Это небо

Помните, я говорила, что прошлое — закрытая тема?

Так вот, я передумала. Перед тем как мы продолжим, вы должны узнать то, благодаря чему вы лучше меня поймете.

Возможно, это ничего не изменит, но я расскажу, как мы катались на ватрушках по Американ-Ривер. Эндрю было пять лет, а мне, наверное, одиннадцать. Часа полтора отец вез нас по пустоте. Он ни на что не намекнул, только сказал надеть купальные костюмы. Мы считали номерные знаки, остановились на обочине перекусить. Отец припарковался на пыльной стоянке, где разветвлялось шоссе, купил ватрушки у парня, продававшего их с платформы пикапа, и весь день мы вчетвером сплавлялись по реке.

Мама не выпускала наших рук. «Чтобы не потерялись», — говорила она, тащила нас по воде, ватрушки сталкивались и отталкивались друг от друга, как магниты.

Даже сейчас, если закрыть глаза, я слышу, как шумит река, бегущая по камням, чувствую ритмичное покачивание и гладкий пластик, прилипший к бедрам, представляю мягкую и теплую кожу матери, похожую на созревшую на солнце лимонную кожуру.

По большому счету это неважно, но я хочу рассказать про кошку, которую мы отдали после того, как врач подтвердил мою аллергию. Кошка жила у отца еще до того, как родители познакомились. Звали ее Элис, она была черно-белой, с розовым крапчатым носом. Она носила ошейник — ремешок из красной потрепанной кожи с серебряными шариками. Элис любила спать на спине в солнечных бликах. Она выгибалась знаком вопроса, длинные усы закрывали мордочку.

Я хочу говорить об Эндрю, это кажется важным. Хочу вспоминать его светлые волосы, яркие оливково-зеленые глаза, крошечную родинку на левой стороне шеи. Хочу, чтобы вы знали, что он любил строить из «Лего», ранней весной у него была аллергия на пыльцу, он слегка шепелявил. Он любил классические комиксы. Он боялся больших собак. От него пахло древесным соком, почвой и свежестью. До четырех лет он сосал большой палец. Он обожал «Скиттлс».

Хочу, чтобы вы поняли, что я чувствовала, когда впервые вышла на сцену. Когда мне было восемь лет, мама уговорила меня поступить в молодежный самодеятельный театр. «Ты всегда любила старые фильмы, и ты та еще кривляка», — высказалась она.

Поначалу я сомневалась. Может, даже чуточку боялась. Я была младше всех минимум лет на пять. Стоя в кругу из стульев на пустой сцене, мы читали «Пигмалиона». Я получила роль девочки на рынке.

Я не помню реплик, костюма, не помню, получилось у меня или нет. Зато я помню запах полированного дерева, кайф от того, что я стояла под лучами прожекторов, до того жаркими и яркими, что на них невозможно было смотреть; помню головокружительное волнение и стук сердца, терявшийся в музыке аплодисментов. Создалось ощущение, будто я дома.

~**~

Как ни странно, жизнь в Сан-Диего входит в колею. Дни проходят быстро, протекают сквозь пальцы плавно и легко, как вода.

По словам Джули, я расслабилась, потому что утихло таблоидное безумие вокруг Рена. Я больше не боюсь увидеть свое лицо на журнальной обложке, когда подхожу к кассе в продуктовом магазине. Письма и звонки от репортеров почти прекратились. Я знаю, как одолеть это препятствие.

Я работаю, играю, провожу время с Лэндоном. Я берегу себя, делаю глубокие вдохи, намеренно сбавляю темп.

Я не отвлекаюсь.

Я сосредотачиваюсь.

Я запоминаю.

Я цепляюсь за каждое выражение, каждое прикосновение, как животное копит пропитание перед надвигающимися заморозками.

По ночам мы лежим нос к носу, касаемся друг друга пальцами, руки зажаты между нами, мы рассказываем истории, пока в горле не начинает першить, а веки не опускаются.

Я узнаю Лэндона. Шаг за шагом. Миг за мигом.

Однажды вспомнив то, что Клаудия рассказывала о детстве, я спросила его о родителях. В темноте моего лица он не видел — наверное, поэтому я и задала этот вопрос, хоть и знала, что это против правила «не копаться в прошлом».

— Отца нет, — пожал он плечами, словно ему все равно. — А о матери тебе знать незачем.

Разумеется, я настояла:

— Почему?

Он молчал. Я чувствовала, как у него вздымается и опадает грудь. Я чувствовала, как у него тикает сердце. Когда он наконец-то зашептал мне в волосы, я закрыла глаза и прокручивала слова в голове, чтобы понять правильно.

— Она торговала наркотой.

Я охнула, задеревенела, из-за реакции почувствовала себя дурой. «Торговала наркотой?» А я-то считала своих родителей плохими, потому что они бросили меня и уехали за тридевять земель.

— Я не хотел говорить. Ты слишком хорошая и не поймешь. Мое детство… черт… не было приятным.

— Мое тоже, — ответила я, вспомнив об Эндрю.

— Дружки матери любили напиваться в хлам и колоться, а еще любили шпынять меня.

Я напряглась сильнее. Глубоко дыша через нос, я прошептала:

— Твоя мать их не останавливала?

— В твоем мире родители поступают так. А в моем они торчат и забывают о вашем с сестрой дне рождения. Они пропадают на несколько дней. Деньги, отложенные на продукты, они тратят на наркотики.

Сердце упало.

— Лэндон, я…

— Не хочу об этом говорить, — прошептал он, прижавшись губами к моему виску. — Давай забудем.

— Я… я…

Разве такое можно забыть?

Лэндон обнял меня крепче.

— Пожалуйста.

— Но…

Я не успела произнести ни слова: он оборвал меня обжигающим поцелуем, сигнализирующим об окончании разговора.

Я не забыла о том, что он рассказал. Не могу. Но после этого правил я больше не нарушаю. Мы ловко избегаем щепетильных тем: Рена, наших семей, будущего. Мы заворачиваем обрывки нашей жизни в мерцающие вспышки, словно накладываем веселую попсу на нарезку из фильмов.

Я рассказываю о педагоге по актерскому мастерству, который вынудил нас лечь на пол, прижать колени к груди и представить, что мы в утробе. Лэндон говорит о воде. Кончиками пальцев он рисует волны на моей обнаженной коже. Я смешу его пародией на Губку Боба Квадратные Штаны и историей об ужасном первом поцелуе, случившемся за боулинг-клубом, если вам это о чем-то говорит.

Когда между нами не остается ничего, кроме слов и золотистой кожи, раствориться в нем так просто. Это естественно и правильно. Я понимаю, что происходит, только когда взволнованное сердце сливается с его сердцем, наши жадные вздохи звучат в унисон. Когда его глаза отражают лучи света, напоминающие паутину, а он крепким телом вдавливает меня в землю, легко позабыть, что вместе мы не навсегда.

Глава 14

Джемма

Клаудия вскидывает бровь, когда замечает, как мы идем к барной стойке.

— Ничего себе!

С улыбкой опускаю глаза на черные берцы, взятые у Джули.

— Мы хотели проникнуться духом мероприятия.

— Сознайся: тебя сюда так и тянет.

— Я… — Я пытаюсь сглотнуть.

— Тянет, — подтверждает Джули, улыбаясь во весь рот, и щекочет мое предплечье. — Она сменила четыре прикида, красилась сорок пять минут. Это прелестно.

— Стоп! — Шлепаю ее по руке, усаживаясь на табурет. — Красилась я долго, потому что не привыкла к бордовой помаде и сантиметровому слою пудры. Ну правда, нельзя, что ли, в выходной выпить с друзьями?

— Я хотел пойти в «Дон Педро», — фыркает Смит, — потому что сегодня тако-вторник, но она, — показывает он на меня большим пальцем, — настояла, чтобы сначала мы зашли в «Тетю Золу». Сказала: «Просто так», — от души хохочет он.

— Не просто так, — защищаюсь я, все это время осматриваю бар в поисках Лэндона. — Сегодня вечеринка девяностых. Интересно же посмотреть. Вы что, не рады, что мы пришли? Тут и живая музыка, — настаиваю я на своем и показываю на сцену, — и светящиеся палочки, и идиотские наряды, и…

— Мой брат? — со знающей улыбкой договаривает Клаудия.

Господь всемогущий.

— Ага. Девочка подхватила любовную лихорадку.

— Втюрилась по уши, — заявляет Джули.

Она поправляет бретель комбинезона, который выудила из закромов шкафа. В ответ на вопрос, где она его взяла, она метнула в меня острый взгляд и сказала, что мне незачем знать. Пожалуй, она права.

— Ни в кого я не втюрилась, — закатываю я глаза.

— Втюрилась! — Она поворачивается к Смиту с Клаудией. — Утром она пела в душе, я все жду, когда же из груди вылетит стайка бабочек.

— Спасибо, что поделилась этим любопытным фактом, Джулс, — говорю я с сарказмом в голосе.

— Тили-тили тесто, — напевает Клаудия.

— Нет-нет! — Прячу лицо в сгибе локтя, тяжелые серебряные серьги ложатся на руки. — Эй, люди! Разбитое сердце? Интрижка? Бридж-кредит? Говорит вам о чем-то, нет? — Они молчат, я поднимаю голову и продолжаю: — Мы с Лэндоном договорились.

— Договорились они, ну-ну, — бормочет под нос лучшая подруга.

— Я веду себя ровно так, как предложила ты, — напоминаю я с робкой улыбкой. — Не драматизирую. Не доверяю. Ничего не жду. Лэндон… — «Лэндон кажется разумным», — мне нравится, но это лишь способ отвлечься, пока я разбираюсь, что к чему. Пожалуйста, не усложняй. Мы уже решили, что просто развлекаемся.

— Что значит «развлекаемся»? — Клаудия выставляет четыре стопки.

Постукиваю пальцами по стойке и облизываю губы.

— Ну скажем, наслаждаемся чем-то или веселимся.

— Ты же понимаешь, о чем я, — закатывает она глаза, между тем разливает водку и «Блю Кюрасао». — Я хочу понять, что происходит между тобой и Лэндоном.

Я тяжело вздыхаю.

— Как-то странно обсуждать это с его сестрой, — делаю я акцент на последнем слове, — но если ты правда хочешь знать, мы друзья с привилегиями. Ничего серьезного. Точка.

Джули с Клаудией переглядываются.

— Вчера я застукала ее, когда она досматривала «Дневник памяти», а меньше недели назад она цитировала «Комнату с видом».

— Неправда, — яро возражаю я. — Это было десять дней назад.

— О, пардоньте, — язвительно смеется Джули.

Как бы ни хотелось верить, что все мои слова — правда, в глубине души я знаю, что несу полную чушь. Серьезно все, что происходит с сердцем. Меня тянет к Лэндону не только на физическом уровне, и это пугает.

Каждый день приходится напоминать себе о границах. Никаких обязательств. Никаких сожалений. Грустно, однако, но изначально правила выдвинула я. Это было мое решение. Впрочем, Лэндон спорить не стал, так ведь?

— Земля вызывает Джемму!

Джули щелкает пальцами перед моим лицом; видимо, на несколько минут я ушла в мысли.

— Извини, — смущенно бурчу я.

— Ничего страшного. Мы знаем, что ты улетела на Ла-Ла-Лав Ленд.

Со вздохом я приваливаюсь к стойке и зажмуриваюсь.

— Ребят, между мной и Лэндоном нет ничего серьезного, я не подхватила любовную лихорадку. Я попранная женщина, которую интересуют страсть и секс.

— Сама-то веришь? — выпаливает Смит.

— Верю. В наше время так делают крутыши, нет?

— Значит, ни тепла, ни нежности? — докапывается Клаудия.

Честно говоря, я испытываю море тепла и нежности, но сознаваться в этом не буду, чтобы меня больше не пытали на тему Лэндона Янга.

— Нет, — качаю я головой.

— Ты ночуешь у него, — говорит Смит, поднимая стопку.

— Ну да. Ночевала раза два.

— Всю неделю, — поправляет Джули.

— Он берет тебя с собой серфить? — спрашивает Клаудия чуть ли не обвиняющим тоном.

— Они ездят каждое утро, — отвечает Джули.

— Он меня учит, — небрежно говорю я.

— Джемма… — Клаудия подпирает подбородок руками, пронзает меня карими глазами, — мой брат не возит серфить девчонок, с которыми он просто развлекается. Никогда. Для Лэндона Янга океан — священное место. С детства он живет и дышит водой. Это его версия церкви, и если он берет тебя с собой, это что-то да значит. — Она долго молчит, качает головой. — Подумай.

Как по заказу, через крутящуюся дверь между служебным помещением и рестораном выходит Лэндон в той же темно-зеленой футболке, в которой я видела его утром. Он останавливается, переводит дух, будто успокаивается; у меня перед глазами встает картинка, как вчера он лежал на мне, придерживал ноги под коленками, налегал на меня всем весом. Помню, какие звуки мы издавали, когда слились в единое целое. Помню вздохи, стук сердца в горле. Помню, как его лицо озарял луч слабого лунного света, как оно пугало своей напряженностью.

Джули хлопает меня по спине и подносит стопку к губам.

— Сказали же: втюрилась по уши.

Лэндон

Она выходит из кухни, а я вхожу.

Столкнуться мы не успеваем: я хватаю ее за руки и разворачиваю в сторону коридора.

— Привет.

— Привет, — удивленно шепчет она, и мы хохочем.

Щеки после выпивки и танцев разрумянились, каштановые волосы прилипли к шее.

Как правило, я терпеть не могу тематические вечеринки, которые устраивают Тиш и Джейми, чтобы в ресторан пришло как можно больше посетителей, но я начинаю менять точку зрения. На Джемме узкие джинсы и белая рубашка, которая почти не прикрывает живот. Это настолько отвлекает, что я уже налажал с двумя коктейлями.

Она бросает взгляд через плечо.

— Я посмотрела график до конца недели.

— У тебя смена завтра вечером и в пятницу днем.

— Ты смотрел мой график? — вытаращивается она.

— Смотрел, — киваю я, касаюсь кончиками пальцев живота.

Она прожигает меня взглядом. Мы одни; не удержавшись, веду пальцами по боку, добираюсь до хлопкового лифчика. Это тот, у которого маленький синий бантик посередине?

— Тебя это беспокоит? — спрашиваю я легким тоном, но я правда хочу знать. — Что я тебя выслеживаю? Что я весь вечер смотрю, как ты танцуешь?

— Нет, — с трудом произносит она, дышит тяжело.

Она льнет к моей руке и издает гортанный звук, выражающий ободрение. Отвожу глаза от груди, подаюсь ближе так, что губами касаюсь уха. Пахнет от нее восхитительно.

— Тебя не беспокоит, что я ревную к каждому парню, который на тебя смотрит?

— Нет. Мне нравится.

— Правда?

Она кивает.

— Я тоже смотрела твой график.

— Да? — вскидываю я брови.

— Да.

Она обхватывает мое правое запястье и подается бедрами навстречу паху. Ни разу в жизни меня так не радовал пустой коридор.

— Сталкерша, — шучу я.

С широченной улыбкой она гладит меня по лицу, привстает на цыпочки и целует в подбородок, в маленькую ямочку под нижней губой.

Обнимаю ее крепче.

— Джемма.

— Лэндон, — пародирует она мой умоляющий тон. От горячего дыхания на коже выступает испарина. Она опускает руку мне на бедро. — Я тоже с тебя глаз не свожу. Когда я была там, — дергает она головой, кажется, в сторону двери, — я представляла, что ты танцуешь со мной. Больше ни о чем думать не могла.

— Ты пьяная.

— А ты привлекательный, — поводит она плечами. — Очень привлекательный. Я никогда… — Она смущенно прикусывает губу. Не хочу, чтобы она меня стеснялась. — Я мало выпила, клянусь.

Повисает тишина. Не успеваю сообразить, что происходит, как приглашаю ее танцевать.

В глазах у Джеммы мерцает неуверенность.

— Тебе не надо работать?

— У меня перерыв.

Она сомневается.

— Танцуют на свиданиях, нет?

Не хочу, чтобы она меня попрекала, особенно когда я испытываю такие эмоции.

— Ты сама об этом заговорила.

— Знаю, но что насчет коллег? Если мы пойдем танцевать…

— Они решат, что мы вместе?

Она пожимает плечами, опускает глаза.

Целую ее в плечо. Она вздрагивает, придвигается ближе, я чувствую все изгибы стройного тела. Несколько секунд спустя я повторяю предложение, на этот раз решительнее:

— Пожалуйста, потанцуй со мной.

Вместо ответа она за руку выводит меня из служебного помещения и ведет сквозь толпу.

— Это же «Мит Лоуф», — смеется она, когда сменяется музыка.

Я говорю, что слышал недурственный кавер этой группы.

— Хорошо, — бормочет она и тащит меня за собой.

Мы оказываемся в центре танцпола, в окружении моря двигающихся тел, на нас падает яркий свет, разрезает кожу абстрактной мешаниной из кружащихся цветов. Притягиваю ее к себе. Она обвивает руками шею, опускает голову на грудь, и все остальное исчезает — все, кроме этого чувства.

Мы находим ритм. Широко расставляю ноги, скольжу руками к пояснице, закладываю большие пальцы за пояс, прижимаюсь теснее. Голову заволакивает туманом.

Джемма крутит головой и поет. Отклоняюсь назад, смотрю, как она отрывается. Обожаю видеть ее такой: она сосредоточена на музыке, кожа липкая и румяная, волосы спадают на плечи змеящимися каштановыми ручейками, губы двигаются в такт словам.

С прикрытыми веками и темной вуалью ресниц на щеках она говорит, что никогда не забудет то, что я сейчас чувствую. Она поет, что, возможно, это безумие, но никто, кроме меня, не сумеет ее спасти. Она кричит, что ей одиноко, умоляет исполнить ее фантазии и полить святой водой, если станет слишком жарко. Она поет, что ради любви она пойдет на что угодно.

Поначалу мне смешно. Потом классно. На несколько минут я забываю, что она заморочена на бывшем, забываю обо всем, чего я не рассказал.

Рисую пальцами узоры на теле, запоминаю тонкие изгибы бедер и зада, нежные линии рук. Джемма до того великолепна, что внутри что-то сжимается. Я в растерянности, словно меня снесла волна и я забываю глотнуть воздуха.

— Все нормально? — шепчет она мне в шею, едва песня заканчивается.

С резким вздохом я киваю. Она улыбается. Провожу подушечкой большого пальца по ее губам. Не могу сдерживаться. Знаю, это безрассудно, я не спросил разрешения, но остановиться не получается. Хочется к ней прикасаться, плевать, узнает кто-то или нет. Пусть работники бара болтают и строят догадки.

Кончиками пальцев Джемма дотрагивается до моего лица, в темных глазах мольба.

— Лэндон, что случилось?

«Это перебор. Тебя слишком много».

Сердце бьется повсюду, в каждой части тела: в груди, запястьях, шее, ступнях, во лбу, в кончиках пальцев.

Чмокаю ее в кончик носа, чувствую, как ресницы щекочут щеки. За плечи привлекаю Джемму так близко, что чувствую, как по ее телу, словно ток, пробегает дрожь.

Все настолько запущено, что я чуть не целую ее в губы, чуть не сознаюсь, что запутался, чуть не признаюсь в любви. Сумасшествие, знаю.

Джемма кладет руки мне на лопатки, опускает голову на грудь, подпевает песне, изливая слова прямо в сердце.

Черт. Где парень, считавший, что он вынесет это соглашение?

Как же я так просчитался? Зачем согласился на единственный шаг, зная, что из-за движения проявляются трещины?

Глава 15

Джемма

— Жарка… — голос звучит тихо, монотонно, но нежно, — френч-пресс, колумбийские зерна. — Каждый слог произносится четко.

Я издаю стон, подгибаю ноги так, что превращаюсь в бесформенный шар в центре кровати. Меня гладят по голове, убирают волосы. В ответ я глубже зарываюсь под мягкую простыню. Раздается смех, когда я зажмуриваю глаза и бессвязно бурчу.

Рука движется. Длинные пальцы прослеживают выпуклые ребра, пробегаются от груди до талии, от талии до бедра.

— Колд дрип, латте…

— Я сплю? — бормочу я в подушку. — Так неохота открывать глаза, но разговорами о кофе ты безумно меня соблазняешь.

Горячее дыхание опаляет ухо.

— По-твоему, это соблазнительно?

— Очень.

Я зеваю и потягиваюсь, как кошка. С закрытыми глазами нахожу Лэндона, привлекаю к себе и целую.

Он со стоном отстраняется.

— Не могу, — говорит он напряженно-сожалеющим голосом.

— А? — Поднимаю голову, устало кошусь на окно. — На улице темно. Очень темно.

— Потому что сейчас четыре утра. — Он ведет ладонью по ноге, смыкает пальцы вокруг щиколотки.

— Четыре? — удивленно разеваю я рот. — Зачем ты так рано встал?

Он вновь меня целует. На этот раз в нос.

— Надо уйти, — говорит он, на вдохе выпячивает грудь.

Пользуясь случаем, я прижимаюсь к нему, обхватываю ногой его ногу, тяну его на себя. Он испускает очередной стон. Кровь приливает к коже.

— Нет, нет, нет. — Он ослабляет хватку на щиколотке.

Прокладываю дорожку поцелуев по подбородку, щеку царапает жесткая щетина.

— Вернись в кровать, — командую я.

Он меня отпускает, упирается руками в матрас и нехотя отодвигается.

— Извини, что разбудил, но я не хотел, чтобы ты волновалась, когда проснешься.

Я начинаю очухиваться. Тру глаза, приподнимаюсь на локтях. Растрепанные каштановые волосы спадают на плечи, как шелковая шаль.

— О чем ты?

Он сверлит меня глазами. Наклоняет голову.

— Я не хотел, чтобы ты строила догадки, почему я ушел. Но если подумать, надо было оставить записку и дать тебе выспаться. Наверное, захотелось тебя поцеловать.

— Куда собрался? — трясу я головой. — Сегодня пятница? Или воскресенье?

— Суббота, — смеется он и гладит меня по волосам. — Засыпай.

— Нет, я… — я наконец-то замечаю, что он в гидрокостюме, и говорю сонным голосом, — ты поедешь серфить в четыре утра?

Он кивает, не в силах убрать довольную ухмылку с лица.

— Телефон оповещает меня о больших прибоях. На Блэксе скоро пойдут западные трехметровые волны. Может, четырехметровые, — радостно произносит он. — Хочу туда добраться, пока лайнап свободен.

— Ты поедешь серфить в четыре утра? — повторяю я.

Я сажусь, сминая простыню. В углу спальни Уайт поднимает голову и скулит.

— Поеду.

Я моргаю, размышляя, потом широко зеваю и разминаю шею.

— Подожди. Я с тобой.

Лэндон смеется.

Сонливость прогнать никак не выходит. Я пригвождаю его взглядом.

— Что, нельзя?

Он делает руками успокаивающий жест и улыбается уголком губ.

— Джемма, на воде ты держишься лучше, чем я ожидал, но если ты считаешь, что я разрешу тебе гонять по большим волнам, да еще и в темноте, значит, ты выжила из ума. Я не буду рисковать. Так умирают дебилы.

Я беру шорты и поправляю футболку, которую он дал мне для сна.

— Я и не говорила, что хочу посерфить. Я просто поеду с тобой.

— Нет. — Он запускает пальцы в волосы. — На улице темно. Ты ничего не увидишь и заскучаешь.

— Ты повторяешься. Не заскучаю. — На прикроватном столике нашариваю резинку и стягиваю волосы в пучок. — А даже если и заскучаю, ну и что? Это мои проблемы.

— Ты замерзнешь.

— Так поступи по-рыцарски и дай мне куртку, — со вздохом пожимаю я плечами.

— Ты устанешь, — бессильно говорит он.

— Без разницы. Я хочу поехать с тобой. — Может, в силу того, что в ранний час слова и тайны кажутся пустяком, я вздергиваю подбородок и смотрю на него. — Кого волнует, что сейчас темно, что я устану и замерзну? Ты того стоишь.

Лэндон

В детстве я не понимал, насколько все плохо.

Я считал свою жизнь нормальной. Более чем нормальной.

Я считал, мне повезло, что я живу рядом с Тихим океаном. Когда Клаудия жаловалась на дружков матери, которые орали, гомонили, крушили все подряд, или на шмотки из секонд-хенда, которые мы носили, или на холодный суп из банки, который мы ели четвертый день подряд, я напоминал, что могло быть хуже. Мы могли родиться в городе без океана — например, где-нибудь в Айове.

Шли годы, я начал замечать разницу между нами с Клаудией и другими школьниками. У большинства было полно обуви. Они не переживали, хватит ли денег на обед, будет ли где ночевать. Они были счастливы, защищены. Я видел, как улыбавшиеся родители подвозили детей на сияющих машинах, и думал об отце, о котором мы слышали, но никогда его не видели. Я думал о матери, которая отсыпалась на диване. Яркие красно-синие места уколов тянулись по рукам, напоминая укусы насекомых. На полу вечно валялись пустые стеклянные бутылки с запахом лакрицы и моющего средства.

Я думал о грязной ванной и рыжем пятне над унитазом. О пустом холодильнике и почти не работавшем телике. О лекарствах и пакетах у матери в ящике, содержимое которых смахивало на детскую присыпку.

О парнях. Некоторые вели себя неплохо, но большинство вызывало мурашки. Самым ужасным был Стив. Я терпеть не мог дни, когда он напивался, потому что он начинал злиться. А когда он злился, он обожал бить все подряд. В том числе меня.

Я представлял, как он стоял в дверном проеме моей спальни, длинная тонкая тень, обрамленная желтым светом. Я чувствовал теплое дыхание, он подбирался ближе, водил пальцем, проверяя, сплю я или нет. Меня тошнило от страха, словно я животное, которое знает, что оно в ловушке; я задерживал дыхание, зажмуривал глаза.

Плакать я себе не разрешал, даже когда он за волосы выдергивал меня из кровати, пинал в живот, называл слюнтяем. Никаких слез. Никаких слез. Никаких слез. Иначе он переключился бы на Клаудию. А я мог стерпеть что угодно, только не это.

Единственным светлым пятном в нашей жизни был дядя Дин, который любил серфинг и «Маунтин дью "Код красный"», цитировал дрянные фильмы вроде «Космических яиц» и «Парка юрского периода». С сестрой-наркоманкой и каруселью временных папаш, вращавшейся в нашей жизни, он ничего сделать не мог, зато по субботам он возил нас в Ла-Холью, учил ловить волну, покупал мороженое.

На девятый день рождения он подарил мне доску. После этого от Тихого океана меня было за уши не оттащить. Я стал водой. Я стал солью, молекулами, приливом, достигшим луны. Я стал временами года.

Летом, когда на побережье вырастают южные волны, я усердно серфил, на попутках ездил к Оушенсайду, чтобы отметиться на местных пристанях.

Осень — попурри из волн, раздуваемых ветрами в Санта-Ане. Я быстро понял, что не вылезать с брейков лучше всего в это время года. Я брал доску в Сансет Клифс, где сталкивался с местными жителями, строго следившими за лайнапом.

Зимой больше брейков и меньше людей на пляже. Меня устраивало. Под тусклым голубым небом я одевался и входил в воду, терялся в энергии северо-западных волн, доезжал до Хрустального пирса на Пасифик-Бич.

Весной, как правило, прибой затихает, но изредка случается, что северные ветра взметают южные волны. В эти месяцы я оттачивал умения, тренировал эйры, экспериментировал.

Я хотел знать, что я могу делать с доской.

Я хотел знать, насколько далеко я могу зайти.

Несмотря на стремных дружков матери, наркотики, выселения, у меня был мерцающий Тихий океан. У меня было свое место. У меня был настоящий дом — дом, который никто не мог забрать, дом, где никто не причинит мне боли, дом, где я мог забыться.

В итоге меня заметили парни постарше. При помощи дяди Дина у меня появились тренер и спонсор, серфинг стал историей не про спасение, а про поездки. Я стал человеком, с которым считались. Я строил планы.

Но в мои планы не входило, что во вторник утром, когда мне было шестнадцать лет, водитель автобуса поедет на красный свет и врежется в машину дяди Дина. В мои планы не входило, что в душе зародится яростный гнев.

Я перестал разговаривать. Я бросил учиться. Я ввязывался в драки. Я не обращал внимания на сестру. Я лазил в загашник матери.

Походило на то, что весь многолетний капец вылился в мерный поток предчувствий, крови и боли. Что бы я ни делал, течение не останавливалось.

~**~

Если вы никогда не видели большую волну вблизи, описать ее сложно. Даже с учетом всех волн, с которыми я имел дело в Калифорнии, я ничего не понимал, пока мне не исполнилось пятнадцать и серферский журнал не вывез меня для фотосессии на Оаху. Помню, целый час я стоял на берегу и смотрел на Пайплайн с грохотавшим сердцем и благоговейно разинутым ртом. Снимки я смотрел. Ролики смотрел. Но я их не увидел и не прочувствовал.

Влажность.

Неистовство.

Свободная сила воды.

Это кайф.

И сейчас этот кайф нарастает.

Еще темно, но небо постепенно меняется — ночь уплывает, появляется нежный кремово-желтый оттенок приближающегося рассвета. Упругие лучи движутся от волны к волне, скачут по пенистым белым гребням, исчезают за горизонтом.

Я летаю по воде. Вода колышется, шторм отдается эхом. Ветер. Прибой. Небо. Поразительные звуки нарастают с безумной силой, вот-вот разлетятся вдребезги.

Я поворачиваю, рассекаю подошву волны. Ноги согнуты, руки вытянуты. Смотрю по сторонам.

Плыву прямо.

Потом налево.

Опускаю руки — знаю, это правильно. Набираю скорость, доска, как серебряная пуля, пронзает нечеткий блестящий свет.

Заезжаю на гребень, спускаюсь к подошве, качусь быстро и резко, пробираюсь в покет. За спиной брызжет вода. Смещаю бедра вправо, но угол наклона сохраняю, чтобы удержать нос доски, о который бьются волны.

Парсонс, Бретт и какой-то парень на твинни только скатились. Здорово, что я последний.

Джемма сидит на песке и смотрит, как я еду. В струящемся прозрачном свете приближающегося рассвета на меня смотрит много людей. На Блэкс-Бич собираются лучшие серферы Сан-Диего, особенно при таких условиях. Не сомневаюсь, большинство меня знает. Впервые почти за два года меня это не злит.

Меня обступают еще до того, как я успеваю отдышаться. Незнакомые люди хлопают меня по спине, пытаются пожать руку. Я встаю, расстегиваю гидрокостюм и скатываю его до талии. Девушка в мешковатом худи подает полотенце — я стираю холодную соленую воду с груди и рук.

— Убийственно повернул рейл!

— Ну ты отжег!

— Очень круто, чувак.

Подходит парень, которого я знаю по пристани в Оушенсайде. Зовут его вроде бы Доминик.

— Ты по-прежнему повелитель волн, — хватает он меня за плечо. — Видел тебя на соревнованиях в Хантингтон-Бич. Просто отпад.

— Спасибо. — Стряхиваю воду с волос и отрывисто вздыхаю.

— Ходят слухи, что ты планируешь вернуться.

— Слухи всегда ходят, — уклончиво отвечаю я.

— Хочется надеяться, — раздается новый голос.

— Я только за, если ты вернешься, Янг! — Меня бьют кулаком в плечо.

— Было обалденно!

Джемма бежит ко мне. Поднимаю руку, чтобы она меня заметила, и выбираюсь из толпы, пока никто ничего не сказал.

— Привет! — кричит Джемма, после бега она задыхается.

Солнце уже почти над утесами. Свет придает ее глазам блеска, высвечивает веснушки на щеках. Она настолько красива, что кажется ненастоящей. Мой старый свитер велик ей размеров на пятьдесят, но мне нравится, что она в нем. Я ловлю ее за руку и притягиваю к себе для поцелуя.

— Ты такой холодный, — говорит она мне в губы, вытирает с моего лица соленую воду.

— Ты такая теплая, — шепчу я, и она смеется.

Мы соприкасаемся языками, на миг я теряюсь во влаге и жаре. Закрываю глаза, беру ее лицо в ладони, целую долго и медленно, упиваюсь близостью. Джемма обнимает меня за шею и прижимается всем телом.

Она издает стон сожаления и останавливается, переводя дух. Она улыбается. Я тоже.

— Похоже, ты всех впечатлил.

Я фыркаю.

Джемма хлопает ресницами и отворачивается.

— Ты когда-нибудь об этом думал?

— О чем? — спрашиваю я, хоть и понимаю, к чему она клонит.

Она пожимает плечами и машет рукой в сторону океана.

— О том, чтобы этим заняться. Получается у тебя отлично. Даже лучше, чем отлично.

С загадочным видом я отступаю и подбираю брошенную доску.

— Нельзя.

— В смысле?

Я молчу. Конечно, я об этом думал. Если честно, почти каждый день я думаю о том, чтобы вернуться. Но я не уверен, что я готов. Я не уверен, что вообще когда-то буду готов.

— Нельзя, и все.

В ответ она кивает, потом смотрит за мое плечо вопросительным взглядом.

— Такое ощущение, что люди тебя знают, — говорит она, теребя пальцами прядь волос.

Я не оглядываюсь. С щемящей нежностью я провожу большим пальцем по ее нижней губе и целую.

— Они меня не знают. Им только кажется, что знают.

Глава 16

Лэндон

Во вторник утром Эбби открывает дверь в рваных джинсах и розовой футболке с куклами, которая больше подошла бы семилетней девочке. Светлые волосы собраны в низкий хвост, под глазами темные круги, кожа желтая, между губами зажат окурок.

— Наконец-то, — говорит она, затягиваясь.

— Пришлось кое-куда заскочить. — Показываю то, что купил в хозяйственном магазине, как белый флаг.

— По барабану.

В глаза мне она не смотрит, зато кивает и распахивает дверь шире.

В квартире бардак. Пахнет сигаретами и дешевыми духами. Скрипучий вентилятор гоняет теплый воздух. Линялый бежевый диван, который сменил пять или шесть владельцев, заполняет собой маленькую гостиную. Из телика, стоящего в тележке, доносятся громкие голоса и смех. Стены не украшены фотографиями счастливой семьи. Нет диванных подушек, цветочных композиций и прочего «уютного» декора.

По пути к кухне у меня внутри все холодеет. Стойка грязная. В раковине грязная посуда. Рядом с плитой пустая бутылка водки с коричневым осадком.

Вот так росли мы с Клаудией. Квартира другая, декорации те же.

Смеситель сломан. Пару раз поднимаю рычаг, потом забираюсь под раковину. Понять, в чем проблема, несложно; спустя десять минут вода льется ровной струей.

— Что-то еще? — спрашиваю я, вытирая руки о джинсы.

Она прислоняется к холодильнику и смотрит на меня впалыми глазами.

— Как твоя сестра?

— Нормально, — сухо отвечаю я.

Не хочу говорить о Клаудии. Ничем хорошим это не закончится.

— Ты стал редко заходить, — замечает она. — У надзирателя появилась личная жизнь?

— В смысле? — щурюсь я.

— В прямом смысле, — фыркает она и трясет головой, берет новую пачку сигарет.

Эбби бьет ладонью по пачке и вынимает сигарету. Она щелкает черной зажигалкой и делает первую затяжку, втягивая щеки.

Вряд ли стоит рассказывать про Джемму. Сомневаюсь, что Эбби есть до этого дело, но не успеваю об этом подумать, как слова слетают с языка:

— Я кое-кого встретил.

По виду не понять, удивилась она или нет, интересны ей новости или нет. Она глядит туда, где кудахчет телевизор, и снова затягивается. Изо рта струится сизый дым.

— Я устроилась на работу.

Вот это сюрприз. Она не работала почти три месяца, да и предыдущая работа была ерундовой.

— Правда?

— Да, правда, — надменно говорит она.

— Чем занимаешься?

Она пожимает плечами. По дрожащему подбородку я все понимаю — понимаю, чем она занимается. Работой это не назвать. Я бы назвал это смертным приговором.

— Опять торгуешь?

Она сбрасывает пепел в раковину. Веки трепещут.

— Ты обещала. — Я вырываю сигарету из ее руки и бросаю в раковину. Обхватываю пальцами бицепс. Следы от уколов не ищу. Отметины можно спрятать в тысяче мест. — Ты обещала.

Эбби опускает голову и кое-как вырывается.

— Спятил, что ли? — шипит она и бьет меня по руке.

— Это я спятил? — спрашиваю я острым, как битое стекло, голосом. Перед глазами плывет. Пульс колотится быстро. — Ты брала у меня в долг на условии, что больше ты этим не занимаешься.

— Остынь. — Она даже не пытается изобразить извиняющийся вид, лишь берет новую сигарету.

«Остынь?» Сердце переворачивается, тяжело барабанит. Мысли разбегаются.

— Клаудия предупреждала, чтобы я тебе не верил. Она говорила, что ты никогда не изменишься.

И она была права.

Быстро и тихо я иду к спальне. Эбби без надобности меня провожать. Она никогда не отличалась изобретательностью в том, где прятать нычки, так что я точно знаю, где искать.

Все там, где я и думал. В глубине ящика лежат порошок и маленькие белые таблетки; пакеты с двадцатью пилюлями в каждом скатаны в плотный шар и перетянуты резинками, как в фильме про мафию.

Зажимаю один из пакетов между пальцами. Сглатываю горький привкус разочарования и встаю.

Цирк какой-то. Поверить не могу, что я опять повелся. Сколько еще раз я наступлю на одни и те же грабли?

В кухне Эбби стоит там, где я ее оставил. Она почти докурила сигарету. Плечи сгорблены. Пакет в моей руке реакции не вызывает.

— Мы договаривались. — Злит то, как звучит голос. — Ты говорила, что, если я помогу с арендой и продуктами, ты остановишься. Ты поклялась. — Звучит убого, знаю.

— Спустись уже с небес на землю. Подвернулся шанс, и я согласилась, — рычит Эбби. — Хотя тебе не понять!

Дальше так продолжаться не может. Нельзя раз за разом стараться и давать маху. Нельзя ходить по кругу, вечно оказываясь в исходной точке.

Поднимаю пакет над головой.

— Тебе нужна помощь. Если не прекратишь, ты себя угробишь.

— Заткнись, мать твою! Тоже мне Поллианна, — негодует она и прыгает за таблетками.

Я отступаю, чтобы она не дотянулась.

— Хватит! — Я крепче сжимаю пакет.

— Они мне нужны! — орет она. Слюна собирается в уголках рта. — То, что я делаю, тебя не касается. Никогда не касалось!

Таблетки я не отдаю — она молотит кулаками по груди, впивается ногтями в кожу, злобно кряхтит, пинает по голени босой ногой. Так продолжается около минуты.

Когда я вжимаюсь в стойку, а Эбби того и гляди вонзит в меня зубы, я бросаю пакет. Он шлепается на пол и открывается. Таблетки катятся по полу и исчезают под холодильником. С обиженным воплем Эбби ныряет за ними.

— Ты хоть знаешь, сколько они стоят? — визжит она, сгребая таблетки.

Горло перехватывает. Понятия не имею, что делать. Я тяжело дышу, потею, даже дрожу. Нервы сдают, становится обидно. Хочется по чему-нибудь ударить. Хочется разбить стекло, разломать стены в паршивой квартире.

Вспоминается добрая милая Джемма с нежными серо-голубыми глазами. Хочется уйти. Хочется, чтобы эта часть жизни закончилась. Хочется спихнуть ее в яму и засыпать сырой землей.

— Пойду я, — вдруг говорю я.

— Отлично! — вопит Эбби.

Провожу руками по волосам, с медленным вздохом выпрямляюсь. Уже собираюсь уйти, но что-то останавливает. Я разворачиваюсь и произношу:

— Тебе правда нужна помощь.

В ответ она угрюмо хохочет. Эбби по-прежнему ползает по полу, пакет с таблетками держит в руке. Лицо пошло розовыми пятнами. Тушь растеклась. Кожа вокруг губ в глубоких бороздках. Она выглядит уставшей. Она выглядит постаревшей.

— Серьезно.

Эбби моргает и отводит глаза. Она запечатывает пакет.

— Пожалуйста.

На этот раз гнева в голосе нет. Я снова маленький, снова молюсь, чтобы в мире все встало на свои места. Хочу того, чего хотел всегда: чтобы эта женщина не была наркоманкой, чтобы она нашла нормальную работу. Не хочу видеть, как она спускает все на таблетки, жутких мужиков и схемы быстрого обогащения.

— Пожалуйста, — повторяю я, хотя на успех не рассчитываю.

Эбби на меня не смотрит. Она поднимается с пола.

— Ты не имеешь права приходить и указывать, что мне делать.

— Ты сама меня позвала, — напоминаю я.

— Я передумала. Я хочу, чтобы ты ушел.

Она сует таблетки под мышку и вытряхивает из пачки сигарету.

— Не надо, — вымученно проговариваю я. — Можно жить по-другому.

Она дважды щелкает зажигалкой и прикуривает. Руки у нее трясутся.

— Я сказала: выметайся!

Тяжело сглотнув, я говорю:

— Если я уйду, то насовсем.

— Для того я тебя и выкидываю. Толку от тебя ноль, — выплевывает она.

Слова должны причинить боль, но нет, мне не привыкать.

— Ладно.

У выхода меня останавливает ее голос:

— Я не хотела такого сына.

— Да. — Открываю дверь, острые лучи света проникают в темную квартиру. — А я не хотел такую мать.

Джемма

Когда все хорошо (чересчур хорошо), где-то в подсознании появляется навязчивое ощущение, параноидальная невротическая мысль, что как-то все слишком гладко, слишком правильно, слишком безупречно. Вы начинаете думать, что скоро случится катастрофа. Вы начинаете бояться, что астероиды обрушатся на землю, бояться упасть в котел с кипящим маслом, бояться рака кожи, аневризмы мозга, паразитов и гейзеров в Йеллоустоне.

Понимаете, о чем я?

Во вторник у меня этого ощущения нет.

По пути к машине я напеваю и играю в дурацкую игру на телефоне. Я занимаюсь этим больше часа и застряла на 213 уровне. Меня оправдывает только то, что в игре полно конфет и мне надо их давить.

С чаевыми в кошельке я собираюсь в магазин за продуктами. Хватит уже есть мороженое, шоколад, соленую лапшу и замороженную пиццу.

По-моему, жизнь прекрасна.

— Джемма Сэйерс!

Я с недоумением поворачиваю голову, пытаюсь сообразить, зачем ко мне идет невысокий коренастый мужчина. Синие гольфы доходят до икр толщиной с дерево. Выцветшая красная бейсболка сидит на голове криво. У него темные усы и густые бакенбарды. С чем-то серебристо-черным в руках он мчится по пятнистому тротуару. Вытягиваю шею и щурюсь на солнце.

— Посмотрите сюда! — кричит он.

Даже когда он поднимает камеру, я не понимаю, какого черта он делает и откуда он знает мое имя.

Меня осеняет после щелчка затвора. Слабый звук по ощущениям напоминает удар по ребрам или взрыв маленькой планеты.

ЩЁЛК.

Я кричу, вскидываю руки в жалкой попытке прикрыть лицо от нацеленного на меня объектива.

Фотографу плевать, что я на грани обморока, плевать, что мне нечем дышать, что сердце в груди сжимается. Он подходит и, словно мы две девушки и берем один коктейль на двоих, буднично просит:

— Прокомментируйте срыв Рена Паркхерста.

Сил пошевелиться нет, я прячу горящее лицо в ладонях. Сердце скачет. В ушах стоит гул. Все кружится и расплывается.

ЩЁЛК.

— Вы общались? Сообщения о том, что вы снова вместе, правдивы?

Я наконец-то заставляю ноги двигаться.

Фотограф не отстает. На него я не смотрю, зато чувствую жар его тела, слышу, как он шумно отдувается рядом с моим левым ухом.

— Дайте мне хороший кадр! Улыбнитесь!

ЩЁЛК.

Сквозь щели между пальцами я различаю темный блестящий объектив камеры. Передо мной. Рядом со мной. Повсюду.

«Этого не может быть. Этого не может быть».

ЩЁЛК. Он преследует меня, он ведет себя как лучший друг.

— Что вы скажете людям, которых интересует, как протекает ваша беременность?

ЩЁЛК.

К горлу подступают рыдания.

— А что насчет слухов о сексе втроем со Сьеррой Симмс? — пыхтит он. — Это правда?

ЩЁЛК.

ЩЁЛК.

«О сексе втроем?» Капли пота стекают по шее, падают в мягкие хлопковые чашечки бюстгальтера. Хочу проглотить горячую слюну, скопившуюся на языке. Хочу бороться. Хочу вырвать камеру из его коротких пальцев, разбить на тысячи кусочков, потом собрать обломки, запихнуть в блендер и измельчить до черной кашицы.

— Рен — сексоголик?

ЩЁЛК.

— Вы втайне обручились? Вы ходите на семейную терапию?

Вам, наверное, интересно, почему я не запрыгиваю в машину и не уезжаю, как бы говоря: «Катись к черту». Вы не понимаете (я до этого не понимала), что гораздо сложнее, чем вы думаете, пройти десять метров, когда на вас наскакивает толстый потный гремлин.

Стараюсь не обращать на него внимания. Смотрю на скрипучий тротуар, солнечные лучи, пробивающиеся сквозь низкие облака, на тонкие акации, глянцевые капоты машин.

ЩЁЛК.

ЩЁЛК.

Он проходит по бордюру и чуть не падает, но я не останавливаюсь. Я иду.

Тротуар. Солнце. Деревья. Машина.

— Погодите! — вопит он у меня за спиной. — Дайте хоть какую-то реакцию!

Реакцию я даю — показываю средний палец.

— Это ответ на видео Рена с извинениями?

Что?

— Что?

Слово вылетает машинально. Оно хватает меня за пятки и не дает сдвинуться с места.

— Это ответ на видео Рена с извинениями? — повторяет он и подходит ближе, чтобы сделать снимки получше.

ЩЁЛК.

Мне незачем с ним разговаривать. С раскладом я знакома: ему платят за ложь, за то, что он из меня вытащит. Я все знаю, но вопрос никуда не девается, он визжит где-то на задворках сознания, требует, чтобы его услышали.

— О чем вы?

Камеру от лица он не убирает.

— Вчера сразу после ареста Рен выложил видео.

— Я не… что?

Рена арестовали? Когда это случилось?

— Вы не знали? — снисходительно смеется фотограф.

Ответить я не успеваю. Кто-то обнимает меня сильной рукой и прижимается к лопаткам мускулистой грудью. Знакомое худи. Серые кеды без шнурков. Два слова на ухо:

— Я рядом.

Я молчу. Лэндон меня разворачивает, мы соприкасаемся от живота до бедер.

— Джемма? — Он выпячивает подбородок. Огромными руками берет меня за плечи. Он притягивает меня ближе и опускает руку на поясницу. — Все хорошо?

— Что ты… — Я слишком потрясена, чтобы говорить связно.

— Все хорошо? — повторяет он острым, как нож, голосом.

Он приподнимает мою голову, всматривается в лицо чернильными глазами.

— Я… я…

ЩЁЛК.

Лэндон дергает головой, смотрит исподлобья на фотографа.

— Все нор… нормально, — удается произнести мне.

Он переводит скептический взгляд на меня.

— Не похоже.

— Нормально, — качаю я головой, хлопая ресницами.

— Я в окно увидел, как он тебя достает.

Он прижимает меня к себе и утаскивает. Локтем он прикрывает меня от фотографа.

Не знаю, что сказать. Такое ощущение, что все выходит из-под контроля. Я будто вижу эту сцену со стороны.

Видите ее? Девушку с погаными волосами и в черных лосинах? Видите парня в худи, он обнимает ее за талию, чтобы она не упала? Видите фотографа, который бежит за ними по парковке? Смахивает на реалити-шоу, но это жизнь. Это действительно происходит.

— Это ваш новый парень? Рен знает?

ЩЁЛК.

Лэндон прижимается теснее, жарко дышит в волосы, не давая мне отвлекаться.

— Не останавливайся. Ты отлично держишься. Машина рядом.

— Джемма, вы ждете ребенка от него? Он кого-то напоминает…

ЩЁЛК.

Заглядываю Лэндону в лицо: он раздувает ноздри при каждом вдохе, на щеках розовые пятна. Он в ярости.

ЩЁЛК.

— Джемма, мы что-то не так поняли? Это вы изменяли?

Быстрым движением Лэндон отпирает машину, толкает меня вперед и тычет пальцем фотографу в лицо.

— Отвали. — Он не кричит, но в голосе улавливается неумолимая твердость. — Сделаешь еще шаг, и я…

ЩЁЛК.

Фотограф нарочно делает шаг вперед.

— Что?

Плечи у Лэндона напрягаются. Он сжимает правую руку в кулак, расставляет ноги шире, словно готовится к удару.

— Нет!

С перепугу я обнимаю его за талию. Сердце у него грохочет. Он металл, и бетон, и твердая земля. Он грозовая туча, плывущая по небу, закрывающая солнце.

— Говна кусок, — говорит он, а я тяну его за одежду и обхватываю пальцами кулак.

Целую бицепс, сдавливаю его руку до тех пор, пока через ткань толстовки он не чувствует острые ногти. «Прошу тебя, оно того не стоит».

Кажется, проходит миллион секунд, но, скорее всего, несколько мгновений. Разгоряченный Лэндон пыхтит и злится, я обвиваюсь вокруг него, как осьминог.

Он дрожит. Пальцы расслабляются.

ЩЁЛК.

— Давай… — я быстро дышу, — давай уедем, он не будет за нами следить.

Лэндон кивает и уходит к водительской стороне.

ЩЁЛК.

Меня трясет, я стараюсь сдержать эмоции и унять рев в ушах; забираюсь на пассажирское сиденье и хватаюсь за приборную панель. Камера у окна. Щелчок затвора слышен, но теперь не так громко.

ЩЁЛК.

ЩЁЛК.

Лэндон заводит двигатель, сдает назад и выезжает с парковки.

Глава 17

Джемма

Я упираюсь лбом в стекло, смотрю, как фотограф исчезает из виду. От тяжелого вздоха на окне остается жемчужный круг.

— Извини.

— Что? — Покрасневший от злости Лэндон до того крепко держится за руль, что аж костяшки побелели. — За что ты извиняешься?

— Это моя вина.

— Твоя вина? — У Лэндона горят глаза. Он так сильно стискивает зубы, что слышно, как они скрипят. — Ты ни в чем не виновата. Тебе не за что извиняться. Не за что.

Я смотрю на трясущиеся руки. Не понимаю, что я чувствую. Облегчение? Стыд? Страх? Все расплывается и затуманивается. Я закрываю глаза, давлю ладонями на сиденье, чтобы прийти в себя.

— Этот человек…

— Говна кусок, — договаривает он за меня. — Клянусь, я чуть его не убил. Надо было убить.

— Я рада, что ты его не убил. Приехали бы копы, мне пришлось бы весь день отвечать на вопросы и заниматься бумажной волокитой. Ненавижу бумажки.

Сдержать улыбку у Лэндона не получается.

— Я тоже ненавижу. Бумажки бесят.

Я сдавленно смеюсь.

— Джемма?

На секунду мы встречаемся взглядами.

— Да?

В его глазах мерцают теплые беспокойные искорки. Он переводит взгляд на дорогу.

— Эта ситуация в порядке вещей? Знаю, ты не любишь об этом говорить. — Он наклоняет голову и откашливается. — Вдаваться в подробности про бывшего необязательно, но раньше ты с этим сталкивалась?

— Привыкла ли я, что за мной носятся фотографы?

— Да. — Он глядит то на лобовое стекло, то на меня. — Ты так жила?

— Нет, — твердо говорю я, отвернувшись к окну. — Моя жизнь такой даже близко не была. Когда мы с Реном только сошлись, он сидел на телефоне в студии пилатеса. Мы с трудом платили за аренду. И даже за последний год, когда он снимался в сериале… — я качаю головой, слова улетучиваются, — Рен не настолько популярен. У него есть фанаты, но…

— За ним не следят?

— В точку. Никто не ходил за нами в магазинах, не фоткал, как мы гуляем по городу. До того как Рена засняли с той женщиной, моя жизнь была спокойной. По утрам я ходила на работу, мы готовили ужин, смотрели телик. Все было нормально. Во всяком случае, мне так казалось.

— Тогда не понимаю, зачем этот чувак заявился.

— На меня фотографу было плевать, — поясняю я, нагнувшись, чтобы достать телефон из сумки. — Он говорил, что Рена арестовали… — я набираю имя Рена в поисковой строке браузера, — что-то про извинения. Понятия не имею, о чем речь.

Как только результаты высвечиваются на экране, сердце замирает.

Лэндон

— Нет, — шепчет она.

— Что?

Сердце бьется на полную мощность, эмоции зашкаливают, тело гудит, словно рой разъяренных шершней.

— Вряд ли…

Она замолкает. Буравит хмурым взглядом экран. Брови сведены к переносице, посреди лба появляется кривая морщинка.

— В чем дело? — На этот раз я более настойчив.

Джемма не отвечает. Гляжу в зеркало заднего вида, направляю машину на стоянку страхового агентства и паркуюсь в тени пальм.

— Что?

Голова у нее опущена. Лицо не грустное, не расстроенное. Оно бесстрастное. Весь день насмарку, я понятия не имею, что делать. Сначала Эбби, теперь вот это.

Я взвинчен как никогда. В голове кавардак. Сердце стучит о ребра. Надо было вмазать фотографу по морде. Хотя я бы лучше вмазал ее бывшему.

— Скажи что-нибудь.

Наконец-то раздается ее голос, невнятный и тихий, словно доносится из туннеля:

— Мы с Реном давно не общались. Я… я правда считала, что все кончено, но вчера его арестовали, и вчера же он выложил видео на свой официальный сайт.

— И что?

Она поднимает глаза.

— Видео обо мне.

Меня так тошнит от напряжения, что я теряюсь. Что за видео? Домашнее порно? Ох, черт. Пожалуйста, только не это.

Я наклоняюсь ближе, касаюсь ее руки. На экране телефона открыт сайт о знаменитостях. Вверху страницы снимок Джеммы с бывшим. Они улыбаются, он небрежно обнимает ее за плечи, а мне хочется залезть в телефон и оторвать ему руку.

Сердцу ни к чему очередная встряска.

«Однажды в Голливуде»

Что дальше?

Неужели следующим в длинном списке невезучих знаменитостей окажется Рен Паркхерст, известный фанатам «Воя» как Хантер Дигби?

Актер снова попал в газетные заголовки. На этот раз в связи с тем, что в понедельник он устроил пьяный дебош в бургерной. Очевидцы сообщают, что полиция задержала Паркхерста после того, как заплетающимся языком он начал требовать у управляющего кетчуп и шоколадное мороженое.

Вчера вечером актера отпустили под залог, но странности продолжились. Сегодня утром Паркхерст выложил на страницу в «Фейсбуке» видео, записанное для его бывшей девушки Джеммы Сэйерс. Потом ролик был удален, но его успели скопировать и выложить на «Ютуб».

Источник сообщил, что Паркхерст пытается совладать с негативной реакцией фанатов, которая преследует его с тех пор, как в прошлом месяце всплыло видео, в котором Сэйерс застукала актера с неизвестной женщиной в туалете ресторана.

Согласно нашему источнику, Паркхерст страдает бессонницей и из-за недавних потрясений потерял душевное равновесие.

— Джемма.

Она переводит глаза на меня — становится ясно, что она вот-вот заплачет. Лицо порозовело, вид осоловелый. Я чувствую ее боль.

Я снова зову Джемму по имени, такое ощущение, что все ее эмоции переходят мне. Она терзается, воздух сгущается. Дикие мысли, которые я хранил в глубине души, всплывают на поверхность.

Мысль номер один: мне страшно, что Джемма не ответит на мои чувства взаимностью.

Мысль вторая: поговорить откровенно. Объяснить и рассказать, что я не хочу быть для нее временным вариантом. Никогда не хотел.

Мысль третья: прошлое. Мое прошлое. Два года я ходил с низко опущенной головой, шаркал ногами, двигался по кругу, игнорировал злые воспоминания, грызшие меня изнутри, потому что трусил попробовать жить по-другому. И посмотрите, куда меня это привело.

Конечно, выкладывать все это Джемме, когда она мучается из-за бывшего, — это подлость.

Я наклоняюсь к окну и делаю несколько вдохов. Когда я оборачиваюсь, глаза у нее опущены, большой палец завис над синей ссылкой.

— Не нажимай, — предупреждаю я.

Но она все равно нажимает.

Джемма

«Не нажимай».

— Хуже не будет, — дрожа, произношу я.

Видео загружается, лицо Рена заполняет экран.

«Хуже не будет».

Знаю, о чем вы думаете: не говори гоп, пока не перепрыгнешь.

Вы верно мыслите.

Первое, что я замечаю, когда ролик начинается, — это растрепанные волосы. Потом я вижу щетину пшеничного оттенка на подбородке и щеках, прикрытые глаза и опущенные уголки губ. Вид у Рена изящный, словно четыре дня назад он собирался помыться и побриться, но решил не заморачиваться и с тех пор отдыхает в пляжном баре в Малибу. Судя по ракурсу и качеству съемки, он снимал сам себя на телефон.

— Джемма, — начинает он неразборчивым голосом; он явно пил, кто знает, может, еще что принимал. — Малышка, знаю, я тебя обидел. Знаю, я не заслуживаю твоего прощения, но ты должна знать, что я сильно по тебе скучаю.

Изображение скачет, когда Рен куда-то садится. Видно гору грязных вещей и полупустую бутылку скотча на деревянном столике. Я узнаю кухонную стойку из темно-серого гранита, уголок классного арт-объекта, который мы нашли в Эхо-Парке, мягкие зеленые листья виноградной лозы, которую я купила в прошлом месяце. Я перевожу глаза на Рена и резко втягиваю воздух.

Боже мой.

Он сидит в моем массажном кресле.

Дайте минутку подумать, пожалуйста.

Он сидит в моем массажном кресле. Мой бывший парень, который в буквальном смысле поимел меня на глазах у всего мира, сидит в моем кресле с подогревом сиденья, двумя подстаканниками и восьмью режимами.

— Его наглость не укладывается в голове, — бурчу я, потом замечаю футболку и вытаращиваю глаза. — Еще и футболка!

— И не говори, — кивает Лэндон.

— О чем он только думал?

Я перечитываю надпись несколько раз, чтобы наверняка сложить буквы в слова правильно; травматической дислексии не наблюдается.

На простой белой футболке жирными черными буквами написано: «ПРОСТИ МЕНЯ, ДЖЕММА».

Картинка сдвигается — Рен пытается установить телефон на кофейном столике и дважды его роняет. Движения настолько резкие, что он того и гляди упадет.

После того как он все-таки устанавливает телефон, он запрокидывает голову и воет:

— Я совершил ошибку. Тупую ошибку! — Он зажмуривается и обхватывает затылок руками. — Эта официантка ничего для меня не значит, она пустое место. Пожалуйста, не разрушай то, что между нами было, из-за одной ошибки. — Он открывает зеленые глаза, в которых стоят слезы. Настоящие слезы. — Без тебя я себе места не нахожу.

Со вздохом он поднимает с пола гитару.

Серьезно? Гитара? Такое ощущение, что я схожу с ума.

— Нет, нет, нет, — шиплю я.

Он берет первые аккорды.

Рен. Гитара. И Бруно Марс.

Я ошарашенно слушаю, как он поет о том, что взялся за ум, о том, что его выгнали из рая.

Осмотрите машину. На полу не лежат мозги? У меня сто процентов лопнула голова.

Глаза у Рена прикрыты. Голова запрокинута. Следует сознаться, что он прекрасен, когда поет, на фоне нежного звука гитары высокий тенор кристально чист.

Он допевает песню, смотрит в камеру и говорит:

— Я люблю тебя, Джемма Сэйерс. Когда ты ушла из моей жизни, солнце словно потухло.

Экран темнеет.

Наступает ошеломляющая тишина.

— Все хорошо? — спрашивает Лэндон тихим голосом.

«Все хорошо?»

Я начинаю хохотать, причем не нежным женственным смехом, а грубым гоготом клинически больной женщины или ведьмы из сказок.

Лэндон откашливается. Выглядит он несчастным.

— Джемма?

От смеха из глаз бегут слезы, а из носа текут сопли. Может, всему виной адреналин, а может, я тронулась умом. Прикладываю руку к груди, хватаю ртом воздух.

— Из… извини! — воплю я. — Не знаю, почему я смеюсь, но остановиться не получается!

Он ждет, показывает на телефон.

— Ты в шоке. Это…

— Невероятно! — смеюсь я сквозь слезы. — Сначала он мне изменил и послал куда подальше. А теперь его арестовывают из-за кетчупа, и он постит для меня музыкальный подарок. Что, по-твоему, он пытается доказать?

Лэндон на меня не смотрит. Он поджимает губы.

— Думаю, он хочет тебя вернуть. Он сделает для этого все возможное.

— Ничего не выйдет, — с трудом произношу я.

— Уверена? Вас многое связывает.

— Поверь мне. — Я вытираю нос тыльной стороной ладони. — Сегодня странный день, но я уверена, что ни при каких обстоятельствах не вернусь к парню, который занимался сексом с другой, пока я сидела и ждала шоколадный мусс. — Икая, я вздыхаю и продолжаю: — Вообще-то я планирую бежать в Мексику.

— Почему в Мексику? — морщит Лэндон лоб.

— Потому что Мексика близко. И вряд ли «Вой» популярен на другом берегу Рио-Гранде, так что Рена там не знают. Буду подавать тако и текилу в кантине, где мне будут платить за дружескую беседу и козье мясо.

— Джемма… — Он наклоняет голову.

— Ты, наверное, думаешь… — я хлюпаю носом, мысли путаются, — черт, не представляю даже, что ты думаешь. Если станет легче, я не чокнутая. Просто у меня острый приступ сумасшествия.

— Ты не чокнутая.

Я хлопаю глазами и кошусь на него с подозрением.

— Ты не чокнутая, — настаивает он, взгляд темных глаз смягчается.

— А кажется, что чокнутая, — шепчу я.

Он проводит костяшками по моему подбородку, стирая слезы, которые текли по лицу.

— Иногда здравомыслие похоже на безумие.

Я снова смеюсь, но на этот раз кротко, а не истерично.

— Кроме переезда в Мексику, какие планы на сегодня?

— Планы? — Я поджимаю губы и моргаю.

— Да, есть планы? — Он тычет меня локтем в бок.

Кривлю губы и делаю вид, будто раздумываю.

— Занята, что ли?

— После преследований папарацци и нервного срыва, думаю, я свободна.

Он улыбается шире.

— Хорошо. У меня есть идея.

— Какая? Психиатрическое обследование?

— Нет.

— Это не свидание? — Паршивая шутка, знаю.

Лэндон на меня не смотрит. Он включает первую передачу, выкручивает руль вправо и жмет на педаль газа.

— Тебе придется мне довериться.

Глава 18

Лэндон

— Это вафельная.

— Ты не любишь вафли? — с выгнутыми бровями поворачиваюсь я к Джемме.

Она бросает на меня испепеляющий взгляд.

— Я что, коммунистка? Конечно, я люблю вафли. Я обожаю вафли.

— Тогда в чем проблема? — смеюсь я.

— Да нет никаких проблем. — Она пожимает плечами и откидывает волосы на спину. — Я удивилась, потому что время завтрака прошло.

— Какая разница? Ты что, полиция завтраков? — Я поднимаю руку, чтобы привлечь внимание администратора. Подаюсь ближе настолько, что чувствую жар ее тела, и говорю: — Вафли замечательны тем, что их можно есть когда угодно: на десерт, на обед, во время перекуса или, если ты совсем обезумела, даже на ужин.

— Верно.

— Вдобавок вафли не походят на то, что едят на свиданиях, в отличие, скажем, от мороженого. Про твои условия я помню.

— Туше, — с улыбкой опускает она глаза.

— Годится?

— Годится.

После того как мы садимся в кабинку и заказываем вафли с ягодами и взбитыми сливками, я откашливаюсь и задаю очевидный вопрос:

— Хочешь о нем поговорить?

— Нет, — сразу же отвечает она.

«Супер», — думаю я, в голове гудит от облегчения. Вряд ли я вынесу разговор о Рене Паркхерсте. Поверить не могу, что он выложил в интернет такой ролик. Как будто у Джеммы без того мало тревог.

— Хочешь поговорить про фотографа и про то, что он сказал?

— Нет. — Кажется, она в недоумении, и винить ее нельзя. — Я даже думать не могу.

— Ладно, — пожимаю я плечами. — Тогда не мучь себя.

— В смысле «не мучь себя»? — щурится она.

— Не мучь себя мыслями, — говорю я, повысив голос.

— Легче сказать, чем сделать. — Она роняет голову на грудь. — Я почему-то думала, что уйду без проблем. Я думала, что если я уеду из Эл-Эй и начну все сначала, то с тем этапом жизни будет покончено. Но от Рена опять одни сложности, опять будут печатать статьи, задавать вопросы и строить догадки. Потом всякие эксперты начнут высказывать мнение. — Она с разочарованным стоном закрывает глаза.

— И что?

— И что?

— Джемма… — указательным пальцем я рисую круги на столе, — я кое-что усвоил из соревнований по серфингу: нельзя помешать хейтерам тебя ненавидеть.

Она прикусывает нижнюю губу и отводит глаза.

— Умом я понимаю, но все равно с души воротит от того, что люди обо мне болтают. Я как будто трескаюсь по швам и не могу это остановить.

— Понимаю. Не выходи в интернет. Никого не слушай. Не дай себя втянуть во всякую хрень. А это полная хрень.

— Вряд ли получится, — нервно смеется она.

— Волну не остановить. Но если не стоять на воде, на дно тебя не утащит.

— Типа если в лесу упало дерево, а поблизости никого нет, то кто докажет, что оно действительно упало?

— Если дурак сплетничает о тебе, — улыбаюсь я, — а ты не в курсе…

— Может, ты и прав. — Она вновь прикусывает губу и смотрит на руки, сложенные на столе. — Ты не поймешь, как это унизительно и дико, когда о тебе говорят незнакомцы.

Но я понимаю. Она даже не представляет насколько.

Официантка останавливается у столика, чтобы налить еще кофе. У нее темные волосы с седыми корнями. На бейджике сказано, что зовут ее Дебра.

— Скоро подам ваш заказ.

— Отлично, — говорю я.

Перед тем как уйти, Дебра упирается руками в стол и наклоняется так, будто собирается поведать тайну.

— У меня вопрос. Парень, который стоит у гриля, занимается серфингом. Ему интересно: вы правда Лэндон Янг? Я обещала узнать.

От тревоги перехватывает горло. Я цепенею всем телом. Джемма растерянно хмурится. «Черт!»

— Ну так что? — спрашивает Дебра с легкой улыбкой на губах.

Сердце сжимается, кровь приливает к голове. Я через силу киваю.

— Он будет в восторге! — шире улыбается Дебра. — Он говорил, что он ваш огромный фанат. — Она дважды стучит костяшками по столу и уходит.

Как только мы остаемся наедине, Джемма пригвождает меня суровым взглядом.

— Что это значит?

Надо было давно рассказать, но я молчал. Я перестраховывался и избегал правды. А теперь в самый неудачный момент меня выдернули из укрытия.

— Лэндон?

Я смотрю на Джемму. Естественно, я много раз думал об этом моменте. Думал о том, что она сделает и скажет, но когда я составлял сценарий, я и представить не мог, что все сложится вот так.

Я сглатываю и говорю:

— Хочу кое-что тебе показать, но не хочу, чтобы ты злилась.

Она щурится, с губ слетает смешок.

— Ты скажешь, что втайне любишь «Никельбэк»?

— Возможно.

— Серьезно? — вскидывает она брови.

— Не совсем.

С нервным смешком я вынимаю телефон из кармана. Черт, как волнительно. Координация нарушена. Нахожу то, что ищу, и протягиваю телефон через стол.

Джемма опускает глаза, потом смотрит на меня. Она больше не улыбается. Во взгляде неуверенность.

— Что это?

«Ну погнали».

— Поиск в «Гугле».

— Боже. — Она наконец-то все понимает. Она глядит то в экран, то на меня, словно пытается убедиться, что это не галлюцинации. Минуту спустя она присвистывает. — Здесь же сотни ссылок.

— Знаю, — сиплю я.

Джемма кривит губы. Взглядом со мной она не пересекается.

— Ну и что это значит? Ты… кто?

Прерывисто вздыхаю и рассказываю правду, внимательно глядя, как ее лицо становится все бледнее. Я рассказываю, что раньше был профессиональным серфером, что обо мне пишут на фан-страницах и в прессе, рассказываю обо всем том, что она ненавидит в бывшем.

— Знаю, момент неудачный. Клянусь, я не хотел, чтобы ты узнала вот так.

— Вот спасибо, — шепчет она.

Джемма моргает, в глазах предательски блестят слезы, которые грозятся пролиться. Мне словно воткнули в сердце нож.

— Знаю, как это выглядит, — опускаю я голову.

— Знаешь? По-моему, это похоже на обман.

Меня окатывает волна паники.

— Это не обман, — шепчу я.

— А смахивает на обман, — издает Джемма короткий стон.

Она права. В силу трусости я не был честен с самого начала, и теперь она уйдет.

Мозг кипит. Я перебираю отговорки и жалкие объяснения, отчаянно ищу то, за что можно ухватиться.

— Я… я говорил, что участвовал в соревнованиях по серфингу.

Объяснение ее озадачивает. Она округляет глаза и чуть ли не хохочет.

— Это ты так оправдываешься?

— Я не оправдываюсь. Это правда.

Роняю голову на грудь. Черт, я все делаю не так.

— Правда? Ну да, про соревнования ты говорил, но ты многое скрыл! — Она показывает мое фото, где я улыбаюсь и держу над головой огромный кубок. Снимок сделан три года назад во время соревнований на Беллс-Бич. — Ты говорил, тебе было четырнадцать. Я представляла тощих подростков на пляже, мегафон и награды в виде бутылочных крышек. А не вот это.

Под «вот это» она имеет в виду пятьсот тысяч результатов поиска в «Гугле», несколько минут назад высветившихся на экране.

— Извини. — Нарастает ощущение опасности.

Мне правда жаль. Жаль, что Джемма узнала вот так. Жаль, что я не тот, кем меня хочет видеть мир. Жаль, что я неудачник. Жаль, что ее бывший снял тот ролик. Жаль, что Эбби опять торгует наркотиками. Жаль, что ситуация настолько запуталась.

— Извини, — повторяю я.

Джемма заглядывает мне в глаза. Она стискивает зубы.

В знак капитуляции я поднимаю руки.

— Надо было рассказать.

— Да уж. — На щеках проступают красные пятна. — А Клаудия со Смитом… почему они молчали? Господи, почему никто не сказал? Я давно с вами работаю, и никто не сказал ни слова.

— Я попросил забыть про этот этап моей жизни. Практически все уважают эту просьбу.

— Почему? — бросает она вопрос, как упрек.

— Потому что… — я пытаюсь подобрать верные слова, — я не хотел, чтобы ты знала Лэндона Янга.

Краска на щеках становится гуще. Джемма качает головой.

— То есть тебя?

— Нет. — Я провожу руками по волосам. — Я не хотел, чтобы ты знала его, — указываю я на телефон, — потому что ты разочаруешься.

Джемма

Люди, описывая автомобильную аварию, всегда говорят, что не осознавали происходящего, пока не становилось слишком поздно.

Наверное, неправильно сравнивать сегодняшний день с аварией, но аналогии лучше не найти.

Скрежет металла. Визг шин. Хруст бьющегося стекла.

Фотограф. Видео. Лэндон сидит и пытается объяснить, зачем он меня обманул.

«Он меня обманул».

Я пропускаю все через себя. Голова кружится, кружится, кружится. По телу прокатываются волны боли и возмущения. Сердце колотится, как умирающее животное. Взволнованная кровь кипит в венах.

— Я не хотел тебя разочаровать.

Напряжение в его голосе проникает под кожу, пронзает пелену злости, заволакивающую голову. Эта фраза меня останавливает.

Я в вафельной.

Сквозь поток разговоров и звук бьющегося сердца слышно, как шипит масло в сковороде. Передо мной стоит чашка любимого кофе со сливками и сахаром. Над кассой качается туда-сюда, отсчитывая время, хвост часов в виде кошки.

Напротив меня сидит и ждет Лэндон. Руки подняты. Глаза сощурены. Он похож на заключенного, который вот-вот услышит приговор.

— Господи, с чего вдруг я должна разочароваться? — скриплю я из-за больного горла.

Лэндон трясущейся рукой забирает телефон. Он хмурит брови и что-то ищет. Ужасающий миг спустя он протягивает телефон мне.

Я не спеша читаю статью и, переваривая слова, начинаю понимать. Во всяком случае, мне так кажется.

Наркотики. Нападение. Реабилитация.

Кусочки пазла встают на свои места. «Сломленный». Такое ощущение, что я вижу Лэндона впервые.

— Ты красивая блистательная девушка. В кои-то веки показалось, что у меня появился человек, за которого стоит держаться. — Он смотрит на руки. — Знаю, я ошибся, но я не хотел, чтобы ты знала о моем прошлом. Я подумал, что, если ты узнаешь правду, ты никогда не дашь мне шанс.

Я даже кивнуть не могу. Вспоминаю вечер, когда он рассказывал о матери. «Ты слишком хорошая и не поймешь», — сказал он. Он был прав?

— Я дрался, Джемма. Часто. Я принимал наркотики. Разные, — серьезно говорит он. — Во время своих последних соревнований я набросился на фаната: он предъявил мне за то, что я закидывался прямо на волне. Он назвал меня посмешищем, а я вмазал ему с такой силой, что он плевался кровью и зубами, а потом до кучи пнул его по ребрам.

Я тихо охаю.

— Меньше чем через неделю я отключился в машине друга, пока он пытался вломиться в дом бывшей девушки. В тот день я обдолбался в хлам и подрался с копом. И в один миг… — он хлопает по столу, — карьера закончилась. Пресса сошла с ума. Спонсоры от меня отказались. По решению суда я оказался в реабилитационном центре.

Я делаю судорожный вдох и медленно выдыхаю.

— Ясно.

Он бросает на меня встревоженный взгляд из-под густых ресниц.

— Ясно?

— Ну не совсем. Я еще думаю.

— Лучше думать, чем презирать меня, — качает Лэндон головой с облегчением на лице.

— Я тебя не презираю.

— Но ты злишься?

— Не знаю, — честно отвечаю я, опустившись на спинку сиденья. — Информации многовато. Пока я отхожу, ты больше ничего не хочешь рассказать? Например, про членство в террористической организации?

— Есть такое, — улыбается он.

Он рассказывает то, что тяжело слушать. Он рассказывает, как измельчал обезболивающее и нюхал. Он рассказывает, как терял сознание и очухивался, не зная, где он и какой был день. Он рассказывает, как тусил на вечеринках и вырубался в машине.

— Сколько лет тебе было?

— Шестнадцать, — отвечает Лэндон.

— Шестнадцать? — Я даже не пытаюсь скрыть потрясение.

Он кивает.

— До этого я баловался, но в шестнадцать подсел серьезно. Я тяжело переживал смерть дяди, а в доме были наркотики.

В шестнадцать лет я смотрела повторы «Друзей» и училась играть на укулеле для школьной пьесы. Ситуация выше моего понимания.

— Твоя мама была дилером? — с трудом произношу я вопрос.

Он кивает.

— Эбби — алкоголичка, наркодилерша, преступница, картежница. Проблем целый букет.

— Эбби?

— Ей не нравилось, что мы называем ее мамой. Она считала, что ее бойфрендам ни к чему это слышать.

Я в шоке. Вспоминаю, как он рассказывал о мужиках, которые его обижали, и представляю Лэндона маленьким мальчиком. Я беру его за дрожащую руку.

— Боже мой.

Лэндон опускает глаза и моргает. Очень медленно он переворачивает руку ладонью вверх, порывисто вздыхает и расслабляет плечи.

— Лэндон?

Он смотрит на меня слезящимися глазами.

— То, что они делали, уже не имеет значения.

— Черта с два.

Он едва заметно кивает.

— Я долго злился на весь мир, много куда впутывался, а после того как я победил в турнире для профессионалов, стало только хуже. — В голосе слышатся стыд и боль. — Через четыре дня после того, как мне исполнилось восемнадцать, я одержал первую крупную победу и из человека, живущего по талонам, превратился в миллионера. Как можно догадаться, я сдуру пустил все деньги на ветер. Ничего не осталось.

— Тебе тяжело работать в баре?

Лэндон переводит взгляд на меня. Он выгибает бровь.

— Я не алкоголик. Ты хоть раз видела меня со стаканом?

Качаю головой. Он прав, я ни разу не видела, чтобы он пил что-то крепче кофе.

— Мне помогла Клаудия. — Он сглатывает и продолжает напряженным голосом: — Хотя «помогла» не то слово. Она меня спасла. Она плакала, кричала, умоляла меня взять себя в руки. Я понял, что если не сделаю этого для сестры, то ничего хорошего у меня в жизни не будет. Поэтому я смыл наркотики в унитаз, вычеркнул из жизни всех употреблявших друзей. Как оказалось, других у меня и не было.

— Ты лег в клинику?

Он кивает, большим пальцем водит по тыльной стороне моей ладони.

— Да, а потом долго ходил на групповые собрания. «Привет, меня зовут Лэндон, я подсел на опиаты», и всякое такое.

Сердце екает. Как я могла этого не замечать? Как я могла быть так близко и в то же время так далеко?

— Я не был с тобой честен, — продолжает он. — Ты не обязана мне верить, но знай: я чист почти два года.

— Верю.

На миг он сжимает мою руку, а потом отпускает.

— Больше я не употребляю. Я не пью. До встречи с тобой меня два года интересовали только волны. У меня не было того, кого я мог бы… потерять.

Пытаюсь сглотнуть ком в горле, но ничего не получается.

— Ты правда считаешь, что потеряешь меня?

Он мрачнеет лицом.

— Не знаю. Разве ты моя?

Я вздыхаю.

— Два года я соблюдал строгую диету: спал, учился и работал, — продолжает он. Ему сложно, но от этой темы он больше не увиливает. — Я чист, но ты должна знать, что оно все еще со мной.

— Что?

Он пожимает плечами и мотает головой. Пряди медных волос падают на глаза.

— Желание сбежать.

— Жажда забвения? — с любопытством спрашиваю я.

— Да, в точку.

— Так вот почему тебе нравится серфить.

Лэндон окидывает меня долгим взглядом, будто что-то выискивает.

— А может, поэтому мне нравишься ты.

От этих слов сбивается дыхание. Лицо наверняка розовеет, глаза наполняются слезами.

— Лэндон…

— Я не горжусь тем, кто я и что я делал.

После недолгого молчания я обхватываю чашку и дую на темную жидкость. Не поднимая глаз, я говорю:

— А должен гордиться.

— Почему?

— Ты многое пережил. Ты борец.

Когда я заглядываю ему в лицо, у него в глазах тоже стоят слезы.

Лэндон

— Ты больше не злишься? — спрашиваю я после того, как приносят наш заказ.

Последние пять минут были самыми напряженными в моей жизни, но после того как мы поговорили, опасения, засевшие в душе, начинают исчезать.

С минуту Джемма размышляет.

— Я обалдела, конечно, но, подумав, я не злюсь. В каком-то смысле я тебя понимаю. Но лучше бы ты рассказал раньше.

— Знаю и очень сожалею. Я с радостью искуплю свою вину.

— Искупишь вину? — спрашивает она, а затем откусывает от вафли.

Я киваю.

— Унижусь, сдамся в рабство — что угодно.

Она задумчиво жует.

— Ну тут все просто. С этого момента я хочу честности.

— Она твоя, — без раздумий отвечаю я.

— И ты должен рассказать самый постыдный случай. Это справедливо.

— Наверное, мое первое свидание в День святого Валентина.

Она вытирает каплю сиропа с подбородка.

— Настолько плохое?

— Настоящий кошмар.

— Что случилось? Тебя вырвало на нее? Вы сцепились брекетами? — Она сглатывает и машет вилкой. — Выкладывай, мистер.

— Мне было тринадцать лет, — смиренно вздыхаю я. — Ее звали Эмили Мур, по меркам восьмого класса она была мне не по зубам.

— Не верю.

— Поверь. — Я делаю глоток из чашки. — Эмили была крутой. Ну знаешь, за такими девчонками по школе таскаются хвостом миниатюрные блондинки.

— То есть она смахивала на ходячую рекламу жвачки?

— Точно, — смеюсь я, представляя Эмили Мур. Она была словно из рекламы жвачки. — В общем, я часто ездил на соревнования, а за неделю до Дня святого Валентина Эмили подошла ко мне в коридоре, уперла руку в бок и спросила, нравится ли она мне.

— Смело, — вскидывает Джемма брови.

— И не говори. — Я опускаюсь на спинку сиденья. Давненько я про это не вспоминал. — Я понятия не имел, как себя вести, и нес какую-то ахинею. В итоге она закатила глаза и сказала, что я могу пригласить ее на свидание, но только если куплю цветы и отведу ее в какое-нибудь классное место.

— Ее смекалка, конечно, восхищает, но она начинает пугать.

— Она очень пугала.

— Так ты пригласил ее на свидание?

— Я учился в восьмом классе. Конечно, пригласил. Готовился всю неделю. Мне хватило ума попросить Клаудию, которая, между прочим, не выносила Эмили Мур и День святого Валентина, помочь составить план восхитительного свидания.

— Она помогла?

— Еще как, — отвечаю я тоном, подсказывающим, что история примет печальный оборот. — Клаудия осталась верна себе и предложила спектакль.

— Очень клево и необычно.

— Сказала актриса.

— Бывшая актриса, — напоминает она, кусая вафлю.

— Ну да, — хмыкаю я. — В тринадцать лет машины у меня, разумеется, не было.

— Разумеется.

— В День святого Валентина отец Эмили довез нас до театра в Ла-Холье и…

— Ты нарядился? — перебивает она.

— Я навел марафет, — киваю я, — а точнее, надел штаны вместо пляжных шорт и причесался.

— Миленько.

— Короче, — трясу я головой, — я понял, что что-то не так, когда мы с Эмили шли к кассе за билетами.

— Как?

— Я заметил, что поблизости нет парней.

— Вообще?

— Вообще. А когда получил билеты, я понял почему.

Это возбуждает ее любопытство. Она упирается локтями в стол по обе стороны от тарелки.

— Почему?

— Потому что сестра отправила нас смотреть спектакль «Монологи вагины», посвященный Дню святого Валентина.

— «Монологи вагины»?

— Да, это спектакль, который состоит из монологов про расширение прав женщин и…

— Я знаю. — Она округляет глаза. — Клаудия не могла так с тобой поступить.

— Могла, — киваю я. — Она решила, что это смешно и познавательно.

Джемма хохочет, а я продолжаю:

— Знаешь, как неловко парню в тринадцать лет раз двести услышать слово «вагина»? Да еще и на свидании?

Она смеется громче.

— Эмили Мур больше со мной не общалась, а я целый год не ходил на свидания.

Это вызывает новый приступ смеха.

Я смотрю на Джемму. Она прижимает салфетку к груди, лицо розовеет от хохота.

«Чувствуешь?»

Когда приносят счет, Джемма все еще покатывается со смеху.

Глава 19

Лэндон

Я веду Джемму к мосту возле пирса. Мы свешиваем ноги за край, и в оранжевом свете дня я рассказываю, как в детстве сидел здесь и ел машины.

— В смысле «ел машины»? — ухмыляется она, убирая волосы с лица.

Я объясняю, что, если открыть рот и наклонить голову, будет похоже на то, будто глотаешь приближающиеся машины.

Джип «Вранглер».

Красный кабриолет.

Развозной фургон.

Пока нет машин, она спрашивает:

— Ты же знаешь, что я хотела быть актрисой?

Белый БМВ.

— Угу.

— Я говорила, почему перехотела?

Я качаю головой.

— После окончания школы я получила стипендию в университете Карнеги — Меллона и все спланировала. В голове была схема с тем, как сложатся следующие пять лет. Но в середине первого курса и схема, и универ мне надоели. Джули хотела, чтобы я осталась, но прислушиваться я не стала. Однажды утром я упаковала вещи и вернулась на запад. Достало ждать, когда же мечта сбудется. Хотелось всего и сразу. — Она замолкает. — Весь путь до Калифорнии я чувствовала себя девушкой из финала фильма. Меня будто выпустили на волю, но потом…

— Это прошло? — вставляю я, радуясь, что она говорит со мной, рассказывает о прошлом.

— В Эл-Эй меня потрясла реальность, — кивает она. — Я стояла в огромных очередях среди девушек, которые были ничуть не хуже, а то и лучше меня, все это на меня давило, и я сдалась. Перестала верить, вообще ничего не хотела. Я перестала… бороться.

— Как родители отнеслись к тому, что ты бросила учебу? — спрашиваю я, проглотив серебристый минивэн.

— Из-за того, что я хотела заняться актерским мастерством, они во мне разочаровались. Они считали, что для хобби это годится, но они были бы гораздо счастливее, если бы я устроилась в Корпус мира. — Она жует темно-синий «крайслер». Я смеюсь. — Родители познакомились в колледже, они учились по специальности «агроэкология».

Агроэкология?

— Как-то неправдоподобно звучит.

— И не говори. Но это не выдумка, это реальная специальность. Когда я была маленькой, они занимались проектом по развитию Сакраменто, а сейчас они в Танзании учат сельских жителей выращивать урожай.

Черный внедорожник. Синий седан.

— Круто.

— Круто. — Что-то в голосе наводит на мысль, что ничего крутого она здесь не видит. Прекращаю играть и устремляю глаза на Джемму. — До Танзании они на полгода ездили в Мозамбик, а до этого в Анголу. Они сотрудничают с организацией, которая по всей Африке высаживает продовольственные культуры и учит за ними ухаживать. — Джемма жует белую двухдверную тачку с тонированными стеклами. — Они хотят изменить мир.

— Вы часто общаетесь? У них должны быть спутниковые телефоны.

— Телефоны есть, но общаемся мы редко. Раньше мы были близки, но сейчас все по-другому.

Джемма скользит взглядом по крышам машин. Хочется схватить ее за подбородок, чтобы увидеть, что творится у нее в глазах.

Еще до того, как я задаю вопрос, я знаю, что ответ будет скверным.

— Почему по-другому?

— Из-за брата.

Брата она вроде бы упоминала, но не говорила, младший он или старший.

— Да?

— Не люблю об этом говорить… Он умер, — тараторит она, словно резво ныряет в такую холодную воду, что аж пальцы ног скрючиваются. — Сложно говорить. Каждый раз кажется, что все повторяется. — Джемма обхватывает себя руками, кусает внутреннюю сторону щеки. — У Эндрю был рак.

— Черт.

— Саркома Юинга выросла в костях и дала метастазы, все протекало быстро, ужасающе, болезненно, остаток жизни он провел на больничной койке. — Она качает головой, будто вытряхивает мучительные воспоминания. — Ему было всего десять лет.

— Черт, — повторяю я.

Жаль, в голову ничего лучше не приходит. Видимо, это все, на что я способен.

— Прошло почти пять лет, и… все наладилось. — Она задумывается. — Наверное, «наладилось» не то слово. Никогда ничего не наладится. Больно будет всегда. Горе никуда не уйдет. Оно как образование на мозговом стволе или позвоночнике, которое врачи не могут прооперировать.

Сердце сжимается. Неудивительно, что Джемма напряжена, ведь она так много потеряла: брата, родителей, карьеру, веру. Я в смятении. Как можно рассчитывать, что после всего пережитого она откроет мне сердце? Особенно если учесть, что я был не очень-то откровенен.

Черт.

Сердце заходится от желания ее поцеловать, но я лишь убираю волосы за ухо и беру ее за руку.

— Он был таким юным. Ребенок, который любил животных и космос, вдруг оказался при смерти. — Она запрокидывает голову. — Он столько всего не успел. Он не прокатится на гондоле в Венеции, не поедет на Мачу-Пикчу, его не ужалит медуза, он не пожалуется на обязанности присяжных, не научится водить машину, у него не будет отвратного первого поцелуя. Он никогда не прыгнет с парашютом, не поедет путешествовать с друзьями, не попробует кофе, не станет отцом. Он не побегает от быков в Памплоне, не научится нырять с аквалангом. Он никогда не повзрослеет, не прочтет книгу и не посмотрит фильм, которые ему понравятся. Несправедливо, что у него не будет шанса полюбить. Иногда это кажется настолько чудовищным, что я не понимаю, как мир существует без него.

— Джемма.

Она смотрит на наши переплетенные пальцы и вздыхает.

— Родителям сложнее. Эндрю был их ребенком.

— Но ведь фигово, что их нет рядом? Ты тоже их ребенок.

— Это другое.

— Почему же?

— В отличие от меня, они не хотели зацикливаться. Когда это случилось, я хотела говорить о нем, а они хотели размышлять о смысле вселенной. Я хотела посадить для Эндрю дерево, назвать звезду в его честь, а они хотели уехать в Африку. Я напоминаю родителям о том, что они потеряли. А это никуда не годится. Они не хотят скучать по нему, не хотят грустить, а я их огорчаю. Они хотят жить дальше, не хотят падать духом. Я уважаю их желания. — Она смотрит на меня слезящимися глазами. — Пусть ездят по миру, если им так проще. Хоть я и чувствую себя…

— Одинокой? — подсказываю я.

— Потерянной.

Сердце екает. Жаль, я не могу прогнать это чувство. Жаль, я не могу произнести верных слов, чтобы стереть все начисто и залатать трещины, как набегающая волна очищает берег.

Знаю, так не бывает. Боль не испаряется только потому, что ее успокаивают. Печаль не утихает из-за того, что на вашей странице в «Фейсбуке» постят вдохновляющие цитаты. В момент восхода солнца горе не уходит в тень. Сон не поможет избавиться от мучений. Боль становится частью вас, как кровь, глаза или зубы. Страдания приходится переживать снова и снова.

— Я рассказала, потому что… ты поделился важными моментами. — С минуту она молчит. — Как ни крути, жизнь — это лишь цепочка воспоминаний. — Джемма глотает зеленый хетчбэк. — Может, правда в том, что ничто не длится вечно.

— Не знаю. — Джемма поворачивается так, что мы почти соприкасаемся лбами. Близость немного сбивает с толку. — Думаю, что-то все же длится вечно.

~**~

— Сначала была только вода, — шепчет она.

— О чем ты?

Мы лежим на спинах, животами к небу, пятками упираемся в песок рядом с кромкой воды. Валяющаяся неподалеку обувь отбрасывает комковатую тень.

Домой неохота, поэтому несколько часов назад я позвонил Клаудии и попросил выгулять Уайта. Мы с Джеммой бродили по городу: успели на финал «Поющих под дождем» в парке Бальбоа, прогулялись по японскому саду, заглянули в маленькие магазинчики и галереи в Хиллкресте, поели тако с рыбой на Рей-стрит, а час назад, когда заходящее солнце образовывало красные и оранжевые полоски на небе, очутились на пляже.

— Забей. Глупость сказала.

Переворачиваюсь на бок, подпираю щеку рукой. Джемма не шевелится. Какая она красивая. Почти что черные вьющиеся волосы рассыпаны по влажному песку. Рот приоткрыт, белые зубы слабо сверкают. Звездный свет окрашивает веки в оловянный цвет, придает ресницам металлический блеск.

Не верится, что она не сбежала после того, как я рассказал о прошлом. Так везти просто не может.

— Не забью. — Веду пальцем по ключице, от плеча до плеча. — О чем ты?

— Во всех сказках о сотворении мира все начиналось с воды, так?

Немного не улавливаю, к чему она клонит. Мозг у Джеммы работает не так, как у большинства людей. Она перескакивает с мысли на мысль, как люди переключают радиостанции, слушая разные песни, пока не найдут ту, что соответствует настроению.

Слова и образы, точно мозаика из красивых завораживающих мыслей, вылетают изо рта, как воздух. Она вдруг начинает разговор, закончившийся два дня назад, или рассказывает о книге, которую прочитала три года назад, или говорит о шиншиллах.

— Так.

— Ты никогда не задумывался: может, это мы?

Я улыбаюсь. Сколько раз я воображал себя океаном?

— По-твоему, мы вода?

Джемма садится. Соленый ветер, дующий с воды, треплет волосы. Она давит рукой мне на грудь, пытается уложить меня на песок. Сил помешать хватит, но не хочется. Я охотно опускаюсь на спину, а она с улыбкой забирается на меня.

Тонким, как дым, голосом она говорит:

— Возможно, с этого все начинается. Возможно, вначале мы всего лишь огромное пустое море под открытым небом.

Джемма давит ладонями на живот, тянет за низ футболки. Она наклоняется так, что трется о меня грудью, а губами почти касается шеи.

— Со временем что-то меняется, и внутри себя мы создаем континенты. — Она ведет пальцами от пупка до груди. — Появляются каньоны, пустыни, леса, пляжи и все те места, где можно жить.

Я резко втягиваю воздух, когда Джемма касается груди чуть выше сердца и целует меня под ухом. Потом она поворачивает голову так, что макушка оказывается под моим подбородком, и говорит:

— Чаще всего мы на безопасной земле, но порой нас затягивает в море. Что, по-твоему, тогда случается?

Вспоминаю то, чем мы сегодня поделились друг с другом. Думаю о Джемме и о себе. Моя внутренняя география меняется, начала меняться с момента нашего знакомства — может, даже раньше.

Думаю о континентах, которые мы создаем, о сухопутных мостах, тянущихся от ее пальцев к моим пальцам, о долинах и горах, образованных губами и словами.

Беру ее лицо в ладони и привлекаю к себе. Накрываю ее губы, приоткрываю рот и вбираю ее дыхание.

— Приходится плыть.

Минута проходит в молчании.

— А если плохо плаваешь? — сквозь низкий гул волн шепчет она.

С минуту я размышляю.

— Тогда лети.

Джемма

— Джемма? — слышу я сквозь прозрачную пелену неглубокого сна и приоткрываю глаз.

Мы с Лэндоном лежим в кровати лицом к лицу. Мы так близко друг к другу, что я замечаю, как сердце ровно бьется в груди. При каждом его выдохе я чувствую дыхание на губах.

На бедре лежит теплая рука. Голые ноги переплетены. Ногтями он осторожно царапает лодыжку и внимательно смотрит мне в глаза.

— Да? — лениво бормочу я.

С минуту Лэндон молчит. Медленно, словно ему больно, он проводит кончиком пальца по моим бровям.

— Твои желания не изменились?

«Мои желания?»

— О чем ты? — шмыгаю я носом и вытягиваю ноги.

— Никаких обязательств, никаких сожалений, — шепчет он.

Я полностью открываю глаза и сквозь легкий туман вижу, что в другом конце комнаты работает телевизор, внизу экрана бегут титры. Очки сбились. Мы смотрели документальный фильм о «Флитвуд Мэк», и я, видимо, уснула, как раз когда группа пошла в студию записывать второй альбом.

Спальня окрашена в серебристо-синий цвет, свет уличного фонаря льется сквозь шторы, потолок и двери шкафа оплетены тенями.

— Ты хочешь только секса? Без ожиданий? Без обещаний?

Я этого хочу? Я когда-нибудь этого хотела?

Столько всего случилось с тех пор, как мы познакомились. Я на пределе, но еще я счастлива. Не хочу это терять.

Я сглатываю и прикладываю руку к барабанящему сердцу.

— Не знаю. Возможно.

Возможно? После того, что случилось сегодня, я отвечаю грандиозным «возможно»?

Каждая клеточка души разочарованно визжит.

Я надеюсь, что Лэндон продолжит разговор и я все объясню. Но не судьба. Кончиками пальцев он дотрагивается до моего лица.

— Ладно. — Он откатывается от меня и хрипит: — Еще очень рано.

Да?

В груди болит. Глаза застилают слезы. Да что со мной такое? Говори, идиотка!

Хочется отмотать время назад и начать с нуля. Сделать все как следует. Сказать, что я боюсь снова стать девушкой, которая слепо доверяет, а потом ей разбивают сердце. Признаться, что я словно застыла, сомнения и нерешительность оплели меня в колючий кокон.

Старайся, но не переусердствуй.

Иди, но не далеко.

Прыгай, но с парашютом, чтобы не разбиться.

Вот это и есть жизнь? Существует какая-то секретная формула? Или каждый поворот, каждый выбор преграждает мешанина из правильного и неправильного, неприкрытых обид и счастья, риска и блестящих перспектив?

Сегодня я просила Лэндона быть честным, но при первой же возможности доказать, что я тоже честна, я умудрилась все испортить.

Вытираю глаза и шмыгаю носом.

— Тише, тише, — шепчет Лэндон, заметив мои слезы. — Не стоило этого говорить. Не надо было вообще поднимать эту тему.

— Нет… — я хватаю ртом воздух, — я запуталась.

Я правда запуталась. Я рыдаю и веду себя как ненормальная. Это смехотворно.

— Не надо, — тихо отвечает он и целует меня в нос. — Все хорошо. Легко и просто, помнишь?

Я давлюсь смехом. Ага, как же. Мы оба в курсе, что мы давно преодолели этот рубеж.

Лэндон вновь меня целует. За подбородок я притягиваю его ближе, а он крепко меня обнимает.

— Пожалуйста, — тихо бормочу я.

Чего я прошу? Понимания? Прощения? Сама не знаю.

А вот Лэндон вроде как понимает. На выдохе он приоткрывает губы, впускает язык в рот, затем заключает меня в теплые объятия.

Он убирает волосы с моего лица.

— Не плачь.

— Я не грущу, — говорю я, однако слезы бегут по щекам.

— Правда?

— Да, — настаиваю я, царапаю ногтями его обнаженную грудь, наслаждаюсь гладкой кожей и дорожкой тонких волосков, спускающейся по центру торса.

Лэндон вздрагивает, целует шею в том месте, где она переходит в плечо. Он скользит ладонями по ногам и останавливается на нижнем белье. Я решительно сажусь и тяну за резинку его боксеров.

Лэндон вскидывает брови. Подогнув ноги под себя, я не медлю ни секунды: снимаю очки, стаскиваю майку.

Когда тряпка падает на пол, Лэндон дышит иначе. Он подавляет стон и прикасается ко мне, ведет руками к голой груди.

Целую его в губы. Целую до тех пор, пока нам не становится больно; сердце будто вырвалось на свободу и парит где-то само по себе.

Лэндон кладет руки мне на плечи, скользит пальцами по спине. Он медленно отползает к изголовью, тянет меня на себя так, что я сажусь на него, а колени прижимаю к талии. Он держит мое лицо в ладонях и долго на меня смотрит. Настолько долго и тяжело, что я начинаю нервничать. Я ложусь на матрас, а при попытке отвернуться он сильнее хватает меня за подбородок.

— Ты такая красивая. — Он осыпает нежными поцелуями подбородок, проводит кончиками пальцев по губам. — Ты знаешь об этом?

Вместо ответа я обвиваю руками его талию и подаюсь ближе, причем настолько, что кажется, будто между нами нет ничего, даже воздуха. Телевизор замолкает, в комнате тихо. Где-то за пределами комнаты, за пределами квартиры на небе блестят светящиеся звезды.

Он со смехом переворачивает меня на спину, скользит руками по бокам, целует до того страстно, что душа чуть не покидает тело.

За последние пару недель мы с Лэндоном часто занимались сексом: долгим сексом в кровати; пылким быстрым сексом на полу в гостиной, потому что ждать не было сил; страстным сексом на футоне под испуганным, чуть любопытным взглядом Уибита; неуклюжим, почти что комичным сексом в машине после работы, когда мы пошли вразнос и пахли чесноком с лимоном. Сказала же: часто занимались сексом.

Но вот такого не было ни разу. Мы словно вросли друг в друга.

Мы двигаемся не спеша, осторожно, точно под водой. Мы трогаем, исследуем, жмемся друг к другу, держимся друг за друга. Я чувствую каждое место, где мы соприкасаемся, чувствую каждую косточку и мышцу обнаженной груди, каждый бугорок на руках и ногах, крепкие плечи, углубления, квадратные кончики пальцев.

Облизываю шею, веду языком до подбородка, посасываю и захватываю зубами мягкую теплую мочку уха.

Лэндон закрывает глаза и вздрагивает.

— Джемма.

От того, как он произносит мое имя, с предупреждением и мольбой, я дышу быстрее, обнимаю его крепче.

— Не хочу спешить, — с трудом говорит он, содрогаясь.

В ответ я беру его лицо в ладони и впиваюсь в губы поцелуем. Он хмыкает, словно в агонии, и обнимает меня за талию.

Время летит или, наоборот, тянется. Не знаю. Ощущения усиливаются, я теряю счет минутам. Лэндон жарко дышит. Хочу остаться здесь, в промежутке между ударами сердца, в спокойствии обсидиановых глаз.

Он целует меня в губы, стискивает бедра, впивается тупыми ногтями в нежную кожу. Он продвигается глубже, и начинает казаться, что я нашла пристанище у него в душе.

Мир ломается, пылает, нагревается, как ослепительное солнце. Я целую его так, словно тысячу лет не видела и не трогала другого человека, прижимаю его к себе, погружаю язык ему в рот. Я трясусь. Я трепещу. Я вздрагиваю. А когда я вскрикиваю и падаю, он мигом меня ловит.

Глава 20

Джемма

Надо себя похвалить: мне удается хранить молчание почти до полудня.

— Что с тобой? — в десятый раз за десять минут спрашивает Джули.

Мы разлеглись на ступенях театра, где она репетирует «Кошку на раскаленной крыше». На нас льются желтые солнечные лучи, согревающие кожу и обжигающие лбы. Сегодня один из нестерпимо жарких калифорнийских дней, когда от яркого света болят глаза, а воздух до того сухой, что язык набухает во рту.

— Переживаешь из-за ситуации с Реном? — Она убирает волосы с плеч и обмахивает шею. — Я же сказала: если не будешь высовываться, все заглохнет через несколько дней. Неделя, максимум две, и ты исчезнешь из актуальных тем в «Твиттере».

— Само собой, я переживаю из-за ситуации с Реном. — До меня доходит то, что сказала Джули, и я вытаращиваю глаза. — Погоди… правда? Я в актуальных темах в «Твиттере»?

Джули закидывает в рот мятный леденец и ложится на ступени, рыжеватые волосы рассыпаются по серому цементу.

— Не хотела говорить, но да, это правда. Его перевоплощение в Бруно Марса собрало более миллиона просмотров. А надпись на футболке «Прости меня, Джемма» стала популярным хештегом. Ведущая утренних новостей была сегодня в такой же футболке, и после этого ситуация обострилась.

Я издаю стон, мысли скачут.

— У тебя есть страница в «Википедии».

— Та-а-а-ак… — я медленно вздыхаю, — значит, моя жизнь стала мемом. Но как бы безумно ни звучало, нервничаю я по другой причине.

У Джули вытягивается лицо.

— Боже мой, — настораживается она, — все дело в пьесе, да? Тебе не нравится пьеса.

— Да нравится мне пьеса.

— Врешь, — заявляет она, садится и скрещивает руки на груди. — Я сама хотела, чтобы ты посмотрела и высказала свое мнение. Я выдержу, Джем. Говори прямо.

— Джули, я…

Она запрокидывает голову и машет рукой в сторону театра.

— Так и знала, что все ужасно! — Она краснеет и чуть ли не визжит: — На прошлой неделе я сказала Мартину (он играет Брика), что он не похож на скорбящего. Знаю, я могла бы больше привнести в свое выступление. Ты заметила, что мне тяжело дается первая сцена? Не понимаю, в чем проблема. Я не улавливаю, какие эмоции я должна передать и…

— Джулс! — перебиваю я и хватаю ее за руку, которой она размахивает. — Пьеса отличная. Уймись. Дело в другом.

Джули прекращает возмущаться и хлопает ресницами.

— В чем?

Вместо ответа я набираю имя Лэндона в поисковике и нахожу сайт, где подробно рассказывается о его серферской карьере, включая победы, а еще содержится куча статистических данных, которые кажутся тарабарщиной. Всего я рассказывать не буду, но хоть чем-то поделиться надо.

Джули с любопытством морщит лоб, берет телефон и смотрит в экран. Спустя минуту она удивленно произносит:

— Не поняла. Он кто?

— Видимо, в мире серфинга, — отвечаю я, опустившись на локти, — Лэндон Янг как второе пришествие Христа.

— Давай еще раз, — недоверчиво морщится она.

— Твой сосед, — медленно говорю я, делая замысловатые движения пальцами, которые больше похожи на знаки в бейсболе, чем на язык жестов, — был знаменитым серфером. Он объездил весь мир, участвовал в соревнованиях и был великолепен.

— Мы говорим о твоем Лэндоне? О брате Клаудии?

— Да.

— Не может быть, — округляет она голубые глаза.

— Еще как может.

— Нет!

— Да! — Я смотрю ей прямо в лицо.

Джули опять опускает глаза на телефон. Она пролистывает страницы, блуждает по лабиринту фотогалереи.

— Обалдеть.

— Я того же мнения.

Она натыкается на профессиональный снимок голого по пояс Лэндона: он стоит по колено в зеленовато-голубой воде, серфборд держит под мышкой, на лице дерзкая ухмылка. Понимаю, почему Джули потеряла дар речи. Вчера, когда я нашла это фото, я онемела минимум минут на пять.

— Офигенно.

— Впечатляет, да? — вздыхаю я.

— О да, — фыркает она, потом продолжает читать.

— Джулс, ты знала?

Она поднимает глаза и хмыкает.

— Как у тебя только язык повернулся? Разумеется, я не знала, иначе сказала бы.

— Так я и думала, но все равно не могу поверить, что Клаудия молчала.

Она качает головой.

— Кто бы мог подумать, что мой замкнутый сосед, который работает в баре и ездит на развалюхе, раньше был профессиональным спортсменом? А какой у него пресс! — указывает она на телефон. — Очуметь.

— И не говори! — соглашаюсь я и беру у Джули мятный леденец.

— Дело-то нешуточное. По-моему, с этого он должен начинать знакомство.

Втягиваю леденец в рот, поджимаю губы и кладу руку на колени.

— Не помешало бы.

— Ну и что ты планируешь делать? — Джули заправляет волосы за ухо.

— Без понятия. — Настроение падает.

— Тебя это не заботит? Ты серьезно хочешь связаться с очередным парнем, у которого есть армия фанатов? Это сумасшествие, нет?

— Лэндон не похож на Рена, — медленно произношу я, обдумывая слова. — Он не стремится быть в центре внимания, не переживает из-за волос или имиджа. Он другой.

— Ладно. Другой — это хорошо.

Я пробегаюсь взглядом по высоким тонким пальмам и останавливаюсь на залитой солнцем траве.

— Он совсем не такой, каким мы его считали. У него богатый внутренний мир. Если бы ты знала, каким он был… — Я качаю головой, не в силах договорить.

— Офигеть.

— Что? — Я перевожу глаза на Джули.

— Просто офигеть. — Она касается моей руки. — Я знала, что он тебе нравится, и я помню, что я над этим прикалывалась. — Она хохочет, качает головой. — Ты, дорогая моя подруга, по уши втюрилась в Лэндона Янга.

— Нет… — Да кого я обманываю? В знак поражения я вздыхаю. — Это в мои планы не входило.

— К черту планы! — смеется Джули.

— Тебе не кажется, что я идиотка? Как-то быстро все развивается, нет?

Она пожимает плечами и ложится на ступени.

— Да, ты идиотка. Да, все развивается быстро. Но я не думаю, что ты должна останавливаться.

— Почему?

— Господи, — усмехается она, — неужели не ясно?

Я не отвечаю, и Джули ухмыляется.

— Что? — делаю я нетерпеливый жест.

— Ты любишь его, Джем, — упрекающим тоном заявляет она, ткнув пальцем мне в грудь.

— А что, любовь существует? — выпаливаю я. — Может, это обман, который распространяют «Холлмарк» и авторы любовных романов?

— Это у тебя надо спросить, — пожимает Джули плечами. — Это ты влюблена в Лэндона Янга.

— Не скажу, что я его люблю, — говорю я, унимая нервную дрожь. Не хочу улыбаться, но яркое голубое небо не дает удержаться. — Но и отрицать не буду.

Лэндон

Иногда время — это главное.

Как, например, сейчас.

Я мгновенно понимаю, что стук в дверь не сулит ничего хорошего.

Как? На часах одиннадцать утра.

«Это не Клаудия», — думаю я. Она на работе.

Это не может быть Джемма: несколько часов назад она ушла кормить Уибита и заниматься делами. Она поцеловала меня на прощание и сказала, что увидимся мы вечером: она пообещала Джули, что приедет в кампус посмотреть генеральную репетицию пьесы.

В квартире тихо. Я прекращаю стучать по клавиатуре. Я даже не дышу, да и Уайт вроде тоже. Тишину нарушает повторный стук в дверь. На этот раз Уайт поднимает голову и лает.

Сохраняю поэму, которую пишу для урока писательского мастерства, и отталкиваюсь от стола. Натягиваю скомканную футболку и выхожу из спальни. Дышу с присвистом, грудь вздымается и опадает. Медленные шаги эхом отдаются в гостиной.

Когда я открываю дверь, в глаза бьет до того яркий солнечный свет, что приходится щуриться. Затем я вижу значок, блестящие ботинки и серьезное лицо полицейского, стоящего передо мной.

У него близко посаженные глаза и поджатые губы.

— Лэндон Янг?

— Да.

— Эбигейл Янг — ваша мать?

Все, что меня окружает, приобретает четкие очертания.

— Да. Да, она моя мать.

Глава 21

Джемма

Джули останавливается на верхней ступени и кричит:

— Ты!

Меня тошнит. Тусклые белые звездочки вспыхивают перед глазами, кружатся и мерцают. Начинает казаться, что я рехнулась, меня бросает в жар, боюсь, меня вырвет прямо здесь, на балконе. Я хлопаю ресницами. Из открытого рта раздается только писк.

У меня приступ паники.

— Если ты считаешь, — рычит Джули, — что ты можешь точно с неба свалиться и мы не отрежем тебе яйца и не съедим их с арахисовым маслом и тостами, а потом…

Я бью подругу по руке, прерывая напыщенную речь.

Яйца с тостами и арахисовым маслом? А что, так можно?

— Джулс, — скриплю я, сердце болезненно переворачивается.

— Что? — хмурится Джули.

Я поднимаю палец, давая понять, что мне нужна тишина. Потом я расправляю плечи, зажмуриваюсь, задерживаю дыхание и загадываю желание, но когда я открываю глаза, мой бывший все равно стоит перед нами.

Он привалился спиной к двери нашей квартиры, ноги выставлены вперед, руки скрещены на груди. Он помылся и побрился с тех пор, как запостил ролик. Неопрятный парень с разбитым сердцем ушел в прошлое, его место занял селебрити в дизайнерских лоферах, дорогих часах и очках, которые стоят больше, чем большинство платит в месяц за квартиру. На нем оранжевая рубашка с воротником и зауженные кремовые брюки. «Он похож на рожок мороженого», — думаю я.

— Привет, — все, что говорит он.

— Вот же предводитель мудаков, — свирепеет Джули. — Наглости тебе не занимать, раз ты заявился сюда.

Я зажимаю рот рукой и захожусь в сиплом хохоте.

— Предводитель мудаков?

— Как думаю, так и говорю, — щурится она. — Предводитель мудаков.

— Слушай, — подает голос Рен, он поднимает очки на светловолосую голову, явив тем самым сверкающие зеленые глаза, — я понимаю, что ты не горишь желанием со мной общаться, но мне надо было с тобой увидеться.

Я сглатываю желчь, поднимающуюся к горлу, призываю сердце и легкие угомониться.

— Зачем?

Он отталкивается от двери, улыбается непринужденно и спокойно, словно в нашу последнюю встречу его штаны не были спущены до щиколоток и не было согнувшейся пополам полуголой девицы.

— Я подумал, что мы можем поговорить.

Поговорить? Серьезно?

— Хочешь поговорить?

Мне нужно это прояснить. Мне нужно это записать, подписать, заверить у нотариуса, отнести судье и внести в протокол.

— Новый статус: ей нечего тебе сказать! Возвращайся в Эл-Эй, сходи на колонотерапию, сделай селфи или еще чего.

Джули, давняя сторонница концепции «власть женщинам», включает полноценный режим стервы. Руки она упирает в бока, подбородок воинственно опускает. Того и гляди изо рта вырвется пламя.

За плечо я тяну ее в сторону балкона, чтобы посовещаться.

— Джулс, — шепчу я дрожащим голосом, — иди домой. Я скоро приду.

Она округляет голубые глаза.

— Идти домой? Только не говори, что веришь ему на слово. Мне напомнить, какая он паскуда? Перечислить список его преступлений против человечности?

— Не верю я ему! — отвечаю я, выпятив грудь. — Мне надо… — черт, я не знаю, что мне надо, — остаться одной.

Джули не рада. Она смотрит на небо, делает успокаивающий вдох, словно готовится к битве.

— Ладно, — бурчит она.

— Не надо так, — расстроенно прошу я.

Она глядит куда-то вдаль.

— Нормально все. Будь осторожна. — У входа в квартиру она тычет двумя пальцами в Рена и злобно шепчет: — Чума на твой дом, Рен Паркхерст.

Не знаю, то ли смеяться, то ли морщиться.

— Занятно, — улыбается Рен, когда мы остаемся одни.

Я молчу, тереблю низ футболки и переминаюсь с ноги на ногу.

— Значит, ты хочешь поговорить?

Он заглядывает мне в глаза.

— Да, поговорить. Это когда я произношу слова, а ты слушаешь и отвечаешь. — Я не хмыкаю в ответ на шутку, и он добавляет: — Неподалеку есть кофейня. Можно пойти туда и выпить по чашке кофе. Я прошу всего несколько минут.

— Не думаю, что ты имеешь право что-то просить. Даже несколько минут.

— Джемма, — произносит он умоляющим тоном, лицо превращается в маску раскаяния. Он тянется к моей руке, но я отступаю. — По-твоему, я не понимаю, что я облажался? Не знаю, слышала ты или нет, но у меня ехала крыша.

— Я слышала про арест. — Сжимаю потные руки в кулаки. — И видела ролик.

— Тогда ты знаешь, что я по тебе скучаю. Время вспять не повернуть, но ведь можно вполне по-человечески выпить вместе кофе. — Он закрывает глаза и делает вдох. — Я тебя люблю.

Каждая брошенная девушка хочет слышать: «Я скучаю», «Я тебя люблю», «Я облажался». Несколько недель назад я представляла этот момент по меньшей мере дюжину раз. Но в мире фантазий меня однозначно не мутило от замешательства.

— И что я должна ответить?

Он подходит ближе. Не успеваю и глазом моргнуть, как он теплой рукой обхватывает мое запястье. Жест настолько успокаивающий и знакомый, что тревога, бередящая душу, утихает.

— Отвечать ты ничего не должна. Но на кофе соглашайся.

Лэндон

Когда я впервые пригласил Джемму посерфить, она сказала, что некоторые вещи не меняются — например, закон Ньютона, законы Кеплера о планетных движениях, теория относительности. Теперь в список можно добавить еще кое-что: вечный холод в больницах.

Клаудия расхаживает туда-сюда. Уже два часа она ходит по коридору, освещенному люминесцентными лампами. Руки сложены на груди, тело напряжено и неподвижно, словно ее обернули в целлофан. Ее трясет, потому что здесь холодно, как в мясохранилище. Но стоит предложить ей остановиться и сесть или хотя бы накинуть мое худи, она вонзает в меня взгляд, который вывел бы из себя даже Чака Норриса.

Смит здесь, с нами. Он либо кружит по приемной, останавливаясь, чтобы посмотреть на акриловые картины, словно он в художественном музее и анализирует разновидности и значение цветов, либо ходит к ближайшему автомату за никому не нужными снеками и газировкой.

В приемной мы не одни. Напротив меня мужчина в полосатой футболке сидит с девушкой, которая уткнулась заплаканным лицом ему в руку. Он дрыгает ногой и проверяет телефон, словно информация о жене каким-то образом материализуется в ленте «Фейсбука». Рядом с журналами сидит пара. Их дочь упала и ударилась головой о бордюр.

Каждый раз, когда в конце коридора разъезжаются стеклянные двери, все поднимают глаза и задерживают дыхание. Иногда кто-то останавливается, но в основном все быстро проходят мимо — наверное, спешат домой или в кафетерий. Иногда у людей угрюмо поджаты губы, а взгляд серьезный. Но, как правило, все улыбаются, словно только что услышали шутку. Меня это бесит, но потом я думаю: «А что еще остается, если ты этим живешь?» Честно говоря, когда люди проходят мимо, все вздыхают с облегчением. Мы все ждем новостей, точнее, правильных новостей. Отсутствие новостей — это неплохо.