбкой объяснила Элизабет. – Теперь никто не верит миролюбивым заверениям Муссолини. – На ней было шелковое платье цвета слоновой кости, с широкими рукавами, собранными на узкую манжету. Жемчуг на шее и в ушах переливался лунным блеском. – Мой банкир уверяет меня, что будет война, – добавила она, сообщая мнение мужа, которого всегда называла «мой банкир».

– Это правда, синьор, что будет война? – спросила Мария у Чезаре.

– Да, приближаются тяжелые времена, – нехотя подтвердил он. – Италия и Германия подписали Стальной пакт.

– Что это значит? – с беспокойством спросила Мария.

– Это значит, – объяснила ей Элизабет, – что Италия и Германия – союзники. А поскольку Германия после захвата Австрии и Чехословакии будет продолжать эту захватническую войну, рано или поздно и Италия окажется вовлечена в конфликт.

– Для меня все это сложно, – призналась Мария. Она поняла только одно: люди будут вовлечены в еще одну войну, развязанную другими. – Я думаю, мадам, – искренне сказала она, – что нам вас будет очень не хватать. – Она посмотрела на Чезаре, не понимая, как может он вести себя так равнодушно, ведь их многое связывало.

– А мне будет не хватать тебя, – сказала в ответ Элизабет. – И еще очень многого. Но думаю, всегда важно вовремя сделать выбор, правда, дорогой? – заметила она, направив стрелу в хозяина дома.

– Ну да… я понимаю… – Чезаре не находил нужных слов и под взглядом Элизабет как-то смешался. – Конечно, – снова начал он, – когда немецкие войска направляют на польскую границу свои танковые дивизии и тяжелую артиллерию…

– Да нет, дорогой, – Элизабет улыбнулась с вежливой иронией, – я имела в виду не то. – Она положила серебряную вилочку на фарфоровую тарелку с нетронутым куском шоколадного торта. – Я говорю о нашем личном выборе или, если хочешь, о моем. Важно понять, когда поезд пришел на конечную станцию. – Она говорила в обтекаемых выражениях, не очень понятных, Больдрани, однако, хорошо понимал ее.

– Это плохая для нас новость, – заметила Мария с грустью. – Я ведь многим вам обязана.

– Мне приятно, если я чем-то была тебе полезна, – ответила Элизабет. – Но я уверена, что больше ты во мне не нуждаешься. Думаю, что и синьор Больдрани это переживет.

Элизабет Лемонье была женщина тонкая, чувствительная, но в то же время не лишенная здравого смысла. Она умела соблюдать правила игры. Она любила Чезаре Больдрани, и чувство это еще не прошло, но особой душевной близости между ними не было, и любовь их не была слишком уж пылкой. Ради великой страсти можно разрушить брак, пренебречь неизбежностью войны, но связь, которая все больше походила на дружбу, не заслуживала подобных жертв. «Тем более, – подумала она, глядя на Марию и Чезаре, – что здесь рождается новая любовь». Кроме того, «ее банкир», муж, обожал Элизабет, а она его глубоко уважала.

– Уже поздно. Я провожу тебя домой, – сказал Чезаре, взглянув на часы и резко вставая.

– Конечно, – Элизабет тоже поднялась. – Я ужасная дилетантка в вопросах расставания. Лучше побыстрее уйти со сцены.

Чезаре посторонился, чтобы она прошла в прихожую, но Элизабет медлила.

– Оставь нас вдвоем, – попросила она его.

– Я подожду тебя в прихожей, – сказал Чезаре.

– В Женеве ты сможешь найти меня по этому адресу, – сказала мадам Лемонье, протягивая Марии голубой конверт.

– В Женеве? – удивилась та. – Вы думаете, я могу оказаться в Женеве? Будем надеяться лучше, что война не начнется и вы сможете вернуться в Милан.

– Не будем исключать такой возможности, – кивнула грустно Элизабет. – Я желаю тебе счастья, которого ты заслуживаешь. Но если тебе вдруг понадобится помощь или добрый совет и если господь сохранит меня в добром здравии, ты знаешь, к кому обратиться.

– Мадам, вы смущаете меня. – Мария едва не заплакала.

– Никаких слез, – попыталась Элизабет успокоить ее. – Только этого нам не хватало, дорогая моя. И никакой «мадам» больше. Мы подруги. Зови меня просто Элизабет. Пока ты будешь с Чезаре Больдрани, помни одно: будь всегда правдивой с ним. Никогда не лукавь с ним. Он очень добрый, знаешь. Но он не терпит обмана. – И, дружески распрощавшись с Марией, Элизабет Лемонье ушла.

Потушив свет, Мария вышла на балкон. На Форо Бонапарте было тихо и пустынно. Неподвижный вечерний воздух благоухал липой. Она посмотрела вниз и увидела Чезаре и Элизабет, выходящих из подъезда. Он остановился, нежно обнял ее и поцеловал. Марии показалось, что этот поцелуй длится вечность. Ее впервые пронзило чувство ревности. Разом улетучилось то искреннее сожаление, которое она испытывала, прощаясь с мадам Лемонье. Она почувствовала себя страшно одинокой и быстро ушла, закрыв балконную дверь.

В ту ночь ей не спалось, и поднялась она в обычный час без будильника. Мария привела себя в порядок и пошла приготовить ванну для синьора Чезаре. Она осторожно постучалась к нему, но никто не отозвался. Мария приоткрыла дверь в комнату, постель была нетронута: Чезаре провел эту ночь у Элизабет. Та же противная вчерашняя горечь вновь захлестнула ее, и сердце тоскливо сжалось.

– Завтрак готов? – услышала она за спиной. Мария вздрогнула и обернулась: это был Чезаре. Свежевыбритый, пахнущий одеколоном и уже одетый, он выходил из своего кабинета, откуда, видимо, звонил кому-то с утра.

– Сейчас, синьор, – ответила она, быстро отправляясь на кухню.

Мария узнавала нового Больдрани, хоть тот и вел, казалось, привычную жизнь: дом и контора, контора и дом. Она слышала, как он оживленно дискутирует с Пациенцей или отдает сухие распоряжения по телефону, она по-прежнему заботилась о мельчайших его удобствах и день за днем вела его дом, но вечера теперь проходили у них иначе.

С тех пор как уехала мадам Лемонье, почти каждый вечер, после ужина, когда Амброджино и Чеккина удалялись в свои комнаты в мансарде, Мария садилась в гостиной с вязаньем, а Чезаре устраивался в своем любимом кресле напротив нее. Открыв какую-нибудь книгу, он почти сразу же закрывал ее, чтобы поговорить с Марией. Он расспрашивал ее о сыне, о матери, о муже, интересовался ее прежней жизнью в Милане. И это были для Марии самые желанные часы.

Случалось, он сам рассказывал ей эпизоды из своего детства с неожиданной живостью и несвойственной ему словоохотливостью. В такие вечера между ними открывалось и много общего, близкого, исчезала всякая разница в положении.

Вскоре после десяти он вставал, желал ей спокойной ночи и уходил спать или шел в кабинет еще поработать. Мария обходила дом и тоже уходила к себе. Но спала она мало и плохо. Ей было всего двадцать лет, она уже знала любовь, и по ночам ее пожирало желание, которому она тщетно пыталась противиться. В своих снах она летала на крыльях ветра, бросалась в пропасти, спасалась от каких-то чудовищ и попадала в объятия мужчины. Иногда это был Немезио, иногда какой-то другой мужчина, но нередко проникал в ее сны и Чезаре Больдрани.

Просыпаясь, она стыдилась этих снов, ей хотелось гнать их прочь, как проклятие, как наваждение – но это бунтовала в ней юность.

Иногда она слышала по ночам, как дверь комнаты Чезаре открывалась, как отдавались его глухие шаги по коридору. Когда шаги замедлялись возле ее двери, Мария замирала. Это длилось считанные мгновения, но, когда шаги его удалялись, Мария слышала, как бьется ее сердце. Она боялась и в то же время страстно желала, чтобы дверь наконец открылась и он вошел бы в ее комнату. Опомнившись, она ругала себя за это, ужасалась, считая себя развратной, и умоляла бога спасти ее от греха. Элизабет Лемонье ведь сказала ей: «Он человек, которому можно довериться». Такой человек, как Больдрани, не сделал бы того, чего Мария так боялась и так ждала.

Глава 11

Доменико Скалья явно нервничал, сидя в своем кресле напротив письменного стола в кабинете Чезаре Больдрани. Разговор шел об экономической ситуации в стране, о том, как лучше преодолеть возможные бури и рифы. Говорили о недвижимости, об акциях, об экспорте-импорте, о валютных операциях за границей. Это была обычная рабочая встреча, но Мария, которая подавала им кофе и коньяк, видела, что адвокат не в своей тарелке.

– Давай откровенно, – сказал ему наконец Чезаре. – Что тебя мучит?

– Ты это прекрасно знаешь. – Чтобы скрыть волнение, Пациенца закурил одну из своих ароматных американских сигарет.

Чезаре знал причину его беспокойства, но хотел услышать об этом от него самого. Это скорее помогло бы ему освободиться от чувства, которое его терзало.

– Мне нужно все услышать от тебя, – властно приказал он. – Шаг за шагом. Ты должен смотреть правде в глаза.

– Это касается Розы. – Человек, который мог общаться на равных с политиками и деловыми людьми, свободно изъясняться на трех языках, сейчас с трудом подбирал слова, точно растерянный школьник.

Мария навострила уши – беседа мужчин перешла наконец на знакомую ей почву.

– Роза пренебрегает тем, что она моя жена, – признался он с печальной миной на своем арабском лице. – Но вряд ли сейчас подходящий момент для обсуждения таких вещей. У нас столько проблем…

Чезаре подумал минуту, потом сказал:

– Нет проблемы важней, чем та, что возникает в постели каждую ночь.

Пациенца провел рукой по жесткой бороде, которая старила его, и невольно вздохнул.

– Дело в том, что это даже не проблема постели. Это отсутствие ее, полное отсутствие.

Голубые глаза Чезаре взглянули на него с интересом. Он должен был выслушать его до конца.

– Ты хочешь сказать, что она не возвращается домой?

– Возвращаться-то она возвращается, – пробормотал адвокат, – но постоянно до поздней ночи где-то пропадает в гостях, у каких-то своих друзей. У нас с ней отдельные спальни. На пять дней ездила на Лазурный берег.

– Все с теми же друзьями?

– С теми, с другими… Какая разница? – Пациенца совсем пал духом, на него было жалко смотреть. – Тратит мои деньги на наряды и драгоценности, мне же наставляет рога.

– Ты олух, Миммо! – Чезаре резко прервал его, в первый раз повысив голос. – Вспомни, что рога, – уточнил он, успокаиваясь и беря свой привычный тон, – это не твоя проблема. Это ее проблема. Жозефина тоже наставляла рога Наполеону, но это не помешало ему стать французским императором. Понятно? И Наполеон кончил на Святой Елене не из-за этого. Тому были и другие причины. Ты знаешь это лучше меня.

Слова Больдрани вызвали у Пациенцы неожиданную реакцию.

– Нет, черт возьми! – взорвался он. – Мое терпение кончилось. Приду домой и выгоню ее.

Чезаре поднялся с кресла, обошел вокруг стола и, подойдя к молодому адвокату, взял его за подбородок рукой, словно это был его беспутный сын или младший братишка.

– Я бы оторвал тебе эту голову, – шутливо сказал он, – если бы она не была полна знаний, которые мне еще пригодятся. Кого ты выгонишь? Я тебя предупреждал, когда ты собирался на ней жениться?

– Было дело, – нехотя ответил Скалья.

Чезаре налил немного коньяку из тяжелой початой бутылки в стаканчик. Это нечасто случалось с ним.

– Видишь ли, друг мой, – снова начал он, вдыхая аромат изысканного коньяка, – ты должен терпеть. Ты хотел актерку? Ты ее получил. И теперь никаких скандалов. Ты ошибся? И теперь плати.

– Она шлюха! – воскликнул Скалья в сердцах.

– Она была таковой и раньше, – спокойно заметил Чезаре, разглядывая прозрачный узор стакана. – Хочешь выпить? – спросил он", предлагая ему коньяк. – Нет? Тем лучше. Мы говорили о Розе, – продолжил он разговор. – Шлюхой, я тебе говорю, она была и прежде. Кто рождается аббатом, а кто адвокатом. Некоторые женщины рождаются шлюхами. Твоя Роза родилась ею, и тут уж ничего не поделаешь. И не ее вина, что ты на ней женился. – В его словах была железная логика, и возразить на это адвокату было нечего.

– А если я ее выгоню? – настаивал он.

– Сделаешь то, чего она ожидает. – Чезаре был предельно четок. – Она только и ждет этого, чтобы потом шантажировать тебя. Ведь ты – ее дойная корова, и естественно, она тебя будет доить. Но сейчас она делает это умеренно, а после скандала войдет во вкус. Ссора тебе ни к чему, она тащит за собой ненависть, обиды. Худой мир лучше доброй ссоры.

Пациенца схватился руками за голову, но, успокоившись и поразмыслив, сдался.

– Что я должен делать?

– Ждать, мой мальчик, – посоветовал ему Чезаре, дружески похлопав рукой по плечу.

Слова Больдрани в конце концов ободрили его. Пациенца не лишен талантов, но он знал, что без Чезаре Больдрани он мало чего бы достиг. Он оставался безвестным адвокатом, подстерегающим клиентов в коридорах Дворца правосудия.

– Чего мне ждать? – спросил он.

– Ждать, чтобы она ушла сама. – Чезаре подошел к двери и увидел, как проскользнула тень в коридоре. Он улыбнулся, догадавшись, чья это была тень.

– А если она не уйдет? – с сомнением заметил Пациенца.

– Она не выдержит и сбежит с кем-нибудь раньше, чем ты воображаешь, – уверенно предсказал он.

– Откуда ты знаешь? – Это был риторический вопрос. Если Чезаре что говорил, то уж он, разумеется, знал.

– Завтра же займемся расторжением твоего брака, – сказал он ему. – Я сам позабочусь, чтобы это произошло как можно быстрее и так, чтобы твоя синьора не могла ни на что претендовать.

– Ладно, пойду работать, – сообщил адвокат со вздохом.

– Клин клином вышибают, – одобрил Чезаре.

Выходя, Пациенца столкнулся с Марией. Ему хватило одного взгляда, чтобы понять: она все знает.

– Видишь, как кончается большая любовь, – признался он ей печально. – После звона свадебных колоколов приходит отрезвление.

– Ничего, – сердечно сказала она. – Куда худшие вещи забываются. Любую ошибку можно исправить. – Она подумала о своих ошибках с Немезио, о своем неудавшемся браке, о тех испытаниях, что, возможно, судьба еще ей готовит, и улыбнулась адвокату. – Важно всплыть и любой ценой доплыть до берега, а там снова встать на ноги и вновь начать жить.

Однажды вечером на Форо Бонапарте пришли на ужин Риччо с Мирандой. Мария много о них слышала от Джузеппины и видела их мельком, печальных, в черном, на ее похоронах. Но сейчас они были именно такими, какими бедная Джузеппина их ей описывала: шумные и очень колоритные.

Риччо выставлял напоказ бриллиант, крупный, как орех, на мизинце, и другой, поменьше, на галстуке. Он был одет богато, но не как синьор. Его Миранда, хоть и обвешанная драгоценностями, тоже не отличалась элегантностью. Но простые лица гостей, их искренний смех и разговор, их незамысловатые шуточки оживили атмосферу в этом доме, серьезную и суховато-деловую.

Чезаре был необычно весел. Он совершенно отвлекся от своих всегдашних деловых забот и наслаждался атмосферой почти родственной, в которой ему не слишком часто приходилось бывать. Он даже заглянул в кухню, чтобы узнать, как обстоит дело с ужином, и посоветовать Марии, как лучше принять гостей.

Дом, тишину которого нарушали лишь осторожные шаги и сдержанные голоса слуг, казалось, превратился в балаган на деревенской ярмарке. Трое друзей смеялись, обменивались солеными остротами и делали замечания, понятные только им, в то время как граммофон орал во всю мочь.

За фамильярностью, с которой Миранда и Риччо обращались со своим старым другом Чезаре, угадывалось, однако, уважение, которое относилось прежде всего к его личности, к его прирожденной способности быть первым.

Вспоминая рассказы Джузеппины, Мария хорошо представляла себе тот барак, где родились и выросли Больдрани, их квартал у Порта Тичинезе, тот бедный люд, который их окружал: рабочих с фабрики, поденщиков, прачек. Сила Чезаре и Риччо, поняла Мария, именно в этом, в корнях, которые их питают и с которыми они не хотят порывать.

Глава 12

– Наконец-то я вновь в том саду, где цветет красота и поэзия!

– Немезио! – Мария остановилась как вкопанная, и сердце ее замерло. Он снова удивил ее своей ловкостью фокусника, возникнув перед ней внезапно, появившись словно из-под земли. Был июль, стояла жара, и солнце сияло вовсю.

– Любовь моя! – упал он перед ней на колено. – Моя единственная, как же мне не хватало тебя!.. – Все это происходило на людной улице. Некоторые из прохожих оглядывались на них, улыбаясь этой забавной пантомиме.

«Хорошо еще, что никто из дома не видит», – подумала Мария, которая не хотела бы, чтобы Чеккина, Амброджино, а главное, синьор Чезаре были очевидцами этой сцены.

– Дом рабства, – возгласил он тоном трибуна, вытянув руку в сторону палаццо Больдрани, притаившегося за деревьями.

– Ты приехал за нами? – спросила Мария, после того как он наконец поднялся и нежно обнял ее. – Значит, ты уже нашел работу? – спросила она, вспомнив их договор.

– Работу, которая сделает тебя всемирно известной, – как всегда отшутился он.

– Я не прошу так много, – ответила Мария, которая уже думала, как сообщить эту новость синьору Чезаре и матери. Вера, понятно, снова примется за свои нравоучения. Но что скажет Чезаре Больдрани?

– Бог мой, как ты хороша! – увивался вокруг жены Немезио. – Как я по тебе соскучился! – Он то сжимал ее в объятиях, то целовал на ходу в щеку, то шептал ей на ухо нежные слова, и, ошеломленная его появлением, солнцем, этой суматохой, от которой кровь бросалась ей в голову, Мария чувствовала, как вновь становится его покорной рабой.

– По крайней мере мог бы предупредить меня. Ты ведь знаешь, что я устроилась на работу.

– С эксплуататорами не разговаривают, – заявил он. – Завтра ты бросишь все и уедешь со мной. – Он был решителен, красив и силен, как прежде. Он похудел, черты лица стали мягче, он казался моложе. Его зеленые глаза, полные радости, отражали яркий солнечный свет.

– Ну, – сказала она неопределенно, – об этом мы еще поговорим. Когда ты приехал?

– Еще было темно, еще звезды не погасли, – в том же тоне продолжал он. – Я видел, думая о тебе, как рождается солнце. Я искал тебя на улицах города, я бродил по его паркам и садам.

– Было бы проще искать меня там, где я была. – Мария пыталась вернуть его к реальности.

– Я не хотел услышать ответ хозяина или хозяйки, – нахмурился он, – что слуги не имеют права пользоваться телефоном.

– Да ну, Немезио, – протянула она, – мы же не в каменном веке.

Они уже были на пьяцца дель Дуомо и шагали под портиками.

– Кто они, эти люди, на которых ты работаешь? – спросил он. – Ты в своих письмах ничего о них не говоришь.

– Сначала их было двое, – сказала она, беря его под руку, брат и сестра. Сестра умерла, – печально добавила она. – И остался он.

– Что этот тип собой представляет? – не унимался Немезио.

– Очень богатый, – объяснила Мария, – очень одинокий, очень важный.

– Молодой? – спросил он с подозрительным равнодушием.

– Ревнуешь? – спросила она кокетливо.

– Я слишком уважаю тебя, чтобы ревновать, – изрек он.

– Я тебя тоже уважаю. – Марии никогда не удавалось развести уважение с ревностью.

– Так он молод? – настаивал Немезио.

– Старый, – сказала она шутя. – Толстый и безобразный.

– Возраст и красота не в счет, – заметил Немезио, которого скорее успокоило бы наличие у Больдрани супруги. Молодые люди свернули на виа Каппеллари, сели на двадцать четвертый трамвай и вышли на конечном кругу на виа Рипамонти.

– Почему здесь? – удивленно спросила Мария.

– А почему нет? – отпарировал Немезио.

Они свернули влево, прошли мимо маленькой церкви, потом по узкой улочке и за поворотом оказались в чистом поле.

– Разве не красиво? – Он знал, что ей здесь понравится.

– Да, это удивительно, – воскликнула Мария, глядя на сверкающий на солнце канал. Длинный ряд тополей окаймлял его берега, вдоль которых бежала чистая свежая вода.

– Так и хочется искупаться, – весело засмеялась она. На горизонте вырисовывалось аббатство Кьяравалле.

– Тут должна быть недалеко старая остерия.

Был воскресный полдень, и Мария поняла вдруг, что первая половина дня кончается.

– Но уже поздно! – вспомнила она о времени. – Меня ведь ждет мать.

– Если ты разок опоздаешь, ничего не случится. Ты ведь здесь со своим мужем, а не с кем-нибудь.

– А ведь и вправду, – шутливо сказала она, – у меня, оказывается, есть муж. Ты заходил к Джулио? – спросила она.

– Я хотел увидеть его вместе с тобой. – Он говорил искренне, и Мария ему верила.

– Он вырос, знаешь? – сказала она, прижимаясь к его руке. – Кажется уже годовалым ребенком. Выражение лица такое взрослое. И, хоть ты этого и не заслуживаешь, похож на тебя.

– Смотри, тебе нравится?

Они пришли к старой остерии, с навесом из вьющихся растений, с огромной глицинией, которая отважно карабкалась по каменной стене. Лучи солнца, проникая сквозь листву, освещали деревянные столики. Им подали хлеб с колбасой и красное вино, шипучее и прозрачное. Они весело ели и пили с отменным аппетитом молодости. Вино сверкало в их взглядах, горело на щеках и разжигало страсть, которую приходилось сдерживать.

После обеда они гуляли вдоль канала, в тени тополей. Они держались за руки и больше не разговаривали: все помыслы, все желания сосредоточились на одном, и это гармонировало с жужжаньем насекомых, полетом разноцветных стрекоз, с журчанием прозрачной воды, с запахом полей. Немезио посмотрел на нее умоляющими глазами и привлек к себе. Она позволила ему целовать, обнимать и гладить себя. Все было, как в тех снах, которые снились ей каждую ночь, но не было пропастей, не было чудовищ, была только любовь, любовь без конца, долгие объятия и сладкая, изнурительная близость, и они двое – обессиленные, опустошенные, счастливые под тенью тополей, рядом с прозрачной водой канала, за которым вырисовывались суровые очертания средневекового аббатства.

Мария чувствовала себя умиротворенной, в глазах ее светилась нежность. Рядом с ней был любимый мужчина, ее муж. Какой смысл продолжать служить в чужом доме, устраивать чужую жизнь и мечтать о будущем, которое принадлежало другим? Она приблизилась к Немезио для новых поцелуев и новых ласк.

– Ты пришел сказать мне, что теперь мы всегда будем вместе, – прошептала она ему на ухо нежным голосом. – Это и есть твой сюрприз?

– Да, Мария, – он сжал ее в объятиях, вдыхая аромат ее густых черных волос. Материнство сделало еще красивее ее грудь. – Обещаю тебе, что на этот раз ничто не сможет нас разлучить.

– Ты нашел работу? – спросила она. – В Модене? Здесь в Милане? Лучше было бы, если б в Милане. Здесь моя мать, она поможет нам ухаживать за ребенком. Знаешь, меня работа не пугает. Нетрудно будет найти и поденную.

– Работу мы найдем, Мария, – сказал он, решительно взяв ее за плечи и отодвинув от себя, чтобы лучше видеть лицо. – Найти работу помогут мои товарищи, когда мы будем в Париже.

Облако на минуту закрыло солнце, и тень пробежала по прекрасному лицу Марии.

– Ты сказал, в Париже? – спросила она голосом неестественно спокойным. – Но извини, о чем ты говоришь?

– Я должен ехать в Париж, Мария.

– Да ты с ума сошел! – Ее словно холодной водой окатило. – Ты думаешь, о чем говоришь?

– Меня призвали в армию, – наконец признался он, – а я не явился. Товарищи мне помогли. В Париже нас ждут.

– Значит, ты дезертир. – Мария отпрянула от него, словно ужаленная. Это признание смело разом все ее мечты и надежды.

– Я один из тех, кто не хочет брать в руки оружие по воле фашистов, – сказал он, хоть и знал, что Мария не осуждала его за это. Но она не желала с маленьким ребенком на руках скитаться по миру.

– Это только игры политиков, – попыталась она возразить. – Война еще не началась. И может быть, – она заколебалась на мгновение, – и может быть, не начнется.

– Это не игры политиков, – убежденно возразил Немезио. – Гитлер уже вступил в войну, и Муссолини ее хочет. Пока что он лишь запугивает французов этими военными призывами, чтобы вынудить их держать дивизии на наших границах. Конечно, это фарс. И фашизм – это фарс. Тем временем, однако, люди весело маршируют на бойню. Ты знаешь, что этим несчастным, которые подчинились приказу и явились по вызову, нечего есть, у них нет казарм, нет обмундирования? Их заставляют спать на полу в залах ожидания на вокзалах. В вагонах для перевозки скота. Ты сознаешь хоть, в какой стране ты живешь?

– Возможно, – упорствовала она. – Но у вас, эмилианцев, на все один ответ: чуть что, вы сразу готовы устроить революцию.

– Если бы ты не жила в доме этих капиталистических акул, – снова начал он, – если бы ты дала себе труд оглядеться кругом, ты поняла бы, что и у вас в Милане есть люди, которые думают, как я. «Брось ружье на землю… – пропел он. – Хотим мира, долой войну». Ты знаешь, где распевают эту прекрасную песенку? Не знаешь? В твоем Милане.

– Я этого не знаю, – сказала она примирительно, – но знаю, что дезертиров военные трибуналы приговаривают к смерти.

– Это я тоже знаю, – сказал он, пытаясь воспользоваться благоприятным моментом, чтобы убедить ее. – Поэтому я и должен бежать. Я тоже веду войну, но только против фашистов. Послушай меня, Мария. Сейчас мы поедем в Швейцарию. Я знаю, как туда пробраться. Оттуда переберемся во Францию и, наконец, в Париж, где меня ждут мои товарищи.

– А Джулио? – спросила Мария в упор. Жара сделалась нестерпимой, шум листвы казался надоедливым, как и мухи, которые упорно садились ей на лоб. Не было ни ветерка, духота становилась невыносимой. Блузка прилипала к телу. Она чувствовала себя грязной, растерянной, обманутой.

– Джулио останется здесь с твоей матерью, – решил Немезио, словно это был простой и естественный выход.

– Так я должна бросить сына? – негодующе произнесла Мария, вставая на ноги и пытаясь привести в порядок одежду. Густые черные волосы разлетались по плечам в такт ее яростным жестам.

– А что? – поняв, что взял слишком круто, сменил он тон. – А сама ты что делаешь? Разве Джулио сейчас не живет с твоей матерью? Это тебя не смущает. А уехать со мной значит бросить сына. А работать на синьора Чезаре что значит?

– Я вижу его каждое воскресенье, – защищалась Мария. – Когда есть проблема – мать звонит мне. В случае необходимости я могу тут же приехать к нему. Нет, Немезио, я не собираюсь даже обсуждать этот вопрос. И не хочу снова ссориться. У нас с тобой есть договор, и все осталось по-прежнему. Я тебя люблю, но не могу согласиться на бродячую жизнь. Если собственной жене ты предпочитаешь свои идеи, говорить нам больше не о чем. Но тогда оставь меня в покое… Слушай, Немезио, – ухватилась она за последнюю зацепку, – синьор Больдрани – очень важный человек. Он знаком с такими людьми, какие тебе и во сне не снились. Если я попрошу его помочь тебе, он это сделает. Возможно, ему удастся даже найти для тебя хорошее место в Милане. Если он поднажмет на военных, чтобы они не трогали тебя, они тебя точно не тронут.

– Но тогда ты и вправду ничего не поняла, – сказал Немезио, зашагав по тропинке.

– Это ты не понимаешь меня, – не отставала Мария.

– Ты не видишь ничего, потому что живешь с шорами на глазах, но я тебя люблю, Мария. – Он остановился и умоляюще протянул к ней руки.

– Тогда останься со мной, – решительно сказала она.

– Я тебя люблю, Мария, но в этом дерьмовом мире жить не хочу. – Это было его последнее слово.

– Ты любишь свободу, которой не существует, – бросила ему Мария. – И идеалы твои – идеалы циркачей, цыган и бродяг. Не будешь ты никогда ни хорошим отцом, ни хорошим мужем. Все вы пустобрехи! Что вы можете сделать?

– Но я люблю тебя, – искренне улыбнулся он ей. Его зеленые глаза смотрели на нее с нежностью. – И ты меня тоже любишь.

– Да иди ты к дьяволу, бродяга!.. – Они уже были на городской улице, и Мария бросилась к остановке трамвая, который отвез бы ее в центр. Она бежала, и слезы застилали ей глаза. Но ей хотелось бежать еще быстрее, чтобы убежать навсегда от этого циркача, за которого она имела глупость выйти замуж.

Немезио догнал ее у самой остановки. Он сжал ее в пылком объятии, и Мария зарыдала на его плече. Так они и простились на этой трамвайной остановке, простились долгим поцелуем, который имел соленый привкус слез, посреди залитой солнцем улицы, не замечая никого вокруг.

– Сколько можно тебя ждать! – закричала мать, когда Мария наконец добралась до нее. Джулио с радостным гуканьем потянул к ней ручонки со стульчика. – Я уже спускалась к булочнику, чтобы позвонить к Больдрани. Там сказали, что ты ушла сегодня утром ко мне. Где ты шаталась все это время?

Лицо Марии было искажено, она тщетно пыталась совладать с волнением, в которое привела ее встреча с мужем.

– Прошу тебя, мама, – сказала она, направляясь к ребенку, – не строй из себя полицейского.

– У тебя юбка мятая, – ткнула в нее пальцем Вера, – и кофта точно жеваная, а в волосах трава. Куда это ты ходила? Где ты болталась, вместо того чтобы прийти к своему сыну?

– Я взрослая женщина, – твердо возразила ей дочь. – Я работаю. И никому не должна давать отчет, где бываю.

– Ты шлюха, – прошипела Вера. – Ты мерзкая шлюха. Ты уже занимаешься этим прямо в поле. Ты стыд потеряла совсем. О господи! – воздела она руки к небу. – Сколько же грехов я совершила, что ты наказал меня такой дочерью.

Мария яростно взорвалась и, уже не думая, что ее слышно в открытое окно, закричала на мать:

– Я тебе сказала, прекрати! Я замужняя женщина.

– Сбежавшая от мужа, – парировала Вера, не заботясь о том, что скажут соседи. – Где он, твой суженый?

– Я была с ним, – призналась дочь, чтобы срезать ее. – С Немезио.

– Уважаемые синьоры! – воскликнула Вера, которая от возмущения потеряла свою обычную осторожность. – Вернулся король циркачей!

– Он мой муж, – сказала Мария.

– Конечно, – согласилась мать, – как раз такого мужа ты и заслуживаешь. И я не удивлюсь, если он оставит тебе еще один подарок, кроме сына, который у тебя есть. Значит, ты видела своего муженька, – снова завелась она, – который даже не поинтересовался своим ребенком. Папаша не считает нужным даже повидать это бедное создание.

Бедное создание визжало тем временем во весь голос, напуганное их громкими, раздраженными голосами.

– Он хотел уберечь Джулио от этой тягостной сцены, – заявила Мария, беря ребенка на руки и пытаясь успокоить его. – Хотел избежать встречи с тобой, которая тут же превратилась бы в ссору.

Джулио визжал, Мария тихо плакала, Вера проклинала свою несчастную судьбу. Понемногу Мария успокоила сына, укачала его, и наконец он задремал. Она уложила его в кроватку и смотрела, как малыш засыпает. Да, лицом он был вылитый Немезио, но не дай бог, чтоб он вырос таким же, как он.

Утром в понедельник она все еще не могла прийти в себя. Настроение было ужасное, подавленное, и она решила, что сегодня в доме Больдрани обойдутся без нее. А ей не обойтись без своего сына, которого она видела так редко, который фактически рос без нее.

– Ты что, не идешь на работу? – спросила мать. – Неужто муженек оставил тебе доход?

Мария уже успокоилась, и ей больше не хотелось ссориться с матерью.

– Ты прекрасно знаешь, что мой муж никогда не оставит мне никакого дохода. – Она кормила ребенка, который охотно уплетал печенье и молоко. – Я сегодня сама посижу с Джулио, – добавила она, кивнув на сына.

– Наконец-то! Слава богу, что вы пришли, – встретил ее Амброджино с явным облегчением. – Знали бы вы, как тут бесновался синьор Чезаре. Не находил свои вещи, опоздал на деловую встречу. Но когда я предложил ему сходить к вашей матери за вами, он запретил и весь день мучил меня и Чеккину.

– Мне жаль, – сказала, оправдываясь, Мария, – но я неважно себя чувствовала вчера.

– Я постараюсь объяснить это синьору Чезаре, – обнадежил ее слуга. Раздался звонок, и загорелся номер вызова Чезаре.

– Иди ты, Амброджино, – послала она его на разведку. – И скажи, что я скоро приду.

Когда Мария вошла с подносом для завтрака, Чезаре Больдрани был уже на ногах, расхаживая по комнате в своем утреннем шелковом халате.

– Прошу прощения за вынужденный прогул, – сказала она с улыбкой и поставила поднос на столик. На нем стояла также в хрустальной вазочке роза. – У меня были проблемы.

Накануне Мария почти не ела. Она была бледна, лицо ее заметно осунулось, но печаль делала ее еще более прекрасной.

– Мы в тридцать девятом году, существуют телефоны, – ограничился кратким замечанием Чезаре, сохраняя невозмутимое спокойствие. Он был счастлив снова увидеть ее, после того как весь день переживал за эту девчонку, без которой он уже не находил себе места.

– У меня была температура, – придумала она. – Я не могла спуститься к телефону.

– Я поручу моим людям позаботиться, чтобы установили телефон в доме твоей матери, – решил он.

– Спасибо, синьор.

– Почему ты не приготовила в столовой, как всегда? – спросил он, намекая на завтрак, поданный в комнату.

– Мне показалось, что так будет лучше. – Она собиралась уходить.

Чезаре сел и налил себе кофе в фарфоровую чашечку.

– Вчера нам всем не хватало тебя, – ворчливо заметил он. – Похоже, ты сделалась в этом доме незаменимой.

– Не думаю, синьор. – Она ограничилась этой репликой, боясь выдать себя. Она находилась еще во власти пережитого.

– Постарайся сегодня наверстать упущенное, – строгим тоном добавил он, опасаясь показаться слишком мягким.

– Да, синьор.

– Да синьор, нет синьор! – воскликнул он, не в состоянии объяснить себе эту необычную сдержанность экономки. – Ты что, не можешь сказать ничего другого? – Но она ведь вернулась, и только это сейчас было важно. – На этой неделе я перебираюсь в Караваджо, как обычно в августе. Ты поедешь со мной, – приказал он, но не очень уверенно, глядя на нее снизу вверх.

– Я должна буду остаться в Караваджо весь месяц? – спросила она.

– Тебя будут отвозить в Милан каждое воскресенье, – успокоил он ее, – тем более что… Да нет, ничего. – Он готов был позволить ей взять с собой и сына, но рассудил, что подобное решение, пожалуй, неуместно. Его глаза, казалось, проникали в самую душу Марии. – Так тебя устроит?

– Да, синьор, – ответила она и вышла из комнаты.

В субботу Мария приехала к матери, чтобы попрощаться с сыном. На буфете она нашла письмо. Оно было от Немезио и пришло из Парижа. Мария положила его в карман, не читая, еще и потому, что мать, продолжая крахмалить и гладить вещи, не спускала с нее глаз.

– Я достаточно зарабатываю теперь, чтобы ты могла не гнуть больше спину за работой, – сказала она матери. Взяла на руки сына, который играл с ее волосами и разговаривал с ней на своем непонятном языке.

– Ты знаешь, что я об этом думаю, – ответила Вера миролюбивым тоном. – Я не хочу денег ни от кого. Даже от тебя.

Весь день Мария была с ребенком, а вечером вернулась в особняк на Форо Бонапарте. Амброджино и Чеккина уже ушли в свои комнаты в мансарде, Чезаре Больдрани еще не вернулся. В доме все было готово к отъезду. Диваны и кресла были покрыты чехлами из китайской ткани, серебро уложено в сундуки, ковры скатаны. Безветренная августовская ночь врывалась в распахнутые окна, не смягчая удушающей жары. Пот струился по ней. Платье липло к телу. Мария разделась и вошла в ванную комнату, которая когда-то принадлежала Джузеппине. Она не спеша намылилась, потом встала под теплую и плотную струю воды, чтобы смыть с себя белоснежную пену. Тепло воды долго ласкало и нежило ее тело. Она тщательно вытерлась и надела легкий халат из белого шелка, подарок Элизабет. Вернулась в свою комнату, села на постель и тут вспомнила о письме Немезио. Достала его из сумочки, вскрыла и наконец прочла:

«Любовь моя, наконец я в Париже и сразу же пишу тебе. Путешествие было трудное и грустное, потому что не было тебя. Мне не хватает тебя, Мария. Я чувствую еще аромат твоей кожи, я ощущаю пальцами упругие локоны твоих волос. Никогда не смогу отблагодарить тебя за твою любовь, за то счастье, которое ты мне дала, за те часы, которые мы прожили вместе в Милане, в тот летний день, так похожий на тебя. Память о твоей нежности и твоих поцелуях повсюду сопровождает меня. Она дает мне отраду и утешение».

Плача, как девочка, она сложила письмо, засунула его в ящик ночного столика и залилась слезами в три ручья, уронив голову на руки. Почему она была так глупа, что позволила ему уехать одному? Почему ей не передался этот бродячий дух, не дающий Немезио укорениться на одном месте? Не лучше ли жить, как он, одним днем, но в объятиях любимого человека?

– Что такое, Мария? Что произошло? – Крепкая мужская рука коснулась ее плеча. – Что с тобой, Мария? – повторил Чезаре, назвав ее нежно по имени.

Она подняла от подушки лицо, залитое слезами, и увидела его перед собой. Чезаре глядел на нее ласково, с сочувствием. Горе, которое захлестывало ее, заставило забыть обо всем – он был для нее сейчас просто родной человек, на груди у которого так хорошо было бы выплакаться.

– Я так несчастна, – призналась она, не беспокоясь о своем заплаканном лице, о спустившемся с плеча шелковом халате.

– Не плачь, я здесь, чтобы помочь тебе, – прошептал он, беря ее руку и нежно гладя ее.

– Никто не может мне помочь, – сказала она, вставая на ноги и запахивая расстегнутый халат. Пытаясь хоть как-то привести себя в порядок, она покачнулась и оказалась в объятиях Больдрани, который поддержал ее. Она не отстранилась, на мгновенье прижалась к нему, и этого мгновенья было достаточно. Шелковый белоснежный халат соскользнул к ее ногам.

– Молчи, Мария, – прошептал он, поднимая ее своими сильными руками, чтобы уложить на кровать. – Не надо ничего говорить.

Синий шелковый халат Чезаре упал поверх белоснежного Марии, и сильное тело мужчины накрыло жемчужную женскую наготу.

Мария зажмурила глаза, чтобы вдруг не очнуться от этого сна. Они были одним целым – мужчина, который входил в нее всей своей сильной уверенной плотью, и она, которая открывалась, как распускается цветок, навстречу никогда не испытанному наслаждению. Она плакала и смеялась, она отталкивала и отчаянно притягивала его, кричала и стонала от страсти… Это длилось миг, и это длилось вечность, пока ночь не вспыхнула долгим обжигающим их волшебным сиянием. Они так и остались соединенными, даже когда сияние растворилось в роскошном закате. Чезаре нежно целовал ее глаза, углы рта, гладил ее шею, ее высокую грудь, ее длинные точеные бедра.

Увидев, что он хочет что-то сказать, Мария приложила ему палец к губам. Она хотела, чтобы сон этот длился, хотела, чтобы это был именно сон. Иначе как она могла оправдать себя? «Никогда не лги ему», – вспомнила она слова Элизабет. Но что она могла сказать ему? Что она оплакивала себя и Немезио, их утраченную любовь? Но почему же она тогда так просто отдалась ему и так наслаждалась этой близостью? Тут могло быть только одно объяснение, то самое, данное матерью: она была шлюхой и чувствовала себя шлюхой, потому что в этот вечер не хотела, может быть, ни мужа, ни Чезаре, а просто мужчину, который усмирил бы то страстное желание, которое жгло ее изнутри.

Глава 13

Вилла «Силенциоза» была расположена на равнине между Аддой и Серио,[12] и было в ней нечто неуловимо таинственное. Чезаре отказался от привычного «Тополино», и они ехали на «Ланче», черной, сверкающей хромированными частями, с шофером в ливрее за рулем. Впервые она ехала вместе с Чезаре, впервые ехала в его поместье в Караваджо и впервые она чувствовала себя неверной женой.

– Ты счастлива? – спросил Чезаре, обнимая ее.

Они сидели на задних сиденьях: от водителя их отделяло толстое стекло. Мария покраснела.

– Прошу тебя, – стыдливо отодвинулась она. И тут же усмехнулась собственному лицемерию: ложится с ним в постель и краснеет, когда он просто притронулся к ней.

– Я тебя спросил, счастлива ли ты, – повторил он.

– Я ошеломлена, – тихо сказала она. – У меня страшная путаница в душе. Иногда мне кажется, что я касаюсь неба, а иногда такое впечатление, что проваливаюсь в преисподнюю. Когда думаю, откуда я пришла и с кем сейчас, я готова броситься в реку. Я не знаю. Мне даже стыдно называть тебя по имени. Может, лучше я буду говорить тебе «вы»? А на людях как себя вести? Кто я, экономка дома Больдрани, любовница Чезаре Больдрани или просто каприз хозяина? Должна ли я помнить то, что случилось, или лучше забыть обо всем? – Она подняла на него свои глаза, растерянные и вопрошающие. – Как на меня теперь люди будут смотреть? Как на женщину или как на шлюху? Чезаре остановил ее, взяв за обе руки.

– Успокойся. И не говори больше такого никогда. Ты должна привыкнуть к своему новому положению. Я тебе помогу. А пока смотри! – Они уже оставили за спиной Караваджо и ехали по направлению к вилле Больдрани.

Здание это было построено в шестидесятых годах прошлого века и выдержано в классическом стиле. Оно возникло на месте более скромной постройки, которую все жители в округе называли «графский дом», то есть дом графов Казати. Они владели в этой местности шелковичными плантациями, и когда шелкоделие стало приносить большой доход, графиня Карлотта захотела построить здесь виллу, названную в честь нее.

– А правда, что один из графов Казати умер от горя? – спросила Мария.

– Так говорят, – лаконично ответил Чезаре. Он был в хорошем настроении и улыбался.

– Трогательная история, если она такова, как мне рассказали. – Мария говорила, чтобы избавиться от беспокойства и волнения.

– В бараках тоже полно трогательных историй, – заметил Чезаре, – но никто не говорит о них, потому что им не хватает величия. Великая любовь и нищета не сочетаются в головах людей. У моей матери не хватило бы времени, чтобы умереть от любви. И прекрасная Изолина не от любви умерла. От нее умер граф. Знатные гораздо чувствительней к любовной болезни. – В его голосе проскользнула нотка сарказма.

Элегантный лимузин остановился на залитой солнцем площадке перед виллой, описав по ней медленный полукруг. Романо подбежал открыть дверцу со стороны хозяина.

– Добро пожаловать, синьор Чезаре, – сказал он, приветливо улыбаясь. Это был человек с черным от солнца лицом и узкими карими глазами, спокойными и добрыми.

Чезаре обменялся с ним приветствием и обошел вокруг машины, чтобы помочь выйти Марии. Но она опередила его и уже стояла перед Аузонией, маленькой коренастой женщиной с недоверчивым взглядом и крупным невыразительным лицом.

– А это синьора… – Чезаре запнулся. Его властная манера разговаривать здесь спасовала перед тысячелетними предрассудками.

– Я Мария, – вывела она его из затруднения, протянув руку Аузонии.

Больше ничего и не нужно было: Аузония знала о ней. Большая узловатая рука служанки, которую она деревянно подала Марии, не отвечая пожатием на пожатие, а выражая неприязнь к этой чужой женщине, которая входила в дом вместе с хозяином, как некоторые другие, изредка появлявшиеся здесь.

– А я Аузония, – сказала она, опуская глаза перед этой синьорой, которая синьорой не была, но которой она отныне должна повиноваться.

– Наконец мы познакомились, – воскликнула Мария, вкладывая излишний энтузиазм в свои слова. – Я бы хотела, чтобы мы подружились.

– Да что вы, синьора Мария, – пошутила служанка, – я бедная невежественная женщина. – Она схватила сразу два чемодана из багажника и, сгибаясь под их тяжестью, понесла к двери.

– Иди с Аузонией, – предложил Чезаре. – Она покажет тебе дом.

– Конечно, – сказала Мария, не без робости последовав за женщиной.

Вилла, к которой вела мраморная лестница, была двухэтажной. На первом этаже находились столовая, гостиные, бильярдная, библиотека и кабинет; а на втором – спальни. Кухня располагалась в цокольном этаже, в полуподвале – гардеробная с прачечной. Из окон второго этажа были видны вековые деревья: платаны, вязы, липы, буки, сосны. За домом был цветущий луг, обнесенный низкой гранитной балюстрадой, а дальше газон с фонтаном с двумя каменными сиренами, из ртов которых била вода.

– А это Мадонна Караваджо, – сообщила Аузония, указав на статую в центре ниши в молельной. – То есть, – уточнила она, – это копия Мадонны Караваджо.

– Очень красивая, – заметила Мария, чтобы что-то сказать. Эта была такая же, как все мадонны, которых она видела: нежная, страдающая, экстатическая, с нимбом над склоненной головой и молитвенно сложенными руками.

– Здесь, – продолжала Аузония, – старая графиня Казати собирала свою семью и прислугу, чтобы читать молитвенник в летние вечера.

– А теперь? – спросила Мария, стараясь найти предлог, чтобы поговорить с этой женщиной.

– Иногда я прихожу сюда помолиться, – грустно ответила та. – В доме все антихристы. Начиная с Романо и кончая садовниками, что следят за парком.

Покупая «Силенциозу», которая, как он считал, принадлежала ему по праву крови, Чезаре не тронул архитектуру и декор, перестроив частично только внутренние помещения. Он переделал комнаты второго этажа, чтобы устроить здесь роскошные ванные, отделанные разноцветным мрамором: от белоснежного до ярко-розового и зеленого. Мебель тоже сменили. Больдрани украсил свое жилище изумительным антиквариатом и полотнами знаменитых художников. Роскошь, отсутствующая в его городском особняке на Форо Бонапарте, напротив, бросалась в глаза здесь, на вилле Караваджо, на которой он бывал изредка, но ее считал домом своих предков.

Мария в растерянности смотрела на все это, а августовское солнце за окном склонялось к горизонту. Пожалуй, впервые она почувствовала власть и богатство этого человека, с которым так странно свела ее судьба. Это богатство, превосходившее всякое воображение, вызывало у нее страх, казалось ей чудовищным и бесполезным.

– А это ваша комната, синьора, – холодным тоном сообщила Аузония. – Синьор Чезаре велел мне приготовить ее для вас. Это самая красивая комната на вилле. Никто раньше не спал в ней. – Аузония старалась быть бесстрастной, но в тоне ее сквозило осуждение.

– Это уж слишком! – не удержалась от восклицания Мария при виде таких роскошных апартаментов.

«Я тоже так считаю», – подумала Аузония, но вслух лишь сказала:

– Я следовала приказаниям, синьора. С вашего разрешения, – попрощалась она, – я продолжу свою работу. Если понадоблюсь – вот колокольчик, – и показала на ночной столик.

Чезаре предоставил ей самую красивую спальню на вилле, в ярко-синих с золотом тонах, с широкой постелью и пологом из легкой ткани, которая превращала ее в интимный и кокетливый альков. Толстый синий ковер с золотисто-желтыми разводами покрывал пол. Ванна из голубого мрамора казалась роскошнее из-за кранов из ляпис-лазури и больших венецианских зеркал с позолоченными рамами.

Мария опустилась в стоявшее возле окна кресло, ошеломленная всем тем, что окружало ее. Не волшебство ли это? В балконной двери, которая выходила на террасу, гасли последние солнечные лучи и загорались звезды. Песня сверчков ласкала голубой бархат ночи, и легкий ветерок колыхал занавески.

– Что же ты не спускаешься на ужин? – застал ее неподвижно сидящей Чезаре. – Все готово. В чем дело? – забеспокоился он. – Что с тобой?

– Мне не по себе, – сказала она ему. – Эта женщина смотрит на меня, словно я бог знает кто.

– Эта женщина, имей в виду, будет обслуживать тебя как хозяйку, – раздраженно ответил Чезаре, готовый смести все преграды, могущие помешать его воле.

– Дело не в этом, – упрямилась она. – Мне надо самой понять, кто же я. Я потеряла себя. И это ужасно.

Чезаре закрыл балконную дверь, задернул занавески и включил лампу с золотисто-желтым абажуром, излучающим мягкий свет. Поглядел на Марию, подошел к ней и поднял с кресла, обняв ее.

– Я не знаю слов, которые говорят женщинам, – начал он, крепко сжав ее в своих объятиях. – Не знаю также, буду ли я испытывать завтра к тебе то, что сегодня доводит меня почти до безумия. Но надеюсь, что да: столько радости ты мне даешь. Хочешь, я женюсь на тебе? – спросил он с той серьезностью, с какой всегда решал исход дела.

– Ты ведь знаешь, у меня есть муж. – Воспоминание о Немезио смутило ее еще больше.

– Я могу расторгнуть твой брак когда захочешь, – твердо сказал он. – Достаточно, чтобы ты поручила мне это.

– Ты можешь все, – сказала она, чувствуя, как млеет в его объятиях, не в силах противиться ему ни в чем.

– Не все, – уточнил Чезаре, глядя на нее страстным взглядом, – но я могу многое. Ничто не помешает мне расторгнуть твой брак, если ты согласна принадлежать мне.

– Нельзя расторгнуть то, что соединено богом, – возразила она, покачав головой. Это было невозможно для нее, потому что она сама не могла перечеркнуть свой брак с отцом Джулио. Немезио перевернул ее жизнь, и забыть этого она не могла.

– Бывают веские причины для того, чтобы расторгнуть брак, – продолжал настаивать он. – Джузеппина говорила мне, что твой муж пользовался твоей доверчивостью, что он обманывал тебя.

– О, нет, прошу тебя, – вспыхнула она, – оставим эту тему! Не будем больше говорить об этом. Я здесь с тобой, и этого достаточно. Это ведь то, чего ты хотел, не так ли? – Она была в каком-то сказочном сне в объятиях всесильного человека, который мог положить к ее ногам целый мир, а продолжала любить маленького циркача с нелепыми идеями в голове, который обещал ей воздушные замки в Париже, а сам не имел и двух чентезимо на обед. Она была в объятиях неотразимого мужчины, который воспламенял все ее чувства, а перед нею стоял образ этого циркача и мечтателя.

– Пойдем, – сказал Чезаре, беря ее за руку. Он подвел ее к большому венецианскому зеркалу и начал раздевать, неторопливо, спокойно. Она увидела себя обнаженной в изящной раме старинного, потускневшего от времени зеркала. Отражение ее в зеркале казалось творением искусства.

Мария поразилась собственному спокойствию: стыдливость отступила, и она готова была броситься в бездну страсти, смешиваясь с радостью и ужасом.

Чезаре за ее спиной вынул из кармана что-то, что в мягком приглушенном свете лампы искрилось волшебными искрами.

– Что это? – спросила Мария при виде этого чуда. Это было колье из чистейших сапфиров в оправе из золота.

– Теперь ты само совершенство, – сказал Чезаре, застегнув драгоценность на шее Марии.

– А когда пробьет полночь, – сказала она, недоверчиво улыбаясь, – каждый сапфир станет кукурузным зернышком, и все окажется сном.

Мария была потрясена этим подарком. Ей доводилось видеть драгоценности в богатых домах, но колье это затмевало все виденное ею. Она слышала, что такие драгоценности стоили как целый дом. И если это было правдой, то колье, которое сверкало на ее шее, тянуло на трехэтажный особняк. Ей казалось, будто вес камней при мысли об этом точно увеличивается. Что еще мог сделать для нее этот мужчина?

Она ощутила, как нежная и сильная волна подняла ее – то были мужские руки, которые понесли ее на постель. Эти руки гладили, ласкали ее, губы его скользили по ее груди, и все его сухое поджарое тело своей близостью заставило ее трепетать. С этого момента ее совесть молчала; и не было больше тревог и сомнений, и не было больше греха и стыда. Только стон наслаждения и жажда любви.

Чезаре, напряженный, как лук, вошел в нее с необычайной силой, поцелуем заглушив крик, готовый сорваться с ее уст. В ее мозгу зажегся волшебный свет, в ушах зазвенели серебряные колокольчики, и нахлынуло счастливое забытье.

Глава 14

Со временем Мария и Аузония сблизились, потом стали как сестры, когда Аузония поняла, что ей нечего опасаться Марии, которая совсем не походила на тех расфуфыренных светских женщин, которые появлялись здесь прежде. Аузонии, смуглолицей и крепкой, не было и тридцати, но выглядела она старше. Марии она была предана всей душой. Единственное, с чем она в жизни не могла смириться и принять, это – неверность, греховность женщины, связь с мужчиной, который не был ее мужем. Вину за это она возлагала на женщину.

– Я должна тебе сказать, хоть это и не мое дело, – Аузония привыкла говорить Марии «ты» и считала, что должна открыть ей глаза, научить уму-разуму, даже если той это придется не по нраву. – Ты, конечно же, можешь послать меня куда подальше, но мой долг предостеречь тебя. Ты уверена, что хорошо поступаешь?

Перед этой женщиной, казавшейся много старше ее и к тому же по-крестьянски целомудренной, Мария чувствовала себя виноватой.

– Не знаю, – ответила она, краснея.

– Синьор Чезаре добрый, – заметила Аузония, хлопоча вокруг плиты, – но все же он наш господин, хозяин. Господа должны жить с господами, – добавила она, – а слуги со слугами. Иначе в мире все пойдет вкривь и вкось.

К тому же в девяти случаях из десяти, – изрекла Аузония, – такие истории кончаются плохо.

– Но в одном случае все же кончаются хорошо. – И Мария характерным движением откинула назад голову. Она вспомнила о Немезио, о жизни с ним в мансарде, о своем доме с общим коридором на корсо Верчелли и спросила себя, а что, если бы она вернулась обратно? Ей хватило бы решимости уйти из своей роскошной синей комнаты, из парка Караваджо, но что потом? В том мире, в котором она оказалась, ее мучило сознание двойственности своего положения. Но здесь она зависела от одного-единственного мужчины, и ее не касались жестокие законы мира реального.

– Синьор Чезаре добрый, – повторила Аузония, – но он мужчина, а известно, что…

– Мужчина – это охотник, – пошутила Мария.

– А если он к тому же и твой хозяин, то хуже некуда. Я говорю об этом ради тебя, Мария. Да, в одном случае из десяти эти истории кончаются хорошо, как в сказке. Бывает ведь, что выигрывают и в лотерею в Триполи. Но знаешь, сколько проигрывают?

– Не будем о грустном! – воскликнула Мария, чтобы остановить своего «говорящего сверчка».[13] – Пусть время рассудит нас.

– Не жди, что все разрешится само собой.

– Все не так просто, Аузония.

– В жизни все непросто.

– Я тебя поняла, – с мрачным видом проговорила Мария, – но все равно я не могу принять решение. Не знаю даже, что во мне говорит: страх или любовь, – призналась она. – Пусть судьба за меня решает. Я приму все.

В тот день, когда Чезаре отправился рыбачить на Адду, Мария поняла: она беременна. Впервые с ней это случилось в Модене, и тогда она сразу догадалась, в чем дело.

С тех пор как она стала женщиной, Мария всегда была очень внимательна к своему календарю, но, уйдя от мужа, перестала обращать на это внимание. В конце же июля, когда сошлась с Немезио на лугу у картезианского монастыря Кьяравалле, снова из опасения вернулась к старой привычке. К тому же она помнила ужасную фразу матери: «Смотри, как бы твой муж не оставил тебе еще один подарок, кроме сына, который у тебя уже есть».

Она мысленно вернулась к дате последнего цикла, закончившегося десятью днями раньше. Она читала, что у женщины с нормальным циклом овуляция происходит между тринадцатым и четырнадцатым днем от начала месячных. Сношение с Немезио произошло на десятый день от начала цикла. Значит, тогда этого случиться не могло. Но ведь бывают и исключения из правила. Чье же семя – Немезио или Чезаре – оплодотворило ее? Никто, кроме нее, не мог разрешить это сомнение.

Мария стояла на балконе синей комнаты, когда ощутила слабую тошноту, холодный пот на лбу. У нее подкосились ноги, и она опустилась на каменный пол балкона без чувств. Аузония, которая заметила это из сада, вмиг прибежала и привела Марию в чувство с помощью склянки с уксусом и легких похлопываний по щекам.

– Я упала, как переспелая груша, – сказала Мария, немного стыдясь своей слабости.

– Перегрелась на солнце, – попыталась поставить диагноз служанка.

– Нет, это не солнце, – прошептала Мария со слезами на глазах.

– Но тогда, – воскликнула та со страхом и радостью, – ты ждешь ребенка! – Сама она всегда желала ребенка, но ее чрево было иссохшей почвой. – Ты уверена?

– Да, Аузония, я и вправду беременна. – Мария дотронулась до груди и почувствовала, какая она напряженная и болезненная. Ее светло-карие глаза стали блестящими и томными.

– Этого следовало ожидать, – проворчала Аузония. Она помогла Марии усесться в кресло. – А он… я хочу сказать, синьор знает об этом?

– Нет, – ответила она, – до вчерашнего дня я и сама не знала. – Она провела рукой по волосам.

– Думаю, он это воспримет хорошо, – подбодрила ее Аузония. – Никогда не видала мужчину, более влюбленного, чем он. Он будет счастлив иметь от тебя сына.

– Ты даже не знаешь, как я признательна тебе за эти слова, – с облегчением улыбнулась Мария.

Оказывается, все так естественно? У Аузонии не было никаких задних мыслей, и сам Чезаре не имел повода сомневаться. Будь она уверена в том, что это ребенок Немезио, она, не раздумывая, ушла бы из этого дома. Ей вспомнилось предупреждение Элизабет Лемонье: «Никогда не обманывай его. Этого он не терпит». Мария оказалась перед выбором. И она решила: ее сын станет Больдрани, он наследует богатство и могущество отца. Мария не отказывалась от своего прошлого, от тех уз, что связывали ее с Немезио Мильковичем, но если уж она должна произвести на свет второго сына, то он будет Больдрани, а не циркачом и бродягой.

– Когда ты ему скажешь? – спросила участливо Аузония.

– Пока не буду говорить, – удивила ее Мария.

– Как, ты умолчишь о таком событии?

– А если это просто задержка? Ложная тревога? – спросила Мария. – Если головокружение и вправду от солнца? Лучше молчать до тех пор, пока не будет полной уверенности. Будь другом, Аузония, сохрани мою тайну, – и она улыбнулась ей многозначительно.

Они обнялись, как родные.

– Я не буду говорить об этом даже с самой собой, – поклялась служанка. – Но ты мне дашь знать, – заботливо добавила она, – если только я понадоблюсь.

– Ты моя единственная подруга, единственно близкий мне человек.

С улицы послышался шум мотора, Чезаре возвращался с рыбалки.

В сентябре радио только и говорило, что о нападении немцев на Польшу. Мария, которая была своего рода комментатором для Чеккины и Амброджино, сама теперь многого не понимала и не могла им объяснить, как это русские большевики могли заключить пакт с нацистами. Молотов и фон Риббентроп пожимали друг другу руки, Сталин и Гитлер – делили Польшу. А Бенито Муссолини, их дуче, не скрывал, что он не намерен вмешиваться.

– Не беспокойтесь, – утешал обеих женщин Амброджино. – Если что и случится, синьор Чезаре не оставит нас. Он отвезет нас в Караваджо. Ему никто не страшен.

Но Марию занимали вовсе не события в мире, а лишь ее беременность. Все эти дни она жила в ожидании неизбежного разговора с Больдрани.

– Ты устала от меня? – спросил Чезаре ее как-то в синей комнате, в постели.

– Нет, – ответила она, – я люблю тебя. – Она внимательно смотрела на него, словно ожидая подходящего момента, чтобы сообщить ему об этом.

– А в чем тогда дело? – Он не мог не почувствовать, что в последнее время она избегает близости с ним, и это встревожило его. – Ты не хочешь?..

– Сейчас нет, – сказала она. – Мне нужно быть теперь осторожней, – призналась она наконец. – Я жду ребенка.

Чезаре с волнением дотронулся до нее, словно она была из тонкого стекла или хрупкого фарфора.

– Как – ребенка?! О господи!.. Оденься, накройся одеялом, не простудись, поешь чего-нибудь, выпей соку, – в замешательстве он говорил первое, что приходило ему в голову.

– Но здесь же тепло, – напомнила ему Мария, – и мы ели час назад.

– Неважно, – он совсем потерял голову. – Нужно срочно позвать врача.

– Ну да, – передразнила его Мария, – и поставить кипятить много кастрюль с водой, как в американских фильмах. Но я же пока не собираюсь рожать. До этого надо еще подождать.

– Мы расторгнем твой брак, – решил он, – и поженимся.

– Это другой разговор, Чезаре, – решительно возразила Мария. – Я не говорила, что хочу выйти за тебя замуж. Я хочу только, чтобы наш сын носил твое имя. – Мария солгала с такой же естественностью, с какой любила его.

Глава 15

В марте пала линия Мажино и немецкие танковые войска, прорвавшись через Арденны на запад Франции, опрокинули все стратегические расчеты западных генеральных штабов.

– Гитлер сделал ставку в войне на моторы, – заметил по этому поводу Чезаре. – Их танки быстро обходят самые неприступные укрепления. И секрет их… как его называют немцы?

– Блицкриг, – подсказал Пациенца, – «молниеносная война».

Они сидели в гостиной на Форо Бонапарте, был вечер, и огонь в камине жарко горел. Мария вязала, скрывая свои округлившиеся формы под широким платьем. Волосы ее были схвачены на затылке лентой.

– Немцы возьмут Париж? – спросила она, не поднимая глаз от работы. Она подумала о Немезио, которого опять угораздило попасть в водоворот бед – после первого письма она не имела от него больше известий. Чезаре понял ее тревогу, но не захотел ввязываться в этот разговор.

– Возможно, и возьмут, – ответил он.

– С нами что будет? – шорох спиц мешался с легким шумом камина, который в эти весенние вечера Амброджино продолжал разжигать, «а то синьора Мария может простудиться, и потом, она это очень любит».

Адвокат Скалья, казалось, грелся у очага этой любви. Его Роза, как и предсказывал в свое время Чезаре, сбежала в Рим с каким-то актером, в которого безумно влюбилась.

– Перспективы не очень хорошие, – объяснил Пациенца. – Гитлер и Муссолини встречались в Бреннеро. И дуче, который был поначалу настроен нейтрально, теперь, когда есть возможность поживиться жирным куском пирога, считает вступление Италии в войну неизбежным.

– Да, – снова начал Чезаре, – пусть эта идея поставить войну на колеса пока что удалась им, но она заведет их слишком далеко. Они ошибаются, считая американцев пьяными дураками. И своему пакту о ненападении, который заставил замолчать Россию, они тоже придают слишком большое значение. Они считают ее колоссом на глиняных ногах, но это колосс, который себя еще покажет.

По контрасту с этими разговорами радио передавало наивную песенку, полную розового оптимизма, о счастье двух влюбленных.

– Муссолини заявляет, что унизительно сидеть сложа руки, когда другие пишут историю. – Пациенца курил одну из своих американских сигарет. – И теперь наши газеты бодро готовят народ к войне. Бок о бок с ненавистными немцами, ставшими теперь нашими «славными союзниками национал-социалистами».

– Это обещание, данное дуче немецкому послу, когда ему объявили о нацистском нападении на Норвегию, – пояснил Чезаре для Марии. – «Я прикажу печати и народу рукоплескать Германии». И печать в точности все исполнила. Они едят это дерьмо и в то же время фрондируют. Я ничего не хочу сказать, боже упаси, но нельзя же есть с грязной тарелки этого режима и спасать свою душу с помощью анекдотов, где высмеивается Муссолини, перед которым все пускают слюни. Я уважаю тех, кто является фашистом по убеждению. Уважаю и тех, кто с фашизмом борется. – Он взглянул на Марию, которая продолжала равнодушно вязать, словно вовсе не следила за разговором.

– Ты скучаешь? – спросил он, обеспокоенный этим молчанием.

– Нет, я слушаю радио. – Мария подняла свое красивое лицо от работы и с улыбкой взглянула на него. Она была безмятежна.

Закончив работу, она поднялась, и двое мужчин из уважения сделали то же самое. Она была прекрасна и казалась живым воплощением материнства.

– Продолжайте, – посоветовала она им с непринужденной простотой хозяйки дома, покидающей гостей. И Пациенца это отметил. Из растерянной и смущенной девчонки, какой она явилась сюда год назад, она превратилась в уверенную в себе женщину. – Извините, – но если я упускаю мое время, у меня пропадает сон.

Чезаре обнял ее, Пациенца поцеловал ей руку.

Ветреным апрельским днем четверо мужчин в двубортных костюмах, черных галстуках и мягких шляпах, вразвалочку, как свойственно полицейским, явились в палаццо на Форо Бонапарте.

– Что вам нужно? – спросил Амброджино, подошедший открыть.

Заговорил самый угрюмый и наглый, с приплюснутым носом, оттопыренными ушами и испорченными зубами.

– Здесь работает Мария Мартелли, по мужу Милькович? – спросил он.

– У нас есть синьора Мария, – сообщил слуга, – но я не знаю, ее ли это имена, что вы назвали. – Он не решался открыть дверь и держал ее прикрытой, разговаривая с незнакомцами через узкое окошко в двери, как монах-привратник в монастыре.

– Она в услужении здесь? – осведомился мужчина с презрительным видом.

– Синьора Мария? – тянул время Амброджино, не зная, как лучше ответить.

– Слушай, ты, – вмешался тип, которому другие подчинялись. – Не валяйте дурака, ты и твоя синьора! – Он яростно толкнул дверь, отбросив Амброджино к большой вазе с цветами, стоявшей в прихожей.

– Что это за манеры! – возмутился, потирая ушибы, бедняга. Будь это в его собственном доме, он бы и рта не раскрыл. – Да вы знаете, – набрался он храбрости, – вы хоть знаете, куда пришли?

– ОВРА, – угрожающе сказал главный, ткнув ему в лицо знак тайной фашистской полиции, в то время как другие стояли вокруг, угрожающе глядя на него. Казалось, все это происходит в каком-то гангстерском фильме.

– Что-что? – попытался понять Амброджино, который в политике разбирался не больше ребенка.

– Полиция, – пояснил ему главный, обнаружив несомненный южный акцент.

– Ну а при чем же тут синьора Мария? – тянул время Амброджино, который хотел уберечь хозяйку от лицезрения этих рож, скорее с каторги, чем из полиции.

– Меньше болтай, – пригрозил ему тот. – Покажи-ка нам эту Марию.

– Я здесь, – сказала Мария, появляясь в дверях гостиной. У нее был гордый и независимый вид хозяйки старинного замка. На ней было широкое светлое платье, она была бледна от волнения, но готова и защищаться, и нападать.

Главный полицейский тут же сменил выражение лица со свирепого на почтительное.

– Простите нас, синьора, – извинился он, – мы ищем вашу горничную. Некую Марию Мартелли, по мужу Милькович.

– Это я Мария Милькович, – с достоинством произнесла она.

– Вы?.. – Он оглянулся на остальных – те ответили ему растерянными взглядами.

– Итак? – Мария властно посмотрела на них. В ее светло-карих глазах сверкало негодование.

– Я должен просить вас следовать за нами, – сказал этот тип, но без прежней спеси.

– Куда? – Она была неподвижна и подавляла его своим спокойствием.

– В комендатуру, – сообщил он. – У меня приказ доставить вас туда.

– Вы отдаете себе отчет в моем положении?

В другом доме перед другим человеком эти люди вели бы себя совершенно иначе.

– Мы должны выполнить приказ, синьора, – сказал он с суровостью человека, готового ради приказа на все.

– Хорошо, – сдалась Мария, – но я уверена, что вы возьмете всю ответственность за насилие, которое совершаете, на себя. – Она знала, что за нее есть кому заступиться, и хотела, чтобы этот тип тоже знал.

– Естественно. – Он поклонился, подражая благородному человеку, но его уверенность пошатнулась. Он явился сюда, чтобы доставить к начальству служанку, подозреваемую в подрывной деятельности, поскольку она была женой бунтаря, а вынужден сопровождать женщину аристократической внешности и в интересном положении. Сомнения терзали его. – Так вы Мария Мартелли, по мужу Милькович? – снова задал он вопрос и хотел добавить «или синьора Больдрани»? – но не хотел опозориться, как это только что с ним случилось.

– Да, я синьора Мария Милькович, – заявила она, отдавая себя в распоряжение агентов в штатском.

Она вышла за дверь, гордая, как королева, сопровождаемая четырьмя мужчинами в штатском, которые выглядели бы полицейскими, будь на них даже изысканный вечерний костюм. А секунду спустя, повинуясь ее выразительному взгляду, Амброджино уже звонил в офис Чезаре Больдрани.

Мария вошла в убогий кабинет апатичного чиновника, который тут же велел ей сесть на потертый стул. На стенах висели портреты короля и Муссолини, а прямо перед ней – распятие.

– Если вы нам поможете, мы закончим быстро, – сказал чиновник. Это был человек среднего роста, сухой, как палка, с болезненным серым лицом и кривым выступающим носом. Казалось, он испытывает глубокое отвращение ко всему, что отвлекает его от собственных болезней и невеселых мыслей, связанных с ними.

– Меня взяли из дому без всякого предупреждения, – сказала Мария, – и никто не объяснил мне причину этого насилия.

– Ладно, – коротко отрезал мужчина, взмахнув рукой, чтобы показать, что насилие к делу не относится. – Вы жена Немезио Мильковича?

– Да, – спокойно ответила она.

– Вам известно, что ваш муж во Франции?

– Да, я знаю это.

– Где именно?

– В Париже.

– В Париже. А у кого?

– Это мне неизвестно.

– Значит, он вам никогда не писал?

– Один раз.

– Каков был обратный адрес?

– До востребования. Двенадцатый округ Парижа.

– Ага. А перед отъездом он вам ничего не сказал?

– Ничего.

– Вы жили в Модене?

– Да.

– И естественно, сблизились с людьми, друзьями вашего мужа. Товарищами вашего мужа, – уточнил он.

– С очень немногими.

– Вы получали письма из Парижа?

– Одно.

– Только одно письмо?

– И больше ничего, – подтвердила Мария, чувствуя, что спокойствие, которое не покидало ее до сих пор, понемногу уходит. – С ним случилось что-нибудь? – с беспокойством спросила она.

Чиновник только и ждал этого, чтобы ввести в оборот классическую фразу из своего репертуара:

– Здесь вопросы задаю я, – заявил он с видимым удовольствием. – А вы, – сменил он тон, намекая на ее заметную беременность, – в каких отношениях вы с вашим мужем?

– Не понимаю? – Мария покраснела от негодования. Зазвонил телефон, чиновник дал ему прозвонить пару раз, небрежным жестом сорвал трубку и поднес ее к уху.

– Алло! – гаркнул он и тут же побледнел, раскаявшись в своем вызывающем тоне. – Да, ваше превосходительство, – сказал он через несколько секунд. – Нет, ваше превосходительство. – Во время пауз его маленькие тусклые глазки бегали в попытках осознать, какую же выбрать линию поведения, и начинали посматривать на Марию с явным уважением. – Она здесь, передо мной, ваше превосходительство. – Но что за чушь ему сказали эти олухи из ОВРА: конечно, не прислуга. – Слушаюсь, ваше превосходительство!

Чиновник осторожно положил трубку на аппарат. Он сразу забыл про свои болезни и попытался привести в порядок свой затрапезный серый костюм; нервно пригладил рукой редкие на почти голом черепе волосы.

– Очевидно, – начал он, поднимаясь, – мои люди, как говорится, перестарались, синьора. – Он счел за благо приветливо улыбнуться, но только ухудшил дело: уродливый стальной мост поддерживал у него во рту то немногое, что осталось от зубов.

– Похоже, они у вас плохо воспитаны, – поправила его Мария, ощутив за всем этим сильную руку Чезаре Больдрани, направлявшую того, кого чиновник безлично называл «ваше превосходительство».

– Естественно, я приму меры, – пообещал чиновник, пытаясь спасти свое лицо, хотя, будь на то его воля, он засадил бы ее в тюрьму. Эти бунтари, связанные с верхами, опаснее всех прочих.

– Я могу идти? – спросила Мария.

– Ваш… – сконфузился он, но тут же исправился: – За вами скоро приедут. Нужно уладить некоторые формальности. – Он ходил вокруг нее, виляя хвостом, как комнатная собачонка.

Чезаре Больдрани появился через пять минут, и сотрудник тайной полиции рассыпался перед ним в извинениях. Но Больдрани даже не взглянул на него. Он сразу подошел к Марии и взял ее за руки.

– Ничего не случилось, – сказал он. – Поезжай домой. Вернее, не домой, а прямо в Караваджо. На улице ждет Пациенца, он сам отвезет тебя. Ты должна успокоиться и отдохнуть. А мне нужно утрясти кое-какие формальности.

– Я спокойна, – сказала она, улыбаясь. Этот властный и уверенный человек, перед которым открывались все двери и склонялись все головы, был для нее прообразом будущего того ребенка, которого она носит под сердцем. Да, он будет Больдрани; и судьба улыбнется ему.

– Они с тобой плохо обошлись? – поинтересовался Пациенца, пока вез на своей «Изотта-Фраскини» в Караваджо.

– Нет, – ответила она. – Я бы этого не сказала. Они были невежливы, это да, и спесивы. Но почему они забрали меня?

– Они подозревали тебя в политических связях с твоим мужем.

– Они приняли меня за прислугу, – нахмурилась она.

– Да нет, – солгал он. – Они так со всеми поступают. Шикарный лимузин подкатил к вилле.

– Какими судьбами? – весело спросила Аузония, открывая Марии дверцу. И, не давая ей раскрыть рта, продолжала: – Дай-ка я на тебя посмотрю. Ага, располнела. Когда же появится малыш?

– Через месяц, – сказала Мария, – может, дней через двадцать.

– Ты хорошо сделала, что приехала сюда, – одобрила та. – Надолго останешься?

– На несколько дней, я думаю. Это мы еще не решили. – Светило солнце, и воздух был полон весенних красок и ароматов.

– Ты не устала? – в своей заботливости Аузония была готова внести ее в дом на руках.

– Нет, хочу немного пройтись. – Мария пошла по усыпанной гравием дорожке, забыв про Пациенцу.

– Я вернусь в город, – предупредил ее адвокат.

– Ой, извини, Миммо, – сказала она, остановившись. – Мой эгоизм непростителен. Я думаю только о себе.

– Кажется, этим грешат все женщины на сносях. Как видишь, я тоже в этом немного разбираюсь. – Ему бы понравилась такая жена, как эта, гордая своим материнством.

– Ты не останешься с нами? – спросила Мария.

– У меня дела в Милане. Мне очень жаль. И потом, сегодня вечером я должен ехать в Рим.

– Едешь за границу, – пошутила она.

– К сожалению. – Он любил Рим, но ненавидел министерства, по которым вынужден был там скитаться.

Когда машина Пациенцы исчезла в глубине аллеи, Мария переоделась, разобрала вещи в своей синей комнате и обошла вместе с Аузонией дом. Потом направилась прямиком на лужайку нарциссов, которую Романо разбил по поручению хозяина с большим искусством. Ее красивое платье нежным голубым пятном словно светилось на этом душистом желто-зеленом море, которое ласкал теплый апрельский ветерок.

Такой и увидел ее Чезаре, возвращаясь из города. Мария кинулась ему навстречу. Она была счастлива, как никогда, и вся светилась под этим утренним солнцем на лугу из нарциссов, с ветром в распущенных волосах. Она была счастлива подарить сына этому человеку – теперь у нее не было больше сомнений: ребенок, который должен вот-вот родиться, был именно от Чезаре.

Задыхаясь, она бросилась ему на грудь.

– Я рада, что ты здесь. – Она тяжело дышала, прижимаясь к нему, но было что-то необычное в нем, какой-то странный холодок. Она хотела прильнуть к нему, но натолкнулась на абсолютное равнодушие.

– В чем дело? – спросила она тревожно.

– Почему ты не сказала мне, что твой муж был в Милане в июле? – Этот вопрос, заданный ледяным тоном, точно удар, обрушился на нее. Ребенок резко зашевелился, и Мария почувствовала внутри боль и страх.

– Потому что ты меня об этом не спрашивал, – отпарировала она. Ветер упал, нарциссы побледнели, и не было больше аромата цветов. Небо на западе заволокло облаками.

– Я ненавижу ложь, Мария. – Лицо мужчины было бесстрастно, только шрам на щеке побелел.

– Я всегда говорила правду, – сказала она, сама поверив в собственную ложь. Пути назад у нее не было. Мохнатый шмель жужжал у нее перед лицом, но она не шевелилась.

– Возможно, я бы понял, если бы ты мне призналась, что влюблена в этого человека. – Казалось, он говорил сам с собой, готовясь сообщить решение, которое в глубине души уже принял.

– Признаваться было не в чем. – Инстинкт подсказывал ей слова.

– Может быть, – снова начал он, сделав долгую паузу, – может быть, я бы взял тебя даже с сыном от другого.

– Это неправда! – выкрикнула она с отчаянием.

– Что неправда? – закричал он. – Неправда, что я бы взял тебя с чужим ребенком, или неправда, что другой – отец твоего ребенка?

– Это все выдумки! – завопила она с яростью человека, раскрытого в тот момент, когда он был уже уверен, что вышел сухим из воды. Но не только это было в ее отчаянном вопле: она знала – ребенок этот от Чезаре.

– А это письмо? – Чезаре взмахнул листком, исписанным изящным, с легким наклоном, почерком Немезио. – «Моя сладчайшая любовь», – процитировал он спокойным голосом, в котором уже не было прежнего волнения. – Здесь есть все: дата, место, подробности вашей встречи в июле. – Ревность заставила его зверски страдать – это было чувство, которого он никогда не испытывал. Какая-то служанка и жалкий фигляр-циркач насмеялись над ним, Больдрани, которому не было равных.

– Послушай меня, Чезаре, – Мария лихорадочно искала выход, – я не хочу знать, что написано в этом письме. Я не хочу знать, кто тебе его дал. Но ты не имел права читать его, – добавила она, уповая на его чувство порядочности.

– Я не искал этих сведений. – Голубые глаза Чезаре отливали стальным блеском. – Но их невозможно отрицать.

– Пожалуйста, выслушай меня, я тебе все расскажу, – пообещала она, изо всех сил обнимая его.

– Я не хочу тебя больше слушать! – крикнул он, беря ее за плечи и отрывая от себя. – Я не хочу тебя больше видеть!

– Умоляю, Чезаре, выслушай меня. – Ребенок еще раз перевернулся у нее в животе и застыл, как камень: Мария почувствовала, как что-то давит внизу, и испытала болезненную схватку.

– Ты вела себя, как уличная женщина! – хрипел он, яростно тряся ее. – Ты вела себя хуже шлюхи. – Ревность и гнев исказили его черты. – Примерная экономка. Нежная Мария. Красавица Мария… – произнес он с сарказмом. – Великая шлюха! Грязная потаскуха! Решила соблазнить меня, чтобы получше пристроить своего ублюдка!

– Чезаре, – крикнула она, как раненый зверь, – этот ребенок – твой! – Вторая схватка, сильнее первой, не оставляла сомнений, что роды, ускоренные этим потрясением, уже начались.

Больдрани резким толчком отбросил ее назад, и Мария упала среди нарциссов. У нее хватило лишь сил подняться, опираясь на локти.

– Этот ребенок – твой, – почти прохрипела она мужчине, который стоял над ней с лицом гневного бога-мстителя. – Он твой, Чезаре Больдрани. Он твой, хоть ты и не хочешь это признать, и никто никогда не докажет тебе обратное. – Новые схватки разрывали ей внутренность, и Мария поняла, что она вот-вот родит, на месяц раньше срока. – Позови кого-нибудь, – сказала она едва слышно. – Твой ребенок сейчас родится. – И в этот момент почувствовала, что у нее пошли воды. – Он родится здесь, на этом поле нарциссов, но ты не увидишь, как он будет похож на тебя. Я увезу его далеко и научу ненавидеть тебя. За то зло, что ты нам причинил.

Поняв наконец, что роды и в самом деле уже начались, Чезаре бросился на виллу и позвал Аузонию.

– Мария собирается рожать, – сказал он ей. – Сделай все, что нужно. Позвони кому хочешь. В общем, займись этим.

А сам сел в машину и велел шоферу включить полную скорость, желая оставить эту женщину в своем прошлом. Он жаждал вычеркнуть ее из своего сердца, из своей памяти.

Чезаре укрылся в квартале делла Ветра, в доме Риччо и Миранды, почти потеряв контакт с внешним миром. В течение двух дней даже Пациенца не знал, где он. Но на третий день его чувство жизни возобладало. Стоило выслушать от Сибилии с сотней жизней, этой старой, как само время, гадалки, что ему сулит его будущее. И он пришел вновь в ее большую и грязную комнату, полную кошек и котов, в которой он много лет уже не появлялся. Запах кошачьей мочи по-прежнему мешался здесь с ароматом наргиле, которое старуха беспрестанно курила, а сама бессмертная Сибилия, сидящая со скрещенными ногами на шелковых подушках, все больше походила на мумию.

– Ты вернулся, парень, – сказала она, едва касаясь пальцами разноцветных карт, рассыпанных перед ней; глаза ее их уже не различали, но она распознавала, ощупывая их. Она по-прежнему звала его «парень», как и много лет тому назад, когда он пришел к ней перед тем как отправиться на войну.

– Я никогда ничего у тебя не спрашивал, Сибилия, – начал он. И это была правда. Старуха всегда сама угадывала вопросы.

– Это верно, – согласилась она, поднимая лицо и пытаясь разглядеть его своими уже совершенно слепыми глазами.

– Я пришел просто повидаться с тобой.

– Ты пришел потому, что тебя гложет ревность, – проговорила она голосом, ставшим за прошедшие годы еще более скрипучим.

– Какая ревность?

– Безрассудная и жестокая, которая пожирает тебя. Два дня назад у тебя родилась дочь.

– У меня нет никакой дочери, – возразил Чезаре.

– Ты ее оттолкнул, после того как вызвал на свет раньше срока своей яростью. Вижу дочь твою среди цветов. Цветы и слезы. Любовь и ревность. И кровь твоя на голой земле.

– Что за бред? О какой дочери ты говоришь? Старуха улыбнулась своим морщинистым лицом, собирая на ощупь колоду карт.

– Это не бред, – сказала она, покачав головой. – Я говорю о ребенке, которого ты вытолкнул из материнского чрева прежде времени.

Чезаре почувствовал, как у него сдавило в груди.

– Если девочка родилась, – сказал он, – это дочь женщины, которая обманула меня. Это ее дочь, не моя.

– Она не могла обмануть тебя раньше, чем ты любил ее. И эта дочь – твоя. Карты не лгут, а мои глаза, хоть и без света, но видят далеко. Бог накажет тебя за то, что ты совершил. Пройдут годы, прежде чем ты сможешь увидеть свою дочь. И ты будешь страдать. Таково твое наказание.

– Если это моя дочь, я увижу ее, – решил он.

– Нет, прежде пройдут годы. Вот цена, которую тебе придется заплатить за ревность, что привела тебя к тяжкому оскорблению. Теперь уходи. Мы больше никогда не встретимся с тобой.

Машина Чезаре неслышно подъехала и остановилась на площадке перед виллой. Аузония вышла ему навстречу.

– Как она? – спросил Чезаре. Он имел в виду Марию.

– Хорошо, я думаю, – ответила женщина. Ее широкое крестьянское лицо выражало глубокую печаль.

Хозяин посмотрел на нее с удивлением.

– Как это – думаю? – спросил он. – Если хорошо, так хорошо.

– Когда она уезжала, она чувствовала себя хорошо. – Глаза служанки наполнились слезами.

– Уезжала?

– Она уехала с девочкой.

– С девочкой, говоришь? – Он сразу вспомнил слова старой Сибилии, и сердце чуть не выпрыгнуло у него из груди.

– С хорошенькой девочкой, – уточнила Аузония.

– А доктор приходил? – осведомился Чезаре.

– Да, приходил вместе с акушеркой. Но они не успели перенести ее домой. Так девочка и родилась на лугу среди нарциссов.

– На чем она уехала? – спросил он.

– На такси.

– Но разве не опасно было отпускать ее в таком состоянии? И почему доктор позволил ей уехать?

– Доктора не было, когда она уезжала. – Аузония говорила с ним, как виноватая.

– А ты, – набросился он на нее, – ты что, не могла остановить ее? Не могла помешать ей уехать?

– Я служанка. Служанка не может помешать никому, – возразила она. – И потом, если женщина решила уехать в таком состоянии, у нее для этого должны быть веские основания.

– Наверное, она поехала к матери, – попытался преуменьшить беду Чезаре. – Куда же ей еще деваться?

Выражение лица Аузонии не обещало ничего хорошего.

– Нет, синьор Чезаре, – печально сказала она, – я не думаю, что Мария поехала к матери. Я уверена, что она уехала туда, где вы не сможете ее найти.

– Почему ты так уверена?

– Потому что Мария велела мне передать, чтобы вы не искали ее. Она сказала, что это будет пустая трата времени.

– Я понял. – Он постарался взять себя в руки, сознавая, что не оставалось ничего другого, как сохранять спокойствие.

Он поднялся в синюю комнату. Она еще была полна воспоминаний. Мария оставила все: платья, шубы, деньги, драгоценности. Из маленького футляра Чезаре достал колье из сапфиров, которое подарил ей в их первую ночь в Караваджо. Даже этот залог их любви она не захотела взять с собой, уезжая. Он спустился в гостиную и позвонил Пациенце.

– Вернувшись из Рима, я тебя повсюду разыскивал, – сообщил адвокат обеспокоенным и в то же время укоряющим тоном. – Куда ты запропастился?

Чезаре не ответил на вопрос.

– Когда ты вернулся? – вместо ответа спросил он.

– Несколько часов назад. И отчет уже готов. – Он говорил о работе, но чувствовал, что Чезаре его не слушает.

– Я должен поговорить с тобой о Марии. – У Больдрани был какой-то странный, отчужденный тон.

– А что случилось?

– У Марии родилась девочка, – сказал он безрадостным тоном.

– Ты стал отцом, а говоришь об этом, как о несчастье?

– Я тебе потом объясню, как обстоят дела, – снова начал Чезаре решительным голосом. – Теперь же могу только сказать, что Мария уехала.

– Вы поссорились? – Пациенца встревожился.

– Оставь, Миммо. Потом объясню тебе. Ты должен только найти ее, – приказал он. – Найми сыщиков, свяжись с полицейскими службами, с военными. Найди ее, Миммо, иначе я сойду с ума.

Больдрани бросил трубку и откинулся на спинку кресла.

С ним впервые случилось то, с чем он не мог смириться. Да, он мог потерять дочь, которая могла быть и дочерью другого, но он не мог потерять единственную женщину на свете, которую любил и которая нужна была ему как воздух. Он вытащил из кармана пиджака копию письма, переданного ему чиновником секретной службы. Да, циркач писал в нем о жарком июльском дне, когда они встретились с Марией. Прошло ровно девять месяцев с того дня. С чего взяла эта колдунья Сибилия, что девочка родилась на месяц раньше по его вине? А если все же ясновидящая была права? Но теперь это было для него и не так уж важно. Он хотел только одного – во что бы то ни стало вернуть Марию.