Эстафета любви

В чертоге отставного генерала

Стоял мольберт трехногий под холстом.

Как в море в краску кисточка ныряла

Целуя ткань коротеньким мазком.

В солдатской форме, кисти поднимая,

Стоял с палитрой молодой брюнет.

На женщину, внимательно взирая,

Неспешно рисовал её портрет.

Она была прекрасна как цветочек.

Светило солнце майское в окно.

Прелестный ротик, голубые очи

Талантливо легли на полотно.

Не в каждом батальоне лямку тянут

Художники Тропинину подстать.

Отправлен он приказом капитана

Супругу генерала рисовать.

Три дня на кресле мается натура,

Но меркнет всё в житейской суете.

Изящная точёная фигура

Никак не оживает на холсте.

Чего-то на портрете не хватает.

В печали хладной отрешенный взгляд.

Какой-то оживляющей детали

Не может уловить пока солдат.

Лицом своим она неповторима

И стан как виноградная лоза,

Но словно грусть покрыла паутиной

Печальные погасшие глаза.

Не знала счастья на любовном ложе.

Ведь вызвать трепет молодых сердец

Как не стремится, но никак не может

Супруг, что старше, чем её отец.

Художник подошел, подвинув к свету

Меняя ракурс, и лицо подняв.

Взглянув в глаза, он обомлел, при этом,

Два жарких уголёчка увидав.

Он провалился в голубые очи

И в душу ей упал как водопад.

Уже не находил художник мочи

От генеральши отвести свой взгляд.

Желание сердец понять не сложно,

И замер очаровано солдат.

К копне волос, касаясь осторожно,

Вдыхал её пьянящий аромат.

Глаза закрылись сладость, предвкушая,

А губы раскрывались как бутон.

К пунцовым как заря воротам Рая

Щетиною усов прижался он.

Взмахнув руками, как крылами птица

Легка и недоступна, как мечта

Позволила ему губами впиться

В слабеющие нежные уста.

Пленились плечи ласковым объятьем,

Звучали стоны, словно благовест

И будто драгоценное распятие

Он приложил её к устам как крест.

Сомкнулись в жарком поцелуе лица.

Огнем по телу растекалась страсть.

Светилась счастьем юная блудница,

Отдав себя художнику во власть.

Как будто распалились две лучины.

Глаза её светились словно трут.

Двумя мазками завершив картину,

На суд людей представил мастер труд.

Висел портрет в алькове над камином,

Который подарил ей генерал.

Когда она ласкала кудри сына,

Художника он ей напоминал.

Кружила в вальсе юная мадонна,

Играла музыка, шумел весёлый бал.

Вдруг офицер с фигурой Аполлона

Улыбкою её околдовал.

Пронзённая его горящим взглядом,

Любуясь на его прекрасный лик,

Она хотела быть всё время, рядом

Не расставаясь с милым ни на миг.

В дар, принеся резблённую шкатулку,

Желанным гостем в графском доме став,

Он пригласил графиню на прогулку

Пока в столице седовласый граф.

Поля, луга лежат как на ладони.

Деревья расступаются в лесу.

Несутся среди них гнедые кони

И ветер треплет русую косу.

Вот, наконец натянуты поводья.

Гусар с коня на землю соскочил.

Нет больше сил, противиться природе,

Скрывая от графини страстный пыл.

Альковом стала летняя поляна.

С травой сплеталась русая коса.

И в мареве любовного дурмана,

Как в вальсе закружились небеса.

Ей на щеку упал курчавый локон.

Она его, на палец, намотав,

Налилась, словно почки терпким соком,

Душистым ароматом летних трав.

Летя вперёд по царству Афродиты,

Они попали под её покров.

Склонился перед ними куст ракиты,

Признав за ними право на любовь.

Их не осудит грозная Богиня.

Покинули зелёный будуар,

Обнявшись двое — юная графиня

И молодой неистовый гусар.

А поутру труба гусар подняла.

Летела пыль дорог из-под копыт.

Лишь через пару лет она узнала,

Что был корнет под Плевною убит.

Банально, точно старенькая пьеса

Жизнь протекала мерно, как вода.

Лишь краткий миг любви под сенью леса

Она не забывала никогда.

О нём ей птицы постоянно пели,

Ромашка, что под окнами цвела,

И кучерявый отпрыск в колыбели

С улыбкой, что была ей так мила.

Она была похожа на курсистку

В измятой шляпке платье все в пыли,

Когда за руки юную бомбистку

К полковнику филёры привели.

Она себя героем ощущала,

А он хотел задать вопрос простой:

— Зачем убив сегодня генерала,

Оставила пять деток сиротой?

Гордилась, что сатрапа погубила,

Считая, что иного нет пути,

Но разве вдовьи слёзы над могилой

Кому-то могут счастье принести.

— О чем с ней говорить, к чему дебаты.

А может, чтобы выбить эту дурь,

Отдать на поругание солдатам

Такую вот любительницу бурь?

Но делать эту мерзость он не будет.

Не много проку от таких потех.

А если отпустить? Пусть это чудо

Расскажет тем, кто посылал на грех.

Они решат, что их она предала,

А вслух сказал: — мадам, Вы рветесь в бой.

Но воевать с девицей не пристало —

Идите лучше к маменьке домой…

Прошло три дня. Настало воскресенье.

Он этот эпизод забыть не мог.

И размышлял об этом злоключении,

Когда задребезжал дверной звонок.

В дверь проскользнула девушка, в вуали

Сказав ему браслетами звеня:

— Полковник, Вы мне сердце разорвали

Считают все изменницей меня.

Душа моя находится в смятении

И мне уже не мил весь белый свет.

А Вы причина этих треволнений, —

И вынула из муфты пистолет.

Молчал полковник. Дуло задрожало,

И, силы не найдя нажать курок,

Её рука безжизненно упала.

Из глаз полился горьких слёз поток.

Он к ней шагнул, обнял её за плечи,

Смахнув слезу ладонью со щеки.

— Пускай поплачет — слёзы душу лечат,

Всей логике житейской вопреки.

Она теперь для схватки не годится,

И никогда не сможет убивать.

Обычная слезливая девица

Готовая влюбляться и рожать.

В нем ощущалась ласковая сила,

И сразу стал уютен этот дом.

Она свои страдания забыла,

Уткнувшись в грудь широкую лицом.

Ещё вчера готовая на муки,

Она желала прошлое забыть.

Ей, захотелось, чтобы эти руки,

Могли её от боли защитить…

Рассветный луч скользил по одеялу.

Она к нему прижалась чуть дыша.

А он был рад, что рядом с ним лежала

Ещё одна спасённая душа.

Она бежала вскоре из столицы.

Иллюзиям конец, поплыл вокзал.

И только плод под сердцем у девицы

Об этой ночи ей напоминал.

Его фортуна видимо любила:

Полковничьи погоны на плечах.

В руках ещё недюжинная сила,

И мудрость седовласая в руках.

Он был сорокалетним ловеласом,

Но никого не называл женой.

А вскоре генеральские лампасы

Ему на галифе пришьёт портной.

Октябрь холодный шёл на смену лету.

Страну накрыл волны суровый вал.

Двадцатый век, летящий над планетой

Семнадцать лет, все планы поломал.

«Авроры» залп эпоху катаклизмов

Открыл, не нанеся большой урон.

Жандармский корпус как оплот царизма,

Был в тот же день декретом упразднён.

Когда у власти бывшие бомбисты

Ломают Храм и топчут в грязь венец,

Не нужно быть пророком — фаталистом,

Чтоб знать: — не за горами твой конец.

Держава, как карета без возницы

Несётся без дороги напрямик.

Решился он уехать за границу

Когда в толпе погиб знакомый шпик.

Легко ступать по лабиринтам жизни

Когда тверды и воля и рука,

И знаешь как наречие отчизны

Четыре европейских языка.

Россию рвёт на части лютый хищник,

А он её не в силах защитить.

Что может сделать одинокий сыщик?

Но не привык полковник слёзы лить.

Смотреть на это — нет страшнее пытки.

Отважиться не сложно на вояж,

Когда ты одинок и все пожитки

Уместятся в дорожный саквояж.

Значки с шинели сняты и погоны.

Не лишняя она в такой мороз.

И тащит в неизвестное вагоны,

Пыхтящий как старуха паровоз.

Встречает неприветливо на сходнях,

Пугая неприглядностью картин.

Страдающий как грешник в преисподней,

От голода и холода Берлин.

Чем заниматься бывшему жандарму?

Как прокормиться в городе чужом?

С борьбой французской он знаком не даром.

Его Поддубный побеждал с трудом.

Хозяин балагана рад был встрече.

В трико борцовском в цирке шапито

Он на ковре боролся каждый вечер,

И победить его не мог никто.

Так день за днём, собрав свои пожитки,

Фактически за кров и за харчи,

Он по дорогам колесил в кибитке.

И тосковал по Родине в ночи.

Непросто человеку жить на свете

Когда вся жизнь нелепая возня.

Диктует путь непостоянный ветер,

А все слова — пустая болтовня.

Всё время вместе и всё время рядом,

Живут артисты, как одна семья.

И как-то незаметно взгляд за взглядом

В него влюбилась женщина — змея.

Она была стройна и белокура.

Не пряча под ресницами лазурь,

Душой неугомонная, Лаура

Предвестницей была любовных бурь.

Стыдливая, невинная девица

Скромна и холодна казалась днём,

А ночью становилась как тигрица,

И жизнь его наполнила огнём.

Как бабочка, под куполом порхая,

Плясала гуттаперчиво она,

А по ночам, усталости не зная,

Была от ласк неистовых пьяна.

Так жизнь немного смыслом наполнялась,

Пока один знакомый генерал

О том, что войско на Дону собралось,

Ему, случайно встретив, не сказал.

Полковник был взволнован не на шутку.

Он офицер и должен воевать,

И ехать, не колеблясь ни минутки,

В Россию, в добровольческую рать.

Всю жизнь полковник за престол и веру,

За Родину и правду воевал.

При этом он не разу револьвера

Из кобуры своей не доставал.

Ему обычных слов всегда хватало,

Чтоб выяснить кто прав, кто виноват.

А этим необузданным вандалам

Крови хотелось больше во сто крат.

Каким же руководствуясь законом,

Подаренную Богом благодать,

У тех, кто добровольно снял корону,

Смогли, рукой не дрогнущей отнять.

Мятежникам, смутьянам нет прощенья.

Сверкающий на солнце лес штыков,

Терял свой блеск по мере продвижения,

Тускнея от крови большевиков.

Жгли как огнём погоны и лампасы.

Он наконец-то осознал сполна,

Что нет на свете ничего опасней,

Страшнее, чем гражданская война.

Чем Родина пред Богом виновата?

За что он Русь нещадно наказал?

Отец на сына шёл, а брат на брата

В крови по горло в светлый мир шагал.

Сгустились над родной Отчизной тучи,

И новоиспечённый генерал,

Как сорную траву рукой могучей,

Смутьянов беспощадно вырывал.

Фортуна и Виктория — химера.

Порою лапти лучше, чем сапог.

В насмешку над ревнителями веры,

За атеистов заступился Бог.

Не помогали танки иностранцев.

Напившись крови, захмелел холоп.

Голодная орава голодранцев

Погнала «беляков» за Перекоп.

Усами шевеля, Семён Буденный

На жеребце своём летел как шквал.

Красноармейцы в Сиваше студеном,

По трупам обошли Турецкий вал.

Бежала посрамлённая армада,

Винтовки и погоны побросав.

Немногие удрать смогли из ада,

В который раз изгнанниками став.

Без правой кисти, Родины и дела

Поколесил по свету пилигрим,

С душою исковерканной и телом.

Маршрут простой: Марсель — Лион — Берлин.

Пожил немного в Вене и в Милане.

Потом дорога привела в Париж,

А там полузабытое название

Он увидал на тумбе для афиш.

Его встречали хмурые фигуры.

Узнав его, поведал друг факир

О том, что белокурая Лаура

Покинула при родах грешный мир.

Потом пришла наездница Тулуза,

Сказав ему: — приветствую борец,

И передала в руки карапуза,

Поведав малышу: — вот твой отец.

Бредовый жар сознание туманил.

Виски стучали словно барабан.

По капле кровь текла из рваной раны

И уползала как змея в бурьян.

От зноя и от жажды изнывая,

Израненный в траве лежал пластом.

Таким его испанка молодая

Увидела в овраге под кустом.

Уже бессильно закрывались очи,

Вороны поднимали шум и гам.

Она их прогнала, потом пол ночи

Тащила по нескошенным лугам.

А он пришёл в себя уже в кровати,

Не помня, как проделал этот путь.

Обрывками её цветного платья

Повязана израненная грудь.

Девчушка, подложив под шею руку,

Его поила козьим молоком.

И он, не замечая боль и муку,

Обвёл глазами обветшалый дом.

Клочки воспоминаний, словно пряжу

В одну соединить пытался нить.

Стирался след от пороха и сажи,

И память начинала приходить.

Он в Минске был трамвайным контролёром,

Но был приказ, и покидая мать,

Ему пришлось в Испании сапёром

Республике распятой помогать.

Скользя по кромке между тьмой и светом,

(Сапёры ошибаются лишь раз)

Он так успел немного в жизни этой,

И вот пришёл его кончины час.

Одно неосторожное движенье.

Слетел с руки заветный амулет.

Мелькнула вспышка будто наваждение.

В глазах у парня выключился свет.

Но сила организма молодого

С заботой сотворили чудо вдруг.

Назло судьбе сапёр родился снова,

Глотая молоко из нежных рук.

Он, постепенно день за днём крепчая,

Разглядывал испанку невзначай.

Она его поила сладким чаем,

И пила с ним сама медовый чай.

Он плохо понимал по-каталонски,

Поэтому улыбчиво молчал.

Болтался на затылке хвостик конский,

И часто по щеке его хлестал.

Всё чаще их глаза встречались взглядом.

Она была смущения полна.

И как-то раз она присела рядом

На лавку у раскрытого окна.

Себе на горе ягодка созрела.

Вокруг злодеи и глаза горят

На то, что сладко, а девичье тело

Добыча для двуногого зверья.

Никто не спросит и возьмёт задаром.

Цена девичьей чести — медный грош.

Всё пропадёт в воинственном пожаре,

А этот телом и лицом хорош.

Его, обняв, как розочка зарделась.

Он пил уста как сладкое вино.

Ночная мгла сплела два юных тела,

Рогатый месяц заглянул в окно.

Два локона сплетались воедино.

Бывают в жизни стоны не от ран.

Вдруг изнутри взорвался, словно мина

Горячий извержения вулкан.

А утром полицейская облава

Перед костёлом посреди села,

Жизнь юноши навеки оборвала,

Которая итак едва текла.

Потом он очень долго снился деве.

И точно в Рождество, под новый год,

В её горячем располневшем теле,

Зашевелился тайной связи плод.

Война ворвалась в их избу как буря.

Жестокая всеобщая беда.

Отец, прощаясь, обнял дочку хмуро,

А братья, улыбаясь как всегда.

Она росла как полевой цветочек.

Четыре брата это не пустяк.

Да кто в своём уме носить захочет

Под глазом гордо как медаль синяк.

И вот остался, покоряясь доле,

Созревший ранний плод не по годам.

Как тонкая травинка в чистом поле

На поругание грязным сапогам.

Печальный взгляд девичий не искрился.

Обрезанной косе не нужен бант.

К ней в хату на постой определился

Голубоглазый обер — лейтенант.

Она, его погоны ненавидя,

Была готова в пищу всыпать яд.

Но сняв мундир, он в человечьем виде

Давал ей масло, хлеб и шоколад.

Старался взглядом не смущать девчонку.

Но иногда, бросая взгляд мельком,

Он счастлив был, что девушка с бурёнкой

Его поили тёплым молоком.

Красив лицом, на вид едва за двадцать,

Он был ей мил, чего кривить душой.

Хотелось бы к груди его прижаться,

Но он — фашист, а значит ей чужой.

Однажды, долго собираясь с духом,

Отодвигая локон на виске,

Он, наклонившись над девичьим ухом,

Заговорил на русском языке:

— Отец мой был полковником охранки,

Но ты меня бояться не должна.

Потом он был берлинским эмигрантом

Когда прошла Гражданская война.

Влюбившись в мать — немецкую циркачку,

Он по стране в кибитке колесил.

Прожив свой век в надежде на удачу

Со мной всегда по-русски говорил.

Германию и немцев уважая,

Любовь к России удалось привить.

Бескрайние просторы воспевая,

Меня учил он всех людей любить.

Скрывать происхождение не сложно,

Он по закону не был мне отцом.

Но всё равно на сердце так тревожно

Когда себя считаешь подлецом.

Съедаемый драконом укоризны,

Пытаюсь душу сохранить свою.

По существу, имея две отчизны

Я обе их бесстыдно предаю.

Зачем я это рассказал? Не знаю.

Меня пугает твой невольный страх.

Хочу, чтоб знала ты, как я страдаю

От ненависти в милых мне глазах.

Она взглянула в голубые очи,

Увидев в них бушующий огонь.

И оттолкнуть не находила мочи

Когда к щеке дотронулась ладонь.

Наполнив душу радостью до края,

Прорвалось отчуждения кольцо.

Глаза свои слезами наполняя,

Она уткнулась в грудь ему лицом.

Солёными от терпких слёз губами,

Лобзал её прекрасные уста.

И осторожно нежными руками

Он крался в недоступные места.

Но было всё доступно этой ночью.

Он в руки осторожно взял цветок,

И не сжимая нежный стебелёчек,

Срывал за лепесточком лепесток.

Запели петухи. Они лежали

В разбросанных по койке лепестках.

Друг друга к сердцу крепко прижимали

С загадочной улыбкой на устах.

Познав блаженство страсть любовь и муку,

И слившись воединное теперь,

Они не помышляли о разлуке,

А та уже вовсю стучалась в дверь.

Не долго ликовали оккупанты.

И слава их недолгою была.

Фашистов, с ними обер-лейтенанта

Красноармейцы гнали из села…

С бордовыми петлицами на шее,

Навис над нею бравый капитан.

Она, пред ним робея и бледнея,

Дрожащею рукой взяла стакан.

Что тут судить? Конечно, виновата.

По «пятьдесят восьмой» за связь с врагом,

Поехала она махать лопатой,

А дочь определили в детский дом.

Девчонку из московского детдома

С глазами как очищенный миндаль,

С кудрявым футболистом «Барселоны»

Свёл вместе молодёжный фестиваль.

Она посуду убирала в чайной,

А он с друзьями пил прозрачный сок,

Когда глаза их встретились случайно

Взгляд отвести уже никто не смог.

Она была тонка как прутик ивы,

А он огромен и могуч как тур.

Два сердца, натянув свою тетиву,

Одной стрелой соединил Амур.

Гуляя по вечернему бульвару,

Он девушку до дома проводил.

На лавочке как звонкую гитару,

На левое колено посадил.

Он русского не знал, она тем паче

Не знала иностранных языков.

Но взгляд его дурманящий горячий

Понятен был итак без лишних слов.

Он маленькие ласковые плечи

Обвил как виноградная лоза.

Излишен драгоценнейший дар речи

Когда глаголет сердце и глаза.

В её микроскопической коморе,

Присев на колченогую кровать,

Он перед ней растёкся словно море,

И стол колени жадно целовать.

Священная как древние скрижали,

Их поглотила чистая любовь.

Влюблённые и не подозревали,

Что в жилах их течёт родная кровь.

Коварные проделки Люцифера.

Им было, безусловно, невдомёк,

Что дед их был российским офицером

И в этот день в чужую землю лёг.

Сердца стучали будто кастаньеты,

Волнуясь от отсутствия преград.

Она, в руках растаяв, как конфета,

Легла на губы словно шоколад.

Какая неразумная беспечность:

Мужчину, зная несколько часов.

Которые казались ей как вечность,

Упасть ему на грудь без лишних слов.

Не будучи поклонником Афины,

Лишь Афродите отдавая дань,

Он в поднебесье юную фемину

Вознёс, любовно подставляя длань.

У трона всемогущего Урана

Они неслись в заоблачную даль.

Во власти шоколадного дурмана

Он пил её, к устам прижав хрусталь.

Два неба под ресницами скрывая,

Девчушка улетала в небеса.

В его объятьях страстных пропадая,

Забыла про девичью честь и страх.

Светало. Пролегла между телами

Горячей ночи сладкая глазурь.

И с первыми рассветными лучами

Укрыла их небесная лазурь.

В минуту драгоценного причастия

Способен мир отведать человек.

Познав всего одно мгновенье счастья,

Он будто проживает целый век.

Не важно, что потом придёт разлука.

Всё в жизни завершается концом.

Познавший эту странную науку

Становится навеки мудрецом.

Хоть разомкнутся нежные ладони,

Сердечное волнение не пройдёт.

Особенно когда в священном лоне

Посаженное семя прорастёт.

Волков и музыкантов кормят ноги.

Не даром все про это говорят.

Мелькают под подошвами дороги

И манят в неизвестные края.

Дороги не достаточно воспеты.

Художники писать их не спешат.

О море и цветах твердят поэты,

Забыв, что у дороги есть душа.

Дорога, свой характер изменяя,

Ползёт под гору и летит с холма.

В овраги и кустарники ныряет.

Бежит. Куда? Не ведает сама.

То ляжет отдохнуть на огороде,

То тропкою змеится вдоль реки.

Дороги воду пьют, теряясь в броде.

Бывают и близки, и далеки.

По кочкам проведут через трясину,

Или лежат булыжной мостовой.

Подставят нам асфальтовую спину.

Порогами бугрятся над водой.

Петляя между соснами по лесу,

Ведут вперёд как Ариадны нить.

Лукавая тропинка как повеса

Пытается нам голову вскружить.

В земные недра смело проникая,

Пещерой тёмной разрезает пласт.

По ней несётся тройка удалая,

Полозьями, ломая снежный наст.

Покрыта сединой дорожной пыли,

Или едва пробившейся травой.

И даже обходя курган могильный,

Она всегда мне кажется живой.

Певец — холоп своей бродячей доли

И раб хитросплетения дорог.

Однажды привели его гастроли

В один провинциальный городок.

Он пел романсы. Это жанр особый.

Он для одной, хоть переполнен зал.

Обычно он отыскивал зазнобу

И ей весь вечер песни посвящал.

Он стал тянуть: — Я тёмными ночами

Не сплю, и отдыхать не буду впредь, —

А сам искал ту девушку глазами,

Которой бы хотелось оды петь.

Он заводил про девичьи ланита,

Про страсть и про смешение кровей.

Вдруг молнией сверкнули два магнита,

Мелькая из-под сросшихся бровей.

С неё наверно мог писать Мадонну

Какой ни будь заморский богомаз.

Он на неё смотрел как на икону,

Не в силах отвести горящих глаз.

Глаза её влажнели от печали.

Мелькали в них любовь, надежда, страх.

Две капли как ручьи пересыхали,

Солёный след оставив на щеках.

Умолкла шестиструнная подружка

И спать легла в свой кожаный футляр.

Цветы, фуршет. Опорожнилась кружка,

Но не стихал в душе его пожар.

Вина ему в тот вечер было мало.

Банкет покинул, время улучив.

Толпа поклонниц, словно тень бежала

И таяла, автограф получив.

Уже открылись от отеля двери.

Ещё минута — душ, постель, покой.

Смотрел он и глазам своим не верил,

Увидев два магнита пред собой.

В июльский день бежал мороз по телу.

Похолодел его нательный крест.

А может — это грудь его горела.

Он сделал, им двоим понятный жест.

Она впорхнула будто птица в клетку

В его объятья. Он давно ей люб.

Он на устах её поставил метку

Своих горячих, словно солнце губ.

О нём ей пели зори и закаты,

О нём в подушку плакала она.

Его лицом с портретов и плакатов

Увешана была её стена.

О нём она мечтала и страдала.

И вот её мольбу услышал Бог.

Как в океан, нырнув под одеяло,

Из уст его пила горячий грог.

Забыв былые муки и напасти,

Сердечко расплавлялось от огня.

Как в кратере кипела лава страсти

И спину обжигала простыня.

Остыв, упало на пол одеяло.

Певец, закрыв глаза, спокойно спит.

Она, одевшись, спешно убежала.

Хладеет простынь, и погас магнит.

Он вскоре позабыл об этой ночке.

Бегут неумолимые года.

Но как автограф маленький сыночек,

На память ей остался навсегда.

Где кедры вековые как колонны

Стоят на берегу большой реки,

Живёт народ по собственным законам,

Законам государства вопреки.

Таёжный край, нехоженые тропы.

Величественный бег равнинных рек.

В отличие от суетной Европы —

В гармонии с природой человек.

Здесь шуба из шиншиллы и куницы

Про холод, а не роскошь говорит.

И пришлое начальство из столицы

Не понимает местный колорит.

Кто в тесных небоскрёбах обитает,

Тем управляет стресс и суета,

А у людей в обширном этом крае

В характере простор и широта.

Двадцатый век прошёл, угасли свечи.

Светился новой эры огонёк.

Под стать природе, расправляя плечи,

Вставал и креп обычный паренёк.

Ища успех, карабкаемся в гору,

Сбивая локти, проливая пот.

Но есть фортуна, удалось Егору,

Поставив на зеро, сорвать джек пот.

Не зная тайны своего рожденья,

Воспитывался матерью одной.

В глазах её былое вожделение

Проскакивало искрами порой.

Хранился в рамке над её кроватью,

Смеющийся с обложки, музыкант.

Егор пошёл в него лицом и статью,

Но жаль, не унаследовал талант.

Не по нутру Егору были книжки,

Он их принципиально не читал.

Бог не обидел силою парнишку.

Манил его к себе спортивный зал.

В спортивном мате появлялись дыры,

Стараниями юного борца.

Стал тренер для него почти кумиром,

Во многом даже заменив отца.

Своей дорогой тренер шёл упрямо.

Был, как в народе говорят в соку.

И лавры его предка Чингисхана

Покоя не давали мужику.

Отважный, словно древний воевода,

С ватагою накачанных ребят,

Он прибирал к рукам своим заводы,

Осуществляя рейдерский захват.

Могущество своё приумножая,

Захватывал алмазы, нефть и медь.

Он постепенно стал владыкой края,

Всё под себя сминая, как медведь.

В лесу закон Тайги, и люди звери.

Ты наверху пока крепка ладонь.

Егор в него как в Бога слепо верил,

Ныряя в прорубь и идя в огонь.

Из пламени в студеную водицу,

Не ведая, сомнения и страх,

Шагал, и стал надёжною десницей,

Опорою в неправедных делах.

Непросто видеть кривизну дороги,

Когда она как поле широка.

Потешны казематы и остроги,

Сибирь не устрашит сибиряка.

О будущем приемнике радея,

Был тренер породниться с ним не прочь.

Запутав парня в узах Гименея,

Отдал ему единственную дочь.

Была она скуласта, желтокожа,

Раскоса, а в постели холодна.

Но наслаждения на греховном ложе

На тот момент изведала сполна.

Себя блюсти не видела причины,

Не берегла невинности цветок.

И постоянно разные мужчины

За лепестком срывали лепесток.

Она лицом и статью не блистала,

Но каждому товару есть купец.

Ведь денег и косметики немало

Вложил в свою любимицу отец.

И как бы не страшна была девица,

Всегда хватает алчущих парней,

Которые желали бы жениться,

Но больше на приданом, чем на ней.

Жила, не зная горя и печали,

В объятиях мужчин мадемуазель.

И многие наивно полагали

Пробиться к алтарю через постель.

Альфонсов, неразборчивость невесты

Притягивала, словно сталь магнит.

Их мучили мечты о тёплом месте,

Но у отца на брак иной был вид.

Он видел дочку под руку с Егором.

Семейный катер снарядили в путь.

Чего тянуть? Сыграли свадьбу скоро,

Едва счастливый муж успел моргнуть.

Как даму усладить под одеялом

Не ведал он по молодости лет.

Но постепенно всё на место стало,

Освоил он супружества секрет.

На брачном ложе было не до скуки.

По спальне проносился дикий шквал.

Нетерпеливый тесть мечтал о внуке,

Но видно он напрасно чуда ждал.

Все выстрелы ложились с недолётом,

Не поражая основную цель.

Каким-то несгибаемым оплотом

Оказывалась эта цитадель.

Он делал всё старательно и нежно,

Но не хотел расти её живот.

Быть может потому, что в жизни прежней

Не раз травила нежеланный плод.

Пока наследник не спешит родиться,

Дела не могут не идти вперёд.

Очередные выборы в столице

Объявлены, волнуется народ.

Внезапно вышел из повиновения

Зазнавшийся карманный депутат.

Воспользовавшись волеизъявлением,

Тесть подарил Егорушке мандат.

Теперь к нему дотронуться не может

Ни маршал, ни полковник, ни солдат.

И безнаказанно бить по наглой «роже»,

Способен лишь коллега — депутат.

В парламентских дебатах просто слову,

Вникать не хочет оппонент никак.

И есть ли убедительнее довод,

Чем пущенный увесистый кулак?

Доходят аргументы в темя прямо,

А если баба лезет на рожон,

Достанется урок хороший даме.

Так наши предки поучали жён.

Проходят убедительно дебаты.

Сцепились демократ и либерал.

И стоит только натянуть канаты,

Чтоб Думу превратить в борцовский зал.

Непросто было бедному Егору

Не перепутать комплимент и лесть,

Но он усердно поднимался в гору

Пока был за спиной любимый тесть.

Но грянул гром, и вдруг не стало тестя.

Его как пиццу кто-то заказал.

Сразил его убийца в людном месте

Из снайперской винтовки наповал.

Ещё вчера твой глас гремел с трибуны.

Огромный край дрожал в твоих руках,

А через миг свинцовый дар Фортуны,

И в царстве тьмы покоится твой прах.

Без вожжей и кнута не едут кони,

И тесть их постоянно подгонял.

Пришлось Егору брать в свои ладони

От лайнера огромного штурвал.

Ему не просто поначалу было,

Привыкшему к совсем другой езде.

Но постепенно резвая кобыла

Помчалась, покорясь его узде.

Дорога жизни не бывает ровной.

По ямам, по буграм топтался он.

От праздности и склонностей греховных

Супруга покатилась под уклон.

Её чертою не было жеманство.

Порок над человеком властелин.

Засасывал её разврат и пьянство,

А вскоре подключился героин.

Избыток денег быстро передозом,

На небеса несчастную унёс.

Надломленную веточку берёзы

На мраморе набил каменотёс.

Лечила скорбь работа с увлечением.

И было депутату невдомёк,

Что холостой мужчина с положением

Для дам довольно лакомый кусок.

Табун девиц за дело взялся рьяно.

Кружила, разгоняясь, карусель.

Красотки как с полотен Тициана

Стремились угодить к нему в постель.

Как на добычу нападали львицы,

С Егором, оставаясь визави,

И обучали опытные жрицы

Премудростям и таинствам любви.

Побыв в его объятьях месяц с гаком,

Считая, что силён любви дурман,

Они разврат назвав гражданским браком,

Пытались руку запустить в карман.

Кто в старину венчал союз церковный,

За плотский грех был перед Богом чист,

А в мэрии гражданский брак законный

Мог заключить с супругой атеист.

На роспись в ЗАГСе говорят — законный.

Поставил всё на голову простак.

Венчание в Соборе на амвоне

Назвали чудаки — гражданский брак.

Егор, себя женатым не считая,

Использовал доступность юных тел,

А пассию, на шопинг отправляя,

Он банковскую карту не жалел.

Считая скупость гнуснейшим пороком,

Он был открыт карманом и душой,

А базою для щедрости широкой

Был за спиной его доход большой.

Кружился, словно осы близ варенья,

Вокруг него девиц доступных рой,

Считающих мужское вожделение,

Ключом волшебным от двери любой.

Манили их огни удачных партий,

Но, не смотря на опытность и прыть,

Никто не предъявлял козырной карты —

Беременность, пытаясь объявить.

Возможно, впрямь Егора кто-то сглазил?

Он начал задавать себе вопрос,

Ведь ни один росток еще, ни разу

Во чреве этих женщин не пророс.

И он решился как-то на досуге

Спросить без экивоков и затей,

Одну свою сердечную подругу,

Не хочет ли она иметь детей.

Как молния и гром на ясном небе,

Был необычен девушки ответ:

— Наседкой глупой никогда мне не быть,

Не для того я родилась на свет.

Нас с братом и сестрой у мамы трое.

Но что видала в этой жизни мать?

И мы решили со своей сестрою,

Что не хотим подгузники стирать.

Мечты мои, когда обсядут дети,

Рассыплются как замки на песке.

А как прекрасно жить на белом свете,

Когда шуршат купюры в кошельке.

Красиво жить уже вошло в привычку,

А деньги — это ключик золотой.

Мошна — универсальная отмычка

От всех замков и от двери любой.

Для девушки быть на вершине моды,

Ты не найдёшь заветнее мечты,

А карточка волшебная с ПИН-кодом,

Откроет дверь салона красоты.

Доступны для чудеснейшей фемины

Алмазы и сапфиры на руках,

Сверкающие золотом витрины,

Роскошные машины и меха.

Ухоженную бархатную шкуру,

Упругую приподнятую грудь,

И прочие достоинства фигуры

Беременность способна зачеркнуть.

Прелестных бёдер и осиных талий

Не будет. Кожа станет обвисать.

Кому нужна красавица такая?

Пойдёшь по миру, в чём родила мать.

Егор в плену у райских наслаждений,

Был околдован прелестями тел.

Внезапно он от этих откровений

Вдруг понял всё, и словно вмиг прозрел.

Вся жизнь ему казалась шоколадкой.

Он не искал своей душе причал,

И вдруг своей бесплодии загадку,

Как громом пораженный, разгадал.

Егор вздохнул — ему уже под тридцать,

А он идёт совсем не той тропой.

Ведь этим силиконовым девицам

Комфортно только в клетке золотой.

Вокруг мелькали радостные лица,

Коляски и большие животы.

Светило солнце, щебетали птицы

И запахом манили пчёл цветы.

Мир полон дивных запахов и красок.

В душе Егора пусто и темно.

В его прекрасном парке скрип колясок

И плач детей не слышали давно.

Ему всегда дарили танец феи,

Толкая каблуком земную ось.

Но понял он, что шёл не той аллеей

И счастье где-то рядом пронеслось.

А где найти девиц простых и скромных?

Как отыскать их в скопище людей?

На чувства небывалые способных,

Готовых полюбить, дарить детей.

Они не ходят в бар и спа-салоны,

В стрип клубах вечерами не тусят.

Не встретишь там наивных глаз зелёных,

Доверчивый и непорочный взгляд.

Когда-то тоже жили на планете.

И был Егор нимало удивлён,

Что люди, не имея Интернета,

Умели находить мужей и жён.

Кто может разгадать загадку эту?

Они наверно ведали секрет,

Как можно, не мечась по белу свету,

Прожить с одной супругой много лет?

Как выбирать из нескольких десятков

Коллег, соседок или их подруг?

Отдать одной все чувства без остатка,

Не замечая никого вокруг.

Хранить очаг не лёгкая работа,

А для мужчины это прочный тыл.

Погрязший в эротических заботах,

Егор дела немного запустил.

Со всех сторон набросились акулы,

От бизнеса, пытаясь рвать куски.

И конкурентов ненасытных скулы

Ему сдавили горло как тиски.

Недолго продолжалась эта схватка.

Коварней всех был самый лучший друг.

И вскоре всё богатство без остатка,

Как утренний туман исчезло вдруг.

Конечно, он отвёл немного душу,

Лишившись фабрик, транспорта и вилл.

С ним, поработав как с боксёрской грушей,

За что в тюрьму едва не угодил.

От светских львиц и следа не осталось.

Исчезли словно крысы с корабля

Тонущего. Пришлось Егору малость

Напрячься, что бы жизнь начать с нуля.

За институт, по боксу выступая,

Когда-то получил Егор диплом.

Пришлось ему, с диплома пыль сдувая,

Устраиваться в школу физруком.

Арендовал лачугу возле школы,

В которой отсыревшая стена,

И тонкая, как юрта у монгола,

Держалась только с помощью бревна.

Ему своей учительской зарплаты

Хватало. И гуляя при Луне,

Про прежние роскошные палаты

Не думал он, и счастлив был вполне.

Шагая по бульвару без охраны,

Он лужи, обходя, вдыхал озон.

А рубль, что отдал за свечку в Храме,

Дороже был, чем прежде миллион.

Никто уже не помнил об Егоре,

Он прежними друзьями был забыт.

Мираж обиды испарился вскоре,

И он наладил новый школьный быт.

Однажды он сидел на педсовете,

Не слушая, что люди говорят,

И молодую химичку заметил,

Когда по ней скользнул случайный взгляд.

Она была невзрачной серой мышкой.

В юбчонке серой, роговых очках.

Нелепая немодная манишка.

И кофточка топорщилась в плечах.

Невольно вспомнил он о светских львицах,

Цветущих как весенние цветы.

Об их великолепных нежных лицах,

В тиарах королевы красоты.

Так были эти девушки прекрасны,

Как Гурии из мифов мусульман,

Но чувствовались в их объятьях страстных

Какое-то лукавство и обман.

У химички под стёклами блестели

Озёра небывалой глубины.

Манило что-то в непорочном теле,

Как первое дыхание весны.

Что может быть сильней, чем зов природы?

Егор, видавший виды ловелас,

Внезапно, как мальчишка безбородый,

Вдруг провалился в бездну этих глаз.

В них была безмятежность океана,

Бездонная неистовая страсть.

И захотелось к этим двум фонтанам

Устами ненасытными припасть.

Потом он провожал её весь вечер.

Минутой может показаться век.

Когда сердца колотятся при встрече,

Не ощущает время человек.

Палитрою весны играли краски.

И, наконец-то осознал Егор,

Мечтая окунуться в эти глазки,

Что он пока не жил до этих пор.

Нелепы были прежние романы

На пляжах Монте-Карло, Канн и Ницц.

Бессмысленная роскошь ресторанов,

И лживые признания блудниц.

А с химичкой всё было по-другому,

Она была невинна и чиста,

Когда он, приведя в свои «хоромы»,

Обнял и притянул её уста.

Стену смущения в девушке разрушил,

Егор, потоком сладостных речей.

Из уст её к нему струился в душу

Горячий исцеляющий ручей.

Цветными стали серые одежды.

Окрасил их огонь счастливых глаз,

И появились робкие надежды

На то, что будет слышен Бога глас.

Зарницею отсвечена планета,

И обещал любовный хоровод,

Что не прервётся жизни эстафета,

И вызреет под сердцем новый плод.