Единственная наследница

Глава 1

– Я правильно делаю, – защищалась Анна, готовая разреветься, но продолжая нападать. Маленькая, с живым и подвижным лицом, с изящным носиком и зелеными блестящими глазами, она не хотела уступать брату и, топая ножкой, спорила с ним.

– Нет, не правильно, – наседал на нее Джулио. Ему исполнилось шесть лет, на два года больше, чем сестре; у него были светло-карие материнские глаза и каштановые волосы Немезио. С высоты своего жизненного опыта он считал себя вправе руководить работой. – Шарики, которые ты делаешь, не высохнут никогда.

Анна поднялась, обошла вокруг ведра и встала напротив брата, уперев руки в бока, как делала бабушка Вера.

– Я меньше тебя, – начала перечислять она, – и руки у меня меньше. И сила меньше. И шарики, которые делаю я, меньше твоих.

– Ты только болтать умеешь, – отпарировал Джулио.

Анна снова уселась рядом с братом в углу кухни, под окном, выходившим во двор, и они принялись выуживать из старого цинкового ведра пригоршни кашицы, сделанной из старых рваных газет, размоченных в воде. Из этого месива они делали шарики, которые, если их плотно скрутить и просушить, оказывались неплохим топливом для печки. Найти дрова или уголь было трудно, да и стоили они дорого. Поэтому Джулио, Анна и другие дети из их квартала выискивали на свалках газеты, которыми и топились в комнатах небольшие железные печки.

Бабушка Вера, несмотря на мороз, отправилась к мессе. Был Новый, 1945 год, и на снегу, который выпал между днем святого Амброджо[14] и Рождеством, играло солнце. Небо было ясным, и воздух казался хрустальным.

Мария жила в постоянном страхе воздушной тревоги: она никак не могла привыкнуть к вою сирен. Самые тяжелые бомбардировки пришлись на 1942 и 1943 годы: тогда пострадали театр Ла Скала, галерея Брера, корсо Виктора Эммануила, площадь Сан-Бабила, даже шпили собора были в опасности. Но самым страшным потрясением стало уничтожение школы Горла, под обломками которой нашли почти триста погибших детей.

Мария готовила пирог для детей из остатков хлеба с добавлением варенья и сухофруктов. Дети имели право отпраздновать Новый год, как и Рождество: накануне они ходили с бабушкой на рынок игрушек, устроенный на виа Калатафини. Мария разрывалась на части, чтобы хоть чем-то порадовать их, ей даже удалось соорудить детям обновки из куска старой ткани. Это было нелегко, даже с ее изобретательностью, но, по крайней мере, она сделала для этого все.

Они позавтракали белым хлебом, макая его в большую миску с молоком. Хлеб, какао, варенье Мария получила по случаю праздника в подарок от инженера Вергани, у которого служила домработницей. Элизабет Лемонье рекомендовала ее в эту зажиточную семью своих старых миланских друзей, когда за несколько дней до вступления Италии в войну Мария решила любой ценой вернуться в Милан, чтобы ее дети не были разлучены.

Чезаре Больдрани пытался многими способами помочь ей, особенно во время страшных бомбардировок 1943 года, когда ее дети нуждались во всем: еде, деньгах, защите. «Давай отправим их обоих в Швейцарию, – предложил он ей. – Там они будут в безопасности». Однажды Мария чуть было не согласилась, и все-таки она не желала возвращаться в синюю комнату в Караваджо или в особняк на Форо Бонапарте в качестве любовницы Чезаре Больдрани.

– Сначала признай девочку, – предложила она.

Но Чезаре, который готов был на все, чтобы вернуть Марию, не мог забыть нанесенного ему оскорбления, не мог притворяться, что любит ее дочь, и главное, не хотел давать свое имя ребенку, которого с уверенностью не мог назвать своим. Как мог такой человек, как Больдрани, сказать: эта дочь, возможно, моя. Десять процентов вероятности. Нет, это исключалось. Он мог терпеть ее, но не любить; он был готов дать ей все, чтобы она ни в чем не нуждалась, но только не свое имя. Он по-прежнему хотел жениться на Марии, но она не собиралась становиться синьорой Больдрани. Она не нуждалась в подаянии. Мария хотела все или ничего. И не для себя, а для маленькой Анны. Она уверена была, что когда-нибудь добьется этого. И эта вера поддерживала ее.

По радио Наталино Oттo запел «Печаль Сан-Луиджи» под аккомпанемент оркестра Крамера, потом диктор говорил о войне. Изо дня в день звучали все те же слова: о стойкости духа, о самопожертвовании, о секретном оружии, которое якобы уничтожало Лондон, о скорой окончательной победе. Звучали слова дуче, который за пару недель до этого обратился к миланцам: «Мы будем защищать зубами и когтями ваш славный город. Из Милана, который внушит людям волю к победе, мы дадим сигнал к новому наступлению».

– Когда кончится война, – спросил Джулио, – мой папа вернется?

Мария закрыла пирог и улыбнулась ему.

– Конечно, вернется. – Но она была обеспокоена. Когда дети произносили слово «папа», приходилось ждать нелегких вопросов.

– Мама, а почему я его не знаю? – Он продолжал скатывать бумажные шарики, но навострил уши в ожидании ответа.

– Потому что он уехал, когда ты был еще слишком мал. – Она взяла с буфета кусочек молочного шоколада, который хранила для праздничного обеда, разломила надвое и откупилась от дальнейших расспросов.

– Если будете хорошо себя вести, – пообещала она, – вечером мама поиграет с вами в лото.

Дети обрадовались, и ради лото, которое очень нравилось им, если и не прекратили болтовню, то, по крайней мере, переменили ее тему. Они прислушивались к словам взрослых и повторяли их с наивностью своего возраста, но уже уловили, что взрослым не всегда это нравится. Как всегда в таких случаях, они перешли на шепот.

– Отцы моих друзей, знаешь, что делают? – прошептал Джулио. – Они присылают письма с фронта. А мой папа бунтарь, он в Париже и не может присылать письма. Но, когда война кончится, он вернется домой и привезет мне столько подарков, что тебе и не снилось.

– А мой папа очень богатый, – отпарировала Анна, – и может подарить мне целый дворец, полный игрушек, тортов и автомобилей.

– Ну, – иронически откликнулся Джулио, – твой папа – сор Пампурио. Он богат, как сор Пампурио. – Мальчик дразнил ее персонажем из «Курьера для малышей».

– Мой папа богаче, чем сор Пампурио, – упрямо твердила Анна.

– Шары! Шары! Шары красные и желтые! – передразнивая сор Пампурио, пропел ей Джулио.

В зеленых глазах Анны сверкнули слезы.

– Я тебя в тюрьму засажу! – крикнула она. – Позвоню моему папе, и он посадит тебя в тюрьму. Потому что он богат и все может. Мама, а правда, что папа богат и все может? – Она уже плакала в объятиях Марии именно в тот момент, когда вошла Вера.

– Ну вот, как обычно! – Вера со злостью посмотрела на дочь и, едва сняв пальто, подошла к Джулио, который был ее любимым внуком. – Что они тебе сделали? – забеспокоилась она.

– Ничего, бабушка, – ответил, улыбаясь, мальчик. – Я пошутил над Анной, – признался он, – а она принялась плакать. Но я не хотел довести ее до слез.

– Мой папа, твой папа. – Бабушка прижала к себе мальчика и неодобрительно покачала головой. – Ты несчастье моей жизни, – набросилась она на дочь. – Чему ты учишь этих бедных детей? Что они будут думать о тебе, когда вырастут? Люди и так на тебя показывают пальцем. Разошедшаяся с тем. Любовница этого. Ну зачем ты выдумываешь для дочери эту сказку про отца-миллионера? Ее жизнь здесь. И ей повезет, если в будущем у нее каждый день будет хлеб. Нормальная семья и работящий муж. Вот что нужно. А ты ей забиваешь голову сказками и фантазиями. Иди сюда, Джулио, – обратилась она к внуку, – ты добрый мальчик и любишь свою бабушку.

– Но бабушка говорит неправду, – вступила Анна. – Бабушка старая и говорит неправду.

– Это твоя мать забивает тебе голову всяким вздором, – отпарировала Вера. – А ты такая же, как она.

Мария не ответила матери.

– Пирог готов, – объявила она. – Ставь его в печь. А я пошла.

– Куда ты? – спросила Вера, встревоженная, как всегда, когда Мария уходила из дома с этим властным видом.

Но дочь повернулась к ней спиной и наклонилась к Анне.

– А теперь, моя девочка, – сказала она с самой ласковой улыбкой, – оденемся потеплей и пойдем.

– Да, да, мама! – Малышка захлопала в ладоши и начала танцевать.

– А я? – заныл Джулио.

– А ты останешься с бабушкой, – сразу успокоила его Вера, – у которой есть для тебя сюрприз.

– Куда мы пойдем, мама? – Анна позволила себя укутать в тяжелое пальто, скроенное из коричневого военного одеяла.

– Посмотреть на одно чудо, которое когда-нибудь будет твоим.

Все эти годы Мария, с ее стройной фигурой и красивым лицом, носила жалкие шитые-перешитые тряпки.

Ледяной ветер нагнал облака, пахнуло снегом. Они спустились по корсо Верчелли, сели на трамвай и на пьяцца Кастелло пересели на рейсовый автобус в Караваджо. Салон был почти пуст, и Анна развлекалась, пересаживаясь с места на место: эта новая игра очень нравилась ей. Когда автобус остановился на площади в Караваджо, девочка уже привыкла к этому развлечению, но мать потащила ее за собой по засыпанной снегом тропинке, которая, выходя из деревни, вилась среди полей по направлению к большой вилле. Голова и шея Анны были замотаны толстым шарфом в полоску, связанным из старых ниток.

Девочка окоченела от холода и скоро выбилась из сил, увязая в глубоком снегу.

– Мама, – канючила она, – пожалуйста, давай вернемся домой.

Но мать лишь крепче сжимала ее ручку своей сильной, привычной к тяжелой работе рукой, словно хотела передать ей часть своей силы и убежденности.

– Уже немного осталось. Немножко потерпи, – говорила она, и, зная ее непреклонный характер, девочка терпела. Обессиленная и замерзшая, она покорно брела за матерью, хотя и не знала, куда.

– Смотри! – вдруг воскликнула мать, останавливаясь перед большой виллой в конце аллеи с заснеженной кровлей и таким же заснеженным парком вокруг. Здание это было величественным и прекрасным, но тогда девочка этого еще не могла понять.

– Смотри!.. – повторила мать с каким-то волнением.

– Я вижу, – сказала Анна, не очень понимая ее. Порывистым жестом Мария привлекла дочь к себе.

– Смотри, как она великолепна! Тебе нравится?

– Да, мама, – сказала девочка, чтобы сделать ей приятное.

– Шикарно? Ты только взгляни.

– Да, мама, – ответила она, чуть не плача от холода и усталости.

– Эта вилла стоит миллионы. Много миллионов. И когда-нибудь она будет твоей. Да, ты будешь хозяйкой этой виллы, – она говорила скорее себе самой, чем дочери. – И все вокруг тоже будет твоим.

От холода и усталости слезы навернулись на глаза Анны. Ей уже не нравилась эта вилла, ради которой мать зачем-то притащила ее сюда, ей хотелось скорее домой.

– Я не хочу эту виллу, – сказала она. – Пойдем домой.

– Не хочешь? – удивилась мать, и лицо ее потемнело.

– Да, я хочу вернуться домой, – пожаловалась малышка. – Мне очень холодно, и я хочу скорее домой.

Глаза матери похолодели, голос стал резким, сердитым.

– Дурочка! – безжалостно сказала она. – Это будет твой дом, и ты не будешь жить в нищете. Ты будешь счастлива, дитя мое, потому что это вьючное животное, твоя мать, сделает тебя королевой!

– Да, мама, – сказала девочка, лишь бы не спорить. Усталая и замерзшая, она готова была на все, только бы поскорее вернуться домой.

Прочитав вечернюю молитву, Анна спешила поскорее залезть в большую бабушкину кровать и натягивала одеяло до самого подбородка, в то время как Вера еще бормотала свои молитвы. Девочке нравилось тепло этой широкой кровати и истории, которые бабушка рассказывала ей перед сном. Мать обычно желала ей доброй ночи из кухни, где спала на раскладушке рядом с кроваткой Джулио. Мария редко ночевала дома, потому что семья инженера Вергани уехала на озеро Комо, и она должна была сторожить их миланскую квартиру. Но на праздники она хотела быть рядом с детьми.

Анна слышала, как мама и Джулио смеются в кухне, и ей было страшно любопытно узнать, над чем.

– Бабушка, можно мне тоже пойти в кухню? – спросила девочка.

– Не вертись и спи, – сказала Вера. Ворочаясь на постели, Анна всякий раз впускала холод под одеяло, а печка уже не топилась.

– Они там смеются, – пожаловалась она. – А ты никогда не даешь мне посмеяться.

– Нам сейчас только и дела, что смеяться.

– Не беспокойся, бабушка. Когда-нибудь я буду богатой.

– Да? А я завтра стану миллионершей.

– Я на самом деле буду богатой. И тогда подарю тебе все, что хочешь, чтобы ты была довольна и смеялась. – Анна верила в эту прекрасную сказку и хотела, чтобы бабушка в нее тоже поверила.

– У тебя доброе сердце, – вздохнула та, – но это мать вбила тебе в голову такие мысли. Глупые мысли. Ты не должна верить им. Твоя жизнь здесь, а мы совсем не богатые.

– Мне здесь нравится, бабушка. Но маме я тоже верю. Мамы никогда не обманывают.

– И это верно, – согласилась Вера, которой не хотелось разочаровывать девочку.

– Мама мне сказала, что мой папа – самый богатый человек на свете. И когда-нибудь он подарит мне карусель с белыми лошадками, такими, как на ярмарке.

– Молчи и спи. – Старуха чувствовала ласковую теплоту этого голосочка.

– Да, бабушка. Но мамы никогда не обманывают.

Она услышала в небе гул мотора. Это был Пиппо, одинокий самолет, который каждую ночь пролетал над городом, бросал одну бомбу и улетал.

– Бабушка, слышишь Пиппо? – Девочка была рада объявить об этом ночном госте: дети давно привыкли к войне.

– Слышу, слышу, – вздохнула бабушка. – Спи теперь. – И погладила ее по волосам.

– И сегодня, – пробормотала Анна, зевая, – он прилетел нас проведать. Спокойной ночи, Пиппо, – сказала она, прежде чем уснуть.

Вера потушила свет, но и в темноте продолжала молиться. Она молилась за Марию, которая была несчастьем ее жизни, и за ее невинных детей. Мало ей было бегства с циркачом, так устроила еще эту историю с хозяином. Когда мать узнала, что та второй раз беременна, она ни на миг не поверила в отцовство Больдрани – как дважды два ясно, что отцом девочки был Немезио. Когда же она увидела маленькую Анну, которая смотрела на нее своими чудесными зелеными глазами, убедилась в том воочию. Немезио, конечно же, самый непутевый человек на свете, но он был все же законным мужем Марии, в то время как связь с Больдрани, по ее мнению, лишь позорила дочь. Когда речь шла о чести семьи и о будущем детей, личные симпатии и антипатии ее к зятю значения не имели. Так думала Вера.

Поэтому она пришла в ужас от дьявольского плана дочери: навязать богатому и влиятельному мужчине отцовство ребенка – это ли не смертный грех. Но план не удался, и мать с дочерью трудились от зари до зари, чтобы прокормить детей. Приходилось выкручиваться с карточками на хлеб, на макароны, на те двадцать граммов мяса, которые полагались на человека в неделю, и хотя обе зарабатывали неплохо, но цены поднимались все выше. Газеты убеждали население не требовать постоянного повышения жалованья, чтобы не подстегивать инфляцию, но для Веры и Марии, тративших все до последнего чентезимо, чтобы выжить, все это были только слова.

Правда, синьор Чезаре присылал иногда посылки и деньги, но всякий раз Вера, по настоянию Марии, вынуждена была возвращать их обратно. Чего хотела добиться эта сумасшедшая? Неужели она и в самом деле верила, что со дня на день этот человек даст свое имя девочке, которая ему не принадлежала? Ей так и не удалось ни разу толком поговорить с Марией на эту тему: дочь отказывалась с матерью обсуждать это. Ничего не оставалось, как принять все случившееся как наказание за какие-то ее неведомые грехи.

Только и оставалось, что молиться, чтобы милосердный бог охранил несчастную дочь и ее невинных детей, чтобы уберег их от опасностей «души и тела». С этой мыслью она и уснула.

Глава 2

Мария села на велосипед и покатила по городу: ей нужно было добраться до корсо Индепенденца раньше восьми. Холод резал лицо и леденил руки. Она подложила на грудь газету, чтобы защититься от резкого ветра, но это мало что дало.

Улицы, по которым она ехала, были полупусты. Самые лучшие магазины не открывались уже много месяцев, и черный рынок снабжал тех, кому было чем платить. Трамваи были редки, они проходили, позванивая, с видом почти похоронным, увешанные гроздьями висящих оборванных людей. В городе, разрушенном бомбардировками, изнемогающем от репрессий и полицейских облав, смерть становилась обычным явлением.

Плакат, на котором был изображен поезд, набитый мужчинами и женщинами, которые уезжали в Германию, утверждал, что они там отлично устроились, что «работать в Германии означает успех и возможность содержать своих близких на родине!». Другие такие же плакаты, которым никто никогда не верил, воспевали грядущую победу или призывали разводить яйценоских кур, чтобы решить продовольственную проблему.

Проезжая по городу, Мария то и дело видела стены, в которых зияли пробоины, пустые окна полуразрушенных домов, и слезы от холодного ветра застилали ей глаза.

Перед подъездом дома Вергани на корсо Индепенденца стоял роскошный автомобиль «Альфа-Ромео 2500». Завидев ее, мужчина за рулем опустил боковое стекло и окликнул ее: «Мария!» Она слезла с велосипеда и прислонила его к фонарному столбу рядом с автомобилем, в то время как человек за рулем, открыв дверцу, вышел к ней.

– Миммо! – воскликнула она, узнав улыбающееся лицо Пациенцы. Она взглянула на его элегантное пальто и невольно сравнила со своим нелепым нарядом. – Ну, как я выгляжу? – попыталась она под улыбкой скрыть чувство неловкости.

– Неплохо, – постарался утешить ее Пациенца. – А что касается нарядов, так ведь на то и война. Почти все в таком положении.

Одной рукой она придерживала руль велосипеда, а другой, порывшись в кармане пальто, достала платок и вытерла глаза, которые слезились от ветра.

– Полагаю, ты приехал сюда не для того, чтобы говорить о войне и о людских бедах, – заметила она.

– Ты мне даже руки не подала, – улыбнулся он, протягивая ей свою. Мария почувствовала его теплую и мягкую руку в своей и, дружески подавшись к нему, обняла Пациенцу.

– Я устала, Миммо. Я не могу больше.

Она вдохнула приятный запах лаванды, исходящий от него, запах кожи и дорогого табака, который доходил до нее из открытого автомобиля, и сразу ощутила аромат того прошлого, которое ей так и не удалось забыть.

– Кончено, Мария. – Пациенца растроганно заморгал, и в его черных глазах блеснуло волнение.

– Что кончено? – У Марии закоченели руки и ноги, но, притерпевшись, она уже не чувствовала холода.

– Все кончено, Мария, – сказал он. – Нищета, лишения, тяготы.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Мария, проводя рукой по лицу. – Ты хочешь сказать, что…

– Чезаре готов дать свое имя девочке. – Он произнес эти слова и ждал от нее ответа.

– Что? Вот так вдруг? Ни с того ни с сего, неожиданно? Почему сегодня, а не пять лет назад? – Она переступила с ноги на ногу, чтобы убедиться, что они еще не отмерзли у нее, и оглянулась вокруг, чтобы осознать, что все это происходит в действительности.

– Он теперь уверен, что Анна действительно его дочь, – доверительно сказал Пациенца.

– Ему это сказала гадалка? – спросила Мария с недоверием и отчаянием.

– Гадалка сказала ему это еще пять лет назад, но он тогда не поверил. – Адвокат Доменико Скалья говорил совершенно серьезно. – Он хотел точных подтверждений. Теперь они у него есть.

Слезы выступили на глазах Марии, но теперь уже не из-за холода.

– Господи, – пробормотала она. – И что же я должна теперь делать?

– Документы готовы, – сообщил он ей. – Ты должна лишь подписать кое-что.

– Когда? – Она была сбита с толку.

– Когда хочешь. Хоть сегодня. Хоть прямо сейчас.

– Я должна сообщить своим хозяевам, что не смогу больше работать у них. Но я не могу уйти сразу. Надо дать время, по крайней мере, чтобы найти другую прислугу. – Она сказала «прислугу», чтобы подчеркнуть ту пропасть, которая еще разделяла их, и чтобы задеть Чезаре, хоть он и не мог ее слышать.

– Он тоже страдал, – грустно сказал Пациенца. – И больше, чем ты думаешь.

– Он никогда не верил мне, почему сейчас я должна верить ему? – резко ответила она.

Пациенца решил, что лучше прибегнуть к профессиональному языку.

– Никто не собирается влиять на твое решение, Мария. Ты вольна согласиться или отказаться. Но ты должна сделать это сейчас.

Сердце Марии колотилось от волнения. Обида вновь ожила в ней. Но она подумала о маленькой Анне, о том, что обещала ей накануне, о пережитых невзгодах, о жертвах, которые ради всего этого принесла.

– Я согласна, – сказала она. – Справедливости ради Анна должна носить имя своего отца. – Она искренне верила в эти слова, когда произносила их.

– Он осознает свою вину перед тобой. И будет добр к тебе. Но и тебе нужно проявить понимание.

Мария улыбнулась ему и провела своей жесткой растрескавшейся от работы и холода рукой по его гладкой, свежевыбритой и благоухающей лавандой щеке.

– Хорошо, – сказала она. – Не будем ворошить прошлое. – Ей хотелось смеяться и плакать вместе, и слезы смешались на ее красном от холода лице со счастливой улыбкой.

Бледное зимнее солнце уже согревало утренний воздух. Бабушка распахнула окно в спальне, и Анна нежилась в тепле под одеялами, позволив свежему воздуху щекотать лицо. Джулио недавно ушел в школу, унося с собой грелку в ранце, чтобы не закоченеть в своем классе, где не было отопления.

Анна увидела Музетто, большого кота с серыми глазами и усатой мордой, который появился на подоконнике окна, выходящего во двор. Из кухни доносился вкусный запах молока и обжаренной поленты, которую бабушка Вера готовила для нее.

– Музетто, иди сюда, – позвала девочка кота, хлопнув рукой по одеялу.

Котище прыгнул и тут же очутился рядом с ней. Теплый и пушистый, он начал ходить по кровати туда-сюда, оставляя на простыне и на фланелевой ночной рубашке Анны какие-то красноватые следы.

– Бабушка, бабушка! – закричала Анна. – Иди посмотри. – И когда Вера появилась в комнате, показала ей на эти пятна на рубашке и простыне. – Смотри, бабушка. Что это такое?

Вера посмотрела на следы, оставленные котом, потом пристально взглянула на Музетто и громко охнула. Испуганное животное молнией метнулось в окно, а женщина тут же принялась снимать с девочки рубашку.

– Анна, – умоляла она, – ни в коем случае не бери руки в рот.

Она отвела ее на кухню, сняла с плиты кастрюлю с горячей водой и тщательно вымыла внучку, покачивая головой и бормоча:

– О господи! И надо ж такому случиться. И что я одна сделаю, бедная женщина? О господи, помоги нам. Хоть бы мама твоя была дома.

Анна не понимала причин такого волнения, но чувствовала, что случилось что-то опасное, что-то такое, что грозит ей бедой.

– Бабушка, почему ты так напугана? – спросила она. Тем временем Вера вымыла ее, вытерла чистым полотенцем и полностью переодела.

– Там были пятна крови у тебя на рубашке, – объяснила она, хоть девочка и не могла понять.

– Ой, бедняжка Музетто ранен? – забеспокоилась Анна.

– Нет, это синьор Леоне, наш сосед. – Вера тщательно осматривала ее, пыталась припомнить, как все происходило в последние минуты. Да, простыня была запачкана, ночная рубашка тоже, но девочка к пятнам не притрагивалась, она не совала руки в рот.

– Синьор Леоне заболел? – допрашивала Анна.

– Сегодня ночью у него началось кровохарканье. Он потерял много крови. Час назад приехали из больницы забрать его. Его унесли на носилках. Кот входил в его дом, потом с грязными лапами прыгнул к тебе на постель. О господи! – вздохнула она. – На, выпей-ка побыстрей свое молоко, – и поставила перед ней стакан и миску с горячей полентой. – Придется прокипятить рубашку, простыни, все.

– Меня тоже надо прокипятить? – невольно сострила Анна.

– Не своди меня с ума, – воскликнула бабушка, хватаясь руками за голову. – Ешь, и пойдем к пекарю. Нужно позвонить от него твоей матери.

Прижимая к себе внучку, словно желая защитить ее от невидимой опасности, Вера взяла ее на руки и пошла звонить на квартиру Вергани, где Мария убирала в последний раз.

– Привези ее сюда, – не теряя самообладания, сказала она. – Об остальном позабочусь я сама.

Подручный пекаря предложил отвезти Веру с девочкой на мотоцикле с коляской, которым пользовался, перевозя мешки с мукой.

– Господь воздаст тебе за это, – поблагодарила она доброго парня, который рад был оказаться полезным.

Мария ждала их на корсо Индепенденца у подъезда дома, и, пока Вера объясняла ей все подробности случившегося, подъехал сверкающий лаком автомобиль.

Хорошо, мама, – сказала Мария. – Благодарю тебя. – Она подтолкнула Анну к машине, и девочка села туда, как Золушка в волшебную карету, не спрашивая почему.

– Чей это автомобиль? – спросила Вера.

– Чезаре Больдрани. С этого дня наша жизнь изменится, мама. Больше никаких жертв и нищеты. Дети страдали довольно, и мы с тобой тоже. Сегодня Анна познакомится с отцом. Он прислал за ней.

– Сначала подумай о своей дочери, – сурово ответила та. – Позаботься о ней. Если она заболела, вылечи ее. А потом уже решай, что тебе подскажет твоя дурная голова.

Из этого волнующего разговора девочка поняла только одну фразу: «Сегодня Анна познакомится со своим отцом». Так в ее сознании соединились болезнь синьора Леоне, кровавые следы от Музетто и знакомство с богатым отцом, чей автомобиль возник перед ней как по волшебству в свете бледного зимнего солнца.

Они медленно поднялись по широкой мраморной лестнице палаццо на Форо Бонапарте. Анна была подавлена его молчаливым величием, и ее неугомонный язык впервые в жизни помалкивал. Слишком многое произошло с ней за это утро: сначала кот, потом бабушкин страх, потом поездка на мотоцикле, потом этот автомобиль, который был гораздо красивее и интереснее, чем карусель с белыми лошадками, на которой она однажды каталась.

– Сегодня утром ты познакомишься со своим отцом, – сказала ей Мария по дороге с мягким спокойствием. Она хотела посоветовать дочери хорошо себя вести, но потом раздумала. – Мы приедем в огромный дом со множеством ковров и картин, с большой ванной, в которой полно горячей воды.

– А я смогу там играть? – спросила она. – Смогу привести туда Джулио?

– Ты сможешь играть и привести Джулио. А если захочешь, то и бабушку.

Анна была довольна, потому что ехала в большой красивый дом своего богатого папы, богатого, как сор Пампурио, где она сможет играть с Джулио и с бабушкой. Но больше всего она была горда, что у нее такая мама, которая никогда не обманывает, что все так и случилось, как она обещала.

Марии не пришлось звонить у двери. Амброджино был уже на пороге с распростертыми объятиями.

– Синьора Мария, – воскликнул он со странной гримасой и с глазами, полными слез. – Чеккина! – позвал он. – Иди-ка посмотри! Вернулась синьора Мария. И вернулась со своей девочкой!

– И такая же красавица, синьора Мария, – вмешалась Чеккина тоже со слезами в своих косых глазах, но с любопытством разглядывая девочку. – Как я рада! Как я рада!

– Вы все такие же добрые, – сказала в ответ Мария, – и ничуть не изменились. А я вот немного сдала. – Она и в самом деле отличалась от той изящной цветущей девушки, которая покинула этот дом пять лет назад. Она похудела, осунулась, но ее необычно бледное лицо, оттененное черными волосами, выбивающимися из-под грубой шерстяной шали, стало еще благороднее. Пальто было заштопано в нескольких местах, а на красивые ноги натянуты грубые темные чулки.

– А это ваша девочка? – спросил Амброджино, беря на руки Анну.

– Сколько лет, синьора Мария, – добавил он, с восхищением глядя на девочку. – И какую хорошенькую синьорину вы нам привезли.

– И в самом деле, хорошенькая синьорина, – как эхо, откликнулась Чеккина, протянув руку, чтобы погладить ее.

– Проходите, синьора Мария, – пригласил Амброджино, распахивая дверь. Он был все тот же, только чуточку менее болтлив и, может быть, чуть более печален. – Заходите, располагайтесь.

– О господи, а ведь синьор Чезаре еще не знает, что вы приехали! – всплеснула руками Чеккина. – Амброджино, иди позови его.

– Нет, – остановила Мария, – погоди минутку. Мне надо снять пальто и привести в порядок девочку.

– Вы прекрасны и так, – сказал Чезаре. Он появился в дверях прихожей. – Анна и Мария, – позвал он тихо. Он был такой же высокий и стройный, хотя, может быть, стал еще солидней и важней с тех пор, как она видела его в последний раз. В его лице, непроницаемом для других, Мария заметила волнение, от которого блестели его голубые глаза. И шрам на щеке казался заметней. Серебра в волосах стало чуть больше. Пиджак строгого элегантного костюма был расстегнут, и виднелась золотая цепочка, пересекавшая жилет.

Мария и Анна стояли неподвижно. Амброджино и Чеккина отошли в сторону и взволнованно наблюдали эту сцену, Чеккина вытирала глаза платком. Медленным привычным жестом Чезаре Больдрани вытащил из жилетного кармашка серебряные часы с эмалевым циферблатом и наклонился, показывая их девочке.

– Тебе нравится? – спросил он.

Анна внимательно посмотрела на крышку часов с фигурой какой-то странной женщины в тунике, с развевающимися волосами и завязанными глазами.

– Да, мне нравится. Это мама? – спросила она, в свою очередь.

– Нет, – ответил он. – Это не мама. Но на нее похожа. Это богиня Фортуна. – Он нажал на кнопку, крышка открылась, и зазвучала чудесная мелодия.

Часы и музыка понравились девочке.

– Мама, ты слышишь? – сказала она, поднимая взволнованное личико к матери. И тут же обратилась к Чезаре: – А ты мне их подаришь?

Мужчина выпрямился и улыбнулся ей.

– Когда-нибудь, – ответил он, стараясь сохранить естественный тон голоса, – когда-нибудь эти часы будут твоими. – Он взглянул на зеленые глаза Анны, на светло-карие Марии, подумал о своих голубых и решил, что дочь должна была смешать эти два разных цвета, чтобы получить свой удивительный изумрудно-зеленый. Чезаре поцеловал Анну и Марию. – Добро пожаловать в ваш дом, – сказал он.

Мария была в замешательстве. Все, что она услышала утром от матери, не на шутку встревожило ее.

– С Анной случилась неприятность, – сказала она и коротко поведала о происшествии.

– Это Музетто принес неприятность, – важно уточнила девочка.

Чезаре выслушал и успокоил ее.

– Мало бед, которые нельзя поправить, – сказал он. Взгляни он раньше на эту девчушку, почувствуй ее легкое дыхание, услышь ее нежный детский голосок, он бы давно убедился, что Анна его дочь, и не было бы нужды в доказательствах. Он порывисто наклонился, взял девочку на руки и прижал к себе. Почувствовав себя в сильных руках этого мужчины, о котором она долго мечтала, но которого представляла совсем другим, не таким строгим, не таким старым и солидным, Анна неожиданно испугалась и разразилась слезами. Она вырвалась из его объятий и кинулась к материнским юбкам, инстинктивно спрятавшись в них.

– Мне очень жаль, – сказал Чезаре, смешавшись.

– Ничего, – Мария улыбнулась ему. – Ты должен дать ей время. И дать ей много любви. В другом она не нуждается.

– У нас будет время для этого, – уверил ее Чезаре. – А теперь поедем к профессору Гандини. Он ждет вас.

Чезаре открыл дверь профессорского кабинета и пропустил Марию и Анну вперед. Это было просторное помещение с тяжелой темной мебелью и чучелами животных. Среди них и собака, которая показалась Анне огромной: у нее была длинная густая шерсть, застывшие глаза и слегка раскрытая пасть с острыми зубами. На этажерке стоял филин и пристально глядел на нее, а сокол с раскинутыми крыльями и острыми когтями, казалось, готов был напасть из темного угла комнаты.

Мария почувствовала, что рука девочки сжалась, а сердце колотится как бешеное.

– Не бойся, – сказала она. – Это все не настоящие звери. Они не опасны.

– Как куклы?

– Как куклы – видишь, ты сразу все поняла.

Мария хорошо знала профессора Энрико Гандини, человека глубокой учености и необыкновенной доброты, который наблюдал за ней во время беременности и был личным врачом Чезаре. Его антифашистские убеждения стоили ему кафедры, но он не захотел, чтобы Чезаре Больдрани вмешался и помог ему.

Врач приветливо встретил их, внимательно выслушал рассказ Марии и Чезаре, потом попросил раздеть девочку и осмотрел ее. Профессор казался Анне глубоким стариком, он к тому же никогда не улыбался, но с этим старым серьезным человеком она чувствовала себя удивительно спокойно. Его большие руки, теплые и заботливые, внушали ей чувство безопасности.

– Ну что? – спросила Мария, которая хотела тут же все точно узнать.

– Пока не знаю, – ответил врач. – Нужно подождать. Мы не можем сейчас сказать, заразилась девочка или нет. Если дело обстояло так, как вы мне рассказали, то скорее всего контакта не было. Мне кажется, Анна – девочка здоровая. Сердце, легкие, живот – все в порядке. Я бы только сказал, что ей нужно питание, более богатое белком. Она очень бледненькая. Впрочем, эти миланские зимы да война к тому же – усиленное питание не помешало бы сейчас ни одному ребенку.

– Может, ей полезно пожить на взморье? – подсказал ему Чезаре.

– Это было бы идеально, – заметил врач.

Неделю спустя Анна была уже в Сан-Ремо с мамой и Джулио. Они поселились на вилле, которую Чезаре купил для сестры Джузеппины, когда у той заболело сердце.

На этой «Голубой вилле», перед волшебством бескрайнего моря, среди аромата сосен и олеандров, началась новая жизнь Анны Больдрани. Холодная зима, дом с общим коридором, нищета, война и бомбежки – все это осталось позади.

Глава 3

– Miss Anna, please! Yoy cannot stay there![15] – Резкий, пронзительный голос мисс Анджелы Диксон оторвал Анну от ее мечтаний. Обманув бдительность гувернантки, ей удалось перебраться через ограду сада, который уступами спускался от виллы к морю, и укрыться на выступе нависавшей над волнами скалы.

– Oh, my God! It's terrible![16] – закатила глаза мисс Диксон, добравшись до нее наконец почти на карачках.

– Ну, зачем же ты сюда полезла? – сказала Анна, испугавшись за нее, видя, что та вот-вот сорвется. – Я бы сама к тебе спустилась. – Она подала женщине руку и помогла ей спуститься со скалы. Оказавшись внизу, возле каменных ступеней, которые через сад вели на широкую площадку, где Чезаре Больдрани велел устроить бассейн, мисс Анджела наконец облегченно вздохнула.

– Когда-нибудь я умру из-за вас, мисс Анна, – с холодной вежливостью сказала она.

– Почему ты все время говоришь мне «вы», как взрослой? – тут же ответила Анна. – И почему все время говоришь на этом языке, которого я не понимаю? Ты говори, как я, тогда я буду тебя слушать. – Девочка повернулась к ней спиной и зашагала к дому, предоставив гувернантке догонять ее.

– Я буду учить вас день за днем, мисс Анна, – внушала та ей на ходу. – Хорошим манерам и английскому языку. Все это, что сейчас вам кажется скучным и нудным, со временем окажется приятным и необходимым. Разумеется, если вы не будете лениться.

Мисс Диксон была высокая рыжеволосая ирландка лет тридцати пяти, с веснушчатым некрасивым лицом. Ревностная католичка, застрявшая в Италии в связи с войной, она избежала интернирования, потому что была под покровительством крупного генуэзского судовладельца, который некогда нанял ее как компаньонку для своей жены-англичанки. Жена его умерла от инфаркта, и судовладелец пристроил мисс Диксон в дом Чезаре Больдрани, которому требовалась гувернантка для Анны.

– Начнем завтра, хочешь? – притворно согласилась Анна, лишь бы отложить начало обучения. – А вот и мама! – весело крикнула она, бросившись навстречу Марии, которая шла по каменной дорожке к ним. На ней было яркое голубое платье, которое очень молодило ее, густые черные волосы развевались по ветру.

– Война кончилась, – объявила Мария, радостно улыбаясь. – Наконец-то, наконец-то!..

Мисс Диксон молитвенно сложила руки и опустилась на колени, не заботясь даже о том, чтобы встать на траву и не поранить ноги о камни дорожки.

– О боже! Боже милостивый! – возблагодарила она господа, воздевая руки и шепча молитву.

– Война кончилась? – удивленно переспросила Анна, не очень понимая смысл этого известия.

– Сегодня, – обняла ее Мария, – запомни это – 25 апреля. Сегодня кончилась война.

– И больше не будут летать самолеты? Не будут рваться бомбы? И по ночам мы не будем бегать в бомбоубежище? А Пиппо? Пиппо тоже не будет прилетать к нам?

– Нет, дорогая, все кончилось. Ты рада?

– Не знаю, – сказала девочка задумчиво и посмотрела на мать.

– Как не знаешь? – удивилась Мария. – Все радуются, послушай. – Издали доносились веселые поющие голоса, и оркестр играл марш.

– Я не знаю, – опять повторила Анна. – Я не знаю, как это без войны.

– И вправду, – покачав головой, сказала Мария. – Ты же не видела еще мир без войны. Ну, ничего, к хорошему легко привыкнуть, – добавила она, беря дочь за руку и ведя ее к дому, в то время как мисс Диксон продолжала возносить хвалы господу.

Мария отдавала себе отчет, что Анна требует от нее особого внимания. В ее маленькой жизни было слишком много потрясений, да и теперь не все еще шло гладко. Вера отказалась поехать с ними в Сан-Ремо и затворилась в горестном одиночестве у себя на корсо Верчелли. Джулио помрачнел; он, хотя и был поражен происшедшими в их жизни переменами, очень скучал по бабушке, которая заменила ему мать. Как бы то ни было, а все это несколько отдалило Марию от детей. Из мамы простой и доступной она сделалась матерью элегантной, хорошо причесанной, увешанной драгоценностями, благоухающей духами, но детям словно бы не хватало ее прежнего родного и успокаивающего запаха.

Маленькая Анна оказалась словно в сказочной Стране развлечений, где могла менять платья по два раза в день, где жила на вилле, как какая-нибудь принцесса. Она заимела богатого и важного отца, который приезжал каждую субботу, нагруженный подарками. Все это было замечательно, но временами слишком волновало ребенка, и тогда ей хотелось вернуться на время в прежнюю жизнь – отдохнуть.

Кроме того, в ее новой жизни была рыжая мисс Диксон, которая заставляла мыться с мылом каждый день и мыть не только лицо и руки, а принимать ванну. Она требовала, чтобы Анна спала одна в своей комнате, темнота которой ее пугала. Это была не та ласковая темнота на корсо Верчелли, где бабушкин голос рассказывал ей истории или бормотал молитвы. Одинокие ночи в ее новой комнате на вилле в Сан-Ремо вызывали в воображении истории о призраках и мертвецах. Первое впечатление, которое она вынесла из богатства, было одиночество. И еще, что она запомнила навсегда, – рокот моря и запах его. Ей казалось, что море – это голубое сердце мира, а запах моря – его дыхание. И когда волны бились о скалы, то, ускользнув от надзора гувернантки, она часами готова была смотреть на это чудо.

Мисс Диксон не была злой, и все плохое, что она привносила в воспитание Анны, происходило от убежденности, что так она наилучшим образом исполняет свой долг. С тех пор как они приехали на Ривьеру, Анне ни разу не удалось даже поесть спокойно. Ее совсем замучила гувернантка, одержимая идеей хороших манер. Девочка за первые пять лет своей жизни усвоила совсем другие привычки, находила их очень даже хорошими и не желала знать никаких других.

Еще одно обстоятельство смущало ее – это разговоры, которые родители вели по поводу Немезио, отца Джулио. Однажды этот человек появился на вилле. Он приехал в джипе, в американской военной форме и казался одним из американских солдат, этих высоких светловолосых парней, которые разгуливали повсюду, угощая детей карамелью, шоколадом и жевательной резинкой. Немезио тоже привез детям карамель, шоколадки и жевательную резинку и говорил, что вернется, чтобы забрать Марию, если она решится уехать с ним в Америку. Анна знала, что ее мама была женой Немезио, который был при этом и папой Джулио, в то время как сама она была дочерью Чезаре Больдрани.

– Мама, почему у нас с Джулио разные папы? – спросила она как-то. – У других детей один отец, а у нас разные.

– Когда-нибудь я объясню тебе, – пообещала Мария, постаравшись отвлечь ее от этих расспросов.

Пришло лето, но Анна так и не привыкла к своей новой жизни. «Голубая вилла», которую Чезаре Больдрани купил много лет назад ради сестры Джузеппины, как нельзя более подходила для его новой семьи. Здесь были комнаты для занятий детей и игр, гимнастический зал, бассейн, где Анна и Джулио учились плавать под наблюдением инструктора, сад, где они могли порезвиться, морской воздух, полезный для них.

Из соседнего колледжа сестер-урсулинок каждый день приходила мадемуазель Жозефина давать им уроки французского.

Джулио со своим покладистым характером быстро приспособился к новым условиям жизни, но Анна не признавала никакой дисциплины: достаточно было простого замечания, чтобы вывести ее из себя. По мнению мадемуазель Жозефины, Анна была маленьким сорванцом, из которого не выйдет ничего путного. Анна не любила предписанных игр и занятий, предпочитая проводить время в саду, скакать там, как козочка, собирать цветы, вдыхать запах моря и слушать, как бьется это голубое сердце мира. По ночам она часто просыпалась, терзаемая страхом и одиночеством, и вылезала из своей кровати, чтобы забраться к матери, которая после обычного выговора все-таки ласково принимала ее.

Мария была озабочена воспитанием дочери и согласилась, когда осенью Чезаре решил, что Анна должна посещать колледж урсулинок.

– Ей нужно адаптироваться в новой среде, – объяснил Чезаре. – Она должна готовиться к жизни в обществе. Единственный способ научить ее – это наглядный пример. Она увидит других девочек и постепенно привыкнет к нормам жизни своего общественного класса.

Но опыт, увы, не удался. Послушать Анну, так все сестры в колледже были злыдни, а подруги задаваки и насмешницы. Они смеялись, когда она вытирала себе нос рукавом или проглатывала полдник в два приема, вместо того чтобы есть его медленно и маленькими кусочками, как это делали другие ученицы. Как она ни старалась, ей никогда не удавалось сохранить чистым более часа свое вышитое бархатное платьице. К тому же она не умела пользоваться ножом и вилкой и говорила на таком живописном итальянском, который можно услышать лишь в кварталах бедноты. Все то, что прежде она считала естественным, вдруг стало ужасным, непозволительным. Конечно, она была не лучше и не хуже своих подруг, она просто была другая, но они этого не понимали и потому смеялись над ней. Но больше всего доставалось ей от Сильвии де Каролис, которой было одиннадцать лет и которая ходила уже в пятый класс колледжа. Во время перерывов старшие ученицы обязаны были следить за младшими, и Сильвия де Каролис, единственная дочь миланского издателя, была приставлена к Анне.

Девица грациозная и уверенная в себе, Сильвия одинаково хорошо говорила по-итальянски, по-английски и по-французски, она неплохо училась, занималась всеми видами спорта, но главными ее качествами были коварство и вероломство, которые она впитала в салоне своей матери, одной из самых влиятельных светских дам. Мать Сильвии, родом из Генуи, хвастала своим происхождением от Фиески и Дория,[17] и, когда она узнала, что в том же колледже, который посещает ее дочь, учится и девчушка, удочеренная Больдрани, которую он имел от своей служанки, возмущению ее не было предела. На этом плебейском происхождении своей подопечной Сильвия и построила тактику травли.

– Не таскайся за мной, как хвост, – сердилась Анна, стараясь отделаться от нее.

– Ах, как замечательно ты говоришь! – иронически восклицала Сильвия. – Кто учил тебя итальянскому? Твоя мама?

– Еще чего! – возмущалась девочка. – Меня научила моя бабушка Вера. А ты держись от меня подальше, а то получишь.

Сильвия разражалась смехом и торопилась позвать подруг.

– Девочки, – приглашала она на бесплатный спектакль, – идите-ка послушайте, как говорит наша милая Аннет. Смелее, душечка, – подбадривала ее эта гадюка, – покажи, на что ты способна.

Маленькая Анна попадалась в западню и отвечала разгневанно:

– Когда я вырасту большая, ты мне лучше не попадайся, уродка придурошная. Вот увидишь, как я наподдаю тебе под зад.

Девчонки смеялись и подзуживали ее:

– Сильвия нам сказала, что твоя мать прислуга. Это правда, что ты дочь служанки?

Анна терпела эти обиды и издевательства много месяцев, но не оставалась в долгу, раздавая тумаки направо и налево и плача от злости.

– Мама, – спросила она однажды Марию, – почему они говорят, что я дочь служанки?

– Потому что они хотят обидеть тебя. – Красивое лицо Марии потемнело от гнева.

– Но разве я, мама, дочь служанки?

– Ты дочь Чезаре Больдрани. Великого Чезаре Больдрани, – говорила ей мать.

– А ты, мама, кто ты такая?

– Я твоя мама. А ты моя королева.

Мария сознавала, что недостаточно подписи и печати в метрике, чтобы Анна перешла в другой мир, в другое общество. Но что она могла сделать? Не в ее власти было заставить замолчать людей, которые злословили о ней, особенно после того как закончилась война и жизнь понемногу стала налаживаться. Скоро они вернутся в Милан, а там Анна подрастет и пусть уже сама решает, стыдиться ли ей того, что она дочь экономки. И все-таки она убедила Чезаре поспешить с переездом семьи в Милан. Девочка чувствовала себя хорошо, она окрепла, и не было больше причины оставаться у моря.

За несколько дней до отъезда Сильвия и ее подружки возобновили свою охоту за «дочерью служанки». Они опять стали подтрунивать над ней и довели до слез и ожесточения.

– Я ничего не говорю про твоего отца, – подбоченившись, как делала бабушка Вера, крикнула она Сильвии. – Я знать не хочу, кто твой отец. Но я знаю моего.

– Ну конечно, – возразила Сильвия, – теперь беги к своему папочке и нажалуйся. Это ты от матери научилась ябедничать?

– Это ты ябеда. А я не ябеда, – топнула ногой Анна. – Сейчас я маленькая, но ты еще у меня поплачешь, Сильвия де Каролис. Я тебя все-таки убью.

Девочки замолчали, а Сильвия отступила от нее – такая в зеленых глазах Анны промелькнула уверенность и решимость.