Эмма

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Прошло семь лет с тех осенних дней, как я поверяла бумаге изложенные выше воспоминания, мемуары — назовите, как хотите. Зачем, может спросить меня читатель, стала я рассказывать историю своих потерь и обретений после того, как мы вернулись от синего и лилового морей Тины в «Серебряный лог»? Что за причины побудили меня провести столько долгих вечеров над тем, что является всего лишь не имеющей конца историей? В таком случае, вот мой ответ: более всего меня побуждало к тому желание «отвлечься», как сказала бы Тина, от загадки, которую я не в состоянии была разрешить.

Как раз в то время стало совершенно ясно, что мистер Эллин хочет от меня большего, чем спокойная платоническая привязанность, которую я готова была дарить ему. Наши религиозные взгляды совпадали, а вкусы в музыке, литературе и искусстве различались лишь настолько, чтобы споры и разногласия доставляли нам удовольствие; наше дружеское общение было просто и естественно. Все это удовлетворяло меня, и, осознав, что мистер Эллин настроен иначе, я встревожилась и обеспокоилась. Ему можно было и не говорить ничего: мы и без слов хорошо понимали друг друга. Кроме того, будучи человеком благоразумным, он не хотел искушать судьбу, видя, как я отступаю, постоянно отступаю, хотя и не скрываюсь с глаз долой.

Я все думаю, что ощущал король Кнуд,[20] видя, как все ближе и ближе подкатываются к его ногам волны. Должно быть, ему хотелось подобрать свои королевские одежды и спастись бегством, а не оставаться на своем «гибельном сиденье»,[21] дожидаясь неизбежного холодного купания. На его месте я бы понемножку отодвигала свой трон назад, каждый раз на несколько дюймов, надеясь, что раньше или позже прибой отхлынет.

Какую бы привязанность и уважение к мистеру Эллину я ни питала, я не могла заставить себя снова подумать о браке. Унылые, мрачные пятнадцать лет оставили в моей душе глубокие отметины. Я не отваживалась думать о повторном замужестве. Разве я не счастлива, не довольна всем в своем уютном доме? Разве нет у меня цели в жизни — моих исканий?

И, как уже было сказано, я старалась отогнать незваные мысли, записывая историю Мартины для воображаемого читателя, и отложила свое перо не раньше — это произошло в начале ноября, — чем мирные мои дни были нарушены чередой поразительных событий, последствия которых оказались еще более поразительными. Внезапно вся жизнь моя переменилась, и прошло много времени, прежде чем я вспомнила о рукописи, в которой были запечатлены мои поиски. Когда же я наконец вспомнила о ее существовании, то обнаружила, что она необъяснимым образом исчезла.

Я пожалела о пропаже, но не более того. Дни мои были так заполнены, что не оставляли времени для воспоминаний о прошлом. Так промчались, пронеслись семь лет. Но вот несколько недель назад я занялась делом, которое давно откладывала, — разборкой одного из сундуков на чердаке.

Там и обнаружилась моя книга для записей — но как она туда попала, осталось для меня тайной.

Взяв ее в руки, я обнаружила, что там осталось порядочно чистых страниц. Без сомнения, нельзя отнести к числу моих достоинств нелюбовь ко всякой и всяческой незавершенности. Как раздражали меня ненужные вещи, которые из года в год оставались в благотворительной корзине, пока я не поняла, что их предназначение — стать одеждой для Элинор-Арминель! И потому, читатель, я решила рассказывать историю других людей и свою собственную, сколько хватит этих чистых белых страниц, а там — придет ли мое повествование к благополучной развязке или нет — оборвать его.

Начать с того, что мистер Эллин выразил явное неодобрение, когда я сообщила ему, что теперь считаю Тину своей приемной дочерью. Напрасно я твердила, что он зря мнит себя детективом не хуже джентльменов с Боу-стрит: он продолжал настаивать на том, что, вопреки бесплодным усилиям, следует продолжить поиски. Тинино упоминание о пропавшем письме служило ему достаточным основанием, чтобы считать, что тайну ее прошлого, возможно, удастся разгадать. Где-нибудь, полагал он, может обнаружиться добрая родственница, о которой Тина никогда не слышала и которая охотно откроет сиротке свое сердце и свой дом. И поскольку написать обещанное письмо уже не во власти мистера Фицгиббона, друзья семьи непременно сделают все возможное, чтобы обеспечить девочке счастливое будущее, о котором говорил ей отец.

Я не соглашалась с мистером Эллином. В частности, я пренебрегла его предположением о существовании добросердечной родственницы, затаившейся в ветвях генеалогического древа Фицгиббонов. Наш спор длился долго и временами становился настолько горячим, что грозил взаимным охлаждением, каждый из нас настаивал на своем, и добиться согласия не удавалось. Но прежде чем кто-либо из нас признал себя побежденным, дело повернулось самым неожиданным образом. У мисс Уилкокс был брат, пописывавший статьи в газеты и журналы. Приехав погостить в «Фуксию», он подробнее узнал о неблаговидном поведении мнимой наследницы и ее отца — и изложил всю эту замечательную историю для самых широко читаемых газет, в которых сотрудничал! У него хватило совести назвать по имени меня и мистера Эллина как соседей, поддержавших мисс Матильду Фицгиббон после ее разоблачения. Роль же мисс Уилкокс бойкое перо ее братца представило в самом выгодном свете; высокую оценку получила ее проницательность: ведь именно она при помощи золотого браслета-змейки с выгравированным именем «Эмма» выяснила, что девочку зовут не Матильдой, а Мартиной. Мы с мистером Эллином должны были довольствоваться скупым упоминанием о том, что тоже кое-что сделали, прочитав на сундучке с игрушками буквы «Т. Д.». Цветисто и с чувством живописал он нерушимое молчание Мартины и ее очевидную боязнь повредить неизвестному злодею — возможно, обозначенной на браслете «Эмме» — откровенным признанием. Говоря об обманутой наставнице Мартины, он заключал свой шедевр красноречивым призывом ко всем родственникам объявиться и исполнить свой долг по отношению к девочке, чье изящество и красота тронули сердца всех, кто ее знает.

Я была вне себя от ярости, прочитав эти претенциозные излияния, поскольку полагала, что они приведут к гораздо худшим последствиям, чем любые осмотрительно составленные объявления, которые рассылал по газетам мистер Эллин. Со стороны моей собственной семьи я не рассчитывала на сочувствие: все как один считали, что чем скорее я избавлюсь от своей невесть откуда взявшейся воспитанницы, тем лучше. Хотя те из них, кто видел Тину, были настроены менее воинственно, а Малтреверсы, Хью и Джулия, соглашались, что она довольно милая девочка, но слишком избалована мистером Эллином и мною, явно не имеющими понятия о том, как следует обращаться с детьми. Я чувствовала себя, как медведица, у которой хотят отнять детеныша, в еще большую ярость меня приводило то, что от мистера Эллина не приходилось ожидать никакого сочувствия. Он, подобно удалившемуся в шатер Ахиллу, предавался обиде в тот день, когда появилась статья мистера Уилкокса, поскольку в последней нашей словесной битве за Тину оказался побежденным. Более того, как я догадывалась, он нисколько не сожалел о злополучном опусе мистера Уилкокса и полагал, что методы газетчиков могут оказаться более действенными, чем его собственные сдержанные и вежливые обращения.

Они и оказались более действенными, но совсем иначе, чем полагали мы с мистером Эллином. Спустя несколько недель — по совпадению, в тот самый день, как я кончила записывать историю Мартины, — небольшая закрытая коляска подъехала к воротам дома ректора и кучер принес записку, адресованную гувернантке, якобы от меня. Не будет ли она так добра разрешить Мартине уйти с уроков пораньше, так как миссис Чалфонт хочет поехать с ней за покупками в Барлтон? Мисс Спиндлер дала разрешение, Тина радостно выбежала на улицу — и больше ее не видели.

До пяти часов вечера ее никто не хватился. Я с утра поехала навестить подругу, которая была одна, хоть тяжело болела, и оставалась с ней, пока ее замужняя дочь, уже извещенная о болезни матери, не приехала, проделав довольно долгий путь. Поскольку я не могла дать знать обо всем этом Джейн и Элизе, они были несколько удивлены, что ни я, ни Тина не вернулись домой к обеду. Увидев, что Элизабет и Анна рвут в саду зелень для кроликов, Джейн поинтересовалась, что случилось с Мартиной, не оставила ли ее гувернантка после уроков? Девочки объяснили, что Тину отпустили пораньше, и она, в радостном предвкушении поездки, убежала.

Джейн был хорошо известен мой образ жизни, она знала, что я не способна поехать развлекаться, не считаясь с чувствами тех, кто будет готовить и накрывать никому не нужный обед. И мой, как ей думалось, неожиданный каприз удивил ее, но не обеспокоил.

Но когда я вернулась домой от больной подруги, усталая и огорченная, — что за переполох поднялся в «Серебряном логе»! В мгновение ока смятение охватило дом ректора, а затем и всю деревню. Ректор, доктор Перси и мистер Сесил сошлись на том, что следует без промедления пуститься в погоню за закрытой коляской. Если Тину увезли родственники, имеющие на то полное право, мы будем не в силах избавить ее от их опеки, такой же гнусной и неблагородной, как и все их поведение. Но если это было преступное похищение, то закон на нашей стороне, и нам следует, если будет необходимо, вернуть девочку силой, — и как можно скорее.

В погоню пустились спустя полчаса. Мистер Рэндолф и мистер Сесил поскакали на собственных лошадях, доктор Перси отправил конюха, Ларри одолжил коня у фермера Джайлса, а будущие богословы, обрадованные передышкой в напряженных занятиях, взяли лошадей, у кого смогли. Прочие охотники присоединились к ним, и все помчались, по двое всадников вдоль каждой из шести дорог, отходящих от Клинтон-Сент-Джеймс. Такое разделение преследователей было необходимо, ибо как в свое время экипаж мистера Фицгиббона, так теперь коляска Мартины, появились неизвестно откуда и исчезли в неизвестном направлении. Лишь один свидетель мог бы пролить на это какой-то свет — мальчуган, получивший от кучера щедрое вознаграждение, в размере шести пенсов, за то, что показал дорогу к дому ректора. Но, поскольку будучи чревоугодником, парнишка тут же побежал набить живот анисовыми шариками мадам Петтигрю, он мог сказать о коляске не больше, чем если бы она «с неба свалилась».

Когда стемнело, преследователи вернулись домой, не обнаружив и следа исчезнувшего экипажа. Да, результат — или его отсутствие — был именно таков, как я и ожидала, так как коляска опережала погоню на семь часов. На следующее утро поиски возобновились. И вновь не достигли цели. К ночи стало ясно, что преследователи сделали все, что было в их силах.

Вы спросите, где же был мистер Эллин, почему не принимал участия — и не играл главную роль — в происходящем. К сожалению, он поехал в Лондон с тем, чтобы возвратиться через Валинкур, где у него были дела, связанные с имением. Я отправила ему пламенные послания по обежим адресам, и он отозвался так скоро, как только возможно для человека, оказавшегося в совершенно недосягаемом уголке Англии между Лондоном и Валинкуром, куда он заехал навестить друзей. В «Серебряном логе» он появился лишь на шестой день. Наших недавних расхождений как не бывало, он тревожился о безопасности Тины не меньше моего. Даже, как я поняла впоследствии, — больше, поскольку ему было больше известно о мире и царящих в нем нравах.

Однако он свою тревогу ничем не выказал, не совершил ни одного опрометчивого поступка. Нет, он казался спокойным и неторопливым, как обычно. Поинтересовавшись, где именно побывали преследователи и уведомили ли о похищении полицию, он сказал, что хотел бы расспросить детей мистера Рэндолфа, не говорила ли когда с ними Тина о своем родном доме, поэтому мы отправились в дом ректора. На все вопросы Ансельм отрицательно качал головой. Элизабет только и сказала нам, что Тина не любила спать в комнате мисс Уилкокс в «Фуксии», потому что та храпела. При дальнейших расспросах она поведала, что Тина однажды описывала ей свои печальные прогулки с гувернанткой «в парке». Когда у гувернантки бывали выходные, Тина вырезала из бумаги и раскрашивала целые кукольные семейства. Она мастерила им одежду из маковых и розовых лепестков и устраивала им жилища под мощными корнями деревьев.

Хотя эти сведения чем-то дополнили наши представления об окружении, в котором выросла Тина, образ одинокого ребенка мало что прибавлял к уже известному. По счастью, Элизабет смогла рассказать еще кое-что:

«В последнее время мисс Спиндлер задавала нам писать сочинения на темы пословиц или поговорок, вроде: „Семь раз отмерь — один раз отрежь“, „Не зная броду, не суйся в воду“. Как-то раз нам нужно было написать историю на тему „Ссора до добра не доводит“. Тина написала о двух молодых дамах, которые влюбились в одного и того же молодого человека. Они так ревновали и так сердились друг на друга, что решили устроить дуэль на пистолетах, чтобы решить, кому он будет принадлежать. Они стрелялись, и та, что предложила дуэль, попала другой в мизинец. Узнав, что произошло, молодой человек не женился ни на одной из них. Он сказал, что скорее умрет, чем возьмет в жены такую воинственную девушку. Когда Тина прочла мне вслух сочинение, я пришла в ужас и сказала, что мисс Спиндлер ужаснется еще больше, оттого что Тина выдумала такую страшную историю. Тина ответила: „Я не выдумала ее, честное слово, не выдумала. Это случилось на самом деле. Я знала обеих этих молодых дам“. Но сочинение она порвала и написала другое, о двух птенцах, которые так ссорились в своем гнездышке, что оба выпали из него и достались на обед проходившей мимо кошке. И мисс Спиндлер, прочтя сочинение, сказала…»

Но мне не хватило терпения выслушать, что же именно сказала мисс Спиндлер о поведении птиц, столь очевидно расходившемся со всеми известными орнитологическими законами. Я прервала девочку вопросом:

— Назвала ли Тина имя хоть одной из этих молодых дам?

— Нет, не назвала. Я спрашивала ее, но она ответила, что забыла, как их зовут.

Вот все, что смогла рассказать Элизабет. На обратном пути в «Серебряный лог», где мы собирались обсудить дальнейшие шаги, мистер Эллин неожиданно спросил:

— Вы не слышали эту историю раньше? Не была ли она случайно достоянием публики? Это помогло бы нам узнать, кто же такие эти юные воительницы.

Я не кривя душой ответила, что история мне известна не была; но не отважилась сказать мистеру Эллину, что та из дуэлянток, что бросила вызов и победила, несомненно походит на мою падчерицу Эмму, чьи многочисленные выходки далеко не всегда были известны не только мне, но и ее отцу. Мистер Эллин не произнес больше ни слова, но когда мы оказались в маленькой гостиной, попросил принести книжечки Тины, которые она имела привычку составлять в назидание своим куклам.

— В какой-нибудь из них может обнаружиться что-нибудь полезное, — предположил он.

Сдерживая нетерпение — я никак не могла понять, что могут дать эти бессмысленные поиски, которые лишь отнимают время, — я показала на шкаф, где они лежали.

— Я почти все их читала, Тина всегда показывала их мне, — и уверена, что ни в одной из них нет ничего относящегося к делу. «Соляные копи в Чешире», «Легенда о незабудке», «Принцесса в замке» и так далее — ее любимые темы. Но вы же сами читали две или три — что вы надеетесь извлечь из них?

— Посмотрим, — ответил мистер Эллин, беря из маленькой стопки верхнюю книжку.

Мне вспомнился прошлый декабрь, день, когда я навещала друзей и, сидя у окна, наблюдала за мистером Эллином, который шел в «Фуксию» на зов мисс Уилкокс. Оставаясь невидимой, я наблюдала, как неторопливо он идет, как стоит в задумчивости, прислонившись к дереву. Все это прекрасно, пока дело не касается жизненно важных вопросов, но меня «вмиг», как говаривала Энни, выводила из себя его манера листать книжечки с таким видом, будто по их страницам были рассыпаны драгоценности. Мне приходилось отводить глаза, чтобы сдержаться и не умолять его быстрее, как только можно быстрее идти спасать Тину, а не заниматься пустяками.

Но, как и следовало ожидать, он не тронулся с места, а продолжал свои методичные разыскания. Открыв взятую в руки книжечку, он не сразу стал ее читать, а прежде обратился ко мне с вопросом.

— Вы позволите мне прочесть кое-что вслух? — спросил он, держа пухлую записную книжку в винно-красном переплете.

Я узнала книжечку, с которой Тина не расставалась несколько дней до нашего отъезда к морю.

— Да, разумеется, — ответила я.

— Вы уверены? — спросил он в явном смущении. — Вам известно, о чем она здесь писала?

Я вспомнила, что Тина не показывала мне винно-красную записную книжку, а я, занятая сборами, не просила ее об этом.

— Как она называется? — задала я вопрос.

Не отвечая, он подал мне книжечку. Название было написано разборчиво, большими буквами: «Жестокие пасынки».

Я сразу догадалась, что последует дальше. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что здесь изложена — несомненно, в пересказе Энни, — история бегства детей из дома, моего вынужденного отсутствия в Груби-Тауэрс, мстительного налета на мои книги, ссоры Эммы с отцом по поводу похорон моей малютки. Я содрогнулась, но все же попросила мистера Эллина читать. Украдкой я наблюдала за ним. Он был ошеломлен, захвачен, не мог поднять глаз, пока, наконец, не дошел до чернильных росчерков, с помощью которых, Тина, очевидно, пыталась изобразить выходные данные книги. Вынужденный вернуться к реальности, мистер Эллин медленно закрыл книжку, заложив пальцем нужную страницу.

— Вы никогда не говорили мне, что вашу падчерицу зовут Эммой, — произнес он с едва заметной нотой упрека.

Казалось, он хотел сказать: «Я полностью доверял вам, вы же не доверяли мне». Я сознавала справедливость обвинения.

— Да, да, — воскликнула я. — И из этих историй вы знаете, почему. Воспоминания о них — кошмар, преследующий меня всю жизнь, мне хотелось бы скрыть это от всех. Но теперь вы должны услышать все, все, все…

И, захлебываясь словами, я описала ему мрачные часы прошлого сочельника, когда вспоминала один за другим эпизоды своей жизни в Груби-Тауэрс, когда видения прошлого обступили меня, а ужасное имя «Эмма… Эмма… Эмма» набатом отзывалось в моем мозгу. Я не могла сдержать поток слов, пока не выплеснула историю своего злополучного замужества самому лучшему слушателю, какого только можно пожелать.

— Но я говорю только о себе и о себе, что за эгоизм! — воскликнула я, окончив свой печальный рассказ. — Оплакиваю свои давние несчастья, совершенно забыв о бедной Тине. Из этой книжечки вы много узнали обо мне, но это не поможет нам найти девочку.

— Никак не могу согласиться, — сказал мистер Эллин. — Послушайте.

Он открыл книжку и прочел:

«Мои дорогие куколки, я могла бы вам рассказать еще много ужасных вещей про Эмму, но в этой книжечке хватает места, только чтобы очень коротко упомянуть одну историю, — может быть, когда-нибудь в другой раз я запишу ее целиком. О ней не знал ни отец Эммы, ни тетя Арминель; ее очень ловко сумели скрыть. Эмма вызвала леди Сибил Клаверинг на дуэль, они стрелялись на пистолетах. Как они дурно поступили! Эмма победила».

Значит, это была правда, смутные подозрения и предположения оказались справедливыми. Моя падчерица Эмма оказалась «ужасной Эммой» Тины — и Тина с самого начала знала всю правду. В какую-то минуту она отчасти выдала свою тщательно хранимую тайну, — выдала нечаянно. Конечно, Тина сделала это непреднамеренно, поскольку в другой раз, изложив эту историю в сочинении, она благоразумно скрыла от Элизабет имена дам-дуэлянток.

— Вы понимаете, что из этого следует? — спросил мистер Эллин. — Мисс Чалфонт, несомненно, вращалась в тех же кругах, что и родители Мартины: иначе как девочка могла знать о скандале, который «ловко сумели скрыть»? А что, если «высокая дама в черном» вашей племянницы Маргарет окажется мисс Чалфонт, что, если это она интересовалась девочкой, которую когда-то знала? Тогда нам придется обратиться к ней за помощью, иначе мы не найдем Тину.

Меня бросило в дрожь при мысли о том, что придется просить помощи у Эммы, но что оставалось делать? Как иначе выяснить, кто были родители Мартины, так ли она одинока, как кажется, увезли ли ее родственники (с весьма дурными манерами) или она была похищена людьми, не известными ни Эмме, ни нам.

— Да, — неохотно согласилась я, — у нас нет другого пути. Мне следует написать ей, но, может быть, вы сделаете это сами?

— Письмо совершенно необходимо, — ответил мистер Эллин, — и написать его должны именно вы. Но мы потеряем много времени, дожидаясь ответа. Мисс Чалфонт все еще живет у деда с бабушкой, как я понимаю?

— Да. В Парборо-Холл, в Грейт-Парборо.

— Система железных дорог, раскинув повсюду свои щупальца, недавно, как я полагаю, охватила Наксворт, откуда легко добраться до Грейт-Парборо. Наверное, стоит взять с собой письмо и отправиться поездом из Барлтона, как вы считаете? Тогда мисс Чалфонт могла бы нам помочь, — если, конечно, это будет в ее силах.

Как ни горяча была моя благодарнось, он оставил ее без внимания. Даже написать Эмме письмо было для меня делом нелегким, а уж встреча с ней казалась мне задачей почти невыполнимой, хотя ради Тины я готова была и на это.

— Я готов отправиться через минуту, — сказал мистер Эллин. — Можно ли мне взять с собой миниатюру Тины?

Я принесла двойной фиолетовый бархатный футляр, в котором покоились две миниатюры — портрет Тины и мой собственный, которые легко было отделить один от другого. Несколько недель тому назад они были закончены одной весьма достойной молодой женщиной, которая давала уроки рисования и писала миниатюры. Я позволила себе эту роскошь не только из желания поддержать трудолюбивую художницу, но и с мыслью о том, что спустя много лет Тине будет приятно иметь память о своем детстве. Мисс Уэбстер удивительно удалось передать сходство с оригиналом (со «светлой девой февраля»): на миниатюре было изображено овальное личико с правильными чертами лица и выразительными карими глазами. Мистер Эллин долго и внимательно вглядывался в портрет, затем закрыл футляр и унес с собой. Сначала я не обратила внимания на то, что моя миниатюра исчезла тоже, а когда заметила, сочла это проявлением его рассеянности. Что было пользы от моего портрета для поисков Тины?

Такой методичный человек, как мистер Эллин, не мог покинуть Клинтон-Сент-Джеймс, не убедившись, что полиция ведет поиски надлежащим образом и в присмотре не нуждается. Он уехал не «через минуту», как обещал, а рано утром спустя неделю. Я же осталась дожидаться в одиночестве.

Я убеждена, что на свете не существует картины, способной передать весь ужас одиночества, печаль, отчаянную, беспомощную, достигшую высшей точки. Если бы я могла нарисовать такую картину, на ней была бы изображена женщина, которая с горечью смотрит на свои пустые руки — руки, которые не качают ребенка.