Еще одна блондинка

2

Через полчаса Джон сидел в библиотеке, служившей ему еще и кабинетом, и в третий раз перечитывал письмо от мсье Жювийона, поверенного в делах мистера Гарольда Ормонда, умершего три дня назад в Париже, в возрасте восьмидесяти четырех лет.

Письмо было довольно кратким и сугубо деловым. Неведомый мсье Жювийон сообщал о кончине дядюшки Гарри и о том, что одним из наследников и душеприказчиком покойного становится Джон Малколм Ормонд, граф Лейстер, племянник усопшего. Означенному графу Лейстеру надлежит срочно приехать в Париж и ознакомиться с завещанием, чтобы оно поскорее вступило в силу. «Дело не терпит отлагательств», поэтому мсье Жювийон будет счастлив встретиться с молодым графом в любое время суток сразу по прибытии последнего в Париж.

Гортензия сидела у камина и задумчиво гладила Снорри Стурлуссона, здоровенного и доброго, как теленок, ирландского волкодава. Громадный пес лежал у ее ног, но его голова без усилий доставала до колен тети Гортензии, а из-под серых лохматых бровей на хозяйку с тревогой и сочувствием смотрели шоколадные глаза. Джон со вздохом отложил письмо.

– Тетя Гортензия... Мне только одно кажется странным – почему этот поверенный так настаивает на срочности? Нет, я в любом бы случае поехал в Париж немедленно, и никаких проблем в этом нет... Может, он думает, что я так сильно мечтаю о наследстве, что мне захочется приехать как можно скорее?

Тетка усмехнулась и вдруг шмыгнула носом. Это вышло так по-детски, что Джону стало нестерпимо жаль ее, старую, маленькую, одинокую... Нет, он никогда ее не покинет, но ведь умерли ее родные братья, те, с кем она выросла в этом самом замке. Джон знал, как Гортензия переживает, читая в газетах некрологи, то и дело оплакивая бывших приятелей и даже недругов. Он ее понимал. Эпоха уходила в прошлое...

Гортензия испустила душераздирающий вздох – и заговорила совершенно нормальным голосом. Даже чуть саркастически, как показалось Джону.

– Вообще-то я не винила бы его, думай он подобным образом. На наследство Гарри клюнул бы и индийский аскет.

– Тетя, мне неловко напоминать, но я миллионер, да и ты тоже...

– Гарри был миллиардером.

– Ну и... Что?!

– Миллиардером. Год назад у него было два с половиной миллиарда долларов. Разумеется, в фунтах, да еще с налогами, это уже не та сумма, но сам понимаешь...

– Погоди. Я что-то не припомню, каким бизнесом он занимался?

– Любым, о котором не пишут в газетах.

– Не понимаю.

Гортензия потрепала Снорри по лохматой голове и посмотрела племяннику в глаза.

– Друг мой, боюсь, что настала пора сообщить тебе о некоторых темных страницах нашей семейной саги.

– Не пугай меня, тетя. Дядя Гарри торговал наркотиками?

– Что ты, что ты! Эх, говорила я тогда Арчи, надо было с самого начала тебе рассказать... Неси бренди. Ночь будет долгой.

Согласно некоторым неписаным законам мироздания, в каждом сообществе должна быть хоть одна Паршивая Овца. Та самая, на которую можно свалить все плохое, что происходит в жизни данного сообщества. Паршивая Овца необходима, как ветрянка ребенку. Именно в борьбе с Паршивой Овцой сообщество крепнет и сплачивается. Именно Паршивая Овца показывает, как, в сущности, хорош этот мир и люди, его населяющие. Паршивую Овцу можно ставить в пример – разумеется, не подражательный, а назидательный. Паршивой Овцой и ее незавидной судьбой и карьерой можно пугать детей. Неуверенный и закомплексованный человек рядом с Паршивой Овцой чувствует себя сильным и прекрасным. Одним словом, Паршивая Овца – незаменимый член сообщества. Уберите ее – и через некоторое время сообщество рухнет.

Гарольд Декстер Ормонд, младший брат Артура Ормонда и средний ребенок в семье, был классической Паршивой Овцой. Родившийся в начале века, он жадно впитывал в себя все то, что принято называть пороками, хотя на самом деле к порокам это не имело никакого отношения.

Артур был серьезен и целеустремлен – Гарри весел и беззаботен. Артур прилежно учился – Гарри предпочитал гонять с деревенскими мальчишками по окрестным лесам и полям. Артура отдали в военное училище – Гарри, пришедшего вслед за ним, выгнали через полгода, после того как большинство педагогов поставили начальству ультиматум: или этот мальчишка уйдет, или они все пойдут в действующую армию. На любую войну. В любую точку мира.

В колледже, а потом в университете Гарри вызывал теплые чувства только у преподавателей словесности, ибо только словесность и была его сильной стороной. В самом широком смысле слова. Когда одноклассники бывали не слишком хорошо готовы к уроку – по кругу шла шапка, и Гарри Ормонд в течение всего урока разливался соловьем, на ходу сочиняя цитаты из классики и пугая учителей истинно драматическими взрывами и паузами во время выступления. На экзамене он с ходу сочинил еще один сонет Шекспира, и учитель литературы прослезился, сказав: «Как жаль, что этого талантливого юношу, несомненно, ждет тюрьма. Если не виселица...».

Лондон Гарри лет до тридцати наблюдал исключительно в вечернее время. Днем он спал, а часов в шесть вставал, приводил себя в порядок и бросался в омут удовольствий и приключений. Знатоки обещали молодому человеку раннюю смерть от цирроза печени, однако Гарри был свеж, словно роза, не знал вкуса утреннего кофе, а любителей чая с молоком искренне жалел. Все букмекеры Англии знали Гарри в лицо, вышибалы в пабах соревновались в количестве выдворений Гарри из этих заведений, барменши в возрасте до тридцати считали его своим братом, а после тридцати – сыном. Одним словом, Гарольд Ормонд был великолепной, классической, почти идеальной Паршивой Овцой.

При всем этом он был добр, отзывчив, терпим к чужим слабостям и недостаткам и совершенно не жаден. Младшие сыновья английских семейств не могут рассчитывать на титул, если у их старших братьев есть наследники. Но именно Гарри уговорил почти отчаявшуюся и уверовавшую в свое бесплодие Джиллиан Ормонд отправиться на лечение во Францию, именно он теребил старшего брата, заставляя его возить жену на самые различные курорты. И именно Гарри тридцать три года назад стал крестным отцом маленького Джона и плакал от счастья во время службы. Никто из Ормондов никогда не позволил бы себе столь открыто проявлять свои чувства, а некоторые и вовсе не понимали, чего это он радуется, – титул-то уплыл. Но Гарри не обращал внимания. Точнее, он просто не допускал возможности, что кто-то может так думать. Гарри любил мир и людей, его населяющих, философски относясь к плохому и от души радуясь хорошему.

Тридцать три года назад он уже бывал в Англии только наездами. Потом тоже появлялся редко, чаще писал короткие смешные открытки. В детстве Джон любил дядю Гарри, хотя практически не виделся с ним.

Отец тоже, несомненно, любил своего младшего брата, а Гортензия – еще и жалела, но оба они хмурились при упоминании этого имени и явно что-то скрывали. Со временем, когда Джон уже вырос, он решил для себя, что дядя Гарри, вероятно, совершил что-то недостойное и благородно удалился подальше от семьи, чтобы не компрометировать свою безупречную родню.

На самом деле все обстояло не совсем так. Или совсем не так – кому что нравится.

Среди обширного и весьма разнородного в социальном смысле круга знакомых и приятелей Гарри Ормонда были молодые актрисы. Явление вполне обычное и не слишком шокирующее. Герцог Алистер Бедфорд, например, даже женился на балерине. Правда, театр она сразу бросила, но факт есть факт... Во всяком случае, в тридцать три года – роковой «брачный» возраст Ормондов – Гарри влюбился. В певичку из мюзик-холла.

Семья пришла к выводу, что это немножечко чересчур, и Гарри было поставлено жесткое условие: прекратить позорить фамилию и немедленно расстаться с девушкой. Гарри вспылил – и уехал из страны. Он вернулся на историческую родину Ормондов, во Францию, снял небольшую квартирку на Монмартре и исчез из поля видимости на несколько лет. А для Джона – практически навсегда.

Молодой граф Лейстер слушал свою тетку, подавшись вперед и даже, кажется, немного приоткрыв от изумления рот. Истинная история жизни Гарольда Ормонда весьма смахивала на авантюрный роман...

Гарри воевал в Сопротивлении, был связным и исполнителем акций устрашения против немцев. Потом, годы спустя, воевал в Алжире. Иностранный легион наградил его тремя орденами и пятью медалями, а всем известно, что там награды не даются просто за выслугу лет.

В середине шестидесятых Гарри уехал в Африку. Чем он там занимался, сказать трудно, но, по выражению тети Гортензии, «уж не учителем в воскресной школе работал, это точно». Алмазы издавна считались лучшим способом разбогатеть – в маленьком кошельке могло уместиться многомиллионное состояние. Гарри Ормонд, по всей видимости, не ограничился маленьким кошельком.

Последние двадцать лет он безвыездно жил во Франции, приезжал только на похороны старшего брата. Джон запомнил красивого, очень загорелого и мужественного старика с широкими плечами и идеально прямой спиной. Синие глаза дяди Гарри были полны слез, и он плакал, не стесняясь своего горя, как когда-то не стеснялся своей радости.

Он провел в замке всего несколько дней, за это время они с Джоном пару раз поговорили, только вот Джон никак не мог вспомнить – о чем. Слишком сильна была тогда боль утраты, и молодой человек в те дни действовал и разговаривал скорее автоматически. Возможно, дядя Гарри принял его сдержанность за нежелание поддерживать отношения с непутевым членом семьи. Во всяком случае, с тех пор они больше никогда не виделись.

И вот теперь Джон Ормонд стал душеприказчиком и одним из наследников громадного состояния Паршивой Овцы, Гарольда Декстера Ормонда. Завтра он отправится в Париж.

Спал Джон, несмотря ни на что, хорошо. Как всегда. Завтрак ему подали в половине девятого, вещи он уложил заранее, так что в десять тетя Гортензия уже махала ему платком с высокого крыльца, а толстый и величавый дворецкий Бигелоу, отец молодого и излишне нервного Джеймса, оставленного в Лондоне, лично уложил небольшой чемодан в багажник. Неутомимый Мерчисон довез графа Лейстерского до Дувра всего за два с небольшим часа. И в два часа пополудни Джон Ормонд взошел на борт парома через Па-де-Кале – патриархального и уютного парома, который связывал две страны-сестры уже не одно столетие.

Разумеется, можно было бы воспользоваться самолетом. В принципе, Джон давно мог позволить себе даже частный самолет, однако сегодня утром он понял, что ему очень хочется отправиться во Францию именно на пароме. Тихий плеск волн, вопли чаек, запах моря, шезлонги и клетчатые пледы на палубе, пожилые леди и джентльмены, детишки, шныряющие под ногами... И возможность еще раз хорошенько все обдумать. Привести в порядок мысли, взбаламученные рассказом тети Гортензии и собственными воспоминаниями.

Джон стоял, облокотившись на поручни, и провожал бездумным взглядом белый пенный бурун, убегающий от борта. Он вспоминал отца, дядю Гарри, вспоминал свое детство... И вдруг впервые в жизни отчетливо пожалел, что у него нет брата или сестры. Старших, младших – неважно. Просто брата или просто сестры. Способных понять его. Выслушать его. Посоветовать, как поступить.

У него не было друзей ближе отца. То есть вообще не было близких друзей, а также подруг.

С женщинами он всегда вел себя по-джентльменски, хотя в юности пара романов у него случилась. Скажем так, он приобрел определенный опыт в определенных отношениях. Сам Джон никогда бы не употребил слово «любовница». Хотя при чем здесь женщины...

Меделин. Мисс Уайт, его официальная невеста. Гортензия ее терпеть не может.

Черноволосая красавица с бледным породистым лицом. Сама Утонченность. Такт, сдержанность, безукоризненность. То, что ему надо.

А что ему вообще надо? Хочется ли ему жениться? Да, тридцать три года – это роковая цифра, Ормонды с давних пор женятся в этом возрасте. Не все, разумеется, но наиболее яркие представители рода... А кто сказал, что Джон – наиболее яркий?

Джон прищурился и посмотрел на высокую симпатичную девушку в джинсовой куртке. Девушка вспыхнула и кокетливо улыбнулась синеглазому красавцу, но Джон, честно говоря, ее даже не видел. Он напряженно и почти с отчаянием пытался вспомнить черты лица Меделин...

Отец женился на маме, когда ей было двадцать пять. Влюбился с первого взгляда и любил до самой смерти. Меделин тоже двадцать пять. Джон влюбился в нее... да нет, нельзя сказать, чтобы чувство вспыхнуло и прямо-таки опалило его сердце. Уайты были соседями Ормондов, Меделин он знал с детства, причем в детстве (ее, разумеется, Джон тогда уже учился в Оксфорде) она была довольно страшненькой. Носила железки на зубах и косила, кажется.

Во время учебы в Сорбонне Джон жил во Франции. Кстати, интересно, почему они тогда не виделись с дядей Гарри? Не иначе, старый авантюрист искал в то время свои алмазы. Или уже нашел? Так вот, Меделин. Он вернулся домой и нашел ее изменившейся к лучшему, то есть без железок и косоглазия. А лет пять назад Уайты начали намекать на возможность брачного союза между их семействами. Отец к тому времени уже умер, тетя Гортензия только фыркала в ответ на все упоминания о Меделин Уайт, а сам Джон...

Он принял это как должное. Как неизбежный факт биографии. Все люди женятся рано или поздно. Почему бы ему не жениться на Меделин? Джон печально усмехнулся. Собственно, его мнения никто особенно и не спрашивал. Они с Меделин вообще не говорили о чувствах. Просто с какого-то момента она стала появляться в свете вместе с ним, советоваться с ним по разным вопросам, а еще чуть погодя появилось объявление о помолвке. Честно говоря, с тех пор прошло уже почти четыре года... Наверное, надо ускорить события? Но уверен ли он, что хочет жениться на Меделин?

Гудок парома возвестил о пересечении границы Франции. Джон вышел из своего транса, недоумевающе взглянул на девушку в джинсовой куртке, слегка поклонился ей и отправился бродить по парому. Возможно, кто-нибудь другой взвыл бы от тоски, находясь на этом самом пароме, но Джон Ормонд никогда не тосковал. Его размеренная и распланированная жизнь просто исключала такую возможность. Если нет другого занятия, кроме прогулки вдоль борта, – значит, будем гулять. Это в любом случае полезно – ведь здесь такой воздух!

Еще через час этот самый воздух наполнился ароматами, которые менее воспитанный человек назвал бы вонью – и был бы совершенно прав. Впереди раскинулся славный портовый город Кале, встречая пассажиров патриархального парома запахами мазута, тухлой рыбы, дыма, карболки и еще бог знает чего. Пассажиры оживились, начали собираться, хотя до прибытия оставалось еще минут сорок, не меньше.

Из Кале, пройдя паспортный контроль и карантинную службу, Джон отправился в Париж поездом. В купе, слава богу, он ехал в полном одиночестве, смотрел в окно и в который раз пытался понять: откуда берется такая разница в погоде Франции и Англии? В Дувре шел мелкий дождь, больше подходящий поздней осени, здесь же, в Кале, Аррасе, Амьене и Форш-лез-О, проносящихся за окном скоростного поезда, царила самая настоящая весна. Вишни осыпались душистым белым снегом лепестков, изумрудная трава не оставила ни одного островка черной земли, небо наливалось густой бирюзой, а солнце было воистину золотым. Странно, очень странно. И в то же время объясняет, почему дядя Гарри предпочел жить во Франции. С его характером в тумане долго не просидишь.

Сам Джон, по меланхолическому складу характера, к туману относился хорошо. Больше всего он любил позднюю осень в Форрест-Хилл, когда листья почти облетели с деревьев, и только могучие тисы стоят в своей густой темно-зеленой мантии. Холмы становятся песочно-серыми и какими-то призрачными. Небо приобретает жемчужный оттенок, низкие тучи иногда проливаются дождем, и воздух влажен и чист. Пахнет дымом – это жгут палую листву в садах. Тетя Гортензия каждый день ставит в вазы лохматые хризантемы и величественные георгины. Последние розы особенно терпки и ароматны, но однажды утром встаешь – а лепестки почернели по краям! Это значит – идет зима. В такое время все стремятся уехать в Лондон, где жизнь, приемы, театры, гости, праздники, суматоха – и туман. Настоящий, лондонский, когда в двух шагах не видно совсем ничего, и даже старожилы путаются по дороге домой с работы, хотя, казалось бы, это и невозможно. Туман...

Джон задремал.

Он проснулся ровно за пять минут до прибытия на парижский Центральный вокзал. Как всегда. Эта привычка выработалась у Джона с годами и была крайне полезна во время деловых поездок. Он мог приказать себе заснуть и проснуться в любое время, а потому ему удавалось отдохнуть даже в не самых комфортабельных условиях. Впрочем, к скоростному поезду это не относилось.

Париж уже окутала вечерняя фиолетовая дымка. Горели огни витрин, иллюминация на Елисейских Полях, зажглась стрела Эйфелевой башни, и толпы гуляющих парижан и туристов заполнили площади и бульвары. Древний и вечно юный город не любил тратить время на сон.

Джон доехал до гостиницы, из номера позвонил мсье Жювийону, однако на месте того не оказалось. Попросив передать, что звонил мсье Ормонд, Джон повесил трубку, потом разделся, сложил в отдельный пакет использованную рубашку, убрал пакет – строго в правый верхний угол чемодана! – и отправился в душ. Затем переоделся, внимательно изучил свою слегка осунувшуюся физиономию в зеркале, недовольно хмыкнул и решил пройтись по городу.

Ночь окончательно вступила в свои права, и неоновый свет заливал улицы, делая лица всех женщин странно прекрасными и слегка порочными, а лица мужчин – немного опасными и взволнованными. Влюбленные целовались на всех перекрестках и на всех скамейках, из открытых дверей и окон ресторанов разносились самые разные и соблазнительные ароматы, современный асфальт под ногами неожиданно сменялся брусчаткой, помнящей тяжелые башмаки революционеров Парижской Коммуны... Джон Ормонд шел по Парижу и наслаждался своим одиночеством.

В маленьком ресторане на Монмартре он замечательно поужинал, выпил красного вина, а потом еще некоторое время сидел, вспоминая годы учебы в Сорбонне и те, давнишние прогулки по ночному Монмартру. Где-то здесь, в Париже жила его первая женщина... Амели. Ее звали Амели, и она была черноглазой, кудрявой, яркой и веселой, точно птичка. Она была старше Джона на два года, а в том, что касалось плотской любви, – на целую жизнь. Он был горд и немного испуган тем, что она выбрала его, потому что никогда не осознавал себя тем, кем был на самом деле, – красивым мужчиной. Тогда – красивым мальчиком.

Амели привела его к себе домой, и подружка, делившая с ней квартиру на пятом этаже старого дома, с веселым смехом собрала вещи и ушла. Джон был смущен, но Амели только рассмеялась и махнула рукой: мол, все в порядке.

Потом был ужас и жар, неумелое волнение и невыносимая волна нежности, щенячья гордость от свершившегося и ощущение, что в этот миг он может одной рукой перевернуть весь мир. Немного мешало то, что Амели все время смеялась. Тихо, словно крошечный колокольчик звенел в темной комнате. Это мешало Джону тогда, это оказалось неприятным воспоминанием и сейчас. Он так и не смог понять, смеялась она от счастья или же над его неопытностью?

Бурный роман с веселой медичкой Амели закончился через неделю. За это время Джон только-только успел приобрести некоторую уверенность в себе и начал получать удовольствие от процесса, но в конце безумной недели в студенческой столовой услышал случайно разговор двух однокурсниц своей первой женщины. Вряд ли они были ее подружками, потому что в звонких голосах сквозила явная неприязнь. Джон всегда умел владеть собой, поэтому дослушал все до конца, не показав вида, что слушает.

Выяснилось, что Амели заключила пари на то, что просто возьмет «английского девственника» за одно очень деликатное место и уложит в постель в течение первого же дня знакомства. Самое отвратительное заключалось в том, что пари она заключила со своим собственным дружком, который жил с ней уже полгода, – для ветреной медички такой срок приравнивался едва ли не к десяти годам законного брака. Амели выиграла пари, и теперь Клод – так звали ее дружка – должен был везти ее в Ниццу.

Вечером того же дня Амели сообщила ему, что уезжает на некоторое время в деревню на практику. Джон невозмутимо поинтересовался, как называется деревня, – не Ницца случайно? На секунду она опешила, и эта секунда растянулась в сознании юноши на целую вечность. Он мечтал, чтобы все оказалось неправдой, а если и правдой – то чтобы в этот момент Амели раскаялась и призналась, что влюбилась в него по-настоящему. Однако секунда истекла, и Амели по обыкновению звонко расхохоталась, сбросила с себя халатик, под которым ничего не было, и предложила, раз уж он все знает, заняться на прощание любовью. Джон повернулся и молча вышел из квартиры.

После того случая у него никого не было года четыре. Он ничего не чувствовал, глядя на женщин. Даже посещение стрип-бара в Америке, куда он попал совершенно случайно вместе с коллегами по бизнесу, просто не зная, куда именно его приглашают, не вызвало у него никаких плотских желаний.

Джон нахмурился и поднялся из-за столика, махнул рукой официанту. Тот с благодарностью принял щедрые чаевые и вполголоса заметил:

– Мсье без машины? Лучше взять такси и не класть портмоне в наружные карманы. В этом районе полно шпаны...

– Благодарю. Я не боюсь маленьких хулиганов.

– Я не подозреваю мсье в трусости, но... в нашем районе даже полицейские оглядываются, прежде чем войти в подъезд.

– Всего доброго.

Джон вышел из ресторана и некоторое время постоял, глядя по сторонам и решая, стоит еще погулять или все же взять такси и ехать в гостиницу. В этот момент из-за угла высыпала группа тех самых, о ком предупреждал его официант, и Джон снисходительно усмехнулся. Подростки от тринадцати до семнадцати, не больше. Все в немыслимых брюках, бесформенных куртках, огромных армейских ботинках или стоптанных кроссовках. Банданы и бейсболки, перевернутые козырьками назад, придавали им вид маленьких пиратов, на лицах и в прищуренных глазах горел вызов.

Джон лишь мельком посмотрел на них и стал высматривать такси. Рядом с ним в один миг оказался худенький паренек в бандане и безразмерных джинсах, чудом державшихся на бедрах. Из-под банданы на лоб падал клок соломенных волос, зеленые глаза горели на чумазом и хищном лице. Голос у паренька оказался под стать внешнему виду.

– Ух ты, какой законный кентяра, ребя! Сдается мне, он не прочь меня усыновить. Папочка, купи мне сигаретку?

С этими словами малец нахально подскочил к Джону и повис у него на руке. Джон был настолько ошеломлен, что некоторое время вообще не двигался, а потом опомнился и стряхнул этого неуместного Гавроша. Парнишка отлетел в сторону и немедленно заныл плаксивым голосом:

– Ребя, вы видели, как этот фраер меня ударил! Нехорошо обижать маленьких, дядечка. За это Боженька наказывает... камушком по кумполу.

Джон Ормонд ощутил некоторое беспокойство. Нет, физически и теоретически ему ничего не стоило справиться хоть с двумя десятками этих малолеток, но он не представлял, как это сделать на практике. Не бить же детей? С другой стороны, от этих волчат исходил острый запах агрессии, настоящей, звериной злобы. Так стая одичавших собак окружает одинокого путника и ждет, когда он дрогнет хотя бы на долю секунды, чтобы вцепиться ему в горло и разорвать на клочки. Едва подумав об этом, Джон Ормонд ощутил первый приступ паники. Это не было настоящим страхом, нет, ведь он все же был потомком воинов и рыцарей, но идиотизм ситуации заключался в том, что противника было просто неприлично бить...

Спас его официант. Он выскочил из кафе и разразился гневными воплями, призывая на голову шпаны одновременно гнев Господний и всю парижскую полицию. Недовольно бурча и ворча под нос грязные ругательства, подростки обтекли стоявшего столбом Джона с двух сторон и скрылись во тьме. Кто-то на прощание ухитрился пройтись ему по ногам тяжеленным ботинком, и Джону показалось, что это был тот самый, с соломенным клоком волос на лбу.

Официант энергично замахал руками, подзывая такси, и вскоре Джон уже ехал к гостинице. Настроение было испорчено, и потому молодому человеку хотелось спать. У ярко освещенного подъезда гостиницы такси остановилось, и шофер повернулся к пассажиру. Джон полез в один карман. В другой. В карман брюк. Портмоне не было.

Он точно помнил, что спрятал его в карман, расплатившись с официантом. Потом тот еще посоветовал переложить портмоне из внешнего кармана, и Джон тогда машинально похлопал себя... да, именно по правому карману пиджака. Портмоне было на месте.

Джон нагнулся и пошарил на полу машины. Портмоне не было. Граф Лейстерский выпрямился и некоторое время посидел без всякого движения. Шофер терпеливо ждал. Счетчик тикал.

Этот парень повис у меня на правой руке. Обхватил мою ногу ногами, вцепился в рукав. Нет, я бы почувствовал. Или нет?

Джон перевел взгляд на таксиста.

– Мсье извинит меня? Мне нужно подняться в свой номер и взять чековую книжку. Потом портье даст мне наличные, и я... Разумеется, за простой я тоже оплачу.

На смуглом лице таксиста-араба выразилась вся скорбь его многострадального народа. Джон почувствовал, как предательский румянец стыда наползает откуда-то из-под воротничка, и торопливо продолжил:

– Я... на меня напали... Банда подростков украла у меня портмоне. Я уважаемый человек, я не стану вас обманывать. Хотите – пойдемте вместе?

Таксист поджал губы и покачал головой, а затем лаконично изрек:

– Залог давай. Гостиница ходить – черный ход уходить. Али знает, не первый год работать.

– Но... у меня документы остались в портмоне.

– Часы давать. Ключи давать. Пиджак давать. Все равно залог Али. Иначе звать ажан. Иначе жулик.

Семивековая гордость Ормондов вскипела в груди Джона, и он царственным жестом сдернул с запястья золотой «Ролекс». Молча вышел и отправился в гостиницу. На все манипуляции с чековой книжкой и охами-вздохами портье ушло около десяти минут, по истечении которых Джон Ормонд направился к выходу, намереваясь заплатить недоверчивому негодяю-таксисту исключительно по счетчику и ни сантимом больше.

Такси перед гостиницей не было. Джон стоял, глупо вертя головой по сторонам и постепенно понимая, что...

Сзади за плечом сочувственно вздохнул портье.

– Что вы ему оставили, мсье Ормонд?

– Часы.

– Дорогие? Хотя, что я спрашиваю...

– «Ролекс». Отличные часы.

– Да, согласен. Приблизительно... десять лет работы этого парня, без выходных и перерывов на сон и еду. Мне очень жаль, мсье Ормонд.

– Но как же...

– Боюсь, что так. Это не красит Париж, но такова правда жизни. Не расстраивайтесь. Вы запомнили улицу, на которой вас обокрали?

– Да. Кажется. Это Монмартр, маленькая улочка неподалеку от ратуши.

– Участок Сен-Мартен. Вам стоит позвонить туда.

– Зачем?

– У вас пропали документы. Эти подонки возьмут деньги, а остальное выкинут в ближайший бак с мусором. Если повезет, полицейские смогут их найти.

Джон вышел из ступора и устало кивнул.

– Да, вы правы. Я плохо соображаю. Трудный день. Завтра я позвоню в полицию. Ужасно глупо все вышло. Не жаль денег, но вот сама ситуация...

– Понимаю вас и сочувствую. Лет десять назад я вез маме домой свою первую зарплату. Скрутил ее трубочкой, заколол булавкой и спрятал в самый дальний карман сумки. Не поверите – в метро разрезали так, что я ничего и не почувствовал. Денег было – кот наплакал, но обидно и противно – до слез.

Джон почувствовал небывалое. Ему захотелось топать ногами и грозить кому-то неведомому кулаками. Возможно, немного повизжать от ярости. Последний раз он испытывал такое в пять лет, когда тетя Гортензия отобрала у него Атлас звездного неба и отправила спать.

Джон Ормонд повернулся и молча прошествовал в свой номер, сухо кивнув портье на прощание. Через десять минут в номере погас свет, а еще через две минуты Джон заснул мертвым и черным сном смертельно усталого и ошеломленного бедами мира сего человека.