Эмма

ГЛАВА ШЕСТАЯ

После ветреного, бурного сочельника выдался ясный, тихий и холодный рождественский день. Когда я вошла в комнату, Тина стояла у окна, которое мороз разрисовал серебряными папоротниками, и приглашала Элинор полюбоваться ими: «Смотри, Элинор, какие красивые, смотри же! — услышала я, — где ты еще увидишь такие султаны, перья, сказочные травы?»

— Дед Мороз нарисовал для вас обеих лучшие свои узоры, — подхватила я.

Ее серьезные карие глаза встретились с моими: — Похоже на заколдованный лес. Но Элинор не хочет меня слушать. Эта кокетка и думать ни о чем не хочет, кроме как о своей нарядной новой шляпке и новом голубом платьице. Вы все это сшили ночью? Большое спасибо.

Одета она была аккуратнее, чем можно было ожидать от девочки, с которой мисс Уилкокс несколько месяцев обращалась, как с живой куклой. Мы вместе спустились вниз, и она побежала вперед раскладывать выбранные ею вчера подарки, получив которые, все взрослые выразили свое живейшее удовольствие. Подарки для нее — простенькие сувениры, какие мне удалось найти в деревенской лавке, а, кроме того, книга и разрезная головоломка от мистера Эллина, были разложены на столе. Девчушку, у которой так долго не было ничего своего, все это бесконечно обрадовало. Мы с Джейн и Элизой отправились в церковь на утреннюю службу, а Тину я охотно оставила со старушкой Энни, слишком немощной, чтобы выходить из дому в снежную погоду, и потому расположившейся в своей маленькой гостиной с молитвенником на коленях. Когда я вернулась, в комнате царило дружелюбное молчание.

Тина сидела на каминном коврике, разложив вокруг себя свои сокровища и прижав к уху большую раковину, обычно хранившуюся вместе с другими диковинками в стеклянном шкафчике у Энни. Наклонившись вперед, старушка очень благожелательно, но так же озадаченно, как и в сочельник, вглядывалась в нашу гостью, словно увидела привидение и не могла поверить своим глазам. Я решила, что она уже позабыла объяснения мистера Эллина, но из сказанного ею поняла, что это не так.

— Мисс Арминель, — когда не было чужих, она называла меня по-старому, и отучить ее от этого было невозможно, — я вот смотрю, ну точь в точь вы, когда были девочкой и так же играли с этими же раковинами, которые мой брат Джек привез из заморских краев давным-давно. Я тут рассказывала мисс, как он утонул, вот уже, почитай, пятьдесят лет тому…

Тина отложила раковину, вскочила на ноги и шепотом, видимо, чтобы не огорчать Энни, продекламировала: «И станет плоть его песком, кораллом кости станут», — это Шекспир. Диане задали разобрать эти строчки по членам предложения, но она не справилась и сказала, что это неправильно написано. Ей поставили плохую оценку — мисс Уилкокс заявила, что это дерзость: «Подумать только, критиковать Шекспира!»

Не знаю, то ли из-за рассказов Энни, то ли из-за того, что Тине вспомнилась «Фуксия», но она вся дрожала и побелела, как простыня. Ни о чем не спрашивая, я быстро увела ее.

Джейн и Элизе нужно было кончать приготовления к ужину, который они устраивали для своих родственников, и, пообедав в тот день пораньше, мы решили провести тихий день дома вдвоем: я читала Тине вслух, помогала складывать разрезную головоломку, писала благодарственные письма в ответ на поздравления, а она занималась рождественскими обновками Элинор. Как мало это было похоже и на веселые рождественские праздники моей юности, и на рождественские дни, которые я, несчастная изгнанница, проводила в чужих домах, где мне предоставляли временный приют! Как я уже говорила, сидевшая рядом со мной юная сиротка, казалось, была вполне счастлива и уж совсем развеселилась, когда получила послание, адресованное «Мисс Мартине Фицгиббон» — его опустил в мой почтовый ящик мистер Эллин во время своей одинокой вечерней прогулки. Она без конца читала и перечитывала несколько строчек, в которых он благодарил ее за замечательный рождественский подарок, и наконец, посадив куклу на руки, стала читать ей письмо вслух:

— Вот послушай, Элинор, что пишет мистер Эллин! Ему понравился карманчик для часов, честное слово, понравился!

Энни, которая плохо переносила оживленные и, как водится, шумные сборища, коротала вечер с нами и после чая согласилась, в ответ на мои горячие просьбы, рассказать нам корнуоллские сказки — те самые, которые мы с братьями и сестрами слушали в детстве как зачарованные.

Что это были за диковинные, фантастические истории! Мерцало пламя в камине, и я вновь испытывала сладкий ужас, слушая рассказ о скачке Джесси Варко, о злобном Тригиагле, о белом кролике Эглошейле и о таинственных подвигах волшебника Миллитона из Пенгеруика, чей серебряный пиршественный стол, уставленный золотыми кубками и блюдами, покоился на дне Маунт-Бэй с тех самых пор, как княжеская ладья ушла под воду вместе со всеми гостями. Мы всякий раз не верили, что бесстрашный путешественник решится произнести волшебные слова «Фрэт, Хэверингмор, и все, кто с вами!», отлично зная, что заклинание вызывает шторм, и он и все его товарищи утонут.

В оловянных рудниках, где работал отец Энни, рудокопам являлись привидения в саванах и слышались жуткие звуки. Мороз подирал по коже от истории о фермере и его жене, поселившихся в некогда величественной, бывшей усадьбе Тригиаглей, от которой только и осталось, что фермерский дом. Вернувшись как-то поздно вечером с ярмарки, фермер и его жена не поверили своим глазам, когда увидели, что из всех окон их дома струится свет, за шторами проносятся силуэты дам и кавалеров в старинных костюмах, а внутри слышится пение и звуки разгульной попойки. Фермер, человек не робкого десятка, ринулся к дому, чтобы спугнуть незваных гостей, хозяйничавших в его отсутствие. Но едва он коснулся садовой калитки, как огни погасли, фигуры растаяли в воздухе, пение смолкло, и все погрузилось во тьму и тишину.

Когда мои братья повзрослели и набрались ума-разума, они стали поговаривать между собой — я сама слышала, — что никто бы не увидал никаких чудес в заброшенной усадьбе, если бы не кружка-другая сидра, выпитая у ярмарочных балаганов. Но такие приземленные объяснения чужды были невинному уму Тины, которая все приняла за чистую монету, кроме истории о затонувшей ладье Миллитона, которую она, как только уснула Энни, опровергла с помощью логики и здравого смысла. «Ведь если никто с ладьи не спасся, как узнали, что один из них был такой глупый, что сказал „Фрэт!“?» — доказывала она мне шепотом, чтобы не разбудить Энни.

Но сон Энни был слишком глубок, и она не проснулась, даже когда я стала объяснять Тине, что в голове у старушки смешались две разные истории, одна из которых пришла вовсе не из Корнуолла, а с границ Уэльса, и была сочинена в назидание всем, кто задумает переплыть заколдованное озеро Хэверингмор.

— Надеюсь, мне никогда не придется переплывать это озеро, — сказала я, — я бы наверняка не удержалась и крикнула «Фрэт!», просто чтобы посмотреть, что будет.

Тина весело засмеялась. Потом мы еще долго сидели в сумерках и смотрели, как луна выплывает из-за заснеженных елей, росших через дорогу, в саду доктора Перси, и я услышала, как девочка чуть слышно пробормотала: «О, здесь я отдохну». Из этих, таких недетских, слов я поняла лучше, чем из любого рассказа, как долго она жила в чудовищном напряжении. Тишина и покой — вот все, чего желали мы обе, женщина и ребенок.

Я всегда любила переводить с французского и вскоре после того, как стала жить вдовьей жизнью в «Серебряном логе», наткнулась на стихи Жюстины Морис, которые поразили меня вложенным в них чувством. Перевод получился слабым, неточным, неуклюжим и был далек от завершенности, тонкости и изящества французского оригинала, но все же, работая, я ощутила, что у меня делается легко и покойно на душе. Как водится у одиноких людей, я стала бормотать себе под нос отдельные строчки, совсем позабыв, что у меня теперь есть слушательница. Тина напомнила мне о себе:

— Повторите, пожалуйста. Мне очень нравится.

Я исполнила ее просьбу:

— Да, — сказала Тина серьезно и наставительно. — Хорошие стихи.

— Не думаю. Вот в оригинале они хорошие.

— В оригинале?

— Это французское стихотворение, я перевела его на английский.

— Это было что-то вроде урока?

— Нет, мне нравится переводить, но не нравится, как у меня получилось. Все же понять, что хотел сказать автор, можно.

— Не знаю, каким словом это назвать. Может быть, «спокойствие» или «мир»?

— Пожалуй, я бы назвала это умиротворением.

— Умиротворение. Умиротворение, — повторила она за мной два или три раза. — Как красиво звучит!

— Это слово встречается в одной старинной оде, написанной на смерть друга. — И я процитировала несколько строк из «Пиндарической оды» Джона Олдэма:[5]

Тина сказала:

— И это тоже очень красиво, хотя я не совсем поняла. Почитайте еще что-нибудь этого поэта.

— Почти нечего больше. Он умер молодым.

— Тогда прочтите, пожалуйста, французское «Умиротворение» еще раз.

Я повиновалась. Тогда последовало:

— А вы часто этим занимаетесь?

— Чем — этим?

— Переводите французские стихи на английский?

— Нет, не очень. Временами.

— Прочтите еще что-нибудь из своих переводов, пожалуйста.

— На сей раз выберу что-нибудь повеселее. Ты знаешь, как по-французски «вишня»?

Она заколебалась:

— Я знаю только, как яблоко — pomme и груша — poire.

— А вишня — la cerise. Вот стишок, который тоже так называется. Я перевела его для двух своих маленьких племянниц, у их папы много вишневых деревьев в саду. И у Маргарет и Берты всегда праздник, когда собирают вишни: им разрешают собирать их вместе со всеми.

— Я хочу поскорее послушать.

— Тогда слушай:

Пока я читала, повалил снег и запорошил оконные рамы.

— Какое хорошее стихотворение про вишни, — сказала Тина. — Оно тоже про умиротворение, но какое-то другое. У мистера Эллина в саду есть вишневое дерево, я сама слышала, как он рассказывал. А у вас тоже есть?

— Нет, у меня нет.

— А мистер Эллин угощал вас вишнями из своего сада? Верность правде заставила меня признаться, что такое имело место.

— В прошлом году?

— Нет, в прошлом году он, кажется, угощал только мистера и миссис Рэндолф. Он тогда только недавно переехал в Клинтон-Сент-Джеймс, и ректор с женой были его единственными близкими друзьями.

— А в этом году угощал?

— В этом угощал.

— Вот видите. А в этом году было мало вишен, урожай был плохой. Я знаю. Меня тут не было осенью, но я потом про это слышала. Совсем мало вишен, и все же он дал вам-. Вам, и больше никому.

Я расслышала торжествующую нотку, ясно указывающую, кто имелся в виду под «больше никому». Я поспешила изменить тему:

— Это очень великодушно с его стороны, правда? Смотри, как быстро валит снег! Завтра мы идем на обед к доктору Перси и его жене, а Энни будет обедать с их экономкой-старушкой; тем временем Элиза и Джейн будут готовить говядину и сливовый пудинг для обеда, который они устраивают у своих родителей в день святого Стефана. Как ты думаешь, сумеем мы втроем с Энни перейти через дорогу, не утонув в сугробах?

Но моя хитрость не удалась, как и до того уловка с урожаем вишен: никакой силой нельзя было отвлечь Тинины мысли от добрых деяний мистера Эллина:

— Ну, если мы и впрямь провалимся в сугроб все втроем, мистер Эллин увидит это из своего окна — его дом совсем близко от дороги — и сразу прибежит и спасет нас.

Я оставила ее размышлять над этой счастливой возможностью, а сама тем временем села читать его письмо ко мне, прибывшее одновременно с записочкой для нее.

До сих пор мне казалось, что мистер Эллин, пожалуй, поторопился с покупкой материи на платье и накидку для Мартины и что следовало дать отсутствующему мистеру Конуэю Фицгиббону еще одну возможность снестись с миссис Уилкокс, или собственной персоной прибыть в «Фуксию» для объяснений. Не была я уверена и в том, что мистер Эллин сделал все возможное, чтобы склонить миссис Уилкокс вернуть Мартине хотя бы часть вещей. Однако его письмо, хотя и не могло полностью оправдать его поспешность, тотчас убедило меня, что поражение, которое он потерпел, пытаясь упросить мисс Уилкокс ослабить хватку и вернуть Мартине часть ее одежды, нельзя отнести на счет его кажущегося легкомыслия. Как оказалось, она с таким жаром отвергла две его попытки уломать ее, что ему стало совершенно ясно: отказ продиктован низменным желанием проучить бедную маленькую Мартину за «упрямство». Даже Дианины обноски, заявила директриса, слишком хороши для такой мерзкой, отвратительной, строптивой девчонки.

Однако же в коммерческих переговорах, касавшихся браслета-змейки — украшения, полезного, возможно, для установления личности Мартины, мистер Эллин оказался удачливей. В сочельник, проводив мистера Сесила домой, он нанес в «Фуксию» еще один визит и уговорил мисс Уилкокс продать ему браслет по цене, которую назначит ювелир, — конечно, при условии, что мистер Конуэй Фицгиббон не объявится. («Ох, мистер Эллин, — подумала я, читая это, — щедр, как всегда, себе во вред! Этот браслет недешево вам станет. Учитывая потерю дочкиного гардероба, мистер Фицгиббон сочтет, наверное, что ничего больше не должен мисс Уилкокс за обучение. И я не удивлюсь, если она возьмет с вас кругленькую сумму, — безжалостно рассуждала я, — чтобы компенсировать свои потери за учебную четверть, ведь мистер Фицгиббон не уведомил ее в положенное время».)

Далее мистер Эллин сообщал, что раз уж, сам того не желая, навязал мне заботу о Тине, он более чем готов принять на себя расходы по ее содержанию на то время, пока будет продолжать свое расследование. «Я полагаю себя чем-то вроде частного сыщика, — писал он. — И пожалуй, могу mum справиться с этим делом не хуже джентльменов с Боу-стрит. Конечно, это может затянуться, ибо я решил не добиваться признаний от Тины, которая, на мой взгляд, находится на грани нервного истощения, она ведь всего только ребенок. Разумеется, все может разъясниться, если вновь появится мистер Фицгиббон и приведет уважительные причины своего поведения, но если он не потрудится написать или явиться собственной персоной, пройдут недели, а, может быть, и месяцы, прежде чем мы сумеем разгадать эту загадку. Но важнее всего немедленно решить, что делать с Мартиной, за которую мисс Уилкокс наотрез отказывается нести ответственность, если ей не дадут допросить девочку по-своему и вырвать у нее признание. Я уже злоупотребил вашей добротой, попросив приютить Мартину на время каникул, в надежде найти за это время школу для нее где-нибудь поблизости. И был бы бесконечно признателен вам за совет: может быть, лучше поселить ее в семье священника? Рэндолфы, вне всякого сомнения, не откажутся взять ее к себе, но сейчас, как вы знаете, все их дети болеют свинкой…»

Остаток рождественской ночи я провела без сна — раздумывая, как лучше ответить на безмолвную просьбу мистера Эллина. Было более, чем ясно, что он просит меня опекать Мартину не ближайшие две недели, а сколько понадобится: возможно, месяц-другой, а возможно, и долгие годы… Было ли разумно, было ли безопасно так себя связывать после трехдневного знакомства? Тина — создание непростое, хотя и не внушает мне отвращения, как мисс Уилкокс. Может быть, она как раковина, створки которой плотно сомкнуты, зато внутри прячется жемчужина, чей блеск я, кажется, успела разглядеть? Может быть, это и есть тот таинственный воздух перемен и поисков, который так давно тревожил мои мысли? Заботиться и воспитывать юное существо, чья участь так печальна и непостижима? Отправить такую девочку в школу значило бы оторвать ее от единственных друзей и обречь ее всегда носить ту непроницаемую, защитную броню, которая ужаснула и отвратила от нее прежнюю наставницу.

Я долго думала и молилась. Потом села писать ответ мистеру Эллину. Мягко попрекнув его тем, что, как я догадывалась, было расточительством при покупке браслета-змейки, я сообщала ему, что готова принять на себя заботу о девочке, чьи несчастья тронули мое сердце, не только на время каникул, но на столько времени, сколько будет нужно. Объясняла, что могу себе позволить расходы на ее одежду, питание и обучение, но если ему так приятнее, согласна разделить их с ним, по поводу чего мы, несомненно, легко договоримся (как оно и случилось). Одобряла его решение испытать себя в роли сыщика-любителя и желала ему всяческого успеха на этом поприще, обещав свою безотказную помощь. Выражала надежду, что в наших совместных усилиях помочь девочке-сиротке Господь не оставит нас своей милостью.

Я подписала и запечатала письмо и приготовила к отправке утренней почтой. Так я вступила на путь исканий, потерь и обретений.