Еще шесть месяцев июня

Классу-2016,

который выпустился в 2020 году

Из всех чудесных островов Нигдешний самый уютный и удобный: все в нем рядом, прямо рукой подать, и приключений хоть отбавляй.

Джеймс М. Барри. Питер Пэн и Венди[1]

Еще бы шесть месяцев

Этого чувства…

Но даже их будет мало.

Ханна Лачау. Еще шесть месяцев июня

Мина

– И… записываем!

– Итак, Кэплан Льюис. – Я мысленно представляю его. Думаю, что бы он хотел, чтобы я сказала, и только потом понимаю, что молчу слишком долго. – Сорри, может, начнем сначала?

– Нет, это было очень мило. Просто продолжай.

– Ладно. Значит, Кэплан Льюис… Он, ну… Глупо его описывать, потому что все знают Кэплана.

Девушка, ответственная за съемку, машет руками и кивает в сторону парня с камерой. Наверное, она хочет, чтобы я смотрела прямо в объектив, но мой взгляд направлен чуть-чуть влево, на плечо оператора, а потом я и вовсе опускаю глаза вниз.

– А что тут еще можно добавить? Кэплана знают все. Так было всегда. – Я смеюсь. – Вряд ли найдется хотя бы один ученик или учитель, да хоть кто-нибудь в этой школе, на этой планете, кто не знает и не любит Кэплана Льюиса. Все просто обожают его.

Кэплан

– Пишем?

– Да.

– Мина Штерн – мой лучший друг.

Они ждут, когда я добавлю еще что-нибудь.

– Вот и все, пожалуй. Но это очень много значит. Она самый дорогой для меня человек.

1

Кэплан

Где-то в марте, прямо посреди урока, Мину вызывают к директору по громкой связи, что очень забавно – это ведь Мина.

– Тебя собираются исключить из школы, – говорю я.

Раздается смех, но это не Мина. Я не знаю никого, кому бы так же здорово удавалось сохранять невозмутимое выражение лица, как ей, особенно если на нее смотрят. Иногда, задним числом, она рассказывает мне, что изо всех сил старалась не рассмеяться, или не расплакаться, или не закатить глаза, но, по-моему, она врет, потому что ее лицо всегда остается бледным и серьезным.

Тут я вспоминаю, что однажды ее уже вызывали вот так в кабинет директора посреди урока, чтобы сообщить об отце, и чувствую себя последним козлом.

Она все не возвращается даже к тому времени, когда я сам отправляюсь в канцелярию, чтобы сделать утренние объявления. Когда я вхожу в кабинет, она стоит перед столом, скрестив руки на груди, а директор и его заместитель выжидательно смотрят на нее. На секунду меня охватывает беспокойство, что случилось что-то ужасное.

Она поворачивается и видит меня.

– Это должен сделать Кэплан.

Я встаю рядом с ней.

– Но это традиция, – отвечает директор. – Чтобы…

– Но я не могу этого сделать, а Кэплан будет только рад!

– Конечно! – говорю я. – Только о чем речь?

Директор объясняет:

– Это традиция – на выпускном прощальную речь должен произносить лучший ученик.

Я поворачиваюсь к Мине, но она не смотрит на меня, а твердит что-то о демократии и голосе народа.

Директор вздыхает.

– То есть ты предлагаешь голосованием выбрать того, кто будет произносить речь на выпускном?

– Я предлагаю того, кто уже у нас есть. Кэплан – президент класса. Ему и нужно произносить речь.

То, что я стал президентом класса, – результат моего пари с Куинном. Думаю, это известно всем. Я всего лишь делаю утренние объявления и несу какую-нибудь мотивационную галиматью.

– Выступать на выпускном – это большая честь, и речь… – Директор смотрит на нас обоих: сначала на Мину в вязаной безрукавке, прижимающей к груди учебники, потом на меня в ветровке с логотипом футбольной команды нашей школы и отсутствующим выражением на лице. Я осознаю, что жую жвачку, и быстро проглатываю ее. – …в идеале должна соответствовать духу мероприятия.

Мина ждет, пока я закончу с объявлениями. Мы идем на уроки, и она говорит мне:

– Ты поднял вверх кулак. Когда объявлял о победе нашего шахматного клуба.

– И что?

– А то, что тебя никто не видел. Тебя только слышали. – Она едва заметно улыбается. – Я и не думала, что ты такой фанат шахмат.

Я толкаю ее плечом.

– Я и сам не заметил, как сделал это.

Она по-прежнему улыбается сама себе.

– Перестань следить за мной, – говорю я.

– Ладно, – отвечает Мина и поворачивает за угол, к классу углубленного математического анализа, не попрощавшись.

– Я тоже не хочу выступать с речью! – кричу я ей вслед.

– «Не знает сна лишь государь один»! [2] – отзывается она.

Мы еще несколько недель собачились из-за речи на выпускном. Я сказал Мине, что соглашусь, только если она напишет текст, а она ответила, что ей нечего сказать ни о старшей школе, ни об учениках, ни об учителях. Я заявил, что это довольно грубо и высокомерно, но она лишь прищурилась и спросила, о ком я мог бы сказать что-нибудь хорошее.

Я сел и постарался написать хотя бы одну хорошую вещь про каждого одноклассника. После пятидесяти я уже устал. Мне казалось, что получилось вполне себе здорово, но Мина только посмеялась. Она сказала, что нельзя подняться на трибуну на выпускном и объявить, что Джейми Гэррити однажды придержал дверь, когда ты опаздывал на занятия. Я возразил, что мог бы написать целую хвалебную речь о ней, или о Куинне, или даже о Холлис и что вся эта штука с выступлением на выпускном – полная тупость, и вообще, лучше всего будет, если каждый из нас скажет что-нибудь хорошее о тех, кого знает, и так мы обойдемся без всяких там речей. Мине это понравилось. Она сказала, что это как просунуть ногу в дверь, но я не понял, и ей пришлось объяснить:

– Ну когда дверь закрывается, а тебе нужно еще что-то сказать, и это твой последний шанс.

Вот так мы и пришли к этой идее. По-моему, директор уже настолько устал от наших споров про речь на выпускном, что сразу согласился.

Я снимаю свою часть видео в первый день июня – погода для шортов и свитшотов, небо ярко-голубое.

Сняв ролик, я иду в столовую и петляю между рядами столиков на улице. Все заняли свои обычные места, а Мина сидит в сторонке на лавочке с книжкой.

– КЭП-ОУ! – кричит мне Куинн, и я поднимаю руку в знак приветствия, как раз проходя мимо лавочки Мины.

– Ты снаружи.

– Хорошая погода, – отвечает она, не отрываясь от книги.

– Пойдем! – Я забираю у нее книгу, прекрасно понимая, как сильно она разозлится. Как-то раз, когда мы были маленькими, я бросил ее книгу на песок у озера, так она потом несколько дней со мной не разговаривала.

– Отдай.

– Отдам, конечно. Читать-то я все равно не умею.

– Ха-ха.

– Давай, пообедай с нами!

Мина скрещивает руки, потом ноги.

– Ничего, не умрешь. Обеденный перерыв, прекрасный день. Ты выползла из библиотеки на свет божий. Хоть с людьми пообщаешься. – Я делаю шаг в сторону приятелей, не выпуская ее книгу из рук.

– КЭП! – снова кричит Куинн. – Хватит там флиртовать!

Мина почти улыбается, но сжимает губы.

– Как ты собираешься заводить друзей в Йеле, если не начнешь практиковаться сейчас? – спрашиваю я.

На лице Мины мелькает такое выражение, как будто она вот-вот заорет, но вместо этого она спокойно говорит:

– Тебе не кажется, что уже поздно для этого?

– Мина, он тебя достает? Хочешь, я ему наваляю? – кричит Куинн.

Мина тут же смеется и выглядывает из-за моего плеча, ища глазами Холлис, которая, как пить дать, восседает на одном из столов, как королева на троне. Точно не могу сказать. Мы расстались, так что пока я стараюсь не смотреть на нее прямо, только краем глаза. Это не так уж и трудно – из-за ее очень длинных рыжих волос, которые всегда распущены.

Мина видит ее – или еще что-нибудь, не предвещающее ничего хорошего, – и качает головой.

Я протягиваю ей книгу, но как только она забирает ее, хватаю лямку ее рюкзака и направляюсь к приятелям, вынуждая Мину пятиться вслед за мной.

2

Мина

Кэплан вечно куда-то меня тащит. И так с самого детства: в воду, когда мы отдыхали в дюнах; на снег, когда отменяли школьные занятия; на фильмы ужасов, хотя нам еще не исполнилось семнадцать; на середину зала на школьных танцах. Похоже, это уже вошло у него в привычку. А так как Кэплан вырос в талантливого спортсмена, обладающего недюжинной физической силой, мне пришлось ходить и на футбольные матчи. Я всегда сижу с его мамой и младшим братом, на трибуне над секцией для учеников, и нас разделяет яркое бушующее море его фанатов: девчонок с его номером на щеках и парней, скандирующих: «О, Кэплан! Мой капитан! »[3] – пьяных, счастливых и увлеченных игрой. Меня же футбол никогда не интересовал, но тем не менее я была на каждом матче, а это что-то да значит. Он как магнит. Или как солнце. Но, слава богу, не только я вращаюсь на его орбите. Ведь солнце яркое и теплое и все такое.

Иногда я чувствую себя благодарной ему, но чаще всего он выводит меня из себя. В первый по-настоящему теплый день нашего последнего года в школе, когда мы снимали все эти унылые видео, он заставил меня обедать со своими друзьями, забрав книгу. Я знала, что это из-за Холлис, с которой он в очередной раз расстался. Мне не нравится, когда он вот так меня использует. Тем более из этого никогда ничего не выходит, потому что не существует вселенной, где я могла бы представлять угрозу для чьих-либо романтических отношений. Дурацкая шутка, как и то, что мне придется сидеть за одним столом с людьми типа Куинна Эмика и Холлис Каннингем.

Я крепко держу книгу, чтобы чем-то занять руки, когда мы подходим к столу. Никто уже не ест. Холлис сосет фруктовый лед на палочке, от которого у нее весь рот красный. Я мысленно заключаю пари сама с собой, что к концу недели они снова будут вместе. На ней бейсболка Куинна с вышитым крошечным деревцем, которую он всегда носит. Ах, любовь и война! Кэплан садится и придвигает к себе наполовину съеденный сэндвич одного из парней.

– Где ты был? – спрашивает кто-то.

– Снимал видео, – с полным ртом отвечает Кэплан.

– Поверить не могу, что он выбрал Мину! – говорит Куинн. – И кто теперь скажет что-то хорошее обо мне?

Я смотрю на Кэплана, а он смотрит на Холлис. Та невозмутимо встречается с ним взглядом, поднося ко рту фруктовый лед. Наверное, мне стоит уточнить: Холлис вселяет страх одним своим видом.

– Я скажу, – говорит она, повернувшись к Куинну.

– Ох, Холли, правда?

Холлис доедает мороженое и кидает в него палочку, в то время как одна из ее подружек смотрит на нее с отчаянием в глазах. Видимо, Холлис уже пообещала записать видео о ней.

– А что такого? Подумаешь. – Она на секунду задерживает взгляд на Кэплане, а потом переводит его на меня.

Я предпочитаю наблюдать за другими со стороны, тихо-мирно и оставаясь незамеченной, поэтому когда кто-то вдруг решает посмотреть на меня, это всегда неприятный сюрприз. Вот почему актеры никогда не смотрят прямо в камеру, если того не требуют обстоятельства.

– Мина, – говорит Холлис таким тоном, будто только что меня заметила. – В пятницу у меня день рождения.

– Ой! С днем рождения! – отвечаю я.

– Нет! – Она смеется. – Ты такая забавная. Я хотела сказать, что устраиваю вечеринку по случаю своего дня рождения. Мама заставила – так, ничего особенного, просто потусим у меня дома. Ты придешь?

Я пялюсь на нее во все глаза.

– Э-э-э, да, конечно.

– Нет уж, мне не нужны одолжения! – говорит Холлис.

– Что ты! Я с удовольствием приду! Спасибо за приглашение.

Звенит звонок, и Кэплан встает, чтобы подобрать с земли палочку от фруктового льда. Затем он направляется к мусоркам, Холлис вздыхает, тоже встает и идет вслед за ним.

– Они все скучнее и скучнее, – говорит Куинн, ни к кому конкретно не обращаясь, когда их компания, увлекая за собой и меня, возвращается в школу. Все вроде как соглашаются, продолжая наблюдать за парочкой у мусорных контейнеров – солнечный свет ярко освещает их, а ветер раздувает волосы, рыжие и золотистые. Красиво.

Пока мы толпимся у дверей столовой, пытаясь протиснуться внутрь, я случайно сталкиваюсь с одной из подружек Холлис, Беккой, – той самой, которой Холлис пообещала записать видео для выпускного. Она бросает на меня откровенно злобный взгляд. Я прибавляю шагу. В коридоре я наклоняюсь, чтобы завязать шнурки, и тогда она толкает меня сзади, а потом, обходя и красуясь перед друзьями, говорит: «Лежать, собачонка!» Я падаю на четвереньки, но встаю через секунду, убедившись, что мое лицо ничего не выражает, и направляюсь на урок физики.

В средней школе, когда я проходила мимо, они все время кричали: «Гав-гав!» Я решила, что это что-то типа «неудачницы» или «уродины», и старалась не обращать внимания. И начала носить наушники. Это вполне соответствовало моему недавно данному самой себе обещанию ни на кого не смотреть и ни с кем не разговаривать без крайней необходимости. Они годами мучили меня за то, что я всегда была готова ответить на уроке, что была для них слишком умной, но когда я попыталась стать тихой и невидимой, они возненавидели меня еще больше. Это было даже смешно, если бы я была в состоянии смеяться.

Но я поняла смысл этого «гав-гав!» в свой адрес только в восьмом классе, в женском туалете, спустя несколько месяцев своего молчания, когда услышала фразу: «Мина Штерн бегает за Кэпланом Льюисом, как щенок».

Когда шаги сплетниц стихли, я вышла из кабинки одновременно с Лоррейн Дэниелс. В детстве мы часто играли вместе, потому что наши мамы хорошо общались и она жила рядом. Но потом мой папа умер, мама стала немного странной, и я, наверное, тоже. К тому же Лоррейн переехала. Но иногда мы все же сидели вместе на каких-нибудь уроках. Она носила очки с толстыми линзами в красной оправе, из-за которых над ней постоянно глумились, но Лоррейн не собиралась менять их или переходить на линзы. Я завидовала ее уверенности в себе. Лоррейн была тихой и умной, и порой я задавалась вопросом, смогли бы мы стать настоящими подругами, но ей, похоже, было совершенно комфортно в обществе самой себя. Думаю, я произвожу то же впечатление.

– Они просто завидуют, – сказала Лоррейн, мо`я руки и не глядя на меня, за что я была ей благодарна – в тот момент я плакала. – Что? Так и есть. Он нравится той Шарлотте Земляничке[4]. Она сама так сказала до того, как ты вошла.

Прозвище так себе, потому что Холлис не похожа на куколку и рост у нее под метр восемьдесят.

– И раз уж на то пошло, это он все время за тобой бегает.

Знаю, говорят, время лечит, но это воспоминание с годами лишь обострилось, раздражало все больше, а все потому, что в тот раз я впервые осознала всю правду. То, что я почти все время проводила с Кэпланом, не делало меня ярче и лучше. Наоборот, я блекла рядом с ним. И к тому же не мне одной казалось чудом, что он хотел дружить со мной.

Тот факт, что мы провели блаженное детство, словно сиамские близнецы, – это целиком его заслуга. Он никогда, даже на переменах в средней школе, не переставал обмениваться со мной замысловатыми рукопожатиями в коридоре и не пытался держать нашу дружбу в тайне. Мы взрослели, но Кэплану и в голову не приходило, что ему стало бы легче, что его мир обрел бы больше смысла, если бы он перестал дружить со мной или исключил меня хотя бы из некоторых сфер своей жизни. Ничего такого не было. Кэплан делает все, что захочет, и очень редко задумывается о том, что подумают люди. Когда мы учились в десятом классе[5], он получил какую-то небольшую травму и не мог бегать. От скуки, любопытства и, будем честными, из-за тяги все время находиться в центре внимания он прошел прослушивание на роль в пьесе «Ромео и Джульетта». И, конечно, у него все отлично получилось, конечно, он зажег на сцене, конечно, спектакль вышел крутым.

На прослушивании он разложил смятую распечатку текста на полу у ног на случай, если забудет реплики. Режиссер обратил внимание на его манеру чтения – этот способ я придумала, чтобы помочь ему сориентироваться в ритме. Он спросил Кэплана, где тот узнал о пятистопном ямбе, но Кэплан ответил, что понятия не имеет, что это такое, а заучить текст ему помогала подруга. После того как он получил роль, они спросили меня, не хочу ли я тоже поучаствовать в постановке в качестве драматурга. Мне пришлось посмотреть обязанности, и я отказалась, потому что, по-видимому, мне бы пришлось слишком много общаться с другими людьми, но я согласилась напечатать брошюры о метрике стиха и Вероне в Италии, чтобы раздать их в первый день репетиций.

Той весной мы с Кэпланом часами разучивали его реплики. Стоять на сцене и выглядеть как кинозвезда было для него естественно, но сами слова, их значения и запоминание – тут ему нужна была я. Пожалуй, единственное, в чем Кэплан сомневается, так это в своих умственных способностях. Возможно, это потому, что миллион лет назад ему потребовалось немного больше времени, чем остальным, чтобы научиться читать. Помню, как я наблюдала за его напряженной и упрямой работой, как он стремился понять смысл и сказать все правильно и как сильно все это поразило меня.

«Как же такое возможно, – думала я, – что в тебе уживаются все эти многочисленные версии? Как ты можешь быть капитаном команды по футболу, королем на школьном балу, президентом какого-нибудь братства в недалеком будущем и в то же время быть этим парнем, который учит Шекспира в моей спальне, лежит, уткнувшись лицом в ковер, и спрашивает меня о том, что это еще за “неведомое что-то, что спрятано пока еще во тьме”»? [6]

3

Кэплан

Я знал, что Холлис пойдет за мной к мусорным бакам. Вот что значит долго с кем-то встречаться – ты можешь наперед предсказать каждый его следующий шаг.

Когда я разворачиваюсь, она стоит и просто смотрит на меня. Молчит. Я жду. Но Холлис словно играет в игру «Кто первый струсит».

– Не стоило мусорить, – говорю я ей.

– Ты записал видео с Миной?

– А тебе-то что?

– Как будто вы вместе? Пара? С чертовыми брачными клятвами?

– Ты бросила меня.

– О! Так ты заметил?

– Холлис. – Я сжимаю пальцами переносицу.

– Что? Что ты хочешь, Кэплан?

– Я хочу, чтобы ты сняла эту чертову бейсболку Куинна, – говорю я, делая вид, что пристально изучаю свою руку.

Холлис снимает бейсболку и бросает ее мне. Ее глаза гневно блестят, но при этом на губах едва заметна улыбка.

– Не надо было так с Миной. Тем более при всех.

Она перестает улыбаться.

– Если ты хотела, чтобы я пришел на вечеринку, могла бы просто позвать меня, – говорю я.

– А может, ты тут и ни при чем? Может, я иногда бываю милой без всяких причин?

Я фыркаю от смеха.

– А ты бы пришел на мой день рождения, если бы я позвала?

– Ну да. Мы же всегда будем… друзьями.

Я мну в руках бейсболку Куинна и заставляю себя посмотреть на Холлис. У нее такой вид, будто она вот-вот заплачет, но ни тени смущения. Какое-то время мы оба стоим молча. Звенит звонок.

– И я не бросала тебя, лишь сказала, что нам нужно немного отдохнуть друг от друга. Чтобы подумать.

– Ну и? – спрашиваю я. – Ты как? Подумала?

Она смеется:

– Это не мне нужно было подумать.

– Значит, ты это сделала, чтобы посмотреть, что буду делать я.

– Ага.

– Чтобы добиться от меня реакции.

– Угу.

– Это как-то по-детски, тебе не кажется?

– Боже мой! – Холлис вскидывает руки. – Кэплан, конечно, мне так кажется! Разве тебе никогда не нравился человек, который был к тебе совершенно равнодушен?

Она ждет, что я отвечу. Ненавижу, когда она все вот так подстраивает и вынуждает меня сказать что-то определенное.

– Все, ладно! Поздравляю! Ты очень взрослый, не способный к ревности и вообще бездушный! Рада за тебя.

Холлис поворачивается, чтобы уйти.

Во двор столовой маленькими компаниями стекаются девятиклассники, и многие поглядывают в нашу сторону.

– Может, поговорим где-нибудь в другом месте? – спрашиваю я, раскачиваясь на пятках. – Ты сегодня на машине?

– Я не собираюсь пропускать урок, чтобы сидеть в машине и слушать, как ты называешь меня ребенком.

– Я не называл тебя ребенком, я сказал, что ты повела себя по-детски.

Холлис пристально смотрит на меня, потом качает головой и поворачивается.

– Это не так, – говорю я намного громче, чем мне бы хотелось, – я не равнодушен. К тебе.

– Спасибо. Спасибо большое! Это прекрасно.

Теперь целый столик девятиклассников пялится на нас уже в открытую.

– Правда, тебе стоит записать это. Да что там! Тебе стоит написать книгу! Тебе стоит…

– Какой у тебя сейчас урок? – спрашиваю я.

– Самоподготовка.

– Господи, Холлис! Ты можешь просто… Я хочу поговорить, я пришел сюда, чтобы поговорить с тобой. Мы можем…

– Что? Еще раз поссориться? Зачем?

– Затем, что ссориться с тобой весело и интересно.

– И? – Она корчит рожицу, ожидая продолжения.

– И я скучаю по этому.

Она гневно смотрит на меня. Этот фирменный взгляд Холлис чертовски красив – глаза так и сверкают от ярости.

– И я лучше буду ссориться с тобой, чем не говорить совсем.

Она снова сверлит меня взглядом. Но потом вздыхает и проходит мимо. Уже почти на парковке она разворачивается ко мне.

– Ну что, ты идешь?

Вот как мы с Миной подружились. Она была маленьким гением, а я – маленьким злым придурком. Мы встретились во втором классе. Через год после того, как мой отец ушел от нас и мы переехали из Индианы в Ту-Докс[7], штат Мичиган, в маленький квадратный белый домик на Кори-стрит, стоявший прямо напротив замка из красного кирпича с голубой парадной дверью и огромным латунным дверным кольцом. Для меня это было как раз вовремя.

Никто никогда не учил Мину читать. Она была легендой школьного родительского комитета. Однажды, когда ей было года три, а я, наверное, все еще учился говорить, она сидела в машине со своими мамой и папой. Родители о чем-то спорили и пропустили нужный поворот. Мина со своего места крикнула им, что Элпайн-стрит осталась позади. Когда они спросили, как она об этом узнала, Мина ответила, что увидела знак. Остаток дня родители возили ее по городку и показывали на знаки, а она просто называла их – Уиллоу, Гейтс, Брайтон (как будто «р» произносить так легко), Хьюрон, Манси, Бьюфорт – чертов Бьюфорт!

Помню, когда я впервые услышал эту историю, мне захотелось швырнуть свои наггетсы в лицо женщине, которая ее рассказывала. Я не понимал, зачем она дразнит маму рассказами об этом чудном даровании, которое жило прямо через дорогу от нас, об этом Моцарте книг, учитывая, что мне было семь с половиной лет, а я, хоть убей, не мог различить «б» и «п»? После того вечера мама строила планы так, чтобы наши семьи собирались вместе, и все время предлагала поиграть с Миной. Тогда я думал, что она считала, будто общение с этой девочкой положительно скажется на мне и сделает умнее. Сейчас же мне кажется, что ей было просто одиноко без папы и хотелось завести друзей, пусть тогда она еще не знала, что маме Мины вскоре тоже придется растить ребенка одной. Не знаю.

Тем временем на уроках мы погрузились в адское чтение вслух. На тот момент я уже довольно хорошо играл в футбол и командовал остальными на поле, так что другим детям, пожалуй, было весело каждый день наблюдать мои стыд и унижение, когда учительница называла нас, пассажиров трясущегося Поезда Судьбы, по очереди. Я всегда читал максимум слова четыре. Потом все начинали смеяться, и учительница называла следующего. Той осенью нас с Миной посадили рядом. После того как я заикался, словно пещерный человек, по жестокой, но очевидной иронии судьбы настала очередь Мины. У нее был очень приятный чистый голос, она не читала слишком быстро, чтобы произвести впечатление, но и не бубнила монотонно или забывала, как дышать. В ее голосе звучали мудрость и умиротворенность, словно ей была известна тайна, спрятанная за всеми этими словами, которой она, возможно, решит когда-нибудь с нами поделиться. Она не была особо популярной, но всем нравилось слушать, как читает Мина.

Тогда я ненавидел ее всем сердцем. Мне, восьмилетнему, одержимому лишь собой и собственным местом в этом мире, казалось, что Мина делала все это специально, что она существовала лишь для того, чтобы выставить меня в плохом свете, чтобы внести разлад в естественные правила и порядок мира, в котором я был королем. Она читала даже на переменах. И именно это бесило меня больше всего. Перемены были для того, чтобы кричать, бегать и пинать мячи – для всего того, в чем мне не было равных. И тогда я выплеснул на нее всю свою ярость – начал издеваться над ней. Я был трусом и уже тогда не умел выяснять отношения, поэтому никогда ничего не говорил открыто. Но при всех, кто готов был слушать, я обзывал ее «зубрилой», «чудилой» и «неудачницей». Довольно примитивно, но удивительно: остальные это подхватили. Я называл ее «очкариком» и «пучеглазой». Я говорил, что ее веснушки – заразная болезнь всех зубрил. Что у нее длинные и темные волосы, потому что она ведьма. Моя война была подпольной, но на следующий день другие дети повторяли все это ей в лицо. Мина была другой, особенной. Я указал остальным на это, и мы все отвернулись от нее.

Но она сносила это все с высоко поднятой головой, и я бесился еще больше. Мина никак не реагировала, она не плакала, никому ничего не говорила. Словно она вообще нас не слышала, а если и слышала, то ей было плевать. Мина была выше всего этого. А потом, на Хеллоуин, когда мы все пришли в школу в костюмах, она явилась в огромных игрушечных очках, которые увеличивали ее глаза, раскрасила веснушки зеленым и черным и, конечно, надела ведьмовскую шляпу. Это было круто, что уж говорить.

Спустя неделю мисс Леви решила утереть мне нос и этим, похоже, изменила ход моей жизни. Однажды она задержала нас после урока и объявила, что с этого дня у нас будет читательский клуб, в который будем входить лишь мы двое. Мы с Миной должны были стать партнерами по чтению. Хоть я был самой бестолочью в классе, но даже мне хватило мозгов, чтобы понять – мне, тупице, нужна помощь гениальной Мины. Я выбежал из класса, но Мина бросилась вслед за мной:

– Постой! Куда ты?

– На перемену, к друзьям. Отстань от меня!

– Погоди минуту. – Она тяжело дышала от быстрого бега. – Что тебя огорчезлило?

– Огорчезлило?

– Ты огорчен и злишься.

– Нет такого слова. И почему ты такая странная? – Но ей удалось так сильно обескуражить меня, что я остановился. Я хотел понять и не чувствовать себя глупым. – А что не так со старым добрым «злишься»?

– Я бы не стала разговаривать с тобой, если бы ты просто злился. У меня нет времени.

Я посмотрел на нее и ощутил укол совести. Это было новое, но не очень приятное чувство.

– Прости, что назвал тебя «странной».

– Все нормально. Меня так все называют.

– И за это тоже прости.

– Что за глупости? Это не твоя вина.

Я стоял и молчал.

– Меня называли странной еще до того, как ты сюда переехал.

Эти слова должны были принести облегчение, но я почувствовал себя еще хуже.

– И мне жаль, что так случилось с твоим папой.

– О! – ответила она. – Спасибо.

Я переминался с ноги на ногу. Мина пристально смотрела на меня, и это заставляло меня нервничать.

– Я встречался с ним однажды. Он делал мне укол.

– Ну это была его работа.

– Да, только в тот раз мне было совсем не больно.

Мина недоверчиво уставилась на меня:

– Уколы – это всегда больно.

– А тогда мне было не больно. Из-за того, как его сделал твой папа.

– И как он его сделал?

– Я ни капельки не боялся, – ответил я, уже жалея, что вообще заговорил с ней.

– Что ж, я всегда считала его хорошим доктором. Здорово, что кто-то еще считает так же.

– Конечно.

– Ладно, а почему ты огорчен?

Я вздохнул.

– Потому что для меня чтение – это что-то невозможное. Пусть мне лучше поставят десять уколов, чем я прочту хотя бы страницу.

– Ты серьезно?

– Да, наверное.

– Ну ты ошибаешься. Сам увидишь.

Сказав это, она пошла вперед по коридору, и я последовал за ней.

Нам дали особое домашнее задание: мы с Миной должны были читать по полчаса каждый вечер. В тот раз Мина перешла через дорогу, постучалась в мою дверь, и мама впустила ее. Она, чувствуя себя как дома, прошагала в мою комнату с первой частью «Гарри Поттера» под мышкой.

– Ты издеваешься? Тут же миллиард страниц!

– Это отличная история, так что ты будешь только рад, когда прочитаешь ее.

В течение следующих тридцати минут, отсчитываемых моими новыми водонепроницаемыми электронными часами, мы читали друг другу вслух. Мина читала пять страниц, я две – медленно, с запинками, но все же читал. Она оказалась права, это была классная история, и тридцать минут быстро пролетели. Тем вечером, поужинав, я слонялся по дому, гадая, что будет дальше с мальчиком, который жил в чулане под лестницей.

– Пойду прогуляюсь, – объявил я.

Мама появилась из ниоткуда, перекрыв входную дверь рукой. На ней была медицинская форма, потому что она так и не переоделась после смены.

– Уже почти восемь, Кэплан. Ты никуда не пойдешь.

Я вздохнул.

– Я собираюсь к Мине Штерн. Через дорогу. Мне нужна помощь с чтением.

Эти слова оказались волшебными. Мама улыбнулась противной взрослой улыбочкой и дала мне пройти. Я перешел дорогу в темноте, затаив дыхание из-за позднего времени и странности своего успешного побега. Я немного задержался у входной двери, чувствуя себя неловко. Затем обошел дом сбоку, пока не увидел приоткрытое окно наверху. Белые занавески с маленькими серебряными звездочками развевались на ветру. Крыша, которая выступала над боковым крыльцом прямо под окном, была всего в каком-то футе[8] от игрового комплекса, поэтому я взобрался на него и позвал, обращаясь к звездам. Занавеску отдернули в сторону, и появилась Мина в фиолетовой ночной рубашке с узором из планет и ракет. Меня тут же поразила голубизна ее глаз без очков, а затем она приоткрыла окно пошире и спросила меня, что, черт возьми, я здесь делаю, и не собираюсь ли я упасть и сломать себе шею.

– Я пришел, чтобы почитать. Мне нужно знать, что будет дальше.

Как вы понимаете, есть определенные вещи, которые нельзя пережить, не обретя друзей. Одно дело – сразиться с огромным пещерным троллем. Совсем другое – вместе читать вслух перед сном всю серию книг о Гарри Поттере.

– О чем ты думаешь? – спрашивает меня Холлис. Мы лежим на разложенных сиденьях ее машины, заднее стекло занавешено покрывалом.

– Да ни о чем, – отвечаю я, не открывая глаз.

– Удивительно, как парни могут думать ни о чем.

– В смысле?

– Как я понимаю, у тебя бывают периоды, когда ты буквально ни о чем не думаешь. Просто выключаешься. Белый шум.

– А у тебя разве так не бывает?

Она смеется, и ее голова подпрыгивает на моем животе.

– Нет, у меня в голове всегда какие-нибудь мысли.

– По-моему, это утомительно.

– Угу.

– Думаю, тебе нужно вздремнуть, – говорю я, притягивая Холлис еще ближе. – А сейчас ты о чем думаешь?

– Сейчас я думаю о том, – отвечает она, упираясь подбородком в мое плечо, – что на самом деле это очень по-детски – называть свою девушку ребенком. Это сексизм.

– Значит, ты снова моя девушка?

Холлис улыбается. Я перекладываю ее на себя, и теперь она лежит на моем на животе. Она сплетает свои руки и ноги с моими, наши лица прижаты друг к другу, щека к щеке, только я смотрю в одну сторону, а она в другую. Холлис кладет свои ладони поверх моих.

Это наша традиция, наш прикол, когда мы обнимаемся в машине, – извлекать максимум из пространства, чтобы как можно больше друг с другом соприкасаться. В первый раз она заявила, что не хочет, чтобы ее тело касалось заднего сиденья их семейного авто. Кстати, у Холлис огромный «Шевроле Субурбан». Куинн однажды даже сказал, что, раз родители купили ей такую машину, они явно ждали, что она будет заниматься в ней сексом. Она чем-то кинула в него и ответила, что это для того, чтобы она могла забирать после школы всех своих младших сестер. Я очень хорошо помню тот день. Одиннадцатый класс, ранняя осень, Холлис, недавно получившая водительское удостоверение, вертит ключи от машины, висящие на длинном шнурке с логотипом старшей школы Ту-Докс. Мы только что потеряли девственность друг с другом. По разговору в столовой все сразу поняли, что у нас был секс, и я сидел красный как рак. Все стебались надо мной, но Холлис, похоже, ни капли не смущалась. Скорее наоборот – она выглядела весьма довольной собой. Гордой. И я помню, как мне было хорошо от этого. Каким крутым я себя чувствовал.

– Ты весь потный, – говорит Холлис.

– Да и ты тоже.

– Нет, это твой пот, не мой. Я вся покрыта твоим потом.

– Фу, мерзотно.

Какое-то время мы просто лежим, счастливые.

– Поверить не могу, что сейчас ты думаешь о том, что значит «вести себя по-детски».

– Уже нет. Я перестала думать об этом почти сразу, как только ты спросил.

Тут я сам решаю поразмышлять на эту тему:

– Думаю, ты права, но скажи еще что-нибудь. Чтобы парень с белым шумом в мозгах все понял.

– Не буду говорить, что повела себя правильно. Просто твой выбор слова…

– Мой выбор слова. Господи…

– «По-детски». Как будто ты ставишь себя выше меня.

– Нет, это совершенно не так.

– Вот и хорошо. Потому что это и правда не так.

– И вообще, сейчас я под тобой. Забавно, правда?

Холлис шлепает меня по ладони.

– Если честно, я и правда вела себя по-детски. И я знала это. И ты это знал. Я хочу, чтобы ты был честным со мной. И указывал на мои недостатки. Но еще мне хочется, чтобы ты чувствовал себя сексистом, когда так делаешь.

Я начинаю хохотать, из-за чего наши тела трясутся, и Холлис тоже смеется.

– Тогда больше никаких фокусов, чтобы выяснить, что я чувствую.

– Может, если бы ты просто рассказал мне о своих чувствах, я не стала бы так поступать. – Холлис съезжает вниз, ставит локти мне на грудь и кладет подбородок на руки. – Кэплан.

– Да.

– Ты придешь на мой день рождения?

– Да, Холлис. Приду.

– Мы больше не в ссоре?

– Это ты мне скажи.

Она целует меня. Где-то в недрах машины начинает вибрировать мой телефон.

– Нам пора на уроки, – скатываясь с меня, говорит Холлис.

– Как скажешь, но мы уже выпускники, – отвечаю я, выуживая телефон с переднего сиденья. Мама звонила. А потом отправила сто сообщений.

Ты получил письмо из Мичигана!

Потом:

ПОЗВОНИ МНЕ!

Потом:

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, несмотря ни на что.

– Блин! – говорю я.

– Что такое? – спрашивает Холлис.

– Так, ничего. – Я натягиваю боксеры, носки, обувь, футболку, но потом снова приходится снять кеды, чтобы надеть штаны. Я чуть не пинаю Холлис в лицо.

– Кэп, что случилось?

– Ничего не случилось. Я просто забыл кое о чем, что должен был сделать. Мне пора, прости. Спишемся.

– Подожди, мне тоже пора. Секунду, – возясь с лифчиком, говорит Холлис.

– Хочешь сказать, что поторопишься, не будешь раз пятьдесят расчесывать волосы, наносить на лицо какую-то там дымку и все такое?

Холлис прищуривается:

– Ладно, топай.

Я уже готов вылезти из машины, но оборачиваюсь и целую ее на прощание. А потом бегом направляюсь к черному ходу, молясь, чтобы кто-то оказался рядом и впустил меня.

4

Мина

Я стою у доски в кабинете физики, потому что пришла моя очередь решать уравнение, и вдруг замечаю за чистым стеклянным окном в двери Кэплана. Лицо у него красное, и он скачет на месте, будто хочет в туалет. Потом манит меня рукой. Я поворачиваюсь к доске. Через минуту снова смотрю на него, и он складывает руки в безмолвной мольбе.

– Мина, – спрашивает мисс Тернер, – ты закончила?

– Почти, извините.

Дверь в класс открывается, и Кэплан просовывает голову в образовавшуюся щель.

– Здравствуйте, мисс Ти. Извините за беспокойство…

Учительница поднимает взгляд от контрольных, которые проверяет.

– Кэплан, чем могу помочь?

Понятия не имею, откуда преподаватель физики продвинутого уровня знает Кэплана и когда они встречались.

Кэплан одаривает ее ослепительной, но застенчивой улыбкой:

– Мину вызывают к директору, на минутку.

– Ох! – Она возвращается к контрольным. – Ладно, но пусть сначала закончит.

Я качаю головой, глядя на Кэплана, который ухмыляется мне. Решив уравнение, я поворачиваюсь к нему и складываю руки на груди.

Мисс Тернер поднимает глаза.

– Все верно. Можешь идти, – говорит она и вызывает к доске следующего ученика.

Когда учительница отворачивается, Кэплан снимает со стула мою сумку и забирает с собой.

– Следует понимать, я больше не вернусь на урок? – спрашиваю я, когда мы оказываемся в коридоре.

– Зависит от того, что там говорится.

– Где «там»?

Его энергия и фиглярство вдруг пропадают. У него такой вид, будто его сейчас вырвет.

– Кэплан, что происходит?

Он лишь качает головой и тащит меня в мужской туалет.

Я прислоняюсь к дверному косяку.

– Ну уж нет!

– Да ладно тебе! Здесь никого.

– Нет и еще раз нет!

– Мина, пожалуйста…

– Скажи мне, что случилось.

Он сует мне под нос свой телефон, одновременно пытаясь затащить в уборную. На экране уведомление – электронное письмо из Мичиганского университета. Кэплан пребывал в листе ожидания вот уже два месяца. Я перестаю хвататься за дверной проем, и мы оба вваливаемся в туалет. Кэплан залетает в одну из кабинок и садится на пол спиной к двери.

– Тебя сейчас стошнит? – спрашиваю я.

– Ты можешь его открыть?

– Я не могу. Это должен сделать ты.

– Мина. Пожалуйста! Открой.

– Слушай, все будет хорошо…

– Я сделаю все, что попросишь, только открой это гребаное письмо!

– Ладно-ладно, – соглашаюсь я.

Пин-код – день рождения его мамы, 0223.

– Здесь говорится об обновлении на портале.

Кэплан издает стон и бьется затылком о дверь.

– Хочешь, чтобы я проверила?

– Да.

– Какой у тебя логин?

– Адрес школьной электронной почты, – отвечает Кэплан, – и пароль: Malfoy-boy17[9]. С большой буквы М.

Я сдерживаю смех, решив приберечь это на потом.

– Эй, Кэплан?

– Да?

– Ты мой лучший друг.

– Ты тоже мой лучший друг, Мин. Ты это говоришь, потому что я не прошел?

– Нет, дай мне пару секунд.

Я обновляю страницу. Волнительность момента заставляет меня задержать дыхание, пока крутится иконка загрузки. Я надеюсь, я молюсь – чего почти никогда не делала, – чтобы он поступил, чтобы у него всегда все получалось и чтобы он одерживал победы всю свою жизнь. Но тут приходит сообщение от Холлис:

Ты забыл презик в моей машине.

Он прилип к Келлиной клюшке для лакросса[10].

Нас посадят за это.

Страница Мичиганского университета наконец обновилась.

– Кэплан, выходи! Ты что, плачешь? Иди сюда!

– Черт! – отзывается он. – Проклятье, мать твою!

Кэплан с грохотом открывает дверь кабинки, заслонив локтем одной руки лицо, а вторую руку он протягивает к телефону. Какое-то время он смотрит на экран, а потом поднимает на меня ошарашенный взгляд.

Я улыбаюсь так широко, что сводит скулы, и тоже плачу, как пить дать.

– Я прошел?

– Ты прошел!

Кэплан издает радостный вопль. Потом воет в потолок и вскидывает кулаки в воздух, как делает всякий раз, когда кто-то из его команды забивает гол, а затем крепко прижимает меня к себе, поднимает и начинает кружить.

– Поставь меня, – смеюсь я, – и позвони своей маме!

– Мама! – кричит он. – Боже, я должен позвонить маме!

Он хватает мою сумку и поворачивается, чтобы уйти, но тут же пихает мне ее.

– Прости, это твое. Прости. Что за хрень? – Кэплан проводит рукой по волосам, качает головой и широко улыбается. – Поверить не могу!

– Ну а я могу.

– Мина… Это же Мичиган!

– Да. А ты – это ты, Кэплан.

Он снова обнимает меня, быстро, но крепко, и вот его уже и след простыл. Интересно, каково это – точно знать, чего ты хочешь и в чем твое призвание? Конечно, Кэплан уже во всем определился. Он считает себя простым человеком и не раз говорил мне об этом, но на самом деле он просто чист душой. В Кэплане нет ничего дурного. Ни пороков, ни затаенных секретов. Я встряхиваю головой. Иногда так бывает, что даже после недолгого пребывания рядом с Кэпланом у меня возникает что-то похожее на похмелье (как мне кажется, именно так оно должно ощущаться). У меня как будто начинается ломка. Я ощущаю хандру. Иногда, когда он уходит, возвращение в реальность очень разочаровывает. Но Кэплану такое не знакомо – он всегда купается в лучах солнца.

Я прислоняюсь к стене и некоторое время стою так, добавляя ситуации чуть больше драмы. Потом не спеша возвращаюсь на урок физики.

5

Кэплан

Вечером того же дня я паркую машину вторым рядом, чтобы забрать Мину с работы в «Дастиз Букс», и изо всех сил налегаю на клаксон – просто мне хочется немного пошуметь. Она выходит в своем классическом образе: с легким раздражением на лице и в то же время едва сдерживая улыбку. В ее руках большая коробка.

– Из-за тебя меня уволят, – говорит Мина, садясь в машину и опуская коробку мне на колени. На ней черным маркером выведено большими буквами: «КНИГИ ДЛЯ МИНЫ». Я отъезжаю с такой скоростью, что взвизгивают шины.

– Господи, Кэп!

– Тебя не уволят, – говорю я. – Сара любит меня.

– Да, все женщины определенного возраста тебя любят.

– Эй! Меня любят все женщины всех возрастов!

Она закатывает глаза и открывает окно.

– Прости, это была шутка.

– Заткнись.

– Так, а что в коробке? – спрашиваю я. – Еще одна кучка книг, которые никто не хочет покупать?

– Нет. Я специально так подписала коробку, чтобы спрятать ее на работе. Это подарок тебе.

Я резко останавливаю машину у тротуара, чуть не переехав бордюр.

– И вылезай из машины, – говорит Мина. – Неуравновешенный тип. Я поведу.

Пока она обходит машину спереди, я открываю коробку. Внутри лежит еще одна коробка, обувная, а внутри оказывается пара синих высоких конверсов, прошитых желтыми нитками, с желтым язычком[11]. Мина открывает водительскую дверь.

– Мин… – Я вытаскиваю один кед и верчу его в руках. На пятке, тоже желтым, вышито: «КЭП». Мина, прислонившись к двери, наблюдает за мной. – Ну ты даешь!

– Я же говорила, что ты поступишь.

– Отступление от традиций? – Я легонько пинаю ее потрепанными черно-белыми кедами, которые сейчас на мне.

– У нас новая традиция. Я решила, что в них ты будешь выглядеть совершенно по-идиотски на вечеринках и на фотках в соцсетях.

Я вылезаю из машины и обнимаю ее, по-прежнему сжимая в руке кед.

– Спасибо!

– А, ерунда.

– Это не ерунда! Ты действительно думала, что меня возьмут.

Мина высвобождается из объятий.

– Я не думала. Я знала. – Она садится за руль.

– Обожаю, когда ты ведешь себя как стерва, – с гордостью заявляю я, усаживаясь на пассажирское сиденье, и тут же принимаюсь развязывать шнурки старых конверсов, чтобы надеть новые клоунские кеды. Мина широко улыбается.

– Сними ноги с приборной панели.

– Это моя приборная панель. А почему ты так улыбаешься?

– Да так, не важно.

– Давай-ка без всяких этих «не важно».

Это у нас с детства. Мы оба остались без отцов в восемь лет, и у нас с Миной часто стали появляться мысли, которые не хотелось озвучивать. Поэтому Мина стала часто повторять эту фразу, чтобы мы не замыкались в себе. Не ребенок, а гений.

– Кстати, ты только что наконец послушался меня. Я про «быть» и «вести себя».

– В смысле?

– Я однажды запретила тебе называть меня или кого-то еще сукой, но разрешила говорить, что я веду себя как сука. Или как стерва. Ну типа раз в год. Когда так и есть.

Я думаю о Холлис и о том, как она придралась к моим словам по поводу ее детского поведения, и тут же вспоминаю, что до сих пор не рассказал Мине, что мы снова вместе.

– Стой, не туда! – говорю я.

– Но это дорога к тебе домой.

– Нам еще нужно забрать Куинна. Он до сих пор в школе. Отбывает наказание.

– За что?

– Наверное, снова катался по коридорам на скейте.

– Похоже на то.

Мы останавливаемся на парковке и ждем Куинна. Мина снова улыбается. Подозрительно часто за один день.

– А теперь что? – спрашиваю я.

– Поверить не могу, что мы сможем учиться в одном универе!

– Мина, да ладно тебе!

– Разве ты никогда не думал, как весело будет мешать мне, когда я буду сидеть в библиотеке? Иначе ты не узнаешь, как она выглядит изнутри.

– Мина, ты будешь учиться в Йеле. Ты же уже твердо это решила.

– Я всегда могу изменить свое решение, – отвечает она, словно это какая-то шутка. – Я прохожу и в Мичиган, чтобы ты знал.

– Ну да, это был твой запасной вариант.

– Мичиган не был запасным вариантом. Я буду рада учиться там. Иначе я бы поступала и в другие университеты.

– Да, но ты не стала, потому что исполнилась твоя мечта – тебя взяли в Йель.

– А ты что, не хочешь, чтобы я училась с тобой в Мичигане? – Тон ее голоса тут же меняется. Она смотрит на свои руки, сжимающие руль.

– Нет! Что? Мина, я думал, ты прикалываешься!

Она так сильно сжимает руль, что костяшки ее пальцев белеют.

– Эй, ты чего? Спустись на землю. О чем ты думаешь? – Я убираю ее руки с руля и кладу их на ее колени.

– Ой, прости, – отвечает Мина, тряхнув головой. – Все нормально.

– Нет уж, хватит. Конечно, это здорово, если мы будем учиться вместе! Ты мой лучший друг! Это будет… Это будет круто. Я даже мечтать о таком не могу. Да и не стоит об этом думать. Ни мне, ни тебе. Твое место в Йеле.

– А мне кажется, мое место рядом с тобой.

Что-то в ее голосе заставляет меня покраснеть.

– Хэй-о! – раздается в открытое окно голос Куинна. Он гигантскими прыжками пересекает лужайку перед школой, победно размахивая над головой скейтбордом.

Мина отворачивается от меня, глядя в другое окно.

– Что это было? – спрашиваю я у ее плеча.

– Не важно, – отвечает она и заводит двигатель, потому что Куинн уже забирается на заднее сиденье.

С ним в салон проникает ночной воздух. По моей коже пробегают мурашки.

– По-моему, тебя предупредили, что в следующий раз заберут эту штуку, – как ни в чем не бывало говорит Мина, кивая на скейтборд, и выезжает на темную улицу. Но мне не видно ее лица, потому что ветер раздувает ее волосы, скрывая его от меня.

– Куда им! – отвечает Куинн и стискивает меня в медвежьих объятиях, почти оказываясь на переднем сиденье. – СИНИЕ, ВПЕРЕД[12], МАТЬ ВАШУ!

– Пристегнись, – наказывает ему Мина.

– И ты позволишь ей вот так говорить со мной в твоей машине?

– Ага, – отвечаю я, отталкивая его от себя. – Позволю. Смотри, что она мне подарила.

Я сую ему под нос свою ногу.

– Хрена себе! – Он смеется. – Значит, вы, ребята, больше не будете ходить в одинаковой обуви?

– А ты дерзкий, – говорит Мина. – Очень бесстрашно с твоей стороны упоминать о моих кедах.

– Эй, да ладно тебе! – отзывается Куинн. – Все знают, что в младших классах мальчишки ведут себя как мудаки, потому что втюрились.

Мина закатывает глаза.

– Улет! – сообщает Куинн, рассматривая желтую вышивку.

– Завидуешь? – спрашиваю я.

– Размечтался, капитан!

Мичиганский университет почти сразу отклонил заявление Куинна. Он не особо расстроился. Куинн вообще никогда не расстраивается.

– Красный мне больше идет, – говорит он. – Да и девочки в Индиане будут погорячее. Ой, сорян, Мина!

Он откидывается на спинку сиденья и застегивает ремень безопасности.

– Да ладно, не надо изображать из себя рыцаря ради меня.

– Нет, что ты! Я настоящий рыцарь! До мозга костей. Я извинился, потому что ты тоже поступила в Мичиган – похоже, туда поступают лучшие девчонки.

Мина показывает мне язык. Не припомню, чтобы она хоть раз так делала раньше.

– Вообще-то Мина собирается в Йель, – говорю я.

– Я же сказала, – возражает она, – что буду учиться там, где захочу.

– Да, черт побери! Может, Мина хочет устроить бунт? – говорит Куинн. – Пошлет к чертям альма-матер и наконец заживет полной жизнью!

– Вот именно, – соглашается Мина. – Знаешь что, Куинн? За это ты можешь включить свою музыку.

– Мы должны слушать мою музыку, – ворчу я. – Это моя машина.

– Это машина твоей мамы.

Куинн врубает музло, и вместо того, чтобы отчитать его и приказать не кричать, Мина открывает окна сзади и подпевает:

– О, детка, у тебя есть все, что мне нужно, но ты говоришь, что он просто друг. – Она поворачивается ко мне, явно простив. – Но ты говоришь, что он просто друг[13].

За что она меня простила? Да плевать. Прохладный воздух наполнен чем-то необъяснимым, словно сейчас начало года, а не конец. Мина ведет машину, подняв одно колено, Куинн поет во всю глотку, раскинув руки в стороны и распластавшись на заднем сиденье, и воет, как волк на луну. Мимо проносятся уличные фонари, то освещая наш маленький мир, то снова оставляя нас в темноте, как в старом кино, как будто кто-то переключает затвор камеры, и два моих самых старых школьных друга едут со мной домой.

6

Мина

На мой восьмой день рождения папа подарил пару черных высоких конверсов, потому что я увидела их на рекламном щите по дороге домой и сказала, что их могла бы носить шпионка Гарриет[14], книжку про которую я тогда постоянно перечитывала. Ее жизнь была полна приключений, мода ее не интересовала, ей было важнее решать поставленные задачи. А потом, через месяц, папа погиб в аварии на том же самом шоссе. Это произошло за милю[15] от того рекламного щита и съезда к нашему дому. У другого водителя случился сердечный приступ, так что никто не был виноват. Это было очевидно.

Я не собиралась снимать эти кеды – ни на похороны, ни во время первой панической атаки, когда маме удалось стянуть с меня одежду и засунуть под душ, чтобы я успокоилась, и, конечно, я носила их в школу. Когда я в первый день вошла в них в кабинет нашего третьего класса и у Кэплана Льюиса, моего главного мучителя, оказались на ногах точно такие же кеды, я сразу поняла, что это не сулит ничего хорошего. Куинн Эмик тут же встал на стул и, показывая пальцем, объявил, что я ношу мальчишескую обувь, потому что у Кэплана такая же. Все засмеялись. Поначалу я продолжала носить их в школу, чтобы одноклассники думали, будто мне плевать, а потом, через две недели, мне и правда стало плевать. Потому что папа умер. Я носила эти кеды каждый день. Одноклассники перешептывались, что я, наверное, не снимаю их, даже когда ложусь спать, а потом, посмеявшись, они возвращались к своим делам.

К сожалению, новость о гибели отца распространилась очень быстро. Он был одним из трех педиатров в Ту-Докс. Почти все мои одноклассники знали его в лицо. Думаю, многие родители использовали эту новость как возможность в мягкой форме рассказать детям о смерти. Ведь это было не то же самое, как когда умирали их бабушки или дедушки. Это была трагедия. Помню, как многие взрослые тогда использовали именно это слово. По-моему, они считали, что я все равно не пойму, в отличие от мамы. Но тогда мама периодически впадала в ступор, несколько недель подряд не снимая белую ночную рубашку с голубыми цветами – ту самую, которую она надела в тот день, когда пришла домой с работы после трагичного звонка, а у меня был отличный словарный запас.

Не уверена, что папина известность в городе сильно помогала нам с психологической точки зрения. Помню, в то время я мечтала, чтобы все перестали пялиться на меня. Я была окутана облаком грустной неловкой жалости, которая сделала меня идеальной кандидатурой для детских праздников и вечеринок по случаю дня рождения до конца моего подросткового возраста. В основном меня приглашали исключительно из-за отца. Руби Каллахан сказала мне это в лицо, в своей милой искренней манере: «Я знаю, мы не друзья, но моя мама сказала, что я должна пригласить тебя, потому что… Ну ты понимаешь. Так что вот».

Я не пошла. Остальные девочки получили в подарок повязки на голову с разными искусственными цветами и всю следующую неделю носили их в школу.

Тогда я, конечно, этого не понимала, но, думаю, в глубине души мне было приятно, что остальные тоже скорбят. Я не стану утверждать, что папа был эдаким героем нашего городка. Но, как сказала мне на похоронах одна пожилая дама, которая, поняв, что мать не собирается встречаться с ней взглядом, наклонилась и взяла меня за обе руки своими, холодными: «Он был просто замечательным парнем». От нее сильно пахло коричной жвачкой, и у нее была блестящая брошь в виде слоника. Это все, что я помню из того дня.

Через пару недель после похорон, на уроке рисования, когда кто-то, скорее всего одна из девочек, громко прошептал, что я ношу черные кеды из-за отца, я в конце концов не выдержала и начала плакать. И тут случилось чудо. Кэплан Льюис ударил кулаком по столу, со щелчком закрыл крышку маркера и очень громко, чтобы слышал весь класс, заявил, что, может быть, это не я ношу мальчишескую обувь, а он носит девчачью. Никогда не забуду выражение лица Куинна, у которого от удивления отвисла челюсть. С тех пор никто больше не насмехался над моими кедами. И заодно не упоминал моего отца. Они потешались над чем-то другим, Кэплан оставался королем на переменах и делал вид, словно ничего не произошло, но каждый день надевал в школу те же черные кеды.

Через несколько месяцев мы стали партнерами по чтению, а потом подружились, и тогда я рассказала ему, что кеды подарил папа на мой последний день рождения. Следующим летом мой день рождения, первый без отца, прошел довольно тоскливо. Мама все еще ходила по дому как лунатик и плакала в самые неожиданные моменты, ей явно было не до торта, подарков и песен. Но Кэплан в тот день вернулся из футбольного лагеря пораньше и устроил мне сюрприз. Мы вместе посмотрели третий фильм про Гарри Поттера, потому что недавно закончили читать книгу. Он принес с собой капкейки, сэндвичи с горячим сыром и подарок – новую пару черных высоких кедов, в точности таких же, какие были у меня, но на размер больше – на вырост. Когда в марте наступил его день рождения, я тоже подарила ему новую пару. Конверсы быстро изнашиваются, особенно если носишь их каждый день. И с тех пор мы так и продолжали дарить кеды друг другу на дни рождения. Конечно, теперь мы уже не носим их каждый божий день. Я в полном порядке, и мне больше не нужна терапия.

Но иногда мы все же надеваем их, и четыре черных кеда шлепают по линолеуму школьного коридора.

Мама Кэплана задерживается на работе в клинике и, когда мы подъезжаем к его дому, пишет ему, чтобы он начал готовить ужин. Я звоню своей маме, чтобы спросить, не захочет ли она присоединиться к нам, но попадаю на автоответчик. Чуть позже она пишет мне, что у нее снова мигрень. Если честно, мама бездельничает. Хотя на самом деле когда-то была очень важным библиотекарем. Думаю, до смерти папы она много кем была, но не сейчас.

Знаю, «важный библиотекарь» звучит как насмешка, но мама была одной из первых, кто успешно оцифровал систему библиотечной классификации, когда аналоговые отошли на второй план. Затем она консультировала, кажется, каждую библиотеку Среднего Запада, начиная от крошечных отделений в церковных подвалах и заканчивая университетами. Я знала наизусть десятичную классификацию Дьюи[16] еще до того, как выучила таблицу умножения. И хотя в душе мама была традиционалисткой и любила коллекционировать библиотечные карточки известных изданий или любимых книг – листочки ванильного цвета со списками читателей, которые брали ту или иную книгу, и она им понравилась (иногда несколько раз подряд, иногда каждые пять лет, иногда один раз с задержкой срока сдачи, а потом больше никогда), – но именно она была одной из тех, кто придумал, как внедрить систему Дьюи в компьютеры и тем самым сохранить библиотеки, которые, ввиду растущей популярности электронных книг, начали умирать. Благодаря ей стали возможны такие вещи, как, например, межбиблиотечный абонемент. Помню, как папа говорил мне, что она супергерой. Что, если бы не мама и не другие библиотекари типа нее, многие книги запаковали и оставили бы где-нибудь пылиться, а то и вовсе – уму непостижимо! – выбросили бы. Мне была невыносима мысль о том, что кто-то может выбросить книги, которые многие читали и любили, так что я даже не сомневалась в его словах. Мама и правда была из разряда супергероев. Только она спасала не людей, а книги и библиотеки.

А для меня она сохраняла библиотечные карточки. Я запоминала десятичный индекс на них и придумывала жизни и личности каждому, кто был записан на обороте. Я воображала разговоры, которые мы могли бы вести, какие книги я могла бы порекомендовать, если им, как и мне, понравилась «Трещина во времени» [17] (813.54, Североамериканская художественная литература, 1945–1999 гг.). Возможно, она сохранила их для меня, потому что чувствовала себя виноватой из-за того, что предала старую систему. А может, дело было не в чувстве вины. Может, ей просто нравились эти учетные документы и трудно было расстаться с прошлым. Впрочем, после папиной смерти последнее ей только мешало.

Теперь я даже не уверена, читает ли мама вообще. Она в конце концов сняла белую ночнушку с синими цветами, но к работе так и не вернулась. Как я поняла, в этом не было особой необходимости – денег хватало после продажи папиной лечебницы. Не знаю, что мы будем делать, когда они закончатся. Мамины родители умерли еще до моего рождения, а семья папы не особо нас жалует. Возможно, мы напоминаем им о том, что его больше нет, – и это довольно справедливо. И тем не менее я еще никогда не встречала людей, которые с большей страстью участвовали бы в жизни тех, кто им не нравится и кого они не одобряют, чем бабушка и дедушка. Они были в восторге от того, что я поступила в Йель, как и отец. Узнав об этом, они прислали очень красивый букет. Впервые после похорон я увидела на нашей кухне живые цветы. Но маме это не понравилось, и мы их выбросили.

Когда прошлым августом она спросила меня, собираюсь ли я подавать документы в Йель, я, удивив саму себя, ответила: «Да». Еще бы. Она была вместе со мной, на кухне, и в кои-то веки проявила участие. И за последние четыре года еще не было момента, когда бы мы оказались настолько близки к тому, чтобы произнести папино имя.

Мы решаем приготовить сэндвичи с горячим сыром, пока ждем маму Кэпа, потому что сэндвичи с горячим сыром – это ответ Кэплана на любую ситуацию, хорошую или плохую. Закуской нам послужат макароны. Оливер слышит, как мы гремим на кухне.

– Бро! – кричит он с верхнего пролета и несется вниз, перепрыгивая через две ступеньки, боком, чтобы видеть нас и кухню. Оливер всегда так спускается. Я помню его малышом, когда он, держась за эти же перила двумя ручками, делал маленькие шажки с одной ступеньки на другую. Сейчас ему четырнадцать.

– Ты козел! – говорит он, обнимая Кэплана. – Но ты козел, который может все что угодно.

– Не выражайся, Олли, – делает замечание Куинн.

– Предпочитаю Оливер, я ведь теперь учусь в старшей школе.

Куинн и Кэплан начинают хохотать.

– Братан! – возмущается Оливер, глядя на Кэплана.

– По-моему, Оливер больше тебе подходит, – говорю я ему.

– Спасибо, Мина, – отвечает, краснея, Оливер.

Он намного светлее брата, с кучей веснушек, бровей почти не видно, и поэтому, увидев его пунцовые щеки, Куинн и Кэплан начинают гоготать во весь голос. Оливер типа влюблен в меня еще с детства. Он шлепается на стул.

– Да ну вас! – бормочет Оливер. – И все же еще раз поздравляю тебя, козлина.

Я ставлю воду на плиту, парни вытаскивают хлеб и сыр.

– Все девятиклассники только и говорят о том, как вы с Холлис поругались во время ланча и ты довел ее до слез, – говорит Оливер, а потом поворачивается ко мне: – Они как дети малые.

Я пытаюсь спрятать улыбку, нагнувшись к кастрюле.

– Холлис никогда не плачет, – замечает Кэплан. – Если только это не нужно, чтобы добиться своего. А, кстати! – Он вытаскивает из рюкзака бейсболку Куинна и пихает ее другу. – Она попросила передать тебе.

– Значит, вы опять вместе? – спрашивает Куинн.

– Э-э-э, да, – отвечает Кэплан, притворившись, что занят хлебом, и принимается аккуратно отрезать корочки.

– Зачет, мужик! – говорит Куинн своей бейсболке и тут же натягивает ее на голову. – Ты так обрадовался, что поступил в универ?

– Вообще-то, это случилось до. Я оставил ее в машине, когда пришло письмо.

– Вы занимались этим в ее машине?

Кэплан смеется, качает головой и пытается закрыть руками уши Оливера, но тот отмахивается.

Вода в кастрюле закипает.

– Прости, что не сказал тебе, – говорит мне Кэплан.

– Я не хочу ничего знать о твоем сексе в машине, – отвечаю я, надеясь, что получилось иронично.

– Нет, я про то, что мы снова вместе.

– Так вы снова вместе?

– Да, пожалуй, что так.

– Ну здорово.

– И все?

– Теперь мне не придется идти на ее день рождения.

– А, ну да.

– И на выпускной, кстати, тоже. Так себе перспективка.

– Ненавижу этот бред.

– Ты о чем? – спрашивает Куинн, поедая тертый сыр прямо из упаковки.

На кухне вдруг становится невыносимо жарко, и я снимаю свитер.

– Хватит! – Я забираю у Куинна сыр. – Сначала руки помой, что ли. И это не бред. Если Холлис и Кэплан снова расстанутся до выпускного, он потащит с собой меня.

– У тебя нет пары на выпускной? – спрашивает Оливер.

– А что, хочешь пригласить ее на дискотеку в девятый класс? – гадким голосом спрашивает Кэплан, что совсем на него не похоже.

– Конечно, у меня нет пары. Поэтому Кэплан знает, что может рассчитывать на меня.

– У тебя нет пары, – говорит Кэплан, размахивая передо мной кухонными щипцами, – потому что все знают, что ты не хочешь идти.

– Никогда я такого не говорила!

– Мина. – Куинн опускается передо мной на одно колено.

– Прекрати, – говорю я ему, вынимая из ящика столовые приборы, чтобы начать накрывать на стол.

Куинн забирает их у меня и снова встает на одно колено, протягивая букет из ножей и вилок.

– Мина Штерн, не окажете ли вы мне честь…

– Так, хватит. Ты прав, – поворачиваюсь к Кэплану. – Я не хочу идти. Теперь я в этом уверена.

– Хотя бы на одну гребаную секунду ты можешь посмотреть на меня, а не на Кэпа? – вмешивается Куинн. – Я серьезно.

– Я просто прикалывался, – говорит Кэплан. – Мина не умрет, если пойдет на выпускной…

– Мина, если ты правда хочешь, на дискотеке для девятого класса должны быть старшие… – вставляет Оливер.

– ВСЕ СЕЛИ И ЗАТКНУЛИСЬ! – кричит Куинн. – Кроме тебя, Мина.

Я остаюсь стоять и скрещиваю руки на груди.

– Куинн, поднимайся.

Куинн продолжает стоять на одном колене с букетом из столового серебра.

– Мина Штерн, – говорит он. – Ты не чей-то запасной вариант, и ты заслуживаешь пойти на выпускной. Пожалуйста, перестань выпендриваться…

– О боже мой…

– Ты классная, не пойми меня неправильно, но перестань выпендриваться, потому что ты наш друг, потому что выпускной – наш последний шанс сделать что-то вместе, это будет офигенная вечеринка, и ты просто обязана там быть! В качестве моей пары. Потому что когда-нибудь, когда ты закончишь универ из Лиги Плюща и утрешь мне нос работой с шестизначной зарплатой, я смогу похвастаться, что водил тебя на выпускной. Не лишай меня такого шанса.

Я поворачиваюсь к Кэплану. Он снимает нас на видео.

– Ты заплатил ему за это? – спрашиваю я у него.

– Нет!

– Ты сейчас серьезно? – спрашиваю я у Куинна.

– Да, черт побери! – отвечает он.

– Ладно, я пойду с тобой на выпускной, если Кэплан никуда не выложит это видео.

Кэплан и Оливер аплодируют, только Оливер немного вяло. Куинн с грохотом бросает столовые приборы и стискивает меня в таких крепких объятиях, что мои ноги отрываются от пола.

Забавно. Не помню, чтобы ко мне прикасался какой-нибудь парень, кроме Кэплана. И конечно, в разгар всего этого веселья я начинаю думать именно об этом. Сначала я боюсь, что разрыдаюсь, но Куинн продолжает прижимать меня к себе, и я пользуюсь моментом, чтобы немного прийти в себя, уткнувшись лицом в его плечо.

– И не вздумай надеть клоунский костюм! Знаю я твои шуточки, – говорю я ему, когда он отпускает меня.

– Клянусь! – Куинн, что странно, смущается, его глаза блестят. – Это будет совершенно серьезный, романтический, традиционный выпускной.

– Забудь, что я сказала. Надень клоунский костюм.

– Хорошо, может быть, только нос.

Тут входит Джулия, мама Кэплана и Оливера, с желтыми и синими воздушными шарами и тортом с бенгальскими огнями. Все вокруг плачут, кричат и обнимаются. У нас все подгорело, поэтому мы начинаем все заново и устраиваем соревнование, кто приготовит лучший сэндвич с жареным сыром, судья – Кэплан. Победил мой бутерброд с чеддером и острым соусом на хлебе из цельнозерновой муки. Вскоре раздается тихий стук в дверь, который почти теряется в радостном гвалте. Это моя мама, похожая на сонного ребенка, во вчерашней одежде, но она улыбается и в руках у нее бутылка шампанского. У Льюисов нет фужеров, поэтому мы разливаем шампанское по одноразовым стаканчикам, а Кэплан пьет прямо из бутылки. Я вижу, как Джулия приглаживает волосы моей матери и обнимает ее. Я никогда не понимала их дружбы. Моя мама такая холодная и отстраненная, а Джулия – ее полная противоположность, теплая и неизменная, эдакая стена любви. И тут я понимаю: они такие же, как мы с Кэпланом. Я удаляюсь в ванную на тот случай, если мне снова захочется поплакать, а остальные переходят в гостиную, чтобы поиграть на приставке в Just Dance, еще одну любимую игру Кэплана.

Когда я выхожу из ванной, он стоит в коридоре.

– Привет.

– Привет.

– Ты брызгала водой на лицо. И на запястья.

– Здесь жарко.

– Ты… ну понимаешь… немного распереживалась тогда?

– Когда?

– Когда Куинн обнял тебя.

– Ах, это. Наверное. Совсем чуть-чуть. Сейчас я в порядке.

– Хорошо. – Кэплан улыбается. – Ты сказала мне «не важно», кстати. В машине. Я не забыл.

– Правда? – Я вздыхаю. – Прости.

– Что случилось?

– Я почувствовала себя немного неловко, потому что ты подумал… ну когда я сказала, что мое место рядом с тобой…

– Понял. Это было глупо. Я повел себя глупо.

– Я хотела сказать… по жизни. Мы лучшие друзья и связаны друг с другом по жизни. Поверить не могу, что ты подумал… о чем-то другом… ну ты понял. Я бы хотела, чтобы все оставалось вот так.

– Как?

Я пожимаю плечами. Наши матери смеются, громко и беззаботно, когда Оливер и Куинн начинают свой новаторский танец под песню It’s Raining Man.

– Вот так, – отвечаю я, махнув рукой в сторону лестницы.

– Все так и останется. Я обещаю, – говорит Кэплан.

– Вот и хорошо.

– Ты тоже должна пообещать.

– Ты у нас оптимист.

– Мина, пообещай тоже.

– Обещаю, – говорю я, потирая пальцем бровь, – что если что-то и изменится, то только в лучшую сторону.

– Ладно, это меня тоже устраивает.

– Поздравляю, Кэплан.

– И я тебя! – Он ухмыляется и подмигивает мне.

– Ой, а меня-то с чем?

– Тебя пригласили на выпускной!

Я толкаю его, он толкает меня в ответ, и мы спускаемся вниз.

После Льюисов у нас дома, кажется, даже тише, чем обычно. Я спрашиваю маму, не хочет ли она выпить чаю, но она отвечает, что слишком устала. Я все равно решаю заварить ей чашку, принести ее маме в кровать и поговорить о Йеле.

Когда спустя пять минут я захожу в мамину комнату, она уже спит, лежа прямо в одежде на покрывале. В поисках одеяла, чтобы укрыть ее, я впервые за десять лет открываю ее шкаф.

Ее старые сарафаны разных цветов, словно конфеты на бусах, все еще висят там. Я, будто глядя в телескоп на другую вселенную, представляю маму, которая учит меня танцам со смешными названиями, а папа ставит старые пластинки. Она коллекционировала в старинных маленьких коробочках отжившие свой век библиотечные формуляры, он – пластинки. Сейчас я не могу представить его лицо, не посмотрев на фотографии, но помню его смех, раздававшийся сквозь музыку, когда мы с мамой танцевали. Не знаю почему, но из тех времен мама мне помнится лучше, чем папа. Может, потому что она все еще здесь, рядом, а я знаю, что случится со всеми этими деталями из прошлого.

Я помню, как все ждала и ждала, когда мама снова наденет один из своих сарафанов, пока она ходила, словно привидение, по нашему дому в ночнушке с синими цветами. Однажды вечером, уже после похорон, после того как суета стихла, когда мама уснула на диване все в той же ночнушке, я залезла в их шкаф, чтобы посмотреть на ее платья – мне хотелось убедиться, что они и в самом деле там, что это не плод моего воображения. Конечно же, они висели на вешалках, чистые и свежие, но печальные, рядом с папиной одеждой. Думаю, уже тогда я понимала, что придет кто-то из взрослых, чтобы разобрать его вещи, и их постигнет та же судьба, что и книги, если закроются библиотеки: их выбросят, и они будут позабыты, исчезнув в уголках вселенной, куда отправляется все подлежащее забвению. В тот раз я вытащила из родительского шкафа несколько папиных рубашек с накрахмаленными воротничками и аккуратными рядами маленьких твердых пуговиц и спрятала их в своем шкафу, чтобы об их существовании кто-то да помнил. Пусть даже этому кому-то восемь лет и подол рубашки достает ей до колен.

Затем, словно почувствовав, что какая-то незримая сила грозит ворваться в мою жизнь и уничтожить, по сути, бесполезные вещи, я собрала все старые библиотечные карточки, которые отдавала мне мама и которые гордо покоились в маленькой коробочке на моем столе, и спрятала их в складках папиных рубашек.

Я выхожу из оцепенения и понимаю, что слишком долго простояла перед маминым шкафом и чай уже давно остыл. Я выливаю его в раковину, забираю из гостиной покрывало, чтобы укрыть маму, и выключаю свет в ее комнате.

7

Кэплан

После торта я провожаю Мину и миссис Штерн домой, а потом мы с Куинном отправляемся на озеро Понд[18], чтобы покурить.

Он мчится на скейте вперед, я не спеша иду за ним. Когда я добираюсь до озера, Куинн уже сидит на нашем обычном месте – в конце восточного пирса, где довольно темно и с берега ничего не увидишь.

Всем известно, что наш город называется в честь двух пирсов, но еще в четвертом классе я узнал, почему озеро называется Понд, и просветила меня, конечно, Мина. Это была первая годовщина смерти ее отца, и я помню, как сильно нервничал, догадываясь, что это очень важная для нее дата, но не знал, как ее поддержать, и боялся сделать или сказать что-то не так, тем самым расстроив ее еще сильнее. Я решил, что лучше будет оставить Мину в покое, но мама вернулась утром с ночной смены и принесла купленный в магазине черничный пирог. Она сказала, что собирается отнести его в дом через дорогу, Штернам. Помню, как спросил ее, откуда она знает, что пирог не напомнит им о плохом и не заставит их грустить еще больше. Мама ответила, что невозможно напомнить людям о том, о чем они никогда не забудут и всегда будут носить в себе. И что это нормально – бояться печали других и отстраниться от них из-за этого. Но даже если все это неидеально, странно и пирог может им не понравиться, все равно стоит попытаться. Стоит дать им понять, что они не одни.

И вот я перешел через дорогу вместе с мамой, стараясь вести себя так, как будто это обычная суббота. Мина была на кухне, ела тост. Помню, что это была корочка, тот самый дерьмовый кусок, который никто никогда не хочет есть. Она сказала, что ее мама еще не вставала, и тогда моя мама отрезала нам по куску пирога, положила на тарелки, а остальное понесла наверх, в комнату мамы Мины, захватив только две вилки.

Мы съели пирог и решили отправиться на прогулку, потому что наши мамы до сих пор не спустились. Это был первый холодный день после жары в том году, и я очень удивился, когда мы пошли к озеру. Мина дошла до конца западного пирса и села там. Может, она плакала, но я решил не мельтешить рядом и не пошел за ней, а обогнул озеро, шагая по холодному песку. Из трубы одного из больших домов на южной стороне озера поднимался дым. Помню, как подумал тогда, что лето ушло от нас слишком рано. Я подошел к восточному пирсу, тоже сел, прямо напротив Мины, и стал ждать. Не хотелось думать, что озеро, такое неспокойное и сверкающее, скоро замерзнет. Я вспомнил, что всего чуть больше года назад наблюдал, как Мина катается по нему на коньках вместе со своим отцом. Я надеялся, что в тот момент она думала не о том же самом. Вскоре Мина встала и тоже пошла вокруг озера. Сначала она казалась такой маленькой, пока шагала с другого берега, засунув руки в карманы куртки, но чем ближе подходила, тем больше становилась. Мина уселась рядом со мной. Я не мог придумать ничего успокаивающего, поэтому спросил первое, что пришло на ум:

– Как думаешь, почему озеро Понд так называется?

– Я не думаю. Я знаю. Я прочитала об этом в книге о Ту-Докс.

Она говорила чуть-чуть гнусаво, как при простуде, кончик ее носа покраснел – то ли от слез, то ли от холода. Я выжидающе смотрел на нее.

– Ладно. Итак, в восемнадцатом веке…

– И у кого может быть восемнадцать век?

– Век – это сто лет. А веко – это часть глаза.

– О, как ресницы и зрачок?

– Ты хочешь узнать про озеро Понд?

– Да, прости. – Я едва сдержал улыбку, потому что Мина становилась собой.

– Когда Ту-Докс стал городом…

– Как город может стать городом?

– Он уже город, но это должно быть прописано в специальном документе – уставе, – чтобы другие люди, не горожане, знали, что это по-настоящему.

– Но те, кто живет в городе, уже это знают?

– Более-менее. Я могу продолжать?

– Да.

– И вот, когда Ту-Докс стал городом, люди поняли, что озеру нужно дать название, потому что горожане называли его то прудом, то озером, но два картографа…

– Картографа?

– Это те, кто составляет карты.

– Это такая работа?

– Да.

– Ясно. Круто. Мне бы понравилась такая работа. Продолжай.

– Эти два картографа были закадычными друзьями, и они стали придумывать название для озера. Но тут между ними возник спор, озеро это все-таки или пруд. Они спорили до глубокой ночи…

– Это правда или ты выдумываешь? – спросил я. Мина вздохнула, но я знал, что она уже не думает о том, о чем думала, сидя на западном пирсе.

– Так говорится в книге. Это что-то типа легенды.

– Ладно.

– Итак, по легенде, они спорили до поздней ночи. А потом, прямо перед рассветом, отправились измерять озеро. Каждый пошел по берегу, начав с одного из пирсов, потому что раньше люди измеряли дистанцию при помощи шагов. Выяснилось, что оно чуть больше озера, но картографы не могли не принять во внимание, что под описание пруда оно тоже подходит.

– Ха! Значит, это и то и другое?

– Да. Два картографа спорили и спорили, а когда взошло солнце, они устали от споров. Им больше не хотелось ссориться, но они так ни к чему и не пришли и тогда решили: пусть озеро называется прудом. Озером Понд.

– Озеро Понд. Ясно. Это была хорошая история. Спасибо.

– По-моему, из тебя получился бы отличный картограф.

– С чего ты взяла?

– Ты всегда знаешь, куда идешь.

Обходя озеро, чтобы встретиться с Куинном на восточном пирсе, я прохожу мимо компании ребят возраста Олли, от которых разит травкой.

– Будьте осторожней! – говорю я им, пытаясь насмешить, но они лишь пялятся на меня.

– Это же Кэп Льюис! – говорит один из них.

Куинн уже на пирсе. Он снял обувь и носки, опустил ноги в воду и теперь скручивает косяк. Куинну в этом нет равных. И это удивительно, потому что у него огромные руки и странные, похожие на паучьи лапки, пальцы. Но он всегда был мастером в таких вещах. Когда мы были маленькими, Куинн был одержим оригами. Он отрывал кусочки от листов тетрадей и складывал их в крошечных зверушек, которых выстраивал в ряд на своей парте, при этом не отвлекаясь от урока, так что учителя не особо злились.

– Отвратительно, – говорю я, глядя на его ноги, бледными пятнами выделяющиеся в темной воде.

– Давай, золотой мальчик! Или боишься запачкать свои пальчики?

Я скидываю обувь и стягиваю носки, а потом сажусь рядом с Куинном и беру у него косяк.

– Видал тех желторотиков? – спрашивает он.

– Ага, они меня узнали.

– Охренеть можно.

– Ага, я проходил мимо, и они такие: «Это же Кэп Льюис!»

Куинн откидывается назад.

– Чувак, иногда ты ведешь себя как настоящий козел.

– Именно так я себя тогда и почувствовал.

– Да ладно тебе, наслаждайся. Это сейчас у тебя такая жизнь: ты все делаешь правильно, имеешь все, что захочешь, но в следующем году ты опять окажешься на самом дне.

– Не говори так, – отвечаю я, передавая ему косяк. – Мы не можем иметь все, что захотим.

– Эй, я могу тебя кое о чем спросить?

За все десять лет, что я знаю Куинна, он ни разу не хотел кое о чем меня спросить.

– Ты что, убил кого-то?

– Ха-ха. – Куинн пытается раскурить тлеющий косяк. Затем несколько раз щелкает зажигалкой, но та не загорается. Я протягиваю ему свою.

– Ну в чем дело?

Он смотрит, как сворачивается разгорающаяся бумага. Потом вздыхает и делает длинную затяжку.

– Вне школы Мина выглядит совсем по-другому.

– В смысле? – спрашиваю я. Не из-за любопытства. Я рассеянно наблюдаю, как вода двигается вокруг наших лодыжек. Куинн и Мина довольно редко виделись вне школьных стен, мимолетом, да и то благодаря мне.

– Она выглядит по-другому, когда ее волосы убраны.

– Убраны?

– Ну наверх. С лица. Когда его видно.

Я не знаю, что ему ответить, и поэтому затягиваюсь косяком.

– У нее милое личико, – продолжает Куинн, не глядя на меня.

– Никогда не замечал. Для меня она всегда выглядит одинаково.

Куинн кивает.

Мы снова сидим молча. Я думаю, что он закончил, но тут он добавляет:

– Как считаешь, она западет на меня?

Я вдыхаю слишком много дыма и начинаю кашлять.

– Западет на тебя? – едва удается выговорить мне.

– Она будет встречаться со мной?

– Кто?

– Мина.

– С тобой?

– Да, со мной.

– Ты и Мина?

– Да, что думаешь?

Горло саднит из-за дыма, на глаза наворачиваются слезы. Я отвечаю лишь через пару секунд:

– Честно, плохая мысль, как по мне. Ты же ее знаешь. Она… ну типа… закрытая.

– Да, но с нами, мне кажется, она совсем другая.

Меня вдруг раздражает, что он ставит нас в один ряд. Что он считает, будто мы с ним одинаковые.

– И по-моему, ты не в ее вкусе, – добавляю я.

– Что ты имеешь в виду?

– Что вы, ребята, очень разные. Не знаю. Да и она не в твоем вкусе.

– Она секси, а значит, вполне в моем вкусе, – отвечает Куинн, и мы оба начинаем смеяться. Сначала короткими смешками, но вскоре мы уже покатываемся со смеху, заваливаясь друг на друга и задыхаясь.

– Блин, Мина – самый дорогой мне человек, – говорю я, – но она не секси.

– Чувак, у тебя что-то со зрением!

– Она одевается как ученица католической школы!

– Кэплан, это же как в порно!

– Что за хрень? – Мы оба под кайфом и ржем как кони, и весь этот разговор кажется чушью. Как сказки доктора Сьюза[19].

– Только не говори мне, что никогда не думал об этом, когда она появляется в своей школьной юбке!

– Господи, нет, – сквозь смех отвечаю я. – Она мне как сестра.

– А мне нет.

– Так, значит… она, типа, распустила волосы и стала вдруг тебе нравиться?

– Я же только что говорил тебе: мне нравится, когда она убирает волосы наверх!

– Ну и что дальше?

– А то… стоит мне рискнуть?

– Конечно, – отвечаю я. – Твое дело.

– Не будь мудаком. Я спрашиваю, не будешь ли ты против.

– Нет, конечно. Я тут ни при чем. Решение за Миной, не за мной. – Я прикусываю щеку изнутри при мысли об этом – просто сразу представляю выражение ее лица, когда он попытается наклониться к ней. Она будет смотреть на него как на спятившего. Но он, по ходу, и правда спятил.

– Знаю, но ты же понимаешь, что я имею в виду.

– Нет.

– Вы, ребята, как будто созданы друг для друга.

Я качаю головой и передаю ему косяк. Куинн берет его и, улыбаясь чему-то в воде, продолжает:

– Не в этом смысле. Но между вами есть какая-то непостижимая связь.

Звонит его телефон.

– Это Холлис, – объявляет Куинн, глядя на экран, потом отвечает на звонок: – Привет, Хол!

– Привет! Как дела?

– Я с Кэпом на озере.

Холлис молчит.

– А что? Что-то случилось? – спрашивает Куинн.

Она смеется в телефон.

– Я просто хотела спросить у тебя, в порядке ли он. Он сегодня так быстро сбежал из моей машины, как будто на пожар торопился, а потом не отвечал на мои сообщения.

– Ох, черт! – говорю я, открывая мессенджер на телефоне.

– Кэплан очень извиняется, что был таким идиотом, – говорит Куинн, – и прямо сейчас набирает тебе ответ.

– Спасибо, Куинн. А ты у меня под каблуком, да?

– Нет.

– Да, скажи это.

– Я у тебя под каблуком. – Он вешает трубку.

– Проклятье! – Я прямо-таки вижу, как Холлис сейчас смотрит на нашу переписку, как видит троеточие рядом с моим именем и смеется надо мной. Она и правда писала мне несколько раз. Один раз во время учебы что-то забавное про презервативы, потом спрашивала, в порядке ли я, а потом было еще одно сообщение, в котором она обозвала меня мудаком.

– Ты сомневаешься? – спрашивает Куинн.

– Нет, ничуть. Я отвлекся. Что мне ей сказать?

– Просто скажи, что ты забыл про нее.

– Да блин, я не могу сказать, что забыл про нее!

– Тогда поезжай к ней и начни кидать камешки в ее окно.

– Уже почти полночь.

– Ну и что?

– Завтра нам в школу.

– Ой, да ладно тебе! – Куинн встает и протягивает мне руку. – Мы в выпускном классе. На нас лавры победителей. Мы как в кино. Вот и веди себя как в кино!

Спустя десять минут я стою на лужайке перед домом Холлис и набираю ее номер. Она отвечает:

– Привет, Кэп.

– Куинн посоветовал бросать в твое окно камешки. Но я ссыкло.

Я вижу, как загорается свет в ее комнате. Она открывает окно.

– Ну и?

– Привет.

– Привет.

– Прости, что не отвечал на твои сообщения.

– Зачем тебе вообще телефон? По ходу, ты все равно им не пользуешься.

– Просто я предпочитаю личное общение, – отвечаю я. – Ох уж этот век цифровых технологий! Мы рабы экранов, не способные воспринимать реальный мир…

– Боже, заткнись!

– Ты встретишь меня?

– Иди к черному ходу.

Я иду по подъездной дорожке, стараясь держаться ближе к дому, чтобы не сработали датчики движения и не зажглось уличное освещение. Холлис открывает дверь подвала, москитная дверца с легким стуком ударяется о стену дома. Это напоминает мне о лете, о прогулах в средней школе, о нашем девятом классе, когда я, запинаясь, вот так же со стуком открыл эту дверь, чтобы проблеваться в саду. Я сбежал во время нашего первого минета, который случился сразу после того, как мы залпом выпили несколько банок пива. Странное дело, Холлис умеет пить пиво залпом прямо из банки.

– Привет, – снова говорю я.

Она шикает на меня и затаскивает внутрь.

– Ты под кайфом, что ли?

– Нет. Да. Немножко.

– Из-за тебя моя постель провоняет травкой.

– Мне не стоило приходить?

– Нет. – Она упирает руки в боки. – Нет. Я рада, что ты пришел. Ты сейчас такой милый.

– Милый?

– Забавный. Красивый.

– Ты тоже красивая, – отвечаю я. И это правда.

– Почему ты держишь в руках носки?

– Мы намочили ноги в озере.

– Гадость какая. Пойдем, потерянный мальчик.

– А что, ты не собираешься прыгать с пирса перед выпускным?

– Справедливо.

Холлис на цыпочках ведет меня по покрытым ковролином ступенькам подвала, а потом по ужасной деревянной лестнице в прихожей, которая вечно скрипит. Мы проходим мимо ее школьных фотографий в рамках, висящих вперемежку с фотографиями ее сестер на стене. Я останавливаюсь, чтобы сфотографировать, переборщив с зумом, одну из фоток – Холлис в балетной пачке и короне, с розами в руках и без передних зубов. Она тянет меня за руку.

Мы занимаемся сексом в душе, как и всегда, когда ее родители дома, а потом, мокрые, отправляемся сразу в постель. Обычно она этого терпеть не может, но сегодня ведет себя мило.

– Ты не будешь расчесывать волосы? – шепотом спрашиваю я. Она всегда расчесывается после душа. Я еще ни разу не видел ее волосы мокрыми и спутанными.

– М-м-м, очень спать хочется.

– Хочешь, я расчешу тебя?

Она открывает глаза.

– А ты умеешь?

– Я сто раз видел, как ты это делаешь. – Я беру расческу с тумбочки рядом с кроватью. – Давай, садись.

Холлис садится, согнув колени и положив на них подбородок, я устраиваюсь сзади, вытянув ноги по бокам от нее, и начинаю расчесывать волосы с кончиков, как обычно она это делает.

– Из тебя получится отличный отец, – вдруг ни с того ни с сего говорит Холлис.

Я рад, что она не видит моего лица.

– Сомневаюсь, особенно если унаследовал гены папаши.

– Не унаследовал, – отвечает она. – Надеюсь, у тебя будет дочка. Я уверена, что ты будешь хорошим папой.

Я продолжаю расчесывать ее волосы, хотя они и так уже гладкие. Оказывается, это прикольно – монотонные движения успокаивают. Холлис открывает мой телефон и смотрит на фотографию самой себя в детстве, которую я сделал, когда мы поднимались по лестнице.

– Хочешь, я поставлю ее на заставку? – спрашиваю я.

Она оборачивается ко мне.

– Что? Слишком слащаво?

– Да, – отвечает она, но ставит фото на заставку, прижимаясь губами к коленям. Свет от экрана подсвечивает ее лицо голубым.

Я остаюсь у нее до тех пор, пока она не засыпает.

8

Мина

В пятницу Кэплан пропускает биологию, чтобы посидеть со мной в библиотеке, пока у меня окно. По его словам, он хочет подготовиться к сегодняшнему экзамену по испанскому. Он не замечает иронии в том, что прогуливает урок, чтобы позаниматься.

– В биологии я хорошо разбираюсь, а вот английский, свой родной язык, едва ли сдам, так что хотя бы подготовлюсь к испанскому.

– И все равно тебе не стоит прогуливать. Ты не можешь позаниматься во время ланча?

– Нет, сегодня же у Холлис день рождения.

– Я думала, вечеринка будет после школы, нет?

– Да, но девчонки притащат в школу воздушные шарики и все такое. Будет скандал, если я не появлюсь.

– Ладно. Но я тебе не нужна. Я не говорю по-испански.

– Я лучше занимаюсь, когда ты рядом, – отвечает он. – Что? Я мешаю тебе в десятый раз читать «Гордость и предубеждение»?

Я не обращаю на него внимания. Но когда Кэплан начинает возиться с дидактическими карточками, я поднимаю глаза. Он смотрит на них так, словно пытается прожечь насквозь, даже язык высунул.

– Ты гримасничаешь.

Он издает стон, собирает карточки в кучу и толкает в мою сторону, а сам с удрученным видом падает на стол.

– Я не сдам.

– Сдашь.

– Ладно, сдам, но я на семьдесят девятом месте по баллам в классе, так что самая высокая оценка мне явно не светит.

– Вряд ли это имеет какое-то значение, – отвечаю я.

– Хочешь сказать, что не готовишься к итоговым экзаменам?

Я сердито смотрю на него, прищурившись.

Он снова начинает перебирать карточки, а я возвращаюсь к книге. Только это «Эмма», а не «Гордость и предубеждение», но читать уже расхотелось.

И тут я чувствую, что на нас кто-то смотрит.

– Та девчонка только что сфотографировала нас, – говорю я.

Кэплан поднимает голову и машет рукой девчонке, словно он, мать его, управляющий этой библиотекой.

– Это Руби, – говорит он. – Ты знаешь Руби. Наверное, она делает фотографии для школьного ежегодника.

Конечно, я знаю ее, она одна из подлиз Холлис, но они все время притворяются, что не помнят моего имени, так что… баш на баш. Если честно, я больше чем уверена, что фото было сделано для их общего чата, чтобы посплетничать обо мне. Я возвращаюсь к книге, но не перестаю думать о том, как ужасно все это может выглядеть с такого расстояния. Сейчас у телефонов отличный зум. А у меня прыщ на подбородке. Вернее, он уже превратился в болячку и выглядит намного хуже, чем просто прыщ.

– Хочешь, я проверю твой доклад для экзамена по истории? – спрашиваю я.

Кэплан поднимает на меня глаза. Он столько раз проводил пальцами по волосам, что сейчас они торчат в разные стороны.

– Это будет потрясающе! Тебе точно не в лом?

– Нет, мне просто скучно. Давай его сюда.

Он корчит гримасу.

– Что?

– По правде, я еще даже не начинал.

– Круто, сдать-то надо в понедельник.

– Я просто подумал, может, ты поможешь мне? Ну, типа, набросаешь что-нибудь?

– Нет. Я прочитаю доклад, когда ты его закончишь.

– Ми-и-ин…

– Например, в три часа ночи в воскресенье, да и то лишь потому, что готова пойти тебе навстречу.

– Бубонная чума… она просто убивает меня.

– По-моему, она многих убила, – отвечаю я.

– Просто подкинь мне хотя бы маленькую идейку. Ну же! Я знаю, у тебя их не меньше десяти.

– Нет! – говорю я. – Это ужасная тема. Но даже если бы у меня была хотя бы одна идея, я ни за что не стала бы ее тебе говорить, потому что не собираюсь делать за тебя домашку. Мы выше этого.

– Ты да. Я нет. – Он громко вздыхает, съезжая на стуле. – Просто направь меня в правильное русло.

– «Русло» – отличное слово.

– Это мое слово дня.

Я отрываюсь от книги:

– Твое слово дня?

– Да. Я установил себе приложение.

– Приложение, которое выдает слово дня?

– Да. Я скачал его, чтобы улучшить словарный запас и чтобы тебе не стало скучно со мной разговаривать.

– Ну что за бред?

– Помнится, к списыванию ты была не так строга. Помнишь, как ты продавала доклады о книгах в началке?

– Еще бы забыть такое! Мой самый большой успех на сегодняшний день. И это было не списывание.

– Было. – Кэплан упрямо качает головой. – И ты еще наварилась на этом. Пятьдесят центов за штуку!

– Нет, сначала я всегда убеждалась, что вы, ребята, прочли книгу. С меня была лишь письменная часть. Вы читали – я помогала.

– Нет уж, не оправдывайся. Так что свидимся в аду.

– Я буду рядом с закусками.

– А как ты узнавала, читали мы книги или нет? – спрашивает Кэплан, откинувшись на стуле, который теперь балансировал на двух ножках.

– Я задавала вам вопросы.

– Да, но тогда, значит, тебе пришлось прочитать все книги, что и нам. Жесть! Ты что, прочитала все книги в библиотеке начальной школы?

– Не совсем. Мне пришлось еще читать «Милых обманщиц» для Холлис.

Кэплан смеется, а стул с грохотом опускается на все четыре ножки.

– Я и забыл об этом!

– А я нет. Мне несколько недель снились кошмары. Эта слепая девушка меня очень пугала.

– Что за предубеждения к инвалидам?

– Она лишь притворялась слепой, так что… Ладно, забей. Не важно.

– Никаких «не важно»…

– Она меня пугала до усрачки. Вот и все.

– Но ты прочла книгу?

– Да, все двадцать три в серии, – отвечаю я. – Потому что Холлис пугала меня еще больше, даже тогда.

– Да, это я помню. – Он улыбается. – Господи, двадцать три! Ты была у нее под каблуком.

– Мы все под каблуком у Холлис.

– Можешь не продолжать. И раз уж мы заговорили о Холлис. Я должен попросить тебя кое о чем.

– Да?

– Об одном одолжении.

– Ладно.

– Знаю, ты говорила, что не собираешься сегодня на вечеринку к Холлис…

– Кэплан, она же не приглашала меня на самом деле.

– Нет, она тебя пригласила. И недавно снова говорила со мной об этом.

– То есть?

– Ну она, типа, очень надеется, что ты придешь. Так она сказала. А я ответил, что ты, вероятно, решила, что ее приглашение – просто шутка…

– Именно, потому что она…

– А потом она спросила, не думаешь ли ты, что она такая стерва, что…

– Ну и ну! – Я обхватываю голову руками.

– И потом спросила меня, не думаю ли я, что она стерва…

– Но ведь она та еще стерва!

– И в итоге, – на одном дыхании заканчивает Кэплан, – я сказал, что я, пожалуй, ошибся и что ты наверняка очень тронута ее приглашением и с радостью придешь.

– Ну ты даешь!

– Да. И она была очень довольна.

– Погоди, она что, собирается вылить на меня свиную кровь?

– Это отсылка на что-то? Не совсем понимаю.

– Это из «Кэрри» [20].

– Что еще за Кэрри?

– Не важно.

– Никаких…

– Кэп. Чего ты от меня хочешь?

– По-моему, она, типа, хочет, чтобы ты пришла. Она пытается быть милой. Ладно тебе, не надо вот так выгибать брови! И я… да, я тоже думаю, что будет здорово, если ты придешь.

– Кэплан, почему…

– Потому что вечеринки – это весело. Все любят повеселиться. Понять не могу, почему ты их так избегаешь.

– Тебе бы следовало посмотреть «Кэрри».

– Это из-за твоих проблем с запахами? Из-за алкоголя?

– Нет, – начиная раздражаться, отвечаю я. – Я уже это переросла. И ты сам видел, как я пью. Вчера вот, например, мы пили шампанское.

– Так приходи! – И Кэплан умоляюще смотрит на меня, на щеках проступают ямочки, он снова укладывается на стол и виснет на моих руках, которые я скрестила на груди. – Пожалуйста?

Внезапно он садится прямо и убирает руки.

– Куинн тоже будет очень рад.

– А Куинну-то что за дело?

– Он сказал мне, что ты, типа, ему нравишься.

Я в шоке пялюсь на Кэплана.

Он смотрит на меня и пожимает плечами.

– Нравлюсь ему?

– Типа нравишься.

– Тебе что, пять лет?

– Ладно тебе, я тут ни при чем.

– Так. Это все такой идиотизм, что я даже не буду утруждаться и отвечать.

– Люди хотят проводить с тобой время.

– Ты хочешь проводить со мной время.

– Да, хочу. Так ты придешь?

– Я подумаю об этом.

– Отлично! Спасибо.

Я собираюсь отметить страницу, на которой остановилась, но на ней уже сложен уголок, потому что я до сих пор не прочитала ни одного предложения.

– Куинн и правда говорил что-то обо мне?

– О-о-о! – Кэплан встает со стула и запихивает карточки в рюкзак. – Теперь ей стало любопытно. Придется тебе прийти сегодня на вечеринку, тогда все и узнаешь.

– Нельзя вот так взять и вывалить дерьмо, а потом прятать голову в песок. Черт-те что!

– Это у тебя на голове черт-те что! – Кэплан ерошит мне волосы.

– Какой ты сегодня странный. Дал пять охраннику утром.

– Просто у меня хорошее настроение, – отвечает Кэплан, выходя из библиотеки вслед за мной. – Что я могу поделать? Утро пахло летом. И сегодня мы идем на вечеринку!

Вечером этого же дня, когда я уже собираюсь выходить из дома, меня останавливает мама, что очень необычно.

– Ты куда-то собралась?

– Потусуюсь с Кэпланом.

– Это свидание?

– Мам! С чего ты вообще это взяла?

Она стоит на верхней ступеньке лестницы и смотрит на меня сверху вниз.

– Просто ты такая красивая, вот мне и стало интересно, почему ты так нарядилась.

– Я не наряжалась.

– Как скажешь, Мина. – Мама вздыхает и прикладывает пальцы к левой брови. Она поворачивается, чтобы вернуться в спальню.

– Я иду на вечеринку.

– О?

– Да, с друзьями Кэплана. У его девушки сегодня день рождения.

Она как-то странно улыбается.

Я сердито смотрю на нее.

– Я рада, что они пригласили тебя, – говорит мама, спускаясь по лестнице. – В выпускном классе так бывает: всем становится все равно, кто популярен, кто в тусовке, а кто нет.

– Ну спасибо, мама!

– О нет, прости! Я не хотела…

Я не даю ей закончить, крепко обняв. Она кажется мне такой маленькой, такой худенькой, тоньше меня, но мама так же крепко обнимает в ответ.

– Я просто тебя поддразнила, – говорю я в ее волосы, – знаю, я ведь не Мисс Старшая школа.

– Мне нравится, как ты сегодня выглядишь, – отвечает мама, дернув меня за косу. – Но почему ты не надела линзы?

– Так, все, мне пора.

– Тебе так идет, когда ты убираешь волосы с лица, вот и все!

– Пока, мам! Люблю тебя!

– Зачем прятать лицо?

– Если я приду не в очках, – говорю я из дверей, – они решат, что я слишком стараюсь.

– Иногда не помешает чуточку постараться, – возражает мама.

– Могу сказать тебе то же самое.

Я дергаю за пояс ее халата. Она смеется. Ее смех удивляет нас обеих. У мамы такой вид, будто она сейчас заплачет, но вместо этого я слышу:

– Надо будет купить тебе новую пару. К следующей осени.

_••

По-моему, даже когда папа был еще жив, из них двоих она все равно была более замкнутой. Противоположности притягиваются и все такое. Теперь у нее есть только одна настоящая подруга – Джулия, да и то лишь потому, что она не поставила на ней крест и живет по соседству. Когда-то давно, в промежутке между периодом ночнушки с синими цветочками и тем состоянием, в котором она пребывает сейчас, у нее бывали приступы какой-то нездоровой активности. Я прекрасно это помню. Она словно выплывала из воды на поверхность, судорожно хватая ртом воздух. Она была похожа на путешественницу во времени, которая вдруг не понимает, в каком году оказалась. Помню музыкальные занятия для мам и детей и как унизительно было оказаться намного старше присутствующих там малышей. Она оставила меня в классе, едва закончилась половина первого занятия, а потом я нашла ее плачущей в туалете. Помню книжный клуб для матерей и дочерей, в котором состояли ее бывшие коллеги и к которому мы присоединились, но так и не пришли ни на одну из встреч.

И конечно, были еще ежегодные семейные поездки со старыми друзьями отца из Йеля. Их дети были примерно одного возраста со мной. Их отцы когда-то были молодыми людьми, которые запечатлены на родительских свадебных фотографиях с мамой на плечах на танцполе. У меня остались странные, но прекрасные воспоминания о тех поездках, когда папа еще был жив, похожие на фрагменты калейдоскопа, – например, как меня с другими детьми завернули в одно огромное яркое полосатое полотенце, как нам было уютно в нем и как мы уснули все вместе прямо на песке. Как чья-то мама мажет мне нос кремом от загара.

После его смерти они продолжали каждый год приглашать нас. Каждый год мама упоминала эту поездку, а я не смела надеяться. Каждый год проходили дни между Рождеством и Новым годом, а мы оставались дома. Не знаю, почему они продолжали держать с нами связь, когда она так долго игнорировала их. Или им просто было очень жаль нас, или узы братства, сформировавшегося в общежитии во время первого курса папиной учебы в университете, были настолько крепким, что даже смерть не могла разорвать их – они соединили семьи и поколения. Когда мне было тринадцать, приглашение как раз совпало с ее очередным хаотичным приступом энергии, и вот, после пяти лет социальной изоляции, мы отправились с ними на острова Теркс и Кайкос. Если вкратце, поездка прошла не очень удачно.

Мама поправляет пояс на халате и отходит от меня, пятясь к лестнице.

– Ладно уж, иди веселись, маленькая нахалка, – говорит она.

Я выхожу из дома и сразу же проверяю телефон. Новое сообщение от Кэплана:

Не убивай меня, но я пришел пораньше, чтобы помочь с подготовкой.

Я начинаю печатать, но останавливаюсь. Мы хотели прийти к Холлис вместе. Конечно, это правильно и резонно, что он пришел пораньше на вечеринку по случаю дня рождения своей девушки. И, конечно, это неправильно и глупо, что я не могу пойти на вечеринку без него – да что уж, я даже в комнату без него зайти не могу. Я пинаю бордюр. Пинок отдается болью. Я сажусь и хватаюсь за ногу, на глаза наворачиваются слезы. Я накрасила их маминой тушью, на мне сарафан, купленный в десятом классе, и я чувствую себя дурой. От Кэплана приходит еще одно сообщение:

Не смей отмазываться, я приду за тобой

Я отвечаю:

Не надо, все нормально

То есть ты идешь?

Я не отвечаю.

Я встречу тебя, как только ты доберешься до места

9

Кэплан

Холлис обожает принимать гостей. Она прямо-таки светится от счастья. Когда я как-то раз сказал об этом, она ответила, что ей просто нравится быть в центре внимания и быть лучшей. Мое первое настоящее воспоминание о ней связано с вечеринкой на ее заднем дворе.

Этот задний двор прямо-таки предназначен для катания на санках – за угловым домом расположен длинный пологий склон. Когда мы были детьми, она постоянно приглашала всех на первый большой снегопад. Ее сестры тоже звали друзей, одноклассников, детей из квартала, и это называлось «праздником санок». Когда я оказался там в первый раз, нам было лет девять-десять. Мне казалось странным идти тусоваться домой к какой-то девчонке, но Куинн убедил меня пойти, потому что услышал на детской площадке, как Холлис расписывала все прелести катания на санках. Она говорила, что это похоже на полет. Я в жизни не видел столько гирлянд в одном месте, сколько на ее крыльце, где нас ждал горячий шоколад. Я помню эти самые гирлянды, деревья, маршмеллоу и затылок Холлис. Из-под синей вязаной шапочки торчали длинные рыжие косички, и она неслась на санках впереди меня, быстрая, как метель, как детство. Это было так сильно, так ярко и так пронзительно, как первый раз, когда ты понимаешь, что девочки на самом деле красивые.

Сегодня вечером воздух теплый и тяжелый, а ей исполняется восемнадцать. Когда я заворачиваю за угол дома, то вижу, как Холлис балансирует на табурете, пытаясь повесить бумажный фонарик. Она сдувает с лица прядь волос, на ней моя футболка с логотипом нашей школьной команды и обрезанные шорты. Я вдруг ни с того ни с сего чувствую к ней самую искреннюю привязанность, и мне почему-то становится грустно. Увидев меня, Холлис улыбается, потом со стоном протягивает мне руку. Я усаживаю ее на плечи, чтобы помочь повесить остальные фонарики, меня обдает жаром ее бедер, прижимающихся к моей шее. Когда мы заканчиваем, фонари спускаются от их домика на дереве к перилам крыльца. Мы заходим в дом, чтобы Холлис переоделась, и занимаемся сексом.

Когда собирается народ, солнце уже садится, и свет от фонариков становится ярче. Во дворе разводят костер, несколько парней играют в «пивной кубик» [21] на большом листе фанеры, который Холлис положила на два табурета специально для этого. Куинн недавно уехал, потому что по пятницам он обязан выполнять общественные работы, но перед этим мы с ним перевернули фанеру, чтобы показать Холлис его подарок. Я немного помогал ему, сообщая, когда мы куда-нибудь уходим, чтобы он тайком смог порисовать. На листе зелеными и золотыми буквами написано: «СТАРШАЯ ШКОЛА ТУ-ДОКС, ВЫПУСК-2016», ниже, только золотыми: «ТОСТ ЗА ХОЗЯЙКУ: ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЕВА!» Вокруг надписей нарисована карта нашего городка со всеми важными для нас местами: нашими домами, старшей школой, младшими школами, рекой Литл-Бенд, закусочной «Орбен энд Санс», озером Понд. Надо было видеть выражение ее лица, когда мы перевернули лист – только Куинн мог нарисовать такое: массивные граффити и идеально четкие линии. Я понимаю, что мне следовало бы приготовить ей другой подарок, а не подмазываться к творению Куинна.

Холлис сделала тысячу фотографий фанеры, потом ушла куда-то и вернулась с упаковкой маркеров. Она попросила всех написать свои имена белыми печатными буквами, но сначала посоветовалась с Куинном, пока он еще не ушел, и тот ответил, что она может хоть танцевать на фанере, пока та не расколется пополам. Это ее подарок. Я подписываю: «С днем рождения, самая лучшая девочка в мире, с любовью, Кэп». За это меня дразнят со всех сторон, но мне плевать.

Мне звонит Мина, и я выхожу на подъездную дорожку, чтобы встретить ее. Она выглядит очень напряженной и прижимает к груди сумку. Мне хочется взять ее за руку или сделать хоть что-нибудь, чтобы ей стало лучше, но вряд ли это поможет. Мы вместе идем на задний двор, и я очень хочу, чтобы Куинн уже вернулся – у него здорово получается рассмешить Мину, – но тут Холлис выкрикивает мое имя и машет нам рукой.

– У тебя очень красивый задний двор, – говорит Мина, глядя на бумажные фонарики.

– Пойдем, покажу, что сделал Куинн! – Холлис тянет Мину к импровизированному столу, немного властно, и Мина вынуждена отпустить сумку от груди. На столе уже расставляют стаканы, но Холлис заставляет ребят подождать, чтобы Мина подписала фанеру.

– Ну вот, теперь все в сборе! – объявляет Холлис, и Мина улыбается по-настоящему. Она достает из сумки книгу.

– Ты принесла книгу? – спрашивает Бекка.

Ненавижу Бекку.

– Э-э-э. – Мина оглядывается по сторонам, а потом опускает взгляд на свой подарок и тут же протягивает его Холлис, которая смотрит на книгу с таким видом, будто ни разу в жизни не читала. – Это тебе. От Кэплана. Я лишь забрала ее в «Дасти».

– Он забыл забрать ее сам, да? – спрашивает Холлис, закатывая глаза.

Они вместе смеются, и все опять хорошо.

– Мы можем отметить на этой карте все места, где ты что-нибудь забывал, – говорит Холлис, показывая на стол. – Они рассыпаны по всему городу.

– Ой, я думаю, его отвлекли новости из Мичигана, – говорит Мина.

– Мичигана? – переспрашивает Холлис и смотрит сначала на Мину, потом на меня.

Я замираю. Вот черт! Я отчаянно пытаюсь вспомнить, говорил ли что-нибудь Холлис о Мичигане. Я ведь должен был! Как я мог ничего ей не сказать?

– Ты поступил?

– Да. Я был совершенно уверен, что…

Но тут она обнимает меня и говорит куда-то в шею:

– Поздравляю!

От облегчения я целую ее.

Все еще мрачная Бекка пытается оттащить от меня Холлис, чтобы сделать фото, но та не собирается отпускать меня, и между ними происходит молчаливый яростный спор.

Бекка поворачивается к Мине:

– Эй, Мина, я хотела попросить прощения за то, что повела себя как стерва тогда, в коридоре.

– О?

– Ну когда я вспомнила ту шутку про щенка. Мне казалось, это смешно, но нет.

– Не волнуйся, – отвечает Мина. – Сейчас мы все чувствуем ностальгию по былым временам.

– Точно! Так и есть!

Холлис с довольным видом подмигивает мне и уносит книгу в дом, чтобы с ней ничего не случилось.

– Ну и что я выбрал в качестве особого подарка? – шепчу я Мине, когда она подходит ко мне.

– Книга называется «Моя гениальная подруга».

– Очень к месту.

– Прости, я запаниковала. Мне казалось, все будут ей что-то дарить, а потом я почувствовала себя не в своей тарелке и…

– Нет, ты спасла мою задницу. Я не приготовил ей никакого подарка.

Мина смотрит на меня и качает головой.

– И понятия не имею, как так вышло, что я ничего не сказал ей про Мичиган.

– Тебе что, нравится летать так близко к солнцу?

– Всем нравится. Не в этом ли смысл того мифа?

Я быстро отхожу, чтобы наполнить свой стакан, делаю глоток пива и возвращаюсь обратно.

– А что это за шутка про щенка?

– Ой, я уже и не помню.

Это почти то же самое, что и «не важно». Но я решаю оставить Мину в покое, потому что она все еще немного нервничает, и говорю:

– Хорошо, что ты пришла. Холлис очень обрадовалась, точно тебе говорю.

– Поверить не могу, что Куинн нарисовал на той карте и мой дом, – отвечает Мина.

– Ну еще бы. Он рядом с моим.

– А где он, кстати?

– А, на общественных работах. Вернется часам к девяти.

– Классный подарок, – говорит Мина, глядя на лист фанеры.

– Да. И кстати, я ему помогал. Выманивал Холлис из дома и все такое.

Тут кто-то выключает музыку, и две девчонки спускаются по ступенькам заднего крыльца с тортом в руках. Все поют для Холлис, которая так и лучится довольством – пока я не встречал никого, кто бы точно знал, что делать, когда ему поют «С днем рождения», кроме нее. Мина слегка подталкивает меня, и я подхожу, чтобы встать рядом с виновницей торжества. Холлис целует меня, а затем закрывает глаза и загадывает желание. После того как она задувает свечи, все хлопают в ладоши и кричат. Кто-то окликает ее, спрашивая, что она загадала.

– Не отвечай, – шепчу я ей на ухо. – Пусть катятся к черту, сохрани свое желание в тайне.

Она берет бутылку водки со стола, поднимает ее в тосте и говорит:

– За еще шесть месяцев июня!

Кто-то встряхивает бутылку шампанского и начинает обливать нас. Холлис делает глоток водки и передает бутылку мне. Кто-то снова включает музыку, все танцуют и обнимаются, даже Мина.

– НА КОЛЕНИ! – кричит один из парней и начинает заливать водку в открытые рты всех желающих. Холлис, мокрая и липкая от шампанского, целует меня, и тут… Все происходит очень быстро. Народ, сталкиваясь друг с другом, проходит мимо нас. Кто-то из толпы протягивает бутылку над Миной. Она качает головой, но тот, кто вытянул руку, не видит этого или не понимает. Бутылка наклоняется. Мина, крепко сжимая рот, пытается увернуться, но толпа за спиной ей мешает.

И вот она мокрая насквозь. Как и все мы. Остальные смеются и танцуют, но я вижу, как меняется в лице Мина. Я отпускаю Холлис и в одну секунду оказываюсь рядом с Миной, у которой уже подгибаются колени. Она задыхается. Люди начинают понимать, что что-то не так.

Я несу ее в дом. Пьяные одноклассники медленно оборачиваются на нас. Холлис бежит за нами, спрашивая, что случилось. Я не обращаю на нее внимания.

Как только мы оказываемся в доме, Мина начинает всхлипывать. Я несу ее в подвал, где есть ванная. Когда я включаю воду, она немного приходит в себя, но продолжает часто и тяжело дышать. Мина снимает очки, немного прибавляет температуру воды и просит меня уйти.

– Я останусь.

– Иди, я справлюсь.

– Мина!

– Пожалуйста, возвращайся на вечеринку. – Она поворачивается ко мне спиной. – Пожалуйста. Как будто ничего не случилось.

Я выхожу, сажусь на пол у двери в ванную и прислушиваюсь к звукам воды, чтобы узнать, не плачет ли она.

10

Мина

Мне тринадцать, и здесь слишком темно, чтобы что-то разглядеть, или, может быть, у меня закрыты глаза. Я лежу на кровати в отеле. Кто знает, сколько людей лежало здесь до меня. Я не могу пошевелиться, потому что на мне что-то тяжелое. В воздухе стоит резкий запах.

Мне восемнадцать, и впервые в жизни я не чувствую себя изгоем. В воздухе снова стоит резкий запах, но я заставляю себя оставаться на месте, посреди толпы, дышу через рот и стараюсь сосредоточиться на чем-нибудь. На фоне темно-синего неба раскачиваются золотые шары, из белой глазури торта торчат высокие розовые свечи. И вот так выглядит любовь – растрепанной и сияющей. Кто-то пытается взять меня за руку и закружить в танце, но мне самой нужны мои руки, чтобы обнять себя и не дать рассыпаться на части. Но вдруг меня окружает обжигающий запах алкоголя. Я закрываю глаза, чтобы спрятаться от него, – но это ошибка, которую я повторяю из раза в раз.

_••

Мне тринадцать, здесь слишком темно, и я не могу пошевелиться. На мне лежит кто-то тяжелый. Кто знает, сколько людей лежало здесь до меня.

Я тру кожу, пока она не начинает гореть. Мне надо очиститься от этого запаха. Снова стать самой собой. Я одна, но я понимаю, где нахожусь, и знаю, что Кэплан тут, рядом.

– Как долго меня не было?

– Фигня. Минут двадцать. Я могу прикоснуться к тебе?

Я качаю головой.

Кэплан протягивает мне полотенце.

– Прости, – говорю я.

– Не извиняйся. – Кэплан ведет меня через дом и парадную дверь на улицу. Я сажусь на бордюр, меня еще немного потряхивает, а еще становится холодно. И я чувствую себя глупо.

– Я…

– Пожалуйста, Мина, хватит извиняться.

– Но мне есть за что.

– Если уж кому и надо просить прощения, так это мне. Это я заставил тебя прийти.

– Глупо получилось. Никто меня не задирал. На меня не вылили свиную кровь.

– Ну да, только водку.

– Было здорово. Все веселились. А я все испортила.

Мы сидим молча. До нас доносятся звуки вечеринки.

– Со мной уже давно такого не случалось, – говорю я.

– Это из-за запаха?

– Да, наверное. – Я опускаю голову между коленями.

– Я могу прикоснуться к тебе?

– Да, – отвечаю я земле. – Сейчас все нормально.