Фаворитки французских королей

Эпилог

Целая эпоха близилась к своему концу, эпоха яркая, необычная, исполненная великих страстей и страданий. Со смертью Генриха III и угасанием династии Валуа оставались в живых еще две женщины, две вдовы, пережившие своих мужей, супруга Карла IX — Елизавета Австрийская, и жена Генриха III — Луиза де Водемон. Одна уехала в Австрию, другая удалилась в Шенонсо, проведя остаток своих дней в молитвах и свершении добрых дел. «Из глубины несчастья их нежные, сладостные голоса обращались к небу, прося у Бога прощения усопших». Елизавета Австрийская умерла в 1592 году, оплакиваемая всеми, кто когда-либо мог приблизиться к ней, а Луиза де Водемон дожила до 1601 года, верная памяти Генриха III, словно этот государь и в самом деле заслуживал ее уважения.

Что касается Маргариты Валуа, то старость стала ответом на ошибки ее молодости. В 1590 году в тот самый день, когда Генрих IV победил в битве под Иври, маркиз де Кюртон, приказом будущего короля посланный на завоевание Оверни, наголову разбил отряд, служивший последним оплотом этой королевы. В стенах замка Юссон Маргарита видела его гибель; а когда Генрих IV окончательно принял католичество (что ему довелось сделать не раз в жизни), он отказался впредь видеться с ней и запретил носить титул королевы Франции. Он желал развода, но пока была жива его возлюбленная Габриэль д’Эстре, Маргарита противилась этому. Однако после смерти фаворитки она сама подписала прошение на развод, поданное папе Клементу VIII и обоснованное тем, что они никогда не давали взаимного согласия на брак. Папа направил несколько кардиналов и епископов для выяснения деталей этого дела, и те допросили супругов.

Маргарита просила лишь, чтобы дознание было доверено людям, ей более «близким и знакомым». «„Боюсь, как бы слезы, — писала она в октябре 1599 года, — не возымели на папских послов действия обратного тому, которое желательно вам…“ Король был тронут поведением своей давней подруги и отвечал ей: „Я весьма удовлетворен вашей простотой и искренностью вашего предложения и надеюсь, что Бог благословит остаток наших дней братской дружбой, сопровождаемой общественным благополучием, которое сделает ее еще счастливее“. Отныне он называл Маргариту своей сестрой» ^[331] .Вернувшись в 1605 году в Париж, она проводила свои дни в набожном благочестии и кокетстве, столь ей свойственных и лежащих в самой основе ее характера. Всегда и со всеми добрая и любезная, но в то же время расточительная и беспутная, лишенная здравого смысла, она не могла отказаться от галантных ухаживаний и любовных увлечений. Желание всегда являться на праздники в Лувре заставляло ее закрывать глаза на занимаемое ею положение. Так, она присутствовала на коронации Марии Медичи и даже заняла место за родной сестрой короля. Теперь она проживала в Париже, в отеле де Санс, но наскучив этим женщинам после убийства там одного из ее фаворитов, велела построить себе дворец в окрестностях Пре-о-Клер, а потом сама заложила первый камень в фундамент монастыря Святых августинок. Смешивая склонности к возвышенному и низкому, которые у иных женщин вовсе не противоречат друг другу, она охотно и часто раздавала милостыню и не платила своих долгов. Вокруг нее вились бесстыдные и недостойные фавориты, но к ним был причастен и духовник, ставший отныне героем и главным проводником, главным действующим лицом ее благотворительности и милосердия. Им стал знаменитый святой Вэнсан де Поль. Маргарита пережила Генриха IV, смерть которого горько оплакала, и умерла 27 марта 1615 года в возрасте шестидесяти трех лет. И особенно грустны были эти, последние, дни ее жизни. На пороге конца став добычей попеременно обуревавшего ее ужаса и страха перед неизбежным, она с содроганием ждала приближения смерти. Слишком поздно стараясь найти утешение в чувстве выполненного ею долго, она поняла, что его можно найти только в праведной и доброжелательной жизни; и вместе с ней исчезла со сцены истории последняя героиня двора поздних Валуа.

Быть может, самая аморальная из всех эпох и может породить наибольшее количество самых здравых мыслей, примеров и наблюдений. Женщины двора последних Валуа, если изучить их серьезно, проанализировать их грусть и тоску, метания и беспокойства от угрызения совести, дают моралисту драгоценный материал для размышлений. Чем больше гордости, тщеславия, сладострастия в характере и поведении этих женщин, тем легче нам понять тщету и ничтожность страстей, которым в своем ослеплении они предавали тело и душу.

Пристально вглядываясь в их историю, быстро замечаешь, что они никогда не встречали истинного счастья. Амбициозные и честолюбивые, они видели лишь, как рушатся от одного слабого дуновения ветра выстроенные ими химерические замки. Гордые и надменные, они испытывали и переносили самые жестокие унижения. Сладострастные, они обретали печаль на самом дне удовольствий.

«Даже малая толика блага, которым мы обладаем, не избавлена совершенно от примеси зла и беспокойства», — сказал Монтэнь. «Порок несет в себе самом свое наказание, и даже если некая печаль была сокрыта в их радостях, что же сказать об их горестях, несчастьях и страданиях!..»

Если бы Диана де Пуатье, Екатерина Медичи, Мария Стюарт, Маргарита Валуа, Елизавета Французская встали из своих гробниц и заговорили с нами о жизни и смерти, что бы они смогли нам сказать? Как оценили бы подлинную ценность человеческих деяний и жизни? Что бы сказали нам о величии, богатстве и славе своего века? Может, они повторили бы вослед за Пьером де Л’Этуалем в его рассказе о смерти Марии Стюарт: «Вот совершенно трагическая жизнь и подлинная картина сцены и тщеславия сильных мира сего. А засим как судили о делах и терзаниях рода человеческого!» Или же они воскликнули бы, как некоторые дамы времен Людовика XIV:

«Нет, после всего, что мы видим, святость лишь пустой звук, а жизнь не более чем сон; слава лишь дым, а красота и удовольствия всего лишь опасные забавы».

И еще один вывод можно сделать, глядя на эту эпоху: отними у этих королей и королев христианскую веру, и что останется нам от них — лишь странные монстры тирании, почти азиатские деспоты, Семирамиды и Валтасары. Отнимите у их фавориток угрызения совести, они станут всего лишь низменными куртизанками и мессалинами, почти язычницами. Даже коленопреклоненный перед алтарем Генрих III будет не более чем лицемерным ханжой, с завистью взирающей на участь какого-нибудь темного монаха ^[332] .

Но из руин и могил возвышается красноречивый голос. Это великий голос, священный голос истории, который придает всем вещам мира их подлинные пропорции и учит на картинах знаменитых несчастий переносить тяготы и несчастья современной нам жизни, а вызывая тени прошлого, словно набрасывает на настоящее сказочный флёр давно угасшей жизни.