Фата на дереве

Сто штук блинов

Сана открыла глаза.

Выспалась!

Вот чудо-то! Она по-настоящему полноценно выспалась.

Викуся все еще спала рядом в позе «руки вверх» и во сне шевелила пальчиками. Чуть-чуть. Надо ей ноготки подстричь, вот что. А то каких-то ниток набрала…

«Вечером, как искупаю, подстригу», – пообещала себе Сана.

Она осторожненько встала, чтоб не нарушить сон младенца, потянулась, глянула в окно. Сколько же они спали? Который час?

Одиннадцать! Вот это да! Викуся сжалилась и дала отдохнуть сверх меры.

Надо скорее ей еду приготовить. Проснется, а бутылочка тепленькая уже здесь. И требовать не придется.

Сана обложила спящую кроху подушками – хорошо, что та еще не умеет переворачиваться на пузо. Можно особо не тревожиться.

Расслабленно, не торопясь отправилась в ванную, глянула на себя в зеркало и впервые за долгое время понравилась самой себе. Несмотря на заспанный вид, на растрепавшуюся во время сна косу… Она увидела себя прежнюю, далекую девочку из прошлого, полную надежд, ожиданий, неясных предчувствий. И девочка улыбалась ей сквозь паутинку времени, словно уверенно обещала что-то, нежно подбадривала…

Сана улыбнулась себе, решительно встала под холодный душ, хорошенько растерлась, причесалась, заплела косу потуже, закрепив ее черной аптечной резинкой, как обычно делала в школьные годы.

Как хорошо!

И сейчас хорошо, и будет просто замечательно. Спящая красавица проснулась!

Так полушутливо подумала она о себе. И касалось это не недавнего пробуждения, а всей ее прежней жизни.

Не больше и не меньше.

Она достала из бабушкиного шкафа свой сарафанчик времен выпускного класса (он оказался даже ощутимо великоват), повертелась перед зеркалом. Предчувствие счастья усилилось. Время сегодня повернулось вспять. Говорят, так не бывает? Врут, похоже.

Вот стоит перед зеркалом счастливая девочка, которую родные называют Птича, решительно и радостно настроенная. Ей остается всего шаг. Переступишь порог – и окажешься в новой жизни. В семнадцать лет этого ждешь с нетерпением. Она давно забыла это ощущение. Или запретила самой себе чувствовать что-то подобное? И вот все вернулось.

Да будет так!

Птича быстро перемыла всю оставшуюся с вечера посуду в раковине, нагрела воду, размешала еду для Викуси. Та все еще спит, умница такая! Можно и себе что-то сварганить. Надо хоть чуть-чуть весу набрать. Хоть килограмма три, что ли. А то уж совсем неприлично. Одни кости остались. Как кто-то сказал ей недавно, «без слез не взглянешь».

Она нашла в шкафу пакет с блинной мукой. Вот! То, что нужно для вполне счастливого позднего утра, неумолимо переползающего в добрый день…

Блины пеклись исправно, они всегда у нее выходили на славу. Странным казалось готовить завтрак только для себя. Это ни у кого из Мухиных никогда не получалось: привыкли к большому семейству.

Вскоре на тарелке громоздилась целая гора блинов, как на Масленицу. И кому все это? Тут и пятерым много покажется. Хоть бы пришел кто-то!

В юности Птича не раз замечала: стоит чего-то сильно захотеть, и оно происходит. Как по заказу.

И сейчас – как давным-давно – она глянула в окно, выходящее на калитку, и сразу поняла: желание ее исполнилось, гости будут. Вернее, один гость. Но какой! Прожорливый! Точнее, никогда не страдавший отсутствием аппетита. И даже если он уже сытно позавтракал (что наверняка), десяток блинов она ему скормит запросто.

У калитки нерешительно стоял друг их счастливого дачного детства Генка, одетый, как и полагалось потомственному дачнику, в нечто вопиюще несусветное. Его так и хотелось запечатлеть навечно во всей первозданной красе: торчащие в разные стороны волосы, щетина, майка неопределенного цвета (от рождения наверняка белая, но когда это было…). Далее: то ли семейные трусы, то ли шорты. Лучше думать, что шорты, иначе совсем ах. И – валенки с галошами. Ноги тощие торчат из зимней обувки, как палки. Хотя… Птича вспомнила давнюю шутку про зимние и летние валенки. Может, у Генки это как раз летние валенки, а она тут…

– Напишу его портрет. Вот прямо сегодня начну, – велела себе художница. – Главное, чтоб он не сопротивлялся… Попозировал хоть часок… Ну, если нет, я и так… По памяти. Надо приглядеться. В лицо всмотреться, не виделись все же давно…

– Мухина! Ты тут, Мухина? – раздался сиплый крик со стороны калитки.

Сана испугалась, что Геныч своими воплями разбудит мирно спящее дитя, и, распахнув окно кухни, велела:

– Заходи давай! Тут я.

Генка лениво, шаркая своими бредовыми галошами, поплелся к крылечку.

Она вышла ему навстречу.

– Ну ты и смотришься! – испуганно-восхищенно произнесла хозяйка.

– Ох, Мухина, не сыпь мне соль на раны… Бухал я вчера… Отдыхаю, как могу, понимаешь… Прими как есть…

Друг детства без зазрения совести обнял Птичу, притянул к себе.

Она отстранилась и почему-то засмеялась.

– Ты, Геныч, перед романтическим свиданием хоть бы… помылся, что ли…

– Не нравлюсь? По-моему, вполне… Для дачи… Посконно-сермяжно… Как символ вечной отечественной мужественности. Не нравлюсь, значит…

– Нравишься, – честно ответила Мухина…

Конечно, нравится. И сейчас. Даже вот такой жутко похмельный и немытый. И прежде нравился. И будет нравиться. Всю оставшуюся жизнь. Детство ведь не исчезает. Живет в каждом человеке и определяет весь его дальнейший путь.

В их дачном поселке давным-давно соорудили общую детскую площадку на небольшом пятачке поблизости от поселкового магазинчика, куда, так или иначе, сходились все дачники, кто за спичками, кто за солью, кто за крупой или рыбными консервами. Иногда вдруг привозили деревенский творог и молоко. Бывало, даже выкладывали самое заветное: голубовато-розовую вареную колбасу, которую покупали, оправдываясь друг перед другом тем, что на свежем воздухе жутко разыгрывается аппетит.

Время от времени в прессе появлялись страшные разоблачительные статьи, с упоением повествующие о том, из чего на самом деле производят колбасу «Докторскую».

Варианты, очевидно, варьировались в зависимости от степени буйности фантазии автора и его же настроения в момент написания газетного материала.

Доброе состояние авторского духа – и ничего, в колбасу добавлялась всего лишь туалетная бумага. Новая, чистая, неиспользованная, кстати. Ну, просто для веса и объема подмешивали в колбасный фарш именно ее почему-то.

Вообще-то, бумага для санитарно-гигиенических нужд населения считалась продуктом дефицитным. Когда ее «выбрасывали» на продажу, образовывались могучие очереди. Покупали столько, сколько отпускали «в одни руки». Нанизывали драгоценную добычу на веревку, надевали эти «бусы» на шею и гордо шли по домам, нисколько не стесняясь своего шизофренически-дикого имиджа, а напротив, торжествующе указывая возбужденным встречным, где именно приобретена драгоценная покупка. Никакого классового расслоения не наблюдалось. Так поступали все: от интеллигентов до рабочих и крестьян.

Вот он, наглядный пример того, как можно – легко и просто – добиться полного равенства людей. И не только равенства, но и братства.

И при таком отсутствии присутствия на прилавках туалетной бумаги доверчивым читателям советских газет становилось ясно, куда она, собственно, девается. На их же, так сказать, нужды. Только более насущные. На корм народу!

С этим еще можно было как-то смириться. Хуже, если журналиста-разоблачителя мучило что-то экзистенциально-безысходное. Тогда колбасы, по его утверждению, делались из крыс.

Ну, не целиком из крыс…

Но частично – да.

Ужас.

Все ужасались, плевались, возмущались, верили написанному, но все же сметали с дачного прилавка этот сомнительный пищевой продукт…

Голод не тетка…

Так вот чтобы дети не скучали в то время, пока взрослые с невероятной пользой проводили время в очереди, обмениваясь достоверными новостями, и была сооружена площадка для совместных ребяческих игр. Меж старых лип, украшавших некогда княжеское имение, на руинах которого и возник дачный поселок, установили песочницу, завезли речной желтовато-белый песок, поставили вокруг лавки для бабок и нянек – готово дело!

Площадка с момента создания стала заветным местом. Сейчас бы сказали – культовым. Каждый день сюда стекались приодетые не по-дачному молодые мамаши с грудничками, исскучавшиеся на своих дачных участках. Сходилась ребятня постарше, не сговариваясь заранее, и играли самозабвенно, во что придется. А вечерами, как и полагалось, скамейки занимали ребята с гитарами и их поклонницы. Мухины не скучали у себя, но и они стремились к людям. Так и сколотилось их дачное сообщество.

Генка и тогда отличался особым своеобразием. Ходил в очках, дужки которых обматывал шоколадной фольгой. Зачем? Не пояснял. Но в глаза бросалось, выделялся с первого взгляда.

Тощий, в допотопных сандалиях (чуть ли не времен дедова детства, чудом сохранившихся во всех бурях и враждебных вихрях, веявших то и дело над страной). Генка вечно таскал с собой книжку. Приходил на площадку, усаживался не на лавочку, а на землю, под вековым деревом, открывал книгу и погружался в свою нирвану. При этом, как оказалось, за играми он следил и иногда, словно повинуясь какому-то непонятному окружающим импульсу, подключался к ходу игрового сюжета.

Персоной он был заметной и уважаемой, потому и не гнали его, а, напротив, охотно принимали.

Уважали Генку и за деда-академика, сделавшего множество открытий в области быстрого и надежного уничтожения одним махом нескольких сотен тысяч людей какой-нибудь вражеской державы.

Как позже выяснилось, дед получил от родины много наград: и Сталинские премии, перешедшие позже в Государственные, и отсидку в шарашке, где трудился, будучи наказанным неизвестно за что, вместе со столь известными персонами, что даже имена их во времена Птичиного детства произносилось с придыханием… Впрочем, похоже, Генкиному деду было все равно, где находиться. Ну – почти. Лишь бы имелась возможность что-то изобретать и воплощать задуманное.

Генка на деда походил как две капли воды: маленькая капля все равно будет точь-в-точь как капля побольше, и по форме, и по составу, и по внешнему виду, и по способностям… В том, что способности у Генки не меньше дедовых, никто не сомневался.

Он такой. Яркая индивидуальность. Сам по себе. Смелый, бесстрашный, упрямый, способный во всем.

В школу пошел сразу в третий класс. И закончил ее через пять лет просто потому, что раньше было бы как-то неудобно.

Потом университет…

О вундеркинде писали газеты, показывали чудо-ребенка по телику.

Когда Рыся с Птичей поступали в свои институты, Генка уже защищал диплом и поступал в аспирантуру. Не напрягаясь. Легко и буднично.

Впрочем, главные Птичины воспоминания о дачном летнем счастье оказались связаны совсем не с Генкой. Вернее, не совсем с Генкой. А с Рыцарем.

Однажды, ей было лет восемь тогда, все они собрались, как водилось, на площадке. Каждый играл в свое. Стояла июльская жара, бегать со всеми Птиче не хотелось, она сидела на бортике песочницы и вяло пересыпала сухой мягкий песок из одной ладони в другую, сосредоточенно глядя, как он струится… Словно вода, течет…

– Пойдем! – услышала она приказ.

Подняла глаза – над ней стоял Генка. В лице его что-то изменилось, не сразу сделалось понятно что.

– Пойдем играть в Рыцаря и Прекрасную Даму, – предложил Генка и протянул ей руку. – Вставай. Ты – Дама, я – Рыцарь.

Птича поняла, что в нем было не так: он снял очки. Но смотрел открыто, прямо, не щурясь беспомощно, как обычно делали очкарики, если оказывались без своих вспомогательных стеклышек.

– Пойдем, – согласилась она. – Только я не знаю, как это.

– Все просто. Я – Рыцарь. Я буду тебя от всего спасать. А ты должна бояться, падать в обморок, стонать и все такое. А я – твой защитник.

– Ладно.

Генка отошел с Птичей к дереву, на корнях которого лежала очередная книга с аккуратно сложенными диковинными очками.

– Я начинаю, – предупредил мальчик. – Смотри! Я – Рыцарь!

Он вдруг изменился, превратившись из себя в совсем другого.

Птича увидела Рыцаря. Голова Рыцаря была гордо откинута назад, глаза сверкали бесстрашием и волей к победе над любым противником, какой ни встретится на его славном, но тернистом пути.

– Я пришел спасти тебя от врагов, о Прекрасная Дама! – провозгласил Рыцарь, вставая перед Птичей на одно колено.

– О, Рыцарь! Благодарю тебя, ты подоспел вовремя, враги чуть было не ворвались в мои покои, я так боялась оказаться их пленницей, – простонала Прекрасная Дама, трепеща и бледнея.

– Эти негодяи все еще тут! – вскричал возмущенный Рыцарь, прикрывая своим мужественным торсом взволнованную Прекрасную Даму, всем своим видом показывавшую, что именно сейчас она близка к обмороку как никогда. – Но я не дам им уйти! Я накажу их по заслугам!

– Вон, негодяи!!! – устрашающе вскричал Рыцарь, бросаясь в кусты дикой малины.

– Ах, – простонала Прекрасная Дама, исполненная чувством благодарности к своему отважному защитнику…

У них с первого раза отлично все вышло. Рыцарь отбивал свою подзащитную от врагов. Она же старательно неоднократно падала в обморок, пока не ободрала коленку, ударившись в падении о незамеченный корень старого дуба, вылезший из-под земли, на ее беду.

– Ой! – воскликнула Прекрасная Дама, мгновенно превращаясь в Птичу Мухину.

– Сильно ударилась? – сочувственно спросил Генка, надевая очки, чтобы рассмотреть полученную в результате их увлеченного действа травму.

– До свадьбы заживет, – ответила Птича, крепясь изо всех сил, чтобы не заплакать.

Про свадьбу и исчезновение ран, ушибов и синяков к этому важному событию в жизни каждого взрослого человека всегда говорили старшие, желая утешить.

Хотя – что тут утешительного? Больно-то сейчас. А свадьба – когда еще будет, если будет.

Однако и Генке было что залечивать к свадьбе. Чтоб хорошенько зажило. Он так исцарапался в малиновых зарослях, что пугал своим видом честной народ. Живого места не было.

Шли они домой на перевязку и обработку ран мимо очереди, люди дивились странным детям: девочке Мухиных с изгвазданным вконец платьем (сказались обмороки Прекрасной Дамы) и разбитыми вдрызг коленками, а также расцарапанному от пят до макушки буквально до неузнаваемости внучонку Академика (так все лаконично величали Генкиного деда).

Ох, хорошо тогда жил народ, непугано!

Не было на них ювенальной юстиции!

Сейчас бы и Рыцаря, и Прекрасную Даму быстро приняли под их белые исцарапанные руки (все в синяках, отметим), отвели бы к психологу. Дети, конечно же, удивили бы специалиста своими «неадекватными» рисуночками, насторожили бы некоторыми фразами, и, глядишь, спасли бы ребят от их варварских семей!

Отвезли бы в детприемник, а потом и в детдом. Чтоб жили счастливо и довольно, ни в чем не нуждаясь, подальше от родственничков.

Родителей бы суд скоренько лишил родительских прав. За изуверство.

И не играть бы Птиче с Генычем больше в свои странные настораживающие игры про припадочных Дам и их ненормальных защитников.

Но, к счастью, у народа в целом в головах тогда еще имелся кой-какой порядок, кое-какая память о собственном босоногом детстве теплилась в мозгах озабоченных мелочами быта граждан, и детские синяки, царапины и ссадины, полученные во время игр на свежем воздухе, особо никого не волновали и не возбуждали.

В общем, играли дети кто во что горазд.

Мухину и Геныча угораздило погрязнуть в своих фантастических рыцарских играх на долгие годы. Постепенно игра видоизменялась, как то диктовала сама жизнь: Прекрасная Дама перестала хлопаться в обмороки – ей надоело. У Рыцаря появился меч, щит и накидка. В борьбу с недругами они включались вместе, пускались на серьезные авантюры, уходя далеко в лес в поисках особо злобных противников, умело превращавшихся в ходе преследования в мухоморы и поганки. И тут требовалось изрубить оборотней своими мечами в пыль. Чтоб они снова не превратились во врагов, состоящих на службе у вселенского зла…

Однажды – Птиче было уже лет одиннадцать – ей приснился Рыцарь. Она не понимала, кто она: просто Мухина (как чаще всего вне их игры несколько небрежно называл ее Генка) или Прекрасная Дама. Рыцарь вел себя нежно и почтительно, из чего можно было догадаться, что она все-таки Дама, находящаяся под опекой благородного и надежного защитника.

Рыцарь, как ему полагалось по статусу, и во сне встал перед Птичей на одно колено, взял ее за руку и поцеловал в ладонь. Нежно-нежно. Потом поднял на нее глаза и пристально посмотрел, не выпуская ее руку из своей.

И тут Птича проснулась.

Сердце ее жутко стучало в ночной тишине.

Она не сразу поняла, что все это: нежность, поцелуй в ладонь, пристальный взгляд – произошло во сне, таким настоящим казался и Рыцарь, и его глаза, и прикосновение его губ, пронзившее ее так, что дыхание перехватило.

Птича поняла, что влюбилась в Рыцаря.

Не в Генку – нет.

Точно – в Рыцаря!

Но Рыцарь-то был ненастоящий! Он вообще не существовал. Он являлся придумкой, их общим вымыслом. И она влюбилась в вымысел! Даже не в тень – ту можно хотя бы увидеть, а в то, чего нет и быть не может.

Вот как бывает!

Влюбилась ни во что!

Чувство небывалой силы захлестнуло Птичу. Ей хотелось, чтоб Генка, как обычно, зашел к ним, вызвал ее играть, они убежали бы в лес, он снял бы свои смешные очки, обратился Рыцарем и поцеловал ее ладонь. Интересно, она испытает то же, что и сейчас?

Но именно когда особо мучительно ждешь чего-то, оно не происходит.

Генка тогда заболел, родители увезли его в город долечиваться.

Так до конца лета Рыцарь и не увиделся со своей Прекрасной Дамой. И тот сон ее постепенно забылся, сгладился. Сердце при воспоминании о нем уже не щемило, оно билось спокойно, равнодушно.

«И хорошо, – думала Птича. – Так лучше».

Что со всем этим делать, если все наяву окажется как во сне, она не знала. Потому и радовалась покою и продолжающейся простоте своей обычной жизни.

Следующим летом они уже не играли в ту игру. Общались как нормальные люди. Живя в Москве, бывало, созванивались. Особенно если у кого-то из Мухиных возникали трудности с домашним заданием по матике или физике. Генка, не задумываясь, четко выдавал ход решения. Гений, что говорить!

И вот сейчас совсем уже взрослый гений в трусах и валенках притащился к мухинской даче, даже не скрывая, что с перебуха.

– Мухина, хорошо, что ты здесь. Ты одна? – глянул через Птичино плечо в глубь дома визитер.

– А что? – засмеявшись, заинтересовалась подруга детства. – Ты пришел тайну мне рассказать?

– Ну да, – подтвердил Геныч. – Тайну. Страшную тайну. Быстро ты догадалась. Всегда смышленой была.

– Можешь выкладывать. Никто не услышит. А я не выдам.

– Мухина. Я в тебе не сомневаюсь. Пусти меня помыться. Мы вчера с дедом… Ну, ты видишь… Мне надо ванну принять… Выпить чашечку кофе…

– Конечно, принимай. И кофе подам. Еще у меня куча блинов, только испекла, проходи, – радушно приветила визитера хозяйка. – Единственно что – объясни мне, дуре нелепой, а почему ты у себя ванну не принимаешь?

– А, – махнул безнадежно рукой заросший щетиной мужик в дикой майке, которого никто, ни под каким видом не принял бы за крупного и почитаемого ученого, доктора наук и прочее, прочее, прочее… – У нас сегодня, Мухина, с утра пораньше электричество отключили. За неуплату. Ну, и котел теперь не греет. А холодную ванну я принимать не хочу. Поняла?

Она, конечно, поняла.

Генка выступал в своем репертуаре. Окопались на даче два редкостных светоча науки, один академик, другой вот-вот им станет. И этим дивным светочам за неуплату вырубают электроток!

Ей захотелось немного повоспитывать непрактичного друга, попенять ему на недопустимость, так сказать… Предостеречь на будущее… Не из занудства. Просто весь Генкин вид вызывал желание немедленно взяться за перевоспитание. И каждая на ее месте, как говорится, взялась бы, решительно засучив рукава…

– А чего ж ты не уплатил? Денег нет? – начала она воспитательный процесс, ведя Генку к ванной, оборудованной еще в незапамятные времена их, мухинским, дедом.

– Я забыл. Понимаешь, женщина? Я чем-то другим бываю занят. И вот забыл. Я раздолбай. И чего теперь? Мне немытым ходить? Ты вот со мной даже обниматься не захотела, – пожаловался гость.

– И что же будет? Когда теперь снова включат?

– Нынче, когда включат, говорить не велено. Выходит, я тварь дрожащая и прав никаких не имею. Вот, говорят, заплати, а мы потом подумаем.

– Ох, ёлки, – сочувственно вздохнула Птича, переставая стремиться к перевоспитанию бедного забывчивого дачника. – И что теперь? Дедушка ведь тоже холодную ванну принимать не будет?

– Дед, кстати говоря, каждое утро обливается колодезной водой. А сейчас работает над тем, как обойтись без их гадского электричества. Вопрос пары дней.

– А так можно? – наивно восхитилась Птича.

– Все можно, Мухина, когда судьба велит, – подтвердил Геннадий, с вожделением глядя на наполняющуюся теплой водой просторную ванну.

– Ладно, мойся. Вот тут все шампуни, гели, мыло – выбирай. На вот еще тебе полотенце. Я б на твоем месте майку сменила, дать тебе футболку чистую? У нас много, все оставляют…

– Все дать… И блины твои дать, и футболку… Ну, иди давай. Я полез…

Пока гость принимал свою утреннюю ванну, Сана заглянула к Викусе. Та не спала. Лежала, улыбалась, рассматривала свои пальчики. Образцовый, сказочный ребенок!

Сана сменила детке памперс, взяла на руки, сунула ей бутылочку с приготовленной заранее молочной смесью. Викуся старательно зачмокала, засопела, схватившись ручками за бутылочку. Через пару минут сопение перешло в ровное дыхание крепко спящего младенца.

Примерный ребенок наелся и заснул! Такой у нее сегодня день редкостно удачный.

Сана старалась не думать о том, что будет ночью, когда наспавшаяся за день крошечная девица захочет внимания набегавшейся за день взрослой. Нет, о страшном лучше не думать… Спит сейчас, и пусть спит. Можно будет спокойно покормить чистого Генку, поболтать о том о сем. С ним всегда почему-то весело и спокойно.

Ну, весело – понятно… Одного взгляда достаточно… И спокойно – понятно… Он умный. И добрый. Вот почему…

Она плотно прикрыла дверь спальни, на кухне приготовила все для Генкиного угощения и принялась ждать, когда тот выйдет, отмытый и свежий.